Альфонсъ Додэ.
Альфонсъ Додэ.
Пожалованный орденомъ.
Пожалованный орденомъ.
‘Отечественные Записки’, No 10, 1878
Пожалованный орденом, Доде Альфонс, Год: 1873
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Однажды вечеромъ, въ Алжиріи, посл дня, проведеннаго на охот, сильная гроза застала меня въ долин Шелифа, въ нсколькихъ льё отъ Орлеанвиля. Ни признака деревушки, ни одного каравансераля въ виду. Одни только низенькія пальмы, да чаща мастиковаго кустарника, да вспаханная земля, тянувшаяся до самаго горизонта. Кром того, разбухшій отъ ливня Шелифъ начиналъ бурлить весьма подозрительно, и я рисковалъ провести ночь по колна въ вод. Къ счастью, сопровождавшій меня гражданскій переводчикъ изъ канцеляріи Миліанахской провинціи вспомнилъ, что по близости отъ насъ обитало племя, ага котораго былъ знакомъ ему, и мы ршились идти туда и просить на ночь гостепріимства.
Эти степныя арабскія деревушки такъ спрятаны въ чащ кактусовъ и варварійскихъ смоковницъ, ихъ мазанки такія, низенькія, что мы находились уже посреди ‘дуара’ {Дуаръ то же, что у горцевъ аулъ.}, не замчая этого. Но что значило это молчаніе? Поздній ли часъ или дождь былъ причиной его? Мстечко показалось мн очень унылымъ, словно надъ нимъ тяготла какая-нибудь невзгода, остановившая въ немъ всякую жизнь. Въ поляхъ, окружавшихъ деревушку, замчалась запущенность. Хлбъ и ячмень, убранные въ другихъ мстахъ, здсь еще лежали на мст, начиная гнить. Плуги и ржавыя бороны валялись забытыя подъ дождемъ. Все племя имло тоже самый унылый, неряшливо-равнодушный видъ. Даже собаки едва залаяли при нашемъ приближеніи. По временамъ, изъ глубины какой-нибудь мазанки доносились дтскіе крики и въ зеленой чащ мелькали бритая голова мальчика или дырявый гаикъ старика. Тамъ и сямъ маленькіе ослики дрожали подъ кустомъ. Но ни одной лошади, ни одного человка… какъ будто это происходило въ эпоху великихъ войнъ, и вс всадники уже нсколько мсяцевъ были въ отсутствіи.
Въ дом ага, походившемъ на длинную ферму, безъ оконъ и съ выбленными стнами, было такъ же мертво, какъ и во всхъ другихъ домахъ. Мы нашли ковюшни отворенными, стойла и ясли пустыми, не было ни одного конюха, чтобы принять у насъ лошадей.
— Заглянемъ въ мавританскую кофейню, сказалъ мн мой спутникъ.
Такъ называемая ‘мавританская кофейня’ есть нчто въ род пріемной комнаты арабскихъ шатленовъ. Это отдленіе въ дом, предназначенное для прозжихъ гостей, гд эти добрые, привтливые мусульмане находили возможность выказать свое гостепріимство, не нарушая въ то же время семейной замкнутости, предписываемой закономъ. Мавританская кофейня аги Си-Слимана была отворена и безмолвна, подобно его конюшнямъ. Высокія стны, выбленныя известкой, воинскіе доспхи, страусовыя перья, широкій низкій диванъ, тянувшійся вдоль стнъ, все это было вымочено дождемъ, хлеставшимъ въ отворенныя двери. Въ кофейн, однако-же, были люди. Во-первыхъ, служитель кофейни, старый кабилъ въ лохмотьяхъ, сидвшій на корточкахъ, съ понуренной головой, передъ потухшей жаровней. Потомъ, сынъ аги, красивый мальчикъ, блдный, изнуренный лихорадкой, который, завернувшись въ бурнусъ, отдыхалъ на диван и у ногъ котораго лежали дв борзыя собаки.
