ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ
СОЧИНЕНІЙ
А. К. ШЕЛЛЕРА-МИХАЙЛОВА.
подъ редакціей и съ критико-біографическимъ очеркомъ А. М. Скабичевскаго и съ приложеніемъ портрета Шеллера.
ТОМЪ ПЕРВЫЙ.
Приложеніе къ журналу ‘Нива’ за 1904 г.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Изданіе А. Ф. МАРКСА.
1904.
— Мое почтеніе, государь мой! На погребеніе тоже, вроятно, изволили пожаловать?— заговорилъ около меня дрожавшій не то отъ худо скрытой злобы, не то отъ старости и въ то же время лукаво заискивающій голосъ, и прежде, чмъ я успть отвтить на этотъ вопросъ, спрашивавшій меня сдовласый, приземистый и худощавый человчекъ тмъ же своеобразнымъ и злымъ, и заискивающимъ тономъ, продолжалъ: — Какъ же, какъ же не прибыть на торжественное погребеніе! Такую, можно сказать, особу хоронятъ!
Я сидлъ на чугунной скамь за ршетчатой оградой около моихъ родныхъ могилъ, когда ко мн подошелъ этотъ заговорившій со мной старикъ, и ни о какомъ погребеніи какой-то ‘особы’ не думалъ вовсе.
— О чемъ и о комъ вы говорите?— сухо спросилъ я, досадуя, что даже и на кладбищ нельзя укрыться отъ докучныхъ людей.— Кого хоронятъ? Какую особу?
— Помилуйте, государь мой, что за вопросъ, что за вопросъ!— съ изумленіемъ, видимо не вря моимъ словамъ, сказалъ старикъ, подергивая костлявыми плечами, на которыхъ мшковато вислъ складками зачищенный до лоска старенькій сюртукъ.— Ужъ будто вы и не знали? Вс газеты три дня объ этомъ трубятъ. Со всхъ, такъ сказать, концовъ Россіи летятъ телеграммы и внки, отъ хладныхъ финскихъ береговъ до пламенной Колхиды!
Я зналъ,— впрочемъ, довольно смутно,— что этотъ старикъ, съ вчно припомаженными сдыми волосами, въ вчно застегнутомъ на вс пуговицы, лоснящемся отъ долгаго чищенія сюртук, былъ какимъ-то чиновникомъ въ отставк, что онъ пописывалъ когда-то въ захудалыхъ газетахъ безъ подписчиковъ и безъ сотрудниковъ какія-то не то обличительныя статейки, не то пасквили, зналъ я также, что онъ былъ ‘съ гвоздемъ’ въ голов, отличался злою словоохотливостью, и, признаюсь, не долюбливалъ его. Встрчались мы раза три-четыре на конкахъ, на желзной дорог, на пароход. Эти встрчи, вроятно, не остались бы даже въ моей памяти, если бы разъ этотъ сдовласый, сгорбленный и дряхлый по виду старикъ не затялъ при мн въ вагон крупнаго скандала изъ-за того, что кто-то вошелъ съ закуренной сигарой въ вагонъ для некурящихъ. Въ моей памяти врзались, мелочи этой стычки именно потому, что въ этомъ старческомъ, желтомъ, какъ старый пергаментъ, лиц вдругъ вспыхнуло выраженіе дикой злобы, въ голос послышались шипящіе звуки, въ обращеніи съ нарушителю желзнодорожныхъ правилъ сказалась ехидная страсть къ обличенію, къ кляузничеству, къ представленію по начальству. Въ то же время при каждомъ слов повторялись фразы о томъ, что онъ чиновникъ, что онъ литераторъ, что онъ образованный человкъ. Сидвшій со мною рядомъ пріятель-журналистъ, окинувъ взглядомъ старика, брезгливо замтилъ мн: ‘А, это Андрей Федоровичъ Маремьяновъ извстный сутяга’. Кончивъ скандалъ, Маремьяновъ, подошелъ къ намъ, заговорилъ съ нами, продолжая волноваться о невждахъ, о нарушителяхъ, и съ той поры считалъ своимъ долгомъ раскланиваться со мною. Чтобы прервать теперь его краснорчіе, я, пожимая плечами, сухо отвтилъ ему:
— Къ сожалнію, я все же не знаю, о комъ вы говорите.— Да все о немъ же, о Толмачев, объ Иван Сергевич Толмачев, государь мой, о персон важной, о геніи россійскомъ, объ общественномъ дятел и отц вдовъ и сиротъ,— шипящимъ тономъ пояснилъ онъ и рзко закончилъ, почти выкрикнулъ:— о злод моемъ!
Тутъ только я вспомнилъ, что дйствительно въ послдніе три дня вс газеты только и говорили что о Толмачев. Некрологи, разборы его дятельности, перечисленіе его проектовъ и благодяній, все это дало не мало хлба труженикамъ прессы. Лично я не зналъ Толмачева, не имя длъ ни на бирж, ни въ промышленности, играть роль статиста въ торжественныхъ церемоніяхъ я не имю привычки, потому и не мудрено, что я вовсе забылъ о дн его похоронъ и загнанъ былъ въ этотъ весенній, полный тепла и свта день на кладбище совершенно случайно гнетущей, подавляющей вс другія ощущенія тоской,— той тоской, отъ которой люди, страдающіе расшатанными среди столичной сутолоки нервами, иногда поканчиваютъ разомъ вс счеты съ жизнью. Я хотлъ сказать старику что-то рзкое, грубое, чтобы онъ отсталъ отъ меня, но онъ не далъ мн времени опомниться и суетливо-радостно воскликнулъ:
— Вотъ-съ, вотъ-съ внки несутъ! Шпалерами разставляютъ. Интересно-съ! Вы ужъ, государь мой, позвольте мн къ вамъ за ршеточку пройти. Могила его тутъ-съ вотъ въ двухъ шагахъ. Вотъ, видите, гд камни навалены. Склепъ выложенъ изъ камня, мавзолей потомъ воздвигнутъ. Нельзя-съ безъ мавзолея, великій человкъ! Для назиданія потомства… Такъ я къ вамъ-съ пройду, за ршеточку-съ. Все видно и слышно отсюда намъ будетъ. Какъ-то начнутъ наши витіи ораторствовать, превозносить…
Онъ, не дожидаясь моего позволенія, открылъ дверь чугунной ршетки и, крестясь, съ осторожностью ступающаго по дорогому ковру бдняка, поднялся по гранитнымъ ступенямъ на площадку съ клумбами цвтовъ, съ чугунными скамьями по бокамъ.
— Прекрасно тутъ у васъ, государь мой, цвты, скамеечки,— заговорилъ онъ, осматриваясь съ любопытствомъ.— Великая честь тому, кто чтить родителей своихх: ‘Чти отца твоего и матерь твою’,— сказано въ заповди. По ныншнимъ нравамъ это рдкость и все больше въ забвеніе приходить…
Вокругъ насъ сталъ собираться народъ, спшившій занять мста поближе къ могил Толмачева. Одни безцеремонно взбирались на памятники чужихъ могилъ, другіе безжалостно лзли на покрытые молодой зеленью сучья деревьевъ, обламывая ихъ своею тяжестью. Кто-то, увидавъ, что Маремьяновъ забрался ко мн за ршетку, ршился послдовать его примру, но старикъ поспшно всталъ въ оборонительную позу въ дверяхъ ршетки, разставивъ широко руки и ноги.
— Нтъ-съ, нтъ-съ, господинъ, это зачмъ же!— ядовито заговорилъ онъ.— Сюда нельзя-съ, къ намъ нельзя. Наши могилки не театральные подмостки-съ, мстъ въ наемъ не отдаемъ-съ, извините-съ!
Онъ поспшно вынулъ изъ дверей ршетки снаружи ключъ и замкнулъ дверь изнутри.
