Евгений Чириков
Предатель
Предатель
I.
I.
II.
II.
III.
III.
Genitivus — Rosae
Dativus — Rosae…
———————————————————-
Предатель, Чириков Евгений Николаевич, Год: 1903
Время на прочтение: 8 минут(ы)
Задребезжал звонок, возвещавший об окончании уроков. Первоклассники получили несколько единиц за латинские ‘вокабулы’, помолились за ‘родителей и учителей, ведущих их к познанию блага’, и шумной толпою ринулись вон из класса.
Всем было весело, не исключал даже и тех, которые проштрафились по ‘вокабулам’: в кругу друзей и товарищей легко переносились ‘латинские напасти’, — отовсюду сочувствие, полное единомыслие и солидарность!..
Всем весело. Грустно одному только Заплатину Ивану…
Заплатин Иван идет позади, отделившись от своих одноклассников, смотрит на паркетный пол и шагает очень медленно. Никто на него не обращает внимания, никто не предлагает ему идти домой вместе, никто не окрикнет по фамилии.
Заплатин Иван совершенно забыт… Заплатин Иван не существует для них более… Что диван, что Заплатин Иван, — им все равно… Во время перехода от класса до швейцарской Заплатин Иван услыхал только одну фразу, да и то эта фраза не была обращена непосредственно к нему, а была сказана резонерски-спокойным тоном в пространство. Когда Заплатин Иван спускался с последней ступени широкой лестницы с перилами в швейцарскую, — его торопливо обогнал Сметанин Николай и довольно отчетливо произнес:
— Дуть следует предателей!..
Заплатин Иван притворился, что не слышит, — даже не обернулся, и ничего не ответил. Но краска стыда, внезапно покрывшая его щеки, выдала притворство Заплатина Ивана…
Да, он слышал, отлично слышал… Но что же мог он ответить?!. Ничего, решительно ничего… Это, действительно, правда, — он выдал…
Дело было так.
Вчера, во время ‘большой перемены’, в первом основном классе поднялась страшная возня около классной доски. Петров и Григорьев стали бороться. Петров хватил ‘подножку’ и повалил Григорьева. Кто-то закричал в этот момент ‘куча мала!’ — и скоро оба борца исчезли под грудою повалившихся первоклассников. Кто-то, воодушевившись, закричал во все горло ‘ура’, другие поддержали… А Соколов вошел в такой экстаз, что не вытерпел и пустил в окно мокрой тряпкой, которой стирается с доски мел. Стекла со звоном и дребезгом посыпались на подоконник и на пол, а первоклассники разом отрезвели и в одно мгновение рассыпались в стороны, заняли свои места на партах и уткнули носы в раскрытые учебники…
Но было поздно!..
Торопливо вбежавший в класс надзиратель, по прозванию класса — ‘козья борода’, успел уже заметить главных ‘зачинщиков’…
Петров и Григорьев, как лежавшие на самом низу ‘кучи’, не успели вовремя занять свои позиции на задних партах и не оправились еще от волнения… Они и попали, так сказать, в первую, голову. Попал еще Сметанин Николай и ни в чем неповинный Заплатин Иван. Последний был только зрителем происшедшей свалки, и даже потерпевшим, ибо мокрая тряпка, прежде чем разбить стекло, мазнула Заплатина Ивана по физиономии. Непосредственного участия он не принимал… Однако, ‘козья борода’ записала и Заплатина, который, неожиданно увидав надзирателя, так и остался на месте, с испуганно-раскрытыми глазами и полуоткрытым ртом, пораженный каким-то столбняком…
Пришел в класс инспектор. Он вызвал с мест всех виновников катастрофы и спокойно, но угрожающе, потребовал сознаться, кто разбил стекло. Все стоически выдерживали пронизывающий взгляд инспектора, настаивая на своей полной невинности.
— Ей-Богу же, Александр Андреич, не я!..
— Не ты?.. Я спрашиваю в последний раз…
— Не я…
— И не знаешь, кто?
— Не знаю.
— А зачем смотришь вбок? Гляди прямо!
— Я прямо… Не знаю… Не видал. Я стоял задом.
— Гм… И ты, Петров, стоял задом?
— И я задом… Ей-Богу, задом…
Оказалось, что все опрашиваемые были в момент катастрофы ‘задом’ и потому не могли назвать сидевшего теперь, как ни в чем не бывало, на ‘Камчатке’, истинного преступника.
Только Заплатин Иван не выдержал и стал хныкать.
— И ты — задом? — сердито спросил его инспектор.
