Последняя королева, Гальди Давид, Год: 1907 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 173 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

ПОСЛДНЯЯ КОРОЛЕВА

(Maria Sofia di Borbone)

Романъ ДАВИДА ГАЛЬДИ

ПЕРЕВОДЪ СЪ ИТАЛЬЯНСКАГО Л. Р—НА

Приложеніе къ ‘Историческому Встнику’

С.-ПЕТЕРБУРГЪ
1907

ОТЪ ПЕРЕВОДЧИКА.

Предлагаемый въ перевод новый романъ популярнаго итальянскаго писателя Давида Гальди врне можно назвать беллетристической лтописью послднихъ двухъ лтъ (1859—60) долгой борьбы итальянскаго народа за объединеніе родины и ея политическое освобожденіе. Беллетристическая форма даннаго произведенія не умаляетъ его исторической точности. Авторъ въ примчаніи заявляетъ, что все дйствіе романа, до мельчайшихъ подробностей, безусловно исторично. Переводчикъ, хорошо знакомый съ событіями того времени не только по добросовстнымъ сочиненіямъ, но и по разсказамъ многихъ, лично ему знакомыхъ участниковъ движенія (начиная съ великаго вождя Джузеппе Гарибальди), считаетъ себя въ прав подтвердить заявленіе Давида Гальди и предпослать переводу нсколько словъ, поясняющихъ русскимъ читателямъ значеніе этихъ событій.

Борьба за объединеніе и освобожденіе Италіи длилась чуть не цлое столтіе. Въ теченіе этого времени Апеннинскій полуостровъ, Сицилія и другіе острова, обитаемые сплошь итальянцами, были раздроблены на мелкія государства, управляемыя монархами, которые были насажены въ предыдущемъ столтіи — по преимуществу бурбонской Франціей, а поздне Австріей. При этомъ не только форма правленія всюду была широко-неограниченная, но и самая практика нимало не согласовалась ни съ законами, ни съ потребностями населенія, не говоря уже о желаніяхъ народа.

Большая французская революція въ конц XVII-го и Наполеонъ I въ начал XIX в. нсколько улучшили положеніе несчастной итальянской націи, однако немного и ненадолго. Форма правленія измнилась, приближаясь къ конституціи тогдашняго французскаго образца. Но Наполеону I было невыгодно слить всю итальянскую націю воедино. Въ главнйшихъ политическихъ единицахъ онъ замнила, прежнихъ бурбонскихъ и габсбургскихъ ставленниковъ государями изъ своей, только что нарождавшейся династіи. Такъ, напр., въ самомъ большомъ по территоріи, населенію и природнымъ богатствамъ королевств Неаполитанскомъ (обихъ Сициліи) онъ, низложивъ Бурбоновъ, возвелъ на престолъ своего родственника Мюрата.

Посл же паденія первой французской имперіи и реставраціи Бурбоновъ во Франціи, благодаря Священному союзу и Внскому конгрессу, возстановилась и въ Италіи прежняя политическая организація, причемъ ретроградное австрійское вліяніе еще боле усилилось. У различныхъ дробныхъ частей націи были свои короли и герцоги, но вс они были связаны съ Австріей тсными политическими и родственными узами. А с.-в. часть Апеннинскаго полуострова (обширныя области Милана и Венеціи, т. н. Ломбардо-Венеціанское королевство) оставалась подъ непосредственнымъ австрійскимъ игомъ. Въ Римской области неограниченно царилъ папа руководимый іезуитами. И только небольшое Сардинское королевство (Пьемонтъ), ютившееся въ с.-з. уголк между Швейцаріей и Франціей, управлялось, относительно самостоятельно, королями итальянскими изъ Савойской династіи.

Понятно, какъ тяжело жилось тогда итальянскому народу, раздробленному, подавленному чужеземными правителями. Понятно, что лучшіе люди націи все время стремились къ ея объединенію, мечтали о политическомъ освобожденіи. Наговоры, революціонныя вспышки къ Сициліи и на всемъ Апеннинскомъ полуостров составляютъ характерную и трагическую особенность этого періода. Трагическую — ибо проявленія объединительно-освободительныхъ стремленій, даже въ самыхъ безопасныхъ формахъ, карались правителями жестоко, безпощадно, часто кроваво и, прибавимъ, безполезно, потому что преслдованія не только не уничтожали развитія прогрессивныхъ идей и стремленіи, но усиливали интенсивность итальянскаго либеральнаго патріотизма.