— Такъ-съ лучше будетъ, государь мой,— пояснилъ онъ мн.— Здсь мста не отдаются для зрлищъ. Цвточки тоже перемнутъ и Богъ всть кто еще залзетъ осквернять святое мсто, жидъ еще какой-нибудь, прости, Господи! Толмачевъ-то и ими не брезгалъ-съ, пожалуй, цлый кагалъ жидовъ изъ іерусалимскихъ дворянъ сбжится смотрть, какъ будутъ хоронить жида изъ русскихъ мужиковъ. Хе-хе-хе!
Кругомъ насъ уже гудла толпа. Любопытные все поспшне отвоевывали себ мста поудобне, кричали знакомымъ: ‘сюда, сюда идите, тутъ удобно!’ взбирались на могилы, все ожесточенне хватались за кресты, нкоторые пробовали подняться на гранитный фундаментъ, окружавшій мои могилы, и цплялись за ршетку и сучья деревьевъ. Маремьяновъ воевалъ:
— Нтъ, ужъ это вы оставьте, мадамъ! Вашъ Толмачевъ намъ новой ршетки не сдлаетъ и деревьевъ не выраститъ новыхъ. Вы сойдите, сойдите! Безобразій, мадамъ, здсь не полагается длать на нашихъ могилкахъ. Ступайте къ своему Толмачеву, если онъ вамъ свой человкъ.
Я конфузился и сердился въ душ на безцеремонность своего случайнаго гостя. Но онъ, видимо, былъ въ своей сфер въ роли придирающагося ко всмъ и распекающаго всхъ распорядителя. Въ его тон былъ задоръ кляузника, называющагося на скандалъ, готоваго напроситься на пощечину, чтобы имть возможность потомъ съ кмъ-нибудь судиться и кого-то засадить въ тюрьму. Люди, несшіе внки, между тмъ расположились въ вид двойныхъ шпалеръ и мой старикъ съ оживленіемъ воскликнулъ:
— Несутъ! несутъ! Въ металлическомъ гробу-съ!
Онъ быстро вытащилъ изъ задняго кармана сюртука большой, тщательно сложенный клтчатый платокъ, встряхнулъ и, разостлавъ его бережно на скамейк, всталъ на него, очевидно не желая изъ деликатности марать моей скамьи. Онъ проговорилъ мн:
— Вы позволите, государь мой? Видне будетъ!
Я не протестовалъ. Мн было все равно, что длаютъ эти праздные зваки, устраивавшіе спектакль изъ чужихъ похоронъ, что длаетъ этотъ озлобленный старикашка, сдлавшійся моимъ непрошеннымъ гостемъ. Моя тоска продолжала давить меня попрежнему. Въ воздух послышалось стройное пніе пвчихъ, длаясь все ясне и ясне, среди волнующейся толпы раздавались подчеркнуто озабоченные возгласы пристяжныхъ и лакеевъ изъ добровольцевъ всякихъ церемоній:
— Господа, посторонитесь! Мсто, мсто дайте!
Толпа, тснимая ими, колыхалась, шумя, какъ рой пчелъ.
Какія-то дамы изъ вчныхъ ассистентовъ при чужихъ колесницахъ неистово визжали:
— Ай! ай! задавили!
Этимъ нехитрымъ способомъ он, пугая окружающихъ, всегда достигали первыхъ мстъ и лучшихъ положеній на торжествахъ.
Все это была старая, знакомая исторія и даже лица казались знакомыми, имющими всегда наготов запасъ и любопытства, и восторговъ, и даже слезъ для всякихъ торжествъ, начиная съ встрчи персидскаго шаха и кончая проводами въ могилу голодавшаго всю жизнь и вчно ругаемаго знаменитаго писателя, удостоившагося въ награду за смерть торжественныхъ похоронъ.
Я сидлъ на скамь, не смотря, не слушая, раздраженный тмъ, что я случайно сдлался свидтелемъ этого похороннаго шутовства. До меня стали между тмъ долетать отрывочныя выкрикиванія ораторовъ:
— Кого мы хоронимъ? На чьей могил мы присутствуемъ?
И шипящія замчанія наклонявшагося ко мн Маремьянова.
— Первйшаго мерзавца! Крупнйшаго негодяя!
Мн было не по себ, и досадно, и смшно въ одно и то же время. Тмъ не мене, уйти, пробраться сквозь эту живую стну алчнаго до зрлищъ сброда было невозможно. Нужно было терпливо ждать конца…
— Законопатили-съ!— въ этомъ восклицаніи Маремьянова, заставившемъ меня вздрогнуть и очнуться отъ думъ, было торжество врага, видвшаго, какъ забросали могильною глиной его недруга, тогда какъ онъ самъ еще живъ и здоровъ.
Народъ уже расходился. Я тоже поднялся со скамьи.
— Подутъ-съ теперь поминать его — косточки вс перемоютъ въ наилучшемъ вид,— проговорилъ старикъ, ехидно скаля желтые зубы и сходя со скамейки, причемъ онъ снялъ съ нея свой платокъ, стряхнулъ его, сложилъ бережно въ трубочку и снова спряталъ въ задній карманъ сюртука.— Безъ этого ужъ не обойдется. Это всегда такъ, государь мой, водится. Любопытно бы послушать! Ну, да подожду, не завтра, такъ черезъ недльку и газеты другое запоютъ, тоже перемоютъ бока. Почитаемъ, почитаемъ, отчего же не почитать! Любопытно будетъ, какъ все понемногу да помаленьку выплывать на поверхность станетъ, эта грязьца-то, этотъ букетецъ-то изъ помойной ямы.
Его голосъ дрожалъ и прерывался, точно кто-то душилъ его.
— А вы его, должно-быть, отъ души ненавидли?— невольно спросилъ я разсказчика.
— Я-съ! Я-съ?— точно оторопвъ и почти захлебываясь, повторилъ старикъ, и даже румянецъ показался на его щекахъ.— Это я-то-съ?
Онъ нервно мотнулъ головой, причемъ его лицо передернулось гримасой, сильно потянулъ стоячій воротникъ рубашки, подпертый широкимъ галстукомъ, точно этотъ воротникъ теперь душилъ его,— и какъ-то особенно ршительно, почти съ отчаяніемъ сказалъ:
— Нтъ-съ, однимъ словомъ этого не выскажешь!
Казалось, въ эту минуту ему хотлось бы собрать вс ругательства міра въ одно слово и ткнуть этимъ словомъ прямо въ лицо своего врага, какъ сжатымъ кулакомъ.
Мы вышли изъ кладбищенскихъ воротъ и нсколько времени шли молча. Мой спутникъ видимо порывался нсколько разъ заговорить и тотчасъ же какъ-то безнадежно махалъ рукою. Нервное возбужденіе его дошло до послднихъ предловъ. Я понялъ, что онъ хочетъ ‘отвести душу’ и ршился предложить ему позавтракать со мною въ ресторан. Мн было въ эту минуту все равно, куда зайти, съ кмъ зайти завтракать, мн только хотлось уже не быть одному, такъ какъ тоска, душившая меня съ утра въ этотъ весенній день, и теперь не только не уменьшалась, но росла все сильне и сильне и начинала серьезно пугать меня. Я высказалъ старику свое намреніе. Онъ обрадовался, схватилъ мою руку, сталъ ее жать.
