ПРАСКОВЕЯ-ПЯТНИЦА.
ПРАСКОВЕЯ-ПЯТНИЦА.
I.
II.
III.
Прасковея-пятница, Табурин Владимир Амосович, Год: 1912
Время на прочтение: 66 минут(ы)
Ну, и народу навалило. Три дня и три ночи идутъ, дутъ, ползутъ. И здоровые, и больные, и убогіе, и калки. Глядишь на безногаго, ковыляющаго на рукахъ по пыльной дорог, и дивишься — какая сила, притянула его сюда.
Святая Великомученица Пятница! Къ теб прибгаютъ съ убожествомъ своимъ. Уголокъ земли, осчастливленный легендой о явленіи твоемъ, сталъ святымъ. Люди поврили туманной легенд. Никто никогда не требовалъ доказательствъ. никто въ свое время не записалъ точныхъ подробностей событія, но тмъ оно стало чудесне, привлекательне и достоврне.
На опушк жидкой березовой рощицы когда-то явилась она двумъ пастухамъ, и съ тхъ поръ ежегодно въ этотъ день тысячи богомольцевъ тянутся сюда ощутить доказанную святость и утолить жажду темной души.
Прасковья Захаровна шла пшкомъ отъ станціи — верстъ пятнадцать. Она могла бы заплатить за мсто въ телг, ей и даромъ предлагали довезти ее, изъ уваженія къ ея городскому платью, но ради усердія она ршила пройти пшкомъ.
Версты за три до праздничной деревни она обогнала слпого. Клюкой онъ нащупывалъ дорогу. Телга съ кучей бабъ едва не задавила его. Прасковья Захаровна взяла его руку и повела. Онъ не поблагодарилъ ее за услугу. Это не только ее не обидло, но даже обрадовало, какъ принятіе обязательнаго долга.
— Совсмъ слпъ, ддушка?
— Охъ, совсмъ, матушка. Ни одной точки не вижу. На солнышко гляжу и не вижу.
Оглянувшись бокомъ, Прасковья Захаровна замтила, что напрасно назвала его ддушкой. Это былъ мужикъ лтъ сорока, невысокій, но весьма плотный. Шелъ, поднявъ спутанную бороду и выпятивъ животъ. На плечахъ рваный зипунъ, на груди, наружу, большой кипарисовый крестъ. На ногахъ — онучи. Запыленное лицо пестрло глубокими бурыми оспинами. Глаза были закрыты, но когда онъ подымалъ вки, изъ-подъ нихъ глядли мутные блки.
— А гд же твоя шапка?— спросила Прасковья Захаровна, глядя на курчавую копну густыхъ волосъ, вполн могущую замнить шапку.
— Потерялъ, милая. Прислъ отдохнуть въ лсочк, снялъ шапку, а потомъ и найти не могъ. Спрашивалъ у людей. Говорятъ, не видать. Слпого обмануть — не хитрость, милая.
Они шли по правой сторон дороги. Слва уже давно догналъ ихъ и шелъ наравн съ ними монахъ въ черномъ ластиковомъ, сильно потертомъ, подрясник. Побурвшая скуфейка глубоко сидла на голов, почти до бровей. Сбоку отдлилась одна прядь блокурыхъ волосъ и крючкомъ выгибалась впередъ подъ ухомъ. Онъ часто поворачивалъ голову направо, желая заговорить съ прохожими, и когда багровые лучи заходящаго солнца ударяли ему въ лицо, онъ щурился, опуская длинныя темныя рсницы, и улыбался робко и ласково. Маленькія кисти рукъ уцпились за ременной поясъ. Онъ шелъ ровной неслышной походкой бывалаго странника. На сильно изогнутой спин вислъ клеенчатый мшокъ, покрывая что-то угловатое, въ вид ящика..
— Извините, сударыня, за разговоръ,— сказалъ монахъ, запинаясь.
— Какой разговоръ?
Монахъ потупился и отбросилъ ногой камешекъ.
— За мои слова, которыя я желаю высказать. По всему видно, что вы госпожа — и не побрезгали простымъ мужикомъ. Я издали наблюдалъ. Очень пріятно было видть.
Онъ замолчалъ и нкоторое время смотрлъ себ въ ноги. Прасковья Захаровна ждала, что онъ опять заговоритъ. Очень ей понравился его голосъ вкрадчивый и убдительный. Такъ говорятъ люди, любящіе, чтобы ихъ слушали и всегда молчаливые при невниманіи.
— Слпецъ?— вопросительно сказалъ монахъ.— Блаженны не видвшіе и увровавшіе.
Посл короткаго молчанія Прасковья Захаровна, желая ободрить монаха, спросила:
— Это что вы несете? Иконы?
Монахъ повернулъ къ ней лицо и радостно улыбнулся.
— Нтъ, сударыня, это — не образа, а матеріалъ для созданія оныхъ.
— Иконы пишете, батюшка?
Монахъ глубоко вздохнулъ и посмотрлъ на небо.
— Такъ точно, сударыня. Пишу по образцамъ, а больше исправляю старыя иконы. Конечно, сердце и разумъ стремятся не къ этому, а что подлаешь.
Слпому не понравилось вмшательство третьяго лица, и онъ перебилъ его рчь:
— Что за человкъ привязался?
Прасковья Захаровна успокоила его, объяснила, кто съ ней разговариваетъ, и кстати велла ему положить руку на ея плечо. Его жесткая ладонь и пальцы царапали, какъ дубовая кора.
Монахъ не обращалъ на него вниманія. Онъ поглядывалъ на своихъ спутниковъ, улыбался, вздыхалъ, показывая явное желаніе продолжать бесду.
— Вы въ монастыр научились писать иконы?— спросила Прасковья Захаровна.
— Такъ точно, сударыня. Мой монастырь отдаленный. Я съ малыхъ лтъ поселился въ немъ и съ малыхъ же лтъ обучался живописи или, правильне сказать, иконописи. Имются иконы моей работы всецло. Удостоились одобренія игумена.
Монахъ сошелъ съ дороги, пропуская толпу. Когда туча пыли улеглась на желтющій овесъ, онъ перешелъ на другую сторону и зашагалъ рядомъ съ Прасковьей Захаровной. Продолжая говорить, онъ уже не поворачивалъ головы, избгая ея взгляда. Его интересовала не личность собесдника, а внимательный слушатель, кто бы онъ ни былъ.
— А затмъ какое же продолженіе посл этого слдуетъ? Всякій на моемъ мст долженъ возрадоваться и удвоить усердіе. А я, между прочимъ, недоволенъ. Не кмъ-либо выше меня стоящимъ, Боже упаси… Самимъ собою недоволенъ…
— Почему же?