Въ 1848 г. волненія стали обнаруживаться такъ рзко, что правители почувствовали себя вынужденными уступить требованіямъ подданныхъ, въ одномъ, по крайней мр, отношеніи — согласиться учредить конституціонный образъ правленія. Эта уступчивость въ значительной степени обусловливалась тмъ, что Австрія не могли явиться на выручку самодержавія въ Италія. Австрія сама пыла поглощена, съ одной стороны, подавленіемъ венгерскаго возстанія, а съ другой войною противъ сардинскаго короля, попытавшагося освободить Венеціанско-Ломбардское королевство изъ-подъ власти Габсбурговъ. Но какъ только Австрія одолла пьемонтскаго короля Карла-Альберта и при помощи русскихъ войскъ подавила венгерскую революцію, такъ покровительствуемые ею итальянскіе правители (кром, впрочемъ, пьемонтскаго короля) поспшили отмнить ими же самыми данныя подданнымъ конституціонныя права. Понятно, что въ виду этой измны сверху итальянцы даже самыхъ умренныхъ политическихъ убжденій почувствовали еще живе потребность сплотиться воедино. Это чувство было такъ сильно, что вожди движенія, Гарибальди, Маццини и др., готовы были содйствовать, хотя бы и не безусловному объединенію, а просто конфедеративному, разумется, съ условіемъ прочнаго установленія повсюду политической свободы. Гарибальди даже пап Пію IX, который въ первые мсяцы своего правленія казался либеральнымъ, новаторомъ, предлагалъ свое вліяніе и свой мечъ съ тмъ, чтобы тотъ согласился стать во глав итальянскаго объединительнаго движенія. Однако папа, быстро подпавшій подъ вліяніе Австріи и іезуитовъ, отвтилъ своимъ знаменитымъ ‘non possumus’. Правда, онъ за это едва не потерялъ своей власти, долженъ былъ бжать изъ Рима отъ республиканской революціи. Однако, благодаря поддержк реакціонныхъ правителей Италіи (особенно Фердинанда II Бурбонскаго, короля, относительно, могущественнаго королевства обихъ Сицилій), одоллъ своихъ враговъ.

Ободренные этимъ, а также успхами Австріи въ Ломбардіи и Венгріи, итальянскіе правители стали еще безжалостне и самоувренне преслдовать либераловъ-патріотовъ. Число же послднихъ и ихъ энергія возрастали пропорціонально гоненіямъ.

Туринъ, столица Пьемонта (единственнаго королевства, оставшагося честно врнымъ конституціи, объявленной въ 1848 г.), обратился въ центръ подготовляемаго общаго переворота, а король Викторъ-Эмануилъ II {Посл неудачной войны съ Австріей 1848 г. его отецъ Карлъ-Альбертъ отказался отъ престола. Викторъ-Эмануилъ III, нынче царствующій въ Италіи, родной внукъ Виктора-Эмануила II.} былъ намченъ вождями революціи какъ будущій государь объединенной и конституціонной Италіи.

Такова въ общихъ чертахъ исторія итальянскаго освободительнаго движенія съ начала прошлаго вка но 1859 г., когда начинается предлагаемый нами романъ Д. Гальди,— онъ длится всего годъ съ небольшимъ, но обнимаетъ торжественный финальный аккордъ великаго переворота.

Собственно королевство обихъ Сициліи (Неаполитанское) ВЪ моментъ начала романа находилось въ такомъ положеніи. Король Фердинанда. И лежалъ на смертномъ одр, ненавидимый своими подданными за измну конституціи, имъ самимъ данной. Король пьемонтскій Викторъ Эмануилъ II, признанный итальянцами вождемъ объединительной революціи, предлагалъ ему вступить въ союзъ съ Пьемонтомъ и Франціей, желавшими объявить войну Австріи для изгнанія ее изъ ломбардо-венеціанскихъ областей. Непремннымъ условіемъ Фердинанду ставилось: дать конституцію своимъ подданнымъ и содйствовать уничтоженію свтской власти римскаго папы. Общали Фердинанду И за его содйствіе сохранить за нимъ корону обихъ Сициліи, какъ за монархомъ одной изъ конфедеративныхъ составныхъ частей объединенной Италіи, и присовокупить къ его владніямъ значительную долю папскихъ провинцій.

Австрія же, съ своей стороны, обратно, предлагала Фердинанду вступить въ союзъ съ нею противъ Пьемонта и Франціи и общала сохранить за нимъ его королевство и самодержавную власть. Фердинандъ не склонялся ни къ одному изъ этихъ предложеній, заботился единственно объ охраненіи личнаго абсолютизма и скончался, завщавъ своему сыну, слабому духомъ и тломъ Франциску И, не отступать отъ такой системы.

Покуда шли переговоры, Франція въ союз съ Пьемонтомъ готовилась къ войн съ Австріей. Россія пыталась устранить столкновеніе при помощи европейскаго конгресса, который однако не состоялся, и война возгорлась.