— Я-съ вамъ тамъ, государь мой, все доложу досконально,— быстро и радостно заговорилъ онъ:— я-съ на площади готовъ бы этого негодяя ошельмовать. Я и шельмовалъ его въ газетахъ, знаете, въ разныхъ видахъ шельмовалъ. Вы, конечно, можетъ-быть, и не читаете этихъ газетъ, уличные листки-съ, а у меня и нумера хранятся. Брошюрку разъ про него выпустилъ даже, на послднія деньги-съ напечаталъ. Только разв его можно было пронять. Шкура мужицкая. Чихать онъ хотлъ на все…
Я нанялъ извозчика и прохалъ съ моимъ спутникомъ въ одинъ изъ ресторановъ, гд мы заняли отдльный кабинетъ. Я прислъ къ столу и закурилъ папиросу, заказавъ завтракъ. Маремьяновъ не слъ, а сталъ ходить по комнат, торопливо приглаживая волоса на вискахъ, поправляя галстукъ на ше, волнуясь и видимо не зная, съ чего начать разсказъ. Воспоминанія, казалось, подавляли его.
— Вы меня простите, государь мой, что я начну ab ovo.— наконецъ началъ онъ неловко и почти робко: — и, можетъ-быть, нескладно изложу все. Писать-съ дловыя бумаги я мастеръ, въ семинаріи и академіи недаромъ я учился, а разсказывать о своемъ прошломъ, сегодня-съ разсказывать, когда вотъ тутъ, въ голов-то, какъ въ котл, все кипитъ и бурлитъ, и когда знаешь, что онъ-то, подлецъ-то, лежитъ себ и ухомъ не поведетъ, признаюсь откровенно, очень не легко-съ, даже, можно сказать, мучительно-съ! Я, изволите-съ видть, изъ духовнаго сословія происхожу, въ бурс былъ, въ академіи былъ. Нужно бы было попомъ сдлаться, путь къ тому велъ. Но судьба играетъ людьми: предполагаютъ одно — длается другое. Угораздило меня влюбиться въ двушку изъ другого сословія, въ барышню, въ бутонъ, такъ сказать, нераспустившійся, въ дочь чиновника, и ради нея пошелъ я самъ служить не по духовной части. Она, изволите видть, не желала, чтобы я попомъ былъ, ну, и не пошелъ а въ попы. Это фактъ.
Онъ вздохнулъ, качая головой.
— Ахъ, молодость, молодость, губительница людей! Все увлеченія, страсти, экстазы, а потомъ пройдутъ года, угаръ разввается, станешь озираться и видишь, что изъ-за выденнаго яйца всю жизнь вверхъ ногами перевернулъ, да ужъ возврата назадъ нтъ-съ. Одяніе поповское, изволите видть, государь мой, не нравилось моей Дарь Степановн, извстно, барышня благовоспитанная, бутончикъ нераспустившійся была, а изъ-за этихъ ея вкусовъ вся моя жизнь, вся моя карьера испортилась. Кувыркомъ все пошло. И фантазеръ я былъ тогда, надо сознаться. Влюбился — и вообразилъ, что самая эта любовь нчто такое, что въ рай Магометовъ человка на земл введетъ, отказался отъ поповскаго званія — и вообразилъ, что я съ узкой тропы на необъятный просторъ попадаю, гд только твори, созидай и ворочай горами. Прожектовъ этихъ у меня всегда была куча — въ воображеніи весь міръ пересоздавалъ и милліоны лопатами загребалъ, а въ дйствительности за канцелярскими бумагами въ провинціальной глуши стулья просиживалъ, да дома не додалъ, не допивалъ, потому что жалованьишки были тогда у чиновниковъ нищенскія, а у Дарьи Степановны то и дло рождались и умирали дти, да и сама она хворала и изводилась,— это въ раю-то Магометовомъ! Да и какъ-съ было не хворать да не изводиться, коли она, по своему двическому капризу, всю мою жизнь испортила? Бывало, это всякіе родственники и родственницы мои, оставшіеся въ духовномъ сословіи, колютъ ей глаза: ‘вотъ, молъ, поповская ряса не понравилась, а теперь зубы кладете на полку’. Имъ, надо сознаться, везло. Городъ нашъ — я изъ Чулепина-съ родомъ — купеческій, о благолпіи храмовъ заботится, къ духовнымъ пастырямъ почитателемъ, дьяконовъ басовитыхъ на рукахъ носитъ. Что же мудренаго, что и моимъ сродственникамъ жилось хорошо? Не легко было Дарь Степановн видть это. Ну-съ, тоже это и я, бывало,— тамъ у меня недохватка, тутъ проруха,— стану это, снявши голову по волосамъ тужить, фантазирую, ходя по комнат, что бы было, если бы самой этой глупостью-страстью не увлекся, любовь скоропроходящую за какое-то блаженство не счелъ, а Дарья Степановна притихнетъ, слушаетъ, сознаетъ, что все это отъ нея, и недостатки, и непріятности, и, точно къ смерти приговоренная, молчитъ, а сама изводится, изводится. И такъ, скажу вамъ, государь мой, такъ извелась, что одна тнь отъ человка осталась. Куда красота, молодость и здоровье двались. Бывало, гляжу на нее и думаю: ‘такою ли я ее полюбилъ и гд все то, что прельстило меня?’ Стану мысли эти ей высказывать. ‘Вотъ, говорю, что значитъ одной красотой увлечься. Гд теперь твоя красота? Другой-то мужъ, можетъ-быть, двадцать разъ измнилъ бы теб, а я законъ соблюдаю. Съ какой женой Господь соединилъ, съ такой и живу’. Я-съ, государь мой, человкъ правилъ строгихъ и взглядовъ серьезныхъ. Дарья Степановна это чувствовала и уваженіе мн всякое оказывала, зная и свои вины, и мое благородство. Да-съ, могу сказать, государь мой, безъ самохвальства: не изъ аристократовъ, не изъ родовитыхъ дворянъ я родомъ, а благородства во мн всегда было много, даже, можетъ-быть, фанаберія развилась отъ этого самаго. Это мн вредило даже въ нкоторомъ смысл: покланяйся я, сознайся публично, что ошибся я, поступивъ въ чиновники,— взяли бы въ попы, не держись я самостоятельно и благородно на служб, да покоряйся тмъ, кто и глупе, и невжественне меня — преусплъ бы я и здсь, такъ какъ начальство любитъ покорныхъ, подвластныхъ, а не тхъ, кто ему глаза колетъ своимъ превосходствомъ.
Онъ тяжело вздохнулъ:
— Что длать-съ, что длать-съ! каюсь! не изъ тхъ я, которые подъ чужую дудку плясать могутъ и позволяютъ затаптывать въ грязь свои достоинства. Я, государь мой, себ цну зналъ и гордился этимъ, а начальство этого но любитъ. Да и кто любитъ?
Намъ подали завтракъ, и я предложилъ моему собесднику рюмку водки. Онъ слъ за столъ и, затыкая салфетку за воротникъ заношенной сорочки, покачалъ головой.
— Никогда-съ, государь мой, даже въ самыя тяжкія времена жизни не прибгалъ къ этой отрав бытія человческаго!— съ нкоторой торжественностью произнесъ онъ.— Гордился и горжусь этимъ, и Дарь Степановн нердко говаривалъ: ‘Вотъ ты сохнешь и изводишься, а что бы запла ты, если бы мужъ-то, какъ другіе прочіе, еще запилъ съ горя, да буйствовать, да драться началъ? У меня вотъ кошки иногда скребутъ на сердц, на все глядя, и на недостатки, и на тебя, а я все же не пью и тебя пальцемъ не трону. А запить-то, кажется, было бы съ него. Разв такъ мн слдовало бы жить, если бы я тебя не послушался? Да я бы теперь въ городскомъ собор первымъ лицомъ былъ, и Марья Ильинишна, отца Ильи дочь, что мн тогда въ невсты прочили, не малую толику денегъ въ приданое принесла бы. Конечно, тогда я тобой увлекся и затменіе нашло на меня, а теперь что? Ты-то вотъ тнь точно ходишь, а она — королева, одно слово’. Да-съ, горько жилось мн, очень горько, государь мой, а все же не началъ я пить, какъ другіе. У меня-съ характеръ былъ и умъ. Да-съ, государь мой, гордился я этимъ и горжусь.
