ПОТРЕВОЖЕННЫЯ ТНИ 1).
(Изъ одной семейной хроники).
ПОТРЕВОЖЕННЫЯ ТНИ 1).
(Изъ одной семейной хроники).
Актриса.
Актриса.
I.
II.
III.
IV.
V.
Потревоженные тени, Терпигорев Сергей Николаевич, Год: 1889
Время на прочтение: 77 минут(ы)
*) Подъ этимъ заглавіемъ авторомъ издана недавно книжка его разсказовъ. Въ настоящее время имъ приготовляется къ печати вторая книжка подъ тмъ же заглавіемъ, въ которую войдетъ, между прочимъ, и печатаемый здсь разсказъ.
Начиная съ февраля, когда бываютъ ужъ пригрвы, насъ обыкновенно каждый день отпускали кататься. Запрягались для этого большія троечныя сани съ ковромъ, а на козлы садился сдой, бородатый кучеръ Ермилъ съ большимъ животомъ и страшно широкими и толстыми плечами: въ рукахъ у него возжи казались какими-то шнурочками, а самыя лошади — большія, вороныя — смирными и послушными телятами. Ермилъ здилъ всегда съ матушкой и вотъ съ нами, когда насъ отпускали кататься: у отца былъ другой кучеръ — Евтропъ — высокій, красивый брюнетъ, но онъ былъ сравнительно молодъ и потому, какъ не столь опытному, ему не довряли: насъ съ нимъ никогда не отпускали кататься. Я помню, только однажды, когда отецъ возвратился откуда-то не далеко отъ сосдей и я сталъ проситься, чтобы меня, — ну, хоть одного, безъ сестры, — отпустили немного прокатиться на его лошадяхъ, то матушка посмотрла на это такъ, какъ если бы я сталъ просить, чтобы мн дали заряженное ружье, или пустили одного ночью въ поле и т. п., но отецъ любилъ Евтропа и, я думаю, больше для поддержанія или лучше сказать для поднятія его кредита въ глазахъ матушки, сейчасъ же опять одлся и взялъ меня съ собою. Мы прокатились къ нимъ вдоль деревни, прохали еще съ версту дале и вернулись домой. Я помню, эта полузапрещенная, соединенная съ кажущеюся опасностью поздка, заставляла мое сердце часто-часто биться, я все смотрлъ на Евтропа, какъ онъ красиво, статно и свободно сидлъ, на пристяжныхъ, которыя у него не бжали рысью, какъ у Ермила, а скакали, загибая шеи, фыркали и поводили глазами, а когда мы съ отцомъ вернулись съ этой поздки домой, я почувствовалъ, что я точно выросъ въ своихъ собственныхъ глазахъ: былъ въ опасности и… ничего… Мн, я помню, даже не стало потомъ доставлять никакого почти удовольствія кататься съ Ермиломъ:
— Ну, это что! какія-то коровы, — кисло говорилъ я сестр, когда мы хали съ Ермиломъ на его лошадяхъ.
Сестра смотрла на меня и улыбалась. Она кажется съ этого раза тоже стала смотрть на меня и не только какъ на боле опытнаго, но и какъ на ‘отчаяннаго’…
Но это было только разъ, а все время и потомъ посл этого раза, мы катались все на матушкиныхъ лошадяхъ и съ ея кучеромъ Ермиломъ. Эти вызды наши были степенны, важны, обставлялись господскимъ достоинствомъ, торжественностью. Ермилъ одвался въ парадную кучерскую форму, ливрейный лакей Никифоръ не садился какъ обыкновенно на козлы, а становился на запятки, позади саней, и халъ такъ все время стоя, держась за басонныя поручни. Насъ, т. е. меня и сестру Соню, сажали въ середину саней, а по бокамъ садились съ одной стороны нянька — съ другой гувернантка. Укутаны мы были такъ, что даже жарко намъ было. Говорить дорогой, чтобы не простудили горло, запрещалось: можно было только отдльныя замчанія длать.
Такъ дозжали мы обыкновенно до ‘Прудковъ’, имнія дяди Петра Васильевича Скурлятова, огибали усадьбу, прозжая мимо самого его дома, что называется подъ самыми окнами, и тмъ же порядкомъ возвращались домой, гд насъ уже дожидались, не вдругъ снимали для чего-то съ насъ теплое платье, разспрашивали о томъ, что мы видли, кого встртили и спрашивали также няньку и гувернантку, не говорили ли мы много дорогой и, вообще, не шалили ли, какъ слдуетъ ли вели себя?
‘Прудки’ эти, до которыхъ мы дозжали, катаясь, было одно изъ имній дяди Петра Васильевича, человка очень богатаго, жившаго постоянно въ Петербург, гд онъ служилъ въ самомъ блестящемъ гвардейскомъ кавалерійскомъ полку. У насъ въ дом былъ, подаренный имъ, портретъ его, масляными красками, въ мундир, каск и верхомъ. Онъ былъ очень красивъ на лошади и я всегда съ завистью въ душ посматривалъ на него — когда-то и я буду такой, въ такой же форм и верхомъ… Объ этомъ, кажется, мечтала и матушка, въ конц концевъ, скрпя сердце, и мирясь съ опасностями вообще военной службы и верховой для меня зды: я почему-то считался ‘слабымъ мальчикомъ’… Дядя въ Прудкахъ никогда не жилъ, даже и не зазжалъ туда, когда бралъ отпускъ и являлся на мсяцъ или на два изъ Петербурга. Домъ въ Прудкахъ стоялъ поэтому всегда и зиму и лто съ заколоченными окнами, и что это былъ за домъ внутри, никто изъ насъ — ни я, ни сестра — и понятія объ этомъ не имли. Мы знали только изъ разсказовъ матушки и отца, а также и няньки, что и это очень хорошій домъ, и мебель и все убранство тамъ тоже очень хороши, хотя, конечно, не то, что въ Покровскомъ, главномъ его имніи, гд онъ всегда жилъ, когда прізжалъ изъ Петербурга, и которое отъ насъ отстояло на семьдесятъ, если не больше верстъ, хотя и было въ томъ же самомъ узд, только на другомъ его конц. Но тмъ не мене и домъ, и вся усадьба въ Прудкахъ вовсе не представляли ничего унылаго и выморочнаго на видъ, какъ это бываетъ съ усадьбами въ которыхъ никогда, ни зимой ни лтомъ, господа не живутъ. Напротивъ, въ Прудкахъ все поражало строгимъ порядкомъ и благообразіемъ. Дворъ весь прибранъ и подметенъ, зимою снгъ сгребали въ кучи и куда-то увозили, вс флигеля, конюшни, сараи, амбары — все въ самомъ изысканномъ порядк. И если, что поражало — такъ это безмолвіе и мертвая тишина на двор: точно во всхъ этихъ флигеляхъ, людскихъ, конюшняхъ никого не жило и не было во всей усадьб ни одной живой души. Когда мы прозжали, катаясь, черезъ дворъ, рдко-рдко когда мы видли въ окн чье-нибудь лицо: единственный признакъ, что тутъ живутъ люди — это былъ дымокъ, которой иногда струился гд-нибудь изъ трубы.
А между тмъ тамъ жили, мы это знали наврно и доподлинно. Тамъ, напримръ, жилъ управляющій ‘Прудковъ’, Максимъ Ефимовъ, необыкновенно серьезный и вжливый человкъ, который иногда зачмъ-то прізжалъ къ отцу и разговаривалъ съ нимъ, все время стоя у притолки въ кабинет. Онъ привозилъ матушк какія-то деньги, которыя пересчитывали, и матушка потомъ садилась къ письменному столу и что-то писала. Онъ даже и чай пилъ стоя: нальютъ ему въ передней, человкъ принесетъ на поднос стаканъ, онъ возьметъ его, а пьетъ стоя, на томъ же мст, у притолки.
— Ну, такъ такъ-то, Максимъ Ефимовъ, — скажетъ отецъ, — хорошо, значитъ все въ порядк? я такъ и напишу Петру Васильевичу.
— Слушаю-съ, — отвчаетъ онъ, и откланявшись отцу, матушк, намъ, если мы были здсь, уходилъ, осторожно ступая по полу, въ переднюю. Тамъ онъ пробывалъ еще нкоторое время и узжалъ.
— Отличный человкъ, золотой человкъ. Счастье брату Петру Васильевичу, — говорила про него матушка, оставшись съ отцомъ вдвоемъ.
— Да, но только ужъ очень… онъ зврски съ людьми обращается.
Матушка при этомъ вздыхала и ничего не говорила.
— Онъ когда-нибудь плохо кончитъ, — продолжалъ отецъ: хоть и крпостные, а вдь и ихъ терпнію бываетъ конецъ…
— Онъ чмъ же виноватъ — Петръ Васильевичъ требуетъ, — возражала матушка.
— Да, но того, что онъ длаетъ, этого позволять нельзя и никто не позволитъ. Это только при Александр Павлович (предводител) можно длать, другой предводитель давно бы потребовалъ, чтобы помщикъ его смнилъ. Онъ можетъ волненіе вызвать: это еще народъ тихій, слава Богу, попался на его счастье… А будь это осиновскіе или сосновскіе…
Мы съ сестрой слушали все это, соображали, замчали, что-то такое понимали, но смутно. неопредленно.— Да, впрочемъ, тогда про всхъ такъ говорили…
Но и его, этого дядина управляющаго, когда мы прозжали. катаясь, черезъ усадьбу, никогда не видали. Никогда никого, ни души.
И вдругъ однажды — это было ранней весной, по ‘послднему пути’, значитъ, въ конц марта — помнится на послдней недл великаго поста, когда матушка всегда говла, насъ отпустили на тхъ же лошадяхъ, на которыхъ она здила въ церковь къ обдн, прокатиться до Прудковъ. Это было не въ обычное для катанья время. но уже за одно, не запрягать же второй разъ лошадей. Мы прохали деревню свою, повернули направо, по берегу рки, по дорог къ Прудкамъ, и только-что выбрались въ чистое ровное поле, оттуда, отъ Прудковъ, на встрчу намъ, мы увидали скачетъ какой-то человкъ верхомъ. Поровнявшись съ нами, онъ своротилъ съ дороги, отчего лошадь его увязла задними ногами въ таломъ, непрочномъ весеннемъ снгу и все карабкалась опять на дорогу, ‘танцовала’ подъ нимъ, а онъ сидлъ на ней безъ шапки и что-то спрашивалъ кучера. Мы пріостановились.
— Дома, у себя, — услыхали мы голосъ нашего выздного человка Никифора, стоявшаго на запяткахъ. и вслдъ затмъ, уже обращаясь очевидно къ намъ, Никифоръ сказалъ:— дяденька Петръ Васильевичъ пріхали.
Затмъ, посланный похалъ дальше, а мы своей дорогой тоже дальше, къ Прудкамъ. Я помню, съ какимъ волненіемъ мы съ сострой продолжали эту дорогу.
— Мы задемъ къ дяд?— спрашивали мы гувернантку нашу Анну Карловну. Но она сама была, поставлена этимъ не только неожиданнымъ. но необыкновеннымъ событіемъ въ крайне неизвстное и затруднительное положеніе и отвчала намъ только, чтобы мы не говорили на воздух…
— А если дядя насъ позоветъ къ себ?
— Сидите и не говорите, а то я маменьк скажу и васъ больше пускать не будутъ кататься.
Когда же мы дохали почти ужъ до самой дядиной усадьбы и до нея ужъ было, что называется, рукой подать, Анна Карловна вдругъ неожиданно сказала своимъ ровнымъ, безстрастнымъ голосомъ:
— Ермилъ, поверни назадъ.
Мы съ сестрой такъ и уставились на нее:
— Зачмъ же?— Отчего же мы не подемъ въ Прудки?
Но она ничего не отвчала, Ермилъ повернулъ лошадей, мы прохали нкоторое время шагомъ, а когда только тронулись рысью и стали подъзжать къ нашей деревн, намъ попался на встрчу опять тотъ же дядинъ посланый, ужъ скакавшій назадъ.
Дома, когда мы пріхали, мы узнали, что сейчасъ къ обду. къ намъ будетъ дядя, что онъ присылалъ узнать о здоровь и дома ли мы вс. Въ дом у насъ было замтно то движеніе и то настроеніе, которое всегда бываетъ, когда ждутъ важнаго и рдкаго гостя, заставшаго извстіемъ о своемъ прибытіи всхъ врасплохъ, неприготовленными и никакъ неожидавшими его прізда.
Черезъ часъ мы увидали въ окно дядю, въ саняхъ, на тройк въ черной медвжей шуб и блой военной фуражк, съ краснымъ околышемъ, а еще черезъ нсколько минутъ онъ вмст съ отцомъ взошелъ въ гостиную, гд сидла мамушка и съ нею мы вс, — высокій, красивый, въ нсколько длинномъ, форменномъ военномъ сюртук, какіе тогда носили, ловко сидвшемъ на немъ, ступая, онъ мягкимъ, серебрянымъ звономъ звенлъ шпорами. Онъ подошелъ къ матушк — она встала ему на встрчу — поцловалъ ее: они обнялись для этого, потомъ приподнялъ и поцловалъ сестру Соню, свою крестницу, а потомъ меня, влюбленнаго въ него, смотрвшаго на него съ восторгомъ, съ замираніемъ сердца.
— Неожиданный совсмъ гость, — говорилъ отецъ.
— Да-а, — покачивая головой, отвчала матушка:— Петръ Васильевичъ, а ты надолго, сюда-то, въ Прудки?
— А, не знаю еще, сестра. ничего, — отвтилъ ей дядя: — Во всякомъ случа нсколько дней проживу здсь.
За обдомъ мн пришлось сидть какъ разъ противъ дяди и я все смотрлъ на него съ тмъ же чувствомъ радостной къ нему зависти и въ то же время беззавтной ему преданности. Онъ должно быть понималъ это и нсколько разъ, посмотрвъ на меня. переводилъ глаза потомъ на отца или матушку и улыбался, они тоже улыбались, а. мн почему-то становилось отъ этого совстно, и я краснлъ.
Матушка все извинялась за обдомъ, что у насъ столъ постный, а она знаетъ, что онъ привыкъ сть и постомъ скоромное, но дядя нсколько разъ принимался уврять ее, что онъ, напротивъ, очень радъ этому, такъ какъ давно ужъ не лъ постнаго и при томъ такъ вкусно приготовленнаго. У насъ дйствительно былъ хорошій поваръ.
— А, кстати, — сказалъ онъ вдругъ, — нтъ ли у васъ лишняго повара, я бы съ удовольствіемъ купилъ.
Матушка съ грустной улыбкой посмотрла на него, покачала головой и вздохнула, а отецъ коротко и какъ-то нервно отвтилъ:— нтъ.
— Мой Василій умеръ, — продолжалъ дядя, — А въ Прудкахъ, я и забылъ, у меня никакого повара нтъ.
— Такъ, на время, пожалуй, пока ты здсь, возьми нашего Степана. Онъ тоже очень хорошо готовитъ, — сказалъ отецъ.
Степанъ былъ второй поваръ, но ужъ старикъ, часто чмъ-то хворалъ и призывался на кухню только въ экстренныхъ случаяхъ, когда прізжало много гостей и Андрею съ поваренкомъ было трудно управиться. Обыкновенно же онъ жилъ на поко и мы видали его только лтомъ, когда онъ въ бломъ парусиномъ широкомъ пальто съ большими костяными пуговицами, съ Трезоркой, съ ружьемъ черезъ плечо и съ огромнымъ яхташемъ ходилъ на охоту или возвращался съ нея, неся какую-нибудь одну утку, двухъ бекасовъ, трехъ дупелей.
— Если онъ здоровъ только, съ удовольствіемъ, — повторилъ отецъ.— Да что теб за фантазія была пріхать въ Прудки и жить тамъ?, — продолжалъ онъ.— Перезжай къ намъ и живи у насъ, а если дло какое у тебя, всегда можешь създить туда или велть Максиму сюда пріхать.
— Нтъ, у меня тамъ… посл объ этомъ поговоримъ, — скороговоркой отвтилъ дядя.
Они говорили все время по-французски, такъ что прислуга все равно ихъ не могла понять, но тутъ сидли мы, дти, и потомъ гувернантка и онъ очевидно не хотлъ сказать чего-то при насъ.
Матушка съ отцомъ многозначительно переглянулись.
Затмъ заговорили о чемъ-то совсмъ другомъ — о Петербург? о смотрахъ, о парадахъ, о войн, которую вс ожидали тогда и которой вс волновались и у насъ.
Когда обдъ кончился, и вс встали, отецъ съ дядей ушли въ кабинетъ, вскор за ними пошла туда и матушка, а насъ гувернантка увела играть въ нашу дтскую.
Обыкновенно, какъ я сказалъ, посл обда, если погода была хорошая, насъ сейчасъ же отпускали кататься, если дурная — часъ или два мы играли въ дтской, бгали въ зал, и потомъ садились учиться. Но такъ какъ въ этотъ день мы уже катались, а пріздъ дяди, носившій на себ какой-то особенный, несомннно таинственный характеръ, требовалъ для матушки и отца, а также и для дяди, ничмъ не нарушаемаго покоя во время ихъ уединенной и секретной бесды, то насъ ни кататься посл обда не пустили, ни бгать и играть въ зал. Гувернантка Анна Карловна, обладавшая въ этихъ случаяхъ необыкновенной сообразительностью и тактомъ, безповоротно и ршительно объявила, чтобы мы сидли въ дтской и смирно играли: въ залъ идти бгать сегодня нельзя. Мы понимали, что всякіе протесты въ такихъ случаяхъ ни къ чему не ведутъ и безмолвно покорились. Я боялся только одного, какъ бы не ухалъ дядя, не простившись съ нами: очень я ужъ былъ тогда исполненъ восторженными чувствами къ нему.
— Нтъ, не удетъ, сидите спокойно, — нсколько разъ говорила мн Анна Карловна, когда я ей выражалъ мои опасенія.
— Почемъ вы это знаете?
— Да ужъ знаю, когда говорю.
Къ чаю, т. е. къ восьми часамъ, мы ужъ ‘отучились’, за нами, звать насъ, пришелъ посланный отъ матушки казачекъ Гришка и мы отправились въ ‘угольную’, гд обыкновенно подавался вечеромъ самоваръ.
— А дядя не ухалъ?— спросилъ я ‘Гришку’, — гд онъ, въ угольной?
— Точно такъ-съ.
Анна Карловна только посмотрла на меня и повела плечами: она терпть не могла никакихъ нашихъ обращеній съ разспросами къ прислуг. Но разъ мы ужъ ‘отучились’ вечеромъ и насъ позвали пить чай, Анна Карловна съ своимъ авторитетомъ обыкновенно отходила у насъ въ соображеніяхъ на задній планъ: мы вступали въ непосредственное, такъ сказать, общеніе съ матушкой и отцомъ — положеніе несравненно боле пріятное и удобное для насъ. А тутъ еще дядя пріхалъ, стало быть еще вольготнй было. Я поэтому, какъ только вышелъ изъ дтской, побжалъ, бросивъ и сестру и Анну Карловну. Но только я показался въ столовой, какъ сейчасъ же замтилъ по лицамъ отца, матушки и по странной улыбк дяди что-то неладное. Матушка, когда говла, обыкновенно ходила всегда съ постной физіономіей, длалась не то чтобы не въ дух, а какъ бы переносящей какую-то несправедливость, сдланную кмъ-то въ отношеніи ея, или ниспосланную ей свыше, и вотъ она теперь ‘этотъ крестъ’ съ терпніемъ несетъ, часто удалялась къ себ въ спальню, кажется, молилась тамъ передъ огромнымъ кіотомъ съ образами въ золотыхъ и серебряныхъ ризахъ, часто и съ грустнымъ оттнкомъ вздыхала, говорила ни къ кому не обращаясь, какъ бы сама себ: ‘да’, ‘да…’ и проч., но теперь къ этому состоянію ея очевидно было примшано еще какое-то житейское, очень близкое для нея, тревожное и непріятное чувство. Отецъ сидлъ на турецкомъ диван, рядомъ съ дядей, и посматривалъ какъ-то неопредленно по стнамъ, на потолокъ. Одинъ только дядя сидлъ, казалось, молодцомъ, красиво, ловко опершись одной рукой о колно и съ нсколько иронической улыбкой помшивая ложечкой чай въ стакан. Они, очевидно, ужъ давно здсь сидли. Передъ отцомъ стояла пустая его огромная чашка — онъ пилъ чай всегда изъ чашки, передъ матушкой тоже ея пустая чашка. Я взошелъ и почувствовалъ тягость напряженныхъ отношеній сидвшихъ за чайнымъ столомъ. Матушка сейчасъ же стала наливать мн въ чашку чай и сказала:— Садись, какія у тебя манеры… Но я никакихъ ‘манеръ’ не проявлялъ, только вбжалъ въ комнату, что я длалъ почти всегда и что не вызывало никогда никакихъ съ ея стороны замчаній. Очевидно, это она сказала потому, что была не въ дух и ей сразу же захотлось осадить меня. Я взялъ стулъ и прислъ къ столу. Позвякивая шпорой, дядя съ улыбкой посматривалъ на меня. Потомъ взялъ съ дивана лежавшую съ нимъ рядомъ свою блую съ краснымъ околышемъ фуражку, мотнулъ мн пальцемъ, и, когда я подошелъ къ нему, надлъ мн ее на голову, повернулъ меня лицомъ къ матушк, и спросилъ: — идетъ?.. Матушка кисло улыбнулась. Отецъ разсмялся веселй, но какъ-то дланно, точно обрадовавшись случаю разсмяться, который наконецъ-то представился… Въ комнату вошли сестра Соня и съ ней Анна Карловна. Матушка и ихъ встртила съ такой же миной человка удрученнаго, но терпливо несущаго свой крестъ. Дядя объ чемъ-то спросилъ по-нмецки Анну Карловну, разсмялся и сказалъ, что по-нмецки онъ ужъ теперь, кажется, лтъ десять не говорилъ. Потомъ пошутилъ съ Соней, еще разъ подмигнулъ мн, потомъ вынулъ вдругъ часы, взглянулъ, всталъ и началъ прощаться съ матушкой. Когда онъ прощался съ отцомъ, мы услыхали, онъ спросилъ его: — Такъ прідешь? Прізжай къ обду — что-нибудь ужъ сготовимъ. Да, если можно, пришли, пожалуйста, не забудь, этого второго вашего повара. Мн на недльку, на дв, я къ этой пор гд-нибудь куплю себ… Потомъ простился съ нами и стройный, высокій, позвякивая шпорами, пошелъ въ залъ. Отецъ и матушка пошли за нимъ. Я тоже было хотлъ пойти провожать его, но матушка движеніемъ руки меня остановила и, обращаясь къ гувернантк, проговорила: — Анна Карловна… Та поняла, что ей надо, и сказала: — Сидите, пожалуйста, это вовсе не ваше дло…
Проводивъ дядю, матушка одна вернулась въ столовую, отецъ остался въ передней толковать о завтрашнихъ работахъ съ ‘начальниками’, т. е. съ конюшимъ, бурмистромъ, старостой и проч., которые около этого времени обыкновенно приходили ‘къ докладу’. Матушка вернулась къ намъ такая же разстроенная и унылая. Она какъ-то умла безъ словъ говорить съ Анной Карловной, одними вздохами, взглядами. повтореніемъ ‘да-да’, и та ее понимала… т. е. она не понимала можетъ быть подробностей дла, но самую суть и, главное, отношеніе къ этой сути матушки она понимала отлично…
— Да, вдь мы и не дозжали до Прудковъ сегодня, — сказала Анна Карловна, — я велла Ермилу повернуть.
— И хорошо сдлали, — отвтила ей матушка.
Он многозначительно при этомъ переглянулись и матушка, кивая ей утвердительно головой, проговорила:
— Да… это сюрпризъ, котораго я отъ Петра Васильевича ужъ ни въ какомъ случа не ожидала…
Мы съ сестрой смотрли на нихъ и равно ничего не понимали.
Вернулся, наконецъ, отецъ, отпустивъ начальниковъ.
— А узналъ ты: поваръ Степанъ здоровъ, можетъ пожить это время у Петра Васильевича?— спросила его матушка.
— Я послалъ за нимъ. Здоровъ. Онъ сейчасъ придетъ.— И добавилъ, какъ бы тоже ни къ кому не обращаясь:— Да, сюрпризъ это…
Вскор пришелъ лакей и доложилъ, что поваръ Степанъ дожидается въ передней.
— Сюда его позвать?— спросилъ отецъ у матушки и сказалъ лакею, чтобъ онъ послалъ Степана въ столовую.
Степанъ, какъ не служащій уже, живущій почти что на поко, и при томъ въ качеств больного, отпустилъ себ довольно большую сдую бороду, длинные волосы, и одтъ былъ, какъ одвались вс такого рода дворовые, въ желтомъ дубленомъ полушубк. Когда онъ, поклонившись, остановился у притолоки, матушка ласково обратилась къ нему, спрашивая его о здоровь.
— Ничего, сударыня, теперь легче.
— Вотъ что, Степанушка, — сказала она:— Петръ Васильевичъ пріхалъ, былъ сегодня у насъ. У него повара нтъ въ Прудкахъ, Ему нужно недли на дв, пока онъ достанетъ себ…
Степанъ молчалъ.
— Такъ ты можешь пока послужить ему?
— Воля ваша-съ.
— Да нтъ, тебя не принуждаемъ мы. Если можешь и хочешь — послужи.
— Воля ваша-съ, какъ прикажете, — повторилъ Степанъ.
— Да не какъ прикажете, а хочешь ты?
— Отчего-же-съ, — какъ-то не ршительно и какъ бы не договоривши чего, сказалъ онъ.
— Такъ вотъ…
Степанъ вздохнулъ, кашлянулъ въ ладонь.
— Да ты что?— спросилъ его отецъ.
— Ничего-съ… Вы ужъ только, сдлаете милость, защитите, если что… отъ Петра Васильевича гнвъ какой будетъ, или отъ Максима Ефимова, или… вотъ… отъ мадамы… можетъ по питерскому будутъ требовать что, а я не знаю…
— О, нтъ!— воскликнулъ отецъ: этого ты не бойся. Этого я не позволю, да Петръ Васильевичъ и самъ хорошо это понимаетъ.
— А то отчего не послужить — готовъ стараться, — сказалъ Степанъ, повеселй ужъ.
Дальше, въ разговор, онъ спросилъ еще что-то и освдомился, кто тамъ будетъ у Петра Васильевича завдывать столомъ и назвалъ при этомъ опять ‘мадаму’.
Кто это такая? соображалъ я, и въ ум у себя перебиралъ, кто бы это могла быть? про кого это онъ говоритъ все: ‘мадама’, и матушка и отецъ его понимаютъ, по крайней мр ничего ему на это слово не возражаютъ — значитъ, они знаютъ, и это слово, въ вид дйствительнаго существа, живетъ въ Прудкахъ. Но кто эта личность? Она, эта мадама? До сихъ поръ ни о какой ‘мадам’ въ Прудкахъ мы не слыхивали.
И вдругъ, подъ впечатлніемъ этихъ соображеній и заключеній, не подумавъ хорошенько, кстати это будетъ или не кстати, я брякнулъ,
— Мама, а какъ эту дядину ‘мадаму’ зовутъ?
Она оглянулась вдругъ на меня, сдлала большіе глаза:
— Что ты сказалъ?
Я повторилъ, смущаясь.
— Имъ спать пора… Анна Карловна, уведите ихъ, — сказала матушка вмсто отвта мн. А когда я подошелъ прощаться къ ней она добавила: — Никогда ты не въ свое дло не суйся. Никакого теб дла до этого нтъ. И пожалуйста ни къ кому съ такими глупыми вопросами не обращайся…
Я понялъ изъ этого, что если не это, т. е. не эта ‘мадама’, то что-нибудь къ этому очень близкое, и было главной причиной того страннаго, натянутаго отношенія между матушкой и отцомъ съ одной стороны и дядей съ другой, которое я засталъ въ угольной, когда пришли пить чай. И, разумется, эта ‘мадама’ съ тхъ поръ не выходила у меня изъ головы, я вспоминалъ про ‘мадаму’ всякій разъ какъ вспоминалъ и дядю, а не вспоминать его каждый день я не могъ, уже по одному тому, что въ гостиной у насъ вислъ его портретъ и я зналъ, что самъ онъ, оригиналъ этого портрета, находится отъ насъ въ нсколькихъ верстахъ, въ своихъ Прудкахъ.
На слдующій день, отпуская насъ кататься, матушка сказала Анн Карловн:
— Такъ пожалуйста же.
— Да, да, — отвчала Анна Карловна:— Мы подемъ по Козловской дорог…
— А отчего же… разв не въ Прудки?— живо спросилъ я.
— Нтъ, не въ Прудки, — коротко и сухо отвтила матушка и добавила: — А если не хочешь, то и никуда не подешь.
Мн оставалось только замолчать и покориться, что я и сдлалъ. Убжденіе въ дйствительной причин всего этого, въ той причин, которую я предполагалъ, т. е., что всему виною ‘мадамъ’, во мн окончательно окрпло.
Послдняя недля великаго поста, т. е. страстная, для насъ всегда бывала самой любимой недлей въ году: ее мы ждали, къ ней готовились вс, и не одни мы, дти, а и большіе: торжественность Святой не была бы такъ полна и велика, если бы ей не предшествовала недля приготовленій, хлопотливой суеты, пачкатни — недля знакомыхъ и все-таки невдомыхъ, радостныхъ ожиданій… Въ дом у насъ, съ середы, начиналась эта особенная жизнь, которая все усиливаласъ, какъ пульсъ въ своемъ біеніи, продолжаясь до самой заутрени свтлаго праздника: тутъ только, отправивъ куличи и пасхи святить въ церковь — это была длая экспедиція — вс, наконецъ, на короткое время давали себ сладостный роздыхъ, чтобы собраться съ послдними силами для уборки лично ужъ себя самихъ, причесаться, умыться, одться въ праздничное платье и въ такомъ вид хать тоже въ церковь или дома ожидать возвращенія похавшихъ туда съ куличами и пасхами: это все совершенно знакомо и понятно людямъ, провелшимъ свое дтство въ деревн и мертвый. ничего невыражающій звукъ для тхъ, кто выросъ въ город…
Въ среду, когда вс уже успли устать, потому что съ утра снимали гардины, шторки, обметали потолки, выносили ковры, выставляли изъ шкафовъ посуду, хрусталь, серебро, чтобы это все завтра чистить и мыть — приходили подъ вечеръ изъ двичьей къ матушк съ извстіемъ, что пришла ключница Арина и принесла творогъ, яйца и сметану. Такъ какъ это повторялось изъ года въ годъ, то мы этого прихода Арины уже давно дожидались.
— Ахъ. ужъ пришла, — говорила матушка, сидя гд-нибудь въ кресл передъ снятыми гардинами, передъ свернутымъ въ трубку и тутъ же лежавшимъ пока еще ковромъ. Она тоже устала и отдыхала въ мленіи, хотя собственными руками ничего не длала, а только распоряжалась: распоряженія тоже утомляютъ.
— Пришли-съ, — повторительно говорили Евпраксюшки, Авдотьюшки, Дарьюшки.
Матушка съ усталымъ, утомленнымъ видомъ поднималась и шла въ двичью, а за нею и мы, т. е. я съ сестрой и Анна Карловна, всю эту недлю ходившая почему-то съ утраченнымъ авторитетомъ: она вновь вступитъ въ свои права и получитъ снова свой авторитетъ съ обда перваго дня праздника, когда начнутъ прізжать знакомые изъ города и гости-сосди изъ деревень и за нами надо будетъ усиленно слдить, чтобы мы при гостяхъ не шалили. Въ двичьей теперь на первомъ план Арина съ огромными ршетами, наполненными самымъ свжимъ, еще теплымъ творогомъ. Ихъ разставили одно возл другого на длинной, широкой лавк, что идетъ вдоль всей стны, на стол стоитъ въ липовой блой, чистой кадочк самое свжее сливочное масло въ крупныхъ комкахъ съ слдами пальцевъ, какъ они остались, когда масло мыли и катали въ комья. Въ глиняныхъ, поливаныхъ, огромныхъ горшкахъ — сметана.
— А гд же поваръ?— спрашиваетъ матушка.
— Сейчасъ, сударыня.
Пока идутъ и призовутъ повара, матушка бесдуетъ съ Ариной, она разсказываетъ ей о коровахъ, а мы смотримъ на творогъ въ ршетахъ, заглядываемъ въ кадочку съ масломъ, въ горшки со сметаной.
Дверь отворилась — вошелъ Андрей, — полный, среднихъ лтъ человкъ съ гладко-выбритымъ, краснымъ лоснящимся лицомъ и толстыми блыми, пухлыми, какъ у архіереевъ пальцами — поваръ, краса и гордость ‘дома’. За него предводитель Александръ Павловичъ давалъ три тысячи, но отецъ не отдалъ его. И самъ онъ и вс это знаютъ и потому онъ держитъ себя почтительно, но и съ достоинствомъ.
— Ну, что, Андрей, посмотри-ка, что творогъ?— говоритъ матушка.
Андрей съ авторитетнымъ видомъ пробуетъ чистой серебряной ложечкой, которая лежитъ тутъ, и творогъ, и сметану, и масло, смакуетъ, оттопыриваетъ губы, поднимаетъ брови съ апломбомъ знатока и говоритъ, какъ бы разсуждая самъ съ собою:— ничего… ничего, хорошъ, хорошъ…
— А довольно этого будетъ?— спрашиваетъ матушка. Андрей окидываетъ взоромъ, озираетъ припасы и, спрашивая, сколько будутъ ныншній годъ длать куличей и пасхъ, говоритъ: довольно, и добавляетъ очень резонно, что если чего не хватитъ, то вдь можно будетъ тогда спросить еще.
— Нтъ ужъ тогда некогда будетъ, ты, Андрей, говори теперь.
— Вотъ сметаны какъ будто прибавить надобно бы…
— Такъ вотъ, Арина, слышишь?— говоритъ матушка.
— Слушаю-съ, сколько же?
— А яица, завтра ужъ?— спрашиваетъ Андрей.
— Да, Арина, и пожалуйста ты сама на свчк ихъ вс пересмотри, — съ заботливостью говоритъ матушка.
— Господи!— Да какъ же, сударыня, — почти обидчиво возражаетъ ей Арина.
— Вдь, ты знаешь, попадетъ одно яйцо…
— Да какъ же это можно!..
— Ну, значитъ, только…— смотря на всхъ, говоритъ матушка и хочетъ уйдти.
— Цукаты, кардамонъ, изюмъ… это ужъ все… начинаетъ Андрей.
— Это ужъ завтра все, — говоритъ матушка:— Ну, идите теперь съ Богомъ. Только сейчасъ же вынесите это все на холодъ, — оборачиваясь, замчаетъ она.
Арина и другія съ ней женщины берутъ кто творогъ, кто сметану, кто масло, и уносятъ.
Сегодня былъ только смотръ, вс эти припасы понадобятся завтра передъ вечеромъ, когда опять придетъ въ двичью поваръ Андрей въ блой куртк, въ бломъ, высокомъ, съ буфами, колпак и съ двумя тоже вс въ бломъ поварятами и будутъ длать пасхи и мсить тсто для куличей. Но надо приготовить все это сегодня. Завтра ужъ четвергъ и некогда будетъ, завтра матушка съ утра удетъ въ церковь — она будетъ завтра причащаться, потомъ прідетъ, нкоторое время будетъ ходить ничмъ не занимаясь, въ качеств причастницы, не распоряжаясь, не отдавая никакихъ приказаній… Да и мало ли вообще и безъ этого завтра дла. Съ утра, какъ она удетъ къ обдн, мы будемъ завертывать въ шелкъ и въ шелковыя разноцвтныя тряпочки яйца и ихъ будутъ носить на кухню, тамъ варить, а потомъ будутъ студить и мы ихъ будемъ развертывать. Завтра будутъ красить и для людей и такъ вообще яйца въ красный, синій сандалъ, въ луковую шелуху, чтобы которыя были желтыя. Завтра нянька будетъ завязывать въ узелочки и жечь въ печк четверговую соль — помогаетъ отъ зубовъ. Завтра будутъ мломъ чистить серебро, серебряныя и золотыя ризы на образахъ: отворятъ большой образной шкафъ, что стоитъ въ спальной у матушки, вынутъ ихъ оттуда, выдергаютъ гвоздики, которыми прибиты ризы къ образамъ, и понесутъ ихъ въ угольную, а тамъ ужъ стоитъ и кипитъ самоваръ, лежатъ куски казанскаго мыла и чистыя, достойныя и степенныя дворовыя женщины, жены приближенныхъ, будутъ ихъ сперва мыть горячей водой съ мыломъ, а потомъ чистить мломъ. Завтра будутъ отпирать безчисленное количество ящиковъ въ шкафахъ и комодахъ и вынимать оттуда все, что нужно для праздника и къ празднику. Узжая въ церковь, чтобы не останавливать дла, матушка отдастъ ключи Анн Карловн и она станетъ отъ этого еще важне: къ ней будутъ чуть не каждую минуту приходить за ключами, а она будетъ вставать и при себ будетъ приказывать отпирать и запирать потомъ. Это отчасти намъ на руку, потому она насъ оставитъ въ поко, не будетъ совтовать, вмшиваться: ‘такого-то шелку или такихъ-то шелковыхъ кусочковъ прибавьте въ эту тряпочку, а такого-то въ эту, а то яйца мраморныя выйдутъ блдны или очень темны’, или: ‘не трогайте, не развязывайте, погодите’, когда ихъ принесутъ посл выкрашенія и сваренія изъ кухни… Все это будетъ продолжаться и въ пятницу и даже въ субботу утромъ, потому что много надо сдлать и поспть. Но посл обда въ субботу, въ сумерки, ужъ будутъ все только приносить въ домъ готовое. Принесутъ горячіе еще, душистые, аппетитные куличи изъ кухни и поставятъ ихъ въ зал на блюдахъ на большой, накрытый чистый скатертью банкетный столъ. Принесутъ пасхи и тоже поставятъ въ зал на тотъ же столъ. Принесутъ окорока ветчины, телятины, жареныхъ поросятъ, индекъ и въ большихъ мискахъ красныя, синія яйца. Въ сумеркя же придетъ и садовникъ Михей, братъ кучера Ермила, и принесетъ въ ршетахъ салатъ изъ парниковъ и свжіе огурчики, которые такіе душистые, когда ихъ первый разъ разржутъ въ комнат. Утромъ некогда ужъ все это приготавливать и разстанавливать: прямо, изъ цоркви, какъ прідутъ, надо разговляться, а черезъ два-три часа прідутъ попы, придутъ дворовые, не такъ близкіе — близкіе будутъ разгавливаться вмст съ нами — придутъ мужики и бабы съ деревни: въ передней, въ корридор и особенно въ зал постланы для этого блые чистые холстяные половики, а то ‘народъ’ затопчетъ ногами полъ. Но это еще все впереди, до этого еще три дня надо подождать…
Въ четвергъ, по обыкновенію, матушка ухала къ обдн въ церковь, когда мы еще спали, или, по крайней мр, еще не вставали и не выходили къ чаю. Въ дом все шло своимъ порядкомъ, по заведенной программ: въ угольной ужъ приготовлялись чистить образа и пришли для этого женщины, Анна Карловна, отрываясь то и дло съ ключами, чтобы что-нибудь отпереть и потомъ запереть, напоила насъ чаемъ, при чемъ вмсто сливокъ, намъ дали малиноваго варенья, отецъ, по обыкновенію, ушелъ куда-то — онъ уходилъ всегда въ это время, когда въ дом поднималась уборка и чистка — на гумно или на конюшню. Наконецъ, пріхала матушка изъ церкви и мы сразу замтили по ея лицу, по ея мин и по ея голосу — она въ такихъ случаяхъ говорила совсмъ ужъ какъ убитая страданіями — что что-то такое случилось тамъ, въ церкви или дорогой, когда она туда или оттуда хала, на возвратномъ пути. По обыкновенію, мы ея поздравили съ причащеніемъ, она поцловала насъ, вздохнула, что-то сказала Анн Карловн, и прошла къ себ въ спальню. Но что-то такое съ ней случилось, что-то такое она узнала — это было несомннно. Это было замтно и на Анн Карловн, — у нея въ этихъ случаяхъ длалось тоже такое же почти выраженіе въ лиц и, кром того, поглядывая и наблюдая, всегда собирала насъ прежде всего вокругъ себя и никуда не отпускала, точно, чтобы мы не узнали чего, не услыхали, не спросили бы кого-нибудь о томъ, что намъ знать вовсе не нужно.
Вскор посл ея прізда пришелъ и отецъ, матушка вышла изъ спальни въ гостиную, гд были и мы съ Анной Карловной, и мы услыхали ихъ разговоръ.
— Ермилъ сказывалъ ‘эта’ была тамъ?— сказалъ отецъ.
— Да-а, была,— отвчала матушка и вздохнула.— Ну, и что же?
— Разодтая… На Петра Васильевича лошадяхъ, парой въ дышловыхъ саняхъ, съ лакеемъ.
— Одна?
— Одна… А съ кмъ же еще? Этого вотъ только не доставало, чтобы съ Петромъ Васильевичемъ.
— Ну, и…
— Она стояла, знаешь, направо, гд кружка, за клиросомъ. Я не смотрла на нее, такъ взглянула только и сейчасъ же до гадалась.
— Видная. красивая? понравилась она теб?
— Глаза хорошіе…
— Держала себя прилично?
— Да. Все молилась. Нсколько разъ на колни становилась. Дьяконъ просвиру ей вынесъ.
— Ну, это…
Отецъ кивнулъ головой: дескать: это, что же, понятно…
Матушка и отецъ, заинтересованные разговоромъ, не замтили, вроятно, что мы слушаемъ, а Анна Карловна сама была вся настолько поглощена тоже тмъ, что слышала, что забыла на это время про насъ, и мы все отъ слова до слова услыхали и догадались, конечно, о комъ они говорятъ.
— Ты подешь?— сказала матушка,
— Просилъ. Надо, — отвтилъ отецъ.
— Посл обда?
— Да, конечно… хотя онъ и просилъ къ обду.
‘Я попрошу, чтобъ онъ меня взялъ съсобой’, — догадался я, но сейчасъ же сообразилъ, что объ этомъ и думать нечего.
За обдомъ отецъ сказалъ, чтобъ ему запрягли лошадей, онъ подетъ къ Петру Васильевичу въ Прудки. Я, какъ ни былъ увренъ, что меня не возьмутъ, притворился, что ничего не знаю и не понимаю и сказалъ:
— Возьми меня. Вдь ты не надолго, ты скоро назадъ?
Но ни отецъ, ни матушка, ничего мн не отвтили.
— Вдь все равно мы кататься подемъ, — сказалъ я.
— Нтъ, сегодня вы не подете: не когда и не съ кмъ — Ермилъ отпросился сегодня, — сказала матушка.
— Ну, вотъ я бы съ папой…
Но меня точно никто не слыхалъ. Я понялъ, что никакая моя попытка ни къ чему не приведетъ и оставилъ это, замолчалъ.
Отецъ вернулся поздно домой, когда мы ужъ спали и что онъ въ этотъ день разсказывалъ матушк мы ничего не узнали. Но на завтра и въ слдующіе за тмъ дни намъ удалось услыхать нсколько отрывковъ изъ ихъ разговора и изъ этихъ отрывковъ я узналъ, что ‘она’ очень красивая, что ‘держитъ себя необыкновенно скромно’, ‘понимаетъ каждый взглядъ Петра Васильевича’, ‘никмъ не командуетъ’, ‘въ дом совсмъ какъ чужая’, ‘должно быть получила кое-какое образованіе’ и ‘одно непріятно, что она ходитъ точно виноватая’.-~Это изъ разсказовъ отца матушк. А изъ разговоровъ матушки съ Анной Карловной, разговоры которыхъ сейчасъ же прекращались, какъ только замчали, что мы слушаемъ ихъ съ сестрой, и оттого не изъ разговоровъ собственно, а изъ коротенькихъ отрывковъ, отдльныхъ фразъ, намековъ, поняли, т. е. я, по крайней мр, понялъ ‘что при характер Петра Васильевича это долго не продолжится и, вообще, она несчастная’, ‘хотя онъ и бросаетъ на нее деньги теперь и показываетъ видъ, что ее любитъ’…
Утромъ, на второй день праздника, вдругъ проявился совершенно неожиданно изъ Прудковъ нашъ поваръ Степанъ: онъ пришелъ похристоваться. Мы пили чай въ столовой, куда его и позвали, какъ только доложили о его приход, и я услыхалъ, какъ онъ въ отвтъ на вопросъ матушки, хорошо ли ему тамъ жить, отвчалъ: ‘Ничего пока, сударыня-барыня: только ‘она’, мадама ихняя, хоть и приказываютъ, но ничего въ дл не понимаютъ. Можетъ современемъ что…’
Да еще въ двичьей, куда послали Степана чай пить и куда вслдъ за чмъ-то и я прибжалъ, я услыхалъ, какъ онъ разсказывалъ двуіикамъ:— ‘И такая-то смирная, такая-то смирная: говоритъ, приказываетъ, а сама точно стыдится: знаетъ себя… И дана ‘ей’ власть большая, только ‘она’ ничего не взыскиваетъ и ничего не понимаетъ: все только: пожалуйста, пожалуйста!..’
— Это кто же?— спросилъ я.
Степанъ съ сомнніемъ и нершительно посмотрлъ на меня, дескать, хорошо ли это, если я скажу? и отвтилъ, вроятно придя къ заключенію, что не слдуетъ говорить:
— Это, сударикъ, мы тутъ такъ, промежъ себя говоримъ… Но я, недовольный такимъ отвтомъ, чувствуя себя почти обиженнымъ, сдлалъ равнодушный видъ и, какъ будто я ужъ все знаю, проговорилъ:
— Это вдь, это все равно, недолго продолжится…
— Чего-съ это?— глупо и не кстати спросилъ Степанъ.
— Да, вотъ все это и она… отвтилъ я.
Я хотлъ спросить, какъ ‘ее’ зовутъ, но не ршился на это, у меня не хватило духу, да и что же бы онъ подумалъ обо мн говорю такъ увренно, а самъ не знаю даже какъ ‘ее’ зовутъ…
Но въ это время кто-то вошелъ въ двичью, позвали меня — разспрашивать и выпытывать мн дальше ужъ нельзя было.
Выло одно мсто, куда отецъ бралъ меня одного съ собой довольно часто, особенно въ хорошую весеннюю солнечную погоду — на конюшню. Меня одвали въ крытый синимъ сукномъ полушубчикъ и я шелъ съ отцомъ вдвоемъ. довольный уже тмъ, что я вн домашняго присмотра, никто меня не останавливаетъ, могу говорить съ кмъ хочу.
Въ то время конюшни были совсмъ не то, чмъ он стали теперь. Тогда это былъ клубъ, куда съзжались сосди. Бывало иные прідутъ, проведутъ на конюшн въ осмотр лошадей часа три, четыре и пять и удутъ, не заходя въ домъ. Въ мало-мальски порядочныхъ конюшняхъ бывали для такихъ собраній прізжавшихъ сосдей особыя теплые помщенія, которыя были такъ приспособлены, что въ случа какого-нибудь спора, недоразумнія, возникшаго въ разговор о какой-нибудь лошади, ее можно бывало ввести туда, а не выходить самимъ, опять одваться въ теплое платье. Устроены были диваны турецкіе, стояли столики, иногда туда приносили и вино, закуски, ставили самоваръ, пили пуншъ. Это станетъ совершенно понятно, если знать, что заводъ конскій и самая покупка и продажа лошадей въ то время не носили на себ того коммерческаго отпечатка, которымъ они конечно отличаются теперь: тогда это было любимое дло, благородное занятіе, общепринятая приличная страсть. ‘Заводъ’ — этимъ именемъ безъ прилагательныхъ: винокуреный, картофельный. т. е. крахмальный и проч., назывался только одинъ конскій заводъ и если говорили заводъ просто, то это значило, что говорятъ о конскомъ завод и это вс хорошо понимали — конскій заводъ гораздо ближе поэтому подходилъ къ собачей охот, къ карточной игр, чмъ къ прибыльному нажизному предпріятію, и если лошадей продавали, то только потому, что куда же, наконецъ, ихъ двать, да и деньги дворянамъ всмъ и тогда точно также были нужны…
Для насъ, дтей, конюшня была мстомъ веселой, занимательной и любопытной прогулки: во время ея мы видли массу лошадей, къ которымъ чувствовали и мы какую-то прирожденную страсть, — лошадей, между которыми были такіе красавцы, какъ вс эти ‘Барсы’, ‘Варвары’, ‘Кролики’, ‘Грозные’ и проч., и такіе хорошеныгіе, но еще глупенькіе жеребята, такъ рвниво оберегаемьге своими матерями, этими ‘Кроткими’, ‘Любезными’, ‘Врными’ и прочу такъ степенно и важно, точно съ сознаніемъ своего достоинства выступающими, поводя по всмъ своими красивыми большими глазами.
Особенно весело было на конюшн вотъ весной, когда ужъ пригрваетъ: везд талый. мягкій снгъ, въ затишьяхъ на солнц ужъ бгутъ ручейки, съ крышъ каплетъ, воздухъ такой мягкій. не острый, какъ зимой, грудь дышитъ имъ такъ полно-полно и всо хочется вздохнуть еще поглубже, все кажется, что еще не всей грудью дышешь. Въ такіе дни, въ самый полдень, когда солнышко ужъ обогрлось, на большой. обширный лугъ передъ длиннымъ зданіемъ конюшни, къ ней прилегающій и обнесенный съ вншней своей стороны мелкой низенькой ршеткой съ высокими для чего-то въздными воротами, конюха выносятъ вязанки сна и раскладываютъ его кучками на небольшомъ одна отъ другой разстояніи. Потомъ одну по одной выводятъ вороныхъ. срыхъ, караковыхъ лошадей съ ихъ дтьми, выводятъ и пускаютъ, т. е. снимаютъ съ нихъ недоуздки и он нюхаютъ, раздувая ноздри воздухъ, осматриваются, глядять одна на другую, на своихъ жеребятъ, бгающихъ между ними, какъ-то неумло тыкающихъ длинными высокими ножками и точно съ гордостью, какъ султанчиками, помахивающими своими коротенькими курчавыми хвостиками. Но вотъ он осмотрлись на воздух, отъ котораго за зиму въ своихъ темныхъ отдлахъ почти ужъ отвыкли, ознакомились съ новой непривычной картиной свта и простора и одна по одной обращаютъ вниманіе на приготовленное имъ угощеніе — кучи сна. А потомъ дти ихъ, жеребята, перепутаются, начнутъ лзть къ &ужимъ матерямъ, начнется призывное ржаніе матерей съ тоненькими отвтными голосами жеребятъ. И когда-то, когда-то он разберутся. но все равно ни одна никогда не ударитъ чужого жеребенка, какъ бы онъ ни лзъ къ ней и не надодалъ.
Въ такіе ясные, солнечные, теплые дни, особенно на первый выпускъ лошадей и жеребятъ на воздухъ, обыкновенно на конюшню ходили и матушка и съ нею мы съ гувернанткой. Намъ приносили на лугъ изъ конюшни табуретки, стулья, ставили ихъ въ затишье на солнц и мы иногда по часу и боле смотрли на лошадей, какъ бгаютъ и путаются ихъ жеребята, первый разъ увидавшіе и свтъ, и просторъ.
Въ этомъ году такой ясный, теплый солнечный день приходился на третій или на четвертый день праздника, было ршено, что сегодня, какъ ободняется. жеребятъ и кобылъ выпустятъ въ первый разъ гулять на дворъ. Но почему-то, не помню, въ этотъ день матушка съ Соней и гувернанткой не могли идти и отецъ взялъ съ собою на конюшню меня одного. Мы пришли, намъ вынесли на дворъ изъ конюшни и поставили въ затишь на солнц скамейку, мы сли на нее съ отцомъ, возл стали конющій, наздникъ, коновалъ и проч. конюшенная свита, конюха начали приносить и раскладывать по огороженному ршеткой передъ конюшней широкому двору охапки сна, разложили его, потомъ начали выводить лошадей-матерей съ жеребятами, снимать съ нихъ недоуздки и пускать вольно. Происходило, однимъ словомъ все то, что описано выше, и что въ этомъ случа происходило каждый годъ. Какъ я сказалъ уже, на конюшню прізжали очень часто сосди и такъ люди всякаго торговаго званія, которые въ дом у насъ никогда не бывали, смотрли лошадей, иногда покупали ихъ. отдавали деньги и узжали. Такъ было и въ этотъ разъ. Кто-то изъ такихъ мелкопомстныхъ сосдей или постороннихъ людей, которые никогда у насъ въ дом не были, пріхали и пошли съ отцомъ смотрть назначенныхъ для продажи лошадей на конюшню. Я остался одинъ, т. е. собственно не одинъ, конечно — кто-то: наздникъ, коновалъ или еще кто-нибудь оставался со мною — но отецъ оставилъ меня и ушелъ. Помню, день былъ чудесный, замчательно теплый, даже жаркій для этого времени, особенно на пригрв, на солнц. Я сидлъ на скамейк, смотрлъ на ходившихъ по двору лошадей, жеребятъ, наконецъ, задумался. Вдругъ я услыхалъ ктото возл меня сказалъ: — Дяденька Петръ Васильевичъ пріхалъ. Я очнулся, взглянулъ и увидлъ, что отъ воротъ идетъ между лошадьми по огороженному двору въ военной шинели съ бобрами и въ блой фуражк съ краснымъ околышемъ дядя и идетъ такой видный, статный, красивый, идетъ прямо ко мн, оглядываясь по дорог на лошадей, которые важно, серьезно одна за другой поднимали головы и смотрли на него.
— Здравствуй, — мы три раза поцловались, похристосовались съ нимъ, — а отецъ гд? — сказалъ дядя.
— Онъ тамъ, на конюшн съ кмъ-то, — отвтилъ я.
— Съ кмъ?
— Не знаю кто-то. Лошадей смотритъ.
— А ты чтожъ тутъ длаешь?
— А я вотъ сижу, смотрю.
— Онъ съ кмъ тамъ?— обратился дядя къ стоявшему тутъ же назднику, или къ кому-то другому изъ стоявшихъ тутъ, которые вс при приближеніи его сняли шапки и стояли, съ непокрытыми головами.
Наздникъ назвалъ кого-то.
— Ну, пойдемъ къ нему, — сказалъ мн дядя.
Мы пошли. Дорогой я зачмъ-то оглянулся и увидлъ, что у воротъ стоятъ парныя дядины сани и въ нихъ кто-то сидитъ, но не мужчина, а женщина:— ‘Неужели’? подумалъ я. И, я помню, у меня вся кровь, не знаю почему, бросилась въ голову.
Отецъ, вроятно кмъ-нибудь предувдомленный, уже шелъ къ намъ на встрчу. Дядя съ нимъ обнялся и тоже трижды поцловался. Я замтилъ, и это удивило меня, что вся свита, шедшая за отцомъ: конющій, коновалъ. выводные, конюха, вс были безъ шапокъ. У насъ этого никогда не было, отецъ терпть этого не могъ, и причиной было очевидно присутствіе дяди. Когда, встртившись. дядя съ отцомъ остановились и здоровались, нкоторые изъ дворовыхъ поклонились дяд, но онъ какъ-то, точно не замчая или правильне, не различая ихъ, кивнулъ въ ихъ сторону головой и мотнулъ по направленію къ козырьку фуражки двумя пальцами. Они такъ и остались съ непокрыми головами. Отецъ стоялъ къ свит спиной, разговаривая съ дядей и не видалъ этого.
— Во-первыхъ, съ праздникомъ, — а потомъ дло у меня къ теб: мн нужно пару срыхъ, есть у тебя?— сказалъ дядя.
У дяди въ Прудкахъ своего завода не было. Вылъ у него какой-то заводъ въ Покровскомъ, главномъ и большомъ его имніи, но и тотъ былъ не важный. У отца же, напротивъ, былъ нкогда извстный, съ хорошимъ именемъ заводъ.
— Для чего теб — я вдь не знаю, ты скажи какихъ теб надо, — отвтилъ ему отецъ.
Дядя сталъ ему объяснять, какихъ ему надо лошадей и сказалъ. кивнувъ туда, гд стояли его сани и въ нихъ сидла женская фигура:
— Я хочу ей подарить: она любитъ срыхъ.
Когда дядя кивнулъ, и отецъ оглянулся въ ту сторону.
— Понимаешь, какія поэффектне, поконисте, каретныхъ.
— Посмотри, выбери самъ.
— Нтъ, ужъ если такъ — позволишь? пускай она сама выберетъ, — сказалъ дядя, — это ей же вдь. И что-то скороговоркой добавилъ по-французски и разсмялся.
Я видлъ, что отецъ на минуту какъ будто замялся, мелькомъ взглянулъ на меня и потомъ проговорилъ: — ‘Хорошо’… Дядя кивнулъ головой кому-то изъ конюховъ и сказалъ. ‘Скажи, чтобы — вонъ барыня сидитъ, — чтобы шла сюда. Проводи ее сюда’.
— Да вдь это… Не сюда… Мы на конюшню пойдемъ… Это туда, — растерянно говорилъ отецъ.
Но было уже поздно. Конюхъ рысью добжалъ до дядиныхъ саней, стоявшихъ у ршетки, и сидвшая въ нихъ дама уже шла Я старался не глядть ни на нее, ни на отца. Я боялся какъ бы онъ не услалъ меня въ домъ подъ какимъ-нибудь предлогомъ. Я бы готовъ былъ провалиться въ этотъ моментъ, лишь бы только онъ не видлъ меня, не останавливался на этой несчастной мысли, которой я не знаю, какъ я боялся, а между тмъ я понималъ и чувствовалъ, что это ‘она’…
Она подошла къ намъ очень скоро и довольно торопливой походкой, распахнувъ свой темно-зеленый бархатный салопъ и пробираясь по тропинк, по рыхлому, весеннему снгу. Она издали еще начала раскланиваться съ отцомъ, который сдлалъ тоже нсколько шаговъ ей на встрчу и поздоровался съ ней за руку. Дядя смотрлъ на нее и отца какъ-то полуиронически, полусурово улыбаясь и тотчасъ свелъ съ нихъ глаза, когда они подошли. Она сдлала поклонъ и въ мою сторону. Я тоже раскланялся.
Я увидалъ великолпные глаза, темные, глубокіе, кроткіе-кроткіе, блдное довольно лицо, худощавое. Она была роста выше средняго. Дядя говорилъ съ отцомъ по-французски.
— Ну, вотъ сама выбирай, — сказалъ онъ обращаясь къ ней.— Сейчасъ увидишь.
Она улыбнулась и пожала плечами.
Тогда, не обращая ужъ больше на нее вниманія, дядя сказалъ отцу цну, которую онъ хочетъ дать за лошадей и просилъ, чтобы ему показали этотъ сортъ.
Вс двинулись черезъ дворъ на конюшню. Я, чтобы не быть на виду, нсколько поотсталъ и шелъ позади, отецъ съ дядей шли впереди.
Отвчая дяд что-то, необорачиваясь, спросившему ее, она отвтила такимъ славнымъ, милымъ голосомъ и такъ весело, что у меня вдругъ стало радостно на сердц и радостно оттого, что какъ же она можетъ быть ‘несчастная’ съ такимъ голосомъ? Мн показалось, что она даже тихонько смялась. Я шелъ за ними, поспшая, путался, оступался, спотыкался по талому, рыхлому снгу. Вдругъ я услыхалъ кто-то назвалъ меня по имени и отчеству. Я оглянулся и увидлъ нашего лакея Никифора. Онъ говорилъ мн:
— Маменька прислали: приказали домой идти. Я такъ и остановился на мст…
Когда я пришелъ домой, матушка ни о чемъ меня ни спросила, но я замтилъ сейчасъ же, что она въ высшей степени чмъ-то недовольна. Минутъ черезъ двадцать или черезъ полчаса, мимо дома, въ отдаленіи, по дорог, оттуда, со стороны гд конюшня, прохали парныя дядины сани и въ нихъ сидла ‘она’. Немного погодя еще, передъ самымъ обдомъ, пришелъ съ конюшни отецъ и съ нимъ дядя. Когда дядя здоровался съ матушкой, онъ ей что-то сказалъ, на что та отвтила, по обыкновенію, точно она обиженная.
— Да вдь — то конюшня, не домъ твой!— сказалъ онъ разсмявшись, съ гримасой вздернулъ плечами, и, оставивъ ее, заговорилъ объ чемъ-то со мною: когда меня повезутъ въ учебное заведеніе, въ какое, въ Петербургъ. или куда, и проч. За обдомъ дядя усиленно и нарочно шутилъ, много смялся, что составляло вызывающій контрастъ съ недовольнымъ настроеніемъ матушки. Посл обда за нимъ вернулись его лошади и онъ сейчасъ же ухалъ домой. Весь остатокъ дня и весь вечеръ матушка провела съ отцомъ въ кабинет.
Въ этотъ же вечеръ, оставшись наедин съ сестрой, я разсказывалъ ей: — ‘Ахъ, Соня, какая ‘она’ красавица. если бы ты видла!.. И за что они на нее сердятся? Я не знаю, что ‘она’ имъ сдлала?.. И ‘она’ вовсе не несчастная’!..
Подходила совсмъ весна — ужъ не чуялась она только въ воздух, но ужъ видно ее было: снгъ на дорог сталъ совсмъ желтый, грязный, передъ домомъ въ цвтник вс клумбы были ужъ видны: снгъ каждый день сходилъ съ нихъ и черная земля въ полдень, когда солнце разогрвало тоненькую ледяную корочку на ней, которой какъ стекломъ, покрывалъ ее за ночь морозъ, становилась черной, рыхлой, точно лтомъ посл дождя. Наконецъ, начались т сренькіе, теплые дни безъ солнца, но съ туманами, которые сгоняютъ снгъ лучше всякаго солнца: въ воздух разливается сырость отъ нихъ и не разберешь, что это: туманъ ли садится или идетъ мелкій дождь. Въ домъ принесли нарзанныхъ вточекъ съ кустовъ черной смородины, поставили ихъ въ банку съ водой и он дня черезъ три дали молоденькіе, зелененькіе душистые листики. Это всегда длалось у насъ весной: листики потомъ обрывали и на нихъ длали настойку на водк, которая бывала нжно-зеленаго цвта, необыкновенно пріятнаго запаха и вс находили ее необыкновенно вкусной и говорили, что она здорова… Стали каждый день слышны разговоры о плотин на рк. Принимались какія-то мры, чтобы ее не сорвало. Вечеромъ, придя изъ передней посл разговора со старостой, бурмистромъ и другими начальниками, отецъ сообщалъ намъ за чаемъ новости: сегодня видли, какъ утки летли надъ ркой, а сейчасъ староста шелъ сюда и слышалъ надъ ркой гуси перекликаются, летятъ. Наконецъ, однажды вечеромъ кто-то пришелъ и сказалъ, что идетъ такой дождь, что хоть бы лтомъ.
