С. Елпатьевскій
XI. Праздники.
XI. Праздники.
——
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Праздники, Елпатьевский Сергей Яковлевич, Год: 1904
Время на прочтение: 13 минут(ы)
С. Елпатьевскій. Разсказы. Том 3. С.-Петербург. 1904.
Въ конц улицы показывается блая лошадь, подаренная богоявленскому батюшк о. Платону барыней генеральшей Солтухиной, когда-то заводская, дорогая лошадь, теперь старая и унылая съ длиннымъ, тощимъ тломъ и острыми лопатками, называвшаяся почему-то ,,Невста’. Въ высокой одноколк, въ которую запряжена ‘Невста’, возсдаетъ самъ о. Платонъ,— это значитъ, что у насъ дйствительно праздникъ. О. Платонъ жилъ въ пяти верстахъ отъ насъ въ богатомъ сел Богоявленскомъ, онъ приходился бабушк двоюроднымъ племянникомъ, въ качеств родственника, никогда не пропускалъ нашего храмового праздника и всегда являлся первымъ.
Какъ я помню второй Спасъ, котораго мы задолго начинаемъ ждать, какъ помню эти праздники,— большіе, шумные, старинные праздники, когда былъ живъ еще ддушка!
Не спша слзаетъ о. Платонъ съ своей высокой одноколки, привязываетъ ‘Невсту’ къ частоколу, оправляетъ свою рясу, расчесываетъ въ передней толстымъ поповскимъ гребнемъ бороду и жидкіе волосы и потомъ уже входитъ въ горницу.
— Тетенька Прасковья Кузьминична! Дяденька Лукьянъ Савельичъ! Братецъ Тимофей Лукьянычъ! Сестрица Надежда Михайловна!
Со всми онъ трижды цлуется, причемъ бабушка, мать и мы, дти, предварительно подходимъ къ нему подъ благословеніе. О. Платонъ всхъ насъ, дтей, помнитъ и всмъ говоритъ какое-нибудь ласковое слово.
— Двицы-то у васъ, Надежда Михайловна, растутъ на украшеніе родительскаго дома!
— Ну какъ, Степа — удерживаетъ онъ меня — небойсь, скоро за склады засадятъ: азъ — ангелъ, буки — Богородица…— И при этомъ прибавитъ какую-нибудь сентенцію врод: ‘Корень ученія горекъ, плоды его сладки’ или: ‘Наука юношей питаетъ, отраду старымъ подаетъ’.
Говорилъ о. Платонъ, растягивая слова, плавнымъ медоточивымъ теноркомъ, вс его движенія были мягки и медлительны и весь онъ — лысый, съ влажными глазами, съ полнымъ рыхлымъ тломъ, былъ какой-то круглый, пухлый и мягкій.
Выраженія онъ любилъ книжныя и уснащалъ рчь замысловатыми оборотами и почтительными эпитетами: ‘въ разсужденіи чего’, ‘касательно вышеизложеннаго’, ‘его высокопревосходительство генералъ-аншефъ Илліодоръ Артемьевичъ Солтухинъ’, ‘его высокопреподобіе, достопочтеннйшій о. протоіерей’ и все въ такомъ род. Матеріи для разговора любилъ выбирать важныя,— о генералахъ, объ архіереяхъ, о царяхъ и говорилъ соотвтствующимъ высокимъ слогомъ, низкихъ-же матерій и низкаго слога не любилъ. Онъ могъ говорить цлыми часами и рчь его лилась, какъ ручей, а мой отецъ только вздыхалъ и говорилъ посл въ семь:
— Богатая словесность у о. Платона!
— Говорокъ… — подтверждала бабушка. — Въ матушку Олену Митревну. Востра была на языкъ сестрица-покойница.