Онъ сталъ сть и, торопливо, съ жадностью часто голодающаго человка, пережевывая мясо, продолжалъ говорить:
— Иные это тоже пьютъ, государь мой, не съ горя, а для фантазіи, а у меня, какъ я докладывалъ вамъ, фантазій и безъ того было много. У умныхъ людей всегда много фантазій. Это фактъ-съ. Сяду это я, бывало, съ гитарой — я, вдь, государь мой, гитаристъ, какихъ съ огнемъ поискать — и фантазирую, фантазирую и насчетъ изобртеній, и насчетъ обогащенія, и насчетъ славы. И могу сказать, что не праздныя эти были мечтанія, а вотъ тутъ подъ рукой золотыя розсыпи были, и значеніе, и слава. Все было-съ подъ рукой, если бы этотъ подлецъ не пришелъ и не лишилъ всего…
— Это вы про кого?— спросилъ я разсянно.
— Все про него же, про Ваньку Толмачева,— сказалъ Маремьяновъ, поспшно обгладывая, какъ голодная собака, желтыми зубами кость телячьей котлеты и видимо торопясь освободиться отъ ды для продолженія разсказа.— Онъ въ это время, какъ тать, пришелъ въ нощи и ограбилъ, а пустилъ по-міру меня.
Маремьяновъ доглодалъ кость, вытеръ поспшно ввалившіяся губы, выпятивъ ихъ впередъ въ вид звздочки, и продолжалъ разговоръ:
— Совсмъ мальчишкой былъ Ванька въ то время, когда я зазналъ его. Лтъ восемнадцать было, не больше. Шустрый, кудреватый, съ бабьей рожей, юбочникъ первйшій, и самъ двчонокъ соблазнялъ за шелковые платочки, и самому перстни да часы вдовыя купчихи преподносили за услуги. Служилъ онъ по откупамъ. Знакомства я съ нимь не водилъ, потому не ровня онъ мн былъ и по годамъ, и по званію, и по образованію, а по дламъ приходилось видться по служебнымъ чуть не ежедневно и тоже на улиц при встрчахъ кланялись, словами перекидывались. Извстно, въ провинціи, а не въ столиц жили. Зналъ я и какъ онъ мошенничаетъ, да концы хоронить уметъ, и какъ онъ бабенокъ оплетаетъ, краснобайствомъ да смазливой рожей прельщая, и какъ во всякомъ дл онъ сухъ изъ воды можетъ выйти, глазомъ не сморгнувъ. Ну, однимъ словомъ, человкъ безъ креста на вороту былъ. Безстыжій-съ, какъ есть безстыжій! Свелъ насъ да веревочкой связалъ случай. Ему тогда уже лтъ двадцать семь, а, можетъ, и поболе было, и ворочалъ онъ откупными длами, сколачивая деньгу, благо старикъ нашъ, Козыревъ-Ивашевъ, откупа державшій, изъ ума отъ богатства выживать сталъ и, не зная, чмъ разогнать скуку, такихъ-то востроглазыхъ да краснощекихъ краснобаевъ да шутовъ гороховыхъ особенно долюбливать началъ. Пошелъ я это разъ въ лтній праздникъ за городъ свжимъ воздухомъ подышать, кругомъ это поля хлбородныя, необъятныя, ширь благодатная, разыгрались это мои фантазіи. Помните, какъ это у Пушкина про Петра Великаго говорится: ‘На берегу пустынныхъ волнъ стоялъ онъ думъ великихъ полны’. Такъ вотъ и я тогда — заглядлся, залюбовался, задумался о желзной дорог. Тогда вс только о новыхъ желзныхъ дорогахъ и толковали. Манія-съ въ нкоторомъ смысл была.
‘Соображаю я это, что вотъ тутъ насыпь сдлаютъ, рельсы положатъ, тамъ станцію воздвигнутъ, оттуда побжитъ, выбрасывая дымъ и пламя, локомотивъ, таща вереницу вагоновъ, а здсь потянется рядъ хлбныхъ складовъ. Даже стишокъ Лермонтова вспомнилъ: ‘Берегись, сказалъ Казбеку сдовласый Шатъ’. Вдругъ слышу кто-то окликнулъ меня, а самъ смется: ‘Куда занеслись? Въ тридесятое царство?’ Гляжу — стоятъ бгунцы, сидитъ на нихъ Ванька, разрумянился весь, кудри растрепались, глаза маслятся, шапка набекрень. Я поклонился. ‘Какъ, говорю, сюда Богъ занесъ?’ Засмялся. ‘По амурной части, говоритъ.— Двчонку тутъ одну выслдилъ. Чудо что за двчонка’. Ну, разговорились мы слово за слово, онъ про свою двчонку, а я про свои фантазіи. Знаете, тары да бары, почемъ табачокъ. ‘Вотъ, говорю,— край-то нашъ какой — умирать не надо, хлбороднымъ полямъ конца нтъ, а хлба сбывать некуда, желзныя дороги теперь строятъ, а къ намъ не проводятъ, забыли словно. Провести сюда желзную дорогу, такъ одного хлба не перевозить. Тоже, говорю,— графъ Завадскій и первющее лицо въ государств, и связи у него, а никто не натолкнетъ его на мысль, что будь тутъ желзная дорога, такъ его имніе золотымъ дномъ будетъ’. Разыгралась это у меня фантазія, и пошелъ я, и пошелъ расписывать. Все, что на душ было, расписалъ. А Ванька призадумался и слушаетъ. Подсадилъ меня къ себ на бгунцы. Дохали мы это до города, распрощались, только онъ, словно въ туман какомъ, похалъ шагомъ, брови сдвинулись, лицо нахмурилось… Прошло это дня два-три, гляжу, Ванька ко мн идетъ. ‘Чего ему? думаю,— не ходилъ никогда, а тутъ идетъ’. Пришелъ онъ озабоченный, въ мысли погруженный, вызвалъ меня съ-глазу на-глазъ въ отдльную комнату и говоритъ: ‘Я по длу, что ты тамъ насчетъ желзной дороги черезъ имніе графа Завадскаго говорилъ’.
Старикъ перевелъ духъ. Видимо, онъ дошелъ до того пункта своей исторіи, о которомъ онъ не могъ вспоминать спокойно. Торопливо кончивъ второе блюдо завтрака, снова отеревъ губы и положивъ салфетку на столъ, онъ заходилъ по комнат.
— ‘У тебя, говоритъ,— голова и руки, а я все оборудую’. Итакъ, это онъ сразу ‘тыкать’ меня началъ и такую вдругъ власть надо мною взялъ, государь мой, что я вамъ и передать не могу. Мужикъ сиволапый, мальчишка изъ подносчиковъ, бабникъ и юбочникъ безбородый, откупщицкій прихвостень и пакостникъ, и вдругъ и ‘ты’ мн говоритъ, и командуетъ мною, и по плечу треплетъ: ‘Погоди, я тебя еще въ люди выведу’. Я притихъ и смирился. Что жъ, подлецъ онъ, воръ онъ, грабитель онъ, а долженъ я вамъ сознаться, государь мой, сила у него была и власть. Какъ онъ это заговорилъ, такъ вдругъ я и почувствовалъ, что будто что-то придавило меня, и сталъ я ничтожествомъ сущимъ, и пригнулся передъ нимъ, и плясать по его дудк началъ. Магъ и волшебникъ, волшебникъ и магъ!
Старикъ развелъ руками, не находя словъ для описанія того состоянія духа, въ которое онъ впалъ въ это памятное для него время.
