С. Елпатьевскій
Пожалй меня!..
I.
Пожалей меня!.., Елпатьевский Сергей Яковлевич, Год: 1904
Время на прочтение: 7 минут(ы)
С. Елпатьевскій. Разсказы. Том 2. С.-Петербург. 1904.
Больныхъ было уже отпущено шестьдесятъ человкъ, а пріемная городской безплатной лчебницы все еще была полна народу и все хлопала дверь въ передней, впуская новыхъ и новыхъ больныхъ.
Съ тмъ нервнымъ напряженіемъ, въ которомъ держатъ врача подобные пріемы, я ждалъ, когда отворится дверь и, не поднимая головы отъ книги, въ которую записывались больные, задалъ вошедшей женщин обычный вопросъ.
— Чмъ вы больны?
— Да я не о себ, батюшка, ваше благородіе! На счетъ свидтельства…
— Какого свидтельства?— съ неудовольствіемъ спросилъ я, предчувствуя писаніе бумаги, прикладываніе печати и пр., и пр.
— Мальчонк нашему… Насчетъ смерти. Пользовался онъ у вашего здоровья. Ну, а теперь не хоронятъ. Приставъ и говоритъ: сходи ты, говоритъ, въ лчебную, возьми, говоритъ, бумагу у доктора, у вашего благородія, значитъ.
Дло было еще непріятне, приходилось рыться въ ворох книгъ.
— Да отъ чего онъ лчился-то у меня?
— Отъ сердца, батюшка. Сердцемъ покойничекъ жалился. Сказывалъ, подкатятся словно валы какіе подъ сердце и примутся сосать. Мста не находилъ.
Я веллъ фельдшеру отыскать по книгамъ больного, а самъ потянулся за листомъ бумаги.
— Да, быть можетъ, онъ не отъ той болзни умеръ?— задалъ я послдній вопросъ.
— Не отъ той, батюшка, не отъ той… Отъ ремешка. Ремешкомъ онъ себя, голубчикъ нашъ, кончилъ.
— Какъ ремешкомъ?
Я бросилъ листъ бумаги, на которомъ хотлъ писать, фельдшеръ тоже пересталъ рыться въ книг.
— Затянулъ шейку ремешкомъ,— прихожу, а онъ ужъ синій…— пояснила разсказчица.
Только теперь я внимательно посмотрлъ на сидвшую предо мной женщину. Это была заурядная мщанка, вроятно, торговка, широкоплечая, скуластая женщина, съ обвтрившимся на мороз, словно закаменвшимъ мдно-краснымъ лицомъ и мускулистыми жилистыми руками. Одта она была въ темную ватную куцавейку, платье было подоткнуто, очевидно, она пришла прямо съ работы.
— Должно быть, не больно сладко жилось…— какъ-то невольно вырвалось у меня.
Вроятно, мой голосъ звучалъ враждебно, женщина всплеснула руками и скороговоркой, слегка причитая, заговорила:
— Что ты, батюшка! Ужъ мы ли его не жалли, мы не холили, не ласкали! Слова браннаго не слыхалъ. Кажется, чего хочешь, того просишь. Дитя родное не любили бы такъ! Не сынъ вдь онъ намъ,— пріемышъ, племянникъ моему-то хозяину приходится, братній сынъ.
— Да какъ же это случилось, разскажите толкомъ. Сколько ему лтъ?
— Одиннадцать годковъ стукнуло на Петра и Павла. Пашей звать-то. Ахъ, головушка наша бдная! Дло какое приключилось,— знали бы и не брали бы!..