— Я не задом… нет, — заикаясь, пробормотал Заплатан Иван…
— Значит, — передом?..
— Нет… Я… я… стоял. Это — не я.
— Не задом, не передом… Вот что, братец: останься-ка нынче после уроков до четырех часов…
— За что же?.. Это не я… — гнусаво затянул Заплатин Иван.
Но инспектор ‘по внутреннему убеждению’ решил, что никто иной, как Заплатин Иван, есть истинный виновник, а потому еще раз безапелляционно произнес:
— До четырех часов, голубчик!.. А вы, — обратился инспектор к остальным, — можете идти домой…
Однако, получившие амнистию не пожелали ею воспользоваться:
— Отпускать — так всех, Александр Андреевич! — робко произнес один из борцов, а другой добавил:
— Или всех ‘без обеда’, или всех простите!..
А Заплатин Иван окончательно ‘сдрейфил’: он заплакал и затянул гнусаво:
— Это… не я… а… а-а… меня… без… без обе-ед…ааа…
Инспектор прибегнул к последнему средству: обратившись ко всему классу, он заявил, что, если не выдадут преступника, то всем будет убавлена отметка за поведение в табелях…
Заплатин Иван не понял этой угрозы: он принял ее исключительно, на свой счет.
И тут он сознался и выдал товарища Соколова.
— Это… не я… Со…колов бросил, а… аа… ме… ня…
Преступник поступил с достоинством: как только он услышал свою фамилию, так сейчас же встал, и благородно и мужественно подтвердил:
— Я пустил ‘мазилку’, Александр Андреич!..
Инспектор оставил храбреца до пяти часов и велел ему принести завтра рубль за разбитое стекло.
А Заплатина Ивана он погладил по голове и ушел вон из класса…
— Ябеда!..
— Фискал!..
— Предатель!..
Вот какие эпитеты посыпались на голову бедного Заплатина Ивана по уходе инспектора, — и класс тут же постановил: 1) не связываться с Заплатиным, 2) не давать ему ‘списывать’, 3) не подсказывать, 4) не говорить с ним, а при случае и 5) отлупить…
Заплатин Иван сидел в будуаре у мамы и ковырял пальцем обивку турецкой софы…
Мама собиралась в клуб. Она стояла перед большим трюмо и, поворачивая голову то направо, то влево, то откидывая ее назад, обозревала себя с различных точек зрения…
Около мамы стояла горничная Груша и обдергивала свою барыню…
Между делом мама разговаривала и с Ваней.
— Он вызвал и велел сознаться… А мне чего сознаваться?.. Я не разбивал… — бормотал Ваня, старательно расковыривая маленькую дырочку в софе.
— Так бы и сказал!.. Груша!.. Вот тут!.. Ах, Боже мой! Да не тут, пониже!.. Ах, дура… — говорила мама с Ваней и с горничной одновременно.
— Я и сказал… Разбил Соколов, а я виноват…
— Ну, так бы и сказал!.. Груша! Спрысни меня сзади!.. Надо всегда говорить правду… Лгать нехорошо… Ну, куда же ты брызжешь?.. Ах, Господи, какое наказанье! Льется за лиф!
— На декольте-с не прикажете?..
— Ничего сделать не умеют!.. Это ужасно…
— Я сказал, а меня ругают… дразнят предателем… ябедой…
— Ах, Ваня, будет!.. Ты ужасно надоедаешь… И всегда в то время, когда мне некогда… Ты видишь ведь, что я занята?.. Нельзя разве об этом после… Груша, вот здесь еще!..
Ваня замолчал. Он еще некоторое время ковырял пальцем обивку софы, потом встал и тихо, задумчиво побрел из будуара…
Ваня пошел посмотреть, что делает папа…
Он тихонько приотворил дверь отцовского кабинета и заглянул туда.
Папа тоже ‘собирается’. Лицо у него — доброе и веселое. Папа был, видимо, доволен собою. Он стоял перед зеркалом и закручивал ‘в струнку’ свои усики…
Ваня вошел в кабинет.
— Что, Иван Петрович, скажете хорошенького? — шутливо-добродушно спросил папа Ваню, отходя от зеркала, и любовно погладил Ваню по голове и потрепал по щечке.
— Ты собрался? — печально спросил Иван Петрович.
— Готов, готов, дружок мой…
— Мама тоже скоро готова будет… — тихо произнес Ваня…
Они помолчали.