— Одно я понималъ тогда, что онъ, Ванька, хочетъ облагодтельствовать меня и поднять, такъ сказать, на ступени фортуны. И если я во что-нибудь врилъ, такъ это въ то, что онъ все можетъ сдлать и все сдлаетъ. Малодушіе на меня такое напало, что я плакалъ тогда и цловалъ его. ‘Братъ, говорю,— братъ, я по гробъ твой рабъ, песъ твой врный’. А онъ положилъ это мн на плечо лапищу и говоритъ: ‘Надйся, на меня положись!’ Ну-съ, начали мы составлять бумаги, письма, докладныя записки. Я вамъ, государь мой, докладывалъ, что я написаньи собаку сълъ. Доношенія, прожекты разные, доклады и все такое любимымъ моимъ дломъ было, хотя и оставлялось все это, по большей части, начальствомъ втуне. Даже безпокойнымъ человкомъ за это называли. А я — чего-чего не умлъ, а расписать все могъ. Ну, и онъ, Ванька, откуда у него что бралось, развернулся, подсказывалъ, диктовалъ, даромъ что въ грамот былъ не мастеръ. И все это, бываю, съ поощреніемъ, руки потираетъ, подбадриваетъ: ‘Вотъ, говоритъ,— откупамъ конецъ, такъ мы на чугунк покатаемся’. Смется. Похалъ онъ съ бумагами въ Петербургъ, къ графу Завадскому, къ разнымъ вліятельнымъ лицамъ, къ своему патрону, откупщику Козыреву-Ивашеву. Прошло мсяца два-три, получаю я письмо: ‘Бросай все, бери отпускъ и прізжай сюда’. Похалъ я, прибылъ въ Петербургъ — гляжу: моего Ваньку и узнать нельзя: принарядился, пріосанился, глядитъ озабоченно, говоритъ строго. ‘Клюнуло, говоритъ.— Надо теперь шумъ въ газетахъ поднять. Пиши’. Это вы понимаете, хотлось ему, чтобы никто не зналъ, что онъ и двухъ строкъ не уметъ грамотно сложить, для того онъ меня и выписалъ. Сталъ я, по его указаніямъ, строчить замтки о желзной дорог на Чулепинъ и, Господи ты Боже, откуда что у него бралось, когда онъ мн эти замтки подсказывалъ. Мои мысли-то были, а не узнавалъ я самъ ихъ въ цвтахъ-то его краснорчія. ‘Кто истинный русскій патріотъ и врный сынъ своего отечества, тотъ не осмлится возражать намъ’. ‘Въ настоящее время, когда великая Россія идетъ гигантскими шагами по пути прогресса, мы не можемъ не подать своего голоса’. Чего-чего мы не писали! Псевдонимы-съ, государь мой, особые придумывали: ‘Сынъ Отечества’, ‘Другъ народа’, ‘Истинный патріотъ’. Одну статейку такъ и озаглавили: ‘Голосъ друга народа противъ измнниковъ отечества’.
Одъ вздохнулъ и шипящимъ, ядовитымъ тономъ прибавилъ.— Что говорить, геній!
Помолчавъ немного, Маремьяновъ продолжалъ:
— И что за сила явилась у него. Ну, я маленькій, обиженный судьбою человкъ былъ, я могъ покориться ему. А графъ Завадскій — особа, въ высшихъ сферахъ почетное лицо, а тоже спасовалъ передъ нимъ. Изъ-за одной нашей статейки, гд мы уличали въ предательств и измн всхъ противниковъ желзной дороги на Чулепинъ, вышелъ скандалъ, и графъ Завадскій призвалъ къ себ Толмачева. ‘Что это, братецъ, вы тамъ пишете? Это невозможно,— началъ онъ,— такъ нельзя выражаться’. И пошелъ, и пошелъ. Выслушалъ его Толмачевъ и брякнулъ: ‘Не знаю, ваше сіятельство, кому вы хотите угодить деликатностями, а я служу Богу, Царю и отечеству и потому на язык моемъ должна быть не деликатность, а одна голая правда’. Графъ посмотрлъ на него, смутился и забормоталъ: ‘Ну, да… конечно… но все же…’ Толмачеву только того и нужно было, и какъ началъ онъ эту голую правду рзать, какъ началъ ‘мы на краю пропасти’, ‘мы издедикатничались до предательства’, ‘мы измалодушествовались до самооплеванія’, ‘мы изъ Россіи дойную корову иностранцевъ сдлали’, ‘мы стоимъ на краю пропасти и тянемъ въ нее святую родину’, такъ графъ заметался просто, а Толмачевъ и закончилъ: ‘Вы, говоритъ,— ваше сіятельство, конечно, можете пренебрегать милліонами своихъ личныхъ выгодъ и не отстаивать нашу желзную дорогу, а я не могу не заботиться о благ Россіи и бросить изъ деликатности начатое святое дло’. Хитрая бестія былъ. Съ той поры про Толмачева такъ и говорили: ‘это человкъ голой правды’. И ломался же онъ, и чудодйствовалъ же вволю, чуть не въ глаза людямъ плевалъ, благо ради голой правды все позволительно! Смотрть-съ на него здили, за совтами къ нему прізжай. Въ какихъ-нибудь пять лтъ уже и экипажи, и лошадей, и домъ свой, и жену, дочь своего патрона-откупщика, съ большимъ приданымъ пріобрлъ голой правдой-то! И какъ не пріобрсти было, когда вс дивились и его самородному уму, и его начитанности, видя, какъ онъ въ своихъ замткахъ обо всхъ спеціальностяхъ трактуетъ да цитатами изъ священнаго писанія и примрами изъ исторіи сыплетъ…
Старикъ злобно усмхнулся.
— Суфлеры хорошіе были, недаромъ одни институтъ путей сообщенія и университетъ, а другіе семинаріи и академіи прошли! Въ будк-съ суфлеры, государь мой, сядетъ, и никому и дла до нихъ нтъ. Актеру-съ аплодируютъ, актера-съ вызываютъ, а суфлеръ въ будк сидитъ-съ. Такъ-съ и я, какъ потомъ и другіе прочіе и изъ инженеровъ, и изъ писателей, сидли у него въ будк. Заставилъ онъ меня въ отставку выйти, засадилъ у себя въ дом за работу, вся переписка на мн лежала, всякія соображенія и замтки я долженъ былъ редактировать. ‘У тебя, говоритъ, бывало, нахалъ,— перо бойкое, сутяга ты по натуришк и тоже кротъ, такъ мн такой и нуженъ секретарь’. А у меня-съ, государь мой, семья была, жена, сынъ, дочь…
Въ голос старика прозвучали болзненныя ноты…
Завтракъ былъ конченъ, человкъ убралъ тарелки, тоска моя поулеглась, и я могъ бы уйти, но мн уже не хотлось уходить, не дослушавъ исповди этого человка. Я приказалъ подать чаю, чтобы затянуть время. Пока лакей прибиралъ тарелки и подавалъ чай, старикъ ходилъ изъ угла въ уголъ молча, шевеля губами. Что-то болзненное, мучительное было въ выраженіи его пергаментнаго лица. Признаюсь, мн было трудно понять, какъ могли его трогать и волновать воспоминанія о семь. Изъ его разсказа я могъ усмотрть только то, что онъ порядкомъ терзалъ и мучилъ свою Дарью Степановну упреками за то, что онъ изъ-за нея испортилъ свою карьеру, и горделивыми похвальбами тмъ, что онъ не бьетъ и не тиранитъ ея. Совмстная жизнь-съ подобными ограниченными самообожателями всегда бываетъ истинною пыткою для близкихъ къ нимъ людей и еще тяжеле длается она тогда, когда эти самообожатели являются неудачниками. Они готовы по цлымъ днямъ превозносить себя и жестоко обвинять всхъ и каждаго за свои несчастія. О своихъ дтяхъ до этой минуты Маремьяновъ вовсе не упоминалъ и, какъ мн показалось, весьма мало интересовался ими. Но человческая натура такъ сложна!
— У васъ было только двое дтей?— спросилъ я ого, прерывая молчаніе.