— Ну, это ужъ значитъ жди теперь: черезъ день, а то и завтра къ вечеру рка тронется, — заговорили вс, а отецъ самъ пошелъ на крыльцо смотрть дождь.
— Возьми меня съ собою! Мама мн можно? Я немножко постою только. Я сейчасъ однусь…
И видя что они оба въ сущности ничего противъ этого не имютъ и оба въ самомъ лучшемъ настроеніи. я вскочилъ и побжалъ одваться.
На крыльц было темно, потому ночь стояла совсмъ черная. Съ нами на крыльцо вышло нсколько человкъ лакеевъ и тоже стояли прислушиваясь къ дождю.
— Посл завтра рка тронется непремнно, а то еще и завтра, — говорили вс.
— Постойте-ка, — прислушиваясь, сказалъ отецъ, — вдь, это гуси кричатъ.
Мы вс начали тоже прислушиваться. Дйствительно слышался крикъ летвшихъ гусей. Въ темнот по двору кто-то шелъ, слышны были голоса: — Это кто?— громко сказалъ отецъ. Послышался отвтъ, но не явственный:— К, то это?— повторилъ отецъ.
— Я-съ! Степанъ, поваръ.
Шлепая по снгу и грязи подходилъ къ крыльцу Отенанъ.
— Ты какъ же здсь?— спросилъ его отецъ.
— Петръ Васильевичъ отпустили.
— Совсмъ?
— Совсмъ-съ. Новаго повара привезли. У Волкова Ивана Семеновича Авдя купили. Приказали кланяться, благодарятъ, завтра будутъ, — добавилъ Степанъ.— Мн двадцать пять рублей на чай пожаловали.
— Вотъ какъ! А какъ же ты прошелъ? Черезъ рку есть еще зда?— спросилъ отецъ.
— Есть-съ, только ужъ плохо.
У насъ была та же рка, что и у дяди въ Прудкахъ, и чтобъ отъ него попасть къ намъ, надо было или перезжать по плотин, по которой зимой никто не здилъ и она стояла заваленная снгомъ, или по льду, прямо черезъ рку.
— Какъ же Петръ Васильевичъ-то завтра продетъ?
— Не могу знать-съ. Приказали сказать, что завтра будутъ.
— Ну, что тамъ? Ничего, все благополучно?
Отецъ сталъ его разспрашивать. Степанъ какъ-то странно отвчалъ, точно не договаривалъ — хочетъ сказать, а потомъ не договоритъ.
— Ну, пора въ домъ, а то ты еще простудишься, — сказалъ мн отецъ.— Степанъ, зайди-ка ко мн.
Мы прошли съ крыльца въ переднюю, я снялъ теплое платье, отецъ веллъ мн идти къ матушк, а самъ остался въ передней говорить съ Степаномъ.
— Какой дождь идетъ, гуси лтятъ, кричатъ, Степанъ пришелъ: дядя отпустилъ его, онъ себ новаго повара купилъ, — сообщалъ я новости въ угольной, за чайнымъ столомъ, съ котораго еще не убирали самовара.
— Ты гд же видлъ Степана?— спросила матушка.
Я сказалъ.
— Онъ тамъ еще?
Матушка встала и, ничего намъ не говоря, пошла въ переднюю. Потомъ мы слышали изъ угольной, что отецъ съ матушкой пошли въ кабинетъ и туда же позвали и Степана. Что они тамъ съ нимъ говорили и объ чемъ онъ имъ разсказывалъ, мы не могли разслышать, хотя доносился иногда до насъ голосъ отца, что-то громко и горячо говорившаго. Затмъ, наступала тишина и смутно, не явственно, слышалась чья-то рчь — можетъ быть матушки, можетъ быть Степана. Мы такъ и ушли спать, а они все тамъ разговаривали.
Дождь, лившій всю ночь, къ утру пересталъ. Когда мы пошли пить утромъ чай, я подбжалъ къ окну и удивился, какая произошла перемна за одну ночь. Въ цвтник ужъ была видна не одна черная земляная клумба, но оттаяли и дорожки, и съ нихъ сошелъ снгъ. По другую сторону дома, обращенную къ рк, образовались тоже большія проталины и была видна земля. Дальше, снгъ на рк посинлъ, потемнлъ, надулся какъ-то, такъ что отсюда даже, изъ окна, видно было, что по рк ни хать, ни идти пшкомъ нельзя. Отца съ утра не было дома, онъ былъ тамъ, на плотин, гд былъ и весь народъ. Среди дня онъ на минутку прізжалъ, но сейчасъ же опять туда ухалъ. Ждали, что ночью рка непремнно тронется, а надо было еще многое успть сдлать, чтобы уцлла плотина, не сорвало ее. Съ обду онъ пріхалъ опять и разсказывалъ все время о рк, какъ она опасна и какъ люди торопятся сдлать поскоре то-то и то-то. Кто-то вспомнилъ про дядю и сказалъ, что онъ вроятно ужъ не прідетъ сегодня.
— Гд жъ хать, это провалиться наврняка, — сказалъ отецъ.
Когда онъ сталъ посл обда собираться хать снова на плотину, я началъ его просить, чтобъ онъ взялъ и меня съ собою. Но матушка сама тоже захотла хать смотрть, какъ тамъ работаютъ, — вопросъ былъ только въ томъ, какъ и на чемъ туда хать? Вс совтывали велть запречь простыя мужицкія сани, наложить по больше соломы, и хать въ нихъ, такъ какъ они безъ подрзовъ, на широкихъ полозьяхъ, и по грязи и жидкому снгу въ нихъ будетъ легче хать. Поднялась возня, суета, послали лошадей запрягать, начали одваться, наконецъ, на трехъ саняхъ, наполненныхъ свжей чистой соломой, мы тронулись. Погода была дивно хорошая, какая бываетъ въ это время весною. Выло ужъ часа четыре, солнце склонилось къ западу, но въ воздух было такъ тепло, такъ много разлито въ немъ весеннихъ звуковъ, и несутся они откуда-то съ вышины или отъ земли — не разберешь, но такъ хорошо!.. Мы хали по деревн, по середин большой, широкой улицы, образуемой двумя длинными рядами мужицкихъ избъ, и вся она, эта улица, была. оживлена, готовилась къ весн, къ весеннимъ работамъ: стояли передъ избами выдвинутыя изъ дворовъ телги, ихъ чинили, сохи, бороны. По улиц и передъ дворами бродило множество ребятишекъ. Завидвъ нашъ удивительный поздъ. изъ избъ выходили бабы и, останавливаясь въ дверяхъ сней, смотрли на насъ, кланялись оттуда. Славная. живая весенняя картина! И такъ давно мы ее не видали — цлую зиму и ясень — и такъ весело было смотрть на нее. Вдругъ оттуда, съ конца длинной улицы, показался верховой. Онъ скакалъ точно на пожаръ, скоро мы услыхали удары копытъ его лошади по рыхлому снгу и жидкой грязи, покрывавшей еще мерзлую, не совсмъ оттаявшую землю, наконецъ, онъ доскакалъ до насъ, и, не дожидаясь пока лошадь остановится, соскочилъ, точно свалился, упалъ съ лошади. сорвалъ шапку и подалъ письмо отцу. Это былъ посланный отъ дяди Петра Васильевича.
— Что такое?— спросилъ его отецъ, принимая у него изъ рукъ письмо.
— Барышня… Лизавета Семеновна… провалились… кататься похали и провалились въ рку… простудились… насилу вытащили… въ городъ за докторомъ послали, — говорилъ посланный, запыхиваясь и едва переводя дыханіе.
Я смотрлъ на него. Онъ былъ весь и лошадь его вся въ грязи и мокрые. Отецъ прочиталъ письмо, и передавая его матушк, сказалъ, обращаясь къ посланному:
— Ну, позжай, я не держу. Только какъ же ты по этой дорог провезешь доктора?
— Приказано-съ… къ вечеру…
Посланный, молодой малый, я зналъ его немного въ лицо — кажется конюхъ — вскочивъ на лошадь, надлъ шапку и опять, какъ сумасшедшій, поскакалъ дальше.
Начались предположенія что и какъ. Матушка съ отцомъ высказывали свои соображенія о томъ, что Петръ Васильевичъ просто сумасшествуетъ отъ нечего длать и со скуки, что можетъ быть доктора вовсе еще и не нужно, что какъ это Андрющка слетаетъ въ городъ, за двадцать верстъ и къ вечеру — а ужъ и теперь не утро, а вечеръ, — успетъ привезти его оттуда и, наконецъ, какъ это по эдакой дорог докторъ подетъ. какой это согласится, и проч. и проч. Я слушалъ все это, понималъ о комъ идетъ рчь, хотя я и въ первый разъ еще услыхалъ, что ‘ее’ зовутъ Лизаветой Семеновной…