Ваня сел в большое кресло пред письменным столом, и из-за спинки кресла чуть-чуть выставилась его гладко остриженная, как точеная, голова…
— У нас сегодня стекло разбили, — немного помолчав, вымолвил со вздохом Ваня.
— Уж не вы ли это, Иван Петрович, набедокурили?..
— Нет, папа… Это — Соколов разбил… А меня понапрасну инспектор хотел без обеда оставить…
На глазах Ивана Петровича блеснули слезинки: так тяжело было воспоминание об этой несправедливости…
— Эге-ге-ге, Иван Петрович!.. Чего же это вы нюни-то распускаете? Ведь дело объяснилось?.. Ты сказал, что не ты?..
— Сказал, папа… А они меня дразнят, папа… ябедой… предателем…
— Кто же это они? А? Кто, милый мальчик?
— Ученики… Я сказал правду, а они… со мной… го… говорить не хот…я-я-ят…
— Ну, и ты не говори с ними!.. Ну, о чем же, мальчик, плакать? Ведь ты сказал правду? Правда, друг, прежде всего!.. Никогда не лги, — это первое… Ты ведь у меня — молодец… Ну, о чем же ты? Полно, полно!! Перестань!..
И отец стал трепать правдивого Ивана Петровича за подбородок…
А Иван Петрович окончательно расплакался…
В это время в передней задребезжал звонок и оборвал трогательную сцену. Отец точно испугался чего-то и бросил Ваню, Ваня торопливо утирал слезы рукавом блузы. Папа подбежал к двери и громким шепотом закричал:
— Груша! Груша!!
— Здесь, барин… — ответила горничная.
— Дома нет!.. Мы уехали в клуб! Слышишь?
— Слушаюсь! — сказала Груша, и пошла в переднюю.
Она быстро вернулась и принесла папе визитную карточку. Папа прочитал, что было в ней написано, и, рассердившись, бросил ее на стол (папу просили ‘ради Бога приехать к больному сейчас же’. Ванин папа был доктор).
— Ни минуты покоя! Они не понимают, что и я — человек, что и мне нужен отдых, — заворчал папа.
Ваня взял в руки визитную карточку и стал читать ее…
— А если, папа, он умрет?..
— Не суйся, пожалуйста, туда, где тебя не спрашивают, — с сердцем оборвал Ваню папа и прибавил:
— Ступай, скажи, что уехал в клуб, — а если спросят, в какой клуб, — скажи: — не знаю… Ступай вместе с Грушей!..
В кабинет вошла мама, величественная, гордая, с сияющим лицом, плечами и руками, блиставшая дорогими камнями и золотом, распространявшая вокруг тонкое, нежное благоухание ландыша, — и папа перестал сердиться.
Груша ушла, а Ваня остался… Ему вдруг почему-то не захотелось идти в переднюю, а захотелось побыть с папой и мамой…
— Ты готов, Пьер? — спросила мама.
— Готов!.. От Ждановых сейчас были… Утром был и опять извольте ехать… Кажется, сказал достаточно ясно, что нечего тут напрасно валандаться…
— Ну, сказал, что дома нет, вот и все!.. Есть из-за чего горячиться!.. — весело заметила мама…
— Сказал, так не верят: карточку суют еще!.. Они думают, что за 25 рублей в месяц я буду два раза в день путешествовать!..
— Ну, кажется, путь свободен… Едем!..
Папа поцеловал маму, а Иван Петрович стал размышлять: ‘зачем папа сказал неправду, что его нет дома? — лгать скверно’.
Его размышления, впрочем, были прерваны мамой…
— Ну, Ванек, прощай!.. Веди себя без нас лучше… Уроки-то все выучил?
— Осталось Ros’y склонять… Первое склонение…
— Ну, вот розу выучи свою и ложись спать…
Мама подробно рассказала Ване, что и как он должен делать в их отсутствие, и чего не должен делать…
Потом папа с мамой поцеловали Ваню и уехали…
В столовой, за круглым, покрытым клеенкою столом, сидели старая нянька с чулком и Ваня с латинской грамматикой. Няня, согнувшись, проворно двигала костлявыми пальцами, нанизывая петельку за петелькой на чулочные иглы, Ваня учил склонять свою Ros’y…
Впрочем, учение шло туго, и Ваня машинально повторял ‘Rosa, Rosae, Rosae, а в сущности, он не покидал проклятого вопроса: скверно поступил он, выдавши Соколова, или хорошо — сказав правду?
— Михеевна, ты врешь?..
— Чего, батюшка, вру?..
— Нет, ты когда-нибудь врала?..
— Зачем, Ванечка, врать!..
