Василий Ясенев
Василий Ясенев
Председатель Юй-Шин
Председатель Юй-Шин
1
1
ШАНХАЙСКАЯ ПРАЧЕЧНАЯ ЛИ ФАН-ЧУН
2.
2.
* * *
* * *
‘ЗДЕСЯ КЛУБ ОДЫХ’
Председатель Юй-Шин, Ясенев Василий Павлович, Год: 1929
Время на прочтение: 9 минут(ы)
На Прогонной улице — событие. Маляр Ерофеич над подвальными окнами у трактира ‘Красный инвалид’ с утра выводил на желтой облупившейся штукатурке замысловатые вензеля букв. Нагруженные разбухшими рыночными
кошелками хозяйки с Прогонной утром любопытно разглядывали ерофеичево мастерство. Ерофеич против обыкновения был трезв, а поэтому суров и неразговорчив. Тонким мелком он набрасывал таинственные очертания букв и, старательно завертывая ‘козью ножку’, равнодушно сплевывал на вопросы баб.
— Не иначе, как кооператив откроют, — догадливо решила Аксинья.
— Наконец-то, удумали.
— Пиши, Ерофеич, ярче!
Но больше всех взволновался елахинский двор. Утром Митька Жох объявил ребятам:
— Под трактиром, против Пузырихина пустыря, кооператив открывают. Мать сказывала На окнах всякую-всячину разложат, а в кооперативе кассирша будет машину вертеть.
— Зачем? — спросила Зинка, потряхивая тонкими, туго заплетенными косичками. Во дворе ее звали Зинка-симпатичная за то, что она часто не к месту вставляла слово ‘симпатично’, которому выучилась у своей старшей сестры.
— Она крутанет, — пояснил Жох, — оттуда билетик выскочит. По этим билетикам товар отпускать будут. Пойдемте на пустырь смотреть, как Ерофеич вывеску пишет.
— На пустыре Панок орудует.
— Я не пойду, — сказала Зинка, — опять драться будете.
— Струсили! Поэтому огурцовские и лупят-то вас всегда.
Из-за пустыря у елахинских и огурцовских ребят давняя вражда. Когда-то на пустыре стояла низенькая пошатнувшаяся хибарка вдовы Пузырихи. На пустыре густо росла крапива и трава. На траве этой Пузыриха, закутанная в шали и платки, пасла своих коз. Митька смутно помнил ее горбатую спину, пухлое желтое лицо, по бокам которого торчали из-под платка седые пряди волос. Потом Пузыриха умерла, дом растащили, траву вытоптали и только в углу пустыря лежали дырявые листы кровельного железа. На пустыре хорошо было играть в бабки и в футбол мячом, сшитым из тряпок.
Драку начинал всегда Панок с огурцовского двора. За Панком на Прогонной слава первого сорванца. Озоровал Панок настойчиво и упрямо.
— Острожник будет, — нарекали ему бабы, у которых он выбивал стекла, подбивал каменьями кур. — Такой пащенок что делает, а подрастет, на него и управы не найдешь.
Шорник Алехин, отец Панка, порол его часто и люто. Зажав его голову в своих коленях, он размеренно и долго хлестал ремнем по спине Панка и приговаривал:
— Вре-ешь. Выколочу дурь из твоей головы, чертов сын! Прошибу твою толстую шкуру!
Быть выпоротым для Панка — плевое дело. Выползет из-под отцовых ног, сморкнется, поправит штаны и опять на улицу шастать. Коренастый, крепкий с выгоревшими на солнце вихрами на голове, напружинивая мускулы на правой руке, говорил ребятам:
— Ну-ка, пощупай. Не ущипнешь. От порки силы больше набирается. Ка-ак стукну, костей не соберешь!
Ребята осторожно, с уважением щупали твердые желваки на его руке:
— Здорово!
— Отсюда до забора на руках сможешь пройти?