— Вы, можетъ быть, сударыня, не поймете меня, или, понявши, осудите, какъ осуждаютъ многіе. У насъ такой порядокъ — пишутъ иконы по образцамъ. Дадутъ образецъ, ему же подражай. Ни малйшаго ущерба не допускается. Это понятно относительно лика Господа нашего Іисуса Христа, о немъ же свидтельствуетъ писаніе. Но относительно святыхъ угодниковъ, этого нельзя сказать. Достоврныхъ указаній мы не имемъ. Первоначальные образцы сдланы живописцами, людьми обыкновенными. Единственно силою воображенія… Не считайте меня, сударыня, хулителемъ, а я прямо скажу: не много такихъ иконъ, чтобы въ нихъ была истинная святость. Прости меня, Господи, гршнаго, ежели мои слова непонятны. Всякая икона, освященная, сама по себ священна. Противъ этого немыслимо спорить. Я говорю касательно живописи. Не всякая кисть, сударыня, достойна изобразить Преподобнаго. У насъ въ мастерской шестнадцать человкъ работаютъ. Есть мастера изрядные, а также юноши неразумные и неопытные. Ну, вы посудите сами, сударыня: какъ же допустимо, чтобы юноша писалъ святыя очи? Въ нихъ, въ очахъ, вся святость заключается. Можно и рисунокъ сдлать правильный, а главную точку все-таки не знать. Вся суть дла въ одной точк. Нужно только понимать, гд ее поставить.
Прасковья Захаровна хорошо разглядла лицо монаха. Несмотря на, то что онъ волновался, щеки его оставались блдными. Отражалось это только на его подвижныхъ далеко загнутыхъ бровяхъ. Говорилъ онъ слабымъ голосомъ, часто вдыхая воздухъ, но мстами возвышалъ его, торопился высказаться и съ трудомъ подбиралъ выраженія. Видно было, что затронутый имъ вопросъ близокъ его душ.
Замолчавъ, онъ нкоторое время смотрлъ впередъ, гд виднлось широко раскинутое село съ блой церковью, но по его прищуреннымъ глазамъ казалось, что онъ видитъ передъ собою только свои мысли. Внезапно передернувъ плечами и поправивъ надавившую лобъ скуфейку, онъ порывисто и грустно сказалъ:
— Горько, сударыня, и обидно. Я уважаю старшихъ и умру въ покорности. Мн тридцать шестой годъ, и считаю я себя послднимъ изъ людей. Только въ одномъ случа я имю свое мнніе. Обидно писать по образцамъ, ежели духовными очами видишь иные образцы…
Прасковь Захаровн захотлось чмъ-нибудь успокоить своего страннаго собесдника.
— Гд ужъ тутъ поработать, какъ слдуетъ. Требуется холстъ или доска въ настоящій размръ, а гд ихъ взять? Денегъ у меня нтъ. Набралъ двнадцать рублей, такъ это монастырскія. Отпустили меня на короткій срокъ, для сбора. Вотъ и работаю мимоходомъ. Гд лакомъ покрыть иконку, гд красочкой изъянцы исправить. Иные жертвуютъ, какъ бы за работу, иные покормятъ, а иные просто спасибо скажутъ. Я платы не спрашиваю. Мн, сударыня, денегъ не надо… Конечно, бывали работы и посерьезне. Въ этомъ самомъ храм, куда вы изволите идти, евангелисты на царскихъ вратахъ моей работы. Опять же не всецло, а отчасти — по старому письму. Бываетъ, сорокъ верстъ крюку сдлаешь, а сюда зайдешь посмотрть на свое твореніе. Посмотришь и недоволенъ. Опять что-нибудь подмажешь или исправишь. Къ работ у меня жажда неутолимая. И, кажется, никогда мн не найти настоящей точки.
Въ голос монаха Прасковья Захаровна слышала глубокую грусть. Она хотла чмъ-нибудь выразить ему свое участіе, но не находила словъ.
— Новые храмы ставятъ, — продолжалъ онъ, — кажись, можно бы заняться, а, между прочимъ, иконы жертвуютъ готовыя, покупаютъ въ город. Есть побогаче храмы, въ коихъ нарочито пишутъ по формату, на мст — тоже не смй сунуться. У меня наружность не внушающая. Выписываютъ столичныхъ художниковъ. Ну, т, разумется, свое дло знаютъ по своему. Видлъ ихъ работы и скорблъ. Очень живописно пишутъ, а святости ни малйшей. Вы, сударыня, обращали вниманіе на новыя иконы?
Прасковья Захаровна почувствовала, что ея мысль совпала съ мыслью монаха.
— Я, батюшка, въ этомъ отношеніи великая гршница. На иконы смотрю мало…
Монахъ въ первый разъ повернулъ къ ней лицо. Срые глаза его испуганно расширились, потомъ онъ перевелъ ихъ внизъ, глядя на дорогу, и покачалъ головой.
— И грхъ вашъ не такъ великъ… Сколь премудры и святы слова писанія, столь же много труда и разума требуется для живописнаго изображенія, чтобы сравняться съ ними. Я вамъ скажу, сударыня,— я самъ къ этому длу близко стою, ни о чемъ другомъ много не желаю мыслить, а между прочимъ сомннія во мн столь же много, сколь и благожеланія.
Праздничное село было уже близко. Срыя сумерки окутали поля высокихъ яровыхъ, затуманили между ними дорогу, но не отняли у неподвижнаго воздуха всей жары іюльскаго дня. Впереди глухо гудли голоса многихъ тысячъ богомольцевъ. У околицы образовался заторъ. Село не могло вмстить всхъ прибывшихъ. Пріхавшіе на повозкахъ расположились кругомъ него живой стной для ночлега подъ открытымъ небомъ. Конный отрядъ стражниковъ, врзавшійся въ толпу, заставилъ Прасковью Захаровну съ ея спутниками сойти съ дороги. На минуту они тутъ остановились.
— Дождалися мы Ильинской Пятницы,— сказалъ монахъ и, посмотрвъ искоса на Прасковью Захаровну, тихо прибавилъ:
— Меня зовутъ, сударыня, Родіономъ.
— А меня — Прасковьей Захаровной.
Слпой радостно ахнулъ.
— Имя святое, праздничное, Прасковея. Не вижу барыни, а знаю, что добрая особа. Ручка какъ бархатная, генеральская. Должно быть, имете чинъ полковницы?
— Нтъ,— равнодушно отвчала Прасковья Захаровна.— Мой покойный мужъ былъ гражданскій чиновникъ.
Слпой что-то сообразилъ и авторитетно добавилъ:
— Гражданскій чиновникъ… Ну, это тоже врод полковника.
Глядя на текущую мимо рку толпы, Прасковья Захаровна думала о тснот въ домахъ, о трудности найти ночлегъ, но это ее нисколько не смущало. Она готова была сейчасъ пойти къ рощ и продремать всю ночь около святой березки.
Вс трое опять пошли дальше и вмст съ толпою влились въ узкую улицу села. Стражники и казаки, наблюдая порядокъ, пшихъ пропускали, а повозки, уже глубоко захавшія, возвращали обратно. Люди, телги, лошади мстами смшались вплотную, кружились водоворотомъ. Прасковья Захаровна держала слпого за рукавъ. Скорй онъ ее велъ, чмъ она его. Поднявъ надъ головой палку, онъ густымъ басомъ выкрикивалъ:
— Дайте дорогу слпенькому… милые… дорогу дайте.
Родіонъ шелъ рядомъ съ ней, больше всего стараясь въ тснот не толкнуть ее. На площади около церкви онъ веллъ слпому свернуть въ сторону.
— Куда же мы идемъ, о. Родіонъ?— замтила Прасковья Захаровна.— Ночлега наврно не найти.
— Объ этомъ предмет, сударыня, не безпокойтесь. У меня тутъ есть знакомые. Зайдемте къ Самсону, церковному сторожу. Народу, дйствительно много, но больше все мужики простые да бабы. Должны оказать уваженіе вашему званію.