— Семеро-съ, — коротко отвтилъ онъ.— Пятеро померло, двое осталось. Могу-съ съ гордостью, государь мой, сказать, что оба, оставшіеся въ живыхъ, и сынъ, и дочь, отъ меня наслдовали разумъ и способности, и духъ занимается, когда подумаешь, до какихъ степеней этакихъ могли бы они дойти, если бы злодй мой не оторвалъ меня отъ семьи и далъ мн возможность руководить воспитаніемъ этихъ дтей. Дарья Степановна моя, помяни ее, Господи, во царствіи Своемъ, не отличалась ни умомъ, ни способностями, ни характеромъ. Была барышней и такою же до конца дней своихъ осталась барышней, утративъ только красоту, плнившую меня во дни моей молодости, когда меня ослпило гордое сознаніе того, что въ меня влюбилась первая городская красавица. Офицеры разные увивались, а она меня предпочла. Это ли не лестно? Однако, я отвлекаюсь отъ предмета. Характера, говорю, у нея не было. Приласкать дтей, побаловать ихъ, распустить — это было ея дло, а выказать характеръ, руководить ими, наставить ихъ на путь истинный,— на это Богъ ей не далъ умнья. И что бы вообще изъ нихъ вышло во время моего пребыванія у Толмачева, когда меня утро выгоняло изъ дому, а поздній вечеръ укладывалъ утомленнаго въ постель, я и не знаю, если бы они не наслдовали моихъ способностей. Положительно могу сказать, государь мой, что не удивился бы я, если бы они, лишенные моего руководства, сдлались уличными ребятишками и лодырями. Но унаслдованныя отъ меня способности спасли ихъ отъ этой бды. Пристроилъ я ихъ въ Петербург въ гимназіи и — это фактъ-съ, государь мой,— съ перваго и до послдняго года оба шли первыми въ классахъ,— первыми-съ, безъ всякихъ репетиторовъ, безъ всякихъ протекцій! Золотыя медали получили. Могу-съ сказать, радовало это меня и льстило моему самолюбію, даже иногда въ увлеченіи фантазіей среди длъ самому Толмачеву хвасталъ я этимъ, хотя этому мужику сиволапому ни до какихъ сердечныхъ чувствъ и родительскаго веселія никакого дла не было. Но наука-съ наукой, способности способностями, а дти и въ воспитаніи нуждаются. Воспитаніе, можно скачать, камень краеугольный, на которомъ созидается вся человческая дятельность. Это факть-съ. У моихъ, дтей Ванька Толмачевъ отнялъ даже воспитателя, засадивъ его въ суфлерскую будку, ради своихъ барышей. Не стану-съ облыжно говорить: онъ мн платилъ, даже хорошо платилъ, какъ онъ самъ говорилъ, но онъ-съ вдь ни передышки, ни отдыха мн не давалъ. Я сперва не ропталъ и не отказывался отъ работы, потому что надялся на будущее. Онъ же самъ мн говаривалъ: ‘Погоди, выгоритъ, вотъ, это дльце — золото лопатами загребать будемъ’, ‘постой-ка, это вотъ предпріятіе намъ не одну сотню тысячъ принесетъ’. Намъ! намъ! Ему и приносило все тысячи и сотни тысячъ, а мн, который цлые дни придумывалъ да соображалъ, какъ и что написать, только и давалось, что жалованьишко. Вотъ-съ она, эксплоатація-то ума грубою силой! Потомъ-съ, государь мой, выжалъ онъ изъ меня соки, какъ изъ лимона, и сталъ помыкать мною, какъ тряпкой. ‘Охъ, ты, сутяга, ничего-то не понимаешь ты ни въ коммерціи, ни въ биржевыхъ длахъ, ни въ политической экономіи’. ‘И чего это ты отъ поповскаго штиля отучиться не можешь, все точно проповди пишешь’. ‘Да не витйствуй ты, а пиши сжато, теперь ваше кляузничество не въ мод, а простота штиля нужна’. Только эти комплименты и сталъ я отъ него слышать. Навострился тоже, сталъ самъ чиркать, переправлять, марать написанное мною. Разъ дошелъ, подлецъ, до того, что скомкалъ одну бумагу и швырнулъ ею мн въ лицо. ‘Крыса семинарская!’ крикнулъ. И то сказать, завелись около него теперь другіе секретари, другіе суфлеры, благо мошна у него была туго набита. И прятать ихъ теперь не нужно было, напротивъ того, даже напоказъ онъ сталъ ихъ выставлять, бахвалиться,— ‘у меня, молъ, такой-то извстный писатель секретаремъ состоитъ, у меня, молъ, такой-то извстный ученый дла ведетъ’. На что же ему сталъ пригоденъ какой-то Маремьяновъ? А Маремьяновъ ему богатство создалъ! Маремьяновъ фундаментъ заложилъ къ построенному имъ зданію! Маремьяновъ ему свои идеи отдалъ! Я-съ это понималъ и не могъ склонить передъ нимъ своей головы, не могъ пресмыкаться передъ нимъ не могъ но внушать ему того. Амбицію это его задвало, надодать стало. Люди, государь мой, правды не любятъ, и черная неблагодарность родилась не въ наше время. Такъ-съ, мало-по-малу, начали расползаться по швамъ наши отношенія: онъ командовать хотлъ, а я щетиниться сталъ, да зубы скалить началъ, обманутый въ своихъ надеждахъ. Дошло дло до разрыва, и только тутъ-то я увидалъ и понялъ вполн ясно, что въ сущности все его благосостояніе утвердилось моими прожектами и моими руками, а между тмъ, онъ вс барыши загребъ себ и мн ничего не оставилъ. Мало того-съ. Когда я заявилъ свои претензіи, онъ только захохоталъ, да вдь какъ-съ, до упаду, до колотья, до удушья, да меня же шутомъ гороховымъ назвалъ. Посл этого идти рука объ руку и, такъ сказать, жить въ одной берлог намъ стало невозможно. Ушелъ я отъ него и отрясъ прахъ съ ногъ своихъ. Тутъ я и раскинулъ умомъ, вникъ во всю суть дла и понялъ, что онъ околдовалъ меня, подлецъ, опуталъ, провелъ, заставилъ работать на него безъ всякихъ условій, безъ всякихъ контрактовъ, и ршился затять судебное дло…
Маремьяновъ вынулъ свой клтчатый платокъ, свернутый въ трубочку, и отеръ потъ съ лица. Онъ былъ страшно взволнованъ и безсознательно ерошилъ свои сдые волосы. Это возбужденное состояніе духа длало его похожимъ на помшаннаго…
— Вы не изволили-съ слышать,— началъ онъ съ лукавой вкрадчивостью и напряженнымъ любопытствомъ, точно желая поймать меня въ ловушку:— чтобы кто-нибудь меня при васъ, то-есть въ вашемъ присутствіи, хотя какъ-нибудь случайно сутягой и поврежденнымъ называлъ?
Его глаза зорко и пытливо были устремлены на меня, точно онъ желалъ прочитать что-то въ моей душ. Онъ съ напряженнымъ вниманіемъ ждалъ отвта.
— Нтъ,— солгалъ я.
