СОБРАНЕ СОЧИНЕНЙ
ИВАНА ДМИТРЕВИЧА
АХШАРУМОВА.
Томъ 1-ый.
ПОВСТИ И РАЗСКАЗЫ.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Изданія книгопродавца Н. Г. МАРТЫНОВА.
1894.
ПРАЧКА.
Разсказъ.
ПРАЧКА.
Разсказъ.
I.
——
II.
——
Прачка, Ахшарумов Иван Дмитриевич, Год: 1889
Время на прочтение: 19 минут(ы)
Было около двухъ часовъ ночи и въ дом царила мертвая тишина. Я сидлъ одинъ за работою въ кабинет. Она была спшная, и я такъ углубился въ нее, что не слышалъ, какъ отворилась дверь и кто-то вошелъ, тяжелые вздохи за кресломъ заставили меня обернуться, передо мною стояла старая няня, въ ночномъ туалет, прикрытомъ полинялою, ватною куцавейкой, хорошо знакомою мн съ давнихъ лтъ.
— Что ты, няня? спросилъ я съ удивленіемъ,— не захворалъ-ли кто изъ дтей?
— Оборони Богъ! спятъ, ангельчики.
— Такъ что же ты?
— Воля ваша, Николай Петровичъ, а у насъ въ дом неблагополучно.
— Что за вздоръ!
— Eй Богу, сударь, сами извольте посмотрть.
— Да гд?.. что?..
— На чердак-съ. Ужъ которую ночь все кто-то тамъ ходитъ, вздыхаетъ, даже голосъ человческій слышенъ.
— У васъ изъ дтской?
— Нтъ, не изъ дтской, а изъ коридора, тутъ и есть.
— Въ коридор?
— Никакъ нтъ-съ, а только изъ коридора слыхать.
Я всталъ, взялъ свчу и пошелъ за няней въ коридоръ. Дорогой она все твердила мн, что надо молебенъ отслужить, святой водой чердакъ окропить.
— Да вдь служили, когда на квартиру перехали, сказалъ я.
— Давно, батюшка, надо опять отслужить, эта нечисть скоро заводится.
И няня перекрестилась.
— Какая нечисть?
— Извстно какая.
— Домовой что-ли?
— Надо-быть онъ и есть.
Мы пришли въ коридоръ, но тамъ было все тихо, и я съ улыбкою посмотрлъ на няню, думая, что ей во он померещилось.
Вдругъ наверху, надъ самою головой, послышались шаги и глубокій вздохъ, мн показалось даже, что кто-то плачетъ. Я быстро пошелъ къ концу коридора, упиравшагося въ лстницу на чердакъ, но няня схватила меня за полу халата.
Весь разговоръ, какъ предыдущій, такъ и послдующій происходилъ шепотомъ, причемъ старуха выражала явные признаки страха: крестилась, чуть не плакала и горячо убждала меня не ходить туда, т. е. на чердакъ, представлявшійся ей какимъ-то мстомъ ночнаго сборища нечистой силы, но я упорствовалъ. Тогда она стала просить позволенія разбудить Спиридона, кухоннаго мужика, изображавшаго единственную мужскую прислугу у насъ въ дом, но я ей сказалъ, что не нужно, и храбро пошелъ вверхъ по лстниц. Няня убжала въ ужас: будить-ли Спиридона или самой спасаться, не знаю, только она исчезла и я остался одинъ.
Взобравшись наверхъ, я медленно подвигался впередъ, освщая свчой свой путь. Но тусклое пламя ея озаряло только весьма небольшое пространство, все остальное тонуло въ глубокихъ потемкахъ…
Вдругъ изъ нихъ выплыла женская фигура и съ плачемъ повалилась мн въ ноги. Вглядываясь, я въ ней узналъ нашу прачку, женщину тихую и скромную, жившую у насъ уже около года. Полуодтая, съ растрепанными волосами, она дрожала да къ въ лихорадк. Я поднялъ ее.
— Настасья, спросилъ я ее,— что ты тутъ длаешь ночью, на чердак?
Въ эту минуту изъ глубины донесся шорохъ и, направляясь туда, я разглядлъ въ самомъ углу чердака грязный изорванный тюфякъ, а на немъ какого-то мужчину, не мене грязнаго и оборваннаго. Онъ не всталъ при моемъ приближеніи, а только промычалъ что-то и выругался площадною бранью.
— Что это значитъ, Настасья? спросилъ я строго.— Это это?
— Мужъ, батюшка, простонала она,— мужъ мой!.. Не погуби!
Настасья была женщина еще не старая, съ добрымъ, пріятнымъ лицомъ, ее вс любили у насъ въ дом за ея услухливость и привтливый нравъ.
Принять противъ нея крутыя мры мн не хотлось.
— А если мужъ, спросилъ я,— то зачмъ же онъ тутъ валяется? Неужели у него нтъ другаго ночлега?
— Нтъ, батюшка, отвчала она, продолжая всхлипывать,— пьетъ больно, нигд не держатъ.
— Но какъ онъ сюда попалъ?
— Пришелъ разъ совсмъ пьяный, прочь нейдетъ, какъ ни гнала, ну я и спрятала его на чердак, проспаться, благо тамъ старый тюфякъ валялся. Потомъ самъ повадился, продолжала она,— каждую ночь приходитъ, отбиться не могу.
— И это давно такъ?
— Вотъ уже третья недля, сказала она, очевидно сама сознавая свою вину.