— Никогда?.. Ни разу?..
— Не помню, чтобы врала…
— А папа врет?..
— Ай-ай! Рази про отца родного можно так говорить!..
— Ты скажешь, — никогда папа не врал?..
— Ах, Ванечка, что вы это говорите!.. Рази хорошо?!.
— Я не виноват, что папа врет… А он врет… Давеча соврал…
— Полноте, Ванечка!.. Учите-ка уроки лучше…
— Давеча его пригласили лечить, а он сказал, что дома нет… Что?
— Потому, что ваш папа устамши, и ему надо отдохнуть…
— Мало ли что!.. Я не про то говорю… А все-таки, ведь он был дома?..
— Ну, так что же… нельзя…
— Значит, он соврал?..
— Зачем же, соврал…
— А ну тебя!.. Ничего не понимаешь… С тобой не сговоришь…
Nominativus — Rosa
Genitivus — Rosae
Dativus — Rosae… — Ты, Груша, зачем врешь? — прервал склонение Ваня, увидя подошедшую к столу горничную…
— Когда?..
— А давеча?.. Сказала, что папа уехал, а он был дома…
— Мне-то что!.. Что мне приказывают, то и скажу… Правдой не проживешь, барин…
— Как это не проживешь?.. А я вот проживу!.. — сказал Ваня. — По-твоему как? — хорошо, что я выдал Соколова… Он стекло разбил, а я сказал про него?..
— Вот и нехорошо…
— Товарищей выдавать нехорошо, — вставила доселе молчавшая нянька, — надо, друг за дружку стоять… Мало ли что промежду товарищами бывает… Надо уж друг за дружку…
— Значит, я — предатель, по-твоему?
— Выходит, что так…
Ваня смолк. Он уставился в грамматику и читал падежи склонения. Но читал без всякого внимания, и потому память совершенно бездействовала…
После грамматики Ваня схватил ‘Закон’ и хотел повторить.
Папа говорит, что лгать скверно, а сам врет… А нянька с Грушей говорят, что он — предатель… И самому ему теперь чувствуется, что он сделал нехорошо, выдавши Соколова, хотя и сказал правду…
Эти мысли и чувства всецело овладели Иваном Петровичем, и ‘проклятый вопрос’ о правде встал перед ним мучительной загадкой… Иван Петрович повернулся на спину и закрыл глаза. Ему было так совестно, что лучше было лежать с закрытыми глазами. И он лежал, долго-долго…
С кряхтением и оханьем поднялась по лестнице в детскую няня…
— Ты что, Ванечка, делаешь?..
Ванечка молчал.
— Экий грех, никак, заснул… Иван Петрович! А, Иван Петрович!..
Нянька потрогала Ваню за руку.
— Надо раздеть, а то барыня опять сердиться будут… — подумала вслух старуха.
Притворяться более было нельзя, и нянька ужасно удивилась, когда Иван Петрович сердито огрызнулся:
— Сам я разденусь!.. Убирайся от меня!..
— Я думала, вы уснули…
— Ничего не уснул…
Нянька ушла вниз, а на смену ей скоро появилась в детской горничная Груша.
— Иван Петрович!.. А вы разденьтесь!..
— Убирайся ты от меня!..
— Нехорошо… Господа не спят в брюках… Барыня приедут, — рассердятся… — убеждала Ивана Петровича горничная.
— А я вот сплю в брюках… — упрямо ответил Иван Петрович.
— Вы хоть сапоги-то сымите!..
— Не желаю…
Груша еще раз попыталась нарисовать Ивану Петровичу весь ужас мамы, если она застанет его спящим, нераздетого, пыталась даже собственноручно снять с ‘бесстыдника-барина’ сапоги и брюки…
Но Иван Петрович упрямо лягался и кричал:
— Отвяжись же, Груша!.. Я тебя не трогаю, ну и ты не лезь ко мне!..
— А вы не лягайтесь, барин… Бесстыдник какой!..
— Я хочу махать ногами, а ты сама подставляешь лицо… Смотри, я буду не виноват, если…
— Бесстыдник!..
Груша рассердилась и ушла.
Иван Петрович остался один и снова углубился в разрешение ‘проклятого вопроса’… Долго он думал, по временам вздыхал и чесался… Наконец, к ужасу няньки и горничной, уснул-таки в сапогах и брюках…
Первая публикация: Евгений Чириков. ‘Рассказы’. Том 3. Издание товарищества ‘Знание’. 1903 г.
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.
Genitivus — Rosae
Dativus — Rosae…