Когда мы вошли, никто не пошевелился, только одна изъ собакъ подняла голову. Мальчикъ едва взглянулъ на насъ своими прекрасными черными глазами, горвшими лихорадочнымъ блескомъ.
— А Си-Слиманъ? спросилъ переводчикъ.
Кабилъ, поднявъ руку надъ головой, сдлалъ неопредленный жестъ, указывавшій на дальній горизонтъ. Мы поняли что Си-Слиманъ ухалъ куда-то далеко, но такъ какъ ливень мшалъ намъ продолжать путь, то переводчикъ, обратясь къ сыну аги, сказалъ ему по-арабски, что мы друзья отца его и просимъ у него убжища до завтрашняго утра. Мальчикъ тотчасъ же всталъ, несмотря на недугъ, отдалъ приказаніе служителю и указалъ намъ, съ привтливымъ видомъ, на диванъ, какъ бы говоря: ‘Вы мои гости’. Потомъ онъ простился съ нами по-арабски, т. е. наклонивъ голову и поцловавъ кончики своихъ пальцевъ, гордо закутался въ свой бурнусъ и вышелъ съ важностью аги и хозяина дома.
Вабилъ, по уход его, подогрлъ жаровню и поставилъ на ней два микроскопическихъ чайника. Пока онъ приготовлялъ намъ кофе, намъ удалось выпытать отъ него нкоторыя подробности о путешествіи его господина и о причинахъ странной заброшенности, въ которой находилось племя. Кабилъ говорилъ скоро, съ жестами старухи, на своемъ гортанномъ язык, рчь его была то стремительна, то прерывалась долгимъ молчаніемъ, во время котораго слышался и шумъ дождя, падавшаго на мозаику внутреннихъ дворовъ, и шипніе чайниковъ и вой шакаловъ, въ безчисленномъ множеств бродившихъ по равнин.
Вотъ что случилось съ несчастнымъ Си-Слиманомъ. За четыре мсяца передъ тмъ, въ день 15-го августа {Имянины Наполеона III.} онъ получилъ, наконецъ, орденъ Почетнаго Легіона, котораго добивался такъ долго. Онъ былъ единственный ага во всей провинціи, у котораго его не было. Вс другіе были кавалерами и офицерами ордена. Двое или трое изъ нихъ носили даже командорскую ленту, вокругъ своего ‘гайка’, въ которую они, въ невинности души своей, сморкались, какъ мн случалось это видть не разъ самому. Си-Слиману, до того времени, препятствовала получить эту награду ссора его съ начальникомъ арабской канцеляріи за партіей бульотты. Военныя власти въ Алжиріи до такой степени поддерживаютъ другъ друга, что, въ теченіи десяти лтъ, имя аги вычеркивалось изъ списка представленныхъ къ ордену. И потому вы легко можете себ вообразить, какова была радость этого честнаго Си-Слимана, когда утромъ 15-го августа, спагисъ изъ Орлеанвиля принесъ ему маленькій позолоченный футляръ, заключавшій въ себ грамату о пожалованіи его кавалеромъ Почетнаго Легіона, и когда любимая изъ четырехъ женъ его, Бая, повсила крестъ на его бурнусъ изъ верблюжьей шерсти. Это послужило для племени поводомъ къ безконечному ликованію. Всю ночь не умолкали барабаны и тростниковыя дудки, горли потшные огни, шла пляска. Барановъ было зарзано огромное количество, и для того, чтобы торжество было полное, одинъ знаменитый импровизиторъ изъ Дженеля, сложилъ въ честь Си-Слимана великолпнйшую кантату, начинавшуюся словами: ‘Втеръ! запрягай своихъ быстроногихъ коней и неси добрую всть…’
На другой день, съ разсвтомъ, Си-Слиманъ созвалъ всхъ своихъ всадниковъ и отправился съ ними благодарить губернатора. У городскихъ воротъ отрядъ, но обычаю, остановился, и Си-Слиманъ одинъ пошелъ во дворецъ правительства, онъ явился къ маршалу Пелиссье и выразилъ въ нсколькихъ пышныхъ фразахъ свою преданность Франціи, разумется, выразилъ восточнымъ слогомъ, стяжавшимъ себ репутацію образнаго, на томъ основанія, что, впродолженіи трехъ тысячъ лтъ, у восточныхъ народовъ молодые мужчины сравниваются съ пальмами, а женщины — съ газелями. Исполнивъ свои обязанности, онъ слъ на коня и прохался по городу, чтобы показать себя, захалъ въ мечеть помолиться, одлилъ бдныхъ деньгами, потомъ завернулъ въ цирульню, въ золотошвейную, накупилъ своимъ женамъ духовъ, шелковыхъ матерій съ золотыми цвтами и разводами, голубыхъ корсажей, вышитыхъ золотомъ, и пріобрлъ красные сапожки для своего маленькаго аги, нигд не торгуясь, платя что запрашивали и не скрывая своей радости. Его видли сидящихъ на базар, на смирнскихъ коврахъ, пьющимъ кофе на порог мавританскихъ лавокъ, принимавшимъ поздравленія.
