Повести из русских народных преданий, Макаров Михаил Николаевич, Год: 1834

Проза
Время на прочтение: 60 минут(ы)
Скачать в PDF

Макаровъ Михаилъ Николаевичъ

Повсти изъ русскихъ народных преданій.

ЕГО СІЯТЕЛЬСТВУ
Милостивому Государю графу
ЕДОРУ АНДРЕЕВИЧУ ТОЛСТОМУ,
Господину Тайному Советнику, Сенатору, Действительному Каммергеру и Кавалеру, разныхъ Ученыхъ Обществъ Действительному
и Почетному Члену.

Милостивый Государь!
Мои Повсти взяты изъ Русскихъ народныхъ преданій и собраны въ свободныя минуты отъ занятій по служб. Вчнопризнательный къ особенному Вашему вниманію, я осмлился ихъ посвятить имени Вашего Сіятельства!
Но, въ сихъ Повстяхъ, не ищите совершенствъ писателя. Это одни только врные списки съ разсказовъ самыхъ простыхъ, боле или мене вроятныхъ. Они добыты мною во время моихъ поздокъ по Россіи и представлены здсь, почти въ своей одежд, безъ всякихъ украшеній.
Примите ихъ, Ваше Сиятельство! какъ знакъ моей къ Вамъ признательности и совершеннаго уваженья, а съ тмъ же дозвольте мн и навсегда, при глубочайшемъ къ Вамъ, почтеніи и преданности, имть честь пребыть и остаться
Вашего Сіятельства
Милостиваго Государя покорнйшимъ слугою

Михаилъ Макаровъ.

1851 года
Москва.

І.
Пронскій Ростиславецъ.
Повсть изъ Рапсодіи Бдняка.

‘Бгутъ отъ Гемуса къ Дунаю племена
За ними слдомъ свищутъ стрлы…’

Славяне, тснимые изъ Мизіи Болгарами, а изъ Панноніи Волохами, переходили въ сверную часть Европы, бо льшая половина въ ныншнія Россію и Польшу, въ дикія и малолюдныя земли, но за то богатыя пажитями, весьма удобныя и счастливыя для жизни Патріархальной. Здсь только — какъ, можетъ быть, думали Южные изгнанники — не могъ уже достигать ихъ слуха страшный свистъ стрълы Моголовой, врага сильнаго, безпощадно громившаго ихъ первыя родовыя жилища. Они еще помнили о своихъ переселеніяхъ въ Европу со счастливыхъ береговъ Ганга, изъ-подъ лучей вчно весенняго солнца…
Здсь, повторю я, въ глуши непроходимыхъ дремучихъ лсовъ, но всегда на крутыхъ берегахъ ркъ, или источниковъ, на мстахъ чистыхъ и высокихъ гонимые пастухи-воины устанавливали свои Городища и располагаясь въ нихъ и подл нихъ, вели жизнь Патріархальную… Къ числу таковыхъ жилищъ принадлежалъ и Пронскій Ростиславецъ, еще существующій въ своихъ остаткахъ и, до нын Михайловскаго узда, на правомъ берегу Прони въ дачахъ села Мишина.
Въ 1799 году, на возвратномъ пуши изъ Малороссіи въ Рязань, застигнутый глубокою осеннею ночью, я нашелъ себ пріютъ въ одномъ изъ окрестныхъ селеній Ростиславскихъ, и тамъ, посреди многочисленнаго семейства крестьянъ, въ дом столтняго старца, слышалъ псни странника, нищаго—слпца. Въ речитативахъ Бдняка воспоминалась древность, забытая всми, кром бдности, и при лтахъ вчныхъ она находила еще въ сихъ воспоминаніяхъ для себя помощь, она питалась ими, она существовала сими простыми разсказами о дняхъ минувшихъ.
Псня слпаго старца началась, и продолжалась почти такъ:
‘Люди православные, слушайте! Страшно шумла рка наша Проня, сильно выли и свистали втры отъ Свера, долу преклонялись окрестныя темные дубравы, но вдругъ еще быстре закрутилъ вихрь отъ полудня, и при глазахъ отцевъ нашихъ онъ съ трескомъ свалилъ вковый дубъ, стоявшій на ближней лужайк… Ахъ, православные люди! то-то было грозное время!’
‘И все это сущая правда: такъ разсказывали намъ дды, а имъ, нашимъ ддамъ, ту же правду передавали ихъ дды и прадды.’
‘Вотъ тамъ на пустыряхъ безлюднаго Ростиславца они видали горькую Шамову, Княжну отъ прежнихъ Князей нашихъ. Знайте, люди православные, что прежде стороной нашей правили не Цари и Государи необозримаго царства Русскаго, а свои Князья родные, но ихъ нтъ уже ни одного въ цломъ свт, а намъ славно жить и подъ державою Русскихъ Царей, Государей! Бдно всегда бывало платье на Шамов, ноги босы, голова никогда ни чмъ не покрыта и — длинные черные волосы ея втръ разносилъ, какъ хотлъ, по плечамъ у ней. Тогда еще не знали ни алой лнты, ни кармазинной тесьмы узорочной, даже простой снурочикъ для праддовъ нашихъ былъ неизвстенъ, а павелика и внки цвточные не могли противиться втрамъ на голов двичьей! Темная туманная ночь покрывала лице Шамовы, на ея впалыхъ и мутныхъ очахъ витала смерть, но Шамова не плакала, а слезы сами собою, время отъ времени, крупными градинами катились по ея помертвлымъ щекамъ.’
‘Наши прадды также видли, какъ однажды Шамова сла на самый высокій холмъ Ростиславца, въ то время она смотрла на полдень и— пла. Внятно слушали прадды ея псню и замчали, какъ не рдко эта псня прерывалась тяжкими вздохами безпріютной. Тогда же, вдругъ за лсами, послышала она отзывъ турьяго рога, это аукалась бродящая Мещора. Шамова прислушивалась къ откликамъ, умолкла и потомъ запла, и вотъ слова ея псни:’
‘Они вс умерли, никого изъ нихъ смерть не щадила! Смерть безжалостна ко всякому, она ни къ чьей молитв непреклонна, Боги милосердые! какъ зла эта смерть!’
‘Они вс умерли, никого изъ нихъ смерть не щадила! Смерть безжалостна для всякаго и ни къ чей молитв непреклонна, она обречетъ на гибель и не измнитъ своего закона ни для чего въ свт. Какъ зла эта смерть!’
‘Они вс умерли! и Хавертъ, мой родитель, уже давно палъ подъ косою смерти! Ахъ! когда бы ты жилъ еще, мой родитель! тогда, кто знаетъ! ты перенесъ ли бы равнодушно вс бды, насъ постигшія. Городецъ Ростислава уже не радуется своею красою, его жители: дикіе зври, хищныя птицы, и — зми, готовыя теперь обвивать мои ноги!
Тутъ Шамова смолкла.
‘Прадды увидли, какъ юный сынъ Князя Печоры, пристигнутый бурею на поляхъ Ростиславца, послышавъ грустный вопль Шамовы, отдалъ своего коня дружин, подошелъ къ злополучной и низко ей поклонился. ‘Бдная Шамова!’ и сказалъ онъ: и ты все еще по прежнему стонешь? Ты все еще служишь нищет твоей врно! ты бродишь безъ пріюта? Но наша Печора уже давно нашла для себя пристань, цвтистая степь предложила намъ раздолье! Посмотри на доброту нашихъ коней, на тучность нашихъ стадъ и — тогда, Шамова! ты скажешь, что мы счастливы. Живи съ нами: раздли наше счастье! Моя бы мать могла теб быть сестрою, но я не зналъ моей матери, за то теб дочерью будетъ моя подруга…’
‘Шамова вздохнула, но не произнесла ни слова.’
‘Двадцать два раза — продолжалъ юноша — я видлъ весну и много, много услаждалъ себя ея богатствомъ! Первый крикъ царя птицъ Орла, равно какъ и первая пснь лснаго Баяна — соловья, всегда веселили мое сердце, но и при торжественныхъ крикахъ орлиныхъ, и при сладкихъ свистахъ любимца весны — въ то время, когда все исполнялось восторгомъ — одни только твои стоны, Шамова! были непрерывны: я ихъ слышалъ, дочь тайны! Лучи животворящаго вешняго солнца никогда не радовали твоего сердца и — жаворонокъ, достигающій къ небу, не слыхавши твоихъ благодарныхъ молитвъ, не доносилъ ихъ къ подножію боговъ непостижимыхъ! Шамова! открой мн свое сердце и повдай причину грусти!’
‘О мой витязь!’ воскликнула Шамова: ‘О мой витязь!’ повторила она , ты требуешь того и — повдаю теб всю злую скорбь моей души! но помысли, витязь, о томъ, чего ты требуешь? Ты безразсуденъ!…’
‘Кто! я?’ спросилъ съ удивленіемъ юный Князь Печоры.
‘Ты!’ повторила съ твердостію дочь тайны: ‘а потому и грусть моя неразлучна съ судьбою твоей жизни!’
‘Юноша взялъ руку Шамовы и — молчалъ.’
‘Твое удивленіе возрастаетъ!’ продолжала нищая: ‘ты вождь Печоры, но судьба Россіянки, дочери забытаго племени, съ твоею судьбою нераздльна!… Ахъ, мой Князь! ты очень близокъ къ моему сердцу. Въ долинахъ Ганга, когда Моголъ еще не зналъ твоихъ отцевъ и когда Проно, нашъ Господь, еще не былъ постыженъ отпадшими, ты и твои отцы знали уже Хаверта?’
‘Слава Хаверту!’ воскликнулъ юноша и приподнялъ свой шлемъ. ‘Хавертъ! щитъ и спаситель нашихъ странъ! продолжалъ онъ: и кто его не зналъ?… Хавертъ первый спасалъ насъ и другихъ беззащитныхъ въ странахъ Солнца. Хавертъ изъ первыхъ отклонилъ покорность нашихъ отцевъ врагамъ ихъ. Онъ первый торжествовалъ славу нашихъ клятвъ: ненавидть врага боговъ Могола, и наши Князья, здсь на Свер, нашли миръ подъ мощною силою рукъ Хаверта. О Шамова! кто его забудетъ?’
‘Оставляя отчизну, ты слыхалъ, какъ непроченъ и кратокъ былъ союзъ нашъ съ Лыбедами, народомъ намъ соплеменнымъ и также, какъ мы, изгнаннымъ — продолжала Шамова. — Ростиславъ, нашъ Князь, не нажилъ согласія съ начальникомъ Лыбедовъ: онъ отвергнулъ нашъ союзъ, тогда мы предоставили ему берега Танаиса, а сами — только здсь, въ сей стран, сопровожденные образомъ Проно, учредили пріютъ нашей дружин. Болзнь и дряхлость лтъ Ростислава обязали его уступить мечъ Хаверту и — Хавертъ, супруга Лыбеды, сестры Ростислава, съ той поры правилъ Славянскимъ народомъ. Князь! ты знакомь съ бытомъ сосдей: твоя Печора завсегда была близкимъ намъ другомъ! Ахъ! какъ мы были тогда счастливы! Миролюбивые Ростиславцы приносили жертвы богу Проно: они ежедневно благодарили его за судъ и правду Хавертовы, и каждый изъ нихъ быль готовъ умирать за Хаверта, а Хавертъ успокоивалъ Ростислава — и Ростиславъ молился Богамъ, благодарилъ ихъ, и дорожилъ любовію Славянъ, ему подвластныхъ, а дти отцевъ нашихъ и сами наши отцы позабывали уже счастливыя страны Солнца! Тогда тридевять земель и тридесятое царство, откуда мы пришли сюда, уже были для насъ сказкой: мы ихъ забыли и — наши дти не имли той вры, какая бывала въ насъ къ чудесамъ и — крас Ганга, самое имя нашего божества: Ягоей, обращено дтьми нашими въ шутку.’
‘Я тогда была уже на тринадцатой весн и понимала, когда говаривали мн, что съ каждымъ отблескомъ вешняго солнца я цвла его лучами. Такъ, я говорю истину: меня, дву Солнца, дву бога непостижимаго, не презрли и въ странахъ зимы. Князья и Витязи Кривичей, Вятичей, Мещоры, Бродницы и другихъ народовъ искали моего сердца. Для меня, они преклоняли колна предъ Хавертомъ и для меня предлагали дань и подарки Ростиславу!’
‘Мои отцы восхищались мною, а жрецы, на своихъ торжищахъ, уже не называя меня двою Солнца, почтили именемъ двы Знича (огня), народъ далъ мн имя красы ненаглядной. Юноша! я тогда была божествомъ отцевъ и народа: передо мною и мн самой воскуряли жертвы! Точно также чтили красу и на берегахъ Ганга!
‘Проно и другіе боги: Лель и Полель, осыпали насъ щедротами блага. Ахъ! тогда и миръ, и любовь цвли въ нашемъ стан: на удлъ намъ доставались победы. Жестоки были зимы въ новомъ нашемъ пріют, но суровость ихъ не нарушала тишины нашей жизни, зимы невидимо пролетали, Зничь укрощалъ ихъ свирпость, и даже жертвы Купало, подъ покровомъ сего бога ни въ какихъ перемнахъ не казались для насъ замтными. Священный огнь, принесенный изъ страны отцевъ, былъ тогда силенъ святостію , онъ взятъ нами отъ лучей солнца, но въ лто, когда великое свтило міра равно благотворитъ каждой твари, когда и человкъ, и зврь, и змій ползущій, и птица подоблачная — словомъ, когда всякое твореніе безъ всякаго различія животворится тепломъ и свтомъ солнца: тогда и сулящая Мещора и Волынь, ненавистники жизни осдлой, окружали Городецъ Ростиславовъ, похищали и женъ, и дтей, и скотъ, и коней нашихъ, а съ похищенною добычею торжествовали въ лсахъ, или въ степяхъ своихъ. Храбро и отчаянно Хавертъ сражался со врагами. Безчисленныя толпы плнныхъ бывали приводимы въ стны Ростиславца, съ дикимъ и ужаснымъ крикомъ всегда ихъ встрчали наши братья, и я видла, какъ приносили ихъ въ кровавую жертву богамъ благодющимъ. Святость законовъ Ганга не могла щадить несчастливцевъ : они какъ даръ, богами намъ ниспосланный, должны были возвращаться къ богамъ же: и я видла, какъ обезсиленные сгорали на кострахъ священныхъ, какъ первосвященники, во славу бога, изливали молитвы къ небу и безъ содроганія убивали невинныхъ… Страшно! Но таковы права законовъ, таковъ былъ уставъ вры! Когда же солнце окомъ милосердія воззрвъ на узника, спасало ему жизнь: тогда сей свободный несчастливецъ обязывался присоединить себя къ числу воиновъ Ростиславовыхъ. Сердца людей не навсегда рождены быть жестокими!’
‘Въ шестнадцатую весну моей жизни Бродницы и Мещора, подкрепленные толпами дикой Волыни, мстительно вторглись на пажити Хавертовы, враги громили и грабили все намъ принадлежавшее, но Хавертъ еще усплъ собрать свою дружину: онъ пошелъ и утучнивъ Пронскія степи кровью враговъ и — отразивъ ихъ до странъ Затанаискихъ. Дряхлый старецъ Ростиславъ былъ увнчанъ побдами, сотни плнныхъ, а съ ними и самъ вождь Волыни пали къ его ногамъ!’
‘Я видла вождя Волыни. — Вождь-витязь опустилъ они въ землю: его и руки и ноги были въ оковахъ. Первосвященникъ говорилъ ему о неминуемой смерти, увщевалъ его, какъ злодя — отступника отъ нашихъ правъ и вры, но въ тоже время общалъ ему и спасеніе въ неб. ‘Покайся! покайся!’ повторилъ онъ неоднократно предъ несчастливцемъ, обреченнымъ смерти. Витязь хранилъ глубокое молчаніе и взиралъ равнодушно на священный ножъ, лежавшій предъ его глазами. Тогда была ужасная буря, но свистъ втровъ и сія грозная буря на Прон, казалось мн, для юноши были утешительными… Ахъ! онъ умиралъ въ жертву богамъ и — за свой народъ!’
‘Спасемъ юношу!’ думала я — и ршилась пасть къ ногамъ Князя и своего отца. Милость боговъ была моимъ покровомъ.’
‘Съ трепетомъ и безмолвно предстала я къ древнему Князю, съ нимъ тогда былъ мой отецъ Хавертъ, Великій жрецъ, вс Вожди и вс другіе Князья. Кожа тигра, наслдіе отъ береговъ Ганга, небрежно прикинутая на мои плеча, явно доказали мою дерзость, но я смирилась, зарыдала и пала у ногъ нашихъ Отцевъ.’
‘Это Шамова!’ воскликнулъ Ростиславъ и весь его совтъ.
‘Это дочь моя!’ повторилъ за нимъ Хавертъ: ‘она умерла у ногъ нашихъ!’
‘Я жива!’ произнесла я, опамятовавшись: ‘но спасите жизнь мою спасеніемъ жизни другаго!’
‘Говори, Шамова !’ сказали Князь и весь совтъ его.
‘Я полюбила!’ отвчала я съ твердостію: ‘юный вождь Волынскій, обреченный отъ васъ на смерть, есть и будешь моимъ вчнымъ!…’
‘Какъ, Шамова! и ты сама пришла спасать вождя злодевъ, врага моей души?’ воскликнулъ мои Отецъ: ‘смерть, смерть Шамов!’
‘Смерть, смерть, смерть Шамов!’ повторили троекратно первосвященники и весь совтъ Княженецкій. Но — Ростиславъ облегчилъ судьбу несчастливицы: съ миромъ улыбнулся къ моей любви и — возгласилъ жизнь юному вождю Волыни!
‘Князь Волынскій и вся его дружина скоро обратовали себя съ воинами Ростислава, и Хавертъ, мой отецъ, самъ соединилъ насъ неразрывными узами любви. — Юноша, вождь Волынскій, какъ спасенный мною, нареченъ моимъ вчнымъ и — мы были счастливы!’
‘На цвтахъ весны сама Ладо даровала намъ сына и этотъ сынъ — твой отецъ, Князь!’
‘Мои отецъ!’ воскликнулъ Князь Печоры: ‘и ты, Шамова, мать моего отца!’
‘Такъ !’ прижимая къ сердцу юнаго Князя, продолжала Шамова: ‘такъ!’ повторила она: ‘я мать твоего отца. Для твоего отца Хавертъ покорилъ Печору, и твоего отца Печора нарекла своимъ вождемъ, и твой отецъ оправдалъ себя на поляхъ Танаиса. Онъ умлъ владть народомъ.’
‘Но вдро, еще прежде его побдъ, тамъ за туманною далью исчезло: Лыбедцы, соединенные съ силами народовъ Могольскихъ, какъ бурный потокъ хлынули на жилища племенъ безсильныхъ и — Ростиславъ съ вождями, съ витязями и съ народомъ палъ жертвою враговъ!’
‘И я не спасла себя отъ постыднаго плна! Буря утихла, небо прояснилось, солнце возсіяло вновь… Я возвратилась на мста прежней радости, но твой отецъ уже былъ призванъ къ богамъ, онъ палъ вмст съ дружиною!’
‘На развалинахъ Ростислава не было ничего живаго, и съ той поры жизнь оставила его на вки!’
‘Новый правитель Печоры, въ память дружбы къ Хаверту, предложилъ мн новое счастіе… Но, ахъ! я не могла быть другомъ иному: я все оставила и — скрыла себя въ мстахъ безвстныхъ: среди отшельниковъ міра ршилась погребсти свою жизнь. Ищу смерти и — еще живу!…’
‘Протекли годы, и ты, единственная надежда моей души, ты еще остался въ свт не для того ли, чтобы только встречать меня между сими развалинами минувшихъ дней красныхъ!’
‘Безмолвно Князь Печоры взялъ руку Шамовы и вспомоществуемый дружиною, велъ ее къ своему стану, она не противилась, но колебалась на ослабшихъ ногахъ и — рыдала.’
‘Шуми, шуми быстрая Прона! вой и свищи втръ ярый! Клонитесь долу, темныя, зеленыя дубравы! Шамовы нтъ уже на бломъ свт!’
Такъ воскликнулъ слпый старецъ и — умолкъ.

