В. М. Дорошевич
В. М. Дорошевич
Праздник
Праздник
Праздник, Дорошевич Влас Михайлович, Год: 1912
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Зиновий Иванович, сапожник, лежал на сундуке на перине. Что-то не спалось. И Зиновий Иванович думал. Он думал о великом празднике.
Вот уже двадцать лет, как Зиновий Иванович сам сапожничает. Считается самым исправным сапожником по всему Тупичку. Живет семьей. И двадцать раз встречал праздник.
И вспоминая все встречи, Зиновий Иванович с одобрением думал: и двадцать лет тому назад, и пятнадцать, и десять, и пять, и в прошлом году все проходило совершенно одинаково. Точка в точку.
Это приводило Зиновия Ивановича в умиление:
— Порядок в жизни!
Зиновий Иванович любил праздник. И праздник проходил так.
Недели три до праздника Зиновий Иванович сидел за работой, не разгибаясь. Ел урывками и наскоро. Досиживал до глубокой ночи.
И Марья Васильевна, женщина, как она про себя говорила, ‘строгая’, ‘фыркала’:
— А толку никакого!
Всем нужны были к празднику деньги. И за товар спрашивали, в лавочку, и за квартиру за прожитое. Не очищалось ничего.
За неделю Зиновий Иванович шел по ‘давальцам’ и просил вперед.
Домовладелец Ушков, бывший квартальный, из года в год говорил одно и то же:
— Пропьешь, каналья!
Зиновий Иванович кланялся и божился:
— Праздник встретить не с чем! Верьте совести!
И добавлял:
— Куска в доме нет!
Хотя ему, хорошему хозяину и человеку, очень мало пьющему, было очень обидно так на себя врать. Но таков был ‘порядок’. Ушков говорил:
— На разврат, на пьянство денег не даю! Упоминал о мерзавцах, которые только и делают, что пьянствуют, и в конце концов вместо пяти рублей давал три.
— Не опейся! Допьешься до белой горячки! Пафнутьев, торговец от Сухаревой, сразу гнал.
— Только денег вперед просить умеете! Ругался:
— Дармоеды! Дьяволы! На работу-то вас нету! Потом вместо трех рублей давал два.
Чиновница Карасева совала в нос детские сапоги и обещалась, что станет заказывать другому сапожнику:
— Добросовестный человек!
Зиновий Иванович рассматривал сапоги:
— Сацожки как сапожки!
Но чиновница Карасева кричала:
— И году не проносились — каблуки на сторону! И в конце концов давала вперед рубль.
Так он обходил всех давальцев, на кого работал 20 лет. За четыре дня начиналась уборка. Марья Васильевна свирепела окончательно. Зиновия Ивановича гоняла с места на место. Марья Васильевна истерически вопила:
— Долго ты из меня душеньку-то выматывать будешь? Долго, изверг? Долго, подлец? Долго мне варом комнату пакостить будешь? Долго я за тобой убирать буду?
Зиновий Иванович молчал, потому что Марья Васильевна в это время всегда была вооружена. Если не метлой, то хоть веником.
Марья Васильевна хлопала дверью:
— Когда мне Господь пошлет избавление? Хоть бы сдох, пропада на него нет!
И уходила.
Ее голос раздавался в сенях, звенел во дворе, доносился с чердака и с погреба. Она срамила. Срамила прачек:
— Налили, такие-сякие, у самых дверей! Срамила хозяев:
— В полицию пойтить! Протокол составить! Как яму держите?
Порола соседского мальчика:
— Долго у нас из дверей мочалу таскать будешь? Долго? Долго? Из своих дверей таскай! Из своих! Из своих!
Мальчикова мать, тоже подоткнутая, тоже сбившаяся с ног от уборки, вылетала и кричала на весь двор:
— Не смей чужих детей бить! До полиции дойду, такая-сякая! Своих народи, тогда бей!
На дворе поднимался содом.
— Покажи ей язык! Покажи ей, подлой!
— Сама тварь, и из сына стервеца делаешь!
— Подожди, дай отцу с работы придти!
— Которому отцу-то? Отцу-то которому? Отец-то кто? И тут уж в визге слова нельзя было разобрать.
Дверь отворялась, влетала Марья Васильевна и кричала:
— Уши у тебя заложило, у окаянного? Не слышишь, как жену на весь проулок срамят? Иди, запрети! Другой бы до полиции дошел! И мужа же мне Господь Бог послал! Мужа! Мужа!
Она плакала, шваркала чем ни попало в Зиновия Ивановича и выбегала доругиваться и ‘вслед срамить’.
Зиновий Иванович только уклонялся от летящего предмета и продолжал стучать молотком по каблукам.
За два дня до праздника в доме затихало.
Марья Васильевна уходила приценяться к живности.
Ходила к Сухаревой, ‘доходила до Охотного’ и возвращалась.
