Николай Олигер
Николай Олигер
Постоялец
Постоялец
* * *
* * *
* * *
* * *
Постоялец, Олигер Николай Фридрихович, Год: 1912
Время на прочтение: 22 минут(ы)
Выдалось лето непогожее. За полтора месяца времени маленькую бумажку с объявлением о сдаче внаймы комнаты много раз мочило дождем, трепало ветром, а потом сушило и коробило изредка проглядывавшим, но все же горячим солнышком. Чернила размазались, вокруг заржавевших гвоздиков расплылись по бумаге рыжие кружочки. С левого нижнего гвоздика бумажка сорвалась совсем.
Квартирный хозяин, слесарь Провидов, возвращаясь вчера вечером с работы, заметил, что объявление давно уже пора переменить на новое. После ужина оторвал от издавна залежавшейся тетрадки почтовой бумаги пол листика, отомкнул баночку с чернилами, вытер об жесткие черные волосы перышко и приготовился писать.
Жена в это время что-то очень усердно хлопотала по хозяйству, гремела посудой, без надобности мазала по столу пыльной тряпкой. Долго старалась не замечать, чем занят муж, потом не выдержала.
— Пиши, пиши… Тоже писатель выискался!
— Так, ведь, надо же! — примирительно сказал слесарь и еще раз вытер об голову перышко.
— Еще бы не надо… Говорила тебе — не бери большую квартиру. Кому надо из порядочных комнату снимать в этакой трущобе? Вот и сиди теперь, подавай каждый месяц девятнадцать…
— Квартира не так чтобы большая! — менее примирительно возразил Провидов. — Только что кухня и комната. А больше ничего и нет…
— С твоим заработком как раз впору в одной кухне жить. Кухню-то мы за семь целковых имели бы не хуже этой. А комната что? Сарай, а не комната! За нее меньше десяти и взять никак невозможно.
— Понятное дело, невозможно. Даже с мягкой мебелью. Можно и двенадцать взять! Вот нам и обойдется кухня в ту же семерку. И все-таки не по углам живем, а как порядочные хозяева.
Жена бросила тряпку в угол, за печку, остановилась перед слесарем, уперши руки в крутые бока.
— Взять? А кто даст-то, когда тут все рвань одна селится, уголочники? За тройку в месяц норовят с хозяйским горячим… Теперь у нас что же? Лавочнику еще с прошлого месяца задолжали девять с полтиной, Смирнов твой тоже который раз приходит, свою пятерку выпрашивает… Это как? Из каких покрывать будем?
— Вот, комнату сдадим и покроем. Очень просто! Как новую бумажку повешу — сейчас клюнет. Уж ты поверь!
— Так я тебе и поверила, обормоту…
— Не хочешь — не верь. С меня не убудет. Но только по углам мотаться я тоже не согласен. Я не кто-нибудь, а слесарного цеха мастер! Ко мне тоже иногда порядочные люди время провести приходят. Как же я их буду в углу-то принимать?
— А лавочнику девять пятьдесят? Скоро и верить не будет больше. Не найдешь ты тут хорошего постояльца и не найдешь! Хоть сто бумажек развесь.
Жена стояла сердитая, крепкая, вся раскрасневшаяся и горячая от досады. Слесарь посмотрел на нее искоса и, хотя ничего не мог возразить против ее справедливых доводов, вдруг почему-то весело улыбнулся. Потом сказал, протягивая руку для ласки:
— И ядреная же ты у меня… Ну, и вообще… Не баба, а огонь.
Жена нетерпеливо отстранилась.
— Все жили, как люди! А теперь нет постояльца и нет. Стало быть уже стих такой. И надо подешевле квартиру искать. Только и всего.
— Для меня-то очень уж удобно! Фабрика под боком… Потерпим, Настасья.
— Нет на это моего терпения! Этот месяц отживем и съедем. Отроду еще в долгах не живали.
— Говорю — обойдется. Все вы бабы — ядовитое зелье. Муж пришел с работы, устал, его бы приласкать да помиловать хорошенько, а она на него зубы вострит… Нехорошо, Настасья… Ей Богу!
Слесарь Провидов был упрям и настойчив, и любил чувствовать себя главой в доме, но сегодня на него нашло мягкое настроение. Может быть, потому только, что Настасья стояла так близко и так красиво разрумянилась. Дописав объявление, слесарь помахал бумажкой в воздухе, чтобы поскорее просохли чернила, потом встал и пошел на улицу. По дороге ущипнул жену так, что та вскрикнула и в отместку больно ударила его по руке.
— Ну и баба! — усмехнулся Провидов, потирая ушибленное место. — Крепкая баба!
Под воротами, при мерцающем свете фонаря, укрепил новое объявление на место старого. Старую бумажку сердито смял в комок и бросил на дорогу.
— Провались, проклятая! Может, вся и незадача из-за того, что такая несчастливая попалась… Ну-ка, теперь с легкой руки!
В глубине души, однако, плохо верил, что новое объявление поможет. И, возвращаясь к жене, прикидывал, какие можно найти новые пути для сокращения расходов. Но все выходило в обрез, копейка в копейку. ‘Если постоялец не найдется на этой неделе — придется опять перебираться в одну комнату с варистой печкой, — да еще сжиматься во всем, чтобы выплатить наросшие за полтора месяца долги. А тут еще как раз приближаются именины’. Провидов любил хорошо праздновать именины. Сам он происходил из духовного звания и в этот день приглашал к себе всех почетных родственников. ‘Можно было бы упросить хорошего постояльца на это время немножко потесниться и именинное угощение устроить в его комнате, с мягким диваном, занавесками и двумя картинами в золотых багетах’.