— Комару начхать! — И Панок, выпятив голый живот из-под сползшей на грудь рубахи, путешествовал на руках по мостовой. От этого и уважение Панку от ребят. Только Митька Жох не боялся кулаков Панка. От этого и драка часто между ними, и все на Пузырихином пустыре. Строит Митька со своими елахинскими ребятами крепость из кровельного железа, с утра возводят шатучие стены, трудятся, не покладая рук. Придет Панок с огурцовскими:
— Вытряхивайтесь отсюдова!
— Ты уйди, Панок, — вылезает из крепости Митька. — Мы к тебе не пристаем.
— А я говорю — сматывайтесь. Наш пустырь.
— И не ваш!
— А крепость я разворочу!
— Попробуй!
Увесистый булыжник, ловко пущенный Панком, с грохотом заваливает стены крепости.
— Та-ак! — еле переводя дух от злости, говорит Жох. Кровь горячо и часто начинает стучать в висках.
— А так хочешь! — быстрым взмахом Панок всаживает удар в грудь Митьки.
— Наддай еще!
— Навинчивай! — Суматошатся ребята у пыхтящих на земле Митьки и Панка.
— И где тебя, лешего, носило! — всплескивает руками Аксинья, митькина мать. — Лица не видать. Опять с Панком?
— Ага, — цедит сквозь вспухшую губу Митька.
— Изувечит он когда-нибудь тебя, окаянный.
— Руки коротки. Нос-то у него тоже шире репы стал.
Вечером на удивление всей Прогонной красовалась новая вывеска.
С утра из раскрытых окон прачечной клубится густой щелочный пар, шипят тяжелые раскаленные утюги. Вместе с паром выплывает иногда на улицу непонятная песня. Поет китаец вероятно что-то печальное, старательно вытягивая длинный звук, а конец выводит непомерно тонким жалобным голоском.
— Ишь как его прохватывает, — говорят бабы. — Он хоть и желтый, а сердце свое имеет.
— Не сладко, небось, жить на чужой-то стороне!
— И-и, милые, — вздыхает Аксинья, — от сладкого житья свой угол бросишь нешто!
А подвыпивший Ерофеич рассказывал:
— Прихожу это значит к ним и говорю: так и так, мол, по положению спрыснуть новоселье полагается. На совесть работал. Вывеску, как под магазин отделал. Залопотали они что-то по-своему. Не понимают вижу. Тут я фигурально объясняться стал. Щелкнул по горлу у себя. Стукнем говорю. Смеются черти. Однако на половинку отсыпали. Ребята теплые.
А ребята с Прогонной часто видели, как на каменных ступеньках своего полуподвала наголо остриженный китайченок в широких синих штанах на корточках раздувал утюги, сыпавшие искры. Едкий дым полз ему в ноздри, глаза, и китайченок, вытирая кулаком слезы, громко чихал.
— Ходя, еще раз!
— Поймай крысу за хвост!
— Червей объелся!
А когда ребята ближе подходили к нему, китайченок забирал с собой утюги и уходил в квартиру.
— Боится!
— От тебя собаки шарахаются, — язвительно сообщал Митька Панку. — Нос то у тебя подгулял маленько.
— А ты губы подбери — болтаются!
— Помалкивай!
Сумерки на Прогонной тихие, легкие. На высоких скамейках у ворот бабы пощелкивают каленые семечки.
На огородах Васька Чубатый, первый гармонист с Прогонной, тихо жалобит на трехрядке короткие летние вечера. Только из трактира ‘Красный инвалид’ доносится веселое пощелкивание крышечек на чайниках да погромыхивание посуды на стойке.
Митька Жох осторожно припал к подвальному окну прачечной Ли Фан-чуна. К Митьке любопытно и тесно прижались огурцовские Егорка и Зинка-симпатичная. Зинка нетерпеливо дергала Митьку за рукав.
— Ты рассказывай. Мне тоже взглянуть хочется.
— Я те пощиплюся, — огрызнулся на нее Митька и еще ниже припал головой к земле.