Я начиналъ сердиться.
— Этого нельзя, Настасья, такого безпорядка никто не потерпитъ. Пьяный бродяга, нигд не прописанный, тайно ночуетъ на чердак, и вы не скажете никому ни слова. Мн бы сказали, я бы съумлъ избавить васъ отъ такого мужа, да полно, мужъ-ли еще?
— Мужъ, батюшка, вотъ-те Христосъ, мужъ.
И она опять порывалась броситься мн въ ноги, но я удержалъ ее.
— Ну, пускай мужъ, все-таки это крайній безпорядокъ. Я сейчасъ пошлю за дворникомъ и отправлю его въ участокъ.
Въ эту минуту появился свтъ сзади меня, и обернувшись, я увидлъ Спиридона, который съ крайнею осторожностью и страхомъ двигался впередъ, съ фонаремъ въ рукахъ, очевидно недоумвая, кого онъ видитъ передъ собой: настоящаго барина или домоваго, и что за фигуры копошатся тамъ въ углу чердака — люди или черти? Но убдясь, что баринъ по крайней мр заправскій, онъ храбро ко мн подошелъ…
— Спиридонъ, сказалъ я ему,— вонъ тамъ пьяный валяется, его надо отправить въ полицію.
Спиридонъ двинулся впередъ со своимъ фонаремъ, но Настасья опять повалилась мн въ ноги.
— Батюшка, не губи, не надо полиціи! Я и сама уведу, дай только его растолкать.
И она принялась будить муха, съ помощью Спиридона, который, смекнувъ въ чемъ дло, совсмъ расхрабрился.
Справиться съ пьянымъ однако-же оказалось не такъ легко. Онъ стоналъ, ругался, дрался, нсколько разъ получалъ здоровую сдачу отъ Спиридона, но привести его въ сознаніе не было никакой возможности.
— Оставьте его, сказалъ я, боясь перебудить и напугать весь домъ.
И поручивъ Спиридону наблюсти, чтобы пьянаго выпроводили, когда онъ опомнится, самъ пошелъ спать.
На другой день я узналъ, что мужъ Настасьи ушелъ рано утромъ, а съ нимъ ушла и его жена. Она вернулась домой только къ вечеру и стала просить паспорта и расчета. Мн было жаль ее, да и жена, ее полюбившая, стала уговаривать ее остаться.
— Нтъ, милая барыня, отвчала прачка,— спасибо вамъ, только мн ужъ не мсто у ваъ посл такого сраму… Вотъ сколько лтъ такъ, прибавила она, вздыхая,— нигд не могу ужиться. Либо сама уйдешь, либо прогонятъ.
— И все изъ-за мужа?
— Изъ-за него, матушка.
— Охота же теб съ нимъ возиться, сказалъ я.— Отъ него легко избавиться, хочешь, я теб это устрою?
— Нтъ, Николай Петровичъ, Христосъ съ нимъ.
— Неужто теб жалко его? спросила моя жена.
— Жалко, барыня. Какой ни на есть, а все-таки мужъ. Некому, такъ хоть я поберегу, а то совсмъ пропадетъ. Спьяна либо утонетъ, либо замерзнетъ подъ мостомъ.
— Нельзя-ли его опредлить на мсто?
— Гд тамъ! Ужъ пробовали. Оборванный весь, почти голый, нигд не берутъ, а однешь его — опять все пропьетъ.
— Господи, вотъ несчастье! сказала жена.
Долго она уговаривала Настасью разстаться съ мужемъ, предлагая свою посильную помощь. Но та только качала головой.
— Гд же онъ деньги беретъ, чтобы пить? допрашивали мы несчастную.
— У меня беретъ.
— А ты не давай.
— Упаси Богъ, матушка, изобьетъ до смерти. Хотя бы и малость, а все уже что-нибудь да дашь.
Такъ мы и отпустили ее.
На прощаньи она горько плакала, называла насъ добрыми господами, и по просьб моей разсказала горестную исторію своей жизни. Я записалъ этотъ разсказъ, насколько могъ возсоздать его изъ отрывочныхъ фразъ, перебиваемыхъ плачемъ, и изъ картинъ, которыя она рисовала, сама не сознавая ихъ яркости.
Настасья Ефимова родилась въ крестьянской семь, лтъ тридцать тому назадъ, въ одной изъ великорусскихъ губерній. Отецъ ея былъ сначала зажиточный мужикъ и держалъ мелочную лавку въ сел, оттуда онъ здилъ черезъ два дня на третій въ ближайшій городъ за товаромъ и дла его повидимому процвтали. Семья состояла изъ жены и четверыхъ дтей. Два сына ходили по промысламъ, старшая дочь вышла замужъ, а младшая, Настюшка, жила дома. Она худо помнила время благосостоянія своихъ родителей, и знала объ этомъ только по наслышк. Явственныя воспоминанія ея начинаются съ того времени, когда въ дом появилась нужда и общій упадокъ хозяйства. Отецъ сталъ пить, особенно при поздкахъ въ городъ, и часто прізжалъ домой безъ денегъ и безъ клади. Разъ лошадь вернулась одна, а его нашли во рву мертвецки пьянымъ. Съ тхъ поръ мать не ршалась боле отпускать его безъ провожатаго, а такъ какъ другаго не было, то она и придумала посылать съ отцомъ Настюшку, которой было тогда всего восемь лтъ.