Стало темне. Лица едва различались. Однако, несмотря на то, что все село было въ шумливомъ движеніи, и говоръ слышался даже изъ переполненныхъ народомъ избъ, нигд не свтилось огней. Хозяева боялись пожара. Въ каждомъ дом полы были застланы соломой для ночлежниковъ. Въ сараи, заполненные до верху свжимъ сномъ, никого не пускали.
Долго пробиралась Прасковья Захаровна со своими спутниками мимо рядовъ палатокъ, ларей съ развшанными товарами, и ей казалось, что они крутятъ около одного мста. Но Родіонъ зналъ, куда онъ ведетъ. У одной избы, закрытой отъ дороги густой рябиной, онъ остановился и постучалъ посохомъ въ раму. Половина ея открылась, и онъ сунулъ туда голову. Снаружи не было слышно, о чемъ онъ говорилъ.
Тмъ временемъ слпой своими вздохами выражалъ безпокойство.
— Ваше высокоблагородіе… и что тамъ въ изб — духота, тснота. Народъ жадный… просить будутъ, безпокоить… Ночка теплая… На вол сколько хоть мста.
Объ этомъ же думала и Прасковья Захаровна, но хотла подождать отвта Родіона.
— Васъ пустятъ,— горевалъ слпой,— а меня, може, и не пустятъ.
Нсколько темныхъ фигуръ подошли къ дому, постучались въ двери и ворота двора., но т и другія были на запор.
Когда окно захлопнулось, монахъ таинственно подозвалъ къ себ Прасковью Захаровну, она взяла за руку слпого, и вс трое прошли подъ окнами за уголъ. Здсь узкой тропинкой между завалинкой и огородомъ пробрались кругомъ крытаго двора и очутились въ темнот, гд стоялъ острый запахъ теплаго навоза. Уже и тутъ у стнки дома сидли и полулежали невидимые люди, дававшіе о себ знать шарканьемъ подбираемыхъ ногъ и ворчаніемъ.
Кто-то открылъ заднюю дверь дома. Полы въ сняхъ и въ горниц, гд въ углу свтилась лампадка, были заняты лежащими на густой солом. На ногахъ оставался только одинъ человкъ, отворившій дверь. Стараясь говорить шепотомъ, Прасковья Захаровна объявила, что ей мста не надо, лишь бы устроили слпого.
— Всмъ хватитъ,— громко и недружелюбно отвчалъ хозяинъ,— Мста не купленныя — потснятся.
— Самсонушка…— просительно шепталъ монахъ,— угоди госпож, гд бы тутъ уголочекъ свободный.
Слпой спросилъ, гд икона, и смло шагнулъ черезъ лежащихъ въ уголъ, закинулъ голову, вздохнулъ такъ, что огонь лампацы затрепеталъ, и перекрестился могучими движеніями.
— Тамъ въ углу и ложись,— сказалъ ему Самсонъ. Потомъ недоврчиво оглядлъ Прасковью Захаровну, почесалъ поясницу и указалъ ей мсто на лавк у окна, отвореннаго на огородъ. Она сначала сла на скамью, но, почувствовавъ мягкую солому подъ ногами, опустилась на полъ. Въ изб было тепло. Пахло хлбомъ и лампаднымъ масломъ. Свжая струя воздуха тихо лилась съ подоконника. Рядомъ съ Прасковьей Захаровной лежала больная женщина,— это сразу было видно по ея движеніямъ, когда она старалась посторониться. За ней сидла старуха съ очень маленькой головой, покрытой темнымъ платкомъ. Скрывая узкія плечи, онъ опускался до земли, придавая всей фигур форму конуса. Она что то передъ этимъ говорила, но по приход новыхъ лицъ, смолкла и только жевала воздухъ, пристально глядя на Прасковью Захаровну, хотя не могла видть ея неосвщеннаго лампадой лица.
Родіонъ помстился у печки, прислонясь къ ней спиною, и свалилъ рядомъ свою тяжелую сумку.
Было тихо. Кто-то отрывисто похрапывалъ. Въ сняхъ Самсонъ укладывался спать. Онъ мрачно кряхтлъ, а его деревянная кровать угрюмо скрипла, точно оба они были недовольны непрошенными гостями.
Маленькій мужиченко съ громадной бородой-лопатой, похожій на гнома и лежавшій до тхъ поръ около печки, свернувшись калачикомъ, приподнялъ свою совершенно лысую голову и понюхалъ воздухъ.
— Отъ кого это, ей-Богу, духъ такой? Больно негожій. Никакъ отъ тебя, монахъ?
— Отъ меня, другъ. Отъ меня,— угадалъ.
Мужиченко сконфузился и нкоторое время оглядывалъ Родіона и его котомку.
— Не монашій духъ… Врод какъ деготь.
Мужчина прислъ, рукавомъ утеръ вспотвшій голый черепъ и устремился взоромъ на монаха. Родіонъ сидлъ неподвижно, обнявъ руками колни. Его черный силуэтъ рзко выдлялся на бломъ фон печи. Уснуть онъ не собирался. Неотвязныя думы томили его. Онъ радъ былъ поговорить и хотя бы краемъ коснуться любезнаго ему дла.
— Безъ этого, другъ, нельзя. Кисти отмыть или палитру вычистить… Нешто палитру можно водой трогать? Палитра должна быть жирная, пропитанная. Вотъ какая должна быть палитра.
Родіонъ глубоко вздохнулъ и посмотрлъ на огонекъ лампады.
— Ну, объ этомъ что говорить…— матеріалъ. Господи Боже милостивый. Конечно, безъ матеріала тоже нельзя. Дло духовное, а матеріалъ нуженъ. Въ книг премудрости Іисуса сына Сирахова сказано: ‘Издліе хвалится по рук художника’. Взять, напримръ, блила. Краска тяжелая до невозможности, свинцовая краска, а входитъ во вс составы. Небеса или облака, даже воздухъ густой безъ нея написать невозможно. Матеріалъ тяжелый, а изображеніе требуется легчайшее. Какъ быть? А очень просто. Рука должна быть легкая, а глазъ проникающій, вотъ и все. Немного и надо.
Родіонъ внезапно взглянулъ на своего сосда.
— Воздухъ видлъ когда-нибудь?
Вопросъ былъ настолько замысловатый, что слушатель вмсто отвта отвернулся и посмотрлъ на спящихъ, какъ бы призывая ихъ на помощь.
— Такъ вотъ ты и посуди. Воздуха ты и видать-то никогда не видлъ, а художникъ долженъ его красками изобразить. Тотъ, который не понимаетъ воздуха, тотъ не художникъ… Да мало ли еще какихъ тайныхъ предметовъ заключается въ семъ дл. И словъ не найдешь высказать.
Слушатель плохо понялъ, но зато пораженъ былъ совершенно искренно. Онъ медленно оглядлъ монаха отъ сапогъ до скуфейки.
— Иконы рисуете?— робко спросилъ онъ.
Родіонъ не отвтилъ. Маленькая рука его прижалась ко рту. Онъ грызъ ногти, и слышно было, какъ пристукивали его зубы.
— На заказъ работаете или по охот?— переспросилъ бородатый мужиченка.
Родіонъ опять обхватилъ колни руками, но отвтилъ не сразу.
