Т. Л. Щепкина-Куперникъ
Правая рука.
Разсказъ.
Изъ сборника ‘Около кулисъ’ (1903)
I.
II.
III.
Правая рука, Щепкина-Куперник Татьяна Львовна, Год: 1903
Время на прочтение: 20 минут(ы)
‘Играютъ на вечерахъ всевозможные новйшіе танцы за умренную плату. Обращаться письменно и лично отъ 10 ч. утра до 6 ч. вечера’. Слдовалъ адресъ.
Такое объявленіе, ничмъ не отличавшееся отъ сотенъ ему подобныхъ, можно было время отъ времени встртить на послдней страниц московскихъ газетъ. Объявленіе это печаталось изъ года въ годъ, такъ что ужъ и конторщики газеты хорошо знали его подательницъ и дружелюбно съ ними здоровались.
Приносили объявленія всегда дв старушки, чистенькія, скромно одтыя и до такой степени похожія другъ на друга, что различить ихъ можно было бы только при очень усердномъ наблюденіи.
Об были небольшого роста, сухощавенькія, тоненькія, у обихъ были блдныя, словно выцвтшія личики съ кроткими голубыми глазами, ихъ жиденькіе, сдые волосы, раздленные спереди проборомъ на дв части, прикрывались черненькими наколками. И порыжвшіе, подштопанные, хотя аккуратные, бурнусики были у нихъ одинаковые, и зимой черныя шубки на бличьемъ мху и старомодные капоры.
— Какія миленькія старушки! — говорили вс, взглянувъ на нихъ.
И дйствительно, он были изъ тхъ, что хорошютъ къ старости. Врне сказать, то, что бываетъ у такихъ лицъ въ молодости недостаткомъ — отсутствіе красокъ, огня въ глазахъ, зажигающей улыбки,— перестаетъ чувствоваться въ старости, а правильныя, мелкія черты, кротость выраженія, все это выдляется и выигрываетъ.
Таковы были старушки.
Главная разница между ними была та, что одну звали Полиной Михайловной, а другую — Агніей Михайловной. Фамилія старушекъ была Заварыкины.
Заварыкины были старый дворянскій родъ, имвшій въ свое время и великолпную подмосковную съ ‘бесдкой миловидой’, домашнимъ театромъ, ‘гротами вздоховъ’ и т. п., и домъ на Арбат со львами у воротъ, и имнье въ Симбирской губерніи. Но ко времени рожденія близнецовъ Полины и Агніи у ихъ отца (единственнаго къ тому времени представителя славнаго рода Заварыкиныхъ), благодаря усердію предковъ, отъ всей роскоши осталась только часть симбирскаго имнья, приносившая въ годъ тысячи три, да чинъ подполковника, съ которымъ онъ и отошелъ въ вчность, оставивъ вдову съ двумя дтьми.
Несмотря на ограниченность средствъ, мать всячески старалась, чтобы ея дочки получили воспитаніе, достойное ихъ сословія. Учились он дома, при чемъ главное вниманіе обращалось на французскій языкъ и музыку, для нихъ ‘ничего не жалли’, и то и дло для этого продавали то пустошь, то лсокъ, то лужокъ. Зато барышни вызжали, бывали на дворянскихъ балахъ одты не хуже прочихъ, не выходили на прогулку безъ лакея… Дома не занимались ничмъ, кром вышиванія, чтенія вслухъ и разыгрыванія ‘Пробужденія льва’ или ‘Prire d’une vierge’ на роял. Словомъ, усердно длали все то, что, по традиціямъ, надлежало длать благовоспитаннымъ барышнямъ.
Годы шли и шли.
Барышни Заварыкины не отличались ни красотой, ни особыми талантами, и всегда какъ-то оставались въ тни. Можетъ быть, этого не было бы, имй он состояніе, но всмъ было извстно, что ихъ крохи близятся къ концу,— всмъ, кром самихъ барышень Заварыкиныхъ. Имъ казалось, что въ порядк вещей жить такъ, какъ живутъ он, что, какъ естественно, чтобы за днемъ слдовала ночь, а за ночью опять вставало солнце, такъ же естественно и то, чтобы посл пробужденія ихъ ждалъ чай и завтракъ, а потомъ обдъ, что, если у нихъ что-нибудь приходило къ концу, то только стоило сказать maman, и все это являлось. Откуда берутся деньги, что такое хозяйство, какъ живутъ т, у кого нтъ симбирскаго имнья и управляющаго, которому пишутъ, когда нужны деньги — это все было для нихъ совершенно неизвстно, и хотя имъ перешло за 30 лтъ, когда умерла ихъ мать — он были безпомощны, какъ малыя дти, ни о чемъ не имли понятія, такъ что только черезъ годъ, когда ихъ имнье пошло съ молотка, и он остались совершенно безъ всякихъ средствъ, какъ будто впервые проснулисъ къ жизни
Родныхъ у нихъ не было никого, кром какихъ-то бдныхъ троюродныхъ тетокъ, еще отъ нихъ же ждавшихъ помощи, единственной ихъ совтчицей была старая горничная ихъ матери, которая, хотя себя не забывала и за свою долгую службу у Заварыкиныхъ успла себ сколотить капиталецъ и собиралась ухать въ Ростовъ къ дочери и зажить барыней, но все-таки ‘по христіанству’ пожалла своихъ ‘барышень’ и помогла имъ распродать, что у нихъ оставалось, отпустить прислугу, развязаться съ квартирой и т. п. Она даже перевезла ихъ въ меблированныя комнаты, словомъ, исполнила свой долгъ — и ухала со спокойной совстью.
Для сестеръ настали дни тяжелыхъ испытаній. Он засыпали, обнявшись, въ слезахъ, просыпались, думая, что все это кошмаръ, что ‘maman’ жива,— но какъ только взгляды ихъ встрчали убого-казенную обстановку номера, он опять принимались рыдать безутшно.