Такое порученіе, разумется, показалось бы чистымъ безумствомъ въ нашемъ быту, но въ деревн дти рано зрютъ умомъ и характеромъ.
Двочка скоро уразумла въ чемъ заключались ея новыя обязанности. Удержать отца отъ пьянства она, конечно, не могла, но караулила лошадь и товаръ, сидла на возу, покуда отецъ проклажался въ кабакахъ, мокла, дрогла и зябла терпливо, и ни разу мысль осудить отца не приходила ей въ голову, не только тогда, когда она была ребенкомъ, но и теперь, посл всего пережитаго за тридцать лтъ. Память объ отц осталась въ сердц ея священною, несмотря на все горе, которое она отъ него вытерпла, несмотря на колотушки пьянаго и на непристойную его ругань. Зимой въ особенности Наспошк приходилось жутко: облзлый, дырявый тулупчикъ, которымъ мать снабжала ее на дорогу, плохо защищалъ ее и двочка дрогла по цлымъ часамъ, не зная чмъ согрться и боясь заснуть на мороз. ‘Оборони Богъ спать, замерзнешь’, говорила ей мать, и Настя храбро боролась со сномъ и непогодой, таращила глаза, соскакивала съ воза, бгала около и хлопала въ ладоши.
Разъ отецъ, сжалясь надъ ней, взялъ ее въ кабакъ и поднесъ водки. Настюшка сперва не хотла пить, но онъ задалъ ей треуха — и она выпила. Ее зажгло внутри, но она тотчасъ же согрлась, и съ тхъ поръ не отказывалась отъ водки, когда отецъ или кто-нибудь изъ мужиковъ, бывшихъ въ кабак, подносилъ ей.
— Замерзла, сердечная! говорилъ какой-нибудь жалостливый мужикъ, гладя ее по головк.
Другіе шутили и смялись надъ ней.
— Ишь ты, шустрая, водку какъ тянетъ!
Дйствительно двочка стала привыкать къ водк и разъ вернулась домой совсмъ пьяная, вмст съ отцомъ. Мать уложила ее спать, но на утро задала такую трепку, что бдная двочка проревла цлый день и три дня на могла ссть не охая.
— О, Господи! вздыхала Настасья, разсказывая намъ этотъ періодъ своей жизни.— Бдная матушка, чего только она не натерплась!
Вообще при всхъ своихъ воспоминаніяхъ она жалла другихъ, главнымъ образомъ отца и мать, впослдствіи мужа, себя же не признавала несчастною, а считала естественно призванною жить для другихъ.
Такъ маялась двочка нсколько лтъ, и чего только не натерплась. Разъ волки гнались за ними въ лсу и совсмъ было съли, да обозъ попался навстрчу. Другой разъ отецъ пьяный выпалъ изъ саней и она никакъ не могла ни разбудить, ни поднять его, умная лошадь выручила ихъ изъ бды: соскучивъ стоять попусту, они убжала домой и появленіемъ своимъ съ пустыми санями подняла тревогу… Ихъ нашли полу замерзшими на дорог, причемъ двочка все теребила отца, растирала его, и сама, чуть живая, ходила кругомъ, падала, опять вставала, плакала, звала на помощь, но не покидала отца, понимая, что безъ нея онъ замерзнетъ.
О грамот, о школ не было и помину, нужда у нихъ въ дом была такъ велика, что немыслимо было издержать два-три рубля на школу, они нужны были на хлбъ, на водку, но и хлба часто не хватало и семья голодала по цлымъ днямъ. Тогда Настюшку посылали къ сосдкамъ выпрашивать хлбца или мучицы, и если она приходила съ пустыми руками домой, колотили.
Поздкамъ въ городъ пришелъ скоро конецъ. Настюшка захворала и слегла въ постель, а отецъ, похавъ одинъ, потерялъ лошадь съ возомъ и отморозилъ себ руки и ноги. Лошадь нашли, но отмороженные члены такъ разболлись, что мужикъ уже пересталъ быть работникомъ и только валялся на печи да охалъ. Настасья очень живо разсказывала, какъ отецъ ея мучился и какъ мать его лчила.
— Очень ужъ мы жалли его, говорила она,— инда сердце надрывалось. Старикъ метался, стоналъ и все просилъ водки. Денегъ не было ни гроша, продолжала она,— ну, матушка продала куцавейку свою и купила для батюшки водки, потомъ когда водка вся вышла, хлбъ печеный стали продавать, сама голодала сердечная, а больному все водочки подносила, да онъ почитай и не лъ ничего, все только водочки просилъ.
Дло кончилось тмъ, что отъ пальцевъ на рукахъ и ногахъ остались у отца одн почернвшія косточки, которыя частію отвалились сами, а частію мать отпилила ихъ ножемъ.
Вотъ какія воспоминанія остались у нашей прачки отъ ея дтства! Юность была не лучше. Настюшка выросла въ высокую, красивую двушку, за которой бгали вс парни въ деревн, но сердце у нея лежало къ одному. На сцену является пригожій Ваня и деревенскій романъ во всей его простот. Они сразу слюбились и сразу ршили пожениться.
— Ужъ больно я жалла его (т. е. любила), вздыхала Настасья,— и онъ меня жаллъ, да не въ добрый часъ мы слюбились, не даромъ воронье все каркало надъ нами, когда мы подъ вечеръ за огородомъ сходились. ‘Кшишь вы, проклятыя!’ пугалъ ихъ мой Ваня, а я все жалась къ нему отъ страха, такъ жутко было, инда теперь помню.