— И сладостное занятіе — творить, и страхъ беретъ… Нтъ, ежели бы я на заказъ работалъ, я бы, можетъ, свои дома имлъ. И для разума легче. Вонъ въ сел Воронкино батюшка призвалъ меня. ‘Подмалюй, говоритъ, небеса на икон Вознесенія’.— Нечего, говорю, поправлять. Письмо блдное, но исправное, строгановское письмо’.— ‘Какъ нечего? Палестина — страна южная, нешто надъ ней такое небо? Подсини, братъ, маленько… Благословляю…’ Нечего длать. Взялъ кобальту, лесировочкой протеръ. Батюшка посмотрлъ. ‘Нтъ,— говоритъ,— мало синевы небесной’. Ну, тогда я надавилъ ультрамаринту, блилъ, малую часть кармину, да сиккативу для сухости и развелъ небеса заново съ переходомъ къ низу. Такая точка зрнія вышла, что я даже испугался, ей Богу. Посмотрлъ батюшка. Одобрилъ. ‘Вотъ это, говоритъ, истинно южныя небеса. Южне быть не можетъ’. Три рубля своихъ денегъ далъ. Я и двухъ часовъ не проработалъ. Вотъ какъ бываетъ, ежели длаешь на заказъ. Только не люблю я этого.
— И что зря болтаетъ!— сказалъ чей-то хриплый голосъ.— Людей безпокоить… А еще монахъ.
— Спи, отецъ, не буду,— ласково отвтилъ Родіонъ, поникши головой.
Черезъ нсколько минутъ, однако, онъ, какъ бы проснувшись и продолжая свои мысли, сталъ шептать:
— Боже мой, Боже мой, и сколь ветхи храмы Господни, и сколь устарли святыя иконы. Обидно молящимся на такое запустніе. Иное письмо потрескалось отъ климата, у иныхъ грунтъ отсырлъ, краски потемнли, помертвли. Иныя такія, что не только молиться, а и смотрть не на что… Прости меня, Господи, гршнаго… Взять хотя бы здшнюю икону святой великомученицы Параскевы… Нешто такой ликъ подобающій?.. Закоптлый… мрачный.
— Это отъ пожара, батя,— вставилъ шепотомъ лысый мужиченко.
— Тмъ боле нужно возстановить. Говорилъ я объ этомъ предмет отцу Никодиму. ‘Нельзя, говоритъ,— икона явленная’. Я ему и то и ее. Изъянъ отъ пожара, молъ, причины грубой и посторонней. ‘Не спши, говоритъ, она сама отойдетъ… и безъ твоихъ рукъ обойдемся…’ Оставилъ. Больше не помышляю. Ежели съ этой точки смотрть, то единственно чуда надо ждать, не иначе…
Родіонъ поднялъ глаза на икону, долго смотрлъ на лампаду и медленно перекрестился. Врилъ ли онъ въ чудо или раскаивался въ своемъ сомнніи объ этомъ, онъ промолчалъ и опять уткнулся головою въ колни.
Изъ всего сказаннаго монахомъ для лысаго мужиченка послднія слова оказались наиболе понятными и близкими уму и сердцу. Подержавъ ихъ въ своемъ воображеніи, онъ убдительно произнесъ:
— Да… ежели чудо… такъ это… дйствительно…
Голосъ Родіона, осторожный и монотонный, разбудилъ однако нкоторыхъ спящихъ. Дв-три головы поднялись. Невидимые собесдники стали перешептываться.
Прасковья Захаровна по прежнему сидла, на солом, прислонясь къ лавк. Больная безпокойно разбрасывала руками и мняла положеніе тла. Старуха сидя спала. Темный конусъ ея фигуры долго медленно раскачивался, готовый упасть, потомъ вздрагивалъ, старуха просыпалась и начинала часто дышать, какъ испуганная.
— Бабушка,— сказала больная,— разскажи еще про Пятницу. Какъ это пастухи-то…
Старуха начала звать. Тягучая звота долго не давала ей приступить къ разсказу.
— И вотъ милая… одинъ-то пастухъ пустилъ въ нее камнемъ… Пустилъ это онъ въ нее камнемъ… а камень-то и врзался въ дерево… Какъ врзался въ дерево, такъ значитъ и сидитъ тамъ.
— Все тамъ?— спросила со вздохомъ больная, точно вопросъ этотъ ее интересовалъ и мучилъ.
— Говорятъ, быдто тамъ. Другіе говорятъ. Я, признаться, не видла. Глаза ли мои слабые или, можетъ, грхи мшаютъ. Есть такіе люди, которые видли. Кто достоинъ, тотъ увидитъ.
— Какъ хорошо это,— слабо сказала больная…— Вотъ бы увидть, бабушка.
— Не надо желать, милая, само придетъ.
Тутъ старуху опять одолла такая длительная звота, что ей съ большимъ трудомъ удалось ухватить продолженіе разсказа.
— А другой-то пастухъ замахнулся на нее кнутомъ… Замахнулся это онъ кнутомъ, а кнутъ то и обвился кругомъ дерева, какъ змй древесный. Тутъ, значитъ, они и увидли… Открылись у нихъ глаза… Не простая это была женщина, а сама Пятница.
— Очень хорошо это…— страдальчески протянула больная.
Кто-то вздохнулъ съ чувствомъ полнаго удовлетворенія.
Забыты дла мірскія. Мила и желанна одна мысль: освжить свою душу струей священной тайны.
Въ робкой тишин раздался торжественный голосъ Родіона:
— Премудрая и всехвальная Христова мученица Параскева, мужескую крпость пріемши, женскую же немощь отвергши, діавола побди и мучителя посрами…
Лысый мужиченка всталъ на колни, помолился и положилъ три земныхъ поклона, зарывая свой большой лобъ въ мягкой солом.
Когда опять наступила тишина, старуха добавила:
— Она самая и была: Прасковея-Пятница. И день тоже пришелся въ пятницу.
— Не въ этомъ суть заключается,— пояснилъ Родіонъ.— Святая великомученица родилась въ день пятницы, который день на древнемъ язык такъ и зовется: пятница. Имъ же родители окрестили младенца.
Несмотря на усталость, Прасковья Захаровна спать не хотла. Въ изб она все равно не могла бы уснуть. Разговоры ей мшали. Думала она о томъ же, о чемъ и другіе, но разсказъ старухи не нравился ей. Отъ него вяли слишкомъ зауряднымъ вымысломъ. Если что-нибудь подобное и случилось когда-нибудь, то наврно не такъ, какъ объ этомъ разсказывали. Въ глубин легенды она чувствовала возможную ясную правду, но кругомъ нея образовался грубый наростъ. Она не хотла больше слушать и нарочно громко спросила:
— А далеко ли отсюда часовня?
Лысый ей отвтилъ:
— Съ версту будетъ. За церковью направо, въ гору.
У Прасковьи Захаровны сердце забилось отъ загорвшагося ршенія идти туда и провести ночь наедин съ молчаливой березой.
Она порылась въ карман юбки, вынула изъ кошелька серебряный рубль и положила его въ руку больной женщины. Потомъ поднялась на ноги. Родіонъ понялъ ея намреніе.
— А что жъ, сударыня, благое дло придумали. Ночка теплая, сухая. Ежели и на трав, подстеливши при этомъ платочекъ, такъ не хуже будетъ, чмъ здсь. Мсто святое, молитвенное.