* * *

II.
Дочь Гостосмысла,
разсказъ изъ Новогородскихъ народныхъ преданій.

‘…Удержитъ ли кто времени полетъ?
Толпа вковъ во слдъ вкамъ пройдетъ,
Ничтожество лишъ здсь не изм&#1123,нится.’
К. Масальскій.

Непроницаемая, темная завса древности сокрыла отъ насъ достоврность Исторіи дочери Гостомысловой. Въ однхъ только народныхъ сказкахъ Нормандскихъ, изустно переданныхъ въ позднйшее потомство вмст съ именами Рорика, Тлетвора и Троура, Синвема и Синава, вы иногда встртите имя Ильмены, Альмены, Имлены, Юмьилы, Алкмены и проч. Все имена дикія и странныя, но достойныя и потому вниманія, что он сохранены Исторіею и, такъ сказать, еще живутъ въ оной, а притомъ будутъ и бываютъ уже причиною важныхъ и полезныхъ занятій для всхъ Историковъ-Литтераторовъ. Не рдко одно замчательное имя какого нибудь человка, или названіе какого нибудь мста обращало ихъ къ изслдованіямъ сравнительнымъ, къ общей Исторіи свта и открывало имъ тайну важную въ лтосчисленіи, или въ землеописаніи, или во времени раздленія народовъ родныхъ, во всемъ сходныхъ между собою. Одинъ памятникъ одного страннаго слова часто воскрешалъ языки совершенно погибшее…
‘Въ Русскихъ народныхъ сказкахъ, говорилъ мн неразлучный мой спутникъ, Чернецъ… нкоторые прибрежные жители Озера Ильменя доказываютъ, что еще и до сей поры можно услышать рапсодическій высказъ о достохвальныхъ и дивныхъ дяніяхъ сколько прелестной, столько же и несчастливой Царевны Ильмены, или Умилы, дочери премудраго Князя Гостомила, или Гостомысла.’
‘Это любопытно, очень любопытно, Святый Отецъ!’ сказалъ я, помогая ему причалить лодку къ берегу, на которой мы катались по Ильменю.
‘Я нчто помню, отвчалъ монахъ, стараясь припоминать забытое.’ Вотъ на примръ эта рапсодія начинается такъ: ‘Умила! Умила двица, Царевна красавица, породила ты Царей и Князей, отъ тебя, жена древняго Князя Русскаго, отъ тебя породилися вс наши Цари. — Дивилися на бломъ свту, улпой доброт Умилиной: Бояра, Витязи, Князи и Цари, вс они полюбовалися ея красою двичьею!…’
‘Гостомилъ, родилъ Умилу, не польщался онъ богатствомъ богатаго, не боялся онъ силы сильнаго!… Старый Князь не уневоливалъ красной двицы, дочери своей красавицы: она сама искала себ друга по сердцу. Въ Ддовы времена никакой неволи не бывало!’
Здсь чернецъ задумался и — наконецъ сказалъ мн, что рапсодія слишкомъ продолжительна, а память ему измнила. ‘Впрочемъ я помню’ присовокупилъ онъ что судьба вручила Княжну нашу одному изъ Князей Упсальскихъ, Умила приняла тогда имя Ильмены, родъ Славянскій, слился съ колномъ племенъ Норманскихъ. Самъ Баянъ воспвалъ красоту и добродтели Ильменины. Такъ, или почти такъ, заключается народный разсказъ объ Умил…’
‘Я вамъ благодаренъ!’ сказалъ я монаху. ‘Во Франціи нкто Рейтръ, подражая Оссіану, предметомъ для своихъ псней избралъ нашу древнюю Русь, онъ заставилъ беседовать Новогородскаго Рюрика съ Моиною, но потомъ превратилъ Моину въ Ильмену, и его сказка наконецъ потеряла весь толкъ! Въ 1812-мъ году, плнный Наполеоновскій офицеръ Розъ, мн подарилъ Рейшрову книжку… — ‘Иностранцы, вымолвилъ мой товарищъ, иногда умютъ пользоваться нашимъ лучше, нежели мы сами, и если бъ только они имли терпніе учиться понимать нашъ языкъ, тогда бы они не стали больше называть нашихъ Ильменъ Моинами, и наша Исторія просіяла бы во многомъ! — Я хотлъ было предложишь вопросы: ‘Какъ? что?…’ Но мы уже были въ стнахъ Новогородскихъ и — мой чернецъ меня оставилъ.
Въ самомъ дл Рейтръ проплъ кончину Ильменину и заврилъ, что Ильмена, полоненная какимъ-то иноплеменнымъ Княземъ, чудесно избжавъ предсшоявшаго ей плнническаго поруганія, скончала отчаянную жизнь въ волнахъ свтлаго озера, изрытаго подъ стнами Новогородскими — и такъ Ильмена была наша древняя Лукреція?
Черезъ два дня я встртилъ опять любимаго мною отшельника, предложилъ ему мысли Рейтра объ Ильмен. ‘Рейтръ правъ! сказалъ улыбнувшись чернецъ, и Новгородъ долженъ имть свою Лукрецію. Отвчайте: въ какомъ отношеніи предки новйшихъ Римлянъ должны быть безгршне нашихъ предковъ Славянскихъ? между поклонниками Перуну столько же, какъ и между поклонниковъ Юпитеру существовала добродтель. Должно жалть только о томъ, что ни Римляне, ни Славяне и никто изъ живыхъ никогда не признавалъ ее своимъ Богомъ?… Что противъ этаго скажешь?’
‘Иныя простонародныя псни’ такъ продолжалъ монахъ ‘выпваютъ, что Царевна Ильмена подняла на себя руки и погибла, а потому-то-де первый и плодовитый нашъ Трагикъ Александръ Петровичъ Сумароковъ, какъ подтверждалъ мн одинъ изъ его внуковъ, написалъ изъ сихъ послднихъ сказокъ свою Трагедію Синавъ и Труворъ, но Трагедію сшитую Французскимъ швомъ, если вы припомните. Тогда еще иначе не писали’ присовокупилъ онъ съ усмшкою. — ‘Впрочемъ, возразилъ я: эту Трагедію нкогда весьма благосклонно принимали вс любители отечественныхъ зрлищъ. Почти въ наше время она не сходила еще со сцены, но прежде насъ Троепольская, современница Волкова и Дмитревскаго, Марья Сахарова, (прежде бывшая Синявская), неизмнный товарищъ въ трагическихъ роляхъ Шушерина, Плавильщикова и Померанцева, словомъ: лучшіе таланты въ Государствованіе Екатерины Великой, съ большимъ искусствомъ разыгрывали ролю Ильмены, и потому имя Ильмены для насъ осталось и останется еще памятнымъ надолго — Не мое дло распространяться о вашемъ театр, говорилъ монахъ, но я увренъ, такъ заключилъ онъ, что слава имени, всегда раждается отъ славы дйствія?…’
Въ изустныхъ преданіяхъ города Суздаля есть еще старинная всть о славномъ езер Ильмен, синемъ мор Новогородскомъ. ‘Вотъ и пошла’ — такъ говорятъ простолюдины — ‘вотъ и пошла кручинная Царевна Ильмена Смысловна, вотъ и пошла она на сине море Новгородское, и съ тмъ-де моремъ златымъ перстнемъ обручилася, но въ то же-де время въ его быстрыхъ водахъ утопилась, а злодямъ въ неволю не досталася, а и съ той поры море синее, то сине море Новгородское — Поименинымъ прозывается, Княже ю водою колыхается — сладка-та вода Поименская — да вопитъ и стонетъ во струяхъ своихъ и проч! Согласясь съ вымысломъ этой сказки въ Альмен, или Поимен Смысловн, мы увидимъ нашу настоящую Ильмену Новогородскую.
‘Великій Царь Смыслъ’ говорилъ мой отшельникъ ‘у ныншнихъ простолюдиновъ переиначенный въ Царя Самойла, есть истинный Гостомыслъ. Впрочемъ, кром Татищева, его товарищей и кром переновленнаго Суздальскаго лтописца, Гостомыслъ не везд существуетъ. Въ древности наша Русь, или наши Славяне, такъ близко слились съ Норманами, что я право не знаю, найдется ли такой знатокъ, которой бы ршительно могъ отдлить потокъ племени одного народа отъ потоковъ племенъ, идущихъ по признакамъ, отъ колна другихъ людей?’ — ‘Будущее непостижиме прошедшаго’ замтилъ я, ‘но вдь мы говоримъ только объ Ильмен.’ —
Читая многія изъ древнихъ русскихъ стихотвореній, и я нкогда Сдлалъ піитическій опытъ изъ порожденной отъ мечты жизни Ильмениной. Здсь прилагаю краткій отрывокъ моихъ стиховъ.
Сказки Норманскія намъ повствуютъ, что — Ильмена, гонимая любовью какого-то сильнаго властителя Холмоградскаго, ршилась погибнуть въ волнахъ синяго моря! — Мое подражаніе сей сказк заключается въ слдующемъ:
Втръ съ полуночи несется,
Грянулъ громъ ужасный!
Ливнемъ дождь изъ тучи льется,
День погибъ прекрасный!
Гд&#1123, теперь пріютъ Ильмен?
Кто ее укроетъ?
Здсь конецъ любви, измн…
Бдная утонетъ!…
Изъ пещеры — за кустами
Слышится ей голосъ,
Два вскинула очами:
Вотъ предсталъ богъ Волосъ!
Онъ отъ стадъ пришелъ нарочно
Ей прорчь кончину:
‘Въ жизни счастіе непрочно,
Кинься ты въ пучину! —
Тамъ погибнешь, и — свершится
Тмъ твоя судьбина!…’ —
‘Страшно, ужасно ршиться!
Гибельна пучина!…
Но и счастьемъ я не льщуся!’
Молвила Ильмена:
‘Богъ веллъ, на все р&#1123,шуся,
Тмъ избавлюсь плна!’
И въ волнахъ она сокрыла
Въ то же мановенье,
Чмъ жила и что любила:
Кротость и терпнье!…
‘Все хорошо!’ сказалъ мн однажды чернецъ. ‘Да Несторъ-то не говоритъ ни о какой Ильмен’, онъ, или послдователи его пишутъ просто, что Рюрикъ былъ сынъ Умилы дочери Гостомысла и жены великаго Князя Упсальскаго. Вы помните , мы однажды о ней говорили?’ — И ничего не сказали, подумалъ я, но Историкъ чернецъ на сей разъ не предугадалъ моего мннія и продолжалъ свое: ‘Умила имла у себя’ говорилъ онъ ‘и другихъ сыновъ, прославившихся на военныхъ поприщахъ. Первый изъ нихъ назывался Синавомъ, или Синеусомъ, второй Тувуромъ, или Труворомъ…’ а третій Иваномъ Царевичемъ, присовокупилъ я, улыбнувшись. — Чернецъ самъ засмялся той важности, съ которою онъ усилился выразить имена Синеусъ и Тувуръ.
Въ послдній разъ (это было весною 1810 года) ходя по берегамъ Озера Ильменя, я дышалъ, такъ сказать, воспоминаніями о временахъ прошедшихъ , мое воображеніе переселялось за нсколько столтій. Тогда было пасмурно: сильный втеръ колебалъ озеро, волны съ пною клубились на ономъ. Дождь накрапывалъ, я поспшилъ возвратиться и заключить вс мечты мои слдующими стихами:
Умила! врю я, мечтаю,
Кто знаетъ бывшее съ тобой?
Твоя могила гд? — не знаю.
Твоя вся жизнь покрыта тьмой!…
Но не молчитъ еще преданье
О славномъ имени твоемъ,
А въ немъ
Да будетъ жить пвца мечтанье!
А гд жъ Чернецъ-Историкъ Ильмены? — Его уже не было. Рыбакъ показалъ мн крестъ воздвигнутый надъ утопленникомъ…

* * *

ІІІ.
Любовь и закон,
Историческое происшествіе.

‘Ахъ! если грех любить,
Такъ цлой гршенъ свтъ!’
Херасковъ.

‘И сердце, въ пламенныхъ порывахъ
Всегда дерзнетъ постигнуть васъ!…’
А. И. Писаревъ.