— Едят, — через минуту сообщил он.
— Сидят? — наваливаясь на Митьку, переспросил Егорка.
— Лопают. Стряхнись, руку отдавил.
— Крыс или червяков?
— Щи трескают.
— Врешь?
— Провалиться на месте. И китайченок с ними.
— Ложками или как?
— Нет, рылом в миску уперлись, — фыркнул Митька.
— Ой, ой, — давясь смехом, запищала Зинка.
— Тише!
Вдруг неожиданно край занавески приподнялся, и на ребят глянули веселые раскосые глаза. Первым свалился с митькиного плеча Егорка и озорно закричал на всю улицу:
— Всыпались!
А Митьке слышно было, как китаец смеялся и говорил быстрые непонятные слова. Митька медленно встал, отряхнул со щеки приставшие комочки земли и вдруг неожиданно для себя расхохотался. Уж больно смешны и веселы были черные узкие глаза китайца.
— Шамаешь, ходя?
Китаец распахнул фортку:
— Есть мара-мара. Ходи!
— Ну те к лешему, — улыбнулся Митька, — у меня дома у самого хватит. — Потом подумал и махнул рукой:
— Счастливо оставаться. До свиданьица! — и пошел к отбежавшим на угол ребятам.
— Ругались?
— Нет. Заходи, говорит, щи лопать к нам. Премного, говорю, благодарен. Свои есть.
— А он что?
— А он на меня глазами зыркает. Смеется то-есть.
— Ой, симпатично, — и Зинка, как сестра, тронула рукой волосы, поправляя косички.
— Им бы крысу дохлую на стол кинуть или китайченку на голову. Вот здорово, — захохотал Егорка.
— Ты китайченка нетрожь больше, — придвинулся к нему Жох, — а то бока вздую.
— А сам?
— Ты на меня не напирай, а запиши этот протокол у себя на носу и принимай к сведению.
Юй-шину скучно. Сидит на подоконнике Юй-шин, а с подоконника видно серую мостовую, пустырь да кусок синего жаркого неба. Тесно на подоконнике. И сердцу Юй-шина тесно. Хорошо бы сейчас улицей пробежать да на огороды. На огородах густая ботва картофеля цветет нежными белыми и розоватыми цветами, лопушится капуста широкими сочными листьями. А за огородами сады. Все это видел Юй-шин с чердака, на котором они вешают стираное белье. А выйти на улицу боится Юй-шин. Задергают ребята, засмеют. И так-то, когда увидят его на подоконнике, кричат Юй-шину:
— Я ну, выходи, ходя!
— Боится.
— Кишка тонка.
Только плохо понимает по-русски Юй-шин. Путаются русские слова в голове Юй-шина. Смеются над ним ребята или нет? А на пустыре хорошо бы вместе с ним тряпичный мяч погонять! Крутятся по пустырю ребята, летает мяч из угла в угол.
— Пасуй мне!
— Пошла!
— Повел, повел!
— Вдарь по голу!
— Хорошо!
Мяч пролетает между ног голкипера.
— Ух, карасо! — говорит по-русски Юй-шин и смеется, радуясь ловко забитому мячу.
Утром, когда еще на паровой мельнице не гудел тонкий пронзительный гудок, Юй-шин на пороге радостно щурился косым и ярким лучам солнца. За ночь прошел густой теплый ливень, и на мостовой еще лежали не просохшие мелкие лужи, а тротуар блестел желтыми вымытыми плитами. От плит по ногам шел легкий утренний холодок. Легкую тишину еще не разбудил топот ног по камням. Юй-шин шел мимо низких домов, с занавешенными на ночь окнами, мимо сонных деревянных заборов, в широкие щели которых сквозили дворы, поросшие травой, с собачьими конурами, с развешенным для просушки бельем. Юй-шин шел и улыбался и теплому потоку солнечных лучей и длинным заборам и высокому небу, блестевшему тщательно выглаженной синевой.