Разсказчица помолчала, очевидно, собираясь ‘съ мыслями, и снова заговорила:
— Братъ у хозяина моего здсь есть, слесарь. Пьяница,— не приведи Господи! Изъ-за самаго этого пьянства въ острог сидлъ. Ребятъ десять человкъ, отъ первой жены семеро,— на другой онъ женатъ,— да отъ другой три души. Павлинька-то отъ первой. Хорошая была женщина, покойница,— царство ей небесное! Ну, такъ вотъ… сть-то было нечего, съ шести лтъ за милостынькой Пашу посылать стали,— лтомъ на ярмарк, зимой на взъзд. Знаешь вотъ за санями-то бгаютъ: ‘дяденька, подай копеечку на хлбецъ!’ Извстно, какая жизнь… Мало принесетъ, отецъ бить примется, а мачеха — все не мать, а мачеха. Все своего ребенка больше жалетъ,— и кусокъ послаще и приласкаетъ. Къ тому же отъ мужа пить набаловалась,— не принесетъ Павлинька опохмелиться, тоже за волосы таскать примется…
…А мы съ хозяиномъ давно ужъ мальчонку присматривали,— въ сынки, значитъ. Живемъ справно,— штукатуръ у меня мужъ-то, все по хорошимъ людямъ работаетъ, да и сама-то я,— ларь у меня на базар, кислыя щи, квасъ продаю — все копейку-другую добуду… Скучно намъ двумъ старикамъ-то жить, да и думаемъ,— трудимся весь вкъ, а для кого, неизвстно. Ну, и взяли… Больно ужъ нравомъ-то намъ Павлинька полюбился,— тихій да ласковый. А понятіемъ — Боже ты мой!— Разсказчица снова всплеснула руками.— Придетъ изъ училища,— другой годъ ужъ ходилъ онъ у насъ въ приходское,— сейчасъ земли эти разныя рисовать примется, какіе народы, да какъ живутъ — лучше книжки разскажетъ. Либо хозяинъ разсчеты сводить станетъ,— Павлинька сейчасъ это въ голов прикинетъ, то-есть единую разв минуточку,— и вотъ на теб. Примется потомъ хозяинъ на счетахъ выкладывать — ни въ копеечк не прошибется Павлинька, точка въ точку. Дивились, просто дивились! А писалъ — это что!— презрительно указала разсказчица на фельдшера, медленно и старательно выводившаго буквы въ книг и, отбрасывая руку быстрыми движеніями, энергично приговаривала:— вотъ, вотъ, вотъ.
…Да чего! Учительша при мн приставу сказывала — пыталъ онъ ее, не замчала ли чего?— ‘Никогда, говоритъ, этакого мальчика и не видывала, неабнаковенный. Первымъ у ней по наукамъ-то шелъ. Только, говоритъ, думчивъ больно былъ, другіе мальчонки высыпятъ въ перемну на дворъ,— въ бабки или тамъ снжками забавляются, а онъ сидитъ въ класс одинъ-одинешенекъ, все о чемъ-то думаетъ, либо книжку читаетъ. Вотъ какъ предъ истиннымъ Богомъ!
Разсказчица перекрестилась на образъ.
— Такъ-таки и сказала: неабнаковенный! говоритъ. Плачетъ сама, учительша-то. А ужъ думчивъ былъ,— истинно! Бывало, читаетъ книжку, а потомъ уставится куда глазами,— часъ сидитъ не шелохнется. И все дома. Скажешь иной разъ: ‘Что ты, Павлинька, все дома, да дома,— хоть-бы на улицу вышелъ, съ ребятишками занялся бы’.— ‘Нтъ, скажетъ, тетенька, я лучше дома, скучно на улиц-то!’ И опять за книжку,— больно ужъ онъ любилъ эту, какъ бишь ее,— егорафію-то. А ежели я безъ дла, сейчасъ примется про свою землю разсказывать.
— Про какую землю?