Семья Вани была изъ богатыхъ и не захотла взять въ домъ бдную невсту. А чтобъ выбить блажь изъ головы Вани, его отправили въ Питеръ, въ дяд на заработки. Тамъ онъ закурилъ, завертлся и забылъ свою Настю, а ее тоже скоро окрутили, выдали замужъ за Прокопа, теперешняго ея мужа. Вотъ и весь романъ. Дале опять идетъ горькая жизнь и безропотная борьба съ нуждой.
Черезъ годъ у Настасьи родился сынъ, и она четыре мсяца кормила его своею грудью. Воспоминанія объ этомъ ребенк остались незажившею раной въ ея сердц, она такъ и захлебнулась слезами, когда дошла до него въ своемъ разсказ.
— Митьку-то отняли у меня, всхлипывала она, утирая глаза передникомъ,— къ чужому приставили кормить, къ барчуку въ городъ. Тамъ я прожила цлый годъ, а когда вернулась домой, такъ и узнала, что Митька мой померъ. Только имъ и жила, барыня, прибавила она, обращаясь къ моей жен,— все о немъ думала, гостинцы посылала, а онъ ужъ и тогда померши былъ, да мн не сказали. О-охъ!.. барыня, ты сама мать и знаешь каково мн было!
На деревенскомъ кладбищ была могилка Мити, она отыскала ее и ходила туда каждый день. Собирала цвты въ пол и бережно укладывала ихъ на могилку. Но цвты завяли, а могилку занесло снгомъ зимой. Другихъ дтей не было, и мужъ Настасьи, Прокопъ, обругавъ ее безпрокой, ушелъ подъ весну на заработки. Настасья осталась одна въ семь Прокопа. Тамъ жизнь ея тоже оказалась не сладкою: свекровь, сварливая, злая баба, обратила невстку во вьючную лошадь, ла ее подомъ и свалила на нее всю работу въ дом.
Семья была не изъ богатыхъ, а работы поверхъ головы, но Настасья и тутъ не жаловалась, работая за троихъ. Одно только возмущало ее: свекровь все попрекала, зачмъ она, баба молодая, здоровая, такъ долго не угодила опять въ кормилицы.
Цинизмъ этого упрека возмущалъ честную душу Настасьи и она все старалась объяснить жен, что она въ этомъ дл не виновата.
Дло однако еще усложнилось, когда въ деревню ихъ на побывку пришелъ тотъ самый Ваня, котораго она до замужества такъ жалла, и романъ ихъ, кажется, возобновился, но чмъ кончился — Настасья умолчала. Вообще этотъ періодъ ея жизни, вроятно единственно свтлый, остался въ туман, прачка вдругъ оборвала, какъ бы спохватясь, зачмъ она упомянула о Ван, и только передохнувъ и оправясь, продолжала свой разсказъ.
Мужъ вытребовалъ ее въ Петербургъ, гд онъ работалъ на фабрик, и опредлилъ ее туда же.
— Ну что же, тамъ какъ жилось? спросилъ я.
— Извстно какъ, отвчала она,— дло фабричное, жалованье малое, кормы худые, а ужъ фатеры и не приведи Богъ, вс въ повалку такъ на нарахъ и спали.
— Разв фабричные семейные не живутъ на особыхъ квартирахъ?
— Живутъ, баринъ, какъ не жить, да только и семейныя-то фатеры не лучше, въ подвалахъ или на чердакахъ, холодъ, сырость. Хотла я на мсто поступить, да мужъ не пустилъ: ‘живи, говоритъ, при мн’,— ну и жила. Такъ два года промаялись. Наконецъ мужъ самъ опредлилъ меня на мсто, судомойкой въ купцамъ. Тамъ полегче жить стало, только Прокопъ мой началъ баловаться, пить сталъ шибко и у меня все жалованье отбиралъ. Бывало просишь-просишь, еле выпросишь, чтобъ хоть рубль оставилъ.
— Теб, говоритъ, на что?
— Какъ, говорю, на что,— совсмъ обносилась, надть нечего.
— Ишь барыня какая, рядиться захотла!
И отберетъ все до копйки.
— Ты сама виновата, замтила жена,— слишкомъ много мужу поблажки дала, съ самаго начала отказать и конецъ.
— Охъ, матушка, вздохнула Настасья,— какъ тутъ отказать, вдь мужъ, да и драться сталъ больно. Разъ избилъ совсмъ, чуть не до смерти, за то, что въ деньгахъ отказала, да спасибо люди заступились, гд я жила-то. За это онъ осерчалъ больно на меня и взялъ съ хорошаго мста.
— Живи, говоритъ, опять со мной на фабрик.
Только и съ фабрики насъ прогнали, больно ужъ сталъ пьянствовать. Совсмъ мы тогда сбились, сть было нечего и стала я ходить въ поденщицы къ прачк, тмъ только и жили.
— А мужъ ничего не заработывалъ?