Вокругъ него тснилась съ любопытствомъ толпа. Говорили: ‘вотъ Си-Слиманъ… emberour (императоръ) прислалъ ему крестъ’. И маленькія мавританки, возвращавшіяся изъ бани, кушая сладкіе пирожки, останавливали долгій и восхищенный взглядъ на этомъ новенькомъ, серебрянномъ крест, носимомъ съ такою гордостью… Да! хорошія минуты бываютъ иногда въ жизни…
Подъ вечеръ, Си-Слиманъ готовился возвратиться къ своимъ всадникамъ, и уже вдлъ ногу въ стремя, какъ посланный изъ префектуры прибжалъ къ нему запыхавшись.
— Ты здсь, Си-Слиманъ, а я ищу тебя всюду. Иди скорй. Губернаторъ хочетъ съ тобой говорить.
Си-Слиманъ послдовалъ за нимъ, не обнаруживъ ни малйшаго безпокойства. Однакожъ, на большомъ мавританскомъ двор дворца онъ встртилъ начальника арабской канцеляріи, улыбнувшагося ему нехорошей улыбкой. Эта улыбка врага его испугала, и онъ со страхомъ вошелъ въ пріемную губернатора. Маршалъ принялъ его, сидя верхомъ на стул.
— Си-Слиманъ! сказалъ онъ ему тмъ гнусливымъ голосомъ, который приводилъ въ содроганіе окружающихъ:— Си-Слиманъ, я въ отчаяніи, мой милый!.. Произошла ошибка… не тебя хотли пожаловать, а Байда Зугъ-Зуговъ… надо возвратить крестъ…
Прекрасная бронзовая голова Си-Слимана покраснла, словно онъ приблизился въ огню кузницы. Массивное тло его конвульсивно вздрогнуло, пламя сверкнуло въ глазахъ, но это былъ блескъ молніи. Онъ тотчасъ же опустилъ ихъ, и склонилъ голову передъ губернаторомъ.
— Ты властенъ, господинъ… отвчалъ онъ, и, сорвавъ крестъ съ груди, положилъ его на столъ. Рука его дрожала. Слезы виднлись на его длинныхъ рсницахъ. Старикъ Пелиссье былъ тронутъ.
— Ну, полно, полно… мой храбрый ага… Въ будущемъ году ты его получишь… И онъ добродушно протянулъ ему руку.
Ага сдлалъ видъ, что не замчаетъ этого, молча поклонился и вышелъ. Онъ зналъ цну общаніямъ маршала, и считалъ себя навкъ опозореннымъ канцелярской интригой.