Подъ образами поднялась плотная фигура слпого.
— И я, матушка, съ вами…
Прасковья Захаровна перешагнула черезъ лежащихъ, взяла слпого за руку и повела его изъ избы.
Родіонъ тоже всталъ, чтобы запереть за ними дверь.
Блыя ночи миновали. Звзды горли ярче и таинственне. Тни тонули глубже. Небо задумалось, какъ темныя очи, опустившія надъ собой густыя рсницы.
Слпой держалъ свою руку на плеч Прасковьи Захаровны. Они шли тихо и долго молчали.
— Не холодно безъ шапки?— спросила она.
— Нтъ, барыня, милая — это нипочемъ. Дождя бы не было.
Прасковья Захаровна посмотрла на небо, и ей подумалось, что тишина и благоговніе, которыми дышала ночь, будутъ продолжаться вчно. Она хотла бы убдить въ этомъ слпого, внушить ему радостное спокойствіе.
— Дождя не будетъ. Небо чистое, звздное.
Слпой вздохнулъ.
— Господи милосердный… Хотя бы однимъ глазкомъ поглядть на міръ Божій…
Прасковья Захаровна закрыла глаза, стараясь представить себ положеніе слпого, и не видя на яву, она продолжала мысленно видть дорогу, поля, темный пригорокъ рощи съ мелькающимъ огонькомъ. Какая же темная пустота должна быть въ душ у слпого, не видящаго всего того, что даетъ и разнобразитъ мысль?
— Неужели всю, всю жизнь прожилъ слпымъ?
Ей показалось, что рука слпого дрогнула. Онъ глухо промычалъ и отвтилъ не сразу.
— Всю жизнь, родимая… всю какъ есть. Родился слпымъ. Ни одного предмета не вижу. Не знаю, какой видъ имютъ. Которые предметы руками достаю, т и понимаю, а которые не достать, тхъ и незнаю. Лсу не знаю, морей не знаю, небушка со звздами не знаю.
Прасковья Захаровна ясно почувствовала тягость положенія слпого. Ей захотлось сейчасъ же помочь ему. Дать хотя намекъ того блага, котораго онъ лишенъ. Это желаніе такой стремительной волной нахлынуло на нее, что у нея ослабли ноги. Она остановилась.
— Присядемъ тутъ, отдохнемъ. Разскажу я теб кое-что.
Слпой покорно опустился на землю у дороги, на краю сухой канавки. Вытянувъ руки на колняхъ и, склонивъ голову на бокъ, насторожилъ ухо, какъ бы ожидая услышать нчто значительное.
Прасковья Захаровна погладила его по косматой голов и опустилась рядомъ.
— Тебя какъ зовутъ?
— Зовутъ меня Ананіемъ. Кто знаетъ, такъ и зоветъ. А то просто ‘слпой’.
— Ну, такъ вотъ слушай, Ананій, что я теб скажу.
Она оглянула небо, перелсокъ, прозрачный горизонтъ востока, нжную волну млечнаго пути. Онъ не могъ понять того, что понимается зрніемъ, и она стала разсказывать то, что она слышитъ душою и чувствуетъ.
— Помнишь, когда въ церкви пвчіе поютъ. Пропоютъ молитву и посл этого, въ конц, протяжное ‘аминь’. Ихніе голоса все тише и тише, и ужъ, думаешь, кончилось пніе, и, кажется, голосовъ не слышно, а они все еще гудятъ и уходятъ къ Богу. А тамъ съ высоты ангелы ждутъ, когда псня отъ людей долетитъ до нихъ, и тогда подхватятъ ее и пропоютъ своими святыми голосами передъ престоломъ Господа. Много тысячъ ангеловъ поютъ молитву, и голоса ихъ не пропадаютъ, а уходятъ все дальше и дальше безъ предла, потому что въ нихъ вчное явленіе Создателю. Намъ не слышно, и понять это можно только мысленно. Когда пропоютъ они послднее слово ‘аминь’, разнесется оно по всей вселенной, и звенитъ, и звенитъ не умолкая… Вотъ такое же, какъ это протяжное ‘аминь’, и есть небо.
Ананій погладилъ свои колни и наклонилъ голову.
— Хорошо говорите, матушка, очень складно. Видно, и молиться хорошо умете…
Прасковья Захаровна отвчала задумчиво, какъ бы про себя:
— Пожалуй, что не умю. Мста настоящаго не могу для этого найти. Всмъ себя можетъ человкъ насытить: когда жажда — напьется холодной воды вдоволь, есть захочетъ — насытится, радость придетъ — порадуется, а. вотъ помолиться до сыта не всякій можетъ. Отчего такъ? Не знаю. Можетъ быть, вры мало, или что мшаетъ. Въ храм людно и какъ-то безпокойно. Я думаю, что въ первыя времена христіанства, когда врующіе собирались тайкомъ въ подземныхъ пещерахъ — вотъ тогда хорошо молилось… Было тоже со мной, два года тому назадъ, когда умеръ мой мужъ. Помню, какъ я тогда молилась по ночамъ у гроба. Себя забывала, а чувствовала, что близокъ тотъ, кому я молилась… Время прошло, горе улеглось, и стало какъ то пусто на душ…
Прасковья Захаровна не любила откровенничать, но теперь, въ ночной тишин открытаго поля, наедин со слпымъ ей говорилось легко.
— Да неужели-же только тогда человкъ можетъ молиться, когда сердце его ущемитъ горемъ? Нтъ, и въ радости нужна молитва… Нужна, какъ хлбъ. Тмъ боле, когда чего-то ищешь и ожидаешь. Вотъ я все время посл смерти мужа жду, что онъ о себ скажетъ. Вдь невозможно же, чтобы отъ его души ничего не осталось. Цлыми днями объ немъ думаю, а во сн ни разу не видала. Вотъ ужъ одно это непонятно. Какая-то тайна тутъ есть. Всякіе сны вижу, и живущихъ, и покойниковъ, которыхъ давно позабыла, а его не вижу. На могилу его хожу, хорошо тамъ, спокойно для размышленія, и объ этомъ еще больше думается, но знаешь, что напрасно: именно тамъ-то его и нтъ… Въ послдній разъ была цвточки подновить къ поминкамъ. Скончался онъ какъ разъ въ Ильинъ день. Вспомнила я тутъ про Ильинскую пятницу… Давно, еще двушкой слышала, но никогда не думала объ ней. Меня тоже зовутъ Прасковьей… Дай, думаю, поду. Радостно мн стало при этой мысли… Вотъ теперь я здсь и все чего-то жду…
— Пятница — она замчательная, ваша высокородіе,— убдительно промолвилъ слпой, нарушивъ долгое молчаніе Прасковьи Захаровны,— Чудеса бывали разныя. Вамъ извстно?
— Да, говорятъ.
— А которые исцлялись, тоже хорошо имъ было. Люди кругомъ и т радовались. Надляли ихъ. Одинъ безногій исцлился и рублей тридцать денегъ собралъ.
— Ну, не надо говорить объ этомъ. Пойдемъ дальше.