— Работалъ по-малости, да только все пропивалъ. Наконецъ на кирпичные поступилъ и меня туда взялъ. Чего уже мы тамъ натерплись — и разсказывать тошно. Осенью поздно въ сара ночевали, и прикрыться-то было нечмъ — все продали и заложили. Тамъ я и простудилась должно-быть, горячка меня схватила или другая какая болзнь, ужъ не знаю, а только въ больницу меня свезли, и тамъ я долго промаялась. Говорятъ, чуть не померла. Когда меня выписали, я поплелась на кирпичный къ мужу. Денегъ не было на извозчика и я пошла пшкомъ, шатаясь отъ слабости, какъ пьяная. На кирпичномъ я мужа не нашла: его прогнали оттуда, и куда онъ двался — никто не зналъ. Въ больницу онъ ко мн ни разу не приходилъ, и я осталась одна на улиц. Не знала куда дваться и что мн длать, продолжала Настасья свой разсказъ.— Въ деревню хать было не на что, всего семь копекъ въ карман осталось, вещей тоже никакихъ, чтобы продать или заложить,— въ узелк была одна рубаха, совсмъ исштопанная, да пара шерстяныхъ чулокъ драныхъ. Пошла я по улиц, сама не зная куда,— иду и плачу. Вдругъ навстрчу мн какая-то барынька, одтая вся въ черномъ, пригожая такая, молодая.
— ‘О чемъ, говоритъ, ты плачешь, голубушка?’
Я ей разсказала. ‘Изъ больницы, говорю, вышла, сударыня, мужъ пропалъ, не знаю куда и дваться’.
— ‘Ну, коли такъ, говоритъ, пойдемъ со мной, сестра моя’.
Но я ужъ и идти не могла, шаталась, чуть не падала. Она кликнула извозчика, усадила меня на дрожки, сама сла возл и увезла къ себ.
Долго-ли оставалась Настасья у барыни, оказавшей ей помощь на улиц, неизвстно, потому что она опять слегла и впала въ безпамятство, но барыня была дйствительно добрая, она не отправила ее въ больницу, а оставила у себя и сама ухаживала за нею во время болзни.
Очнувшись, Настасья увидла себя въ большой свтлой комнат, на мягкой постели, и не могла придти въ себя отъ удивленія, гд она, и какъ попала въ такую роскошь. Скоро дверь отворилась и въ комнату вошла молодая дама, одтая въ черное, съ ‘ангельскимъ ликомъ’, точно видніе какое, какъ выражалась Настасья.
Она стала говорить съ ней тихо, ласково, разсказала какъ встртила ее и подала ей помощь на улиц. Сидла подолгу у ея постели и читала ей вслухъ Святую книгу (Евангеліе). Утшила ее, успокоила, общала помочь и не оставить.
Настасья повидимому такъ и осталась въ убжденіи, что ея благодтельница была сверхъестественное существо, нчто среднее между ангеломъ и человкомъ, и что вообще въ этотъ періодъ ея жизни съ ней случилось что-то чудесное.
Барыня учила больную отреченію отъ мірской суеты, проповдывала ей горячую вру въ Христа и все повторяла, что ‘кто увровалъ, тотъ спасенъ будетъ’.
Мы думали, что это была одна изъ послдовательницъ ученія Пашкова, и кажется не ошиблись.
Но Настасья все повторяла, что у барыни былъ ликъ ангельскій и что говорила она не какъ люди, а все по Божески и книги читала Божественныя.
Какъ бы то ни было, но барыня съ ангельскимъ ликомъ облагодтельствовала Настасью: вылчила ее, выхолила, одла, одарила чмъ могла и, наконецъ, опредлила на мсто, въ дтскій пріютъ, которымъ сама завдывала. Что касается нравственнаго ученія, то прачка не поняла его. Она и безъ того жила всю жизнь не для себя, а для другихъ, врила во Христа, постилась, ходила въ церковь, чего же еще отъ нея требуютъ — она не могла взять въ толкъ и называла себя за это великой гршницей.
Въ пріют, гд она завдывала бльемъ и платьемъ, Настасья совсмъ отдохнула, жила спокойно и счастливо, но въ концу года ея мучитель-мужъ опять появился на сцену, а съ нимъ воротилось и прежнее горе. Опять онъ сталъ отбирать у нея вс деньги и кончилъ такимъ скандаломъ, что его вынуждены были отправить въ полицію. Съ нимъ вмст ушла и Настасья, которая повидимому поставила себ за правило не оставаться на мстахъ, гд учинялъ скандалы ея супругъ, и длала это изъ стыда и совсти передъ людьми.
Такъ было съ мстомъ въ пріют, такъ было и у насъ. Прачка наша ушла, и мы потеряли ее изъ виду.
Прошло два года, если не больше. Разъ какъ-то жена моя, гуляя съ дтьми, встртила на улиц Настасью, которая сильно обрадовалась, увидавъ ее, и стала опять проситься къ намъ въ домъ, въ услуженіе.
На другой день явилась и сама Настасья. Мы взяли ее охотно, тмъ боле, что мужъ былъ въ деревн и, какъ казалось, въ надежныхъ рукахъ. Онъ до того запьянствовался въ Петербург, что его выслали по этапу на родину и водворили на жительство къ отцу, свекру Настасьи.
По словамъ ея, свекръ этотъ, старикъ крутой, не любилъ давать потачки, и была основательная надежда, что онъ не выпуститъ боле сына изъ-подъ своего надзора, а запряжетъ его въ деревн въ тяжелую работу.
— Только бы меня туда не потребовали, говорила Настасья,— а ужъ ему батька потачки не дастъ, дурь изъ головы выбьетъ: самъ-то трезвый, да и Прокопъ мой въ деревн капли въ ротъ не бралъ.
Словомъ, надежды были розовыя. Настасья помолодла, повеселла и ее еще больше полюбили у насъ въ семь. Псни ея раздавались часто по дому и въ особенности, когда мы лтомъ перехали на дачу.
