СОБРАНЕ СОЧИНЕНЙ
ИВАНА ДМИТРЕВИЧА
АХШАРУМОВА.
Томъ 1-ый.
ПОВСТИ И РАЗСКАЗЫ.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Изданія книгопродавца Н. Г. МАРТЫНОВА.
1894.
БАБУШКА.
(РАЗСКАЗЪ).
БАБУШКА.
(РАЗСКАЗЪ).
I.
II.
III.
Бабушка, Ахшарумов Иван Дмитриевич, Год: 1889
Время на прочтение: 18 минут(ы)
Въ главномъ казначейств, на углу Литейной и Кирочной, была толпа народа, и давка около казначейскихъ столовъ. Наступило 1-е число, день выдачи пенсій за истекшій мсяцъ,— день, давно желанный и ожидаемый съ нетерпніемъ всми, у кого карманы отощали, а такихъ было много и ждать приходилось долго. Дождешься ли своей очереди сегодня или придется ждать и завтра?— вотъ вопросъ, который волновалъ вс умы я былъ немаловажнымъ для многихъ. Дома ни гроша, карманы давно опустли и вернуться домой безъ денегъ являлось часто вопросомъ жгучимъ, обда или голоданья на завтрашній день. На лицахъ выражалась тоска, вс тискались къ длиннымъ столамъ, протянутымъ чрезъ всю залу, и со страхомъ поглядывали на большіе стнные часы, хорошо знакомые всмъ пенсіонерамъ казначейства. Дойдетъ стрлка до роковой цифры, пробьютъ часы: два, и шабашъ: кассы закроютъ до завтра.
Зала была биткомъ набита, вс скамейки заняты, и даже на лстницахъ и въ коридорахъ толпился народъ. Измученные казначейскіе чиновники метались изъ угла въ уголъ: вдовы и сироты, отставные военные и статскіе, убогіе старички и старушки — вс ждали съ нетерпніемъ своей очереди, и только счастливцы, которые успли попасть къ касс и получить свою пенсію, уходили умиротворенные, съ улыбкой на губахъ. Порой появлялись въ зал важный генералъ съ красными лампасами или нарядная молодая дама и быстро справляли свои дла. Они, какимъ-то чудомъ, попадали не въ очередь къ кассамъ и уходили величаво, не мшаясь съ остальной публикой. {Разсказъ относится до прошедшаго времени. Нын порядки вказначейств образцовые.}
Въ числ ожидающихъ сидла на скамейк маленькая, худенькая старушка и тоже ждала своей очереди съ видимымъ нетерпніемъ, но очередь ея почему-то не наступала. Она пришла раньше всхъ, но пришедшіе позже ея уходили, получивъ пенсію, за ними являлись другіе и тоже получали удовлетвореніе, а старушка все сидла да ждала. На нее никто не обращалъ вниманія, ее ни разу не выкликали и даже не отбирали пенсіонной книжки, да и не было у нея книжки, какъ у всхъ другихъ, а былъ въ рукахъ большой кожаный ридикюль старомоднаго фасона, вышитый бисеромъ съ одной стороны и холщевый широкій зонтикъ, съ синей каемкой по краямъ. Ридикюль она прижимала къ своей груди, какъ будто бы въ немъ хранились великія сокровища, а зонтикъ ставила возл и все поглядывала, не стащилъ ли его кто нибудь. По временамъ, она вставала, протискивалась къ столу, гд блокурый чиновникъ съ добродушнымъ лицомъ принималъ и выдавалъ пенсіонныя книжки по военному вдомству, умильно глядла на него, улыбалась и что-то бормотала, но чиновникъ ничего не отвчалъ ей, пожималъ плечами и обращался къ другимъ пенсіонерамъ, а старушка, потоптавшись около стола, возвращалась на свое мсто.
На ней былъ надтъ старомодный ватный салопъ, истрепанный и полинялый, допотопная шляпка на голов едва прикрывала сдые ея волосы, завитые букольками на вискахъ, а на ше, не смотря на жару и духоту въ зал, былъ намотанъ толстый шерстяной шарфъ, съ запрятанными подъ салопъ концами. Лицо было сморщенное, испитое, носъ вытянутъ отъ худобы, маленькіе каріе глазки тревожно бгали и безпрестанно моргали, старушка улыбалась пріятною, доброю улыбкой и часто заговаривала съ сосдями.
Пробило два на завтныхъ часахъ казначейства, кассы стали закрывать одну за другою, и публика начала расходиться. Скоро залы совсмъ опустли и остались одни чиновники подсчитывать свои книги, громко щелкая на счетахъ, наконецъ, и чиновники разошлись, остались одни сторожа убирать и подметать комнаты, а старушка все сидла со своимъ ридикюлемъ и добродушно улыбалась, поглядывая на опуствшую залу. Одинъ изъ сторожей подошелъ къ ней, дернулъ за рукавъ и грубо сказалъ ей:— уходите, чего сидть тутъ?
Она послушно встала, вздохнула и пошла внизъ по лстниц. На другой день, какъ только открыли казначейство, старушка была уже тамъ съ зонтикомъ и ридикюлемъ, и опять повторялась та же исторія: опять она пришла раньше и ушла позже всхъ, не получивъ ни гроша, опять улыбалась, вздыхала и подходила къ блокурому чиновнику, топталась у его стола, и опять сторожъ, когда вс разошлись, выпроводилъ ее на лстницу.