— Въ книжкахъ вычиталъ. Такая, будто, земля есть, попугаи, какъ галки у насъ, летаютъ, а вмсто куръ павлины ходятъ. Слоны, будто, въ упряжк, по деревьямъ обезьяны лазютъ. Домовъ тамъ не надо,— колышки воткнулъ, листьями — по аршину будто — укуталъ и готово. Безъ одежи люди ходятъ,— все лто. И пахать не надо. Есть такое дерево, что муку даетъ и такое, что молоко точитъ и вино, будто. Сиди себ, да кушай. Всмъ-то тамъ тепло, вс-то сыты, да веселы. Можетъ, что и отъ себя прибавилъ покойничекъ по своему дтскому разуму,— пригорюнившись замтила разсказчица.— Все туда собирался Павлинька. Поступлю, говоритъ, я кондукторомъ, на машин до моря доду, а тамъ на корабль наймусь паруса ставить. Придетъ втеръ, раздуетъ паруса и поплыветъ корабль по морю. Въ ту сторону, къ павлинамъ. Шалашикъ, говоритъ, себ выстрою и буду жить безо всхъ. Только одна и была у него дума про теплую землю,— хоть сть не давай, цлый день будетъ разсказывать. И вдь что! Блеклый онъ былъ у насъ, а тутъ разгорится весь,— глазки, какъ свчечьки…
— Сестра какъ-то двоюродная прізжала,— въ село она отдадена за трактирщика,— какъ увидала его впервой, да послушала разговоры-то его, такъ прямо и сказала: ‘не жилецъ, говоритъ, онъ на свт. Это онъ про царствіе небесное, птицу-то райскую поминаетъ. Туды собирается. Тоже, говоритъ, знаю я случай’…
Разсказъ грозилъ сильно разростись и я перебилъ разсказчицу.
— Да отчего же онъ повсился? Какъ вы думаете?
— Ума не приложу, батюшка! Ужъ мы съ хозяиномъ сколь думали, ничего придумать не могли. Напуганъ ужъ очень былъ, намаялся съ дтскихъ годовъ… Я теб все ужъ, по порядку.
— Ну взяли мы его. Сейчасъ это картузъ новый купили, сапоги, пальтецо состроили, шубенку,— всю какъ есть одежу справили. Въ училище опредлили. Полтора годочка у насъ прожилъ, отдыхать сталъ, веселть. Дядя, хозяинъ-то мой, извстно, человкъ рабочій, натрудится за день, придетъ, постъ да и на боковую, некогда ему съ ребенкомъ-то забавляться,— и тотъ нтъ-нтъ да и принесетъ гостинчикъ какой. А я съ базара иду,— все ужъ что-нибудь несу,— рпку, яблочко, оршковъ. А чтобы бить — волосу не касались! Да и бить-то не за что было,— добавила она.— Такой-то ли смирный былъ, такой-то ли тихій, да кроткій…
Разсказчица всплакнула немножко и продолжала:
— А ужъ робокъ былъ… Разъ,— не больно давно и дло-то вышло,— пришелъ хозяинъ выпимши и почалъ костылять меня по ше,— извстно, мужъ… А Павлинька за книжкой сидлъ. Сорвался онъ съ мста, обхватилъ дядину ногу и оторваться не можетъ, такъ и тащится за нимъ по полу и все кричитъ истошнымъ голосомъ:
— Дяденька, не бей тетеньку! Родимый, не бей! Ой боюсь! Ой боюсь!
— Какъ потомъ и унять — не знали. Закатился онъ слезами, бьется весь въ кроватк… Долго забыть не могъ, спитъ ночью и вдругъ закатится: дяденька, не бей, родимый, не бей… Ой боюсь, ой боюсь… Да и потомъ… Придетъ дядя съ работы, такъ Павлинька и воззрится,— тверезый ли, не сердитый ли…
— А какъ подумаю я теперь,— помолчавши продолжала она,— давно въ немъ мнніе-то это было.— Разъ,— любилъ онъ ночью ко мн на кровать приходить — забрался подъ мое одяло, свернулся калачикомъ, лежитъ.
— Чтой-то, говорю, ты, Павлинька, не спишь?
— А онъ: ‘такъ’, говоритъ и вздохнетъ. Помолчитъ и опять вздохнетъ.
— Чего, говорю, тужишь-то?
— Такъ, говоритъ. Чего веселиться-то?
— Ну какъ, говорю,— теперь живешь у насъ — не какъ прежде.
А онъ это помолчалъ.
— Я, говоритъ, помру, тетенька…
— Что ты, говорю, Христосъ съ тобой! Али теб худо у насъ!