— Вотъ какъ весело живется безъ мужа! пошутилъ я однажды, проходя мимо нея по двору, гд прачка развшивала сушившееся блье и заливалась звонкою пснею про какую-то березу, стоявшую одиноко на гор.
Она покраснла, замолкла на минуту, но псня раздалась громче прежняго, какъ только я прошелъ въ садъ, гд сидла на балкон жена.
— Люблю эту бабу, сказала она,— люблю и псни ея. Какъ славно поетъ!
— Хорошая женщина, отвчалъ я,— такихъ мало и въ нашемъ быту.
— Еще бы! Знаешь что, я хочу ее въ няньки перевести, къ дтямъ.
— И дльно.
Съ сожалнію, планы эти не сбылись. Осенью, когда мы перехали въ городъ, прачка получила изъ деревни письмо, которое повергло ее въ отчаяніе. Прокопъ ея пропалъ безъ всти, покинувъ самовольно родительскій кровъ. Должно быть солоно ему пришлось подъ командой отца или по водк ужъ очень стосковался,— только пропалъ безъ всти. Сколько ни искали, ни справлялись всюду,— не нашли, и въ деревн начали поговаривать, что съ нимъ случилось что-нибудь недоброе: лшій завелъ куда, или злой человкъ сгубилъ.
Настасья заливалась слезами.
— Ну, чего ты ревешь, утшала ее жена,— по такомъ муж не плачутъ, слава Богу, коли пропалъ.
— А все же жаль, барынька, отвчала Настасья, вытирая передникомъ глаза.
— Да чего жаль, разв ты его любила?
— Гд тамъ любить, опостылъ давно, и замужъ-то выходила не любя.
— Такъ чего же ты?
— И сама не знаю. Такъ… жалко.
Послдовало молчаніе. Настасья не выходила изъ комнаты и стоя у дверей всхлипывала.
— Хотя бы своею смертію померъ, продолжала она жалобиться,— я бы еще ничего.
— Не все-ли равно?
— Какъ можно… Панихидку бы по немъ отслужила, поминки сдлала, а то ни живъ, ни мертвъ, кто его знаетъ, можетъ муку еще какую принялъ.
— Какую муку?
— А какъ лшій куда его завелъ, отвчала вздыхая Настасья.
— Куда же?
— У насъ есть, сударыня, такое болото въ лсу, такъ его увидать невозможно, а лшій дорогу знаетъ — заведетъ туда человка и утопитъ.
— Какой вздоръ!
— Нтъ, не вздоръ, болото такое, засосетъ человка и не вылзешь.
— Да лшаго-то видлъ кто?
— Какъ не видать, видали.
— Кто же видлъ, ты что-ли?
— Нтъ, я не видала, а вотъ бабы наши такъ не разъ видали.
— Все это вздоръ! сказала жена, желая прекратить разговоръ.— Ты вотъ по мертвомъ муж плачешь, а какъ онъ живой вдругъ явится, да начнетъ тебя опять колотить.
— Ай, батюшки! воскликнула Настасья, всплеснувъ руками,— оборони Богъ!
Она сразу перестала плакать и поблднла отъ испуга.
— Вотъ видишь-ли, Настасья, какая ты дура, не въ обиду теб будь сказано, по мертвомъ плачешь, а скажутъ, что можетъ быть живъ, ты пугаешься.
— Дура я, барыня, и есть, извстно дура, гд же мн ума было набраться.
Прачка наша продолжала тосковать по муж, писала въ деревню, хотла сама хать туда, разыскивать пропавшаго, какъ вдругъ Прокопъ самъ объявился. Онъ оказался живъ, и не думалъ помирать, а сидлъ въ тюрьм по обвиненію въ душегубств. Къ несчастію, преступленіе было совершено въ окрестностяхъ Петербурга и преступники посажены въ петербургскую тюрьму предварительнаго заключенія.
Оттуда Прокопъ сталъ бомбардировать жену письмами со всевозможными просьбами и порученіями,— то ему денегъ принеси, то чаю и сахару, табаку, гостинцевъ разныхъ, словомъ всего ему было нужно.
Съ перваго же письма она побжала въ тюрьму и принесла туда цлую кучу всякой всячины. Половину ей не позволили передать арестанту, но она все-таки оставила въ тюрьм. Посл свиданія съ мужемъ, Настасья вернулась домой совсмъ растерянная.
— Напраслина! объявила она намъ.— Злые люди моего Прокопа сгубили.
— Почемъ ты знаешь? сталъ я ее допрашивать.
— Самъ сказалъ.
— Ну, это еще немного.
— Свою вину, говоритъ, на меня свалили. Ты, говоритъ, Настасья, не врь, не проливалъ я крови человческой, другіе это сдлали, а не я. Не врь, говоритъ, напраслина!
— Ну, а ты что?
— Я такъ и повалилась ему въ ноги, уцпилась за сапогъ, идти прочь не хочу, жандаръ ужъ силой оттащилъ.
Съ этого дня Настасья точно ошалла, бросила всякую работу и каждый день бгала въ тюрьму. Ее, конечно, такъ часто на свиданіе съ мужемъ не пускали, но она топталась въ тюремныхъ коридорахъ, просила, клянчила, оставляла въ контор для него гостинцы и возвращалась домой совсмъ больная и истерзанная.