И такъ каждый день. Въ казначейств вс знали ее, смялись надъ нею, сначала сердились и гнали прочь, но потомъ привыкли и оставили ее въ поко.
Былъ холодный ноябрьскій день, сумерки быстро наступали и на двор совсмъ уже стемнло, когда старушка, выпровожденная, по обыкновенію, сторожемъ изъ казначейства, вышла на улицу. Втеръ съ дождемъ и снгомъ дулъ ей прямо въ лицо, рвалъ полы салопа и трепалъ ея сдые жидкіе волосы она старалась укрыться отъ непогоды своимъ широкимъ зонтикомъ съ синей каемкой, но зонтикъ рвало втромъ изъ рукъ и выворачивало на изнанку. Старушка шагала бодро, храбро сражаясь съ втромъ и дождемъ, она шла привычной дорогой, съ Кирочной на Пески и, дойдя до Шестой улицы, вошла въ ворота каменнаго большаго дома и стала взбираться вверхъ по темной лстниц, но наверху появился свтъ и черноволосенькая, черноглазенькая двочка сбжала къ ней внизъ на встрчу, со свчкой въ рукахъ.
— Бабушка, ты вся мокрая!— воскликнула она, отнимая у нея зонтикъ:— пойдемъ скоре наверхъ.
Она побжала впередъ, въ растворенную дверь, въ четвертомъ этаж, и въ передней стала раздвать бабушку: размотала шарфъ, сняла салопъ и шляпку, и бережно обтерла полотенцемъ ея намокшій лобъ и сдыя букольки.
— Милая бабушка,— повторяла она, цлуя ея руки и морщинистыя щеки:— ты иззябла совсмъ, иди скорй въ комнату.
Он вошли въ комнату, гд топилась печь и горла лампа на кругломъ обденномъ стол, тутъ же стояли дв кровати, комодъ краснаго дерева подъ надтреснутымъ зеркаломъ, нсколько плетеныхъ стульевъ и старое кожаное кресло съ высокой спинкой, въ которое бабушка тотчасъ опустилась, какъ только вошла въ комнату. Она, видимо, устала и прозябла, но не хотла сознаться въ этомъ внучк, въ рукахъ она все держала свой ридикюль и, открывъ его, стала выкладывать разныя сокровища: желтую чайную скатерть съ вытканными на ней птицами и узорами, большія ножницы, тетрадку, всю исписанную цифрами, кожаный порыжлый бумажникъ и пустой вязанный кошелекъ, съ кольцами на концахъ. Кошелекъ и бумажникъ она поспшно спрятала въ столикъ, стоявшій передъ кресломъ, заперла ящикъ и положила ключъ въ карманъ, она длала это каждый день, какъ будто запирала въ столъ крупныя и мелкія деньги, принесенныя изъ казначейства, и тщательно екрывала это всхъ, что бумажникъ и кошелекъ совсмъ пусты.
Въ комнату вошла здоровая деревенская баба въ грязномъ сарафан и дырявыхъ башмакахъ на босу ногу, она поставила на круглый столъ два прибора.
— Подавать что ли? спросила она угрюмо.
Бабушка ничего не отвчала, а внучка закивала ей головой, весело улыбаясь, и сама побжала вслдъ за ней въ кухню.
Обдъ состоялъ изъ миски жидкаго супа, съ кусками разваренной говядины, и тарелки картофеля съ масломъ. Но бабушка и внучка такъ уписывали эти незатйливыя кушанья, какъ будто они были приготовлены у Донона или Бореля. Въ концу обда кухарка опять появилась.
— Денегъ въ мясной требуютъ,— объявила она, подойдя вплотную къ столу.
— Денегъ, Маланьюшка, денегъ,— засуетилась бабушка и, вся вспыхнувъ, стала шарить въ карманахъ, но вдругъ, какъ будто вспомнивъ что-то, гордо объявила:
— Завтра пришлю, скажи имъ всмъ, что завтра.
— Знаемъ мы ваши завтра,— проворчала Маланья:— давно вы насъ завтраками-то кормите.
— Ахъ ты, дура, да ты какъ смешь,— загорячилась старушка.— Теб говорятъ завтра: ну, и жди. Сегодня не выдали мн пенсіи изъ казначейства, много народу было, 1-ое число.
— Знаемъ мы ваши пенсіи — продолжала кухарка: — лучше бы дома сидли, чмъ башмаки даромъ стаптывать.
Бабушка вскочила и вся затряслась отъ гнва, но двочка бросилась сначала къ ней и усадила опять за столъ, потомъ къ Малань, стала обнимать ее, шептать что-то на ухо и, подталкивая понемногу, выпроводила въ кухню. Кухарка ушла, но въ дверяхъ категорически объявила, что завтра готовить не будетъ и даже плиты не разведетъ.
— Все равно варить нечего, только дрова жечь даромъ.