О. Платонъ былъ франтъ и щеголь. Онъ прізжалъ въ зеленой или лиловой шерстяной ряс, кушакъ, которымъ было стянуто полукафтанье, былъ вышитъ не огурцами, какъ было принято у причетниковъ, дьяконовъ и бдныхъ священниковъ, а цвтами и букетами, иногда и бисеромъ. Всмъ было извстно, что у о. Платона была подаренная генеральшей шелковая ряса, что по тмъ временамъ составляло большую роскошь даже для городскихъ священниковъ. Волосы онъ смазывалъ помадой Мусатова, а не масломъ изъ лампадки, и платокъ его былъ даже надушенъ. Благоухающій, съ расчесанной волосокъ къ волоску бородой, въ свтлой ряс, въ великолпномъ кушак, съ длинной серебряной цпочкой, вившейся по полукафтанью, о. Платонъ былъ истиннымъ украшеніемъ нашихъ праздниковъ.
Понемногу подъзжали гости въ телгахъ и рыдванахъ, покрытыхъ плохонькими ковриками, въ удивительныхъ тарантасахъ, какихъ теперь ужъ не увидишь, подъзжали батюшки и дьяконы, и причетники съ женами и дтьми,— запыленные, усталые отъ жары. Вс они сначала заходили въ кладовку, въ чуланы, гд умывались, причесывались, переодвались въ праздничныя платья, которыя привозили въ особыхъ узлахъ, и потомъ уже являлись въ горницу.
Какіе кринолины тогда были, какія яркія модныя двуличневыя матеріи! У матушекъ на головахъ были наколки, а волосы дочекъ собирались въ стки, украшенныя крупнымъ стеклярусомъ самыхъ фантастическихъ цвтовъ.
Бдныя поповны! Туго стянутыя въ накрахмаленныхъ, коломъ торчавшихъ, ситцевыхъ платьяхъ, въ кринолинахъ, въ которыхъ такъ мудрено было садиться, въ полусапожкахъ, которые жали ноги и скоро натирали мозоли, въ нитяныхъ перчаткахъ, изъ которыхъ выглядывали загорлые, привыкшіе къ серпу и граблямъ пальцы,— он сидли, чинно сложивши руки на колняхъ, рядомъ съ своими матерями и чувствовали себя такъ неловко въ этомъ большомъ обществ, къ которому он такъ же не привыкли, какъ ихъ руки къ перчаткамъ и ноги къ полусапожкамъ. Всякій разъ, какъ только къ нимъ обращался кто-нибудь изъ взрослыхъ, румянецъ заливалъ ихъ лица и шеи, даже сквозь загаръ, котораго не могла отмыть никакая огуречная вода, и он спшили уйти изъ чопорной горницы въ кухню, а еще лучше въ садъ къ семинаристамъ, тмъ корректнымъ джентльменамъ въ неизмнныхъ черныхъ сюртукахъ и въ черныхъ же наглухо застегнутыхъ до горла жилеткахъ, которые также избгали горницы и предпочитали вольный воздухъ сада.
Тамъ можно было распустить лифъ и снять проклятые полусапожки, тамъ устраивались горлки, лапта и всякія игры, въ конц которыхъ волосы дамъ оказывались густо уснащенными репейникомъ, тамъ можно было хохотать во все горло, щелкать подсолнухи, сть всякую ягоду и потягивать брагу, которой сестры усердно угощали кавалеровъ и дамъ, и которая такъ превосходно поднимала настроеніе публики.
А въ горниц шла чинная бесда. Сообщались епархіальныя новости,— какой гд открылся приходъ, кто куда перемщенъ, полушопотомъ передавались слухи о томъ, что длается въ архіерейскомъ дом, что сказалъ консисторскій секретарь такому-то батюшк.
Въ особенности вс волновались, если разговоръ шелъ о поздк архіерея по епархіи, объ ожидаемой ревизіи и о томъ, что покрывало тогда вс слухи, вс новости,— о близкой вол, о новыхъ порядкахъ. Тогда лица принимали напряженное, испуганное выраженіе, а отецъ оглядывался и притворялъ двери, чтобы не услыхалъ чужой человкъ, не слышали бы мы, дти.