Такъ или иначе, деньги ихъ быстро таяли, и вскор Полина Михайловна, боле энергичная, чмъ сестра, съ ужасомъ увидла, что близокъ день, когда ихъ казна совсмъ опустетъ.
Надо было думать, надо было спасать себя, какъ он ни были наивны, но это он видли ясно.
Полина Михайловна ршила поговорить съ сестрой.
— Агнинька! — начала она. — Судьба дослала намъ тяжкія испытанія, мы принуждены позаботиться о томъ, чтобы найти себ… хлбъ насущный.
— О, если бы maman это видла! — пролепетала Агнія и достала изъ кармана носовой платокъ.
Об сестры прослезились и нкоторое время не могли говорить отъ волненія.
Потомъ Полина Михайловна овладла собою и продолжала:
— Въ труд нтъ ничего позорнаго, сестра… Самъ Господь нашъ трудился…
— Но что же мы будемъ длать, Поленька? Вдь мы ничего не умемъ!— безпомощно всплеснула руками Агнія. При слов ‘трудъ’ ей немедленно представились самыя страшныя картины: прилавокъ, швейная мастерская, прачечная…
— Мы знаемъ языки и музыку, Агнинька! Попробуемъ достать уроки, переписку, переводы… Мало ли что! Надо и надо.
— Да я что жъ…я готова, Поленька…
И начались поиски.
Пусть всякій, кто когда-нибудь искалъ для себя или для другихъ уроковъ или переводовъ, вспомнитъ безконечныя прогулки по всевозможнымъ адресамъ, часовыя ожиданія въ передней, каменныя лица тхъ, кого просишь, совты ‘зайти черезъ недльку’, и пойметъ, какъ легко было сестрамъ что-нибудь найти.
Для того, чтобы давать уроки — требовался дипломъ, котораго у нихъ не было… Съ ними говорили, выслушивали ихъ, но когда на вопросъ: гд вы кончили? — он отвчали, что занимались дома, то на нихъ только взглядывали съ удивленнымъ сожалніемъ и боле или мене вжливо выпроваживали ихъ.
— Помилуйте! Сотни, тысячи окончившихъ гимназіи, университеты, консерваторіи жаждутъ занятій, даютъ уроки за гроши, ‘не стсняясь разстояніемъ’ — зачмъ же брать неопытныхъ, да еще и неизвстно что знающихъ особъ?
Для языковъ требовались учительницы другой національности, и ихъ было сколько угодно, переписку отдавали на машины, кому охота была предпочитать рукопись Ремингтону? За переводы брались настоящія литературныя силы. Словомъ, всюду была слишкомъ велика конкуренція. А жить было уже не на что, продавались и закладывались послднія дорогія воспоминанія прошлаго: колечки, медальончики, какіе-то мховые воротнички…
Какъ-то предложили Полин Михайловн мсто компаніонки въ отъздъ, но, когда сестры подумали, что надо будетъ разстаться, он въ одинъ голосъ сказали: — лучше… умереть. Самое сильное чувство въ душ сестеръ, самое яркое проявленіе ихъ энергіи — была ихъ безконечно-нжная взаимная любовь. Он любили другъ друга, какъ умютъ любить только близнецы. Съ дтства у нихъ не было слова ‘я‘ — оно съ успхомъ замнялось словомъ ‘мы’. ‘Мы хотимъ’, ‘мы не хотимъ’, ‘мы голодны’, ‘мы не хотимъ спать’ — иначе он не говорили, и смло могли говорить такъ: ужъ если одна была голодна, то, наврно, была голодна и другая, если одной хотлось спать, такъ хотлось и другой. Он въ одно время хворали, имъ нравились одни и т же люди, одн и т же книги, одни и т же цвта, одно и то же смшило ихъ, одно и то же вызывало слезы. Никакое удовольствіе не было для нихъ полно, если он не длили его. Какъ-то разъ учитель, когда он еще были дтьми, задалъ имъ классное сочиненіе: ‘разскажите самый интересный случай изъ вашей жизни’ — об написали, не сговариваясь, одно и то же:
‘Наша поздка къ морю’.
Даже сны имъ снились одинаковые.
Разъ только въ жизни не пришлось Полин Михайловн раздлить чувства своей сестры. Это было тогда, когда Агнія Михайловна переживала свой первый и единственный романъ… если только можно было назвать это романомъ. Скорй такъ… Псня безъ словъ, похожая на ея любимыя мендельсоновскія ‘Lieder ohne Worte’: такъ же мечтательно и коротко.
Онъ былъ красавецъ — поручикъ Чекмарцевъ, танцовавшій какъ-то съ ней весь вечеръ на дворянскомъ балу. Бдная двушка не знала, что онъ длалъ это исключительно изъ желанія побсить одну очаровательную брюнетку, слдившую огромными насмшливыми глазами за тмъ, какъ онъ нашептываетъ любезности блдненькой барышн, какъ ведетъ ее къ ужину и нжно смотритъ на нее. Черезъ два дня Чекмарцевъ сдлалъ визитъ Заварыкинымъ, мать уже начала съ тревожной радостью поглядывать на Агниньку. Но поручикъ всхъ ихъ поразилъ, какъ громомъ, заявивъ, что пріхалъ проститься — онъ переводится въ Петербургъ.
Агнія ничего никому не сказала, но съ тхъ поръ она тайно мечтала о немъ, спрятала бантикъ и букетикъ отъ котильона, меню ужина, и эти скромныя реликвіи неоднократно видли ея слезы, когда она дотрагивалась до нихъ дрожащими руками. Часто за то время на вопросъ сестры:
— Что съ тобой?
Она отвчала:
— Ничего… Чему со мной быть?