Перспектива остаться безъ обда на завтра возникала часто въ этой семь и жестокія бури разражались по этому поводу между кухаркой и барыней. Но къ вечеру обыкновенно все улаживалось, приходилъ домой жилецъ, Семенъ Петровичъ, и призывалъ къ себ въ комнату на совщаніе двочку Иришу и кухарку Маланью. О чемъ они совщались, оставалось тайной, но поутру Маланья разводила плиту, какъ ни въ чемъ не бывало, и стряпала обдъ, а посл обда подавала иногда кофе, тогда праздникъ былъ полный. Ириша хлопала въ ладоши, а бабушка улыбалась и общала всмъ на завтра золотыя горы: Малань шерстяной сарафанъ, Ириш большую куклу и книжку съ картинками, а всмъ вмст — изюму и мармеладу. Посл обда, Дарья Яковлевна,— такъ звали бабушку,— обыкновенно засыпала въ креслахъ, съ чулкомъ въ рукахъ, но къ чаю просыпалась и посыла на Иришу за жильцомъ, Семеномъ Петровичемъ, который всякій день являлся къ чаю и почтительно привтствовалъ хозяйку.
Семенъ Петровичъ былъ человкъ средняго роста, плотный, съ рыжими волосами и бакенбардами, лтъ онъ былъ неопредленныхъ, такъ какъ всякій, кто зналъ его 20 лтъ тому назадъ, зналъ такимъ же, какимъ онъ былъ и теперь, все т же рыжіе жесткіе волосы и бакенбарды, только посдвшіе немного, т же зеленые добрые глаза, большой ротъ съ блыми крпкими зубами, т же морщины на лбу и около глазъ, ни одной больше, ни одной меньше. Усовъ и бороды онъ не носилъ и тщательно пробривалъ себ подбородокъ и верхнюю губу, но зато волосами своими совсмъ не занимался, они всегда имли видъ нечесанный и торчали вверхъ жесткой щетиной. Это, впрочемъ, происходило отъ того, что онъ постоянно ихъ ерошилъ, въ особенности когда писалъ или говорилъ съ жаромъ. Онъ одвался утромъ въ вицмундиръ, съ орденомъ на ше, а вечеромъ — въ плисовый темнокоричневый пиджакъ, который вс помнили также давно, какъ и его самого. Пиджакъ этотъ имлъ особое свойство,— онъ былъ нетлнный и, разъ порыжвъ еще въ молодости, сохранилъ свой цвтъ до глубокой старости. У Семена Петровича была еще одна особенность: два пальца его правой руки были всегда въ чернильныхъ пятнахъ, а два пальца лвой, въ табачной копоти, это происходило оттого, что правой рукой онъ постоянно писалъ, а лвой набивалъ трубку и тыкалъ пальцами въ табачный пепелъ. Какъ онъ ни старался отмыть эти пятна, но не могъ даже въ бан, такъ они вълись въ его кожу и продубили ее насквозь.
— Дарь Яковлевн мое почтеніе,— сказалъ Семенъ Петровичъ, входя въ комнату и почтительно кланяясь.
— Здравствуйте, Семенъ Петровичъ,— отвчала бабушка.— Садитесь, пожалуйста, чайку не угодно ли?
Семенъ Петровичъ слъ, причемъ Ириша тотчасъ же прыгнула къ нему на колни и обняла его за шею. Дарья Яковлевна, всегда сама разливавшая чай по вечерамъ, подала ему чашку и погрозила пальцемъ Ириш.
— Стыдно — сказала она: — большая двочка, а на колни къ мужчинамъ прыгаешь.
Ириша посмотрла на нее своими большими глазами, но не шевельнулась и только крпче прижалась въ Семену Петровичу. ‘Разв это мужчина?’ говорили ея глаза:— ‘это Семенъ Петровичъ’. Но бабушка покачала головой и повторила:
— Стыдно!
— Оставьте ее, Дарья Яковлевна, мы съ ней большіе друзья,— и Семенъ Петровичъ погладилъ двочку по головк.
— Такъ-то такъ, а все жъ нехорошо, вдь большая.
— А сколько ей лтъ?
— Да вотъ 12-ть минетъ въ этомъ мсяц.
Семенъ Петровичъ пришелъ въ недоумніе: два дня тому назадъ, бабушка говорила, что двочк только десятый годовъ пошелъ, а за недлю передъ тмъ увряла, что ей минуло 13. Но не въ этомъ одномъ путалась бдная бабушка, она, очевидно, перезабыла многое изъ своего прошлаго и много придумала такого, чего и не было вовсе. Она не говорила, напримръ, о родителяхъ Ириши и, казалось, забыла совсмъ, что они существовали когда-то, сама Ириша тоже ихъ не помнила и думала,— когда была поменьше,— что произошла на свтъ отъ бабушки. Семенъ Петровичъ не допрашивалъ о происхожденіи своей любимицы и слышалъ только, что ея мать звали Елизаветой, что она умерла давно и что двочка была живымъ ея портретомъ. Боле онъ ничего не зналъ, живя четвертый годъ на квартир у Дарьи Яковлевны и, какъ человкъ скромный, не допытывался. Онъ, впрочемъ, и самъ имлъ свои странности: нанявъ случайно комнату у Дарьи Яковлевны, онъ скоро такъ привязался къ семь своей квартирной хозяйки, что боле не разставался съ нею и путешествовалъ съ бабушкой и внучкой съ квартиры на квартиру. Въ первый годъ у бабушки еще водились кой-какія деньжонки, но на второй — жильцу пришлось самому покупать дрова и уплачивать за квартиру домохозяину, а на третій годъ нердко выдавать и деньги Малань на столъ, чтобы помирить кухарку съ барыней и не оставить безъ обда ни въ чехъ неповинную Иришу. И онъ уплачивалъ все, нисколько не смущаясь такимъ порядкомъ, онъ все-таки считалъ себя жильцемъ, а Дарью Яковлевну хозяйкой квартиры, и въ этомъ качеств отдавалъ ей достодолжное уваженіе.