Прекраса оставалась еще въ Константинопол, когда Константинъ Порфиродный съ помощію Бога и благочестія Патріарха Фотія просвтилъ мракъ заблужденія, помрачавшаго дотол великую Правительницу Русскую, Святый смиренный Патріархъ Фотій былъ самъ воспріемникомъ ея при святомъ крещеніи, и Прекраса была наречена Ольгою: — это случилось въ 955 году по Рождеств Христов, въ году достопамятномъ сердцу каждаго Русскаго добраго Христіанина. — Вотъ — то время, когда Великій Сердцевдецъ, открывъ путь къ нашему спасенію, сокрушилъ въ насъ сдую тьму невденій! Вотъ тотъ путь, которой уже открытъ былъ для странника — человка, подъ спасительнымъ бременемъ Креста, къ златымъ вратамъ Царствія Небеснаго! Тогда Богъ требовалъ только одного смиренія гордости: кто смирился, тотъ и спасенъ, кто преклонялъ колна предъ Его Святою Врою, тотъ ровнялся святостію съ Силами небесными.
Дружина Ольгина, послдуя благочестивому ея примеру, также воспріяла православную Вру Христіанскую, и Владтель Царяграда Константинъ Порфирородный учредилъ великія торжества для сего случая. — Ольга съ дружиною будучи предметомъ сихъ радостныхъ пиршествъ долженствовала по необходимости отсрочить день возвращенія на родину, въ землю Русскую, гд уже безпокоющійся объ ней народъ требовалъ ея присутствія. — Должно было послать туда гонца-благовстителя, который бы разорвавъ цпь заблужденій языческихъ, именемъ Христа остановилъ буйственность волнующихся поклонниковъ Перуна, Лады и другихъ истукановъ, который бы изъяснилъ имъ собою и примромъ ихъ Правительницы, сколь Великъ и Святъ Богъ истинный, и сколь низокъ и ничтоженъ дымъ слпаго язычества, прахъ Идолопоклонства!
Младый Усердъ, названный въ крещеніи Ипполитомъ, витязь храбрый, добрый, любимый своею великою Правительницею, былъ избранъ отъ нея посломъ къ ея народу Русскому. Онъ не отрекся отъ повелній Монархини и съ сердечного радостію расчесавъ гриву добраго коня, положилъ на него сдло и отправился въ стольный градъ Кіевъ, гд ожидали его сердцу близкіе, родные и милые. Скоро онъ преплылъ глубокія моря, широкія рки и вступилъ на любезную отечественную землю. — Конь игралъ подъ храбрымъ витяземъ и радостнымъ ржаніемъ своимъ доказывалъ ему общедлимое съ нимъ удовольствіе.
Самъ Ипполитъ ме понуждалъ коня, но въ счастливыхъ мечтаніяхъ утшалъ воображеніе мыслями удовольствій сердечныхъ, мыслями любви — въ Кіев ожидала Ипполита милая Сердцелюба, красавица изъ всхъ красавицъ стольнаго города: она одна была предметомъ желанныхъ благъ его, къ ней первой онъ надялся летть на крылахъ могущественной страсти, ей первой онъ хотлъ объяснить то удовольствіе, которое, по принятіи Христіанской Вры, ощущалъ внутри души. ‘Сердцелюба первая — думалъ онъ — должна быть моею посддовательницею, лучъ благодати Господней ее освтитъ первую и — тогда предъ Олтаремъ Христовымъ пастырь церкви Бога могущаго наименуетъ насъ супругами. О! какъ мы будемъ счастливы: тогда ничто не помрачитъ спокойствія нашихъ дней, мы Христіане и должны быть счастливы!’ — Такъ размышлялъ младенствующій сынъ церкви истиннаго Бога, такъ онъ терялся въ мечтахъ восхищеній, такъ рисовалъ въ воображеніи законъ непремнно счастливаго исполненія надеждъ — Не мудрено: кто увренъ въ любви своей любимицы, для того и невозможности кажутся несуществующими.
Но оставимъ странствующаго витязя посреди его цвтущихъ надеждъ, и посмотримъ: кто такова была Сердцелюба, и что она длала въ отсутствіи предмета своей души. — Конечно плела внки изъ утшительныхъ незабудковъ усыпала ими жертвенники Лады и Леля, и курила ими иміамъ отъ своего пламеннаго сердца, или не терялась ли она въ радостныхъ ожиданіяхъ любимца, которой, по общему согласію, былъ долженъ принять ея руку вмст съ ея душею, съ ея сердцемъ — посмотримъ!
Мать Сердцелюбы была родная сестра Витязю Храбриму, отцу Усердову. Храбримъ умеръ въ язычеств и завщалъ сестр сочетать своего сына съ ея дочерью. Мать Сердцелюбы была согласна, оставалось только ждать положенного времени, которое было отсрочено за внезапнымъ отъздомъ съ Прекрасою юнаго Усерда — Но между тмъ, какъ продолжалось его странствіе, пустынникъ Ираклій, родомъ Грекъ и Христіанинъ, постилъ страну Кіевскую и проповдовалъ заблужденнымъ Слово Божіе. Многіе обратились къ оному, склонясь на душеспасительныя увщанія и въ томъ числ Радима съ дочерью Сердцелюбою: он преклонили колна предъ Святымъ ликомъ Спасителя и утвердили клятвою принятіе Закона небеснаго, святаго сущаго. Ираклій нарекъ Радиму Софіею, а Сердцелюбу Врою.
Сердцелюба восхищалась преобразованіемъ своего бытія, преклоняла колна предъ Богомъ-Христомъ и предъ Христомъ-Богомъ, каждодневно изливала къ Нему изъ глубины сердца молитвы и не воображала, что тотъ же законъ, который ее спасъ, долженъ быть разрушителемъ всхъ мечтаемыхъ ею благъ и, что съ принятіемъ сего закона ея любовь должна была по необходимости, или обратиться въ дружбу, или изчезнуть въ прах вмст съ нею самою. — Мысли Сердцелюбы оставались также и мыслями Усерда, онъ также не понималъ, что благодтельной законъ требовалъ отъ него великой, неожиданной, несносной для его чувствованій жертвы. — Ираклій, не зная о пагубной страсти Сердцелюбы, не заботился о томъ, какъ искоренить ее. Онъ не зналъ страсти! Но если бы и зналъ, то и тогда поученія законника изчезнули бы предъ однимъ взоромъ любви? — Что бы тогда было?…
Высоко уже было въ то время солнце, какъ Ипполитъ прозжалъ окрестности Кіева, близко уже показывались вышки жилищъ Кіевскихъ, конь сильне ржалъ подъ храбрымъ витяземъ, изъявляя тмъ радость при встрч мстъ ему памятныхъ и любезныхъ. Ипполитъ, упоенный восхищеніями, вспоминалъ пріятныя прогулки съ своею Сердцелюбою. ‘Вотъ’ говорилъ онъ, ‘вотъ это самая та лужайка, гд мы, уставши, саживались подъ тнью густыхъ вязовъ, они еще все такіе же, какъ и тогда были, такова ли-то она, моя милая, какова была прежде? — Вотъ и тотъ быстрый ручей, изъ котораго она въ жаркій полдень краснаго лта утоляла свою жажду, будто и теперь вижу, какъ она, черпая блою рукою, пила эту прекрасную ключевую воду, и потомъ иногда блою же своею рукою поила меня! — Какъ сладка мн казалась эта вода, о томъ могутъ воображать только т, которые любятъ также, какъ я люблю, и которые испытали сами собою, что такое значитъ пить съ руки любезной!… Ручей все таковъ же, ни въ чемъ не измнился, но не перемнилась ли моя милая? — Ахъ ! вотъ и сосна, подъ которою я съ Сердцелюбою при первомъ блеск луны останавливался слушать громкую, пріятную пснь соловьиную! Будто и теперь гляжу, какъ эта милая крошечная пташка, замтивъ ее слушавшую красавицу, старалась въ треляхъ, дробяхъ и перекатахъ превзойдти и самое то искусство, которымъ она одарена отъ матери — Природы!… Сосна все таже, да соловушка ужъ нтъ здсь, онъ умолкъ!… Не пересталъ ли пть онъ для того, что безъ меня моя Сердцелюба не посщаетъ больше этаго мста. Такъ точно нашъ соловей не поетъ… онъ лишился той, которую умлъ славословить въ своихъ псняхъ, а Сердцелюба для того боле не посщаетъ здшнихъ мстъ, что она одинока, живучи же одиноко, можно ли чмъ нибудь утшаться? На что ни взглянешь, все съ своей парой, даже и цвты ростутъ парами: цвтокъ къ цвтку, цвтокъ подл цвточка… Ахъ! что-то теперь моя Сердцелюба: такова ли-то она для меня, какова была прежде?’ Въ такихъ размышленіяхъ юный герой подъхалъ ко вратамъ градскимъ, тутъ посадники, тысяцкіе и другіе житые люди встртили его при восклицаніяхъ радостныхъ и, съ сими кликами радости, проводили его до жилища Сердцелюбы.
Конь самъ остановился предъ свтлымъ, высокимъ теремомъ Радимы. Сердцелюба прежде всхъ увидла милаго друга, и сбжавъ съ краснаго крыльца, первая кинулась обнимать его. — ‘Я Христіянинъ!’ говорилъ Ипполитъ, и въ радостныхъ восторгахъ крпко прижалъ ее къ вщему сердцу. — ‘Я Христіянка!’ говорила Вра, лаская своего любимца страстными, пламенными взорами и осыпая горячими поцлуями. И такимъ образомъ они вступили въ свтлую, обширную гридню Радимину. — ‘Онъ Христіянинъ!’ повторила Вра, представляя Ипполита матери, которая готова была принять его въ свои объятія. — ‘И мы Христіяне!’ вскричало вдругъ нсколько голосовъ. — ‘Вы Христіяне и вы примирились съ истиннымъ Богомъ!’ изрекъ имъ смиренный Ираклій, который былъ также въ толп радостныхъ. ‘Вы Христіяне, и вы счастливы навсегда!’ повторилъ онъ не однажды. — День прошелъ въ увесилительномъ пиршеств и одинъ только полуночный блескъ лунный напамятовалъ пирующимъ, что время оставить праздникъ родства, любви и дружбы.
Рано въ слдующее утро Ипполитъ пришелъ навстить келью Ираклія, сей едва только совершилъ утреннія псни Великому Богу. — ‘Да будетъ бдагословенъ твой входъ сынъ мой!’ сказалъ старецъ витязю. — ‘Съ нами Богъ!’ отвчалъ послдній. — ‘Что привело тебя ко мн и въ такое необычное время?’ спрашивалъ монахъ. — ‘Вра Небесная меня спасла,’ говорилъ Ипполитъ: ‘и такъ пусть вра земная въ соединеніи съ Небесною Врою довершитъ счастіе твоего сына!’ — ‘Да благословитъ тебя Господь Богъ!’ воскликнулъ Ираклій. ‘Но кто сія счастливица, которую пожелалъ ты имть себ подругою Ипполитъ Христіянинъ?’ — ‘Добродтель въ образ человческомъ, мой Ангелъ хранитель! Вра дочь Софіи, Премудрости Божіей!’ воскликнулъ юноша. — ‘Трепещи гршный’ произнесъ Ираклій ‘вострепещи творить кумиръ и въ помышленіи твоемъ, законъ Христіянина запретилъ уподоблять смерть безсмертію, слабость сил Вездсущаго, искорени пищу міра и поученія язычниковъ: не умй отвчать на вопросъ: Кто равенъ Богу?’ — ‘Я смирился’ промолвилъ огорченный неожиданностію юноша. — ‘Я сознаюсь предъ Господомъ и тобою въ заблужденіяхъ сердца, но, мой отецъ! разв не должна быть Вра супругою воина Христова?’ — ‘Нтъ’ отвчалъ ршительно старецъ: ‘законъ истиннаго, вездсущаго Бога не связуетъ союзовъ, запечатлнныхъ кровью родства: Вра сестра теб… и такъ, мой сынъ, избери въ подруги себ другую, подобную Вр, но не самую Вру!…’
‘Ей нтъ подобной!’ воскликнулъ отчаянный Ипполитъ, ‘старецъ! смирись предъ чувствами Природы, он побждаютъ вс законы! Трепещи и ты моего гнва: если ты осмлился во зло употреблять мою доврчивость? Я Христіянинъ и я долженъ быть счастливъ, мой Богъ милосердъ, любовь и дружба — символъ Его великій.’ — Ираклій молчалъ. — ‘Богъ страшенъ для позабывшихъ Бога’ продолжалъ Витязь ‘но Онъ кротокъ для тхъ, которые чрезъ Него и по примру Его любви къ намъ сооружаютъ Ему неистребимый жертвенникъ признательности въ душ и сердц. На этомъ жертвенник любовь и счастье, и счастье и любовь курятъ иміамъ Богу!’ Здсь Ираклій взялъ Ипполита за руку и тихо вывелъ изъ кельи, возвратясь въ нее, онъ затворился и началъ молиться.
Юноша, оставленный старцемъ, въ грусти и отчаяніи забылъ вс вліянія спасительной религіи, онъ проклялъ свтильникъ озарившій тьму его невдній, онъ проклялъ святую строгость старцеву и дерзнулъ назвать его лжеучителемъ. — Изступленнымъ вбжалъ онъ въ теремъ любимицы, тамъ, упавъ передъ ней на колна: ‘Вра!’ вскричалъ онъ, ‘я опять язычникъ! Ты, мой Богъ! ты должна спасти меня?’ — ‘Я твой Богъ!’ воскликнула съ содроганіемъ Вра’ — ‘Ты мой Богъ! повторилъ витязь, и ты должна спасти меня, да, кто мой спаситель, тотъ и Богъ мн!’ — ‘Ты несчастный безумецъ!’ продолжала со слезами Вра, ‘Я твой Богъ? я бдное, слабое существо, я трепещу и предъ однимъ мановеніемъ Силы вышней!… Но говори мн, что сказалъ теб Ираклій?’ — ‘Ты сестра мн!’ отвчалъ отчаянный Ипполитъ ‘ты мн сестра!’ повторилъ онъ, ‘Пустынникъ предалъ проклятію нашу страсть!’
Вра лишилась чувствъ и слезы Софіи, ея матери, соединенныя со стономъ несчастнаго юноши, наполнили домъ прежнихъ радостей и счастія! Протекли мсяцы и любовь, противоборствуя закону, не могла ни побдить, ни укротить силы своего владычества. — Ипполитъ забылъ религію Христіянина, забылъ священный обтъ, возложенный на него Ольгою, язычество преклоняло свои колна только предъ единымъ гласомъ Ираклія, но оно не слыхало увщаній Ипполитовыхъ! — Вра, не истребляла своей любви, но не могла уступать права законовъ правами заблужденій: она ршилась умирать подъ тягостію креста ею носимаго. — Ираклій былъ непреклоненъ!…
Солнце еще бросило лучъ въ пустыню мрака и радость начала разцвтать на лицахъ бдствія. — Ольга возвратилась въ Кіевъ, торжествующіе Христіяне приняли ее со всми знаками отличнаго удовольствія. — Вс Князья, Бояра, Гости и Витязи явились на пиршествахъ великой Правительницы Россійской, одного только не было тамъ Ипполита, одной только недоставало таять Вры. — Ольга спросила о своемъ любимц и — тайна его открылась предъ свтлымъ ея взоромъ.
‘Онъ погибъ!’ сказалъ Ираклій, ‘ничто не помогло снять повязку мрака его ослпившаго!’ — ‘Онъ воскреснетъ!’ произнесъ Патріархъ Фотій, которой также сопровождалъ Ольгу въ Кіевъ ‘Онъ воскреснетъ’ повторилъ онъ: ‘Богъ Христіанской милосердъ, всевдущъ и — слабость смертнаго предъ закономъ, всегда прощающимъ кающихся… игра младенца! Господу было угодно, чтобъ Ипполитъ полюбилъ Вру, Господу было угодно, чтобы Вра любила Ипполита, ихъ любовь свята и непорочна! Власть Господня неисповдима! да будетъ Ипполитъ супругомъ Вры, да будетъ Вра супругою Ипполиту.’
‘Да будетъ! да будетъ!’ воскликнули вс Христіане и, любовь врующихъ и кающихся вознаградилась предъ олтаремъ Бога боговъ: Фотій утвердилъ ихъ бракъ, Ольга нареклась ихъ покровительницею! — Усерднйшій блюститель вры, Ираклій, научился изъ смысла своихъ молитвъ познавать, что нашъ Господь Богъ требуетъ только одного смиренія гордости, признанія въ любви взаимной и дружбы чистой, и — что предъ дверями Его олтарей, заблужденіе и отчаяніе должны находить единую непорочную радость!
Ипполитъ и Вра были счастливы во все теченіе дней своихъ: они были примромъ врующихъ и добродтельныхъ. —
Но это происшествіе сбылось во времена древніе, тогда подобные браки должны были заключаться по необходимости для поощреній буйствующаго язычества къ обращенію въ Христіанство. — А нын, вы сыны (такъ заключилъ старый разскащикъ повсти), блуждающіе въ мрачномъ лабиринт страстей, вы озарены уже свтомъ чистейшей Вры, вы должны смиряться предъ святою твердостію оной и слпо повиноваться всмъ уставамъ Великихъ Пастырей Церькви: они святы!

* * *

І.
Снжана.
Изъ подмосковных преданій.

‘Дни прежнихъ лтъ не возвратятся
Ихъ лта вчность унесла,
Ихъ жизнь исчезла, отжила,
Но наши дды веселятся,
Воспоминая эти дни!’