На огородах Юй-шин свернул на узкую тропу между высоких капустных гряд. Земля на тропе была сырая и жирно мазалась между пальцев ног. И тут в первый раз Юй-шин увидел, как растут огурцы, те огурцы, которые так любит Юй-шин есть с крупной солью и свежим пахучим хлебом. На грядах они лежали маленькими рябыми стручками или еще только завязывались из желтых цветов. Юй-шин осторожно сорвал один стручок и положил в рот. Мясистый, но еще безвкусный, он приятно захрустел на крепких зубах Юй-шина.
Тропа свернула к оврагу, на дне которого лежал свалочный мусор, и сбежала с пригорка к садам. Теперь отсюда были видны дальние леса, поля с мелкими осколками лежащих на них прудов, а налево, по широкому склону горы тяжело громоздился город. И над всем этим и над Юй-шином развернулось необъятное синее небо.
Гудок на мельнице давно уже просвистел, когда Юй-шин возвращался обратно. У оврага с телег мужики сваливали мусор и от него шел острый коричневый дымок.
— Ходя идет! — закричали ребята, когда Юй-шин свернул на Прогонную.
— У него крыса за пазухой!
— Ходи, ходя, на левую!
Юй-шин втянул голову в плечи и осторожно оглядывал столпившихся около него ребят.
— Что ежишься? — хлопнул его по плечу Митька Жох, — лупить думаешь будем? Ты это брось.
Юй-шин взглянул на широкое лобастое лицо Митьки и ему вдруг без слов стало понятно, что говорил Жох. Только неприятно было чувствовать, как уперлись в него несколько пар настойчиво любопытных глаз. А, впрочем, Юй-шин не очень поверил дружескому похлопыванию по плечу Митьки Жоха.
— В бабки будешь играть?
Юй-шин посмотрел на него быстрыми пытливыми глазами.
— А он не понимает, ей богу, не понимает, — затрещала Зинка.
— Смотрите, глазами зыркает.
— Ему что папа, что мама — все равно.
— Митька, спроси, как звать его.
— А вы тише! Взъерепенились. — пикнул на них Митька. — Звать тебя как, а? Звать как? Его, например, Егорка. Это — Зинка. Понял?
Юй-шин вдруг улыбнулся и сказал:
— Карасо. Юй-шин.
— Ха-ха-ха, — загрохотали ребята. — Хвалится! Хорошо, говорит.
Я Зинка от смеха присела даже на корточки.
— Значит Юшка по-нашему. — серьезно перевел Митька. — А хвалишься это ты, верно, зря! Меня, может, почище твоего зовут.
— Пойдем, Юшка, в бабки играть!
Панок вкусно и медленно облизывал трехкопеечное мороженое с вафлями. Мороженого-то, собственно, уже давно не было — между пальцев висели только
мокрые края вафель, но Панку было так приятно видеть завистливые и жадные взгляды ребят, что невольно хотелось как можно дольше продлить это вкусное удовольствие. А еще приятно было, может быть, потому, что этим самым он подчеркивал свое, панково, благополучие перед ребятами, которые возились на пустыре. Обидней всего было то, что Егорка со своего же, огурцовского двора, открыто стал дружить с елахинскими. Панок чувствовал, как пошатнулось его атаманство. И хотя кулаки его с прежней ловкостью и силой обрабатывали бока ребят, злые глаза побитого ясно говорили:
— Подожди. И тебя уважут.
И все это началось с того момента, когда Панок подошел к игравшим в бабки ребятам и увидел вместе с ними Юй-шина.
— С крысой играете? — презрительно сказал Панок.
— А он пристает к тебе? — выдвинулся Митька.
— Ты осади. С тобой не разговаривают.
Ребята осторожно обступили их, но против обыкновения не подзадаривали к драке, а выжидающе осматривали двух бойцов.
— Что уставился? — сжал кулаки Панок. — Этого захотел!