Прокопъ, безвинно обвиняемый въ душегубств, Прокопъ, терпящій напраслину, вдругъ выросъ въ ея глазахъ въ какого-то героя. Она забыла все прошлое: обиды, ругань, побои, всю жизнь нужды и тяжкаго горя, и помнила только одно: мужъ терпитъ напраслину, мужъ въ Сибирь пойдетъ изъ-за злыхъ людей. Сердце ея надрывалось, и она валялась у меня въ ногахъ, умоляя о помощи.
По просьб ея, я отправился въ окружной судъ и узналъ чрезъ знакомыхъ въ чемъ дло.
Мужъ нашей прачки обвинялся въ убійств съ цлью грабежа, при участіи двухъ другихъ лицъ — мужчины и женщины. Убита была старуха, жившая въ собственномъ дом, на окраин города, она была тайная ростовщица, закладчица, и у ней ограбили деньги и вещи, послужившія уликой противъ преступниковъ. Главнымъ виновникомъ былъ Прокопъ, мужъ Настасьи, участниками — дворникъ и кухарка убитой.
Оба они сознались въ преступленіи и оговорили Прокопа, но онъ упорно отрицалъ вс обвиненія и твердилъ одно, что его оговорили по злоб. Тмъ не мене, виновность его была несомннна, онъ первый нанесъ топоромъ ударъ въ голову старух и первый наложилъ руки на ея деньги и вещи. Опытный, извстный адвокатъ, назначенный ему судомъ въ защитники, считалъ его дло погибшимъ и надялся только добиться смягченія нака занія.
Но не такъ смотрла на дло Настасья.
Когда я, вернувшись домой изъ суда, объявилъ ей о печальныхъ результатахъ моихъ справокъ, она вышла, изъ себя, наговорила мн дерзостей и чуть не заподозрила и меня въ злыхъ козняхъ противъ ея Прокопа.
Она бросилась сама къ адвокату, валялась у него въ ногахъ, клялась, божилась, что мужъ ея невиненъ, умоляла защитить его отъ каторги.
Наконецъ она вынула изъ-за пазухи какой-то свертокъ и положила его на столъ передъ адвокатомъ.
— Что это? спросилъ онъ съ удивленіемъ.
— Деньги, батюшка, деньги, все что есть за душой, послднія, На возьми, не откажи только, спаси его.
Адвокатъ, конечно, денегъ не взялъ, но встртясь со мной, разсказывалъ бывшую сцену и удивлялся глубокой вр этой женщины въ невинность мужа.
— Знаете, говорилъ онъ,— она такъ глубоко вритъ, что право тронула бы на суд присяжныхъ и лучше меня защитила бы своего Прокопа.
Но откуда могла родиться такая вра?.. Сколько я ни старался выяснить себ этотъ мудреный вопросъ, отвтъ былъ всегда одинъ.
Въ голов у этой женщины, доброй и жалостливой, не умщалась мысль, что единственный близкій ей человкъ могъ хладнокровно убить безпомощную старуху. Это казалось ей чмъ-то чудовищнымъ, дьявольскимъ. Пятясь отъ этого ужаса и защищаясь отъ него всми средствами, она уцпилась за вру въ невинность мужа, какъ утопающій за соломенку, и до конца не выпускала ее изъ рукъ. Это одно могло удивлять людей не знавшихъ Настасью. Но разъ допустивъ это объясненіе, какъ я вынужденъ былъ допустить,— все остальное становилось понятно. Жалость ея къ невинно-страдающему была безпредльна, а жалость въ сердц у русскаго человка — это та-же любовь.
И вотъ она полюбила отверженнаго, какъ не любила его никогда, простила ему все пережитое горе, вс притсненія и обиды.
Чмъ ближе подходилъ судъ, тмъ тревожне становилась Настасья. Наконецъ она совсмъ расхворалась, и мы уложили ее въ постель. Но въ день судебнаго засданія никакія силы не въ состояніи были удержать ее, она вскочила и убжала. За нею, чтобы не оставить ее одну, послдовали и мы.
Масса народу спшила въ судъ, какъ въ театръ, смотрть на паденіе и позоръ своихъ ближнихъ. Зала была биткомъ набита, судьи сидли за краснымъ столомъ, присяжные на своихъ мстахъ, противъ нихъ, на скамь, подсудимые. Ихъ было трое: женщина и двое мужчинъ. Между послдними былъ и Прокопъ.
Я въ первый разъ разглядлъ его: это былъ мужикъ лтъ за сорокъ, съ красной, опухшей отъ пьянства рожей, съ рыжею бородой и нахальнымъ взглядомъ. Онъ храбро смотрлъ на публику, на судей и на присяжныхъ, и казалось вовсе не ожидалъ, что его осудятъ.
Дворникъ, молодой парень съ русой бородкой и волосами, сидлъ опустивъ голову, съ выраженіемъ глубокаго горя и стыда на лиц.
Женщина, кухарка убитой, была брюнетка, съ большими черными глазами, уже не молодая, но съ остатками прежней красоты. Она любовно глядла на молодаго парня и, казалось, кром него никого не видла во всей зал.
На суд обнаружено, что она была нравственною виновницей всего дла, составила планъ убійства и навела на него другихъ. Прокопъ былъ главнымъ его исполнителемъ, такъ какъ онъ убилъ старуху ударомъ топора въ голову, а молодой парень, дворникъ, только допустилъ дло. Онъ видимо находился подъ вліяніемъ кухарки и не осмливался ни въ чемъ ей перечить.