Австрія на свер потерпла пораженіе. Въ Сициліи вспыхнуло возстаніе противъ Бурбоновъ, Гарибальди явился туда со своими волонтерами и въ нсколько мсяцевъ освободилъ отъ бурбонскаго деспотизма все королевство Неаполитанское. Въ сентябр 1860 г., выхавъ навстрчу Виктору Эмануилу II, Гарибальди впервые привтствовалъ его какъ короля всей Италіи.

Л. Р.

I.
Король Фердинандъ II.— Его семья.— Политическое завщаніе.— Кончина.

Донъ-Гафаэле Кришколо игралъ немаловажную роль въ царствованіе Фердинанда П. Сначала онъ былъ гребцомъ короля, а потомъ его любимйшимъ камердинеромъ. Король его очень жаловалъ и довряла, ему — можетъ и основательно — боле, чмъ своимъ роднымъ братьямъ, боле, чмъ жен Маріи-Терезіи, и даже боле, чмъ своему наслднику Франциску, герцогу Калабрійскому.

Донъ-Рафлэле было 60 лтъ. По вншности его можно было принять за зажиточнаго землевладльца-провинціала: лицо выбрито гладко, сдющіе курчавые волосы всегда растрепаны, плоскій носъ, во рту недостаетъ двухъ глазныхъ зубовъ. Въ общемъ его физіономія иногда вызывала смхъ и всегда располагала къ веселости.

Эта, значительная но вліянію на короля особа, одтая очень просто (въ черную жакетку и клтчатыя панталоны), сидла развалившись на большомъ кресл въ своей комнат, когда Нина Риццо, камерфрау юной жены наслдника престола Маріи-Софіи {Марія-Софія, дочь баварскаго принца, родная сестра императрицы австрійской Елизаветы. Какъ только она была помолвлена за Франциска Неаполитанскаго, такъ король Фердинандъ прислалъ къ ней для услугъ неаполитанку Нину Риццо, которая всегда оставалась ея наперсницей. Примч. перев.}, поспшно вошла къ нему въ сопровожденіи незнакомаго Рафазле молодого человка.

Хотя было всего восемь часовъ утра, но Нина была разодта, завита, нарумянена.

— Донъ-Рафаэле!— обратилась она къ старику, поддерживая одной рукой свой длинный шлейфъ, а другою указывая на своего спутника:— вотъ человкъ, о которомъ я вамъ уже говорила… Я очень тороплюсь и не могу у васъ ни минутки оставаться… Мн надо убирать голову герцогин Калабрійской, она съ герцогомъ детъ сегодня въ Неаполь, отдавать визитъ русскому великому князю Константину… Доброе утро, донъ-Рафаэле… А за этого молодца я вамъ ручаюсь, какъ за себя…

И Нина Риццо исчезла прежде, чмъ Рафаэле усплъ слово сказать. Онъ осмотрлъ молодого человка. Это былъ красивый, коренастый парень, съ добрымъ выраженіемъ лица, лтъ 22-хъ. Звали его Карлучо Мацола. Нина привезла его въ Казерту по просьб Рафаэле, которому нуженъ былъ помощникъ для ухода за больнымъ королемъ, особенно по ночамъ. Задавъ ему нсколько вопросовъ, камердинеръ ласково пригласилъ того ссть рядомъ и сказалъ:

— Какъ честный рыбакъ, скажу теб по совсти, что ты мн нравишься. И думаю, что ты хорошій, богобоязненный парень. Если ты согласенъ, то я тебя опредлю… при корол. Ты, вмст со мной, будешь ходить за больнымъ по ночамъ. На всемъ готовомъ 12 дукатовъ къ мсяцъ. Согласенъ?

Карлучо съ радостью согласился, а донъ-Рафаэле свободно вздохнулъ, предвидя, что слдующую ночь ему не будетъ такъ трудно возиться съ больнымъ, какъ многія предыдущія.

Новые знакомые разговорились. Старикъ изъ окна показывалъ своему помощнику огромный королевскій паркъ. На его лужайкахъ межъ аллеями вковыхъ деревъ пестрли душистые цвтники. Надо всмъ подымался лазурный куполъ неба, по которому бродили маленькія блыя облачка, напоминавшія хлопья снга, поспшно сходясь и скучиваясь въ крупныя массы, которыя ежеминутно мняли очертанія.

Вдали на холм высился миніатюрный замокъ съ зубчатыми башнями, а по его сторонамъ ряды мраморныхъ изваяній, изъ которыхъ били верхъ, внизъ и вокругъ знаменитые казертскіе фонтаны, соперники версальскихъ.