И таила мечты и вздохи на дн своей души такъ же бережно, какъ увядшіе цвты и полинявшія ленточки на дн двичьей шкатулочки…
Чекмарцевъ въ Москву не возвращался, и мало-по-малу исчезли и мечты Агніи: только изрдка, какъ какой-то неясный сонъ, он поднимались со дна души и меланхоличною дымкой заволакивали ея глаза.
Тогда опять на вопросы сестры:
— Что съ тобой?
Она отвчала:
— Ничего, Поленька!..
Таковъ былъ романъ ея: онъ былъ такой же бдный и безрадостный, какъ все ея существованіе. Но это была ея единственная тайна отъ сестры. Въ остальномъ — он были одна душа и одно тло, и разстаться для нихъ было дйствительно равносильно смерти.
Отчаяніе уже начинало ихъ охватывать, когда он попали къ бывшей своей пріятельниц, пвиц Зарницкой.
Зарницкая — барышня изъ ихъ общества — бросила это общество, уйдя на сцену. У нея былъ рдкой красоты голосъ, и она быстро завоевала себ славу, но, выйдя замужъ, она оставила театръ, потомъ, когда разошлась съ мужемъ, хотла вернуться на сцену, но оказалось, что посл рожденія ребенка она потеряла голосъ, тогда она стала учительницей пнія. Благодаря своимъ связямъ и имени, она сдлалась профессоромъ въ консерваторіи. Къ ней-то сестры и пошли, надясь, что она достанетъ имъ какой-нибудь урокъ.
Когда об он появились въ ея изящной гостиной, Зарницкая съ легкою грустью посмотрла на нихъ. Она невольно сравнивала ихъ съ собою. Какъ ей, такъ и имъ было лтъ по 35-ти — он были ровесницы. Она успла за это время блеснуть на сцен, насладиться всми восторгами успха, овацій, цвтовъ, полюбила, имла ребенка, разошлась съ мужемъ, перестрадавъ свою разлуку, не одна буря пронеслась надъ ея гордой головой, а она стояла красивая, цвтущая, сильная,— до сихъ поръ увлекающая и… увлекающаяся.
А эти?
Ничего не было въ ихъ жизни: ни яркихъ радостей, ни яркаго страданья, въ 35 лтъ у нихъ былъ такой же малый запасъ чувствъ и ощущеній, какъ въ 15, вяло и безцвтно прошла ихъ молодость — наивныя, жалкія, безпомощныя, ничего никогда неиспытавшія — теперь он увяли, засохли, какъ выброшенные цвты.
И вдругъ — имъ приходилось сызнова начинать жизнь, слабыми и неумлыми руками браться за дло, вступить въ непривычную борьбу за существованіе. Ей жаль стало Заварыкиныхъ.
— Милыя мои, у меня есть мысль. Урокъ найти трудно… требуютъ диплома… А вотъ что вы могли бы…
— Что же? — съ испугомъ и надеждой спросили сестры
— Вы недурно играете… Такъ вотъ… Вы могли бы играть танцы на вечерахъ или на урокахъ танцевъ.
— За деньги… на вечерахъ?…— почти шопотомъ сказала Агнія.
Полина опустила голову.
— Надо же чмъ-нибудь жить… Что-нибудь длать! — тихо сказала она.
Об сестры долго молчали, потомъ подавили слезы и одновременно промолвили:
— Ну, что же… Спасибо и за это.
Такъ ршена была ихъ участь. Зарницкая сдлала для нихъ все, что могла.
Рекомендовала ихъ знакомымъ, какъ тапершъ и аккомпаніаторшъ, указала, куда направиться съ объявленіями, съ предложеніемъ услугъ, даже, наконецъ, пристроила ихъ въ школ, гд преподавала сама — играть во время урока танцевъ два раза въ недлю.
Такъ сестры и устроились.
Въ первое время, правда, странно и плохо приходилось сестрамъ.
Попадали он въ купеческіе дома, на разныя мщанскія вечеринки, тамъ все казалось имъ чуждымъ. Привыкшія къ тонкимъ, деликатнымъ манерамъ, къ изысканно-вжливому обращенію,— он сначала часто прямо пугались расходившейся молодежи, ихъ коробило отъ шума, крика, топота,— отъ обращенія съ ними. Ихъ не просили, имъ приказывали, обносили ихъ чаемъ, подавали имъ ужинъ на кончик стола въ буфетной комнат. Он отказывались отъ этого ужина и только молча пожимали другъ другу руки.
А ужъ получать деньги — это для нихъ съ непривычки было просто пыткой.
Хуже всего было, когда ихъ приглашали играть въ т дома, гд прежде имъ случалось бывать, какъ равнымъ. Въ нкоторыхъ домахъ длали видъ, что ихъ не узнаютъ, въ другихъ, наоборотъ, начиналось оханье, аханье, обидныя сожалнія — это было еще тяжеле.
Пріятне всего имъ было, когда он играли на урокахъ танцевъ, въ школ и въ частныхъ домахъ. Какъ-то легче смотрлось на то, какъ учатся дти, чмъ на то, какъ веселится, хохочетъ, флиртуетъ счастливая, эгоистическая молодежь.
Мало-по-малу сестры привыкли ко всему. Он стали и на хозяевъ, и на танцующихъ смотрть, какъ т на нихъ смотрли, то-есть видть въ нихъ деревянныхъ манекеновъ — не боле. Он даже перестали отказываться отъ ужина, резонно сообразивъ, что сидть голодными часовъ съ 8—9-ти до утра — не стоитъ.
Постепенно жизнь ихъ входила въ колею, укладывалась въ извстныя рамки.
Работы у нихъ все прибавлялось: он играли всегда въ 4 руки, но вдвоемъ получали то, что обыкновенно платятъ одному таперу. За ихъ скромныя требованія ихъ охотно приглашали, и он могли существовать безбдно.