По утрамъ онъ уходилъ на службу, обдалъ гд придется, иногда дома, но по вечерамъ неизмнно пилъ чай у Дарьи Яковлевны, ласкалъ Иришу и разсказывалъ бабушк разныя городскія и газетныя новости, при этомъ въ карманахъ его плисоваго пиджака часто оказывались фунтики съ пряниками и леденцами, которые Ириша вытаскивала поочередно, и быстро уничтожала съ помощью бабушки. Въ 10-ть часовъ жилецъ уходилъ къ себ, а Дарья Яковлевна и Ириша укладывались спать. Но бабушк долго не спалось, и по ночамъ ея фантазія разыгрывалась съ полной силой. Она зажигала свчку, вставала на цыпочкахъ, чтобъ не разбудить Ириши, и вытаскивала изъ комода вс свои сокровища: ридикюль, салфетку, ножницы, тетрадку,— все, что сопровождало ее каждый день въ казначейство,— раскладывала ихъ и кончала тмъ, что, надвъ очки, открывала тетрадку и вписывала въ нее новыя цифры. Самый опытный бухгалтеръ не могъ бы разобраться въ этихъ цифрахъ, но старушка бойко читала свою книжечку и длала въ ней карандашомъ разныя помтки. Вс он клонились къ одной цли: высчитать до копйки, сколько ей придется завтра получить пенсіи изъ казначейства, причемъ она ни минуты не сомнвалась, что на этотъ разъ получитъ все сполна,— все, что ей слдовало со дня пожалованія пенсіи, и даже проценты на капитальную сумму, за время неправильной задержки денегъ. Высчитавъ такимъ образомъ приходъ, она принималась за смту расхода, и чего только не придумывала она въ эти ночные часы,— какихъ нарядовъ она накупитъ Ириш, книгъ, игрушекъ, лакомствъ разныхъ, два сарафана Малань,— одинъ шерстяной, другой ситцевый, Семену Петровичу тоже купитъ подарокъ — хорошій, но какой, она еще не ршила, тамъ будетъ видно. На вс остальныя деньги она возьметъ серій въ казначейств и будетъ стричь ножницами купоны, при этомъ она схватывала ножницы и съ азартомъ начинала чиркать ими по воздуху, воображая, что уже стрижетъ купоны. Убдившись, что ножницы отлично исполняютъ свое дло, она укладывала ихъ обратно въ комодъ, вмст съ остальными вещами, подходила въ постельк Ириши, крестила ее, цловала, укутывала одяломъ и шептала при этомъ:
— Все теб, все теб отдамъ, мн ничего не нужно.
Какъ велики были капиталы маленькой Ириши, сладко спавшей въ своей кроватк,— это составляло тайну ея бабушки, которая, впрочемъ, и сама врядъ ли могла бы опредлить цифру этихъ капиталовъ, такъ какъ они росли каждую ночь съ ужасающею быстротою, и завтная тетрадка была до того переполнена цифрами, что уже некуда было боле писать.
Утромъ, въ восьмомъ часу, Дарья Яковлевна была уже на ногахъ, справляла свой туалетъ и торопилась въ казначейство. Какъ ни упрашивала ее Ириша остаться хотя одинъ день дома и отдохнуть, она не хотла и слушать.
— Смотри, бабушка, какая погода,— говорила двочка, указывая на улицу, гд лилъ дождь, какъ изъ ведра:— не ходи сегодня, простудишься.
— Что ты, въ ум ли,— сердилась старушка: — пусти, опоздаю.— И, схвативъ свой зонтикъ и ридикюль, куда Ириша предварительно укладывала вс ея сокровища, она торопливо сходила съ лстницы, держась за перила, и почти бгомъ пускалась по улиц, преслдуемая страхомъ опоздать въ казначейство.
— Бдная бабушка,— вздыхала Ириша, проводивъ ее на лстницу, и, только убдившись, что бабушка благополучно спустилась внизъ, она возвращалась въ комнаты, собирала свои тетрадки и книжки и уходила въ школу.
Дарья Яковлевна Блоусова была вдова майора, умершаго 20-ть лтъ тому назадъ въ Воронеж, подъ судомъ за растрату казенныхъ денегъ. Къ несчастію, онъ былъ приговоренъ уже посл смерти и хотя лично избгнулъ наказанія, но не оставилъ своей семь ничего, даже пенсіи за свою долголтнюю службу. Вдова его, любившая мужа безъ памяти и не врившая въ его виновность, положила цлью своей жизни возстановить честь и доброе имя покойника, она собрала свои пожитки, продала все, что возможно было продать въ Воронеж, и пріхала въ Петербургъ — хлопотать о пересмотр дла мужа и о пенсіи себ и своей дочк Лизочк, которая въ то время была еще двочкой 10-ти лтъ.