‘Садитесь ближе ко мн’ — сказалъ мой ддушка — ‘садитесь же дти, и между тмъ, какъ на двор не видно ни зги, между тмъ, какъ втеръ то свищетъ, то воетъ въ нашихъ горахъ и дебряхъ, а дождь стучитъ по крышкамъ хижинъ, мы разложимъ дрова въ камин и затопимъ его, онъ попригретъ насъ, дти, а я вамъ разскажу одну старинную сказку, вы ихъ охотно слушаете — садитесь.’ И вотъ мы вс начали тсниться вкругъ ддушки, противъ камина. Розовое пламя разлилось и — ддушка началъ разсказывать сказку:
‘Ну дти!’ говорилъ онъ ‘вотъ вы знаете то мсто, гд возвышается красивый золотой курганъ Мячковскій, вы знаете, что это мсто картина: тамъ Москва рка не глубока, но быстра: она омываетъ тамъ подножье Мячковскаго кургана — крутую гору. Смородинникъ, инд малинникъ и во множеств оршникъ составляютъ окрестные сады этаго мста. — Оттуда видъ на окружныя деревни, селы и на блые известковые круха, образующіе подобіе городовъ, очень плнителенъ. Многіе говаривали мн, что тутъ могила одного знаменитаго ратобоища, а Ивановна, старая моя няня, достоврно разсказывала, что сюда же налетывалъ изъ Мурома Соловей разбойникъ. Прикащикъ Ермолай и слпой дьячекъ вторили ей, но и прибавляли еще, что тутъ же некогда живали славные Волхвы и чароди — что будто бы это былъ неприступный земляной Замокъ Вдьмы, — но мало ли кто что говорилъ, это все пустое, все пустое!… Бабьи догадки.’
Ддушка умолкъ, чтобъ поправить дрова въ камин, а мы сидли разинувши рты и ждали нетерпливо любопытной отгадки Мячковскаго кургана.
‘За нсколько вковъ предъ симъ (продолжалъ почтенной старецъ) — говоритъ верное народное преданіе — тутъ были лса непроходимые, дремучіе, темные, и курганъ былъ все такимъ же, каковъ и теперь, никто не запомнитъ истиннаго его начала — онъ свидтель многихъ славныхъ и безславныхъ происшествій нашихъ, онъ пережилъ безчисленное множество Князей, Царей, Героевъ — Витязей и прочихъ и прочихъ, онъ же будетъ свидтелемъ, можетъ быть, еще на долго многаго, до тхъ поръ, пока разрушитъ его рука времени?
Мы умремъ и дти правнуковъ нашихъ помрутъ, но станется, что курганъ на своемъ мст все еще будешь.’
Старикъ опять умолкъ на минуту и вс молчали, тогда тихой Ангелъ постилъ нашу хижину.
‘На самой маковк кургана’ — заговорилъ опять ддушка — ‘стояла низенькая, простая, но опрятная хижинка, тнь березъ и дубьевъ защищала ее отъ зимнихъ вьюгъ и другихъ непогодъ сверныхъ, а лтомъ эта же тнь доставляла прохладу счастливымъ обитателямъ хижины. — Витязь Мирославъ и жена его Любмила были единственными обладателями хижины, — Этотъ витязь Мирославъ давно оставилъ пышный дворъ Князя Владиміра, зависть да клевета, вооружась противъ него, очернили его понапрасну въ глазахъ Государя краснаго солнышка. — Можетъ быть Князь Владиміръ и чувствовалъ свою несправедливость, но по врожденному самолюбію въ каждомъ изъ насъ, дти, онъ не хотлъ каяться въ напраслин и потому вотъ и веллъ онъ удалиться витязю, онъ ему запретилъ вчно казаться ко двору. Витязь Мирославъ взялъ Любмилу за руку, горестно разстался съ ослпленнымъ Княземъ, но былъ долженъ покинуть то мсто, гд благодарность и любовь, въ счастливые дни его жизни, награждали лаврами и миртами плоды его усердія къ отчизн, ревности къ добродтелямъ Князя! Долго изгнанники скитались то тамъ, то здсь, и по горамъ и по доламъ, и по лсамъ и по дебрямъ, и по городамъ и по селамъ, они искали пріюта и нигд его не находили. Эти изгнанники были изгоняемы отвсюду. Одн любовь да дружба ихъ не оставляли, он были съ ними везд, и вотъ ими-то супруги были веселы, довольны: отъ нихъ-то спокойствіе всегда царствовало на ихъ лицахъ.’
‘Какое прекрасное мсто!’ сказалъ однажды странствующій Мирославъ своей Любмил. ‘Посмотри душенька, какъ оно хорошо!’ повторилъ онъ, указавъ высокія деревья на золотомъ Мячковскомъ курган. — ‘Прекрасное мсто!’ молвила, утомленная дальными и непрестанными странствіями прекрасная Любмила, — тутъ она остановилась на берегу рки, опустила голову на плечо Витязя и устремила большіе голубые глаза на высоту горы. — ‘Здсь сторона необитаемая, лса дремучіе, а Кіевъ, такъ далекъ отсюда, такъ далекъ’ говорилъ Мирославъ ‘что никто не будетъ знать объ насъ гд мы и, что теперь мы? я согласенъ въ этой неизвстной пустын поселиться и быть счастливымъ!…’ ‘Какъ мы здсь поселимся?’ вскричала съ безпокойствомъ красавица, ‘А лютые-то зври, а ужасное-то одиночество!’ — ‘Зври не люте людей’ отвчалъ Витязь ‘изъ зврей есть злые, но не хитрые, и потому мы скоро найдемъ способъ усмирять ихъ, что жъ принадлежитъ до одиночества, то гд любовь, тамъ нтъ его’ довершилъ онъ, вздохнувши и поцловавъ супругу. — ‘И я на все согласна,’ отвчала Любмила со взоромъ исполненнымъ любовью: ‘Свтъ мой тамъ, гд ты со мною.’
‘Мирославъ взвелъ ее на курганъ, принесъ богамъ жертву, и чрезъ нсколько дней на курган уже возвышалась бдная хижинка — бдная по наружности, да богатая любовью и дружбой! Ахъ! такое богатство не везд и не у всякаго, оно и понын рдкость, дти.’
‘Прошли годы, и супруги жили въ одномъ и томъ же спокойномъ уединеніи, люди боле не тревожили ихъ, не оскорбляли ихъ злобою! — Природа и любовь были предметомъ ихъ утшеній. — Мирославъ счастливъ, счастлива была и Любмила, казалось, что желанія ихъ свершились вполн, но — они еще желали… Время летло! — Осень Природы готовила въ каждый годъ для нихъ обильныя жатвы, но, съ тмъ же вмст, ихъ собственная осень приближалась, а они не имли еще утшенія насладиться плодомъ ея: супруги были бездтны. Предбудущее ихъ ужасало! — Часто говаривалъ Мирославъ: ‘Можетъ быть, скоро зима осребритъ наши волосы, можетъ быть, тогда мы должны будемъ разлучиться: кто жъ будетъ подпорою одинокаго, кто закроетъ глаза отсталаго?’ ‘Это страшно, очень страшно! не напоминай мн объ этомъ’ — говаривала, всякой разъ Любмила — и всякой, разъ слезы катились изъ ея пламенныхъ глазъ! Такъ провождали жизнь изгнанники: любовь доставляла имъ радость, предчувствованія о будущемъ ужасали ихъ, но дружба разсявала эти предчувствованія и — они были спокойны.’
‘Что я сего дня видлъ!’ сказалъ однажды Мирославъ по возвращении съ охоты. ‘Что видлъ и — если это исполнится: то велика, велика милость нашихъ боговъ, они не позабыли еще отторженныхъ изъ сообщества живыхъ!’ — ‘Что? что такое?’ спрашивала его съ ласкою Любмила, ‘говори мн, что такое, я всегда уврена въ милосердіи нашихъ боговъ.’ ‘Слушай, слушай, неоцненная подруга!’ — продолжалъ Мирославъ, приходя постепенно въ сердечный восторгъ: — ‘я бродивши сего дня очень много по лсамъ и дебрямъ, такъ обезсиллъ, что за нужное почелъ нсколько подкрпить себя сномъ и — легъ, это было тамъ, тамъ далеко, по ту сторону рки, вотъ въ томъ непроходимомъ лсу, которой отсюда едва можно видть, я тамъ легъ и, засыпая въ мысляхъ съ тобою, мой другъ, былъ счастливъ! Сонъ мой очень былъ легокъ, кажется, я все чувствовалъ какъ на яву. Мн живо представился свтлой образъ Богини Дедиліи: онъ приближался ко мн, но я будучи въ священномъ ужас, не могъ взглянуть на него, какой-то непостижный трепетъ обуревалъ вс мои чувства, я быль нмъ. — ‘Чего ты хочешь?’ съ небесною ласкою и взявъ дружественно мою руку, спросила меня Богиня. — Я молчалъ. ‘Говори, говори!’ повторила она нсколько разъ ‘Мирославъ! я знаю, что ты несчастливъ, и не знаю будешь ли ты счастливымъ, твое будущее отъ меня скрыто, оно столько же мн неизвестно, какъ и теб: я не могу помочь тутъ.’ Я счастливъ въ моемъ настоящемъ бытіи…’ — произнесъ я прерывающимся голосомъ ‘Не совсмъ’ отвчала Богиня: ‘ты имеешь достойную, несравненную супругу, ты ведешь съ ней кроткую, невинную жизнь, пріятную богамъ, но ты все еще несчастливъ, твоя супруга безплодна, и ты не знаешь радости утешать себя дтьми, ты не знакомъ съ радостію, которою наслаждаются вс другіе супруги.’ ‘Правда! правда! — вскричалъ я и готовъ былъ пасть къ ногамъ Богини, но она мена остановила. ‘Съ сего времени ты долженъ забыть твои печали’ произнесла безсмертная: ‘знай, что твоя супруга скоро подаритъ тебя пдодомъ взаимной вашей любви! — Ты долженъ мн врить. Одно вознаграждение, котораго отъ васъ требуетъ Богиня Дидилія, есть то, чтобъ вы принесли ей чистую жертву изъ благо снга, онъ скоро уже покроетъ ваши поля. Это самая невинная жертва, самая безвредная, ибо отъ ея принесенія мн и малйшая тварь не постраждетъ. Снгъ чистъ это непорочность… таково будетъ дитя ваше, снгъ блъ это знаменіе красоты наружной: холодность снга изчезнетъ при наступленіи полной весны!…’
‘Я опамятовался, палъ на колна и пролилъ благодарственныя молитвы изъ глубины души!’ — Мирославъ умолкъ, а восхищенная Любмила благословляла въ гимнахъ небесное существо возвстившее имъ о счастіи.
‘Въ радостномъ ожиданіи окончилась осень, — первый пушистый снгъ покрылъ землю, и супруги симъ самымъ первенцемъ принесли жертву Богин-благодтельниц, еще прошло нсколько времени и он утешились прекрасною Снежаною, истинно прекрасною, какъ говоритъ преданіе: потому что такихъ прекрасныхъ дтей не бывало еще и не будетъ въ свт.’
‘Теперь однообразная жизнь изгнанниковъ обратилась въ жизнь райскую: они жили утхами, видли утехи, встрчали ихъ и ожидали только однхъ утхъ. Снжана соединяла въ себ вс радости, вс прелести, вс совершенства. — Мирославъ и Любмила были превыше всхъ своихъ надеждъ, они научали ее только одной добродтели, но отдаляя, отъ ней и самое малйшее зло, посвящали ее только жизни пустынной — и Снжана легко могла пріучиться ко всмъ перемнамъ времени, ко всмъ трудностямъ скитаться по горамъ, лсамъ и дебрямъ. — Ея занятія были благо семйственной жизни: молитва, охота, ея свтъ состоялъ только изъ однхъ окрестностей, люди, обитатели его, были только она и ея родители, но что существовало тамъ, тамъ за лсами и долами, то для нее оставалось непостижнымъ — Снжана не хотла и не умла понимать того!…’
‘Когда жъ случалось, что она спрашивала родителей: неужели мы только одни въ свт? — одни,— отвчали они, и темъ заключали вс. Но любопытство растетъ съ лтами, и вотъ двица не хотла врить одиночеству, она докучала своими вопросами то отцу, то матери и — тотъ, или другая иногда отходили отъ нее съ замешательствомъ. Она замтила это, и перестала спрашивать, надясь, можетъ быть, постигнуть, сама собою, непонятную для нее загадку.’
‘Не рдко, красавица, гуляя по окрестнымъ лугамъ и рощамъ, видала, какъ горлица, соловьи и другія птички летали, и какъ кролики, зайцы и другіе зври, бгали парами. ‘Одна я одною!’ говаривала она: ‘у моего отца есть подруга, у кролика, у горлицы, у всхъ пташекъ, у всхъ зврей то же подружки, а можетъ быть, и вс рыбы живутъ съ парою же, такъ неужели только мн посуждено жить одинокой? Нтъ! я тому неврю, тутъ есть мудреная тайна?’ — Въ самомъ дл, мудреная тайна долго оставалась для нее самою мудреною тайною, именно: до тхъ поръ, пока вс ея прелести не показали всхъ своихъ цвтовъ въ ихъ полномъ цвт. Вотъ тогда уже и самъ Лель сдернулъ темную завсу съ ея прекрасныхъ глазъ.
‘Вешнее солнышко играло, птички пли, зайцы и кролики рзвились, рыбы плескались въ струяхъ Смородинки, все радовалось, все веселилось, везд были видны слды воскресающей жизни, — лишь Снжана, уныло опустивъ голову, сидла на цвтущемъ, бархатномъ пригорк, (на томъ самомъ мст, гд теперь Коломенская дорога), и срывая головки цвтовъ, бросала ихъ въ рку. Брошенныя ею цвточныя головки повторяли въ вод только буль, буль, рже, или чаще, а все буль, буль, буль, и больше ничего! — Но вдругъ безмолвіе красавицы прервано: глазамъ ея предстаетъ странное видніе и она его не постигаетъ, никто и ничто не можетъ ей изъяснить его! — Въ отдаленности, за нсколько шаговъ отъ двицы, прекрасной юноша гордо халъ на Персидскомъ кон и направлялъ его прямо къ хижин, — Снжана едва опомнилась, хотла бжать, но въ нерешимости остановилась, чувство, свыше любопытства, удерживало ее до тхъ поръ, пока мстъ юноша къ ней не приблизился. — Снжана ободрилась и съ гордостію спросила незнакомца: говори мн, что ты такое? Кто теб надобенъ? Если ты Богъ, то я готова принести теб жертву. — Юноша, нашедши посреди дикихъ, безлюдныхъ степей непостижимую для него красавицу самъ былъ объятъ недоумніемъ и, долго не могъ собраться съ духомъ, что отвечать ему на предложенные вопросы. — Кто ты? повторила Снжана. Я Какмилъ — проговорилъ юноша — сынъ любви Владимировой, я былъ на дальней охот и потерялъ дорогу. — А разв кром насъ еще есть люди на бломъ свт! вскричала красавица, разв и тамъ, за лсами, еще дышатъ существа намъ подобныя? — Есть, любезная двица, и очень много, но скажи же мн прежде, кто ты сама, непостижный житель лсовъ? — Я Снжана, отвчала она съ невинностію, мой отецъ Мирославъ, моя мать Любмила, такія же люди какъ и я, какъ и ты! Гд жъ они? поведи меня къ нимъ, пусть они успокоятъ странника сына своего Князя. — Снжана не хотла боле требовать объяснений на слова, для нее непонятныя, она взяла Какмила за руку и, повела его подъ кровлю отцевъ. — Что тогда ощущалъ Какмилъ, когда красавица держала его за руку — это ощущеніе могло понимать только его сердце! Покуда они шли, юноша предлагалъ ей нсколько вопросовъ, но вс его вопросы не имли отвта. — Снжана часто останавливалась, чтобъ поглядть въ лиц Какмилу, или, поразсмошрть его одежду, но во все время ничего не говорила и вела его, въ самомъ глубокомъ молчаніи, къ хижин.’
‘Что это значитъ!’ вскричала Любмила, увидвши дочь съ Какмиломъ. — ‘Ахъ! это человкъ! мы погибли!’ произнесъ Мирославъ. Здсь онъ закрылъ лице руками и готовъ былъ упасть на землю. — ‘Мои отцы! глядите, что это такое, сказала съ неизъяснимымъ возторгомъ Снжана, показывая на юношу. ‘Мои отцы!’ повторила она: ‘это чудо — человкъ и, человкъ такой же, какъ и ты мой родитель: онъ себя назвалъ сыномъ Владиміра — Князя, который живетъ тамъ за лсами.’ — ‘Онъ сынъ Владиміровъ! Боги!’ произнесли съ ужасомъ изгнанники. — Да я сынъ Князя Руси! говорилъ съ какою-то, отличительною, скромностію Какмилъ, я сынъ его любви, сынъ его — любимецъ, требующій вашего покровительства. Въ вашихъ непроходныхъ лсахъ я потерялъ дорогу и, если бы я не нашелъ слдовъ двицы, тогда бы моя гибель могла быть неизбежною: у васъ волки и другіе ужаснйшіе ихъ зври ходятъ стадами!… Но изъясните и вы мн, почтенные старцы, кто вы такіе, за чмъ обитаете въ сей дикой пустын тогда, какъ имете сокровище, которое бы могло быть украшеніемъ цлому свту — вы скрыли его въ ничтожеств? — Ахъ! сынъ! моего Князя! вымолвилъ Мирославъ, мы люди позабытые людьми, ты оставь насъ и я покажу теб путь безопасный! Но прежде того, дай намъ слово, что ты эту встрчу съ нами будешь хранить въ вчной, не проницаемой тайн’ — ‘Какъ, возможно ли это!’ вскричала Снжана. ‘Отецъ! ты самъ требуешь того, чтобы насъ онъ оставилъ, ты у меня отнимаешъ его? и — Какмилъ взглянулъ на Снжану, можетъ быть, хотлъ говорить многое и, произнесъ только: ‘я не хочу знать вашей тайны и — никогда васъ не оставлю. Я буду жить при васъ, и — умру вмст съ вами въ одной и той же неизвстности, которою вы и теперь живете!…’ — ‘Что это значитъ Князь!’ говорилъ Мирославъ, ‘ты намъ не понятенъ? какое удовольствіе, какія выгоды теб жить съ изгнанными въ неизвстности, съ мертвыми въ могил? — Вы изгнанники?… а кто бы осмелился изгнать Бога изъ сообщества смертныхъ!… Говорите мн, кто вы? — Князь! ты блуждаешь, отвчалъ Мирославъ, между нами нтъ Бога, мы вруемъ въ боговъ, какъ и вы, одно имя наше тайна. Да и согласись въ томъ, что изгнанники не должны жить съ имянемъ. Мы только люди, вотъ все названіе, которого еще отъ насъ не отнимали. — Старецъ! прервалъ юноша, ты возраждаешъ мое любопытство! Доскажи мн: не ты ли тотъ Мирославъ, тотъ справедливый и добрый Витязь, который спасая моего отца, спасъ весь народъ Русскій? Но тогда зависть оклеветала тебя въ ослпленныхъ глазахъ Государевыхъ? Говори мн, ежели ты Мирославъ, то ты опять полтишь къ сердцу твоего Князя! Владиміръ раскаялся, онъ тебя ищетъ, онъ наказалъ твоихъ завистниковъ и, готовъ у твоихъ ногъ просить себ прощенія.’
‘Мирославъ молчалъ и боролся самъ съ собою, тишина и какая-то неизвестность царствовали на всхъ лицахъ, но вдругъ звукъ охотничьихъ трубъ прервалъ безмолвіе. Большая свита Какмилова съ восхищеніемъ окружила юнаго Князя, удивленіе Снжаны было неизъяснимымъ. Надежда возвратиться къ новой жизни родилась въ сердцахъ изгнанниковъ.’
‘Какъ, это Мирославъ! это добрый неустрашимый Витязь Мирославъ, спаситель Князя и отчизны!’ Вдругъ повторили многіе голоса свиты Какмиловой, узнавшіе Мирослава. ‘Какъ это ты, мужъ почтеннйшій! — Повторилъ также съ восторгомъ и самъ Какмилъ — ты точно тотъ самый, который спасъ жизнь моего отца, ты, другъ врнйшій твоего Государя? Владиміръ сознается въ несправедливости предъ тобою, тебя оклеветавшіе посрамлены, и — если ты требуешъ, то и сынъ твоего Князя у твоихъ ногъ.’
‘Мирославъ тронутый до глубины сердца, въ рыданіи не могъ произнести ни слова, но Снжана кинулась на шею Какмила и вскричала: ‘Добрый юноша! между нами не живетъ злоба: мы простили твоего отца!’ — Какмилъ съ восторгомъ прижалъ ее къ сердцу и сказалъ: двица ты будешь моею!’
‘Витязь примирился съ Государемъ, былъ опять при его дворЪ, былъ осыпанъ щедротами, но ни какъ не соглашался оставаться безотлучно при лиц Княжескомъ. Хижина на Мячковскомъ курган для него была всегда милымъ, пріятнымъ жилищемъ и, когда Государь странствовалъ до береговъ Смородинки, то всегда здсь навщалъ Мирослава и, пользовался благоразуміемъ его совтовъ.’
‘Какмилъ и Снежана получили внокъ брачный и, были счастливы во всю жизнь. Почтенные старцы Мирославъ и Любмила, дождались еще внуковъ отъ своихъ внуковъ, ихъ прахъ покоится на курган, на томъ мст, гд стояла ихъ хижина.’
‘Теперь уже нтъ тамъ ни дремучихъ лсовъ, ни цвтущихъ лужаекъ, везд полусогнившіе пни и, полупоблеклые кустарники… тамъ одинъ только обнаженный, высокій курганъ напоминаетъ намъ необозримый рядъ временъ минувшихъ!’
Ддушка умолкъ, но мы еще все его слушали.