— Плохи наши делишки, Настасья! — сказал слесарь, когда вернулся в кухню. — Но ты, однако не унывай. Авось выкрутимся… И что-то я так смекаю, что нам уже и спать пора.
Пока квартиранта не было, спали на его кровати, — широкой, полутораспальной. Лежать на ней было тепло и мягко, а клопов из деревянных спинок и, ножек Настасья только что старательно выварила.
Слесарь лег первый, а жена долго еще прибиралась, потом убрала голову на ночь, разделась и задула огонь. Шарила в темноте руками, чтобы добраться до постели. Провидов поймал ее за руки, притянул к себе и крепко обнял.
— Любишь?
— Чего еще там…
Для видимости отбивалась от ласк мужа с притворно недовольным видом. Но скоро сдалась, ответила жарким объятием, от которого у слесаря голова пошла кругом.
— Ах ты, цыганенок мой… Миленький…
На другой день слесарь ушел на работу, как всегда, рано утром. И уходя, еще раз посмотрел на новое объявление.
‘Как будто ничего, — забористо вышло. Выручай!’
Около полудня того же дня неторопливо вышагивал по улице человек средних лет, невысокий, щупленький, с проседью и слегка сутуловатый. Изредка останавливался, смотрел направо и налево, помахивал тросточкой и шел дальше. Добрался так и до новенького объявления и тут задержался подольше. Внимательно прочел все от начала до конца, затем отступил на несколько шагов, окинув взглядом весь дом, вернулся к объявлению и прочел еще раз. И тогда только решительно направился во двор, отыскал номер квартиры и постучался.
Настасья заметила его, еще когда он был на улице. Успела скинуть передник, расправила подоткнутую юбку, ополоснула грязные руки.
— Это у вас сдается чистая и светлая комната.
Наниматель выглядел солидно, — только лицо у него было какое-то серое, а голос звучал сиповато. Ответила торопливо:
— У нас, у нас! Посмотреть желаете?
— Затем и пришел. Других жильцов не имеется?
— Помилуй Бог! Только я с мужем. И детей у нас нету. Комната самая спокойная.
— Мне спокойную и надо. У меня служба такая, что днем отдых нужен. Так я и люблю, чтобы все было тихо.
Осмотрел комнату так же внимательно, как читал объявление, даже заглянул под мягкий диван, — не накопилось ли пыли. Настасья стояла у порога и, замирая, ждала.
Наниматель крякнул, потом сел на диван, заложил нога на ногу.
— Ничего, помещение для меня подходящее. Мне, главное, чтобы днем было совсем спокойно. Я, видите ли, служу в типографии, метранпажем при газете. Должность солидная и хорошо оплачивается, но требует ночного труда. Так что на работу я ухожу вечером, а днем сплю. Понимаете?
— Понимаю. У нас вам очень хорошо будет. Такого покоя в другом месте нигде не найдете.
— С мужем-то не ссоритесь? Драк не бывает?
— Зачем же? Мы мирно!
Наниматель посмотрел на Настасью, сощурив глаза. Скользнул взглядом по ее пухлой, еще совсем девической груди, по округлым, стянутым тонкою юбкой, бедрам. И как будто даже порозовело слегка серое лицо.
— А какая будет цена?
— Цена, конечно… Сами видите, какая комната… И удобства… — Со стесненным сердцем выговорила самую большую цифру, на какую только решилась: — Пятнадцать надо бы взять…
Испугалась, как бы наниматель не ушел сейчас же, и торопливо скинула:
— Для хорошего постояльца разве только… рубль, например!
— Дороговато. Место неважное здесь. Если бы я не ради тишины…
Вгляделся в Настасью еще пристальнее. Встал с дивана, подошел почти вплотную. Та подалась назад, но только чуть-чуть, чтобы не обидеть.
— Давно ли замужем-то, молодушка?
— Второй год уже пошел.
— Оно и видно! Свеженькая вы… Как ягодка. Так какая же последняя цена-то будет?
— Четырнадцать. Меньше никак нельзя.
— Дороговато и четырнадцать! Ну, да уж для взаимного уважения…
Слегка тронул Настасью за плечо, ухмыльнулся. Губы от этой улыбки сделались дряблые, мокрые, и Настасье стало немножко противно. Едва сдержала брезгливую гримасу, когда наниматель спросил прыгающим, ласковым голоском:
— Уважать-то будете меня или как?
— По человеку и почет.
— Разумеется, молодушка! Это вы можете иметь в виду, что жалованья я побольше любого чиновника получаю. Мог бы и целую квартиру содержать, и не делаю этого единственно из скромности и любви к покою. Но если кто меня уважит, то и я наградит умею. Экие щечки-то у вас!.. Так я и задаточек оставлю, — а завтра же пораньше перееду… Супруг непьющий у вас? Чем занимается?
— Мастер по слесарной части. Он смирный очень. Если и выпьет когда, в самый большой праздник, так сейчас спать ложится. Человек такой, что все хвалят. И вы довольны останетесь.