Настроеніе было чинное и степенное. Гости только пригубливали наливку и церемонно отказывались отъ водки. Время отъ времени отецъ выходилъ изъ горницы, тогда вставалъ и шелъ за нимъ о. Платонъ и еще двое-трое изъ гостей. Отецъ покуривалъ, но при бабушк не позволялъ себ дымить табачищемъ и хотя кладовка всегда была полна окурками и пропитана дымомъ, бабушка длала видъ, что не замчаетъ, зачмъ онъ бгаетъ туда по нскольку разъ въ день. Кладовку гости очень любили, тамъ стояла большая бутыль съ водкой и незазорно было выпить. Въ кладовку ходили все чаще, засиживались больше и возвращались веселе.
Тогда о. Платонъ начиналъ разсказывать свои длинныя превосходныя исторіи, касающіяся всего рода его высокопревосходительства генералъ-аншефа Илліодора Артемьевича Солтухина. Ахъ, я многое забылъ изъ этихъ превосходныхъ исторій, но одну, которую о. Платонъ разсказывалъ особенно увлекательно, я помню, какъ сейчасъ.
Сидитъ о. Платонъ на почетномъ мст, на кожаномъ диван, рядомъ съ ддушкой,— его бднаго для праздника нарядили въ суконную ряску, въ которой ему жарко и душно, сидитъ о. Платонъ украшенный, благоухающій и ровнымъ, журчащимъ теноркомъ разсказываетъ.
…И призываетъ его (генералъ-аншефа Солтухина) султанъ турецкій и говоритъ ему: или, говоритъ, въ мое подданство, прими, говоритъ, ты нашу турецкую вру и сдлаю, говоритъ, я тебя первйшимъ нашей. Ежели, говоритъ, ты на сіе согласія своего не дашь…
Мы вс знаемъ, что трагическій моментъ приближается. О. Платонъ вынимаетъ изъ кармана красный фуляровый платокъ и табакерку, украшенную портретомъ какого-то Солтухина, торжественно открываетъ ее, деликатно беретъ концами пальцевъ понюшку табаку, подноситъ ее къ носу, но не нюхаетъ и въ такомъ положеніи, сморщивши лобъ, отчего его лысина собирается въ складки, продолжаетъ:
— …И отвчаетъ султану турецкому его высокопревосходительство генералъ-аншефъ Илліодоръ Артемьевичъ: я, говоритъ, моему Богу не отступникъ и моему царю не измнникъ…
Съ шумомъ входитъ табакъ въ ноздри о. Платона, громко щелкаетъ табакерка и красный фуляровый платокъ отираетъ покрытый крупными каплями пота лобъ. О. Платонъ нкоторое время молчитъ, какъ бы давая слушателямъ придти въ себя, и продолжаетъ:
— …И приказалъ султанъ турецкій заключить его въ седьмибашенный замокъ…
Къ сожалнію, я не знаю конца этой чудесной исторіи, но помню, что сколько разъ ни разсказывалась исторія про седьмибашенный замокъ, всякій разъ она выслушивалась присутствующими съ живйшимъ интересомъ и героическій поступокъ генералъ-аншефа Солтухина всегда наполнялъ патріотической гордостью мое дтское сердце.
Патріотическіе разсказы, преимущественно изъ военной жизни, были любимой темой разговоровъ и всегда имли успхъ. Я даже не знаю, откуда это воинственное настроеніе забралось въ Крутыя Горы къ скромнымъ и смирнымъ, совсмъ не воинственнымъ батюшкамъ и дьяконамъ.
Всеобщимъ любимцемъ и героемъ былъ Суворовъ. Двухтомное ‘жизпеописаніе’ Суворова, истрепанное до невозможности, ходило по рукамъ круглый годъ и всегда находило читателей. И хотя вс знали и перезнали всякія исторіи про Суворова,— его поговорки и чудачества, и донесенія Екатерин, и штурмы и сраженія, тмъ не мене разсказы про Суворова были неистощимой темой праздничныхъ разговоровъ.
Въ особенности любила эти разсказы бабушка и всегда при этомъ говорила:
— Всегда побждалъ, никогда побждемъ не бывалъ! — и заканчивала, давая понять, что этимъ все сказано,— энергично произносимой фразой:
— Да ужъ что говорить, одно слово — генералиссимусъ!..
Я затрудняюсь теперь сказать, что собственно разумла бабушка подъ этимъ словомъ генералиссимусъ, которое она такъ великолпно выговаривала, но слово всегда производило должное впечатлніе.