Сыгрались он такъ, что даже пьесы, написанныя для двухъ рукъ, играли въ четыре, при чемъ лвую руку играла Полина Михайловна, а правую — Агнія. Агнія Михайловна вообще играла лучше, и потому ей принадлежала мелодія, Полин Михайловн — аккомпаниментъ. И въ то время, какъ аккомпаниментъ твердо и положительно звучалъ въ лвой рук, въ правой то мечтательно, то игриво пла и звенла мелодія. Да и немудрено! Въ эту мелодію Агнія Михайловна вкладывала вс свои несбывшіяся мечты, вс когда-то промелькнувшіе сны и грезы, и изъ-подъ ея тонкихъ, увядшихъ пальцевъ лились нжные звуки, словно легкія тни умчавшейся безвозвратно юности…
А юность отходила все дальше и дальше въ область воспоминанія… Незамтно, день за днемъ, годъ за годомъ уходило время. День казался длиннымъ-длиннымъ, а годъ улеталъ такъ, что и не оглянешься. Сестры одинаково старились,— и даже не старились, а какъ-то блекли, выцвтали, какъ старинные портреты, рисованные непрочной пастелью… Имъ казалось, что он не мняются, сначала он вздыхали еще въ день своего рожденія, особенно Агнія, но когда перешло имъ за 40, он перестали вздыхать, и для нихъ годы шли незамтно, какъ часы, часы тянулись, какъ годы.
Съ тхъ поръ, какъ он побывніи у Зарницкой, прошло уже двадцать лтъ, у Зарницкой уже была давно своя школа, она выдала дочку за милліонера, второй разъ вышла замужъ сама… А сестры все жили въ одной и той же комнатк у вдовы-телеграфистки. Когда он перехали къ ней, у нея былъ 4-хъ лтній мальчуганъ, теперь этотъ мальчуганъ ходилъ въ 6-й классъ гимназіи, и къ сестрамъ привыкъ такъ, что звалъ ихъ ‘тетя Поля’ и ‘тетя Агнія’.
Свыкшись со своей жизнью, сестры даже стали находить ее пріятной и счастливой, ко всему можно привыкнуть! Въ своемъ трудовомъ существованіи начали он находить свои маленькія, несложныя, незамтныя постороннему глазу, но свтлыя для нихъ — радости.
Он любили свою комнатку, свою ‘келейку’ — блестящую чистотой, съ блыми кроватями, піанино въ углу и цвтами на окнахъ. Он любили вернуться туда посл работы, смнить ‘мундиры’ свои на фланелевыя темныя блузы, надть мягкія туфли и уссться въ кресла у окошка ‘чаевничать’.
Любили также, когда, вернувшись домой, он у себя въ кресл находили свернувшуюся клубочкомъ съ книжкой Наденьку, подругу жившей у ихъ хозяйки консерваторки. Наденька эта была трудолюбивое существо, училась она съ ужаснымъ рвеніемъ, мечтала завоевать весь міръ, а пока пробивалась на стипендію въ двадцать пять рублей, такъ какъ иногда ей негд было приклоиить голову, то она приходила ночевать къ своей подруг, а если та сама учила въ это время монологи изъ ‘Жанны д’Аркъ’, то Наденька уходила къ старушкамъ въ комнату.
Она была сирота и, какъ цвтокъ къ солнцу, тянулась къ ласк, старушки полюбили ее сердечно, и у этого молодого огня отогрвали свои старыя косточки.
И у нихъ были хорошіе вечера въ этой уютной комнатк, когда тихо трещала печка, въ углу трепеталъ синій мотылекъ лампаднаго огня, а Наденька приходила къ нимъ ‘посумерничать’ и говорила:
— Сыграйте, тетя Агнія.
Агнія садилась за свое піанино и играла. Играла она ужъ не т польки, вальсы, шаконны, которыя такъ надоли ей, а т небольшія пьески, которыя были ей особенно близки и дороги почему-то: ‘псни безъ словъ’ Мендельсона, ноктюрны Фильда. Она училась у ученицы Фильда, и у нея была, какъ выражались про него когда-то, игра ‘perle’: мягкая, чистая, прозрачная. На вечерахъ играла она изо всхъ силъ, какъ и требуется отъ таперши, но дома она вспоминала старое и роняла свои жемчужныя нотки на пожелтвшія клавиши стараго піанино.
Полина Михайловна вздыхала и, забывая положить четверку бубенъ на тройку пикъ, путала свой пасьянсъ, Наденька широко-раскрытыми глазами глядла на старушекъ и чувствовала, что въ эти минуты вс прекрасныя псни безъ словъ звучатъ у нихъ въ душ.
И это было такъ.
Вспоминали оба старыя сердца, что есть на свт любовь, о которой пишутъ нжные стихи, въ честь которой слагаются сладкія мелодіи, что есть гд-то чудесныя страны, гд вчная весна, что въ лунныя ночи счастье слетаетъ на землю, что есть ароматъ весеннихъ розъ, поэзія незаснувшей ночи, клятвы, счастье, жаркія слезы блаженства, что все это есть, что это не фантазія, а дйствительность, и звучитъ, и поетъ сейчасъ, въ этихъ звукахъ — и вотъ забывалось, что это все недоступно, что для нихъ этого не было и не будетъ никогда… никогда!..