Нашъ разсказъ начинается много лтъ спустя, когда почтенная Дарья Яковлевна уже бгала въ казначейство получать воображаемую пенсію, а вмсто дочки Лизочки у нея была внучка Ириша, которую она точно также любила, какъ и ея покойную мать. Какъ все это случилось, сколько горя, нужды и неудачъ пережила она,— Дарья Яковлевна не помнила теперь, отуманенная своими фантазіями, а когда ее спрашивали объ этомъ період ея жизни, то она молчала, улыбаясь, или начинала разсказывать о давнопрошедшемъ, о своей жизни въ Воронеж, которую ясно помнила, и о томъ, какой прекрасный человкъ былъ ея покойный мужъ, майоръ Блоусовъ.
Жилецъ ея, Семенъ Петровичъ Вахрамевъ, былъ тоже большой чудакъ, какъ мы видли. Когда его спрашивали, зачмъ онъ живетъ на Пескахъ у помшанной старухи, когда могъ бы жить гораздо комфортабельне и лучше, то онъ отвчалъ съ недоумніемъ: — Отчего же мн не жить? помилуйте! Дарья Яковлевна — очень почтенная дама. Конечно, она иметъ свои странности, но кто жъ ихъ не иметъ, вс мы гршны.— И онъ приводилъ весьма убдительные примры.
— Вотъ нашъ казначей въ департамент,— говорилъ онъ:— на что ужъ человкъ умный, а все жалованье въ карты проигрываетъ, такъ что семь сть нечего. А сторожъ нашъ Савельичъ, какъ уйдетъ со службы, такъ сейчасъ же пьянъ напивается и проводитъ часы досуга въ томъ, что колотитъ свою жену до полусмерти. Ну, чмъ же они лучше Дарьи Яковлевны, помилуйте? та, по крайней мр, никого не обижаетъ.
Вообще, Семенъ Петровичъ былъ философъ и имлъ свои особыя воззрнія на жизнь и на людей. Онъ въ молодости занимался науками и былъ учителемъ въ гимназіи, но принужденъ былъ оставить это поприще, такъ какъ ученики безпощадно смялись надъ нимъ и длали ему всевозможныя каверзы въ классахъ. Наскучивъ войною съ молодымъ поколніемъ, Вахрамевъ оставилъ педагогику и поступилъ на другую службу, но и на этомъ поприщ не пошелъ дале столоначальника и застылъ, что называется, на своемъ посту. Онъ, впрочемъ, не желалъ лучшаго и былъ лишенъ всякаго честолюбія и даже сребролюбія.
— Некуда двать,— говорилъ онъ,— и того, что имю, на что мн? Умру, некому оставить, вотъ разв Ириш?
Мысль объ этой двочк все чаще приходила ему въ голову, и онъ съ каждымъ днемъ все боле и боле къ ней привязывался.
— Умна не по годамъ,— думалъ онъ,— и вдь никого у нея нтъ на свт: одна бабушка, да и та съ изъяномъ.
Привязанность къ ребенку вкралась незамтно въ душу этого стараго холостяка и была для него чувствомъ совершенно новымъ и отраднымъ. Онъ даже самъ не понималъ, какъ это случилось, и ршилъ наконецъ, что случилось потому, что Ириша совсмъ особый ребенокъ, не такой, какъ другіе.
— Вс дти — эгоисты,— разсуждалъ онъ самъ съ собой,— деспоты, тираны, а эта двочка не доспитъ, не достъ, все думаетъ о своей бабушк и бережетъ ее, точно будто она взрослая, а бабушка — ребенокъ.
И, дйствительно, между бабушкой и внучкой установились совсмъ особыя отношенія, съ виду бабушка была главою въ дом, но въ дйствительности всмъ распоряжалась внучка, она оберегала бабушку отъ враговъ внутреннихъ и вншнихъ, совщалась съ Маланьей, заказывала обдъ и даже заботилась о туалет бабушки, чтобъ у нея носовой платокъ всегда былъ въ карман, чтобы букольки были причесаны и завиты какъ слдуетъ, чтобъ она не простудилась, выходя изъ дому, и не забыла калошъ или теплаго шарфа.
Дарья Яковлевна тоже заботилась объ Ириш, но только совершенно своеобразно. Она присмотрла большую куклу на Литейной въ игрушечномъ магазин и все мечтала о томъ, какъ она купитъ эту куклу для Ириши, когда получитъ пенсію изъ казначейства, завернетъ ее въ желтую чайную скатерть съ птицами и принесетъ домой, какъ он об будутъ эту куклу каждый день одвать, раздвать и укладывать въ кроватку. Присмотрла даже кроватку для куклы, туалетъ съ зеркальцемъ и кисейкой, но — увы!— кукла все стояла въ окн магазина и не давалась въ руки, какъ кладъ, какъ пенсія и серіи въ казначейств, какъ изюмъ и мармеладъ, которыми старушка мечтала каждый день угощать своихъ домочадцевъ.