— Жаль-съ, жаль-съ!— со вздохомъ сказалъ онъ.— А называли! не разъ называли! Только не могу вотъ свидтелей найти, чтобы уличить, кто называлъ, и изъ чьихъ первыхъ устъ это пошло. Это онъ-съ и распустилъ. Онъ-съ, я достоврно знаю. Только нити въ рукахъ моихъ нтъ, чтобы уличить, а то бы я показалъ ему, какой я сутяга и поврежденный. Диффамація-съ! За это-съ строго наказуются. Мн бы только нить найти. Да я доберусь когда-нибудь, доберусь…
Онъ опустилъ голову и задумался. Въ эту минуту онъ, дйствительно, походилъ на поврежденнаго. Казалось, что на мгновеніе онъ совершенно забылъ даже о смерти Толмачева, которому были уже не страшны никакіе свидтели, могущіе обличить его въ клевет или въ диффамаціи. Прошло нсколько минуть въ молчаніи. Наконецъ, какъ бы очнувшись отъ сна, старикъ заговорилъ снова:
— А сталъ онъ эти слухи распускать, когда я ушелъ отъ него и началъ съ нимъ процессы за присвоеніе имъ моихъ идей и прожектовъ и сталъ требовать законной своей части изъ его прибылей. Вся жизнь моя съ этой поры ушла у меня на это. Вс деньги ухлопались на это. Да, я-съ не жаллъ, мн не деньги дороги, а признаніе моихъ правъ, правда дорога мн. Тысченокъ десять было скоплено мною во время служенія у него, и вс ушли. А онъ только одни слухи распускалъ, что повредился я въ ум отъ зависти при вид его богатства и что въ умопомшательств приписываю себ все то, что я переписывалъ въ качеств его секретаря. Шутки-съ насчетъ этого шутилъ, смяться изволилъ. У него нравъ-съ веселый, смшливый! Тоже участіе и сожалніе ко мн потомъ сталъ высказывать, когда я въ нищету впалъ. Дарью Степановну, сына и дочь моихъ призывалъ къ себ, соболзновалъ обо мн, совтовалъ въ домъ умалишенныхъ помстить меня, брался платить за меня! Ловко-съ! Геній-съ, геній-съ, что и говорить. Нтъ-съ, не сутяга я, не поврежденный я, а погубленный имъ человкъ, жертва дикой эксплоатаціи, вотъ что я. Мало того, что онъ обокралъ меня,— онъ, государь мой, лишилъ меня семьи, домъ мой въ адъ превратилъ!
Возбужденіе старика дошло до крайнихъ предловъ, душило его, заставляло задыхаться. Онъ сталъ торопиться, говорилъ захлебываясь, жестикулировалъ. Его голосъ перешелъ въ ехидное шипніе..
— Когда я вышелъ, государь мой, въ отставку изъ секретарей этого генія, засталъ я невеселую картину дома-съ. Дочь моя Настя кончила гимназію и задумала идти подъ вліяніемъ разныхъ сумбурныхъ идей на врачебные курсы. Эта барышня-то, красавица-то, нжнаго-то воспитанія двушка, оранжерейный цвтокъ, такъ сказать, и вдругъ разныя такія мерзости слушать изъ мужскихъ устъ будетъ, грязныя раны перемывать станетъ, мужчинъ больныхъ въ нагот ихъ скверной осматривать. Для блага человчества, видите ли, для пользы ближнихъ. Развратъ это, распутство одно! Началась у меня цлая исторія съ ней и, слава Богу еще, что по характеру она въ мать уродилась, слабая, молчаливая, покорная. Идеи были, а характера не было. А безъ характера, государь мой, ни съ какими идеями далеко не уйдешь. Ну-съ, и принялся я острые углы, такъ сказать, сглаживать. Побился я съ ней, но не даромъ. Удалось мн внушить ей въ теченіе года, что я, какъ отецъ, не попущу разврата и не позволю ей идти на эту гибель. Нечего и говорить, что при моемъ ум, говоря это съ нею изо-дня въ день битые часы, я могъ урезонить ее, хотя и нелегко это мн досталось. Тоже-съ долбить и долбить по одному и тому же мсту и сегодня, и завтра, и послзавтра, цлые триста шестьдесятъ пять дней,— дло трудное. А тутъ, къ счастью, и женихъ подвернулся изъ служившихъ у Толмачева, управляющій конторами, человкъ не бдный, но старый. Присватался онъ, подбился къ ней, гд шуточками, гд прибауточками, тоже изъ шустрыхъ былъ, молодой да ранній, и при моемъ содйствіи обтяпали мы все да склеили — вышла она за него замужъ. Точно гора съ моихъ плечъ свалилась. Но этимъ не кончилось. Не сладко пришлось мн и отъ сына, могу даже сказать, что испилъ чашу горечи. Онъ въ меня характеромъ былъ: гордъ, благороденъ, настойчивъ, и какъ на бду — фантазій тоже тьма, какъ и у меня. Знаю я по опыту, къ чему фантазіи эти самыя ведутъ: отъ поповскаго званія изъ-за каприза смазливой барышни откажешься, ради краснобайства какого-нибудь проходимца Толмачева подъ его дудку плясать будешь, высокими идеями увлекшись, забудешь о разныхъ договорцахъ да контрактахъ. Ну-съ, а время тогда было превосходное, бродило все, всякія новшества неподходящія да режимы чужестранные были въ мод, и сталъ я подмчать, что мой Гаврюша — Гавріиломъ моего сына именовали — самыми этими новыми бреднями увлекается, варіаціи разныя на новыя темы фантазируетъ. Началъ я его вразумлять, въ отрезвленіе приводить, ну и пошли у насъ дебаты, споры, несогласія. Я — одно, онъ — другое. Я говорю: черное, онъ говоритъ: блое. Вижу я, лзетъ малый на стну и лбомъ пробить ее хочетъ. Началъ я подмчать, гд корень, откуда это идетъ, и кмъ поддерживается. Во всякомъ дл прежде всего доберись до корня его, а ужъ потомъ принимайся за мропріятія, а то-съ донъ-кихотство одно несообразное выйдетъ, съ втряными мельницами воевать станешь. Разъ и удалось мн напасть на слды. Товарищи тутъ у него были, толковали, судили да рядили вкривь и вкось. Понялъ я, гд у него точка опоры. Сталъ я ихъ выслживать, выспрашивать и потомъ изложилъ, кому слдовало, въ подробности ихъ образъ мыслей. Не легко мн было такимъ образомъ спасти сына отъ зловредныхъ вліяній, да вдь я-съ отецъ, и не мн было считать, сколько трудовъ и огорченій переношу я ради блага сына. Но что хуже всего было, такъ это то, что въ дом у меня въ эту пору поднялись распри. Никогда, государь мой, никто въ моемъ дом не выходилъ изъ-подъ вліянія моего ума, простыя бабы-служанки и т посл моихъ уповщиваній и нотацій, какъ въ воду опущенныя, отъ нравственнаго потрясенія, ходили, а тутъ даже Дарья Степановна, ужъ на что смиренница была, подняла голосъ. Нужда, конечно, всему виною, она хоть кого собьетъ съ толку. Стала Дарья Степановна упрекать меня за наши лишенія. А нужду, государь мой, терпли мы страшную, и зять мой, оказавшійся проходимцемъ не хуже Толмачева, грошомъ мн не помогъ, говоря, что поврежденнымъ помогать не слдуетъ. Вотъ и взълась Дарья Степановна на меня. И состояніе-то я убилъ на кляузы, и сына-то я въ гробъ свожу, и дочь-то я погубилъ. Я! я! все я! Не я, государь мой, не я, а все онъ же, Ванька проклятый, злодй и врагъ мой ненавистный! Онъ всхъ насъ погубилъ. Видалъ онъ не разъ мою Настю до ея замужества, приглянулась она ему, подослалъ онъ къ ней жениха, задарилъ онъ его, потомъ отбилъ ее у него съ его согласія. Докладывалъ я вамъ, государь мой, что всегда онъ, Ванька-то, юбочникомъ, былъ, такимъ и до старости остался. И что это началось: я съ нимъ тягаюсь, я противъ него статейки тискаю на свой счетъ, и въ газетахъ, и въ отдльныхъ брошюрахъ, а моя дочь съ нимъ въ каретахъ по Петербургу здитъ. Посылалъ я Дарью Степановну къ ней, въ судъ на нее жаловался. Настя и ухомъ не ведетъ. ‘Мн, говоритъ, теперь все равно, какъ жить. Учиться не дали, такъ хоть повеселюсь!’ Нечего сказать, повеселилась, повеселилась! Весь Петербургъ пальцами на нее указывалъ: ‘Вонъ толмачевская содержанка!’ А у насъ адъ-съ, сущій адъ-съ въ это время, въ дом былъ. И Дарья Степановна, и сынъ подомъ меня съли. У Дарья Степановны чахотка развилась, и лчить ее не на что было. Я сознаюсь, увлекся я мыслью благородной побдить сильнаго врага и все истратилъ на борьбу съ нимъ. Но вдь они же мн были жена и сынъ, они поддерживать должны были меня, бодрости должны были придавать мн, а они меня живого съли. Мало того: Дарья Степановна опозорила мою сдую голову и тайкомъ отъ меня принимала пособія отъ врага моего ненавистнаго.