* * *

V.
Свадебки и прекрасная дочка.
Суздальское преданіе.
(Посвящено С.. Н..ен..вой)

Когда вы подете отъ Гавриловой слободы къ Суздалю, то въ правой сторон, посреди чистаго поля, впрочемъ довольно на отдаленной отъ васъ возвышенности, увидите три, или четыре дряблыя, полузасохшія и полузеленыя сосны. — Это т самыя сосны, которыя вплоть отъ Гаврилова до самой станціи — Суздаля, изъ вашихъ глазъ не изчезаютъ. Но я было позабылъ, что вы и сами бывали въ Суздал и что однажды, вмст съ Пвцемъ Глафиры и Камина весьма ршительно замтили, что сосны, о которыхъ у насъ рчь, какъ и куда бы вы ни поглядли, все передъ вами, какъ листъ передъ травою.
Коса времени и рука, человческая не коснулись и, не касаются еще до сихъ сосенъ… Мсто, гд ростутъ он, называется Свадебки, встарь, какъ говорятъ, имъ придавали эпитетъ: кровавыя. ‘Почему жъ кровавыя?’ спросите вы. — Потому же, почему и Свадебки. Вотъ, что говорятъ о томъ наши древніе пснопвцы — сказочники: послушайте:
‘Нкогда здсь, то есть, подл самыхъ этихъ кровавыхъ свадебокъ — которыя, впрочемъ, какъ думать надобно, тогда еще не были не только кровавыми, но даже и простыми, обыкновенными свадьбами, потому что тогда не дошло еще до того дло — здсь, говорю я, находилось капище, или храмъ богини, или нимфы Калисты!. ‘Калисты!’ вы смеетесь и спрашиваете, ‘какъ, и зачмъ въ Суздальскую Землю залетла Нимфа Калиста! Я до сей поры думала, что Калиста Гречанка, или по крайней мр Римлянка?’ Конечно это не много мудрено, но однакожъ точно такъ было сударыни! Вблизи свадебокъ есть даже и селеніе, которое носитъ имя Калисты, есть и другое подъ Москвою, есть и третье, во Владимирской же губерніи. Я могъ бы — насчитать ихъ до десятка, но возвратимся къ повсти. И такъ нкогда на этомъ самомъ мст, гд вы видите сосны процвтало капище Богини Калисты. Къ этому капищу, или въ это капище приходили многіе изъ нашихъ Суздальскихъ предковъ на поклоненіе и, только въ этомъ капищ они клялись въ прочности и въ твердости браковъ и, во всхъ другихъ обтахъ, относившихся къ семейной жизни. По крайней мрЪ такъ говоритъ преданіе.
Какой-то Боляринъ, или воинъ Хоз-лу тогда живалъ здсь по сосдству. Этотъ Боляринъ былъ сильный, богатый владетель, и вы теперь еще найдете память объ его имени точно также, какъ и объ Калист, въ одномъ изъ названій окрестныхъ селеній у этого Хоз-лу была прекрасная дочка: настоящее имя ея преданіе позабыло, да и нтъ въ томъ надобности: довольно съ насъ и того, что она была прекрасная дочка. Названіе: прекрасная, не есть ли самое лучшее изъ всхъ именъ на свт? Позволите ли сказать, что вы это чувствуете и по себ?… Вотъ, эту-то самую прекрасную дочку, по ея любви и по ея желанію, выдавали въ замужство за красиваго добраго молодца. День свадьбы уже былъ назначенъ, оставалось влюбленнымъ только поклясться передъ Калистою въ ея капищ, а потомъ супруги стали бы жить да поживать: пошли бы дточки, начали бы подростать, хорошть и, такъ дале и дале.
Въ самый день свадьбы прекрасной дочки была назначена и еще свадьба, пышная, богатая свадьба страшнаго, усастаго, бритоголоваго Могольца, только съ волосянымъ хохломъ на самомъ тем… Я позабылъ его имя, но когда додемъ до Суздаля, то спросимъ объ немъ у всегдашней нашей хозяйки, беззубой старушки: она еще помнитъ его. Этотъ Моголецъ не вровалъ въ Калисту, даже смялся надъ Ладою и Перуномъ, но здсь укротивъ сердце отъ злыхъ насмшекъ, онъ пожелалъ сохранить некоторые изъ свадебныхъ обрядовъ той земли, въ которой оставался и гд, можетъ быть, надялся съ милою туземкою основать осдлость въ своей бродящей жизни.
Свадьба Могольца совершилась прежде свадьбы прекрасной дочки, и онъ уже, возвращаясь съ новобрачной и со всми обычаями новобрачныхъ, слдовалъ чрезъ темную зеленую дубраву, по узкой и негладкой дорожк въ сосдство Болярина Хоз-лу, гд было и его жилище. Въ дубрав встртилъ онъ свадебный поздъ прекрасной дочки! — Чудо! дорога такъ узка, что не было никакой возможности ни той, ни другой сторон уступить другъ другу мста, а между прочимъ какъ той, такъ и другой сторон хотлось взять первенство… Пошла перебранка, драка и Моголецъ, раздраженный упорствомъ горделиваго позда Болярскова, первый обнажилъ свой булатъ, и первый поразилъ имъ самаго набольшаго изъ провожатыхъ прекрасной дочки. Неожиданное убійство завязало престрашное дло между обоими свадебными поездами: взвились копья, засвистали стрлы, заблистали булаты и — едва ли было не мене того времени, которое употребилъ я на разсказъ этой повсти, какъ уже и мужья, и жены, и женихи, и невесты — все содлалось добычею смерти: кровавая рка потопила тла убитыхъ и ни малйшаго дыханія жизни здсь уже не существовало!
Долго, долго бдный Хоз-лу ожидали возвращенія своихъ новобрачныхъ. Наступила темная ночь, прошла темная ночь, — и мерные лучи солнца, на слдующій день, встречены несчастнымъ старцемъ при тлахъ бездыханныхъ! Христіанскій пустынникъ объяснилъ ему страшную для него загадку и — Боляринъ, какъ увряютъ дды, не пережилъ своего горя.
Вотъ съ котораго времени и, вотъ отъ чего это страшное мсто приняло названіе кровавыхъ свадебокъ! Сосны уцлвшія еще отъ большаго, не проходимаго дремучаго лса, суть врныя указательницы мста убіенныхъ! Сихъ сосенъ неизтребило время: он ростутъ на могилахъ, он закляты рости тутъ вчно! Въ позднее время, еще и до сей поры, простодушный крестьянинъ невольно трепещетъ, приближаясь къ памятникамъ кровавыхъ свадебъ и прекрасной дочки!
‘Конецъ сказк?’ спрашиваете вы. — Конецъ, сударыня, но въ Суздал, на квартир я вамъ разскажу другую, тамъ мн поможетъ наша знакомая бабушка!… Вы засмялись и, я доволенъ: вс ужасы кровавыхъ браковъ вами забыты.

* * *

І.
Сирота Анисья. Внучка Марфы Посадницы.
Изъ Новгородскихъ народныхъ преданій.

‘М.к.въ, ты любишь свое родное, сказалъ мн пріятель С…въ и, между прочимъ, врно не одинажды прочелъ историко-романическую повсть о Посадниц Новогородской, изданную незабвеннымъ Карамзинымъ’ — Какое сомнніе! — отвчалъ я — но эта повсть и безъ эпитета: Историко-Романическая, есть истинно образцовая въ своемъ род, написана прекрасно, и — что всего лучше — съ самыми близкими подробностями къ настоящему длу: тутъ вс лица въ своихъ костюмахъ и годы повствовательной сущности не въ разброд. У Карамзина столтія не прыгаютъ, а идутъ всегда по очереди.
‘А знаешъ ли ты, что мы теперь стоимъ противъ того самаго мста, на которомъ нкогда красовался высокій теремъ Марфы Посадницы?’ воскликнулъ мои Историкъ, — Можетъ быть. Но домъ знаменитой Марфы, по ея смерти, опустошенъ на вки вковъ и славный родъ Борецкихъ погибъ вмст съ республикою Новогородскою. — ‘Такъ, такъ , мой другъ! это врность историческая. Но тогда, какъ Іоаннъ обезглавилъ шестерыхъ Посадниковъ Новогородскихъ, тогда, какъ Марфа погибала на эшафот: здсь, въ ее дом, все предавалось мечу, грабежу, огню. Впрочемъ и, между трупами, въ этомъ же дом, было еще живое существо: я говорю о младенц Анись Савеловой, сирот безпріютной, шестилтней воспитанниц дома Борецкихъ. Она — посл матери, урожденной Борецкой — оставшись сиротою и лишенная отца, умершаго на торговл въ Нмцахъ, была призрна только великодушіемъ своей бабушки, Марфы…’
Я помню эту нянькину сказку, — возразилъ я — и очень помню, какъ эта двочка Анисья, окровавленная убитыми и пробираясь между ихъ тлами встртила также существо живое: какого-то великодушнаго Новогородца Матвя Салтыка, Сановника въ служб Іоанновой. Салтыкъ взялъ двочку на руки, оградилъ ее крестомъ и — двочка, прижавшись къ сердцу втораго отца, какъ умла, поребячески, но разсказала ему все, что было и — даже не позабыла домолвить о страшномъ видніи Св. старца Зосимы… —
‘Точно, точно такъ!’ подхватилъ мой пріятель: ‘и Салтыкъ вскормилъ Анисью для того, чтобъ ее полюбилъ сынъ его, Димитрій, и чтобы бдная сиротинка содлавшись невинною жертвой этой любви, была какъ преступница: заточена (по опредленію: на вки) въ одномъ изъ монастырей Рязанскихъ на Ок, гд-то въ старой Разан. Тамъ страдала Анисья и — жила только молитвою…
‘И вдругъ, однажды, какъ говоритъ преданіе, въ темную осеннюю ночь, на огонекъ кельи, пристаетъ къ Рязанскому берегу Новогородская лодка. Хозяинъ лодки былъ Димитрій Салтыкъ! Бдняжка какъ-то дознался о мст заточенія своей возлюбленной и презирая вс родительскія угрозы, гнвъ Княженецкій и даже ужасъ отъ свирепствовавшей тогда какой-то заразы, ушелъ въ Москву, а изъ Москвы съ врными Новогородцами-удальцами, бывшими тамъ для торговаго промысла, приплылъ въ Старую Рязань. Онъ соколомъ выскочилъ на крутой берегъ, разбилъ и выломалъ окно въ кель, вошелъ въ нее и — вынесъ къ лодк почти бездыханную затворницу, несчастную двицу.
‘Быстро неслась лодка противъ струи Оки въ обратный путь. Удальцы Новогородскіе махали веслами богатырски, разсвтъ засталь Димитрія на Казарскомъ перевоз и — ктожь былъ вмсто Анисьи? — Татарка плнница-чародйка, содержавшаяся Рязанцами за важное преступленіе въ монастыр Старо-Рязанскомъ. Она была, какъ я сказалъ уже, чародйка, но была и прекрасна. Димитрій, позабывъ Анисью смло явился на глаза своихъ родителей съ супругою — Княжною Татарскою.
‘Но прошли годы и вдругъ — является въ Нов-город Игуменья, Схимница-Праведная. Она пророчествуетъ, изцляетъ, знаетъ разумъ книгъ небесныхъ, помогаетъ больной супруг Димитрія, открываетъ себя и — Димитрій узнаетъ въ ней Анисью, внуку Марфину.
‘Въ пятьдесятъ лтъ разлуки, свидтельствуютъ Новогородскіе сказочники, Анисья ни мало не изменилась: она была все такая же красавица, какъ и на семнадцатой весн своей. Святая чудесная два! Увидвши ее, Димитрій окаменлъ и — сей камень долго существовалъ на одномъ распутьи отъ стороны Рязанской къ Волхову подъ именемъ Димитріева камня.
‘Что посл сдлалось съ семействомъ Димитрія — не знаю. Но обращаюсь опять къ его камню. Другое преданіе говоритъ, что сей камень послужилъ надгробіемъ врной красавицЪ Анись. Эта могила вотъ здсь,’ домолвилъ С…въ , указавъ мн на одинъ изъ ближайшихъ церковныхъ погостовъ. ‘Тмъ и кончился родъ Борецкихъ!’
‘Вотъ матеріалы для большего романа, но гд же у насъ т Валтеръ-Скотты, которыя могли бы волшебнымъ перомъ описать звзду небесную, умную, прекрасную и грамотную внучку Марфину?’
‘И этого на первый случай довольно!’ — сказалъ я, крпко пожавши руку у добраго моего С…ва, и — повелъ его къ себ на квартиру.