Обыкновенно въ то время, какъ накрывали на столъ, съ рки доносился звонъ колокольчика и на пар бойкихъ пгонькихъ лошадокъ лихо подкатывалъ къ дому аккуратненькій тарантасикъ съ братомъ матери и его женой.
— Вотъ и я! — веселый и всегда улыбающійся появляется въ горниц Николай Михайловичъ.— Отцы святые! Матери преподобныя! раскланивается онъ направо и налво.
Съ пріздомъ дяди сразу веселе и шумне становится въ нашемъ дом, и оживлявшіеся при вид его гости говорили:
— Васъ вотъ и недоставало, Николай Михайловичъ! Думаемъ, что не детъ?..
Даже бабушка, подозрительно относившаяся къ материнскому роду, питала слабость къ дяд,— повидимому, онъ очаровалъ ее своимъ веселымъ характеромъ и въ особенности чуднымъ голосомъ и умньемъ пть, что бабушка очень любила и что составляло единственную слабость суровой старухи.
— Ужъ и прокуратъ ты, Николай Михайловичъ. Веселонравный, да важеватый…— говаривала, бывало, бабушка.— Тебя бы на коня, да саблю теб въ руки, а не кадиломъ махать!
Высокій красавецъ, съ великолпной блокурой бородой и веселыми карими глазами, стройный, ловкій и остроумный, Николай Михайловичъ рзко выдлялся среди бднаго и запуганнаго духовенства. Онъ былъ священникомъ въ подгородномъ сел, гд причтъ получалъ большія арендныя деньги за луга, подходившіе къ самому городу, дтей у него не было, жилъ онъ по тогдашнему широко, не трясясь надъ копейкой, съ землей не возился, водилъ компанію съ чиновниками и офицерами стоявшаго въ город батальона, выписывалъ ‘вдомости’, какъ называли тогда вс газеты — и всегда вносилъ съ собой въ нашъ старозавтный домъ запахъ другой жизни, атмосферу иныхъ идей и чувствъ,— въ нкоторомъ род вольный духъ.
Жена попалась ему подъ пару. Веселая, моложавая женщина безъ тхъ раннихъ морщинъ и выраженія удрученной тоски, которыя лежали на лицахъ большинства нашихъ матушекъ и дьяконицъ, она также вносила оживленіе и длалась центромъ всюду, куда являлась. Если дядя привозилъ съ собой политическія новости и новые романсы, то она была въ нашей родн законодательницей модъ и выкройки ея ходили по узду. Анна Павловна читала сочиненія Марлинскаго и, помню, привезла сестрамъ первый прочитанный ими свтскій романъ ‘Рославлевъ’, была немного романтична, держалась больше съ молодежью и очень любила покровительствовать всякимъ романамъ и устраивать браки по любви, что было тоже большимъ вольнымъ духомъ въ нашей сред, гд впереди всего стояли ‘приходъ’ и ‘мсто’ и ‘роспись приданаго’, затмъ положеніе родни на практической духовной лстниц и потомъ уже согласіе жениха и невсты, которое собственно и не спрашивалось, а подразумвалось само собой.
Какъ ли въ праздники! Несмотря на то, что къ утреннему чаю подавали пироги съ разными начинками и таболки и всякія сдобныя печенья, а часа два спустя легонькую закуску,— опять пироги и солонину, и грибы, и капусту,— въ двнадцать часовъ накрывали столы во всю длину горницы и тутъ ужъ начиналась да въ настоящемъ смысл слова. Подавались два горячихъ,— щи со свининой или солониной и похлебка съ телятиной или бараниной и отдльно нарзанное кусками вареное мясо съ хрномъ, и нсколько жаркихъ и разныхъ сортовъ каши, а потомъ шли сдобные пироги съ малиной, яблоками и всякой ягодой и въ заключеніе вносилось красное желе съ горящей въ средин свчкой, появлявшееся неизмнно каждый праздникъ и всякій же разъ производившее необыкновенный эффектъ.