Незамтно подымаясь въ гору, дорога вошла въ рощу. Широкая аллея, окаймленная высокими деревьями и крытая звзднымъ куполомъ неба, походила на храмъ. Впереди стояла блая часовня какъ церковный иконостасъ. За открытой дверью горли огни лампадъ. По краямъ аллеи виднлись какія-то тни. Одн лежали, другія сидли. Гд то осторожно шептались, боясь нарушить святую тишину. Свтился огонекъ, отражаясь на блыхъ страницахъ книги, положенной на земл. Передъ ней, на колняхъ, изогнувшись, стоялъ человкъ и вполголоса читалъ.
Дойдя до часовни, Прасковья Захаровна опустилась на колни и велла сдлать то же слпому. Внутрь она не хотла войти. Тамъ казалось тсно, жарко и не такъ торжественно, какъ въ темной таинственной рощ. Еще стоя на колняхъ и глядя на освщенныя иконы въ глубин часовни, она почувствовала, что налво отъ нея, среди густой стны деревьевъ, стоитъ та самая березка, для которой она сюда пришла. Ея близость она угадывала и тихо радовалась. Когда невольными движеніями она встала на ноги и повернулась налво, то увидла высокій стволъ съ огненными втвями. Молодыя густолиственныя березки толпились кругомъ, какъ невсты и молодки около вщей старухи. Древняя береза стояла въ тсной оград. Прасковья Захаровна подошла къ ней и взялась руками за ршетку. На земл у ствола, заполняя все пространство внутри ограды, лежали какіе то свертки. Направо шагахъ въ пяти возвышался большой камень. Припавъ къ нему, темнла фигура, судя по голосу,— женщина. Она жалобно причитала, говорила отрывочныя слова молитвъ, и вмст съ этими скорбными нотами тихо звучалъ серебристый плескъ воды. Почему тамъ была вода, Прасковья Захаровна не знала. Ее не тревожило любопытство. Одно только чувство она испытывала ко всему, что было кругомъ — спокойное благоговніе.
Тихая, вдохновенная ночь. Воздухъ остановился, боясь потревожить втви деревьевъ, жадно внимающихъ вщей берез. Черныя, сухія втви давно ужъ не украшаются нарядной зеленью. Съ того дня, когда св. Прасковея явилась подъ ней, счастливая избранница отошла отъ жизни и стала монахиней. Земля кругомъ нея, утоптанная милліонами проходившихъ здсь богомольцевъ, млетъ въ ожиданіи новаго чуда и зоветъ на свою грудь новыя толпы врующихъ.
Прасковья Захаровна вспомнила о слпомъ только тогда, когда увидла его, идущаго на голосъ женщины. Онъ тоже нагнулся подъ камнемъ, и послышался плескъ воды. По движеніямъ рукъ видно было, что онъ смачиваетъ слпые глаза. Слышенъ былъ и его голосъ, похожій на тихій, радостный смхъ. Поднявшись, онъ пошелъ боле смлыми шагами прямо къ Прасковь Захаровн. Подойдя, онъ бросилъ на землю палку, одной рукой взялся за ршетку, а другой ухватилъ ея руку. Ей стало жутко. Она ждала чего-то необыкновеннаго.
— Однимъ глазкомъ будто вижу,— сказалъ онъ съ дтской радостью, сжимая руку Прасковьи Захаровны своей жесткой ладонью.— Предметовъ не вижу, а какъ бы огонекъ… Вотъ онъ, махонькій… Шмыгаетъ въ род комарика… Съ чего это, барыня? Отъ святой воды? Истинно чудесное дло… А, можетъ, отъ мннія?..
Прасковья Захаровна почувствовала, что передъ ней самой всталъ жгучій вопросъ и ждетъ отвта. Но сейчасъ она не смогла и не хотла ршать его и проврять ощущенія слпого. Сейчасъ нужно было только успокоить себя и не отнимать надежды у него.
— Это такъ и должно быть…— вдохновенно сказала она и незамтно подъ косынкой перекрестилась.
Слпой издалъ могучій вздохъ.
— Слава теб, Господи… Завтра подъ икону пойду, авось удостоюсь.
Онъ все стоялъ въ прежней поз и держалъ ея руку.
— Вамъ бы отдохнутъ, милая барыня… Здсь народъ присунется… Пошли бы въ рощу, уснули на травк. Я посижу, поберегу.
Въ темнот Прасковь Захаровн показалось, что слпой разсматриваетъ ее. Это замтно было по слабымъ движеніямъ его головы. Она чувствовала, какъ его невидимый взглядъ скользитъ по ея лицу, плечамъ и груди.
Выдернувъ свою руку, Прасковья Захаровна повернулась къ нему бокомъ и прислонилась спиною къ ршетк.
— Я хотла бы остаться одна. Думаю, что никто не помшаетъ.
Слпой покорно согласился.
— Какъ вамъ угодно.
Потоптался на мст, ногой нащупалъ песокъ, поднялъ его, обошелъ кругомъ ршетки, держась за нее рукою, и, разсчитавъ направленіе, пошелъ дальше. Мсто ему очевидно было хорошо знакомо. Прасковья Захаровна слдила за нимъ. Видя, какъ онъ ощупью пробирается между деревьями, она подумала:
— ‘Нтъ, это мн показалось’.
У дороги стоялъ открытый ларекъ. Слпой постучалъ въ стну палкой.
— Есть тута кто?
Вмсто отвта послышался протяжный звокъ. Человкъ, дремавшій на куч такихъ же свертковъ, какіе валялись въ оград березы, всталъ на ноги и зажегъ восковую свчу, прилипшую къ прилавку своими отеками. Тутъ же лежали стопы духовныхъ брошюрокъ, а въ плоскихъ ящикахъ свчи.
Вглядвшись въ Ананія, свчникъ промолвилъ тономъ совершеннаго безразличія:
— А ты, дядя, опять ослпъ? Какой аккуратный.
— Такое дло, милый,— одинаково безразлично отвчалъ Ананій,— Одному горе мыкать, а другому — зубоскалить. Зимой полегчало, а къ Покрову опять затуманило… Бда съ ими, съ глазами…
— Ну, ладно, не скули… Какъ разъ ко времени подосплъ. Покупаешь что ли?
— Нтъ. Полковница тутъ одна есть. Вздумала ночевать на вол. Въ изб и солома, и крыша, а тутъ какъ ей на голой земл, безъ подушки. Постарайся, милый человкъ.
— Да что надо?
— Одолжи пару куделечковъ покругле. Будетъ ей замсто подушки.
— Да гд она?
— Недалече, я донесу. Утромъ возьмешь.
— Гд теб, слпому. Я самъ пойду.
Бесда разогнала сонъ свчника. Онъ выбралъ изъ кучи три штуки пухлыхъ кудельковъ и вышелъ изъ ларька.
— Ну, слпой, показывай дорогу.
— А ты, милый, не болтай зря. Будешь болтать, не одного меня обидишь…
Прасковья Захаровна нисколько не удивилась услужливости посторонняго человка. Къ этому тихому мсту такъ подходила забота и братская любовь. Онъ говорилъ успокоительнымъ, ласковымъ голосомъ. Кудельки положилъ у ршетки въ вид изголовья. Большой шерстяной платокъ Прасковьи Захаровны, висвшій у нея на рук, разстелилъ по земл и пригладилъ. Сучья и камешки изъ-подъ него подобралъ. Но когда она пожелала имъ накрыться, онъ долго его встряхивалъ и, сложивъ, одлъ ей на плечи. На ея вопросъ, что это за свертки, служащіе ей подушкой, онъ объяснилъ, что то — куделя шерсти, приносимые бабами въ вид жертвы. Потомъ ихъ продаютъ, а деньги идутъ на храмъ.