Меня начинала тяготить эта страшная повсть семейнаго разлада.
— Они еще живы?— спросилъ я, перебивая его.
— Нтъ-съ,— коротко отвтилъ Мармьяновъ, и что-то сухое и жесткое сказалось въ его тон.— Дарья Степановна умерла своею собственною смертью, а онъ, сынъ-то мой, посл ея похоронъ застрлился. Нынче это просто длается. Взялъ револьверчикъ, взвелъ курочекъ, чикъ — и конецъ. Совсмъ-съ просто, каждый малолтокъ можетъ исполнить. Молоко матерное съ губъ еще отереть не усплъ, а съ собой, глядь, уже покончилъ. Письмо-съ оставилъ. ‘Ради матери я только не налагалъ на себя рукъ,— написалъ.— Жить же въ обществ, гд мн не протягиваютъ боле руки честные люди, я не могу. Причина этого вамъ извстна’. Не понимаю-съ, не понимаю-съ, какая причина, что извстно, ничего не понимаю-съ! Темна вода во облацхъ. Молодой человкъ, служить могъ, до чиновъ могъ дослужиться и вдругъ бацъ! бацъ! и конецъ весь.
Я уже не задавалъ ему новыхъ вопросовъ и спшилъ уйти отъ этого поврежденнаго. Тоска, разсявшаяся на время, снова охватила меня. Мн хотлось скорй выбраться на свжій воздухъ, уйти куда-нибудь за городъ, въ поле, точно я пробылъ нсколько часовъ въ какомъ-то склеп, среди смрада и тьмы. Въ моемъ воображеніи проходили эти люди, губящіе и загубленное, задающіе и осуждающіе другъ друга, сутяги въ одну сторону и поврежденные въ другую. Да, мн нужно было воздуха, свта.
Прошло мсяца три посл этой встрчи. Я шелъ по Литейному проспекту, не спша, разсянно смотря въ пространство. Кто-то загородилъ мн неожиданно дорогу и остановилъ меня. Я невольно вздрогнулъ и поднялъ голову. Передо мной стоялъ Маремьяновъ. По выраженію его лица можно бы было подумать, что онъ выигралъ большой кушъ денегъ, такъ оно было весело, сіяло злой радостью. Но стоило взглянуть на нарядъ старика, чтобы понять, что нечего подобнаго но случилось.
— Читали-съ?— торопливо спросилъ онъ меня, радостно потирая руки.— Каково ошельмовали? Совершенно оплеванъ теперь. Благодтель, защитникъ вдовъ и сиротъ, геній — и оплеванъ!
Я сразу понялъ, о комъ онъ говоритъ, и вспомнилъ, что я въ послдніе дни читалъ въ мелкихъ газетахъ какіе-то беллетристическіе очерки и замтки, гд были разные прозрачные намеки на дянія одного покойнаго сиволапаго Креза, сивушнаго царька. Я тотчасъ же узналъ въ этихъ статьяхъ перо Маремьянова и, признаюсь, не безъ отвращенія бросилъ эти листки. Теперь, вспомнивъ о нихъ, я брезгливо сказалъ:
— Читалъ какіе-то пасквили на Толмачева.
— Пасквили-съ?— обидчиво спросилъ Маремьяновъ.— Пасквили-съ? Я бы попросилъ васъ, государь мой, выражаться осторожне. Это выдержки изъ моихъ воспоминаній, если вы изволите говорить о статейкахъ, напечатанныхъ на-дняхъ. Воспоминанія не пасквили. Благородные люди пасквилянтами не бываютъ. А если я написалъ правду, такъ говорить правду — это заслуга. И пенять на зеркало нельзя, если рожа крива. Пасквили! Нашли что сказать!.. Но я но о нихъ-съ, не объ этихъ статейкахъ говорю, не о пасквиляхъ-съ, какъ вы выражаетесь, а о дл, о судебномъ процесс, въ которомъ господинъ Толмачевъ предсталъ передъ публикой во всей своей грховной нагот…
— О какомъ дл?— неохотно спросилъ я, сердясь на встрчу съ этимъ человкомъ.
— Третьяго дня разбиралось. Мои дочь и зять были привлечены по длу о векселяхъ, которые они предъявили наслдникамъ Толмачева. Это я ихъ подбилъ предъявить. Они, было, не хотли. Извстно, и такъ сыты. Я подбилъ, однако. Зятекъ-то алченъ, я и настоялъ. Наслдники, конечно, вздумали доказывать, что векселя, поддльные. Я это предвидлъ. Знаю тоже людей. Вексельки подписаны нетвердою рукой, значитъ и можно оспаривать ихъ подлинность. Ну, по-моему и вышло.
— Что же, ихъ признали дйствительными?— спросилъ я.
— Не въ томъ-съ дло, не въ подложности или дйствительности, а въ томъ, что на суд разоблачили, за что и въ какомъ вид писалъ эти векселя господинъ Толмачовъ. Самую грязь-то раскопали. Жаль, что при закрытыхъ дверяхъ разбиралось дло, ради подробностей, а то-съ… Вотъ-то грязища! Это-съ уму недостижимо, до чего можетъ извратиться человкъ! Я зналъ-съ, что надо будетъ на суд все разворотить, и подбилъ зятя идти на все. Правда, векселя были подписаны нетвердой рукой, но вдь и писались они гд же — въ гостиницахъ, въ номерахъ, въ баняхъ. Наслдники вздумали оспаривать, признавая векселя безденежными или подложными, а мы свидтелей со своей стороны представили и доказали, за что и при какихъ обстоятельствахъ выдавалъ господинъ Толмачовъ векселя моей дочери.
— И вы, и вашъ зять ршились опозорить ее?— съ негодованіемъ воскликнулъ я.
— Ее-съ? Нтъ-съ, мы не ее-съ опозорить ршились, а Ваньку, отца вдовъ и сиротъ, генія великаго, самородка. И оплевали-съ, могу сказать, что оплевали, и… Подробности почти не проникли въ печать, но я-съ все записалъ, все сохраню. Это-съ любопытно! Пусть потомство полюбуется. И есть чмъ. Двое свидтелей изъ номерныхъ…
— Я тороплюсь,— прервалъ я старика, чувствуя отвращеніе къ нему.
— Да я вамъ на ходу все передамъ,— остановилъ онъ меня.— Я теперь всмъ передаю эти подробности…
— Прощайте!— сказалъ я, не слушая его, и торопливо нанялъ извозчика.
Онъ, увидавъ, что я сажусь на пролетку, заносъ тоже ногу, чтобы ссть со мною, и проговорилъ:
— Такъ я проду-съ съ вами, мн все равно, куда хать, и разскажу все…
— Оставьте меня въ поко!— рзко проговорилъ я, грубо толкнувъ его отъ себя, какъ гадину, и нетерпливо приказалъ извозчику:— Позжай же!
Старикъ остался на тротуар, и до меня долетло,
— Да какое вы имете право оскорблять…
Конца фразы я уже не слышалъ за стукомъ колесъ.
Прочитали? Поделиться с друзьями:
