Предисловие к книге ‘Дни минувшие’
(Воспоминания Э. К. Пименовой).
Предисловие к книге ‘Дни минувшие’
(Воспоминания Э. К. Пименовой).
М. Неведомский
Предисловие к книге ‘Дни минувшие’, Неведомский М., Год: 1929
Время на прочтение: 8 минут(ы)
‘Воспоминания’ Э. К. Пименовой, охватывающие приблизительно сорокалетие, — от самого начала 60-х годов прошлого века до русско-японской войны 1904-го года [Автор предлагаемых читателю воспоминаний, Э. К. Пименова, — давнишняя газетная и журнальная работница, сотрудничавшая еще в конце 90-х годов прошлого века в журналах ‘Мир Божий’ и ‘Русское Богатство’ в отделе иностранного обозрения. Ее перу принадлежит, кроме того, длинный ряд талантливых популяризации (по географии, истории путешествий и т. п.), давно и хорошо известных подрастающему читателю. Из них в Издательстве ‘Книга’ вышли: ‘Герои южного полюса’ (лейтенант Шекльтон и капитан Скотт), ‘Один среди дикарей’ (путешествие Н.Н.Миклухи-Маклая в Новую Гвинею), ‘Полярный Робинзон (Приключения капитана Микельсена во льдах Гренландии. Экспедиция 1909 — 1912 г.) ‘Страны заповедные’.] носят характер чисто личный, пожалуй, в значительной своей части — даже интимно-личный. При этом и личная жизнь автора изображена не в виде регулярных записей, а скорее — беллетристически: автор дает нам лишь ряд наиболее ярких сцен и эпизодов, оказавшихся этапами в его жизни. Но, отправляясь от личного и частного, автор то и дело приводит читателя к общему и общественному.
Это, конечно, особенно относится ко второй части воспоминаний, открывающейся 1873-м годом и переселением автора в Петербург, где он сначала окажется одной из пионерок высшего женского образования, а затем, после некоторого промежутка, войдет в литературу и сблизится с главными деятелями передовой нашей журналистики второй половины 80-х годов и следующего десятилетия. Но и первая часть, посвященная детству и юности, местами дает материал, ценность которого вовсе не исчерпывается психологией и бытом. Так, почти в самом начале воспоминаний, читатель найдет отражение исторической драмы — польского восстания 1863 г. и его подавления — на судьбах семьи русско-польского состава, проживающей на самой границе польского края. Здесь интимно-личный характер мемуаров придает им даже особенную ценность и значение. Не факты, не внешние события извлечет читатель из этих страниц, факты эти давно описаны и известны. А вот отражение их на живой психике восьмилетней девочки, впечатлительной и наблюдательной, разорванность ее детской души, — одна половина которой тяготеет к матери- польке, а другая к русскому отцу, внутренние отношения в такой момент — в польско-русской семье, в польско-русском круге знакомых, родных, домашней прислуги, — на эту тему даны штрихи и черточки, которые позволяют глубже и интимнее заглянуть в эпоху…
Или эпоха шестидесятых годов —‘эпоха великих реформ’, по определению наших ‘умеренных прогрессистов’, — эпоха, ‘сочетавшая головокружительно-возвышенные перспективы с ощущением близости их реального осуществления’, как определял настроение революционной интеллигенции того времени Н.К.Михайловский… Сколько написано об этой эпохе за и против такими убежденными ‘шестидесятниками’, как Шелгунов, или такими ‘отрицателями’, как, скажем, К.Леонтьев. Но вот в воспоминаниях Э. К. Пименовой несколько совсем непритязательных картинок: отмель (три версты в окружности) на Каспийском море, на этой отмели — островке Ашур-адэ разбиты сады и сооружен сторожевой пост русского флота, обитатели (офицеры моряки с семьями) читают газеты и журналы с опозданием на несколько недель и танцуют под гармонику. Но и сюда, на эту отмель, которую вскоре смоет морская волна,— в среду этого захолустного офицерства, заброшенного судьбою в такую даль от центров, проникают веяния эпохи, с ее ‘освободительными’ идеями, с вопросами об ‘эмансипации’ женщины, о высшем женском образовании и самостоятельном женском труде, —и, поощряемый друзьями, автор воспоминаний вступает в столь типичный для эпохи ‘фиктивный брак’ и едет в столицу изучать медицину. Фактик сам по себе незначительный. Но как интимно дорисовывает он общую картину эпохи, какой красочный вносит в нее штрих…
С 1873 г. автор в Петербурге, на ‘курсах ученых акушерок’ (при Военно-Медицинской Академии), которые исподтишка, втайне от власти предержащей, преобразовываются составом преподавателей в ‘Высшие Женские Медицинские Курсы’, дающие звание врача.