На почетномъ мст сидлъ ддушка, справа и слва, по нисходящей линіи, усаживались самые почетные гости по степени родства и духовнаго сана,— въ конц ютились кто попроще, да побдне. Щи хлебали изъ общей чашки, вилки подавались, но ножей не было, длинныя полотенца, растянутыя на колняхъ гостей, служили салфетками. Отецъ угощалъ мужчинъ, матъ дамскій полъ, Настя и Варька ходили вокругъ стола съ большими жбанами браги и подливали, у кого пустлъ стаканъ, время отъ времени въ дверяхъ показывалось красное и потное торжествующее лицо Домны съ новымъ блюдомъ, а бабушка давала общій дирижирующій тонъ, подходила къ почетнымъ гостямъ, складывала руки на груди и по старинному, низко въ поясъ кланялась, приговаривая:
— Кушайте, гости дорогіе! Не обезсудьте,— чмъ Богъ послалъ…
— И такъ ужъ закормили! Много довольны, Прасковья Кузьминична… говорили гости, но тмъ не мене сдавались на бабушкины просьбы и подкладывали себ какого-нибудь блюда.
И все новыя кушанья носила Домна, пустли бутылки съ наливкой, новые и новые жбаны съ пнистой холодной брагой носили сестры изъ погреба и постепенно языки развязывались, лица краснли, нестройный гулъ голосовъ поднимался надъ столомъ, слышались взрывы смха, праздничное веселье наполняло души.
А въ кухн за старымъ обденнымъ столомъ засдали мы, подростки, и додали остатки — ихъ много было — съ большого стола.
Посл обда гости постарше разбредались по темнымъ прохладнымъ чуланамъ, въ сарай на сновалъ соснуть часокъ-другой, а кто помоложе и мы, подростки, уходили за овинъ на нашъ лугъ. Тамъ устраивались игры въ горлки, въ кошки-мышки, въ веревочку, а когда уставали отъ бготни и руки вздувались отъ здоровенныхъ ударовъ, устраивали хороводъ и начинали любимую тогда — ‘Какъ по морю, морю синему’…
Одинъ по одному подходили оживившіеся бражкой отъ послобденнаго сна гости, хороводъ расширялся и псня крпла. Иногда хороводъ раздлялся на дв стнки — мужскую и женскую — и сходясь и расходясь пли тоже любимую: ‘А мы просо сяли’…
Весело тогда длалось на зеленомъ лугу и всхъ веселе былъ дядя Николай Михайловичъ. Никто лучше его не билъ мячъ и самой опасной ‘кошкой’ былъ онъ же, онъ же запвалъ псни и молодцомъ ходилъ въ кругу.
Чмъ воздержне и скудне была обыденная пища, чмъ скудне и уныле тянулись полныя труда и заботъ житейскія будни, тмъ сытне и обильне было праздничное угощенье, тмъ шумне и веселе проходили праздники, повидимому, и хозяева и гости спшили вознаградить себя за долгое воздержаніе и сухояденіе, за томительное однообразіе повседневной жизни,— чай, который у большинства, какъ и у насъ, пили только по воскресеньямъ, разъ въ недлю, при чемъ каждому на все чаепитіе выдавалось по маленькому кусочку сахару,— теперь подавали нсколько разъ въ день и даже въ накладку, и уничтожались цлыя горы мяса и десятки цыплятъ, которыхъ, кажется, для того и растили, и пустли бутылки съ наливкой и выпивались цлые ушаты браги. Даже лошадямъ гостей жилось привольно,— он получали овесъ вмсто обычнаго сна и соломы съ болтушкой.
И бабушка, которая въ обычное время, по выраженію матери, смотрла каждому въ ротъ и берегла всякій кусокъ, считала особенной честью,— это былъ тоже завтъ ддушекъ,— чтобы гости ея были сыты до отвалу, а кто пьетъ,— въ полпьяна — пьяныхъ она не любила,— и чтобы потомъ полгода по селамъ разсказывали:
— Ну ужъ, Прасковья Кузьминична и угощала на Второй Спасъ!..
Солнце давно зашло, а разыгравшееся на лугу веселье все росло. Изъ дому прибгали послы звать къ чаю,— расходившаяся молодежь и старики не хотли уходить съ луга, и только когда кто-нибудь изъ насъ прибгалъ со словами: ‘бабинька кличетъ, сердится’…— вс понемногу стягивались въ домъ.
Здсь съ обильной закуской подавали сласти, вс разсаживались — и большіе и малые — въ горниц и начиналось пніе, продолжавшееся весь вечеръ,— это былъ обычай, соблюдавшійся вс праздники, которые я только помню. Я такъ любилъ эти вечера, но, кажется, еще больше меня любила ихъ бабушка, которая всегда въ эти вечера длалась веселой и ласковой.
Въ высокомъ парадномъ повойник, въ огромной пестрой турецкой шали, подаренной Екатерининской фрейлиной бабушкиной матери, она садится у печки, складываетъ руки и, поправляя на колняхъ концы шали, обращается къ дяд:
— Ну, коноводъ, зачинай.
— Я ужъ когда разойдусь…— отвчаетъ Николай Михайловичъ.— Вы ужъ зачинайте, Прасковья Кузьминична! Разв мы умемъ, какъ слдуетъ, старинныя-то псни пть.
Бабушка польщена и посл короткаго сопротивленія старческимъ контральто запваетъ: ‘Черный воронъ, что ты вьешься надъ моею головой’ или военную псню, которую любили: ‘Что не соколы крылаты, чуя солнышка восходъ’ — подхватывалъ чудный голосъ дяди, когда-то первый теноръ семинарскаго хора, гудли низкія ноты отцовскаго баса, присоединялись молодые свжіе голоса семинаристовъ и поповенъ, изъ которыхъ выдлялись славившіеся въ родн красивые голоса сестеръ. Духовенство умло и любило пть и пніе выходило сильно, красиво и одушевленно.
Потомъ пли: ‘Снги блые, пушистые’, ‘Ивушку’ — очень часто, ‘Вечёръ поздно изъ лсочка’ и — ‘дв собачки впереди, два лакея позади’ звучали тогда реальнымъ смысломъ и всегда воодушевляли пвцовъ, неизмнно пли ‘Среди долины ровныя’.
Иногда отецъ и дядя вспоминали старыя времена, когда оба они были семинарскими пвчими, и великолпные церковные мотивы звучали въ насторожившейся комнат. ‘Чертогъ Твой вижду, Спасе мой украшенный’ и ‘На ркахъ Вавилонскихъ’, и для особеннаго удовольствія ддушки: ‘Коль славенъ нашъ Господь въ Сіон’.
Пли и модные романсы, которые привозили дядя и семинаристы: ‘Во тьм ночной ярилась буря’, ‘Что жъ ты замолкъ и сидишь одиноко’ и ‘Не слышно шуму городского…’
Вплоть до ужина раздавались псни. Ужинъ былъ такой же плотный, какъ и обдъ, а потомъ столы и стулья раздвигались — и во всю длину пола настилался войлокъ, и перины для тхъ, кто постарше и посолидне, а молодежь отправлялась на сновалъ.
На другой день повторялось то же самое, и только на третій, иногда на четвертый день гости разъзжались, усталые и довольные, а усталые и довольные хозяева провожали ихъ на крыльц и все кланялись, и все просили переночевать ночку, погостить еще денекъ….
Не всегда и не все гладко сходило. Случались осложненія, изъ которыхъ возникали ссоры, иногда тянувшіяся по нскольку лтъ. Нужно было не пропустить чего-нибудь въ строго установленномъ церемоніал, нужно было не забывать и умть угощать гостей.
Особенно часто выходили ссоры съ сестрой отца Глафирой Лукьяновной. Она давно была убждена, что моя мать злйшій врагъ ея, что именно мать попустила на ея мужа о. Василія тоску, изъ-за которой онъ пьетъ запоемъ и, обыкновенно смирный и не выходившій изъ жениной воли — въ пьяномъ вид гоняется за ней съ ножемъ.
Она жаловалась бабушк, что ‘Надежда’ напустила на нее самое лихорадку, которая возвращалась къ ней всякую весну и вообще, повидимому, склонна была думать, что моя мать вдьма, въ чемъ клятвенно увряла ее какая-то баба изъ ихъ села, видвшая у матери во время купанья сзади хвостикъ. Поэтому она рдко бывала у насъ на праздникахъ и почти всякій пріздъ ея сопровождался какой-нибудь исторіей. То за обденнымъ столомъ посадили ее ниже того-то, несоотвтственно степени родства и священническаго сана ея мужа, то за пшенной кашей обошли наливкой и мать плохо потчивала и будто смотрла на нее змиными глазами. И она жаловалась бабушк и говорила отцу, что нога ея больше не будетъ у насъ въ дом, увозила раньше времени мужа и на два, на три года переставала здить къ намъ.
Изрдка прізжалъ изъ города о. Демидъ — троюродный братъ моего отца — и тоже почти никогда не обходилось безъ исторіи. Это былъ пропитанный злобой человкъ, забившій жену и побоями же сдлавшій изъ сына идіота, только за то, что онъ не могъ идти первымъ ученикомъ въ училищ — и всякій пріздъ его портилъ наши веселые праздники. Для него спеціально покупалась бутылка рома и коробка сардинокъ, онъ пилъ чай и подливалъ рому и чмъ боле пилъ, тмъ боле краснло его широкое лицо съ рыжей бородой, а выпяченные бычьи глаза наливались кровью и злоба закипала въ его сердц.
— Ты чего космы-то распустила ровно дьяконъ? — останавливаетъ онъ какую-нибудь поповну, у которой волосы недостаточно аккуратно спрятаны въ стк.
Двушка краснетъ и со слезами выбгаетъ изъ комнаты, а бычьи кровавые глаза озираются кругомъ.
— Заржалъ жеребецъ! — набросится онъ на осмлившагося засмяться въ его присутствіи семинариста или кого-нибудь изъ молодыхъ священниковъ.
Постепенно горница пустетъ,— у всхъ есть сыновья и братья и вс боятся инспектора духовнаго училища и онъ остается одинъ съ пустой бутылкой. Иногда вступается бабушка и, какъ ни священны законы гостепріимства, начинаетъ отчитывать его:
— Разогналъ народъ-то, любо!.. Эка сердце-то у тебя лютое! Ты вотъ что, отецъ Демидъ,— порядковъ-то здсь своихъ не заводи, а то вдь у меня просто: вотъ теб Богъ,— указываетъ она на божницу,— а вотъ и порогъ! Не прогнвайся…
Тогда о. Демидъ обижается и говоритъ, что ноги его не будетъ въ этомъ дом.
Однажды, въ самый разгаръ праздника, когда накрывали обденные столы, мимо нашего дома съ громомъ бубенчиковъ и колокольчиковъ прохалъ по направленію къ священнику тарантасъ, запряженный парой лошадей.
— Ремизовскаго батюшки лошади,— съ удивленіемъ смотрлъ въ окно отецъ и вдругъ поблднлъ и испуганнымъ шопотомъ выговорилъ:
— Егоръ Семенычъ!..
Горницу какъ выдуло. Одинъ по одному гости разбрелись въ садъ, со столовъ все убрали, на закусочномъ стол появились водка, ромъ, коробочка сардинокъ, въ сняхъ раздували самоваръ. Отецъ суетился, прибирая комнату, надлъ рясу, долго копался въ своей каморк и я видлъ, какъ вынималъ деньги изъ своего шкапчика.
Я былъ посланъ къ батюшкиному двору сторожемъ, предупредить, когда пойдетъ къ намъ страшный гость. Это былъ знаменитый въ губерніи консисторскій чиновникъ. Онъ занималъ ничтожное мсто, ‘послдняя гнида въ консисторіи’, какъ выражался дядя Николай Михайловичъ, но его сестра была замужемъ за консисторскимъ секретаремъ и въ губерніи вс знали, что проникнуть къ секретарю можно только черезъ Егора Семеновича.
Всякое лто онъ разъзжалъ по губерніи изъ прихода въ приходъ, безъ просыпа пьяный, везд угощался и у всхъ требовалъ денегъ. Теперь пришелъ чередъ нашему узду.