Судебное слдствіе затянулось долго, такъ какъ Прокопъ упорно не сознавался и нужно было допрашивать много свидтелей, чтобы его уличить. Онъ уврялъ, что кухарка съ дворникомъ ‘спроворили’ старуху, а онъ былъ только случайнымъ свидтелемъ происшествія, видлъ какъ они вытаскивали трупъ изъ дому, причемъ они дали ему десять рублей за молчаніе.
Къ ночи только окончилось слдствіе и сдланъ былъ перерывъ на полчаса. Въ зал стояла жара и духота нестерпимая.
Бдная наша Настасья совсмъ изнемогала. Мы уговаривали ее ухать домой, но она только махала руками, охала и тряслась.
Прокуроръ началъ воззваніемъ къ судьямъ и присяжнымъ о важности настоящаго дла, о той опасности, которую оно представляетъ для общества, и просилъ примнять къ преступникамъ полную строгость закона. Затмъ онъ обрушилъ вс громы своего негодованія на злосчастнаго Прокопа, блистательно опровергъ его оправданія и выставилъ его закостенлымъ злодемъ, заслуживающимъ примрной кары. Прокуроръ былъ неумолимъ, онъ не допускалъ снисхожденія и для другихъ подсудимыхъ, даже и для молодаго парня съ русой бородкой, очевидно попавшаго въ это дло, какъ куръ во щи.
Но онъ замолкъ и полились сладкія рчи адвокатовъ. Они мазали блой краской все то, что чернилъ прокуроръ, говорили о милосердіи, о любви къ ближнему и видли этого ближняго въ подсудимыхъ.
— Да, они жертвы! воскликнулъ одинъ молодой ораторъ, трагическимъ жестомъ указывая на подсудимыхъ,— жертвы нужды и невжества. Всякій изъ насъ, подъ давленіемъ тхъ же общественныхъ золъ, могъ бы легко сдлать то-же, и обратно, родись они въ нашемъ кругу, они можетъ-быть сидли бы въ эту минуту не на скамь подсудимыхъ, а между судьями или присяжными, и т. д.
Онъ видимо собирался закончить рчь вопросомъ: великодушно-ли осуждать троихъ тамъ, гд вс поголовно и безъ изъятія одинаково виноваты, но предсдатель остановилъ его, приглашая не говорить вещей не касающихся дла, и пылкій ораторъ слъ.
Поднялся опять прокуроръ и выкрасилъ опять въ черное все, что обляли его противники. Нсколько разъ продлывали они эту штуку. Но черная краска взяла, наконецъ, перевсъ, и вс трое признаны были виновными.
Когда былъ объявленъ вердиктъ присяжныхъ, среди публики послышался слабый крикъ и одну женщину вынесли замертво изъ залы суда.
Это была наша Настасья.
Мн остается сказать не много. Прокопъ приговоренъ былъ въ рудники на 12 лтъ.
Когда мы объяснили Настась, что за потерею мужемъ ея всхъ правъ состоянія, она по закону свободна, она, покачавъ головой, спросила только:
— Куда-жъ онъ, сердечный, пойдетъ?
— Въ Сибирь.
— А мн за нимъ можно?
— Если желаешь, да.
— Желаю! желаю!.. воскликнула она, вся просіявъ, и кинулась обнимать жену.
Какъ мы ни отговаривали ее, сколько ни говорили ей о лишеніяхъ и нужд, которыя ожидаютъ ее въ Сибири, она ничего не хотла слышать.
— Пойду за нимъ, твердила она.— Пойду! Гд же ему, сердечному, одному безъ меня?
Она не плакала боле и казалась совсмъ спокойною. Ршеніе, непоколебимо принятое, умиротворило ее вполн, и вс усилія наши пропадали даромъ.
Поздъ, отходившій въ Москву въ 12 часовъ пополудни, имлъ въ состав своемъ арестантскій вагонъ, съ конвоемъ внутри и снаружи. Въ этомъ вагон отправляли ссыльныхъ до Нижняго, а отъ Нижняго дальше на баржахъ, по Волг и Кам, въ Сибирь.
Въ вагон сидлъ Прокопъ, закованный въ кандалы, но его не видно было съ платформы. У одного изъ ближайшихъ вагоновъ III класса стояла Настасья, хавшая въ томъ же позд. Мы провожали ее, снабдивъ на дорогу, чмъ только могли, чтобъ облегчить ей тяжелый путь. Настасья не плакала и казалась спокойною, какъ человкъ исполняющій ясно сознанный долгъ, но жена моя вытирала себ глаза платкомъ и казалось готова была зарыдать.
На разставаньи однако же и отъзжающая заплакала.
— Прощай, говорила она, горячо обнимая жену.— Прощай, желанная! Да хранитъ тебя Царь Небесный!
Она убжала въ вагонъ, и мы ее больше не видли.
Раздался свистокъ… Поздъ тронулся и скоро исчезъ изъ глазъ.
Мы медленно пошли къ выходу по опуствшей платформ и я думалъ невольно о томъ, къ какому разряду людей слдуетъ отнести нашу прачку: героиня она, или помшанная?
— Что ты объ этомъ думаешь, спросилъ я жену, высказавъ ей мои мысли. Она ничего не отвтила и только плакала, но слезами такіе вопросы не разршаются, на душ-же у насъ обоихъ было слишкомъ тяжело, чтобы мы могли отвтить на нихъ.