Каждое лто старушки узжали на дачу. Агнія Михайловна была вообще слабе здоровьемъ Полины Михайловны, и та употребляла вс свои силы, чтобы собрать денегъ на лто. Она огкладывала каждую копейку, кром того не брезговала ничмъ: бралась въ свободное время за всякую работу, какъ бы ничтожна она ни была. Он переписывали ноты, вязали платки, мтили блье, длали переводы, когда случалось, саше, подушечки для булавокъ и для скрипокъ… Господи, чего он ни длали, лишь бы скопить нсколько десятковъ рублей и пожить ‘на дач’. Он обыкновенно снимали комнатку въ Кунцев, гд жили одни очень богатые люди, у которыхъ он часто играли зимой, лтомъ хозяйка справляла именины, а въ начал августа — рожденіе старшей дочери, они отлично платили, такъ что это былъ для старушекъ врный заработокъ. Кром того, если случалось, рекомендовали ихъ на сосднія дачи. Такъ что и лтомъ сестры работали, но ужъ, конечно, меньше, чмъ зимой, и все время проводили въ парк, на солнышк, наслаждаясь чахлой подмосковной природой отъ души, благодаря Бога за каждый кусочекъ неба, за каждый зеленый уголокъ, который он видли. Въ городъ он возвращались съ массой всевозможныхъ ‘сувенировъ’: засушенныхъ цвтовъ, сухихъ травъ, изъ которыхъ он длали букеты, еловыхъ и сосновыхъ шишекъ, которыя тоже служили имъ для какихъ-то работъ, рамочекъ и т. д. Возвращались обыкновенно посвжвшія, поздороввшія, но довольныя опять увидть и свою келейку, и хозяйку, и гимназиста Володю, и Наденьку, и даже кухарку Матрену и стараго кота Антипа.
Такъ было и теперь. Съ чувствомъ радости он пріхали ‘домой’, прибрали свою комнатку, расцловали Наденьку, сходили въ баньку, потомъ къ Иверской — и пошла прежняя тихая жизнь.
Въ одинъ прекрасный день старушки получили прекрасное приглашеніе, черезъ своихъ лтнихъ знакомыхъ, въ очень богатый домъ, за вечеръ общано было 25 рублей! Такъ хорошо имъ рдко платили, и обихъ очень обрадовала эта неожиданная перспектива. Он особенно тщательно одлись въ самыя парадныя свои черныя муароныя платья — плодъ долгихъ сбереженій,— служившія имъ врой и правдой около десяти лтъ, завязали бленькіе бантики у ворота и прикрыли волосы чернымъ кружевомъ.
— Ну, какія же вы красавицы! — восхищалась Наденька, помогая имъ одться.— Въ васъ тамъ вс влюбятся!
Старушки усмхались.
— Ладно, ладно, ужъ я знаю, что кому-то хотлось розовой фланельки на кофточку!..— лукаво поглядывая на Наденьку, говорила Агнія Михайловна.— Вотъ, можетъ быть, ему завтра добрая волшебница и принесетъ подарокъ!..
— Знаю я эту добрую волшебницу! Чтобы она не смла длать глупостей!— возражала Наденька, душа старушку въ объятіяхъ.
Въ такомъ розовомъ настроеніи отправились он по конк на Остоженку, куда ихъ пригласили.
Когда он пріхали, не было еще никого. Хозяйка дома, видная, красивая барыня, встртила ихъ любезно, поблагодарила за согласіе, предложила чаю.
Сестры, восхищенныя такимъ, рдко выпадавшимъ имъ, пріемомъ, расцвли и отвчали ей по-французски, со старомодною учтивостью. Она познакомила ихъ и со своими дтьми, молоденькимъ студентикомъ и хорошенькой барышней лтъ 16-ти, и т проводили ихъ на мсто, къ роялю.
Довольныя, счастливыя, сестры ждали знака хозяйки. Наконецъ, гости съхались, и балъ открылся вальсомъ. Никогда еще такъ бравурно не звучали мазурки, не скользили такъ плавно pas de quatre, не звенли такъ томно вальсы, дв старушки бодро принялись за дло и, словно желая отблагодарить хозяевъ за вниманіе, старались изо всхъ силъ.
Нсколько разъ, подбгая просить ихъ сыграть то или другое, и студентъ, и барышня длали имъ комплименты насчетъ ихъ игры, а въ антракт даже сама хозяйка, за которой шествовалъ лакей съ фруктами и мороженымъ, предлагая имъ освжиться, благодарила за то удовольствіе, которое ихъ ‘прекрасная игра’ доставляетъ молодежи, благодарила по-французски, повергши старушекъ въ большой восторгъ и заставивши ихъ удвоить рвеніе.
Он взяли себ и фруктъ, и конфетъ и, улыбаясь, переглянулись:
— Ужъ это Наденьк!
Наденька у нихъ эту ночь ночевала, и ридикюльчики наполнялись: съ мыслью о ней старушки ни отъ чего не отказывались.
Когда балъ былъ въ полномъ разгар, въ залъ вошелъ, гремя шпорами, бравый генералъ, лтъ подъ 60, весь блый, но съ черными бровями и красивый до сихъ поръ.
Агнія Михайловна случайно взглянула на него и вдругъ ошиблась нотой.
Ей показалось въ этомъ лиц что-то странно знакомымъ: эги глаза… орлиный носъ съ подвижными ноздрями…
— Не можетъ быть,— шептала она про себя, разсянно играя, а сердце ея сжималось тайнымъ страхомъ и тоской.— Я брежу… вдь 30лтъ… больше… я не могла бы узнать… не можетъ быть.
— Мазурку! Мазурку!— требовали въ зал.
— Что жъ ты, Агнинька? — изумленно и не безъ недовольства окликнула ее Полина.— Мазурку, ты слышишь? Разъ, два, три…
— Слышу, слышу…— испуганно отозвалась Агнія и заиграла бравурную мазурку. Огневые звуки вылетали изъ-подъ старыхъ пальцевъ, но она играла машинально, а глаза ея все слдили за красивымъ генераломъ.
Вотъ онъ молодцоватой походкой подошелъ къ очаровательной молодой двушк, склонилъ голову съ усмшкой подъ сдыми усами, щелкнулъ шпорами. Она встала съ мста. Самолюбивый румянецъ запылалъ на ея нжныхъ щекахъ, очевидно она была польщена выборомъ генерала. Она встала, подала ему крошечную руку въ блой перчатк… и они понеслись въ мазурк.
— Онъ!.. Это онъ!.. — вырвалось у Агніи Михайловны.