И кричала:
— Приступа нет! Везде грабитель на грабителе! Поросенок…
Шли ужасающие цены. И вопль:
— Чего же ты-то молчишь? Точно зубы болят, подлец? И ужас:
— Идола мне Господь послал! Идола! И сокрушения:
— Согрешила я, окаянная! Наказал меня Господь идолом!
В сочельник Марья Васильевна шла к мяснику закупать все.
И затем всегда оказывалось — словно по порядку — одно и то же.
Оказывалось, что в поросенке набит лед для веса. Гусь оказывался старым и жилистым.
— Не того гуся положили! Не того гуся я в руках держала! Солонина, отходя, оказывалась с душком.
Марья Васильевна наскоро накидывала на себя что попало, бежала к мяснику, ‘шваркала’ ему солонину. Поднимала скандал. Грозила:
— До полиции дойти!
Ее выталкивали молодцы из лавки. Она прибегала домой и кричала:
— Сейчас в полицию иди! Муж ты мне или кто?
И всегда, по порядку, она схватывала скалку, и всегда со слезами сокрушенно говорила:
— Если б только завтра не такой праздник! Не жить бы тебе, извергу, до завтрашнего!
До звезды он не ел, после звезды ему ‘шваркали’ что-нибудь:
— Добрые люди толокна похлебают, и то сыты! Затем он наскоро подканчивал работу, шел по заказчикам относить:
На него кричали:
— Ко всенощной из-за тебя не попадешь! Когда сапоги принести был должен?
И за это швыряли только половину денег:
— За остальными придешь после праздника! Напьешься и на эти! Целее будут!
Ко всенощной он не ходил.
Разнеся заказы, он обыкновенно останавливался в раздумье, мысленно представлял себя грязного, немытого, и думал:
— Куда этакому? И шел домой.
Дома пахло жареным, вареным, подгоревшим. Марья Васильевна была ‘сама не своя’.
Ничего больше не оставалось, как лечь. Марья Васильевна вскипала:
— Разлегся! Обрадовался? Так наступал праздник.
— Ладно уж, здесь-то пей! Только чтоб ни скандалов, ни буйства.
Зиновий Иванович вставал рано, когда на улице была еще темная ночь, мороз стукал в стены, и окна были покрыты густыми белыми узорами.
Зиновий Иванович мылся, одевался, густо маслил волосы коровьим маслом.
Марья Васильевна была тиха, добра и немного строгий тон держала так только, для порядка.
Она даже говорила:
— Дай, примаслю еще! И добавляла:
— Для праздника жалеть нечего! По будням бы меньше шлялись, да больше работали. А в праздник не наверстаешь. Перед смертью не надышишься.
Зиновий Иванович шел к ранней обедне. Марья Васильевна не ходила:
— Перекрестишь тут лоб! Как же! С этаким-то житьем! Поросенок не залился. Иди уж ты, иди. Да свечки-то не перепутай, какому воимю. А то у тебя в голове-то что? Солома!
Зиновий Иванович приходил из церкви, пил чай и в десять часов шел поздравлять домовладельца. Домовладелец выходил к нему в переднюю.
— С праздником честь имею. С Рождеством Христовым. Дай Бог…
— Спасибо, брат, спасибо! С праздником-то вот поздравляешь, а деньги за квартиру задерживаешь.
— Помилте…
— Ладно уж, ладно. Таких-то жильцов и держать не стоит… Глашенька! Тут Зиновий, сапожник, пришел. Вынеси ему рюмочку!
Зиновий пил:
— С праздником, с Рождеством Христовым. Дай Бог… У Зиновия Ивановича в доме ни разу не было ни скандала, ни буйства.
— А то, брат, в случае чего, прямо в полицию. Вы — мастеровщина, вас надо во как.
— Уж помилуйте!
Зиновий Иванович для приличия после водки сплевывал и в это время думал:
— ‘Уж и рюмка’!
Затем он шел домой обедать.
— Не наваливайся! Не наваливайся! — оговаривала его мягко Марья Васильевна. — Успеете еще вечером-то нажраться.
Вечером Зиновий Иванович с женой шел в гости или к куму, или к деверю.
Но это было все равно: если шли к куму, у кума в гостях был деверь, если шли к деверю, у деверя в гостях был кум.
После обеда до гостей Зиновий Иванович ложился спать:
— Праздник!
И просыпался от голоса Марьи Васильевны:
— Будет спать-то. Надрыхаешься! Смеркалось.
Марья Васильевна, женщина строгая, стояла перед зеркальцем и прикалывала зеленую ‘головку’.
— Уж я им напою! Я им напою! — предвкушала она. — Я им все выложу!
— Да будет тебе! — тоскливо говорил, одеваясь, Зиновий Иванович.