Наступила зима съ ея стужами и вьюгами, а бабушка все бгала въ казначейство, не смотря ни на какую погоду, мысль не пойти туда, хотя одинъ день, не приходила ей въ голову и показалась бы настолько же странною, какъ честному человку совершить уголовное преступленіе, или старому солдату — отлучиться съ своего поста. Наконецъ, она добгалась до того, что простудилась, всю ночь пролежала въ жару и пробредила, а къ утру уже не въ силахъ была встать. Послали за докторомъ, онъ нашелъ болзнь серьезною и приказалъ держать больную въ постели. Дарья Яковлевна пришла въ отчаяніе, она была убждена, что именно въ этотъ самый день, въ этотъ часъ, блокурый чиновникъ выкликаетъ ее въ казначейств.
— Вдова Блоусова!— громко раздается по всей зал:— гд же она?
Вс ищутъ вдову Блоусову, но ея нтъ на обычномъ мст.
О, Боже! какое мученье, столько лтъ ждать, надяться, мечтать, дежурить, какъ безсмнный часовой, и не оказаться на мст, когда насталъ наконецъ вожделнный часъ, когда мечты сбылись, надежды осуществились и все готово: пенсіонныя книжки за много лтъ лежатъ на стол у блокураго чиновника, груды денегъ въ касс,— стоитъ только протянуть руку и взять, но ее не пускаютъ. Бабушка горько плачетъ и умоляетъ отпустить ее хоть на одинъ часъ, только сбгать туда, взять, получить, спрятать все въ ридикюль, а потомъ опять она ляжетъ въ постель и будетъ лежать, сколько угодно. Ириша плачетъ вмст съ бабушкой, а Маланья стоитъ у дверей, подперши рукою подбородокъ, и причитаетъ:
— Ишь ты, сердечная, какъ измаялась: аль и впрямь у нея тамъ деньги лежатъ?
Жаръ усиливается у больной, и она начинаетъ бредить: ей чудится теплый лтній день и домикъ на окраин города, съ тнистымъ садомъ, передъ балкономъ цвтникъ, а на балкон сидитъ она, Дарья Яковлевна, и вышиваетъ коверъ, въ саду бгаетъ съ мохнатой бленькой собачкой ея дочка Лизочка. Калитка скрипнула и въ садъ входитъ высокій, бравый мужчина въ военномъ оюртук, съ длинными усами,— это мужъ ея, Никаноръ Евграфовичъ, Лизочка съ крикомъ бросается на встрчу къ отцу, онъ подхватываетъ ее на руки и высоко подымаетъ, они громко хохочутъ, собачка лаетъ.
Картина мняется и темнетъ, случилось что-то ужасное: мужа арестуютъ, доносъ, слдствіе и судъ… Дарья Яковлевна силится еще что-то припомнить, но не можетъ:— все заволокло туманомъ и мракомъ. Мало-по-малу, изъ тумана въ памяти ея выплываетъ большой городъ съ многолюдными, шумными улицами. Он живутъ въ этомъ город съ дочкой Лизой, совсмъ уже взрослой, толкаются по пріемнымъ и переднимъ, пишутъ вмст письма и прошенія, подаютъ ихъ, хлопочутъ — все напрасно…
Бабушка стонетъ и мечется въ постели, она опять видитъ что-то страшное: въ комнат гробъ, а въ гробу Лиза, ее уносятъ на далекое кладбище, а у бабушки на колняхъ остается внучка Ириша.
— Ириша, Ириша!— кричитъ больная въ испуг и просыпается. Передъ ней дтская кудрявая голова и большіе темные глаза, наполненные слезами.
Ириша подаетъ ей пить изъ старинной фарфоровой чашки съ крупными тюльпанами по бокамъ. Двочка и не отходила отъ своей бабушки и три недли просидла у ея изголовья. Носикъ у нея заострился, глаза стали еще больше, личико осунулось и поблднло. Семенъ Петровичъ уговаривалъ ее отдохнуть и самъ дежурилъ у постели больной. Маланью тоже заставляли дежурить, но она тотчасъ же засыпала, какъ только садилась въ кожаное кресло, и подымала такой храпъ, что Ириша вскакивала въ испуг со своей постельки и, уславъ Маланью въ кухню, сама снова водворялась въ старое кресло.
Наконецъ, Дарь Яковлевн стало лучше, она встала съ постели и начала понемногу поправляться. Радость въ дом была общая, но вмст съ тмъ и общій страхъ, какъ бы бабушка не убжала въ казначейство и не простудилась опять. Она уже подговаривалась къ этому, говорила, что совсмъ здорова, что погода, кажется, хорошая, но докторъ запретилъ ей выходить до полнаго выздоровленія.
— Простудитесь,— объявилъ онъ строго:— сдлается рецидивъ, и тогда будетъ худо.
Дарья Яковлевна, не знавшая, что такое за болзнь ‘рецидивъ’, тмъ не мене прикидывалась послушной, хотя въ душ таила злыя козни. Она уже совсмъ истомилась и ршила во что бы то ни стало сбгать на Кирочную, хотя на одну минуточку, и однимъ глазкомъ взглянуть, что тамъ безъ нея творится. Она стала уговаривать Иришу пойти въ школу, гд двочка не была со времени болзни бабушки.