— Да что ты, Агнинька, опомнись! Второй разъ ты сфальшивила! — испуганнымъ шопотомъ упрекнула ее лвая рука.— Что на тебя нашло?
— Я ничего… ничего, Поленька!— опять отвтила Агнія, едва преодолвая дрожь во всемъ тл.
Она стиснула зубы и, глотая слезы, играла.
— Надо доиграть! Во что бы то ни стало выдержать. А то что Поленька скажетъ? Она не должна ничего знать. Лишиться такихъ денегъ… безуміе… Надо преодолть себя. Что до того, что въ глазахъ ходятъ зеленые круги, что сердце сжимаетъ словно рука желзная! Глупое, старое сердце! Скажите, чего разволновалась? Вотъ, горько, обидно стало, что она сидитъ здсь, наемница, жалкая, старая, никому ненужная, изъ доброты, изъ состраданія только съ ней и разговариваютъ, а онъ… Чекмарцевъ, о которомъ всю долгую жизнь вспоминала она — мазурку танцуетъ! И какъ танцуетъ, что она его сразу узнала… И красивъ, и глаза блестятъ… Вотъ, сталъ на колни передъ своей дамой… Картина! А она, какъ она смотритъ не него!.. Что же, влюбилась Марія въ Мазепу… И ему еще и молодость, и любовь… Гд же справедливость? Почему однимъ все, а другимъ ничего?
Она думала это, и слезы застилали ей глаза… А мазурка все отчаянне и безумне гремла, и оборвалась подъ громъ аплодисментовъ, которыми молодежь привтствовала генерала, когда онъ кончилъ танцовать и рыцарски поцловалъ ручку своей дамы…
Позвали къ ужину. Опять сама хозяйка подошла къ сестрамъ.
— Прошу васъ, поужинайте съ нами.. Посл ужина молодежь наврно, еще захочетъ потанцовать…
Отказаться было нельзя. Долгъ свой надо исполнить до конца.
— Мсье Fayet!— обратилась хозяйка къ старичку гувернеру:— conduisez ces dames, s’il vous plait…
Старушекъ усадили въ конц стола, рядомъ съ гувернанткой, гувернеромъ, маленькимъ кадетомъ, которому позволили остаться съ большими, и репетиторомъ. Ихъ угощали очень любезно, занимали разговоромъ, Полина Михайловна, какъ ребенокъ, была рада поболтать по-французски съ гувернеромъ, ухаживавшимъ за нею со всей французской вжливостью, и даже выпила ‘un doigt de Champagne’. Она совсмъ хорошо себя чувствовала и не слдила за сестрой.
А Агнія Михайловна, вся блдная, смотрла на другой конецъ стола, гд сидлъ Чекмарцевъ рядомъ со своей очаровательной, похожей въ бломъ на весенній ландышъ, дамой, и наклонялся къ ней, и шепталъ ей что-то на ушко, и засматривалъ въ глаза, а она розовла и смялась тихимъ, довольнымъ смхомъ.
Агнія Михайловна ясно вспоминала тотъ единственный счастливый вечеръ, память о которомъ она хранила такъ свято, такъ нжно…
Она еще подумала, что, можетъ быть, она ошиблась, что судьба не могла такъ жестоко подшутить надъ ней.
— Quel est ее monsieur? — спросила она у своего сосда.
— C’est un oncle Madame… Mr le gnerai Tchkmarzeff…— отвчалъ французъ.
Итакъ, сомнній больше не было.
Какъ насмшка надъ всей ея неудавшейся жизнью, промелькнулъ въ ея глазахъ этотъ образъ, ликующій, торжествующій, чтобы ясне показать ей, какъ жалка и бдна она…
Она не помнила, какъ кончился ужинъ, какъ он играли вальсъ, mignon и т. д. Какъ, наконецъ, ихъ отпустили, и Полина Михайловна, довольная, веселая, наняла извозчика, говоря:
— Ну, сегодня можно раскутиться! Ты знаешь, что въ конверт 30 рублей? Вотъ это люди — такъ люди.
Она разболталась, можетъ быть, и подъ вліяніемъ шампанскаго, и болтала всю дорогу.
— Снжокъ-то какой! Вотъ чудная погода. Я рада прохаться, освжиться, хе-хе-хе, посл шампанскаго! Ахъ, какіе милые люди, вотъ пріятно я провела время. Знаешь, прелюбезный этотъ старичокъ-гувернеръ… Онъ меня заврилъ, что теперь можно разсчитывать, что у нихъ каждую субботу будутъ собираться… У M-me кончился трауръ по бабушк, и они хотятъ принимать. Какая красивая, и вотъ сейчасъ видно, что изъ настоящаго круга… Такая distinction… Ты знаешь, вдь она племянница этого генерала… Чекмарцева… Вспомнила ты? Я припомнила, что мы его знавали когда-то,— ну, да не называть же себя. Что же длать, душечка фортуна измнчива… Но я не жалуюсь на свою жизнь, могло бы быть и хуже… Главное, ты со мною, моя добрая Агнинька… А онъ-то, онъ-то, какой молодецъ! Вообрази… 58 лтъ — женится… на этой блондиночк… богатая барышня и влюблена въ него, да вдь онъ еще какъ хорошъ! И мазурку какъ танцуетъ! А сынъ хозяйки помолвленъ съ этой, въ розовомъ… съ которой онъ танцовалъ mignon въ конц. А какое чудесное заливное было! Повару платятъ 75 рублей въ мсяцъ, говоритъ мсье Фане. Онъ прелюбезный, мсье Фане. Знаешь? Онъ попросилъ позволенія у насъ бывать, онъ вдовецъ и одинокъ, и такъ радъ былъ поболтать по-французски, вдь у нихъ гувернантка нмка и ни слова по-французски!.. Онъ положилъ мн цлую коробку конфетъ въ шубу, вотъ Наденька-то обрадуется!