* * *

VII.
Филиппъ Щетининъ и Мадлена Тарновская.
(Посвящен Княгин З. А. Волконской.)

Во время младенчества Царя Іоанна Васильевича Грознаго, Король Польскій будучи разбитъ Русскими войсками, поклялся ненавидть Царство Московское, всегда готовое противустать ему и побдить его, онъ твердо вознамерился отмстить Русскимъ за нанесенное ими пораженіе Полякамъ и для того, собравъ вторично разсянные свои полки, поручилъ ихъ предводительству Гетмана Тарновскаго.
Сей полководецъ, безъ всякаго объявленія ‘войны, ворвался въ Россію и взялъ приступомъ Городъ Стардубъ, тамъ произвелъ онъ ужасныя неистовства!
Нещастные жители Стардуба достались въ жертву неописанныхъ поруганій: многіе изъ нихъ были тирански лишены жизни, другіе закованы и отведены въ неволю, словомъ: тутъ произведено было зврство необъяснимое. — Но я не смю и не могу изображать всего, какъ ругались Стардубцами раздраженные Поляки!
Въ числ плнныхъ, доставшихся на часть Тарновскаго, былъ нкто Филиппъ Щетининъ, прекрасный юноша, послдняя отрасль одной изъ лучшихъ Русскихъ Боярскихъ фамилій. — Филиппъ во время сего жестокаго нападения лишился двухъ братьевъ, они пали за вру и врность на поляхъ чести, и наконецъ самъ Филиппъ, обороняясь, съ большею храбростію, отъ многочисленной толпы вооруженныхъ Поляковъ, вынужденъ былъ уступить превосходству силъ и отдаться въ плнъ, единственно для того, чтобъ сохранивъ жизнь, быть еще нкогда полезнымъ ею отечеству. — Одна юность и красота могли спасти Филиппа отъ жестокости непріятелей: онъ былъ представленъ начальнику Польскихъ войскъ, Тарновскому, и также, какЪ другіе плнники, въ оковахъ посланъ въ Литву.
Пламя войны угасло. Поляки опять уступили храбрости Русскихъ и со стыдомъ отошли къ своимъ границамъ. Плнники размнены, Филиппъ оставался въ невол. Тарновскій утаилъ его и не хотлъ уступить ни за какія сокровища, онъ былъ для него наградою за вс оказанные имъ на брани подвиги, а также и предметомъ ужаснаго мщенія, какъ мы увидимъ изъ послдствій.
Филиппъ до нкотораго времени былъ заключенъ въ темницу, находившуюся въ одномъ изъ помстьевъ Тарновскаго, и его неволя была совершенною неволею, испытывая всю тягость жестокаго рабства: голодъ, трудные работы, онъ страдалъ какъ злодй, и за что? — За то, что отецъ Филипповъ нкогда нанесъ глубокую рану чрезмрному честолюбію Тарновскаго: былъ его побдителемъ. Оскорбленная гордость Вождя Польскаго давно уже дышала мщеніемъ противъ фамиліи Щетининыхъ, пострамительницы его подвиговъ, его славы — и вотъ случаи насытить это мщеніе. Тщетно Русскіе Бояре посылали съ требованіями о выдач имъ Филиппа Щетинина, все было безуспешно. Иванъ Тарновскій отвчалъ, что онъ у себя его не иметъ, что, можетъ быть, требуемый сынъ Боярской погибъ на поляхъ бранныхъ, или, можетъ быть, не сохранивъ твердости геройской въ своей груди, скрылся, и отъ стыда не возвращается въ отечество.
Замокъ, въ которомъ содержался несчастный плнникъ, находился на берегу Вислы и былъ окруженъ прекраснымъ романическимъ мстоположеніемъ, смотря на которое чрезъ маленькое отверстіе темницы. Филиппъ утшался зрлищемъ Природы и въ гимнахъ умолялъ Творца Небеснаго о ниспосланіи себ крепости и терпнія. Иногда окончивъ дневныя работы, несчасливецъ встрчалъ пріятныя зори вечернія унылою пснію Русскою и голосъ его разливался по лсамъ и полямъ, по горамъ и долинамъ. Продолжительно было горестное плнничество его и долго страданія свои вврялъ онъ только — безмолвію, но вдругъ Провидніе обращаетъ на него благотворный взоръ и Филиппъ нашелъ Ангела-утшителя, Небеснаго посланника, которой въ одно мгновеніе перемнилъ унылую жизнь его на жизнь райскую.
Мадлена, единственная дочь Ивана Тарновскаго, прекрасная, добрая, чувствительная, прогуливаясь однажды подл темницы Филипповой, услышала псню, она унылымъ напвомъ коснулась ея сердца. — Медленно прошла Мадлена нсколько разъ по одному и тому же мсту, невольно останавливалась подъ отверстіемъ, находившимся въ темниц страдальца, съ удовольствіемъ слушала жалкіе тоны, изливаемые въ сладостномъ его голос, и не могла понять, не могла постигнуть того волшебнаго дйствія, которое онъ вдругъ произвелъ надъ нею.
Поздно уже было, когда она возвратилась въ свою комнату и предалась сладостнымъ меланхолическимъ мыслямъ, слдствіемъ которыхъ быль плнительной сонъ, представившій ей разныя очаровательныя мечты, многое, очень многое она видла во сн, но главную ролю въ немъ занималъ безпрестанно таинственный голосъ. Рано пробудилась Мадлена и тщетно разспрашивала своихъ врныхъ комнатныхъ двушекъ о пвц — преступнике, заключенномъ въ страшныхъ стнахъ отцовскаго замка. Никто не могъ дать ей ршительнаго отвта. Одн говорили, что между прочими заключенными содержится въ крпости нкоторый извергъ ужасный, покушавшійся неоднократно на драгоценную жизнь ея отца. ‘Душевно желаемъ,’ повторяли другія, ‘чтобы всми любимая нами Панна не повстречала гд-нибудь сего зврскаго вида: это чудовище безобразное, лютая гіенна!’ Третьи еще уверяли, что то была одна только мечта разгоряченнаго ея воображенія. Но никто, повторю я, никто не могъ ей дать ясной подробности, ибо тайна заключеннаго была извстна одному Ивану Тарновскому и нкоторымъ изъ самыхъ его ближнихъ. Надобно сказать, что когда привезли Щетинина въ замокъ, тогда не было еще тамъ владльца, къ томужъ и заключеніе происходило во время глубокой полуночи. Следовательно замчательнйшія достоврности о псн, слышанной Мадленою, основывались на мечт, произведенной разгоряченнымъ воображеніемъ: и вс согласились съ тмъ, только сердце прекрасной дочери Тарновскаго не было довольнымъ. Мадлена, по какому-то неизъяснимому побужденію, старалась опять узнавать о подробностяхъ истины.
Время было прекрасное и предлагало Мадлен каждой день т же пріятныя прогулки, которыми она любила наслаждаться, и которыя обыкновенно простирались не дале Таинственной башни. Любопытство возрастало, сердце требовало объясненій и утшало себя не мечтами, но всегда однимъ и тмъ же сладкимъ голосомъ, который раздавался въ башн. Неоднократно Мадлена намрена была поговорить о любопытной для нея тайн съ отцемъ, ршалась спросить его и не спрашивала. Какое-то необыкновенное волненіе духа, какой-то непостижимый трепетъ ее удерживали. И такимъ образомъ надежда къ открытію тайны совершенно угасла въ душ красавицы. Тарновскій былъ вчно мраченъ угрюмъ и это-то еще боле обезоруживало несмелую предпріимчивость его дочери.
Но, вдругъ, однажды, псня раздалась не въ дальнемъ разстояніи отъ Мадлены, она оглянулась и сквозь малое отверстіе въ крпостной стн легко могла замтить молодаго, прекраснаго человка, покрытаго рубищемъ и въ оковахъ. Онъ работалъ во внутренности ограды и плъ. Мадлена подошла еще ближе къ отверстію, начала разсматривать его прилжне и слезы состраданія покатились изъ черныхъ ея глазъ. Невольникъ, казалось ей, былъ изнуренъ тяжкою грустью, муки его были ужасны, а невинность и добродтель блистали во всхъ чертахъ его лица. ‘Какъ онъ пріятенъ и какъ онъ жалокъ!’ говорила Мадлена: ‘бдной ты человкъ! Но чмъ я помогу теб?’ Такъ соболзновала, разсуждала и утшала себя любопытная дочь Тарновскаго. Но утшеніе въ семь открытия не могло быть для нее продолжительнымъ: молодой человкъ поднялъ отпадшій отъ стны кирпичъ и вложилъ его въ отверстіе. Решительная Мадлена вытолкнула кирпичъ у посмотрла еще въ крепость, но уже прекраснаго невольника не было: его опять заключили въ башню. Съ растроганными чувствами, съ мыслями полными образомъ милаго страдальца, двица возвратилась въ палаты отцовскія, другое уже безпокойство таилось въ душ ея, она узнала плнника, но теперь хотла знать причину его страданій.
Тихими шагами подошла Мадлена къ кабинету отца, хотла отворить дверь, но не знакомый голосъ, остановилъ ее. ‘Онъ вставилъ камень’ — такъ произнесъ кто-то въ кабинет — ‘но чрезъ нсколько минутъ камень опять отпалъ,’ часовой, стоявшій на оград, божился, что видлъ женщину, которая нсколько разъ подходила къ стен, онъ видлъ также, какъ она вытолкнула вторично приставленный камень… ‘А до того времени, — прервалъ Тарновскій — не смотрла ли эта женщина въ отверстіе и не подавала ли какихъ либо знаковъ колоднику?’ — ‘Думать надобно,’ отвчалъ незнакомецъ. ‘Для чегоже часовой не стрлялъ по ней?’ — Вскричалъ съ горячностію Тарновскій. ‘Часовой оплошалъ, женщина скрылась,’ молвилъ неизвстный. — И ты не наказалъ этаго негодяя? — спросилъ опять Тарновскій, приходя отъ часу въ большее бшенство. ‘Его ршили,’ проговорилъ съ равнодушіемъ донощикъ ‘пуля отправила его въ общій пріютъ, тамъ, можетъ быть, онъ уже перемнилъ свою должность и вмсто соглядатая за колодникомъ надзираетъ уже только за колодой!…’ Мадлена затрепетала. ‘Да… мы погибнемъ, погибнемъ вс, — замчалъ Тарновскій — если Король узнаетъ, что здсь утаиваютъ…’ — Мадлена не могла разслушать, кого наимяновалъ отецъ ея. ‘Его Величество — продолжалъ онъ насмшливымъ тономъ — Его Польское Величество теперь находится въ добромъ согласіи съ Россійскою Державою и всякая обида, всякое притсненіе съ той, или съ другой стороны должны прекращаться не иначе, какъ смертію того, кто нарушитъ спокойствіе взаимно твердаго союза: мы погибнемъ, если эта проклятая женщина что нибудь разболтаетъ, да и мое мщеніе потеряетъ всю силу, Тарновскій Полякъ душею, онъ былъ непобдимъ, но Щетинины — такъ продолжалъ полководецъ — нкогда заставили меня просить у себя пощады: эта ужасная обида не изцлимо поразило мое сердце. Съ сего времени жизнь Щетинина навсегда будетъ памятникомъ униженія славы и заслугъ именитаго рода Тарновскихъ!’ — ‘Почти правда,’ опредлилъ незнакомый. ‘Но, однакожъ, намъ не должно терять надежды, я клянусь, что любопытная тварь и еще
не замдлитъ посетить отверстія. — Вотъ тогда то ей пулю въ лобъ: и конецъ длу.’ — Такъ, мой другъ! — пробормоталъ нсколько успокоившись Тарновскій — но никто, кром меня, не долженъ быть сего исполнителемъ, только мн самому должны быть известны вс подробности настоящаго дла… — Разговоръ продолжался гораздо тише, Мадлена не могла боле ничего слышать, съ трепетомъ возвратилась она въ свою комнату и жестокій обморокъ лишилъ ее чувствъ. Скоро все пришло въ волненіе, самъ Тарновскій, удивленный и огорченный сею неожиданностію, оставилъ вс замыслы и — старался только помогать дочери. — Слдствіемъ ея обморока была горячка.
Къ причин болзни Мадлениной относили простуду, но однакожъ, неизвстно почему, а Иванъ Тарновскій — внутренно былъ недоволенъ такимъ мнніемъ, онъ начиналъ подозрвать дочь свою въ чемъ-то непонятномъ, казалось, что онъ, время отъ времяни, догадывался объ участіи принимаемомъ ею въ нкоторыхъ изъ его сокровенностей, онъ догадывался, и съ тмъ же вмст, весьма скоро уничтожалъ вс свои подозрнія. Мадлена выздоровла, но Щетининъ уже давно былъ перемщенъ изъ крпости въ другое мсто, женщина, неизвстная Тарновскому и его приставамъ, боле не являлась…
И въ самомъ дл, Мадлена опасаясь запальчивости отца не прогуливалась боле вокругъ ограды, не смла, по прежнему, рязспрашивать о таинственномъ незнакомц, и, старалась только забыть милые черты лица его. Но противъ желанія кто забудетъ любимое? он съ силою и быстротою молніи поразили ея сердце, он оставили въ немъ впчатлнія вчныя, для ней неизвстныя, да, Мадлена не понимала сего и хотла приписать ихъ только дйствію сострадательности, думая не о томъ, что эта же сострадательность могла сокрывать въ себ еще и такое чувство, которое могло быть свыше всхъ чувствъ въ свт…
Прошло нсколько времени и Тарновскій съ друзьями, какъ уже сказано, никакъ не могъ открыть неизвстной женщины, причинявшей имъ столько безпокойства, онъ пересталъ о ней мыслить и почти забылъ ее — если только могутъ позабывать что нибудь подобное, сердца исполненные злобы? Прекрасный садъ, всегда привлекательный своимъ пріятнымъ разнообразіемъ принадлжалъ къ замку Тарновскихъ, онъ былъ новымъ мстомъ прогулокъ Мадлениныхъ. Въ немъ-то, при величественномъ восхожденіи солнца, или при тихомъ его закат, или при блдномъ, меланхолическомъ свт луны, Мадлена, любила слушать мелодическое пніе птицъ, гармоническое журчаніе источниковъ, а иногда также любоваться и забавными скачками рыбъ, играющихъ въ зеркальныхъ прудахъ и чистыхъ водопадахъ. Не рдко самъ угрюмый и строгій отецъ ея любилъ прогуливаться вмст съ нею и утшать ее разными сельскими играми, нарочно придуманными для нея въ саду, но Мадлена не утшалась ими, или но крайней мр то шумное общество, которое сопровождало ее отца, не могло быть для нея пріятнымъ. Ахъ! меланхолія любитъ одиночество, любитъ безъ свидетелей питать себя очаровательными мечтами пламеннаго воображения, ловить ихъ, наслаждаться, жить ими!
Однажды Тарновскій былъ потребованъ ко Двору, Мадлена должна была оставаться въ замк. Тарновскій, за скоростію отъзда, не усплъ исполнить своихъ распоряжений. Мадлена дышала свободою, но и эта свобода ограничилась однми и тми же прогулками. Тотчасъ, по отбытіи отца, она пошла въ садъ, долго ходила по его аллеямъ и наконецъ въ одной изъ бсдокъ, кинувшись на снамйку, по обыкновенію, предалась всмъ мечтаніямъ своего пылкаго воображенія. Округъ ее все было тихо, но вдругъ тишина разрушилась тмъ же самымъ волшебнымъ голосомъ, который за нсколько времени предъ симъ поражалъ Мадлену взблизи ограды. Изумленная такою неожиданностію, она не могла тронуться съ мста, и оставалась недвижимою.
‘Кто онъ таковъ?’ думала она: ‘для чего онъ заключенъ въ крпость, и какъ очутился здсь? что онъ за человкъ?’ Такъ размышляя, съ тпрепетомъ вскочила она съ мста. Ей казалось, что голосъ еще не умолкалъ, она вслушивалась прилжне, внимательне и ничего не слыхала — ничего немогла постигнуть. Наконецъ осматривая каждой уголокъ бсдки, она вышла изъ нее, опять вошла и все еще не могла ничего заметить такого, чтобы ей могло послужить къ удовлетворенно ея любопытства.
Самая мрачная ночь покрыла уже горизонтъ, часовые везд начали подавать голоса другъ другу. Унылый звонъ отъ нестройнаго било медленно отзывался на каждой изъ башенъ, Мадлена спшитъ возвратиться, но черная грозная туча понеслась надъ окрестностями замка, раздался громъ, удары его вторились безпрестанно, яркій блескъ молніи сопровождалъ ихъ, поднялась страшная буря съ ужаснымъ вихремъ и наконецъ дождь хлынулъ ркою. Бсдка находилась въ отдаленіи отъ замка и Мадлен не было другаго средства укрыться отъ застигшей ее непогоды, какъ остаться въ той же самой бесдк, въ которую зашла она. Темнота отчасу усугублялась а съ нею вмст умножался и трепетъ въ душ Мадлены. Она пала на колни и съ сокрушеннымъ сердцемъ излила молитвы предъ Всевидящимъ. Наконецъ дождь прошелъ, служители замка съ факелами бросились отыскивать Мадлену по саду, она хотла подать голосъ, но едва переступила за порогъ, какъ вдругъ еще грянулъ страшный ударъ грома и зажегъ ближайшее предъ нею дерево, она упала безъ чувствъ.
Горевшая сосна скоро привлекла къ себ всхъ садовыхъ сторожей и служителей замка. Тщательно старались они утушить огонь, не допускали его распространиться и спасали садъ, но вдругъ въ то же время увидли безъ чувствъ лежащую Мадлену, ‘Она убита,’ говорили одни: еще жива — утверждали другіе, и такимъ образомъ, полумертвою, внесли ее въ замокъ.
Сіе произшествіе немедленно разнеслось по всему селенію и многіе уже почитали Мадлену умершею. Врные слуги Ивана Тарновскаго тотъ же часъ съ подробнымъ описаніемъ случившегося послали къ нему нарочнаго. На следующее утро больная пришла въ чувство, лкарь ручался за ея жизнь и въ замк опять все покойно. Тарновскій не замдлилъ возвращеніемъ, но пришедши въ комнату больной дочери, онъ хотлъ показаться довольнымъ. Однакожъ не взирая на то, что шутилъ, смялся, притворялся разсяннымъ, печать злобы очень явно напечатала себя во всхъ его шуткахъ и даже въ смх, притворная разсянность не имла удачи: всякой могъ заметить, что отецъ былъ чрезвычайно недоволенъ произшествіемъ, случившимся съ его дочерью и — когда онъ оставилъ Мадлену: то первою его заботою было заключить въ новую неизвестность Щетинина. ‘Моя дочь опять слышала этаго проклятаго пвца — такъ я думаю!…’ говорилъ Тарновскій одному изъ врныхъ слугъ своихъ. ‘Нтъ я ручаюсь за то,’ отвчалъ сей послдній. — ‘Панна Мадлена потеряла проклятаго пвца изъ виду. ‘Ты ручаешься!’ вскричалъ Тарновскій: ‘Но ты поручишься ли мн за то, что есть на свете твари, которые могутъ быть любопытне женщинъ, — а моя дочь женщина!’ ‘Она женщина! — возразилъ съ важностію слуга. — Но эта женщина воспитана во всей строгости законной: правила вашей дочери самые наилучшія…’ — ‘Знаю, я все очень знаю!… прервалъ Тарновскій. ‘Ты мастерски льстишъ моему честолюбію и въ особенности тогда, какъ я лично требую отъ тебя отчетовъ.’ — Вошли другіе слуги и также опасаясь строгости своего властелина, подтверждали слова, сказанные ихъ товарищемъ, но однакожъ, не взирая и на вс доказательства ихъ неусыпности, Тарновскій все бы еще не врилъ имъ, еслибы сама Мадлена не перестала разведывать о таинств, для нея непостижимомъ. — Чрезъ нсколько времени посл того она совершенно выздоровла и начала опять свои любимыя прогулки.
Наступила осень, погода перемнялась — дожди были несносны, но на то утро, когда Мадлена, пришла въ бсдку съ ршительнымъ намреніемъ открыть все ея таинственности, то — утро, говоритъ летописецъ, было прекрасное. Долго вс ея старанія были тщетными. Она неоднократно стучала ногами въ разныхъ мстахъ бсдки, неоднократно осматривала все то, что ей казалось нсколько подозрительнымъ и наконецъ коснувшись нечаянно до стны, съ лвой стороны отъ входа, ей удалось замтить пружину, весьма искусно придерживающую потаенную дверь, собравши вс силы, однимъ ударомъ она отворила ее и увидла сходъ въ подземелье, лстница ведущая внизъ, терялась въ долгомъ, узкомъ и темномъ коридор. Твердость была руководительницею Мадлены, сошедши въ коридоръ, но опасаясь подозрній, которыя бы легко могли имть непріятныя послдствія, она возвратилась, затворила дверь и опять спустилась въ подземель — темнота была ужасна. Здсь, Мадлена, шла ощупью, но наконецъ, примтивъ весьма слабой свтъ, которой, казалось ей, произходилъ изъ боковой пещеры, она остановилась. Должно было испытать еще нсколько непріятностей: ибо сходъ въ пещеру былъ такъ низокъ и узокъ, что едва можно было пробраться ползкомъ. Лампада стоявшая на худомъ деревянномъ стол, освщала всю сцену, подл стола молодой человкъ, образъ самой смерти, лжалъ на гнилой солом — сонъ и слабость его отяготили.
Тихо Мадлена подошла къ незнакомцу, и въ чертахъ лица его легко могла узнать того самаго несчастливца, котораго, за нсколько времени предъ тмъ, видла чрезъ отверстіе ограды, мертвая блдность, еще не могла истребить въ немъ пріятностей и ангельской невинности. Тронутая до глубины сердца и по природному влеченію къ добродетели, Мадлена едва только хотла, взявъ его руку разбудить и узнать вину страданій, а ежели возможно, то облегчить ихъ, какъ вдругъ слова, произнесенныя имъ во сн ее остановили. Сначала она не поняла ихъ, но незнакомецъ еще повторилъ одно и то же, и вотъ уже весьма ясно можно было разслушать слдущее:
‘Другъ невинности, ты спасешъ меня!…’ Онъ спасетъ тебя! — воскликнула Мадлена, будучи не въ состояніи удерживать стремленій чувствительнаго сердца. Молодой человкъ открылъ глаза, приподнялся и палъ къ ногамъ своей постительницы. ‘Кто ты?’ спросилъ онъ: не ты ли ангелъ смерти тхъ праведныхъ, которые, подъ благословеніемъ руки твоей, безъ трепета вступаютъ во врата лучшей жизни? Такъ точно, ты ангелъ смерти праведныхъ! Моя молитва достигла небесъ незримыхъ, и я не трепещу уже видвши тебя предъ собою!’ — Я Ангелъ жизни — отвчала Мадлена. — Я Ангелъ, ниспосланный съ небесъ для твоего спасенія! Отвчай мн, кто ты? Какое преступленіе помрачаетъ весну твоихъ дней? говори мн, чья рука дерзнула тебя наказывать?’ — ‘Я Русской воинъ!’ произнесъ со вздохомъ юноша: ‘Князья Щетинины были предками моего отца, но мой праддъ потерялъ титло Князей… Вра въ Бога и врность отчизн — вотъ вина моихъ злополучій! Иванъ Тарновскій — мой мучитель, онъ мститъ мн за моего отца, своего побдителя во время славной битвы Россіянъ съ Литвою, тогда посрамленный Панъ Польскій съ униженіемъ просилъ пощады, тогда злодй Тарновскій… — ‘Нещастный! что ты произнесъ? прервала Мадлена — Иванъ Тарновскій мой отецъ!’ ‘Твой отецъ!’ сказалъ съ презрительною улыбкою юноша: ‘да сохранитъ тебя небо имть душу и сердце отца твоего! Плачься на опредленіе судьбы, назвавшей тебя дочерью тирана! Горе, горе тому, кто иметъ отца ознаменованнаго печатью стыдною!’ ‘Остановись несчастный! — прервала еще огорченная Мадлена — тому да будетъ стыдно, кто дерзаетъ помрачать честь дтей безчестіемь отца ихъ: злодяніе одного не есть злодяніе общее. Горе и тому, кто такъ безразсудно определяетъ казнь тысячамъ невинныхъ за коварство одного виновнаго! — Молодой человкъ потупилъ глаза, склонилъ голову и въ замшательств не умлъ отвчать ни слова. Мадлена замтила свою неосторожность и, взявъ руку плнника, тихимъ и утшительнымъ голосомъ присовокупила: не порицай отца при глазахъ дочери, не раздирай безжалостнымъ упрекомъ ея бднаго сердца! Отецъ опредлилъ смерть теб, а дочь желаетъ возвратить теб жизнь, и щастіе.’ — ‘А кто возвратитъ мн т слезы, которые омыли жестокость моихъ страданій?…’ Юноша опять думалъ сказать боле, но негодованіе и рыданія его задушали, Мадлена старалась утшать нещастнаго и наконецъ, поселивъ нкоторую надежду въ безотрадномъ его сердц, удалилась изъ темницы, съ общаніемъ продолжать таинственныя посщенія.
Съ большою осторожностію она вышла изъ мрачнаго заключенія и, съ притворнымъ равнодушіемъ, возвратилась къ отцу. Въ ея душ обитала горесть, ея взоры явно показывали соболезнованіе о страждующей невинности и вс негодование на жестокость поступковъ тирана. Тарновской, казалось, не замчалъ перемнъ въ лиц дочери, но онъ увеличивалъ свою суровость отчасу боле и боле: его злоба обнаруживалась при всякомъ движеніи, и — весь замокъ приходилъ отъ того въ трепетъ. Между тмъ Мадлена сто разъ решалась быть ходатайницею за несчастливца, сто разъ предпринимала таинственныя свои посщенія и, сто разъ оставалась безъ всякаго успха подать и малйшую помощь любезному ей страдальцу, все было тщетно: жестокость отца заставляла трепетать добродтель дочери. Только таинственныя посщенія производили въ ней какое то облегчительное впчатленіе. — Щетининъ уже не страдалъ тогда, когда раздлялъ время съ Мадленою, Мадлена уже почитала т минуты погибшими, когда не видалась съ Щетининымъ, ни тотъ, ни другая не понимали ясно, что было причиною ихъ необыкновенныхъ влеченій ко взаимнымъ свиданіямъ, однакожъ, двица умла чувствовать въ сихъ же самыхъ влеченіяхъ новое удовольствіе, какого-то неизъяснимаго блага. Такимъ образомъ тайна свиданій ихъ продолжалась. Филиппъ не имлъ уже тхъ недостатковъ, которые содлывали жизнь его ужасною. Мадлена доставляла ему вс потребности, и ея состраданіе, внезапно обратилась въ чувство, выше всхъ состраданій: въ нжную дружбу, а потомъ — въ пламенную любовь, но въ любовь чистую и невинную.