Александр II посещает Медицинскую Академию и женские курсы при ней и вот, радея о благе и прочности курсов, ‘почетная инспектриса тщательно отбирает для представления царю студенток, не имеющих вида нигилисток’ (преимущественно из бывших ‘смолянок’, т.-е. воспитанниц Смольного Института)… А вот профессор анатомии, дошедший в своем курсе до ‘верхних конечностей’ и спускающийся внезапно до уровня таза, когда на лекцию являются чиновные посетители: необходимо скрыть ‘расширение программы’, — акушеркам же изучать ‘верхние конечности’ не полагается. Курьезные, забавные мелочи… Но как они вводят в ту атмосферу, в какой насаждалось у нас женское образование, как заставляют прочувствовать то проклятие вынужденной унизительной изворотливости, которое тяготеет на насадителях русской культуры, удушаемой властью из соображений ‘высшей политики’. И ценой этих унижений и приспособлений покупается всего на всего девять лет бытия курсов (с которыми, как известно, покончил роковой 1881 год)… И вот жажда ‘сочетать реальное с идеальным’ переходит в утопически-революционное настроение, при котором реальной представляется только борьба с властью, и именно среди учащейся молодежи вербуются те кадры пропагандистов и деятелей террора, которые окрасят своими жертвенными подвигами все следующее десятилетие. Такова горькая судьба русской культуры…
Впрочем, это героически-кровавое десятилетие не нашло себе отклика в воспоминаниях Э. К. Пименовой. Объяснение этому можно найти в условиях жизни автора за эти годы: Э. К. Пименова, в качестве женщины-врача, проводит их в Колпине (‘пристоличном болоте’, как она его называет) — погруженная во врачебную практику среди колпинских рабочих и мелких служащих, обремененная заботой о детях, о пополнении скудного заработка мужа… Этому тусклому в жизни автора периоду зато и посвящено всего несколько строк. Но в 1886 г. автор опять в Петербурге, становится газетным, а вскоре и журнальным работником и сближается с такими видными деятелями общественности и литературы, как Н.К.Михайловский, Глеб Успенский, Короленко, Мамин-Сибиряк, А.И.Богданович, Н.Ф.Анненский и др.
Вот на эти страницы ‘воспоминаний’ мне хочется обратить особое внимание читателя. Здесь даны характерные черточки этих писателей, биографии которых так плохо еще разработаны, здесь прочерчены кое-какие штрихи, рисующие передовую журналистику нашу конца’ восьмидесятых и девяностых годов, — журналистику, которая явилась огромным, по обширности своей аудитории, общественным фактором и которая не нашла еще своего историка. Э. К. Пименова и здесь остается верной своей манере — тону интимных воспоминаний. Она не покушается на законченные литературные портреты лиц ил и общие характеристики журнальных направлений и группировок. Опять в ‘воспоминания’ заносится только лично пережитое: встречи, оставившие сильное впечатление, беседы, запавшие в душу. Но искренно и правдиво переданные эти встречи и разговоры, — несомненно, пригодятся будущим биографам названных писателей, будущему историку нашей журналистики за указанные годы.
С Н. К. Михайловским, лучшим теоретиком народнического движения, завершителем дела Герценов, Чернышевских, Добролюбовых — Э. К. Пименова встречается в тяжелую для него годину. ‘Родной’ его орган, ‘Отечественные Записки’, которые были самым ярким и полным выражением последней фазы нашего народничества 70-х годов, где он работал рядом с Некрасовым, Салтыковым, Елисеевым, — в 1884 г. закрыты. Он остается без ‘своего угла’ — скитается по чужим органам. Весной 1891 г. его высылают из Петербурга в Любань (за участие в похоронах Н.В.Шелгунова). Именно об этой поре — уныло-бездорожной, о поре 80-х и начала 90-х годов —мы находим в его писаниях следующие горькие строки: ‘О наличности какой-нибудь общественной задачи, которая соединяла бы в себе грандиозность замысла с общепризнанной возможностью немедленного исполнения нечего в наше время и говорить. Нет такой задачи. Но нет и гораздо меньшего. А за отсутствием общедоступных точек приложения для крупных талантов, горячей проповеди, страстной деятельности, на сцену выступает вялая, холодная, бесцветная посредственность’…
Так говорит человек после двадцатилетней блестящей литературной деятельности, окруженный любовью революционных кругов того времени, близкий не духом только, но и делом и личными связями с народовольческими группами. Но к этой поре народовольческое движение, даже в лице последних его представителей—участников покушения 1-го марта 1881 г. — успело погибнуть… Шли годы подлинно-мертвые. Было отчего понурить голову… А от первой до последней — во всех встречах с Михайловским, описанных Э. К. Пименовой, мы видим его все тем же, вечно готовым к бою борцом-общественником, иронически-задорным, иногда раздражительным, но никогда ни ‘вялым’, ни ‘холодным’, ни ‘бесцветным’…
Одна эта черта, ярко закрепленная в воспоминаниях Э. К. Пименовой, может свидетельствовать о размерах этого крупного ума и характера, далеко не получившего еще объективной оценки — среди той бессменно-пристрастной полемики, которая так характерна для нашей литературы всех ее лагерей и направлений.
Полемистом ярым и задорным был и сам Н.К.Михайловский. Э. К. Пименова приводит любопытный отзыв его о всегда ‘объективном’ В.Г.Короленко и об ‘мирном’ народнике (под конец воспевавшем ‘культурные скиты’) С.Н.Кривенко. По поводу ‘мягкости и снисходительности’ Короленко, Н.К. говорил: ‘Что-ж делать. Я не похож на него’…
Действительно, похожего в этих двух соратниках и единомышленниках было немного. Многим памятно выступление Н.К.Михайловского на чествовании В.Г.Короленко (по поводу 25-летия его литературной деятельности): в своей речи Н.К. указал на ‘необычайный факт’, — ‘за 25 лет писательства Короленко не нажил ни одного врага’ и тут же высказал такое пожелание: ‘Пусть в следующее 25-летие В.Г. обзаведется хотя бы одним-двумя врагами!’..
Как темпераменты, как индивидуальности, как типы жизнеощущения, эти два человека были почти прямыми противоположностями. Рационалистический склад ума, с резко обозначенным волевым началом, ярко выраженная индивидуальность, упрямо себя отстаивающая, — вот схематическая характеристика Н. К. Михайловского. А жизненная школа, им пройденная, могла только отточить и заострить эти природные данные. Облюбованная еще в юности стержневая идея — ‘борьбы за гармоническое развитие индивидуальности’, упорное отстаивание за долгие реакционные годы общественных идеалов, из нее вытекающих, горячая приверженность к памяти павших в революционной борьбе товарищей и друзей и постоянное чувство оторванности своей и своих единомышленников от широкого русла жизни ‘вялого и бесцветного’, — вот что научило его ‘нетерпимости’, вложило ему в руку не гусиное, а стальное перо.
Короленко был на десять лет моложе его, он не так сросся с эпохой героической борьбы 70-х годов. В конце-концов, он типичный созерцатель, с мистическим налетом в глубинах душевных, а отнюдь не волевой тип. Его причастность к революции скорее результат внешних условий, загонявших, можно сказать, в революцию— просто чистые и впечатлительные души… Основная его идея — такая, сравнительно, мирная, как идея справедливости (по-видимому, еще с детских лег запавшая ему в душу под влиянием убежденного ‘законника’— отца). Б этом смысле, он даже какое-то исключение среди нашей передовой литературы ‘неумеренность’ которой является общепризнанной в Европе ее чертой. Этим, вероятно, объясняется удивительная удача его в пропаганде элементарных принципов правового строя — в публицистических очерках, которые он вел в ‘Русской Мысли’ или (вместе с Н.Ф.Анненским) в ‘Русском: Богатстве’. Напомню, что всем известный отказ его от присяги Александру III, увезший его в Якутскую область, — был отказом от вторичной присяги: первый раз (в качестве железнодорожного служащего) он присягу принял. Значит, и тут сказался все тот же упорный поклонник ‘справедливости’ и ‘законности’. Полемист Михайловский называл настроение Короленки ‘прекраснодушием’ —сообщает Э. К. Пименова. Мы этого определения не примем. А вот полярность этих двух писательских индивидуальностей, этих двух типов общественных деятелей — отметить должны, добавив гут же, что она не мешала им хорошо ‘притесать’ себя друг к другу и рука об руку долгие годы делать такое трудное дело, как создание и ведение строго выдержанного демократического органа в 90-х годах (я разумею ‘Русское Богатство’).
Только эпизодически, к сожалению, мелькает в ‘воспоминаниях’ фигура Глеба Ивановича Успенского—с его ‘прекрасными скорбными глазами’, как отзывался о них, по свидетельству автора, Н.К.Михайловский. Но душевная приветливость, с какой он ободрил молодую женщину, впервые попавшую в писательскую среду, умение вникнуть, войти в ее интересы, заставить других ею заинтересоваться, — как эти штрихи (данные в оценке первого визита автора к Михайловскому) — воскрешают образ этого вечно вдумчивого, вечно душевного человека!.. Автор дает почувствовать и то нежное, чуть покровительственного характера — отношение к нему Михайловского, которое было так типично для дружбы вечного ‘полемиста’ с этим тихим человеком, чувствовавшим святость и террористки (‘девушки почти монашеского типа’), и Венеры Милосской, и так мучительно болевшим от ‘бесчеловечных отношений’ его окружавших… Дружба эта началась еще в 70-х годах, во время работы обоих в ‘Отечественных Записках’ и продолжалась до самой смерти Успенского (1902 г.).
Верными, хотя и беглыми чертами обрисован Н. Ф. Анненский, с его неиссякаемым остроумием, душевной бодростью, с его живым ораторским даром. Его роль в ‘Русском Богатстве’ (отмеченная лишь передачей отзыва о ней Н.К.Михайловского) была не столь заметной во вне, но очень серьезной по существу. Его глубокое знание нашей провинции, приобретенное долгими годами ‘лишения столиц’, его эрудиция в экономической области, а главное, трезвый и необыкновенно ясный и отчетливый ум делали его незаменимым членом редакции, и блестяще поставленный отдел ‘внутреннее обозрение’, конечно, мог так вестись, как он велся в журнале, лишь под его руководством.
По поводу строк, говорящих о возникновении журнала ‘Мир Божий’, я бы заметил следующее. При всей энергии и талантливости издательницы уже поистине находкой для нее был суровый демократ А.И.Богданович, влюбленный в литературу, буквально одержимый идеей общественной пропаганды путем создания ‘журнала для широкого читателя’, целиком, не щадя себя, отдавший все 24 часа своих суток любимому’ ‘детищу’.,,
‘Воспоминания’ правильно отмечают, что заслуга превращения ‘журнала для юношества и самообразования’ — в ‘толстый’ литературно-политический журнал (завоевавший 18 тысяч подписчиков), принадлежит Богдановичу. Добавлю к этому, что это было осуществлением давно выношенной идеи, что популяризация науки, с одной стороны, и истолкование насущных политических и социальных вопросов — с другой, было той миссией, которую возложил на себя этот бывший —‘народоволец’, разочаровавшийся в народничестве и перешедший от утопизма юношеской своей поры к здоровому и трезвому политическому реализму…
Историю возникновения журналов ‘Русского Богатства’ и ‘Мира Божия’, сообщаемую Э. К. Пименовой, мне хотелось бы немного комментировать. Получить разрешение на издание журнала в эти годы — было почти неразрешимой задачей (вроде квадратуры круга) для лиц, имевших сколько-нибудь определенную общественную физиономию, не ‘охранительного’ типа.
В результате не литераторы, будущие фактические редакторы, а случайно приверженные к литературе люди (вроде Давыдовой или Евреиновой) являлись зачинателями журнала. Это —от ‘политики’, от ‘властей предержащей’. А вот что шло от эпохи, от самих литературных работников, от широких и все расширяющихся кругов интеллигенции, как только журнал был ‘зачат’, сейчас составлялось редакционное ядро, из призванных к этому делу’ людей, и завладевало органом. Сотрудники шли отовсюду, как ночные путники на огонек, и, несмотря на препоны, на все урезки, чинимые я предварительной цензурой’, дело делалось и завоевывало читателя. ‘Современный Мир’, родившийся из пепла ‘Мира Божия’, после запрещения последнего в 1906 г. [За статью А. И. Богдановича о декабрьском восстании 1905 г.], дорос до цифры 40000 читателей (по данным анкеты, произведенной журналом в 1907 г.).
В заключение — два слова об одном ценном качестве воспоминаний Э. К. Пименовой — об языке, которым они написаны: он отличается той хорошей простотой, которая сделала столь популярной среди широкой читающей массы бесконечную серию популяризации и книг — ‘для юношества’, автором которых она является.
Источник текста: Воспоминания Э. К. Пименовой. — М.-Л.: Книга. 1929.