Такъ она болтала до самаго дома и только когда он уже были въ своей комнат, и сонная Наденька, вскочивъ съ дивана, зажгла имъ лампу, спрашивая:
— Ну, что, хорошій былъ балъ?
Полина Михайловна вдругъ замтила блдность и странное выраженіе сестры и бросилась къ ней:
— Агнинька! Что съ тобой? Что ты?— съ ужасомъ вскрикнула она, хватая сестру за похолодвшія руки.
— Ничего,— чуть слышно, какъ прежде, отвтила та, но натянутые нервы не выдержали, и она упала бы, если бъ ее не подхватила Наденька.
Всю ночь и весь слдующій день Полина Михайловна и Наденька провозились съ Агніей Михайловной.
Она почти не приходила въ сознаніе, минутами она задыхалась, минутами имъ казалось, что она совсмъ перестала дышать. Полина Михайловна не присла ни на минутку, не пила и не ла, зубы ея нервно стучали, она то-и-дло хватала холодныя руки сестры, цловала ихъ, называла ее нжнйшими именами. Зазжалъ докторъ, прописалъ какія-то капли, покачалъ головой на вопросы Наденьки и сказалъ, что завтра задетъ. Въ комнат стояла тяжелая тишина, нарушаемая только неровнымъ мучительнымъ дыханіемъ больной, да судорожными вздохами Полины Михайловны. Часы были унесены, чтобы не тикали, лампа заставлена, пахло лкарствомъ. Время отъ времени просовывала испуганно голову въ дверь Матрена, заходила хозяйка, консерваторка, даже гимназистъ. Вс ступали на цыпочкахъ, шопотомъ спрашивали:
— Ну, что?
И выходили со стсненнымъ сердцемъ.
Докторъ опять пріхалъ рано утромъ. Полина Михайловна, какъ-то вся похудвшая за одну ночь, смотрла на него съ молитвенной надеждой, но даже не смла спросить его — какъ дла?
Его вчерашнее молчаніе прямо убило ее. Но сегодня онъ самъ объявилъ:
— Теперь лучше. Положительно лучше. Черезъ недльку-другую встанетъ!
Въ передней онъ сказалъ Наденьк:
— Ну, знаете, не ждалъ я посл вчерашняго припадка, что старуха выскочитъ. Думалъ — пріду, а ужъ она на стол.
— Господи! Что вы! — вырвалось у Haденьки.
— Да, слабый организмъ. Вотъ она теперь оправится, а черезъ мсяцъ-другой эта исторія повторится, и капутъ. Сердце шутить не любитъ.
— Боже мой, Боже мой! — шептала Наденька, до слезъ взволнованная.
— Нтъ, это зачмъ же! — докторъ отвелъ ея руку съ рублевкой, простился и ухалъ.
Полина Михайловна ожила душою.
Она знала только, что Агнинька поправится, и этого ей было довольно. Она стояла на колняхъ передъ сестрой, кормила ее виноградомъ, какъ малаго ребенка, по ягодк. Агнія слабо улыбалась и хотя хваталась за грудь, но дышала легче. Все-таки вставать ей не позволили. Только черезъ недлю она начала осторожно бродить по комнат, хватаясь за спинки стульевъ. Уроки пришлось пропустить. Полина Михайловна и ршилась бы оставить сестру на попеченіе Наденьки и Матрены, да бда была не въ этомъ. За двадцать лтъ она такъ привыкла играть свою лвую руку, что ничего у нея въ правой не выходило. Лвая была куда легче правой, а вс эти трудные пассажи, которые такъ легко и чисто продлывала Агнія Михайловна, Полина и разбирала-то съ трудомъ. Пальцы не такъ слушались ея, какъ у сестры, и она съ горестью видла, что безъ нея справиться не въ силахъ. Koгда Агнія Михайловна наконецъ оправилась, пришлось работать вдвое: болзнь стоила порядкомъ, незамтно какъ-то стоила: тутъ лкарство, тамъ доктору, тамъ крпкаго вина, тамъ цыпленочка, свжихъ яичекъ, тутъ за уходъ Матрен, тамъ дворнику за то, что ночью бгалъ въ аптеку, деньги-то и таяли, а добывать неоткуда было, пришлось затронуть сбереженія, что копились на лто, а тутъ, какъ нарочно, всякіе мелкіе долги, какъ всегда бываетъ, когда денегъ въ обрзъ, изо всхъ щелокъ вылзали. То прачка придетъ, то Матрена заявитъ, что керосину нтъ, то хозяйкины именины — подарокъ, то за билетики на доставку молока срокъ. Настали праздники. Приглашеній было масса, заработали старушки на славу, но не радовалась Полина Михайловна, когда она взглядывала на похудвшее, совсмъ прозрачное лицо сестры, на ея восковыя руки — и вспоминала слова доктора:
— Надо беречься, не утомляться…
Гд же было не утомляться? Надо было работать, а вдь раньше какъ-то и въ голову не приходило, что можетъ быть болзнь. Агнія Михайловна сама волновалась хуже сестры, подозрвая состояніе ихъ финансовъ, и потому, какъ бы ни чувствовала себя слабой и усталой, не отказывалась ни отъ одного вечера, но всячески старалась, чтобы сестра не замтила ея недомоганья, пересиливала себя, и это еще хуже отражалось на ея организм.
Такъ прошло мсяца два, и Агнія Михайловна не выдержала.
Заболла она ни съ того, ни съ сего: просто, хотла какъ-то одваться, встала съ кресла, и съ ней повторился прежній припадокъ: обморокъ, полное безсиліе и это ужасное удушье. О, Господи! Когда она задыхалась, Полина Михайловна чувствовала, что задыхается сама, и только въ отчаяніи и смертной тоск хваталась обими руками за виски.