Но Марья Васильевна моментально взъедалась:
— А ты, куда тебя не спрашивают, не суйся! В мои дела не лезь, — говорят тебе? Я женщина строгая! У меня свой характер! Я молчать не люблю! Я потакать никому не намерена! Что не по-моему — я прямо режу! Мне водкой глотки-то не зальешь! Нет! Я все выскажу! Не в вас, в пьяниц!
— Поехало! — махал рукой Зиновий Иванович.
— Я год копила! — ‘разводила пары’ Марья Васильевна. — Я этого-то дня вот как ждала!
И они шли в гости. Входили ‘честь честью’. Молились на образа, говорили:
— С праздником вас. С Рождеством Христовым.
И в виду торжественного случая со всеми здоровались за руку.
Им отвечали:
— Милости просим. К столу. И вас также. Марья Васильевна строго наблюдала:
— Кто где сидит?
И находила, что ее хотят унизить. Ей предлагали:
— Марья Васильевна! Рябиновой-с! Она сладко улыбалась и отвечала:
— Не пьющая. Не приучена. Вы уж тем-то наливайте, которые пьющие. Анфиса Андреевна, рюмочку.
Анфиса Андреевна вспыхивала, и они смотрели друг на дружку улыбаясь, но зверями.
— Марья Васильевна! Поросеночка! — вступался хозяин, чувствуя, что в воздухе гроза.
— Что уж вас объедать!
— Не объедите. Другой есть.
— Известно, вы люди богатые! Где уж нам с вами!
— Не в богатстве дело, а затем в гости ходят! Дозволите?
— Благодарю вас на поросенке. От своего только что! И она вдруг вскидывалась на Зиновия Ивановича:
— Ты чего так на поросенка-то, мужик, наваливаешься? Еще подумают, что у нас дома есть нечего!
Наступало неловкое молчание. Марье Васильевне подавали чаю. Она отказывалась.
— Нет, уж вы тем, кто побогаче нас да попочетнее. Гроза была неминуема.
В воздухе становилось тяжело.
И Анфиса Андреевна не выдерживала. Шла первая.
— Что это у вас, Марья Васильевна, прошлогодний полушалочек-то? Мне узор очень памятен. Хорош!
— Прошлогодний-с! — бледнела и улыбалась Марья Васильевна. — Я мужняя жена! Мне полюбовники косыночек не дарят.
— Дозвольте! — вступался муж Анфисы Андреевны. — Вы говорите, да не заговаривайтесь! Это вы насчет каких любовников, ежели моя жена в косынке?!
— Это уж мужнее дело, а не мое-с. За женой смотреть!
— Нет, ты прямо мне говори! — стучал по столу кулаком муж Анфисы Андреевны.
— А ты не ори! — вскакивала Марья Васильевна. — На жену орать надо было. И то раньше! Теперь-то уж поздно! Зиновий, на твою жену кричат!
— Будя!
— Нет, стой! Какую праву имеет твоя жена?
— Есть рот — и говорю! — вопила уж вне себя Марья Васильевна. — Мне, брат, рот поросенком не заткнешь! Тьфу мне ваш поросенок!
И она плевала в блюдо.
— Бей ее, подлую! Раздавался оглушительный визг.
Зеленая ‘головка’ Марьи Васильевны оказывалась в чьей-то руке.
Зиновий Иванович размахивался, кого-то ударял наотмашь, но у него у самого сыпались перед глазами искры. Кто-то ударял его кулаком в левый глаз. Зиновий Иванович не помнил себя. Он бил, его били.
Марья Васильевна лежала на пороге отворенной двери и вопила:
— Убили! Зарезали! Караул!
Весь двор был полон народу. Жильцы кричали:
— Что за безобразие?
— Скандал!
— До участка надоть дойти!
— Они еще стекла перебьют!
Дворники тащили Зиновия и ему накладывали. Марья Васильевна царапала и кусала дворников:
— Пусти моего мужа! Ты их тащи! Пусти! Сонный околоточный в участке спрашивал:
— Какое твое звание?
И Зиновий Иванович с Марьей Васильевной возвращались домой.
Марья Васильевна плакала, но все-таки утешалась:
— Показала им праздничек!
Зиновий Иванович смотрел правым глазом в зеркало — левый заплыл багровой опухолью — и думал:
— Не иначе, как от ножа ручкой!
А Марья Васильевна сидела на постели и горько плакала:
— Наказал меня Создатель! Увидишь с таким мужем праздник!..
И так двадцать лет…
На этом Зиновий Иванович задремал, и ему вдруг приснилась такая мысль:
— Да что ж это за праздник! Это будни скорее! Никакого и праздника-то нет!
Он вздрогнул даже при этой мысли от испуга и очнулся:
— Эк, какая сонная дурь может в голову вдруг влезть. И стал думать о празднике.
Опубликовано: Дорошевич В.М. На смех. СПб.: М.Г. Корнфельда, 1912. С. 70.
Исходник здесь: http://dugward.ru/library/doroshevich/doroshevich_prazdnik.html