— Ночка, слаза Богу, теплая, замчательная,— сказалъ свчникъ пвучимъ, ласковымъ голосомъ.— И не мудрено сударыня: такой великій праздникъ, для него и ночка такая. Въ прошедшемъ году тоже, напримръ, въ эту самую ночь была такая стужа, что люди болли, а вотъ нынче тепло.
Въ заключеніе свчникъ объявилъ, что его зовутъ Онисимъ и, если понадобится, найти его можно въ ларьк. Пожелалъ спокойной ночи и ушелъ.
Ананій потоптался на мст и послдовалъ за нимъ.
Прасковья Захаровна осталась одна. Присла, облокотилась на изголовье и долго смотрла черезъ ршетку на часовню. Нсколько разъ туда входили люди и, пробывъ нкоторое время, выходили обратно. Налво плескалась вода. Туда тоже подходили и склонялись надъ камнемъ. Сзади ея кто то прошелъ. Она обернулась, но никого не увидала, черезъ минуту т же тихіе шаги приблизились и остановились совсмъ близко. Она не обернулась, а встала на колни, чувствуя, что кто-то стоитъ надъ ней. Сердце трепетно забилось. Она упорно стала смотрть на стволъ и увидла отчетливыя полосы, какъ бы слды отъ кнута. Ей стало жутко, что противъ воли она должна поврить въ нескладную легенду. Выше что-то блло. Чмъ больше она всматривалась, тмъ пятно становилось отчетливе. Неужели это камень, тотъ самый, который долженъ бы былъ разлетться въ пыль, а не смущать напоминаніемъ о себ?..
Испоконъ вка люди бросаютъ камнями въ тхъ, кто имъ непонятенъ, бросаютъ камнями даже въ избранныхъ и хлещутъ кнутами тхъ, которые осмливаются проповдывать истину. Они забываютъ страданія обиженныхъ, но всегда помнятъ орудія пытокъ. Христіанская религія внчается символомъ смертной казни.
Это такъ. И люди ему поклоняются больше, чмъ слову истины. Почему же имъ не поклоняться камнямъ, которыми побивались праведники, и бичамъ, которыми ихъ стегали?..
…Напрягая зрніе, Прасковья Захаровна старалась разсмотрть срое пятно и убдить себя, что это не камень. Множество людей старались увидть его, но ей это было не нужно. Пускай лучше это будетъ кускомъ блой коры. Она смотрла до слезъ и, наконецъ, увидла, что это не камень. Срое пятно стало свтле, увеличилось и зашевелилось… Это была маленькая рука, слабо очерченная и прозрачная. Рядомъ пониже стало тоже свтле, точно колыхнулся блый рукавъ. Не смя отвести глазъ отъ руки, Прасковья Захаровна смотрла на нее, не мигая. Но и не видя, чувствовала и угадывала продолженіе руки, плечо и всю фигуру. Кругомъ стало темнть. Стволъ березы, листва деревьевъ, ограда — все потеряло очертанія, растаяло, и только одно мсто въ ростъ человка оставалось освщеннымъ. Похоже было на то, когда черезъ узкую, длинную лсную проску, передъ разсвтомъ, виднется въ конц ея свтлый выходъ въ открытое поле. Не нужно было переводить глазъ и осматривать фигуру. Она сразу была видна вся, какъ далекое облако. Плечо тихо приблизилось къ дереву, и маленькая голова прислонилась къ рук. На лиц не было ни красокъ, ни тней. Оно было прозрачно, какъ утреннее небо, но взоръ не проникалъ черезъ него. Оно не было похоже на лицо человка, съ чертами ясно обозначенными. Глаза не имли вида темныхъ пятенъ, но они были и смотрли. Ими глядли свтъ и вра, не знающая сомннія.
Прасковья Захаровна стояла на колняхъ, потрясенная и радостная. Она смотрла и слушала. Если бы она услышала шепотъ, похожій на человческій голосъ, то все очарованіе исчезло бы. Нтъ, она слышала мысли, излучаемыя отъ лика, глядящаго на нее. Нсколько разъ говорящій взоръ повторилъ ей: ‘не сомнвайся’. Для нея было ясно, въ чемъ не сомнваться, но она хотла переспросить: ‘Въ чемъ? Въ будущей жизни’? Раньше мысленнаго вопроса она уже увидла отвтъ: ‘Да, ты не умрешь, и никто не умираетъ’. Свтлый ликъ приблизился, какъ бы давая возможность лучше разсмотрть его и убдиться, что на немъ нтъ тней сомннія.
Прасковья Захаровна протянула черезъ ршетку руки съ благодарностью и мольбой, но видніе заколыхалось, отодвинулось назадъ и послышался говорящій взоръ: ‘Не проси у меня ничего. Я не могу ничего дать, кром утшенія и надежды.. Теб самой ничего не нужно. Ты даже сама можешь дать другимъ’.
‘Благодарю тебя’,— мысленно сказала Прасковья Захаровна:— ‘только теперь поняла, что мн ничего не нужно. Ты наполнила меня святой врой’.
Блдный ликъ ласково глядлъ на нее и точно слушалъ. Потомъ онъ опять заговорилъ: ‘Люди несчастны оттого, что ждутъ отъ неба больше, чмъ оно можетъ дать. Они слпы и не видятъ блага кругомъ себя. Они бросаютъ камнями въ то, чему сами же потомъ поклоняются. Смотри сюда. Ты не врила, но это правда’.
Рука, прислоненная къ дереву, отклонилась, и Прасковья Захаровна ясно увидла выступающій на поверхности ствола камень величиною въ большое яблоко.
Ликъ затуманился, глаза стали грустны и замолчали. Та же рука сдлала движеніе, какъ бы смахивая камень, и онъ упалъ, ударившись о корни и затерявшись среди кучи куделей.
Прасковья Захаровна устремилась глазами въ то мсто, куда упалъ камень. Старалась разглядть его среди пачекъ шерсти. Протянула руку, чтобы нащупать его. Подымать глазъ больше не нужно было. Она и такъ чувствовала, что видніе исчезло. Но посл него остался слдъ, осязаемый и возбуждающій жадное любопытство. Она искала его рукою, оцарапала себ плечо. Взяла зонтикъ, рылась имъ въ . куч кудельковъ, торопливо и съ боязнью, чтобы дйствительность не оказалась обманомъ воображенія. Нсколько разъ ея зонтикъ натыкался на что-то твердое, но сдвинуть его съ мста не хватало силъ. Можетъ быть, это былъ обнаженный корень дерева. Движенія въ неудобной поз ее утомили. Она ухватилась обими руками за брусья ршетки и, уткнувъ между ними лицо, не отрывала глазъ отъ того мста, гд долженъ былъ находиться камень.
Съ восходомъ солнца около часовни и дерева толпились люди. Чей-то хриплый назойливый голосъ выкрикивалъ: ‘Чудесный случай въ женскомъ монастыр! Многодневный сонъ монахини посл причастія за три копейки’!