Все почти время ей приходилось быть съ больной, у Наденьки шли экзамены, и она только изрдка навщала Полину Михайловну. Она хорошо помнила предсказаніе доктора, но у нея не хватало храбрости сказать это старушк, и съ болью въ сердц она слушала ея рчи:
— Господи, только бы Агнинька скоре поправилась! Прошлый разъ она недлю лежала… Значитъ, всего четыре денька осталось. Докторъ здитъ каждый день. Что денегъ-то, что денегъ болзнь съдаетъ! Мн прямо страшно становится. Не могу я безъ нея, безъ моей голубушки, ничего начать: ну, какъ я буду играть безъ цравой руки? Не переучиваться же подъ старость! Охъ, только бы она скорй встала!
Но Агнинька не вставала. Она полусидла на постели, обложенная подушками (лежать ей было тяжело) и съ трудомъ дышала. Все ее словно давило, даже легкій вязаный платочекъ ее стснялъ, и она слабою рукой отодвигала его.
Вся она постарла сразу, губы ввалились, глаза ушли глубоко и изъ темныхъ впадинъ смотрли съ несказанной грустью на сестру. Въ т рдкія минуты, когда она дышала свободне, она находила только слова сожалнія и ласки для другихъ.
— Бдная Поленька!.. Измучила я тебя! — лепетала она почти беззвучно, съ трудомъ шевеля губами. — И Матрен столько хлопотъ.
— И полно, барыня! Только поправляйтесь! — грубоватымъ голосомъ, но глотая слезы, возражала кухарка.
— Поленька, поди, погуляй… Я одна останусь, ничего… Да кушала ли ты? Смотри, я тебя знаю! — вотъ все, что говорила Агнія Михайловна, когда ей становилось легче. Только о другихъ и заботилась. Безпокоило ее и то, что он ничего не длаютъ, что деньги выходятъ, теперь ужъ она это высказывала. Но скоро и объ этомъ перестала думать, такъ ей мучительно было дышать. Она только слабымъ голосомъ просила пить: воды съ лимономъ, винограду, апельсина, ей все хотлось залить свою жажду.
Послдней ея просьбой было позвать священника. Полина Михайловна вся затряслась, услышавъ это, но бывшія тутъ Наденька и Матрена успокоили ее:
— Посл этого всегда легче бываетъ!..
Позвали священника. Агнія Михайловна исповдалась, причастилась… Весь домъ былъ погруженъ въ какое-то трепетное ожиданіе. Когда священникъ ушелъ, вс пришли поздравить Агнію Михайловну.
Должно быть отъ подъема нервовъ, ей стало лучше. Она лежала въ блой кофточк, въ бломъ чепчик, сама блая, какъ восковая, и слабо улыбалась, принимая поздравленія: всхъ поцловала,— и хозяйку, и Володю, и Матрену,— шепча:
— Спасибо, голубчики… спасибо!..
Посл этого она забылась, казалось — заснула. Тишина воцарилась,— какая-то жуткая тишина… Полина Михайловна и Наденька притаили дыханіе и боялись пошевельнуться, чтобы невзначай не разбудить спящую. Надежда боролась у нихъ съ тревогой, но верхъ брало необъяснимое, мучительно-тоскливое предчувствіе. На всемъ: на заставленной ширмочками кровати, на иконахъ въ углу, на цвтахъ — словно легла какая-то мрачная тнь, таинственно горла лампа, разливая зеленый полусвтъ по комнат, а изъ тонущихъ во мрак угловъ глядло что-то черное, пугающее, и кто-то страшный притаился за темнымъ зеркаломъ. Въ тишин, казалось, можно было разобрать, какъ стучатъ сердца, бьющіяся испугомъ и болью. Наденька пугливо жалась къ Полин Михайловн, а та шептала молитвы, глядя не видящими ничего глазами впередъ… И тоска, и ужасъ, гнетущій ужасъ царили въ комнат. Какъ будто ничто не измнилось въ ней, а вмст съ тмъ все было другимъ. Сознаніе неизбжности, роковая загадка конца, призраки одиночества и отчаянія влетли въ нее и срыми крыльями на все набросили холодную, могильную тнь…
Вдругъ Агнія Михайловна проснулась, слабо пошевелилась и застонала. Сестра и Наденька бросились къ ней.
— Что ты?..— Что вы, тетя Агнія?— Какъ теб?…
— Мн хорошо… Я бы… чайку теперь и… леденчиковъ… кисленькихъ!..— чуть слышно, по-дтски, попросила она.
— Сейчасъ, родная, сейчасъ!..
Матрена полетла, стрлою въ лавочку, а Полина Михайловна, дрожа отъ радости, говорила Наденьк:
— Видишь, видишь, ей совсмъ хорошо!
Матрена принесла леденцы. Агнія Михайловна поднесла одинъ изъ нихъ ко рту, но безсильно опустила руки: ее опять начало душить. Снова похолодвшая Полина Михайловна стала надъ ней и тихо гладила ее по голов. Матрена, стоявшая въ углу, вдругъ всхлипнула и шопотомъ промолвила Наденьк:
— Не жилица она больше на этомъ свт! Видите? Обирается!
Дйствительно, Агнія Михайловна водила рукой по одялу, словно собирая что-то… Дыханіе ея становилось все чаще и чаще, оно со свистомъ вырывалось изъ истерзанной груди.
— О, Пресвятая Богородица…— шептали ея поблвшія губы.— Сократи мои муки!..
Около получаса прошло въ этомъ жестокомъ нелпомъ терзаніи смертью слабаго безпомощнаго существа… Потухающая жизнь все еще боролась съ неизбжностью, забывая, какія муки приноситъ этимъ. Полина Михайловна шептала:
— Господи! За что! За что ей это!..
— Поля! Поленька!..— крикнула Агнія Михайловна, вобрала въ себя воздухъ, вздрогнула и вытянулась.
Правой руки не стало.