А въ дом батюшки происходила унизительная и омерзительная сцена.
На батюшкиномъ диван, скинувши сапоги, въ грязныхъ портянкахъ, въ изорванномъ и вымазанномъ пиджак, грязный и пьяный, лежалъ прізжій. Онъ трясъ кулакомъ и прерывающимся отъ иканья сиплымъ перепитымъ голосомъ говорилъ:
— Вотъ вы вс гд у меня! — онъ сильне вытянулъ кулакъ и засмялся — Хочу съ кашей мъ, хочу масло пахтаю.
Непечатная ругань сопровождала жестъ.
А у изголовья его сидлъ о. Демидъ и, улыбаясь своимъ гнилымъ ртомъ, льстиво поддакивалъ и все повторялъ:
— Ужъ вы, Егоръ Семенычъ, мимо не прозжайте,— обидите… Угощу, будьте покойны, найдется для дорогого гостя.
Передъ диваномъ стоялъ батюшка и тоже старался улыбаться своимъ испуганнымъ, какъ у отца, лицомъ, а матушка, всегда такая тонная и важная своимъ профессоромъ-сыномъ, стояла съ подносомъ съ чаемъ и ромомъ, и кланялась и упрашивала гостя отвдать чайку.
— Не таранти, таранта! — оборвалъ прізжій о. Демида,— и безъ тебя знаю… Эка удивилъ,— угощу… Знаю я про твое угощеніе-то… Посмотрлъ бы я, какъ ты меня не угостишь! Вы чего молчите? — кричитъ онъ на притихшихъ гостей.
И долго тянется безобразная сцена. Подлое, слюнявое, кувшинное рыло, все бахвалится и сыплетъ непечатной руганью, и грязный, пьяный мерзавецъ все куражится надъ испуганными, загнанными рабами, не смвшими уйти изъ комнаты.
Я видлъ, какъ совалъ ему деньги батюшка, а гость трясущимися руками безцеремонно пересчитывалъ ихъ и бросалъ ему въ лицо, и батюшка извинялся и прибавлялъ еще, я видлъ, какъ батюшка и о. Демидъ услужливо подсаживали въ тарантасъ еле державшагося на ногахъ негодяя и все кланялись и благодарили за посщеніе.
Только когда тронулись лошади, онъ, очевидно, вспомнилъ про моего отца и схватилъ было кучера за воротъ, но Николай Михайловичъ энергично махалъ изъ-за плетня рукой, кучеръ ударилъ по лошадямъ, а сидвшій въ тарантас человкъ въ скомканномъ картуз что-то кричалъ сиплымъ голосомъ и, повернувшись назадъ, грозилъ по направленію къ нашему дому.
Такъ набожно перекрестился отецъ и такъ глубоко вздохнулъ…
О. Платонъ узжаетъ послднимъ. Онъ уже выпилъ ‘посошекъ’ — и другой, и третій и, одтый, все еще стоитъ въ горниц, сіяющій и благоухающій и все источаетъ медлительную, превосходную словесность. Медлительно и съ нкоторымъ усиліемъ взбирается онъ на свою одноколку и снимаетъ шляпу, и кланяется, и благодаритъ, и все зоветъ къ себ сестрицу и братца, и тетушку Прасковью Кузьминичну… Высоко, какъ журавль, поднимаетъ ноги старая блая ‘Невста’ и, мрно покачивая головой, трогается по улиц. Миновало село, детъ о. Платонъ межниками въ свое Богоявленское и говоритъ ‘Невст’, что праздники кончились, что ему скучно и что онъ рано ухалъ.
Николай Михайловичъ разсказывалъ, что онъ встртилъ однажды возвращавшагося съ праздника о. Платона на лугу, далеко отъ дороги,— ‘Невста’ мирно щипала траву, а отецъ Платонъ разсказывалъ ей исторію про семибашенный замокъ.
Праздникъ кончился и въ дом становится тихо и уныло. Снимаются полусапожки и барежевыя платья, подбираются оставшіеся куски и начинаются будни, и еще тяжеле работа, и еще скудне жизнь…