Прасковья Захаровна лежала на спин, покрытая тяжелымъ полушубкомъ. Жесткій край полы царапалъ подбородокъ и отдавалъ густымъ запахомъ овчины. Рядомъ налво сидлъ слпой и ощупью считалъ на ладони только что полученныя мдныя деньги. Проходящіе участливо посматривали на нее, шепотомъ справлялись у слпого о ея положеніи, и нкоторые клали ему на ладонь копйку. Подошелъ Онисимъ, нагнулся надъ ней, ослпивъ накрученнымъ на ше шарфомъ цвта красной смородины.
— Ваше высокоблагородіе, умойтесь водичкой святой — тутъ недалече.
Прасковья Захаровна откинула рукой полушубокъ и присла. Голова была тяжелая, какъ посл угара, въ лопаткахъ ломило. Слпой замтилъ ея движеніе и сказалъ, не поворачивая головы:
— Съ добрымъ утромъ. А ночку худо съ вами было. Я рядомъ сидлъ, берегъ. Своимъ полушубкомъ накрылъ.
Ей стало неловко отъ обращенныхъ на нее любопытныхъ взглядовъ. Она поднялась на ноги, оправила юбку и оглядлась. Блая часовня ослпительно сіяла надъ солнцемъ. Въ шум толпы, въ яркихъ нарядахъ, чувствовался праздникъ, суетливая радость. Но уже не было того благоговйнаго уюта какъ ночью. Шагахъ въ пяти отъ березки высился надъ землею большой камень-валунъ. Нсколько человкъ стояли кругомъ него. Женщина съ. обнаженной, худой и темной, какъ обгорлая палка, рукой держалась слабыми пальцами за край камня. Здоровая рука тянулась къ середин его и, горстью забравъ изъ котловинки воды, смачивала больную руку. Высокій, костистый мужикъ въ голубой рубах и бархатной жилетк снялъ шейный крестъ и окунулъ его въ воду, сердито поглядывая на сосдей. Молодая, краснощекая баба въ лиловомъ повойник, стоя на колняхъ, нсколько разъ зачерпнула жестяной кружечкой воды. Мужъ сзади подставлялъ ей бутылку, покуда она не наполнилась. Тогда онъ самъ взялъ кружку, хлебнулъ изъ нея остатокъ и ладонью расправилъ усы.
Прасковья Захаровна смотрла, не двигаясь съ мста. Онисимъ сказалъ ей успокоительнымъ тономъ:
— Вы, госпожа, не сомнвайтесь. Воду выплещутъ — я свтленькой налью.
— Откуда же вы нальете?
Онисимъ кивнулъ головой въ сторону, гд стоялъ полный ушатъ воды съ плавающимъ берестовымъ ковшомъ. Но въ глазахъ Прасковьи Захаровны онъ замтилъ недовольное удивленіе.
— Вы, ваше сіятельство, не обижайтесь. Вода чистая, свяченая. Изъ колодца достаемъ. А то гд же ее взять? Прежде, дйствительно, говорятъ, была вода неизсякаемая. Ну, тогда и въ народ больше вры было. А теперь гд же ее взять? Посл дождя, дйствительно держится, а коли дождя не было, гд же ее взять? Не желаете ли слдочки посмотрть?
Онъ подошелъ къ толп и ближайшихъ раздвинулъ. Прасковья Захаровна тоже подошла и нагнулась къ тому мсту камня, на которое Онисимъ указывалъ кистью руки съ повернутой кверху ладонью.
— Святая Параскева, нареченная Пятницей, явилась на семъ мст пастухамъ въ чудесномъ видніи, передъ восходомъ солнца, и на семъ камн оставила слды ногъ своихъ. Имются три слдочка. Одинъ, обращенный на востокъ, который слдочекъ виденъ явственно, другой — на югъ, родину великой мученицы, съ пятью пальцами, и третій, не имющій направленія, по причин одной пятки.
Прасковья Захаровна грустно смотрла на шероховатую поверхность камня. Ее смущало то обстоятельство, что углубленія, которыя принимались за слды ногъ, находились не сверху камня, а сбоку, на поверхности почти отвсной. Стоящіе кругомъ оставили свое дло и внимательно осматривали барыню. Ей казалось, что они смотрятъ недружелюбно, угадывая и осуждая ея невріе. Она отошла. Онисимъ былъ уже впереди и тономъ опытнаго проводника продолжалъ свои объясненія. По голосу замтно было, что въ немъ давно пропалъ интересъ и къ мсту, и къ событію, о которомъ онъ разсказываетъ.
— Подъ симъ деревомъ великомученица явилась пастухамъ. Но пастухи т и не признали ее. Одинъ бросилъ камнемъ, и тотъ камень вошелъ въ дерево… Теперь имется одинъ слдъ, но первое время камень долго пребывалъ въ немъ…
Прасковья Захаровна не слушала его и, просунувъ зонтикъ черезъ ограду, ворошила имъ кудельки. Онисимъ скороговоркой докончилъ свой разсказъ и добавилъ:
— Очень многіе интересуются и жертвуютъ по состоянію. Не забудьте вашъ платочекъ, сударыня.
На голосъ Онисима подошли богомольцы. Ихъ больше всего интересовала барыня, повидимому, важная, хотя и просто одтая. Эта важность замтна была въ ея строгомъ недоврчивомъ взгляд. Какая-то согбенная старушка, щурясь и поглядывая на нее, какъ на солнце, отважилась попросить милостыни, но Прасковья Захаровна ее не слышала. Она все еще продолжала рыться зонтикомъ въ оград ршетки. Онисимъ замтилъ это.
— Вы что, сударыня, ищете?
‘Сказать или нтъ?’ — подумала Прасковья Захаровна. Ей хотлось бы проврить ночное впечатлніе. Можетъ быть, само происшествіе станетъ для нея боле убдительнымъ, если она разскажетъ о немъ вслухъ. Тихо, чтобы ее слышалъ одинъ Онисимъ, она промолвила:
— Ночью я видла камень… Или, можетъ быть, мн показалось…
Онисимъ ничуть не удивился. Онъ даже уврилъ Прасковью Захаровну, что подобный случай весьма возможенъ.
— Позапрошлое лто одна баба тоже видла. Совсмъ простая баба, босая пришла. Однимъ словомъ — видла. Тоже ночью. Неизвстно, кто удостоится.
— Упалъ съ дерева и скатился вотъ сюда,— еще тише проговорила Прасковья Захаровна, чувствуя, что она кого-то обманываетъ.
Это дополненіе нсколько затронуло любопытство Онисима. Онъ строго посмотрлъ на нее, а затмъ уставился на мсто, куда она указывала зонтикомъ.
— Чего стоишь?— громко рявкнулъ чей-то голосъ.— Поискать надо.
Прасковья Захаровна вздрогнула и оглянулась. Надъ ея плечомъ появилось пестрое лицо слпого. Тло его дрожало. Нижняя челюсть вмст съ пыльной бородой шевелилась и выдавала его волненіе. Поднявъ голову и какъ бы взывая къ далекой толп, онъ провозгласилъ:
— Православные! Камень тотъ нашелся! Радость великая! Ищите, братцы. Ты, Онисимъ, разбери заборъ-то. Эхъ! кабы не слпота, поискалъ бы я.
Отъ большого камня, отъ часовни, отъ дороги уже бжали люди. Черезъ ршетку совались руки, палки, рылись въ куделяхъ, царапали сухую, жесткую землю. Надъ головами блеснула блая рубаха мальчугана, поднятаго тремя парами рукъ, и исчезла за оградой.