Между тмъ одинъ изъ друзей Тарновскаго замтилъ необыкновенныя прогулки Мадленины, ея осторожность не могла ему подать средствъ къ открытію подлинной тайны, но онъ безъ труда узналъ въ Мадлен ту самую женщину, которая нкогда прогуливалась подл крпостной ограды. Этотъ другъ не умдлилъ сообщить свои замчанія Тарновскому и, раздраженный отецъ заклялъ себя наказать дерзость незнакомки смертію. Донощикъ не упустилъ, также, съ своей стороны ни малйшей подробности: время прихода въ бсдку было ему извстно и, вотъ тиранъ ршился предпринять ужаснйшія здодянія. — Наступилъ вечеръ: Тарновскій, вооружась ножемъ, скрылся вблизи бсдки, съ нетерпливымъ ожиданіемъ своей жертвы. — Уже была ночь, темнота увеличивалась, а незнакомка все еще не являлась. Тарновской умиралъ съ досады и переходилъ изъ одного бшенства въ другое, но наконецъ послышался ему тихой шорохъ. Здсь убійца съ твердостію поднялъ руку и ожидалъ приближения незнакомки. Свтъ потаеннаго фонаря показалъ человческую фигуру, но слабость этаго свта не допускала въ точности разсмотрть лица. Первой удобной случай былъ произведенъ въ дйствіе, и первой подозрительной человкъ палъ подъ ударами ножа… И сколь велико было изумленіе Тарновскаго, когда, въ тоже самое время, еще другой голосъ требовалъ помощи! Злодй хотлъ спастись, но — запнувшись объ убитаго, палъ въ безчувствіи.
Скоро прибжали стража и другіе служители замка: свтъ многихъ фонарей открылъ всю сцену убійства: Тарновскій плавал въ крови своего любимца, не показывалъ ни малйшаго признака жизни! — А ктожъ требовалъ помощи?… Никто не могъ отгадать причины смертоубийства. Въ замк и въ его окрестностяхъ многія говорили о семъ непостижимомъ произшествіи, многія составляли свои догадки, но вс сіи подозрнія — ограничивались совершеннымъ невденіемъ. Да и была ли возможность узнать что нибудь? Тарновскій полумертвой отнесенъ былъ въ замокъ, любимецъ Тарновскаго убитъ, незнакомецъ требовавшій помощи остался тайною.
Но Мадлен была извстна тайна страшнаго вечера, въ самое то время, когда произошло смертоубійство, она возвращалась отъ своего друга, и она была таинственною женщиною и неизвстнымъ предмтомъ мщенія своего отца. Ей была назначена, смерть, но вмсто того Провидніе ее спасло и наказало руку, покусившуюся на жизнь — невинности, оно остановило стремительный порывъ злобы! — Мадлена была только свидтелемъ жестокаго смертоубійства, она требовала помощи, а когда узнала въ смертоубійц отца: то скрылась и благословляла руку Провиднія, которое спасло даровавшаго ей дни отъ ужаснаго преступленія, отъ страшнаго имени дтоубійцы!
Тарновскій занемогъ и былъ почти въ непрерывномъ безпамятств, когда же приходилъ въ чувство, тогда, вообразивъ неудачи и чрезъ то потерю наилучшаго изъ друзей онъ проклиналъ и себя и всю вселенную. Болзнь обнаруживала все свирпство его нрава — весь замокъ былъ въ трепет, но Мадлена, и во время его неистовствъ, оказывала ему всю почтительность нжной дочери, всегда старалась его успокоивать всевозможными ласками непритворной заботливости и, между тмъ не позабывала и милаго ей плнника, жизнь которого уже становилась для нея — собственною ея жизнію. Съ самаго того времени, какъ Тарновскій впалъ въ безуміе, страдалецъ Щетининъ не почиталъ себя страдальцемъ онъ не пользовался свободою, но дружбою (ежели не любовью?) прекраснйшаго существа Мадлены! — Чегожъ боле! Щастіе нашей жизни зависишь отъ любви, или дружбы. Можно утвердительно говорить, что человкъ, нашедшій для своего сердца другое сердце — сердце съ тми же чувствами, которыми питается его собственное — нашелъ своего Ангела-хранителя…
Время сказать, что нибудь о Тарновскомъ. Онъ почиталъ Филиппа совершенно погибшимъ, ибо съ тхъ поръ, какъ сей послдній былъ перемщенъ въ подземелье, мсто его заключенія было известно только одному Тарновскому и тому, изъ его любимцевъ, которой достался на жертву его же адской запальчивости. Впрочемъ, злодй никакъ не думалъ, чтобъ неизвстная женщина могла что нибудь сдлать къ облегченію ненавистнаго ему плнника, онъ былъ также увренъ и въ томъ, что она посл случившагося съ нею приключенія не захочетъ платить за безразсудную отважность жизнію, что сама тайна ея посщеній должна быть, непременно, когда нибудь обнаруженною, и что неусыпность стражи, сохранявшей садъ и замокъ, пресекла вс средства къ освобожденію Щетинина. Такимъ образомъ съ этой стороны Тарновскій былъ спокоенъ, однакожъ и сіе спокойствіе не могло быть продолжителънымъ: онъ выздоровлъ — и узналъ, что плнникъ его, сверхъ чаянія, нашелся въ хорошемъ состояніи. Эта неожиданность была для него непостижимою, — она родила въ немъ тысячу новыхъ мыслей и плановъ, которые вс должны были исполниться чрезъ нсколько времени, но особое Королевское повленіе, потребовавши его немедленно ко двору, не допустило длать отлагательствъ: положено было въ наступающій же вечеръ умертвишь Щетинина.
Посмотримъ и здсь, допуститъ ли благое Провидніе торжествовать злодю, посмотримъ на твердость и постоянство невинности, пребывающей подъ взоромъ Бога — Ему одному только возможно наказывать порокъ и вознаграждать добродтель, Богъ одинъ только знаетъ вс тайны душъ человческихъ. — Еще съ самаго утра Тарновскій былъ необыкновенно озабоченъ, его глаза показывали ужасное помшательство, никакое притворство не могло скрыть его неудовольствій. На всхъ чертахъ его лица мертвая угрюмость наложила свою печать. Во весь день онъ не выходилъ изъ комнаты и занимался никому неизвстнымъ предуготовленіемъ. — ‘Опять война съ Русскими’ такъ говорили въ Замк — и и Король опять назначаетъ Гетманомъ Ивана Тарновскаго: вотъ причина его заботливости! ‘Король прогнвался на Господина нашего’ — говорили другіе. — ‘Онъ обвиненъ, ему нтъ средства оправдать себя: вотъ причина его заботливости!’ — ‘Все это вздоръ!’ восклицали некоторые ‘Тарновскій содержалъ въ замк храбраго полководца Русскаго, но полководецъ скрылся, былъ у Короля и требовалъ правосудія: вотъ причина его заботливости!’ Такъ разсуждала молва, и все еще не знала причинъ перемны въ Тарновскомъ.
Между тмъ Мадлена пользуясь нершимостію и задумчивостію отца, лтела на крыльяхъ любви къ своему другу, онъ по обыкновенію принималъ ее, какъ Ангела утшителя. Много они говорили о бдствіи и щастіи, попеременно постигающихъ родъ человческій, Мадлена иногда плакала и проклинала ту невозможность, которая препятствовала ей быть спасительницею любимаго ею плнника друга, Филиппъ не ропталъ на жестокость Судьбы и, съ равнодушіемъ утверждалъ, что покровительство Мадлены и, въ самой варварской невол для него дороже самой щастливйшей свободы. ‘И ты такъ думаешь?’ спрашивала Мадлена. ‘Думаю’ — отвчалъ Филиппъ — ‘Гд благодтельствуетъ рука прекрасной и добродтельной двицы, тамъ страдалецъ не иметъ никакихъ правъ почитать себя страдальцемъ. Когда ты со мною: то могу ли я чувствовать тягость оковъ моихъ? могу ли я теперь жаловаться на жестокость неправосудія, рука Его неопуститъ меча надъ невиннымъ! такъ! я уже щастливъ и потому, что все стремленіе моихъ мыслей и всхъ моихъ желаній обращаю только къ одной благотворительниц: Мадлен! Я живу и чувствую мою жизнь только тобою!’ ‘Филиппъ!’ сказала съ застнчивостію Мадлена. ‘Ты меня назвалъ благотворительной: это не я, Филиппъ! мн едва ли можно назвать себя и тмъ изъ твоихъ товарищей, которой однимъ только душевнымъ участіемъ длитъ съ тобою твою скорбь!… Мои ли слабыя услуги почтутся благодяніемъ? Я исполняю долгъ человека и долгъ Xристіанки!’ ‘Мадлена! — возразилъ Филиппъ — своею скромностію ты превышаешь вс добродтели! а цна твоей красоты, твоей любезности, выше всхъ твоихъ добродетелей…’ — ‘Я не красавица!’ прервала, запинаясь Мадлена, розы показались во всемъ блеск на ея щекахъ, глаза измняли притворной твердости ея сердца: милое, неожиданное замшательство представило въ ней прелстнйшею изъ женщинъ!… ‘Я не красавица,’ продолжала она ‘что касается до моихъ добродтелей, то он слишкомъ не велики. Ежели ты называешь добродтелью то, что я стараюсь облегчить твою судьбу, — Скажи жъ мн, Филиппъ! Чье сердце не сдлало бы того же?…’ ‘Я врю! — воскликнулъ Филиппъ, — но ты можешь сдлать еще больше! Ахъ! Мадлена, ты имешь самое действительное средство освободить мое сердце отъ мучительной неизвестности… Мадлена! ты поняла меня? Жизнь и свобода мои зависятъ отъ твоего слова!’ — Мадлена опустила глаза и старалась, какъ только возможно, скрыть свое новое замешательство. ‘Понимаешь ли ты меня, понимаешь ли?’ — Повторилъ еще нсколько разъ Филиппъ. — ‘Нтъ я не могу боле говорить съ тобою,’ сказала, наконецъ, Мадлена ‘я уверена, что одна только свобода можетъ доставить теб счастье, но свобода въ моей ли власти?’ ‘А твое сердце, и твоя любовь’ — подхватилъ Филиппъ, бросившись къ ея ногамъ — ‘твоя любовь можетъ преобразить въ рай и эту темницу! Твоя любовь спасетъ меня, любовь твоя дастъ мн жизнь небесную!…’ — ‘Что произнесъ ты?’ прервала его Мадлена: ‘любовь нещастныхъ иметъ ли хотя одну щастливую минуту? Какія слдствія можетъ произвести пагубная наша страсть?’ ‘Одно щастіе!’ — воскликнулъ Филиппъ — ‘одно щастіе, милая моя Мадлена! Я люблю тебя, любимъ тобою, и кто насъ съ тобою блаженне?’ —
Шумъ, послышавшійся на поверхности темницы, прервалъ ихъ разговоръ. Съ трепетомъ Мадлена подбжала ко входу и узнала голосъ отца, которой съ кмъ-то разговаривалъ. ‘Я очень радъ,’ отвчалъ ему незнакомецъ, ‘что васъ нашелъ здсь, въ замк увряли, что васъ не было дома, а между тмъ какъ я разослала васъ искать, мн вздумалось погулять въ прекрасномъ вашемъ саду, и какая же прещастливая встрча!… Послушайтесь меня, Гетманъ! назовите эту бсдку — бсдкою благополучной встрчи!’ — ‘Я лучше всхъ знаю, какъ называть ее’ — отвчалъ, съ притворною шутливостію, Тарновскій. — Посл сего одна шутка слдовала за другою и, до тхъ поръ, пока хозяинъ, соскучивъ шутками, спросилъ, что было поводомъ къ нечаянному прізду милаго гостя? ‘Меня прислалъ къ теб Король, говорю за келью: ты очень ему нуженъ, Гетманъ! Русь опять начала какія-то задорныя движенія. Въ Москв явно ругаются надъ каждымъ Полякомь, Смоленскъ волнуется. Теперь есть случай наказать гордость Москалей. Крымскія и Казанскія Орды, не престаютъ ихъ тревожить, мы будемъ съ Крымцами, а Казанцы всегда готовы за насъ.’ ‘Обстоятельства ясны!’ вымолвилъ, подумавши, Тарновской. ‘Москаль на всегда не другъ Полякамъ… Но его Величеству известно, что я чуть дышу!’ — присовокупилъ съ досадою Полководецъ. — ‘А въ прочемъ для меня удивительно и — то,’ продолжалъ онъ же, ‘для чего ни кто изъ васъ не хотлъ доложить Королю, что война наступательная не принесетъ намъ, въ теперешнемъ положеніи, никакихъ выгодъ!’ — ‘Ты большой чудакъ, Тарновской!’ крикнулъ, съ громкимъ смхомъ, незнакомецъ: ‘Что тутъ длать, когда ужъ самъ Король тебя требуешь непременно… Согласишься ли ты быть ослушнымь? Явись и бысть?’ — ‘Доложи Его Величеству, что я долженъ Ему повиноваться’ — отвчалъ Тарновскій, задыхаясь съ досады, — ‘Но Его Величеству было угодно, чтобъ ты халъ вмст со мною?’ — ‘Если такъ — съ необыкновеннымъ шумомъ произнесъ Тарновскій. — Я готовъ, готовъ! Мое слово дано, Королевскій Указъ святъ.’ — И такъ отецъ Мадленинъ, не успвъ сдлать ни одного разпоряженія въ пользу своихъ преднамреній, ухалъ. Между тмъ Мадлена возвратилась къ Филиппу и увдомила его о семь неожиданномъ отъзд. Иванъ Тарновскій былъ чрезвычайно разстроенъ, лишившись друга, (котораго смерти быль самъ причиною), онъ потерялъ вс средства къ достиженію своихъ желаній. Таинственная женщина опять предстала его воображенію и поселяла въ злобной его душ одну досаду за другою.
Мадлена оставшись, на свобод безъ отца, оставалась полною властительницею всего дома, она придумывала уже нкоторыя средства къ освобожденію Филиппа, но сіи средства были возможными еще только въ одномъ ея воображеніи, въ однхъ мечтахъ, льстивыхъ для желаній души, но не рдко гибельныхъ для истиннаго спокойствія жизни, Посмотримъ же, теперь какой оборотъ они получатъ на самомъ дл. Едва Тарновской ухалъ, Мадлена явилась въ темниц и разсказала Филиппу, со всею подробностію, объ отъзд отца. Филиппъ, ввривъ ей тайну сердца, легко могъ открыть, ей же и, вс желанія души: онъ предложилъ Мадлен побгъ. Долго она колебалась въ нерешимости, представляя своему любимцу всю картину ужасныхъ слдствій, могущихъ Произойти отъ безразсудныхъ предпріятій, она изобрала все нещастіе, уже постигшее ихъ, и которое готово было еще постигнуть ихъ ужаснйшимъ образомъ, но Филиппъ слушавъ все, твердо стоялъ въ предложеніи и, вотъ Мадлена поколебалась: она была уже почти согласна и уже рука ея готовилась утвердить взаимность согласія.
‘Но куда мы скроемся? какая страна приметъ изгнанницу?’ наконецъ спросила Мадлена, щеки ея пылали, смущеніе напечатлено было въ ея взорахъ, во всхъ ея движеніяхъ. ‘На святую Русь’ — отвчалъ Филиппъ. — ‘На святой Руси ни одинъ злосчастный не умиралъ безъ кровли: на моей родин мы найдемъ для себя надежную пристань: тамъ, Мадлена! ты не будешь изгнанницею: мои сестры будутъ теб сестрами, мои друзья будутъ твоими, а мои родители примутъ тебя, какъ дочь любимую, какъ ангела — спасителя ихъ сына, и наконецъ, они прижмутъ тебя къ своему сердцу, какъ нжную подругу щастливаго Филиппа!’ — ‘Врю,’ говорила Мадлена, приходя отчасу въ большее смущеніе. ‘И я должна теб врить, но что тогда будетъ съ моимъ отцемъ, когда ты для своего оправданія будешь вынужденъ открыть вс его вероломства, тобой испытанныя?… Ахъ! что тогда съ нимъ будетъ! Твой Царь, по всей правд, осыплетъ упреками моего Короля и — мой виновный отецъ, можетъ быть, погибнетъ!… Говори, Филиппъ, что тогда скажутъ о той дочери, которая одною рукою спасая любимца сердца, другою умертвила отца?’ — ‘Мадлена! милая Мадлена! воскликнулъ страдалецъ, и ты думаешь, что я въ состояніи чмъ-либо наносить теб огорченіе? Нтъ, мой другъ, нтъ, я не стану доказывать на отца той, которая проявилась новымъ, драгоцннйшимъ бытіемъ моей души! Я никому не скажу, что твой отецъ изрывалъ мн погибель, нтъ! я не скажу этого, но я уврю моего Монарха, что я доставшись израненный и — полумертвый въ руки вашихъ крестьянъ, при твоей красот и — добродтеляхъ — которыми ты возвратила мн жизнь — я, позабылъ и мою родину, и мою обязанность. Да, милая Мадлена, когда и любовь, и благодарность сольются вмст во что-то одно, тогда я не знаю о чемъ не позабудешь, кром любви…’ ‘Благодарность и любовь, любовь и благодарность!’ повторила, нсколько разъ, смущенная Мадлена: ‘он будутъ нераздльны, но, ежели ты долженъ будешь погибнуть, ежели твой Царь не будетъ тебя щадить, какъ подданнаго, лишь для любви и благодарности забывшаго свой долгъ, свое отечество, тогда и мой Король потребуетъ твоей казни, онъ испроситъ казнь обольстителю, приносящему безславіе чести дочери одного изъ первйшихъ его Вельможъ! ‘Мадлена! — возгласилъ Филиппъ — ты мой Ангелъ-Спаситель и ты везд и, во всякомъ случае, должна быть мн благодетельница?…’ — Разговоръ продолжался, но ршеніе все еще не утверждалось: Мадлена колебалась, Филиппъ не могъ ей боле противоречить. Такимъ образомъ прошло несколько дней. Тарновской все еще не возвращался. Наконецъ любовь преодолела вс препятствія: любовники ршились бежать и въ сопровожденіи верныхъ слугъ, преданныхъ Мадлен, скрылись изъ замка.
Скоро ихъ побгъ сталъ извстнымъ и сообщники Тарновскаго спшили отыскать Мадлену. Нарочный гонецъ былъ отправленъ къ отцу ея. Между тмъ любовники благополучно достигли границъ Россійскихъ и въ первомъ селеніи обязались неразрывными узами, святою клятвою предъ Алтаремъ Божіимъ. — Теперь мы оставимъ ихъ въ упоеніи минутами щастія и посмотримъ , что произходило въ замк.
Панъ Тарновской немедленно оставилъ вс порученія, данныя ему Королемъ, и возвратился! Вс посланные въ погоню за Мадленою также возвратились и, безъ успха. — Какой горестный, какой несчастный случай для души, напитанной злобой и мщеніемъ! Тарновской былъ въ самомъ отчаянномъ положеніи: въ бшенств, проклиналъ онъ жизнь, порицалъ Короля и даже Бога — ‘И такъ плоды моихъ намреній’ говорилъ раздраженный, ‘мн принесли одно только посрамленіе, мои желанія остались безъ исполненій, мои обиды безъ отмщеній!… Змія, посягавшая на мою жизнь, будетъ въ торжеств!… Моя дочь, моя Мадлена досталась въ жертву обольстителя… Врной другъ, другъ невинный предъ мною, такъ счастливо раздлившій со мною и сердце и жизнь, теперь палъ отъ ожесточенной моей руки, онъ былъ добычею ослпленій… Я еще вижу его невинную кровь возклокатавшую подъ ударами ножа!’ Такъ вопилъ Тарновской и, былъ успокоенъ только, казнію нкоторыхъ караульныхъ въ замк. Онъ и самъ хотлъ предпринять погоню, но не угадывалъ, куда скрылась его дочь и притомъ не имлъ свободы въ скорости, безъ особеннаго Королевскаго приказанія, оставить границы Польскія.
Въ продолженіи сего времени Филиппъ и Мадлена успли пріхать въ Москву, тамъ родныя и друзья встртили ихъ съ душевною радостью. Царь Іоаннъ уже принялъ бразды Правленія и Филиппъ былъ представленъ Ему, какъ герой, страдавшій за отечество, какъ притсненный жестокостію Польскаго вельможи, и Государь послалъ гонца къ Королю Польскому съ требованіемъ наказать притеснителя, угнтавшаго воина Русскаго.
Съ радостію вс ожидали правосудія, опредлявшаго наказаніе преступнику, одна Мадлена, какъ нжная дочь, оплакивала заблужденія своего отца, онъ былъ долженъ, по законами чести, потерять жизнь, или по крайней мр быть изгнанникомъ. Заливаясь горькими слезами, она умоляла супруга защищать преступника… Филиппъ соглашался, но вс бояре Русскіе, оскорбленные въ лиц Филипповомъ, требовали суда и гласъ состраданія не могъ заглушать голоса правды.
Въ тоже время Иванъ Тарновской потерявъ вс средства и надежды къ отмщенію, прибгнулъ также къ самому Королю и объявилъ, что Щетининъ перешедши границу Русскую, скрывался нсколько времени въ окрестностяхъ замка Тарновскихъ и усплъ обольстить Мадлену. Эта выдумка произвела свое дйствіе надъ честолюбіемъ Короля Польскаго: онъ оскорбился и отправилъ ко Двору Московскому своего гонца съ жалобою на обольстителя: онъ требовалъ немедленной выдачи Мадлены и казни Филипповой. Оба гонцы повстрчались, оба разсказали другъ другу о причинахъ своего посольства и оба дивились странному случаю, которой готовъ былъ въ одно мгновеніе возжечь брань между двумя, едва примирившимися, Державами — Тарновской не допустилъ посла Русскаго къ Королю и отправила его безъ отвта, напротивъ Польскій гонецъ былъ представленъ Россійскому Государю и отпущенъ съ опроверженіемъ несправедливыхъ доносовъ и требованій со стороны Двора Польскаго. Царь не признавъ Щетинина обольстителемъ настоятельно требовалъ удовлетворенія за обиды, нанесенныя его воину, а между тмъ возвратился и Русской гонецъ — безъ отвта. Пріздъ гонца вооружилъ весь совтъ Московскихъ бояръ противъ гордой непреклонности Польской. — Переписка между обоими Государями становилась отчасу дятельне и, Царь и Король требовали мщенія! Но скоро Сигизмундъ готовъ былъ согласиться и склонить Тарновскаго искать для себя милости у Грознаго, на великодушіе, котораго онъ всегда имлъ твердую надежду, но злобный Полководецъ Литовскій и здсь упорно стоялъ въ своемъ намреніи: онъ вооружалъ руку Государя и отвергала вс доброжелательства Польскихъ Патріотовъ, утверждая, что Россія едва окончавшая войну съ Татарами, должна будетъ необходимо воевать съ Густавомъ Шведскимъ, Государемъ Великимъ въ войн, и въ мир, и что славный союзъ Поляковъ со Шведами можетъ вознаградить съ избыткомъ потери Сигизмундовы. — Поляки разделились на дв партіи: одна защищала сторону Тарновскаго, другая соглашалась съ Патріотами, и послдняя побдила первую: Вельможа Янъ Тарновской оставался одинъ при своемъ пагубномъ для Королевства мнніи. Сигизмундъ готовъ былъ отправить его ко Двору Россійскому — съ повинностію, но онъ скрылся!…
Чтожъ тогда происходило съ Филиппомъ и Мадленою? Они въ кругу любви и дружбы подъ защитою сильнаго Монарха были счастливы! Одинъ только несправедливый гнвъ отца разстроивалъ иногда блаженство дочери. Мадлена воспоминала о немъ съ трепетомъ и заливалась слезами, но Филиппъ раздлялъ съ нею грусть ея души, утшалъ тмъ супругу и, грусть взаимная не столько была чувствительна, сколько бы могла быть въ одиночеств.
Однажды, когда Филиппъ находился при двор Царскомъ, а Мадлена оставаясь въ своей подгородной деревн Новинахъ, взгрустнувъ по родин, долго бродила по берегу протекавшей подъ окнами ихъ терема рки Москвы, и потомъ задумавшись сидла на дерновой скамейк въ саду, вдругъ необыкновенной шорохъ извлеки ее изъ задумчивости, Мадлена взглянула — и чтожъ? Тарновской стоялъ надъ нею и готовъ былъ поразить ее ударомъ кинжала, но чувства отца ещ не угасли въ его душ, и онъ трепеталъ отъ мысли пролить кровь дочери — кровь собственную. Съ рыданіемъ Мадлена кинулась къ его ногамъ и требовала наказать дочь преступницу. — ‘Нтъ! ты не умрешь!’ вскричалъ Тарновской, слезы покатились съ его глазъ, кинжалъ выпалъ изъ руки, чувства природы победили бшенство человка и отецъ прижалъ дочь къ своему сердцу.
‘Кто противъ Бога! кто противъ чувствъ природы!’ повторялъ неоднократно изгнанный вельможа Польскій, не выпуская Мадлены изъ объятій. Богъ проститъ насъ! — сказалъ человкъ, стоявшій позади Тарновскаго — любовь отцовская всегда должна быть наградою любви дтской! — Тарновской едва усплъ обернуться, чтобъ взглянуть на того кто говорилъ ему, Филиппъ уже держалъ его въ объятіяхъ. — ‘Богъ и отецъ простили меня!’ воскликнула Мадлена и довершила группу разительную, для сердецъ чувствительныхъ!
Любовь и прощеніе были единственными словами, излетавшими изъ устъ отца, дочери, супруга, ласки и нжность любви и дружбы оканчивали трогательную картину. Вс вошли въ домъ Филипповъ и щастливое свиданіе ихъ было заключено радостнйшимъ праздникомъ.
Молва о прибытіи Тарновскаго съ повинностію къ Царю Русскому и, о прощеніи дочери разгласилась по всей столиц. Самъ Іоаннъ прислалъ поздравить ихъ, а друзья и родственники, раздляя съ ними благополучіе, навщали ихъ безпрестанно. Имена Мадлены, Филиппа и Тарновскаго раздавались въ громкихъ восклицаніяхъ удовольствія: ‘Богъ утвердилъ согласіе ихъ семйства!’
Преданіе увряетъ, что блый голубь, державши свжій внокъ, долго носился надъ жилищемъ Щетинина, наконецъ онъ уронилъ его на Ключахъ, тамъ гд нын дача Демидова, внокъ не потонулъ и предзнаменовалъ тмъ вчную радость любящимся, — Мадлена сама достала внокъ изъ ключей и хранила его, какъ сокровище — пророчества на жизнь, безъ перемны, счастливую.
Скоро, посл того, Государи примирились, Тарновской прощенъ и вс требованія мщенія были уничтожены съ той и съ другой стороны. Но на долго ли? — Другія, важнйшія причины, указали опять двумъ соплеменнымъ народамъ войну — кровопролитнейшую, но ни Тарновской, ни Щетининъ уже въ ней не были участниками.
Бесдка, подъ которою содержался плнникъ Филиппъ — я говорю о замк Тарновскаго — была обращена въ храмъ примиреній, а садъ украсился памятникомъ любви и дружбы.
Близь Кракова, лтъ за двадцать предъ симъ, старцы Польскіе указывали еще на богатое жилище славнаго своего Полководца, и, на одномъ изъ столтнихъ деревъ, красавицы, угадывали, въ слитыхъ и трудныхъ высчкахъ, имена Филиппа м Мадлены.
У насъ, подъ Москвою, жившіе до 1812 года старушки, разсказывали мн о Ваганьковскомъ пол, какъ о мст игрища на зеленыя святки, а между родниками Трехъ-Горными он думали находить ключъ съ прозваніемъ: Барышнинъ вночикъ.
Но старушекъ, знакомыхъ съ родникомъ Барышнинъ вночикъ уже нтъ на свт и — я теперь не умю указать его любопытными.