Слухъ объ его несчастіи уже разнесся по городу. Когда онъ проходилъ улицей Бабъ-Азунъ, жиды, смотря на него, посмивались Мавританскіе купцы, напротивъ, отвертывались отъ него съ видомъ состраданія и это состраданіе было для него еще тяжеле насмшекъ. Онъ жался къ стнамъ, выбиралъ самые темные переулки. Мсто, гд вислъ сорванный крестъ, жгло его, какъ открытая рана. И все время онъ думалъ:
‘Что скажутъ мои всадники? Что скажутъ мои жены?’
Тогда имъ овладвало бшенство. Онъ видлъ себя проповдующимъ священную войну, тамъ на границахъ Марово, вчно объятыхъ пламенемъ битвъ и пожаровъ — или бгущимъ по улицамъ Алжира во глав своего племени, грабящимъ жидовъ, умерщвляющимъ христіанъ и, наконецъ, погибающимъ посреди этого погрома, который помогъ ему схоронить свой стыцъ. Все казалось ему возможне, чмъ возвращеніе къ своему племени… Вдругъ, посреди всхъ этихъ плановъ мести, мысль объ emberour’ блеснула ему внезапнымъ свтомъ.
Эмберуръ! Для Си-Слимана, какъ и для всхъ арабовъ, идея справедливости и могущества резюмировалась въ одномъ этомъ слов. Это былъ настоящій глава правоврныхъ для этихъ мусульманъ временъ паленія. Другой, тотъ, что въ Стамбул, являлся имъ вдалек, какимъ то не реальнымъ существомъ, чмъ-то въ род невидимаго папы, сохранившимъ только духовную власть, а въ наше время извстно, что такое эта власть. Но emberour, съ своими большими пушками, съ своими зуавами, съ своимъ желзнымъ флотомъ!.. Съ той минуты, какъ Си-Слиманъ вспомнилъ о немъ, онъ считалъ себя спасеннымъ. Императоръ, наврное, велитъ возвратить ему крестъ. Стоитъ только създить въ Парижъ, а это дло одной недли. И Си-Слиманъ такъ врилъ этому, что веллъ своимъ всадникамъ ожидать его возвращенія у воротъ Алжира. На другой день, онъ уже плылъ на пароход, сосредоточенный, полный яснаго спокойствія, какъ будто отправлялся на богомолье въ Мекку.
Бдный Си-Слиманъ! Четыре мсяца прошло со времени его отъзда, а въ письмахъ, которыя получали отъ него жены, не было еще и помину о возвращеніи. Цлыхъ четыре мсяца злополучный ага блуждалъ затерянный въ парижскомъ туман. Вся жизнь его проходила теперь въ томъ, что онъ съ утра до ночи толкался по министерствамъ. Попавшій въ этотъ лабиринтъ французской администраціи, поднимаемый всюду на смхъ, отсылаемый изъ канцеляріи въ канцелярію, онъ, въ тщетной погон за аудіенціей, только пачкалъ свои бурнусы, бросая ихъ на ящики съ дровами, стоящіе въ прихожихъ. Вечеромъ можно было видть, какъ онъ съ своимъ длиннымъ, печальнымъ лицомъ, съ величавостью, доходившей до комизма, ожидалъ въ контор отель-гарни своего ключа, и потомъ поднимался къ себ, утомленный, измученный, но, по прежнему, гордый, и не терявшій надежды возвратить свою утраченную честь.
А между тмъ, его всадники, присвши на корточки у Бабъ-Азунскихъ воротъ, ожидали его съ восточнымъ фатализмомъ. Ихъ лошади ржали на привязи. Въ деревушк царствовало запустніе. Для жатвы недоставало рукъ. Женщины и дти считали дни, обращая взоры въ сторону Парижа. Тяжело было видть, сколько надеждъ и тревогъ сопряжено было съ этой красной ленточкой, какое раззореніе она повлекла за собой… И когда же это все кончится?
— Одному Богу извстно, говорилъ старый кабилъ, вздыхая, и своей голой рукой указалъ намъ въ отворенную дверь, на маленькій бловатый полумсяцъ, всходившій надъ унылой и мокрой равниной…