А онъ опять за свое:
— Что, говоритъ, жить-то! Скука одна…
Стала я съ нимъ разговаривать. Вотъ, говорю, выростешь,— пальто модное сошьемъ, брюки на выпускъ, часы подарю теб — серебряны съ цпочкой въ заклад у меня остались,— пояснила она,— билетъ на тебя запишемъ — имянной у насъ,— а помремъ, все теб отпишемъ.
Молчитъ, ничего не говоритъ.
— Дядя, говорю, къ длу своему опредлитъ, либо въ лавку, а то крёстнинькому покучимся,— крёстный то у него оберомъ служитъ — въ кондуктора опредлитъ и будешь по всей земл раскатывать. А благословитъ Господь,— по наук пойдешь, бариномъ сдлаешься и будешь себ съ тросточкой по откосу прохаживать.
Разговариваю я его такими словами, а онъ мн опять:
— Нтъ, говоритъ, тетенька. Скучно, говоритъ, жить. Помру я.
— Вотъ все такъ. Ну, конечно, ино мсто и разсердишься, тоже за день-то наломаешь спину, спать захочется. Толкнешь его въ бокъ. ‘Спи, молъ!’…
— Тоска на него находила временемъ,— продолжала разсказчица.— Растужится и ужъ тутъ сейчасъ ко мн, все просилъ, чтобы я пожалла его.
— Какъ это пожалла?— не совсмъ понялъ я.
— А такъ! Бывало лежишь ночью, думаешь, спитъ, а онъ это вдругъ:
— Я къ теб, тетенька… Значитъ, ждетъ, пока дядя заснетъ. Ну, сейчасъ придетъ, за шею меня обхватитъ, прижмется и говоритъ: ‘Пожалй меня, тетенька’… Это значитъ, чтобы я прижала его. Прижмешь къ груди. ‘Жальче!’ — скажетъ. Прижимай, значитъ, крпче. Ну, и затихнетъ, уснетъ. Разъ,— лежимъ мы такъ-то обнявшись, онъ говоритъ шопоткомъ:
— Давай, говоритъ, тетенька, умремъ вмст…
— Чего, говорю, я помирать буду раньше положеннаго времени?
А онъ мн:
— Придетъ къ теб дяденька, а ко мн тятенька съ маменькой, а мы ужъ мертвые лежимъ. Пла-а-катъ примутся, жал—ть…
— И не плачетъ вдь, а только все тужитъ, все тужитъ…
— Какъ же случилось-то?— спросилъ я разсказчицу.
— А вотъ какъ дло вышло… Приходитъ разъ изъ училища,— вижу невеселый.
— Пость бы что ли, говоритъ, тетенька… Тоска, говоритъ, у сердца. Сосетъ…
— А ты, говорю, сбгай за дядей,— рядомъ онъ тутъ работалъ, въ будк. Вотъ и обдать будемъ.
— Сходи, говоритъ, ты, тетенька. Усталъ я, изъ училища шелъ.
И легъ на кроватку, къ стнк лицомъ оборотился.
Я и пошла. И всего, можетъ, минутъ десять-пятнадцать промшкала,— прихожу, а онъ заперся. Я стучать,— съ сосдомъ окно растворили, влзли, а онъ, голубчикъ мой — синій ужъ — на ремешк виситъ. Гвоздикъ тутъ надъ сундучкомъ, надъ его, гд полотенцо вшалъ, такъ вотъ привязалъ ремешокъ къ гвоздику и виситъ. Ножка-то одна тутъ же на сундучк, а другая за сундукъ завалилась. И гвоздь-то маленькій, какъ удержалъ-то его? И то надо сказать,— прибавила разсказчица,— только званіе, что одиннадцать лтъ, тльца-то совсмъ не было, словно восьмилтній ребенокъ…
Я забылъ о пріем и не замтилъ, какъ отворились двери въ пріемную и оттуда смотрли и молча слушали биткомъ набившіе ее больные.
Снова потянулась пестрая толпа людскихъ болстей и заслонила предо мной и костистую, говорливую торговку, и ‘думчиваго’, блеклаго мальчика безъ тльца, все просившаго людей, чтобы пожалли его…