* * *

VIII.
Тверской вражекъ.
(Хроника 1657 года.)

‘Слава теб, Господи, слава теб!’ сказалъ кузнецъ едоръ Сивцевъ при первомъ удар соборнаго колокола къ заутрен на Великій день Пасхи.
‘Христосъ Воскресъ! Христосъ Воскресъ!’ повторялъ онъ безпрестанно, перебираясь въ самую половодь на лодк отъ Царскихъ кузницъ по Неглинной къ Петровской Слобод. ‘Въ монастыр’ продолжалъ едоръ ‘отслушаю Утренню, тамъ будетъ и Грушинька чулошница: я увижу ее непременно и во чтобы то ни стало, вызовусь ее проводить чрезъ Тверской Вражекъ вплоть до двора, до самой Никитской Слободы, а домой въ кузницу, хоть и къ самому обду поспю, своимъ отповди не дамъ: съ ними христосоваться и позднй не бда!’ Какъ сказано, такъ и сдлано: едоръ переплылъ Неглинную, привязалъ свою лодку къ старому вязу въ виду самаго того мста, гд теперь домъ Анненковой, въ лв къ болоту у него оставалась часовня Воскресенія Слаущихъ: тамъ ярко горли свчи молящихся чудотворной икон Нила Столобенскаго. едоръ перекрестился, сдлалъ земный поклонъ и побжалъ рысью въ гору къ Петровскому монастырю. Здсь у Всеночной часто бываютъ съ чадами и домочадцами Князь Петръ Ивановичъ Пронскій, да Семенъ Лукьяновичъ Стрешневъ. Много на нихъ и серебра, и золота, богатые бояре: распустишь глаза и по невол. Ну, да что мн до нихъ, они подутъ къ Батюшк Царю Алексю Михайловичу, а мн что? Я подковалъ ихъ лошадокъ, да иду помолишься, да похристосоваться съ Грушенькой. ‘О Грушинька! Грушинька!’ повторялъ онъ неоднократно: ‘да я тебя ни на какого боярина не променяю!’ Утреню уже служили, когда едоръ вошелъ въ трапезу монастырскую, осмотрлъ, помолился, но Грушиньки чулошницы тамъ не было. Онъ призадумался, опять перекрестился, опять глядлъ, поглядывалъ и туда и сюда, а Груши все нтъ, какъ нтъ. Утрення на отход, громко и торжественно пли Христосъ воскресъ! Боярыня, хозяйка Князя Петра Ивановича Пронскаго, изготовилась христосоваться съ Священствомъ и съ народомъ, къ ней подошла боярыня Стрешнева, Анфиса Ивановна Козмина, прекрасная дочка Стряпчаго съ ключемъ и другія боярыни, и вотъ молодецкое сердце не утерпло: гршникъ едоръ не домолился, не дослушалъ службы Божіей, выскочилъ изъ церкви и, ну по полугор и по Георгіевскому переулку улепетывать въ Тверскую Слободу, а ее миновать нельзя, идучи въ Никитскую. Въ перелск на молодца залаяла собака, и высокой мужикъ, безъ шапки, съ густою, всклокоченною бородой, съ кистенемъ на рук, окликнулъ едора, но едоръ не струсилъ и приподнялъ дубину. ‘Шатунъ, не подходи!’ крикнулъ онъ молодецки. ‘Я тебя, Сидорка Конокрадъ, знаю, добрые люди въ Божію церковь, а ты по сараями.’ ‘Ступай, ступай, кузнецъ! покамстъ цлъ’ — отвчалъ бородастый мошенникъ, и нырнулъ въ кустарники, ‘Въ этомъ перелеск и днемъ нтъ добра,’ говорили самъ себ едоръ, ‘тотчасъ посадятъ на вковшную скамью, ужъ не сдлалось ли чего и съ Грушей? и — не ужели двка позабыла и праздникъ Господень, и слово милому другу! Нтъ! это мой грхъ: ковалъ да сптилъ, подъ праздники досадывалъ на боярскихъ конюховъ, съ нечистою душею переплыли Неглинную!’
Но недоумніе ршено: въ Тверской слобод встртила едора Матрена Исаевна, просвирня отъ Успенія, изъ Грушина прихода, ‘Матрена Исаевна,’ говоритъ едоръ: да что это сдлалось съ Аграфеной Степановной? она нын и Бога молить залнилась, не была въ Петровскомъ монастыр, а вдь она туда всегда хаживала’ ‘Ахъ, едюша, едюша! — отвчала просвирня — да вдь и я въ бду попала: сюда переплыла, а домой не всть какъ и доду! живи здсь да и только. Посмотритъ-ко, какъ расколыхался нашъ Вражекъ: и кусты, и огороды по задворкамъ — все потопилъ! Такой воды и не запомнятъ. Вотъ и я хоть ночуй на улиц’ — ‘Эхъ! эхъ! Исаевна!’ гаркнулъ прибодрясь кузнецъ: ‘да такія ли рки мы переплывали? Вашимъ не льзя къ нашимъ, такъ инъ мы къ вашимъ’ Тутъ они остановились на косогор, гд нын Демидовскій домъ, подл Благороднаго Института, и смотрли по наклонности относка горы въ право къ церкви Успенія Богоматери. Народъ толпился и тамъ и сямъ, по двое и по трое переплывали къ Успенію съ Никитской стороны на плоту. ‘Э! э! постой-ко — говоритъ Исаевна — я стара, а у меня еще глаза зорки: вдь нон это повезли навозвратъ барышню красавицу Козмину, вонъ и Стрешневскіе молодцы ее провожаютъ, знатно въ Петровскомъ утренню отпли, а барышня не осталась разговливаться у своей матушки крестной, у Княгини Феклы Матвевны Пронской, ну да на такой Великой день кто безъ своихъ разговется? Барышню ждетъ батюшка Иванъ Козмичъ. Онъ же хвораетъ, такъ кто роднаго оставитъ! А вонъ это, смотри пожалуй, вонъ это поплыла и Груша съ матерью, а! такъ она была въ своемъ приход. А вонъ за ними и Сидоръ Карпычъ…’ — ‘Конокрадъ!’ вскрикнулъ едоръ: ‘я его встртилъ не добромъ.’ ‘Не говори этаго, едя!’ — продолжала просвирня — ‘мало ли чмъ людей обрекаютъ, а вдь онъ съ Царской кухни, и молодчикъ давно увивается округъ двки, и кума Агапьевна рада, рада будетъ, коли сбудется Грушино дло!…’. — ‘Какъ это?’ еще вымолвилъ едоръ: ‘Грушу отдаютъ за мужъ, за Конокрада?…’ Здсь онъ мигомъ скатился съ пригорка, и мигомъ кинулся вплавь за плотомъ. Исаевна ахнула, народъ гурьбою побжалъ къ разливу.
Вс видли, какъ плотъ подплывалъ уже къ берегу, но удалый усплъ нагнать плывущихъ. ‘Ахъ! ахъ!’ вскрикнула Груша. ‘Ахъ!’ — повторилъ какъ бы за нею едоръ, и протянулъ руки, чтобъ подняться на плотъ. Но Сидоръ придержавъ Грушу, оттолкнулъ его, и бднякъ потерялся. Съ воплемъ за нимъ рванулась и кинулась Груша, и въ одинъ мигъ вс, какъ ключъ, ко дну!…
Нын и подумать смшно, чтобъ въ Старогазетной улиц бывалъ разливъ и тонули люди, но при Держав блаженной памяти Великаго Государя Царя и Великаго Князя Алекся Михайловича, всея Великія, и Малыя, и Блыя Россіи Самодержца, говорятъ хроники, еще свжа была могила усопшихъ при болотц, подл подворья Ниловой пустыни—тамъ именно, гд нын домикъ Секретаря Шибаева. Тутъ двушки Тверскія и Никитскія, ходя на ключъ за водою, долго, долго другъ дружк разсказывали: какое бдовое дло собираться подъ Великій день на молитву съ мыслію не объ одной только молитв, а сосднія барышни: Княжны Пронскія, Стршневы и Козмина, поставили здсь надъ могилою крестъ да часовню, и въ Троицынъ день, (на Зеленыя Святки), сюда нашивали березку завивать внки, которую тутъ же въ Семикъ и развивали.

* * *

1834.

Оригинал здесь
Макаров Михаил Николаевич
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Дешевая юмористическая библиотека ‘Сатирикона’. Выпуск 83, Аверченко Аркадий Тимофеевич, Год: 1912
  2. Из жизни глухих улиц, Моррисон Артур, Год: 1891
  3. Рассказы, Лейкин Николай Александрович, Год: 1880
  4. Мелкие рассказы, Чернышевский Николай Гаврилович, Год: 1864
  5. Ужасы чародейства, Коллен-Де-Планси Жак-Огюст, Год: 1831
  6. Васильки, Андреевская Варвара Павловна, Год: 1892
  7. Пернатые артисты, Дуров Владимир Леонидович, Год: 1927
  8. Русские Богатыри (былины), Карнаухова Ирина Валерьяновна, Год: 1949
Электронная библиотека