— Сходи, Иришенька,— говорила она,— сколько времени не была, совсмъ все перезабудешь.
Но двочка поглядла на нее недоврчиво.
— А ты уйдешь безъ меня?— спросила она.
— И, что ты, куда жъ я пойду, больная?
Ириша знала, куда, но не хотла обидть бабушку, ей самой смерть какъ хотлось сбгать въ школу, но она боялась оставить больную.
— Побожись,— сказала она,— что не уйдешь никуда безъ меня.
— Ей богу не уйду,— поклялась Дарья Яковлевна, обидвшись даже, что ее, старуху, заставляютъ божиться.
— Смотри же!— И, наказавъ строго Малань не отлучаться никуда изъ дому, Ириша ршилась сбгать ненадолго въ свою школу, узнать только, что тамъ прошли безъ нея и много ли ей придется догонять.
Какъ только она ушла, Дарья Яковлевна, уже давно все обдумавшая, достала изъ тощаго кошелька завтный двугривенный, лежавшій тамъ на примту, и отдала его Малань.
— Сдлай милость, Маланьюшка,— стала она просить ее:— сбгай въ лавочку, купи мн полфунта леденцовъ, кашель совсмъ одоллъ, да и Иришу хочу попотчивать ужо, какъ вернется.
У Маланьи какъ разъ въ этотъ часъ было назначено свиданіе въ лавочк, и она думала и безъ того юркнуть туда ‘на минуточку’, а потому обрадовалась порученію барыни и, тоже наказавъ ей не отлучаться, накинула платокъ на голову и убжала внизъ по лстниц. Собрать свои вещи въ ридикюль, надть салопъ и шляпку, намотать шарфъ на шею — было дломъ одной минуты для Дарьи Яковлевны, сгоравшей нетерпніемъ побывать на Кирочной и убжденной, что принесетъ оттуда золотыя горы. Ну, и простятъ ее тогда за то, что обманула,— думала она,— въ особенности, когда всмъ принесетъ подарки.
‘Минуточка’ Маланьи въ лавк длилась боле получаса, а когда она вернулась домой, то нашла вс двери настежъ открытыми и квартиру пустою.
— Ахти!— воскликнула она, всплеснувъ руками: — убгла!— И бросилась внизъ за бабушкой, но ея и слдъ простылъ.
Въ третьемъ часу пришла Ириша и, узнавъ о бгств бабушки, горько заплакала.
— Вотъ только на одну минуточку и ушла въ лавочку,— оправдывалась Маланья,— а она и убгла.
Ириша придумала хать вмст съ Маланьей въ казначейство, искать бабушку, которая наврно простудилась и опять, сляжетъ.
— Вотъ и калоши забыла!— Но оказалось, что ни она, ни Маланья не имли ни малйшаго понятія о томъ, что такое казначейство и гд оно находится, пришлось ждать, покуда не вернется сама бабушка, но время проходило, а Дарья Яковлевна не возвращалась. Ириша была въ полномъ отчаяніи.
— Не вернется,— говорила Маланья, въ вид утшенія:— гд ужъ тамъ, коли изъ дому убгла. Покушай, что ли,— съ утра не вши сидишь.— Но Ириша отказалась обдать безъ бабушки.
Наконецъ пришелъ Семенъ Петровичъ и, узнавъ о случившейся, тотчасъ похалъ въ казначейство, общая привезти оттуда бабушку. Но онъ вернулся одинъ и объявилъ, что Дарья Яковлевна такъ сильно захворала въ казначейств, что отъ нея не могли добиться адресса и свезли въ больницу, но и въ больницу его не пустили, такъ какъ было уже поздно, и велли придти на другой день.
— Не вернется,— повторяла Маланья: — гд ужъ тамъ, коли больная изъ дому убгла.
Семенъ Петровичъ прикрикнулъ на нее и сталъ успокаивать Иришу, но двочка била неутшна. Она не понимала жизни безъ бабушки, на ней сосредоточивалась вся ея любовь, вс порывы дтскаго сердца. Она проплакала всю ночь и только къ утру забылась тяжелымъ, тревожнымъ сномъ. Утромъ Дарью Яковлевну привезли наконецъ домой въ карет, но она была безъ памяти и никого не узнавала. Ириша водворилась опять у постели больной, и никакія просьбы и уговариванья не могли заставить ее отойти отъ бабушки. Когда ее упрашивали и, просто, приказывали лечь въ постель и уснуть, то она бросалась на колни и умоляла оставить ее при бабушк. Оставаясь одна съ больною, она хватала ея костлявую, изсохшую руку и прижимала къ своимъ губамъ.
— Не умирай, бабушка,— шептала она,— милая бабушка, не умирай,— я такъ люблю тебя!..