— Уж там посмотрим! Грубый они народ — слесаря, плотники. Вот я — при газете. Все равно, что литератор. Служу народному просвещению и сам достаточно просвещенный человек…
Настасья приняла задаток, проводила нанимателя до самых ворот, потом смотрела ему вслед, пока он не завернул за угол. Вздохнула и покачала головой, потом отряхнула то плечо, за которое брались холодные серые пальцы.
У Провидова случилось на заводе маленькое столкновение с инженером, начальником мастерской. Поэтому домой он явился мрачный, шел опустив голову и даже не взглянул на объявление, которым так интересовался вчера вечером. Все под тем же впечатлением недавно пережитой обиды принялся за ужин, выхлебал две тарелки вкусных разогретых щей, поел картошки с постным маслом и луком. Вздыхал.
— Куда ни плюнь — одни неприятности… Хоть петлю надевать впору! И есть еще такие бабы, которые шпыняют.
— Да я хотя бы рот открыла! Вижу — сидит человек волком, — и молчу.
— Я не про сейчас! Я про вообще говорю… Что-то ты очень уж сытно накормила меня сегодня. Даже дыхание спирает.
— Вот, попробуй: не облегчит ли?
Вынула из какого-то тайничка бутылку с пивом, усмехаясь тихонько, поставила ее перед слесарем.
— Ого! Что за праздник такой? Или нежданное наследство выскочило?
Настасья наполнила мужу стакан, пригубила сама, погрузив губы в белую холодную пену. И, чтобы продлить удовольствие, ответила не сразу.
— Ты так-таки ничего и не видел разве?
— Мало ли что я видел! Только хорошего мало во всем этом.
— Бумажка-то твоя — еще с утра за печкой лежит.
— Неужели сдала?
— Еще как сдала-то…
Рассказала подробно, кто приходил утром, как снимал комнату, как говорил о себе, что получает больше любого чиновника. И одет очень чисто, как настоящий барин. С такого не придется плату клещами вытягивать. Когда кончила, слесарь и сам еще расспросил обо всем, что упустила из виду Настасья. Справился между прочим, стар ли или молод.
— Так, какой-то… Середка на половинку!
Настасья почему-то отвернулась, сделала вид, что очень занята мытьем посуды. Провидов посмотрел на спину жены с некоторым подозрением.
— Целыми днями, значит, будет дома сидеть? Так! Все хорошо, а вот уж это мне не нравится.
Настасья быстро выпрямилась, махнула рукой так, что с посудной мочалки полетели во все стороны сальные брызги.
— Дурак ты отпетый, вот что! Нужен он мне очень, этакий мокрогубый! У меня только та и печаль была, что сам-то он мне вовсе не понравился. Тля какая-то серая, а до баб — сразу видно, что большой охотник.
— Ну, вот! — почесал за ухом Провидов. — По-моему и выходит, что плохо… Чего же ругаешься-то?
— Так неужели я себя соблюсти не смогу… от этакого… Я его, в случае чего, одним пальцем раздавить могу, как клопа! Ну, а что приставать будет — уж это верно. И не люблю я, когда пристают.
Провидов немного подумал и сказал успокоительно:
— Вам тоже мерещится иной раз, чего и нету совсем. Если он человек солидный, то не позволит себе какого-нибудь охальства. А что ты себя соблюдешь — это я понимаю. Не из плохого дома взята… Задаток-то большой дал?
— Пятерку. Как перейдет — остальные.
— Хорошее дело. Стало быть, долгов скостим маленько.
Когда пиво было допито, слесарь заглянул в снятую новым жильцом комнату, помялся на одном месте, у порога. И, словно нехотя, процедил сквозь зубы:
— Солидный человек не будет приставать. А если пошутит когда, то и стерпеть можно. От шутки не станется… Четырнадцать рублей ведь… На полу не подымешь! Как раз уравнение финансов.
— Да коли бы не это… Мне все равно, пускай подсунется: обломаю кривые ножки!
Метранпаж переехал, как обещался, на другой день рано утром, едва только Провидов успел уйти на работу. Вещей у него оказалась целая, с верхом накладенная, подвода: два сундука больших, третий поменьше, гардероб под красное дерево, умывальник с золотыми разводами, зеркало в хорошей раме, лампа, книг четыре связки, книжная этажерка и еще много разной мелочи. В просторной комнате сделалось даже тесновато, когда все это расставили по местам. А один большой сундук пришлось-таки поместить в кухне. Отпустив ломовика, постоялец, при помощи Настасьи, долго еще наводил порядок и когда, наконец, все было готово, с некоторой гордостью спросил: нравится ли?
Настасья смотрела на уставленную книгами этажерку, на переддиванный столик, украшенный лампой под широким абажуром с цветами и майоликовыми пепельницами, на переполненный всяческой одеждой гардероб, — и не совсем благоприятное впечатление, произведенное вчера новым постояльцем, начало постепенно сглаживаться. Тем более, что сегодня метранпаж вел себя совсем скромно, не улыбался отвисающими губами и не заигрывал. Попросил только самоварчик и, основательно напившись чаю, залег спать.
Настасья осторожно хозяйничала в кухне, старалась не стучать посудой, даже ходила на цыпочках. Хотела с самого начала показать постояльцу, что он не ошибся в выборе квартиры и что здесь, действительно, ему будет хорошо и спокойно.
Метранпаж спал крепко, посвистывал носом. Проснулся только около шести часов, умылся у своего умывальника с золотыми разводами и пошел в кухмистерскую обедать. Вернулся почти в одно время с Провидовым и, вежливо расшаркиваясь, представился хозяину:
— Счастлив познакомиться: газетный метранпаж Ледорезов!
Слесарь торопливо вытер об полу пиджака потную ладонь и крепко, с чувством, пожал протянутую ему руку.
— И я с своей стороны… Уже имел удовольствие слышать от супруги… Дай Бог в мире пожить, да подольше.
— Я надеюсь! — убежденно сказал метранпаж. — Я, знаете, человек постоянный. И корни пускаю крепко, конечно, если почва благоприятная.
— Почва у нас — сами увидите.
Когда слесарь поужинал, Настасья поставила самовар, сбегала в лавочку за полфунтом вишневого варенья и пригласила постояльца откушать вместе, для первого знакомства. Метранпаж сейчас же согласился и, со своей стороны, тоже вынес угощение: коробочку эйнемовского печенья.
Хозяева первое время конфузились и только усиленно угощали, а постоялец занимал разговором. Сначала расспросил обстоятельно о том заводе, где работал Провидов, узнал, трудна ли работа и хорошо ли идут дела у завода. Потом перешел на свою газету, а с газеты — на иностранную политику. Провидов любил побеседовать о политике и потому тоже скоро разговорился. И был приятно поражен, когда узнал, что такой образованный и почтенный человек во многом одних с ним мнений. Обоим не нравились войны и беспорядки, и оба предпочитали тихую и мирную, хотя бы и самую скромную жизнь.
— У меня все эти беспорядки за горбом сидят! — показывал на свой коротко подстриженный затылок слесарь. — Обещали разные горлодеры золотые горы, а на поверку вышел шиш с маслом, да еще хорошая трепка на придачу. До сих пор, понимаете, оправиться, как следует, не могу после всех этих забастовок! А из-за чего все? Если человек о собственном благе и покое заботится, то ему не следует бунтами заниматься. Это только для разных голоштанников хорошо, которым все равно терять нечего!
Ледорезов поддакивал и кивал головой, и опять переходил на какие-нибудь греческие события, и тут тоже они во всем сходились.
Слесарь, наконец, не выдержал.
— Что это мы все чаю, да чаю… Такого постояльца и пивом угостить не грех, Настасья! Скомандовала бы ты парочку-другую… Под политику-то очень даже гладко выйдет…
— Пьянства не терплю, но против умеренного и своевременного употребления ничего не имею! — согласился метранпаж. — Однакоже под непременным условием: так как сегодня мое новоселье, то я и угостить должен. Я даже и сам сходить могу, чтобы не утруждать хозяюшку.
Немного поспорили, но кончилось тем, что Настасья взяла у Ледорезова денег и принесла две пары. Метранпаж пил и посматривал на часы: серебряные с золотой накладкой и толстые, как кастрюля…
— Куда торопитесь? — убеждал размякший Провидов. — Дело не зверь, в лес не убежит!
— И очень даже убежать может! Я над метранпажной частью — самый главный и готовлю номер к окончательному выпуску. Без меня там никак не обойдутся, и если даже я опоздаю, то могут произойти тысячные убытки от несвоевременного выпуска.
Когда пиво было распито и язык устал от разговоров, расстались друзьями. Слесарь опять долго и крепко жал руку постояльца, горячо уверял его в своей горячей преданности.
— Очень рад, очень рад! — сказал Ледорезов. — Теперь уже я знаю, что мы хорошо уживемся.
Надел хорошее новенькое пальто, шляпу-котелок, взял тросточку с выделанной на рукоятке голой девицей и ушел в типографию.
Укладываясь спать, слесарь еще долго, по инерции, продолжал говорить, потом заворчал на жену:
— Так оно и есть, как я полагал! Одно бабье воображение. Таких людей днем с огнем поискать надо, а она надумала невесть что. Разумеется, человек еще не такой старый и к тому же холостой, так что по женской части должен кой-какие грехи иметь, но тебе-то от этого никакого убытка не получится.
Жена сдавалась.
— Да я и ничего уж! Хотя, по правде… Змеиный он какой-то… Никак ты ему в душу не заглянешь. Что ему ни скажешь — со всем соглашается, а сам себе на уме.
— И пива сразу же выставил. При его содержании, ему все равно, что плюнуть — четыре-то бутылки:
— Имущества у него всякого очень много! Нам и в сто лет не нажить столько.
Слесарь подумал, потом сказал загадочно:
— Может случиться, что если проживет он у нас долгое время и, как человек, видимо, не очень здоровый, помрет… И если он человек одинокий и особо близких не имеет… Очень просто, что и завещание отпишет!
Настасья повернулась к мужу своей горячей, крепкой спиной.
— Спи уж лучше, обормот! Однако, не развезло ли тебя с двух-то бутылок?
Так и зажили, мирно, аккуратно и спокойно. Ночью метранпаж работал, днем спал, а по вечерам читал книжки или беседовал со слесарем. Снабжал своими книгами и Провидова, но тот больше только перелистывал чистенькие, ровно обрезанные странички, потому что насчет чтения едва справлялся и с копеечной газетой, которую покупал каждое утро и просматривал во время обеденного перерыва. А вечером как-то слипались глаза, строчки разбегались и мутнели. Много приятнее было слушать, как говорит метранпаж.