— У меня свой почище ищется.
— А ходю я вздую, — уверенно сказал Панок.
— Попробуй!
— Ты, что ль, запретишь? — И Панок грозно придвинулся к Юй-шину.
— Брось, Панок! — заволновались ребята. — Тебя трогает Юшка, что ли?
— Ты, Панок, не задавайся очень-то!
В первый раз видел Панок, что ребята до одного встали на сторону Митьки Жоха, и в первый раз опустил от неожиданности сжатые кулаки. Хотя он и отлично знал, что никто, кроме Митьки, не решится подставить себя под его кулаки, все же, когда увидел тревожное лицо Юй-шина, смешное и скуластое, сказал Панок:
— Связываться сейчас не охота, а то разделал бы под орех.
И в этот день кошки благополучно перебегали через мостовую, куры спокойно копошились в пыли под заборами, и ни одно стекло не звякнуло от камня, пущенного Панком. Весь день Панок осторожно подглядывал за ребятами и придумывал верный способ насолить елахиноким ребятам, а особенно Митьке Жоху и раз навсегда отбить Пузырихин пустырь. Ребята старательно вычищали метлами и лопатами угол, где лежало кровельное железо, и хохотали над Юй-шином, лопочущим по-китайски.
— Яшка, а это как называется? — теребили они его.
Юй-шин говорил что-то длинно трескуче, отчего ребята подхватывали животы, а вместе с ним хохотал и сам Юй-шин.
— Вот черт-то! — не сдерживаясь фыркал в заборную щель Панок. И тогда ему тоже хотелось подойти к Юй-шину и послушать, как говорит он по-китайски. А сегодня Панку этого захотелось почему-то особенно.
Когда на облизанных пальцах не осталось и запаха вафель, Панок зачем-то потуже стянул пояс на штанах и подошел ближе к ребятам.
— Опять крепость строите? — спросил он, стараясь придать голосу суровое равнодушие.
— А ты опять ломать хочешь?
Панок сплюнул к себе под ноги липкую еще после мороженого слюну и вдруг сам не ожидая, что у него так скоро получится, сказал Митьке:
— Я хоть и сильнее тебя, а давай не драться больше.
Митька недоверчиво посмотрел на по-боевому стянутый ремень Панка.
— Знаем мы!
— Сказал ведь!
— Посмотрим!
А в сумерки на Пузырихином пустыре собрались вместе елахинекие и огурцовские. По привычке, не мешаясь друг с другом, сидели двумя кучками на
пыльной земле. Говорил Митька:
— А потому давайте вместе, сообща устроим здесь из железа клуб. Я даже газету из дома могу приносить и устроим еще здесь как будто библиотеку.
— Я книжки свои могу принести сюда.
— А библиотекарем кого? — спросила Зинка.
— Тебя вот и выберем.
— Ишь ты! — смутилась Зинка и довольная дернула себя за косичку.
— А председатель? — быстро взглянув на Митьку, сказал Панок.
— Ребята, кого в председатели?
Опасный момент выплыл совсем неожиданно. Каждая партия смотрела на своего главаря, не решаясь первая выкрикнуть его имя.
— Юшку! — вдруг крикнула Зинка.
— Юшку! Юшку! — разом подхватили ребята.
— Ой, симпатично!
Юй-шина выволокли на середину.
— Вот так председатель! — хохотали ребята. — По-русски ни шиша не понимает.
— Поймет! Да еще как! Юшка, хорошо?
— Карасо, — ответил Юй-шин.
Утром на заборе около расчищенного места на пустыре Митька Жох так же старательно, как Ерофеич на вывеске, вывел:
Источник текста: В. Краснощеков. Председатель Юй-Шин. Рисунки Е. Эндриксон. Библиотечка журнала ‘Дружные ребята’. М.: Крестьянская Газета, 1929.
Исходник здесь: https://literator.info/predsedatel-yuj-shin-wppost-25774/