Но Дарья Яковлевна не послушалась своей внучки и, на третій день, скончалась. Передъ смертью она пришла въ себя, хотла сказать что-то, но только шевелила губами и не могла выговорить ни слова. Она глядла съ тоской и тревогой прямо въ глаза Семену Петровичу, усердно сморкавшемуся въ фуляровый платокъ,— наконецъ ей удалось поднять руку и указать на Иришу, стоявшую тутъ же, съ испуганнымъ лицомъ и распухшими отъ слезъ глазами.— Семенъ Петровичъ еще усердне сталъ сморкаться въ свой фуляръ, но понялъ, наконецъ, въ чемъ дло, обнялъ двочку за шею и прижалъ ея головку къ своей груди. Бабушка тоже поняла и, казалось, успокоилась. Къ вечеру она лежала на стол.
Похороны Дарьи Яковлевны Вахрамевъ принялъ на свой счетъ, такъ какъ, при всхъ розыскахъ, у его квартирной хозяйки не оказалось ни гроша. Гробъ везли четверкой, провожалъ священникъ и плъ хоръ пвчихъ впереди, но за гробомъ шли только двое, жилецъ Семенъ Петровичъ, въ мундир и орденахъ, и Ириша въ капор и салопчик, никакихъ другихъ родныхъ или знакомыхъ у вдовы Блоусовой не оказалось. Когда гробъ опустили въ могилу и засыпали землею, Семенъ Петровичъ вздохнулъ, перекрестился и, взявъ двочку за руку, сказалъ ей:
— Ну, дочка, пойдемъ со мной.
Когда они пріхали домой, Маланья, оставшаяся прибирать квартиру посл покойницы, встртила ихъ съ видимой тревогой. Она объявила, что, только что увезли барыню, позвонилъ какой-то человкъ,— ‘кульеромъ* себя называлъ,— и оставилъ письмо, Богъ его знаетъ откуда. Говорилъ что-то, да не поняла.
Семенъ Петровичъ взялъ пакетъ, присланный изъ главнаго штаба военнаго министерства и адрессованный на имя покойницы. Онъ вскрылъ конвертъ и поблднлъ, прочтя бумагу. Бумагой этой вдова Блоусова извщалась, что, по пересмотр, въ установленномъ порядк, дла покойнаго мужа ея, онъ оправданъ во всхъ взведенныхъ на него преступленіяхъ, причемъ вдов его, по представленію начальства, пожалована пенсія, по разсчету со дня смерти ея мужа. Для выдачи ей свидтельства на полученіе этой пенсіи изъ главнаго казначейства, вдова Блоусова и вызывалась въ главный штабъ военнаго министерства.
— Не дожила!— воскликнулъ Семенъ Петровичъ,— трехъ дней не дожила!— и выронилъ бумагу изъ рукъ. Ириша подняла ее.
— Ириша,— сказалъ онъ: — бабушк пенсію дали, прочти.
Но двочка глядла въ бумагу сквозь слезы и, казалось, ничего не понимала. Смерть бабушки точно пришибла ее, но, при слов ‘пенсія’, она отбросила отъ себя бумагу и вся затряслась. Она думала, что эта пенсія и была всему виною и что отъ этого страшнаго слова бдная бабушка и сошла въ могилу.
Вахрамевъ, какъ былъ въ мундир, такъ и похалъ, не переодваясь, въ главный штабъ. Тамъ онъ узналъ слдующую исторію: дло, возникшее много лтъ тому назадъ, по просьб Блоусовой, о пересмотр обвиненій, павшихъ на ея покойнаго мужа, валялось по канцеляріямъ, покуда не попало случайно на глаза одному важному генералу, бывшему сослуживцу и старому товарищу майора Блоусова.
— Блоусовъ?— спросилъ генералъ, останавливая чиновника, докладывавшаго ему дло,— какой Блоусовъ?— Навели справку и оказалось, что это тотъ самый Блоусовъ, котораго зналъ его превосходительство.
— Не можетъ быть!— закричалъ сердито генералъ: — не врю, чтобъ Блоусовъ былъ воромъ,— кто это совралъ? Пересмотрть все дло.
Послдствіемъ такого приказанія и была бумага, полученная Дарьей Яковлевной не очень-то своевременно,— въ самый день ея похоронъ.
Услышавъ такой разсказъ, Вахрамевъ погоревалъ и потужилъ о покойниц, но вмст съ тмъ и обрадовался. ‘Иригаа-то моя,— подумалъ онъ,— будетъ теперь наслдницей, получитъ вс эти деньги, накопившіяся годами, а, можетъ быть, и самую пенсію? Отбитъ только похлопотать у того же добраго генерала’. Его даже обнадежили знакомые чиновники въ штаб и общали доложить о внучк, оставшейся въ живыхъ.
Полный радужныхъ надеждъ, Семенъ Петровичъ вернулся домой и сталъ рыться въ бумагахъ покойной Дарьи Яковлевны, съ цлью найти т документы, которые были необходимы для удостовренія законныхъ правъ Ириши на наслдство. Но, увы! такихъ документовъ не оказалось. Семенъ Петровичъ нашелъ только метрическое свидтельство двочки, но изъ него и изъ приложеннаго письма онъ несомннно убдился, что внучка была — законная…
— Эхъ, горемычная,— вздохнулъ онъ,— и того не удалось.— Ириша!— кликнулъ онъ, и двочка прибжала къ нему.
— Ты моя дочка теперь — слышишь ли? такъ и называй меня папой.
Онъ положилъ ей руку на голову. Она схватила эту руку и крпко прижала въ своихъ губамъ.