Понемногу узнали друг от друга все биографические подробности. Метранпаж, оказалось, происходил из далеких краев и родственников не имел ни души. Зато слесарь мог похвастаться двоюродным братом — дьяконом и даже троюродным дядей — архиереем. Насчет последнего он и сам, впрочем, несколько сомневался и считал его отчасти лицом мифическим. Тем не менее, метранпаж одобрил и это прикосновение к духовенству.
— Самые все исконные и настоящие русские люди! В других сословиях, и особенно в дворянстве, всякая чужая кровь примешалась, а духовенство — это уже славяне девяносто шестой пробы. И потому столь сильно телом и духом.
Голос у метранпажа был всегда ровный и ласковый, и глаза смотрели так, как будто они никого и никогда не могли ненавидеть, но только смотрели не в лицо собеседнику, а на печку, на пол или на стакан с чаем. Настасье это казалось неприятным. Зато ей очень нравилось, что постоялец меняет белье два раза в неделю, каждую субботу ходит в баню, а в воскресенье утром — к обедне. Иногда он приносил из церкви просфоры и дарил их Настасье, приговаривая:
— С праздничком! Удостойте лобзаньем по заповеди Христовой.
Настасья закрывала лицо рукавом.
— Да, ведь, не Пасха!
И полупросительно, полусердито смотрела на мужа.
— Лобзание любви во всякий праздник установлено, ибо это — любовь духовная, безгрешная! — объяснял Ледорезов.
— Чего ломаешься, дура? — сердился слесарь. — Человек к тебе с духовным чувством, а ты морду воротишь…
Иногда метранпаж просыпался днем рано, часа в три. Тогда, умывшись, неспешно пробирался в кухню, присаживался в уголке и смотрел, как Настасья работает. Молчал, изредка напевал себе под нос какие-то песенки, а если и говорил, то о чем-нибудь самом простом и обыденном: о погоде, о прачке, о ценах на всякие хозяйственные продукты. Но что бы ни делала Настасья, она всегда чувствовала на своей спине упорный, назойливый взгляд постояльца. Делалось неловко и почему-то стыдно, до боли стыдно. Роняла тарелки, а раз налила керосину, вместо лампы, в суповую чашку. Но не решалась прогнать непрошеного гостя и на все его вопросы отвечала любезно и предупредительно.
Пробовала было вечером жаловаться мужу, но из этих жалоб ничего хорошего не выходило, потому что в сущности не могла даже объяснить, — чем именно недовольна… Не заигрывает, не охальничает, никаких нехороших слов не говорит. А вот просто тошно, да и все тут.
— Бить тебя надо, корову! — злился слесарь. — Вот сгони у меня этакого постояльца, так я тебе все ребра пересчитаю! Желание мое, чтобы жил он у нас по гроб жизни. Поняла? При нем и я совсем другим человеком стал. Ей Богу, даже ума прибавилось!
Кроме разговоров, метранпаж умел как-то, между прочим, оказывать множество мелких, но очень полезных услуг. И никогда не стоял ни за угощением, ни даже просто за мелкими денежными суммами на разные хозяйственные потребности. Провидовские финансы пошли в гору, а впереди рисовалась все та же спокойная обеспеченность.
— Лишь бы не ушел только! — вздыхал слесарь. — Уж ты смотри у меня… Лишь бы не ушел! А теперь, славу Богу, живем так, что лучше и не надо.
По субботам Настасья мыла полы, пользуясь тем временем, когда постоялец уходил в баню. Чтобы не испачкаться, снимала с себя платье, оставалась в одной рубахе и высоко подоткнутой нижней юбке. И вот однажды, как раз в то время, когда усердно протирала пол в постояльцевой комнате, в углу, за гардеробом, — вдруг почувствовала уже знакомую неловкость. Выпрямилась, поспешно закрывая низко вырезанным воротом обнажившуюся грудь. И увидела метранпажа, который, с узелочком подмышкой, стоял в дверях и ласково улыбался. От этой улыбки мокрая губа у вето отвисла, как у дряхлого старца, и жуткий зеленый огонек прыгал в оживившихся глазах.
— Хлопочете, хозяюшка? Экое тело-то у вас! Я и не видал еще такого. Не тело, а морская пена, можно сказать! Да не прячьте грудку-то, не прячьте. Все равно, я подсмотрел уж…
Сделал по направлению к ней несколько осторожных, маленьких шажков. Настасья отступила.
— Ох, уйдите… Стыдно, ведь…
Чувствовала, как будто метранпаж впивается в ее нагие плечи, раздевает ее всю по лоскуточкам, смакуя. Тот подошел еще ближе, и дальше отступить уже некуда. Погладил влажной ладонью по гладкой, теплой коже. Задышал часто и прерывисто, говорил, обдавая лицо Настасьи своим дыханием:
— Вот люблю. Это люблю. Ты, хозяюшка, молодая, красивая. Тебя очень любить можно! И награждать, конечно, и награждать. Что ты все с мужем да с мужем? Глядишь, молодость-то и проворонишь! Кто тогда любить будет? От мужа никакой настоящей утехи нет, милочка!
Настасья собралась с силой, оттолкнула его обеими руками. Метранпаж смешно отскочил на середину комнаты, выронил узелок.
— Разве можно такое? А еще человек почтенный, с сединой. Сегодня же мужу скажу!
Ледорезов весь подобрался, сделался какой-то сухой и колючий.
— Что ж, хозяюшка, говори! Что хочешь, говори. Мне ничего. Я не обижусь. Я, ведь, и съехать сейчас же могу. Ничего не потеряю. И что я такое сделал, чтобы жаловаться, а?
Вечером Ледорезов был особенно любезен со слесарем и заговаривал с Настасьей совсем запросто, как будто между ними ничего не случилось. Но Настасья отмалчиваясь и дулась, а когда метранпаж ушел на работу, все-таки пожаловалась.
Провидов отнесся к ее жалобе очень холодно.
— Сразу видно дуру! Тут именины подходят и надо постояльца об особом одолжении просить, а она ссоры заводит! Хотя бы и совсем голую тебя увидал, так и то беда не особая. Не убудет тебя от этого.
Настасья обиделась.
— Если так считать, то, стало быть, я могу с ним и как последняя шлюха обходиться. Тоже не убудет! Все такая же останусь. Тебе твой квартирант дороже жениной чести!
Провидов посмотрел косо и ничего не ответил. Только много спустя, когда жена уже почти засыпала, сказал:
— Откуда он мой-то? Мы, кажется, муж и жена, — все равно, что одно тело. И что мне хорошо, то и тебе полезно… Сама, ведь, плакалась, что без постояльца нам никак жить невозможно!
У Настасьи первая острая обида уже остыла, и, рассудив хладнокровно, она нашла, что в словах мужа есть большая доля правды. И если слесарь ничего не имеет против, то, конечно, можно потерпеть. А что вид у Ледорезова очень противен и губа мокрая, — так, пожалуй, и все мужчины таковы.
Уснула спокойно и спала крепко, — не заметила даже, что муж несколько раз просыпался ночью, подолгу лежал с открытыми глазами и о чем-то думал. Один раз даже совсем уже хотел было разбудить Настасью, чтобы сказать ей что-то, по-видимому, очень неприятное, но вместо этого только тяжело вздохнул и перевернулся на другой бок.
После этого события метранпаж начал вести себя понемножку все свободнее и свободнее. Но ничего не делал разом, с наскоку, а подбирался понемножку, потихоньку и с неизменной ласковостью. Иногда даже слегка обнимал хозяйку за талию или поглаживал ее по плечам и груди. Настасья морщилась и отворачивалась, но не сопротивлялась. В промежутках между разговорами о погоде и съестных припасах все чаще заговаривал о Настасьиной молодости и о том, что этой молодостью надо пользоваться, пока она еще не завяла. Потом и захочется пожить веселее, да уже поздно будет.
Соответственно с этими беседами увеличивал свои маленькие щедрости и редко когда являлся домой с пустыми руками, а один раз принес даже целую курицу, которую почему-то называл пулярдой, и бутылку сладкого удельного. По вечерам всегда выставлял слесарю угощенье и выпивал с ним вместе, — не допьяна, а только так, для возбуждения бодрости духа и тела.
Слесарь почему-то избегал теперь выспрашивать у жены, что делается дома в его отсутствие. Один раз спросил только:
— Ну, как вы? Не ссоритесь?
Настасья смотрела в сторону.
— Чего ж ссориться? Обиды не видно.
— Не пристает, значит?
— А тебе какое дело? Сам говорил, что если бы и случилось что так от меня не убудет.
— Оно так… Но, ведь, муж я тебе, все-таки! Что на уме держишь?
— Да ничего я не держу. Отвяжись!
Слесарь кашлянул, покрутил усы.
— Вчерашнего дня опять хвалил мне постоялец эту свою квартиру. Говорил, что если и дальше все так же хорошо пойдет, то он здесь и до скончания жизни готов остаться. Вот про то же и я тебе гадал. Примечай, что муж твой умный человек, и слушайся… А еще говорил он мне, что на книжке у него в сберегательной давно уже лежит более полуторых тысяч. И теперь тоже каждый месяц откладывает. Да.
Приблизился день Провидовских именин. И слесарь едва заикнуться успел, а метранпаж уже предоставил свою комнату в полное распоряжение и даже пообещал озаботиться угощением. Так и сказал:
— Конечно, насчет пирожка, например, чтобы испечь, сама хозяюшка озаботится. А уж все остальное вы мне предоставьте. Люблю услужить хорошим людям… Отец дьякон будет?
— Каждый год… Неукоснительно.
— Вот и оборудуем, чтобы перед людьми не было стыдно! Уж вы не беспокойтесь. Я человек бывалый и хорошие порядки знаю.
Слесарь для виду отнекивался, но на самом деле был очень доволен. Почему, в самом деле, и не изубыточиться немного одинокому и состоятельному человеку?
Именинный день пришелся очень удачно: в табель. Так что с утра все были дома, а гостей пригласили к полудню. Отец дьякон пришел прямо от поздней обедни, и потому ладаном от него пахло на всю квартиру. Были еще дьяконова жена и племянница, помощник заведующего отделением с завода, два мастера с женами, а от себя метранпаж тоже пригласил, для оживления и для большей образованности, одного корректора и барышню, которая принимала объявления в газетной конторе.
Закусок и вин метранпаж доставил с вечера целый ворох. Сам наблюдал, как Настасья разместила все это на обеденном столе, сам откупоривал бутылки и колбасу резал. Слесарь, пока не пил, был несколько робок, больше вытирал только ладони об полы пиджака и раскланивался. Ледорезов всех занимал: с отцом дьяконом поговорил о духовенстве, с мастерами о рабочем сословии, с дамами — о всяких легких предметах. Относительно корректора выбор оказался неудачен, потому что он так быстро напился, что никакой образованности показать не успел. Потом упрашивал дьякона научить его махать кадилом, жене мастера предлагал сплясать модный танец матчиш, а с конторской барышней просто полез целоваться. В конце концов пришлось уложить его спать в кухне, за печкой. На гостей, впрочем, этот маленький инцидент не оказал никакого влияния, так как, благодаря стараниям метранпажа, все были настроены необыкновенно благодушно, и хотя дьякон махать кадилом отказался наотрез, но светские и даже довольно нескромные песни пел. Помощник заведующего отделением уверял, что он только по недоразумению не называется настоящим инженером, и ухаживал за конторской барышней, усердно подливая ей цинондальского. Именинник плакал от полноты чувств и целовался с Ледорезовым. А хозяйка угощала, цвела от радости и думала, что без метранпажа ей, пожалуй, во всю жизнь не пришлось бы повидать у себя дома такого торжества и веселья.
Засиделись гости долго и расходились не спеша. Дьяконица заботливо поддерживала мужа, но все-таки тот, спускаясь с крыльца, просчитался на одну ступеньку. Мастера все предлагали друг другу поменяться женами, но, в конце концов, покинули обеих на произвол судьбы и куда-то скрылись. Корректора кое-как водрузили на извозчика и отправили домой, причем Ледорезов сам уплатил вперед прогонные деньги. А когда все разошлись, слесарь сейчас же завалился на место, только что оставленное корректором, и сладко уснул.
Настасья прибирала остатки закусок и пустые бутылки, Ледорезов помогал. Он весь день пил умеренно и потому был сейчас трезвее всех, — даже самой хозяйки, у которой голова, все-таки, изрядно кружилась.
Прислушался, — из кухни доносился ровный и густой храп Провидова. Тогда смело подошел к Настасье, взял ее за руки.
— Ну, как, хозяюшка? Угодил я вам?
Настасья опустила глаза. Хотелось сказать, что угодил, — но в то же время и было страшно чего-то. И шевельнулась в груди досада на мужа, который уснул так не вовремя. Метранпаж ждал. Потом переспросил:
— Не угодил, стало быть?
— Как уж не угодили… Такое спасибо вам! Вы об нас как о родных печетесь. Мы хотя и простые люди, но понимаем.
— Наградить бы надо маленечко, если угодил. А, хозяюшка?
Тянул к ней лицо, жадно засматривал. Настасья закрылась ладонями, уши зардели от стыда и страха.
— Полно вам… Муж услышит…
— Ничего он не услышит. А если бы и услышал, так вы думаете, что это так страшно?
Настасья и сама сомневалась, будет ли это так страшно. Помнилось еще, как холодно отнесся Провидов ко всем прежним жалобам. И потом, можно ли теперь обидеть человека. Подумала про себя:
‘Не убудет!’
А Ледорезов настаивал:
— Многого не прошу. Наградите поцелуйчиком, — с меня и довольно!
Подставила ему губы, зажмурясь. Метранпаж впился своим мокрым ртом в эти губы, прижал крепко, как будто хотел укусить. И бормотал что-то беспорядочное, ласкал дрожащими, но окрепшими от страсти руками.
— Все равно, этим кончится! Ведь знаешь уже… Так скорей бы… Зачем томишь? Зачем томишь-то? А?
— Ничего такого не будет! — быстро отстранилась Настасья. — Не на такую напали! Я — мужняя жена.
— Мужней и останешься! За это и Бог простит, если уважишь одинокого человека. Кроме прибыли, ничего тут не будет. Или ты думаешь, что я приласкать не умею?
Опять обнял и целовал крепко и долго, — и опять Настасья вырвалась из его объятий, но на этот раз уже не осталась в постояльцевой комнате, а убежала в кухню, оставив стол неприбранным. Метранпаж посмотрел ей вслед, потер ладонь об ладонь, оправил растрепавшуюся прическу и усмехнулся уже спокойной улыбкой уверенного в себе человека.
Дня через три метранпаж сидел со слесарем за парой пива и вел свой обычно мягкий и ласковый разговор. И говорил все о том же, к чему за последнее время возвращался уже несколько раз.
— Человек я еще не старый, но здоровьем особенным похвастаться не могу! Работа у нас все со свинцом, и пыль от литер идет очень вредная: садится на грудь. Так что на особо долгое существование я претензии иметь не могу. Ваше дело другое: вы и в восемьдесят лет будете богатырь-богатырем. А с другой стороны — при моей некоторой обеспеченности для меня любопытно, кто же после моей кончины всем моим благоприобретенным имуществом воспользуется? Очень просто, что может оно поступить в казну, как выморочное. А в казне и без меня денег много. Так лучше уже я какого-нибудь хорошего человека облагодетельствую и заставлю его за мою душу Богу молиться. Не так ли?
— Говорить изволите правильно! — поддакивал слесарь.
— Вся остановка, следовательно, за хорошим человеком. И, конечно, я желаю, чтобы оный хороший человек и мне самому, при жизни моей, соответственное одолжение делал.
— Да, ведь, мы за вас всей душой готовы…
— Не сомневаюсь! Но давая обещание вас наградить, я тоже, соответственно, желаю жить у вас, ни в чем себе не отказывая.
— На это воля ваша! — сказал слесарь. — Человек вы свободный. Что хотите, то и делаете.
— А вдруг да я пожелаю, а вы моему желанию препону поставите?
— Какая же может быть препона?
— Очень даже просто! Но помните, милый человек, что после хотя бы одной такой препоны все мое обещание навсегда нарушится. И даже в тот же час я и с квартиры съеду. Худого я пожелать не моту. Так и запомните!
Слесарь долго думал. Меняясь в лице, переворачивал в мозгу какие-то тяжелые мысли. Потом твердо и коротко сказал:
— Запомню!
Во время этого разговора Настасья отлучалась по какому-то хозяйственному делу. И когда она вернулась, слесарь почему-то посмотрел на нее с тоской и злобой. Сказал, дождавшись ухода Ледорезова:
— Ты вот что… Если там будет что опять у тебя с постояльцем, так ты не фордыбачь… И вообще… Что без меня дома делается — я не знаю!
Настасья поняла не сразу. И только когда заметила, что муж упорно смотрит вниз, не поднимает перекошенного тоской лица, — села в углу и заплакала. Эти слезы, как будто, успокоили слесаря. Он выпрямился, сердито напал на жену:
— Чего ревешь? Что? Дура ты и ничего больше… Мы люди маленькие. Разве нам можно свою выгоду из рук упускать? Вишь, как сама разъелась при постояльце-то: поперек шире! Поди, не хочется тоже на голодную порцию садиться? Так и потерпи.
— Жили раньше, — не голодали!
— А как жили? Во всем — в обрез. Каждый грош учитываешь и все концы с концами не сходятся… Теперь так разве?
Настасья не возражала больше, но плакала еще долго. И потом, укладываясь вместе с мужем спать за печкой, не обнимала его, как прежде, а отвернулась лицом к стене, делала вид, что спит.
Метранпаж на другой день опять пришел с подарком: принес отрез шерстяной материи на платье. Материя была красивая, добротная, и досталась метранпажу совсем недорого, потому что он приобрел ее где-то на распродаже остатков. И точно о таком платье давно уже мечтала Настасья, потому что на именинах она была одета хуже жен мастеров, не говоря уже о дьяконице. Все-таки отказалась.
— Не возьму! Не за что мне такие подарки дарить.
— А я хочу, чтобы было за что…
Попытался обнять, и опять отвисла мокрая губа и дрожали серые руки. Настасья как-то очень неловко оттолкнула его, и метранпаж стукнулся головой об косяк. Ничего не сказал, только потер рукой ушибленное место и ушел в свою комнату.
Через полчаса выглянул.
— Хозяюшка, надо бы мне подводу добыть!
Настасья заглянула. Все постояльцевы вещи уложены и даже лампа завернута в газетную бумагу.
— Вы что же так?
— Съезжаю-с! У нас контракт не писан. Когда захочу, тогда и могу съехать. При моем образовании я не привык, чтобы мне за любезность затылок в кровь расшибали.
У Настасьи захолонуло сердце. ‘В самом деле — съедет. И тогда — прощай все, и теперешнее довольство, и надежда на будущее. А что муж скажет?’
У женщины слезы живут недалеко. Опять заплакала.
— За что же вы нас так? Оставайтесь, ради Истинного… Как я и мужу на глаза покажусь, если вы съедете?
— Дело ваше! Разумеется, по головке он вас не погладит. Следовало поумнее быть, хозяюшка. Не затылки ломать, а уважить, когда честью просят.
— Да, ведь, не могу же я… Такой грех… И перед Богом, и перед мужем…
— Перед Богом на Страстной исповедаться можно, а насчет мужа вы разговор оставьте! И больше ждать у меня никакого желания нет. Или уважьте, или я сам сейчас за ломовым отправлюсь.
— Хоть подумать еще дайте!
Ледорезов долго отказывался, даже тросточку уже взял в руки, чтобы идти за подводой, но, наконец, согласился подождать. Совсем недолго: до завтрашнего дня только.
— И тогда уже, как угодно-с! Ничем не умолите. А супруга в это дело мешать нечего, потому что это наше, так сказать, частное соглашение.
Слесарь в этот день вернулся с завода позже обыкновенного и немножко навеселе. Метранпажа уже не застал дома. Пристально и испытующе смотрел на Настасью, но ничего не говорил. Поужинал кое-как и, видимо, без всякой охоты, и велел жене принести бутылку пива. Когда та вернулась из портерной, спросил вскользь, наливая стакан:
— Ну, как у вас?
— Ничего! — сквозь зубы ответила Настасья. — Шерстяное платье подарил мне.
— А больше ничего не было?
— Ничего.
Больше не расспрашивал, выпил пиво и лег спать.
Утром, еще до полудня, метранпаж пришел веселый, напевал песенку. Из кармана у него торчала бутылка киевской.