По широкой платановой алле прогуливалась парочка: молодая женщина и молодой человкъ. Они разговаривали, улыбались другъ другу.

Женщина казалась почти двочкой, лицо ея было нжно, выраженіе ласковое и веселое, какъ у ребенка, глаза большіе, красивые, черные.

Одта она была очень просто, въ голубую кофточку, на которую сзади спадали дв длинныя черныя косы. На груди была приколота роза.

Молодой человкъ былъ тонокъ и чуточку сутуловатъ. Лицо блдное, маленькіе черные усики и темные глаза, въ которыхъ стояла грусть, даже тогда, когда онъ ласково улыбался на улыбку своей спутницы.

Какой-то крошка мальчикъ, прыгавшій по лужайк, съ разбгу наткнулся на парочку и упалъ бы, если бы молодая женщина его не подхватила. Она, приподнявъ его, расцловала.

Къ нимъ приблизились еще дв двочки и мальчикъ-подростокъ, который велъ за узду маленькаго, не выше ньюфаундлендской собаки, ослика.

Карлучо поинтересовался узнать, кто вс яти лица.

— А это наши ‘мальчуганы’,— отвчалъ Рафаэле.

Онъ такъ звалъ дтей короля, а его самого величалъ попросту господиномъ.

— Этотъ взрослый молодой человкъ,— пояснялъ старикъ,— герцогъ Калабрійскій, наслдный принцъ, а съ нимъ по алле гуляетъ его молодая женка, Марія-Софія, она изъ Баваріи, недавно поженились. Тотъ, что съ осломъ, принчикъ Луиджи. Малютка, котораго Софія поцловала, Женарино, а дв двочки тоже дочери господина…

— Только,— прибавилъ Рафаэле,— наслдный принцъ Францискъ родился отъ первой жены, а вс остальные отъ второй — МаріиТерезіи. Король ее до страсти любитъ, а старшаго сына зоветъ Лазанья…

— Отчего Лазанья?

— Да разв не знаешь, что нашъ господинъ большой шутникъ. Онъ всмъ клички даетъ. Когда Франциска совсмъ еще крохотнаго посадили въ первый разъ рядомъ съ отцомъ за столъ, ему дали лазаньевъ (лапша), а онъ въ нихъ ручонки запустилъ, стала, баловать съ ними, тянуть съ тарелки. Нашъ господинъ и прозвалъ его лаза…

Донъ-Рафаэле пояснялъ, что принцъ Францискъ проводитъ медовый мсяцъ съ красавицей-женой Маріей-Софіей въ Казерт, что они не налюбуются другъ на друга: такъ влюблены.

Покуда старикъ бесдовалъ съ Карлучо — ‘мальчуганы’ вдругъ шарахнулись въ кусты и скрылись.

— Это значитъ на нихъ глядитъ изъ окна ихъ мать, королева Марія-Терезія {Первая жена Фердинанда II была Марія-Христина нын Савойскаго, нын царствующаго въ Италіи, дома. Народъ ее обожалъ и прозвалъ святою. Но она рано умерла, оставивъ только одного сына — Франциска. Фердинандъ II вскор вторично женился на австрійской эрцгерцогин Маріи-Терезіи. Примч. перев.}. Она всхъ въ строгости держитъ,— замтилъ камердинеръ.

——

Король заболлъ посл своей поздки въ Баръ, куда вызжалъ навстрчу невст своего старшаго сына. Съ тхъ поръ вся семья перехала изъ Неаполя въ Казерту, воздухъ которой могъ по мннію врачей, возстановить здоровье этого дотол крпкаго человка, хотя болзнь его была очень тяжелая, но вначал никто не сомнвался, что онъ скоро оправится.

Однако надежды не оправдались, Фердинандъ день это дня чувствовалъ себя хуже: силы его падали. А его жена Марія-Терезія становилась день это дня мрачне, богомольне и строже. Она и мужа любила, и трепетала за свое вліяніе.

Короля перенесли въ одну изъ отдаленныхъ комнатъ бельэтажа. Она была очень просторна, но темная обивка стнъ, почти сплошь завшанныхъ образами, длала ее мрачной. У кровати не было занавсъ. Только маленькая коронка, возвышавшаяся надъ нею, наводила на. мысль, что эта постель, можетъ быть, послднее земное убжище могущественнаго монарха, который, какъ Людовикъ XIV, имлъ основаніе говорить про себя: ‘Государство — это я!»

У противоположной стны высился огромный каминъ стиля Людовика XV. Каминъ, несмотря на очень теплую весеннюю погоду, постоянно топился.

Больной все жаловался на ознобъ.

Марія-Терезія ходила за мужемъ, какъ только мать можетъ ходить за своимъ возлюбленнымъ ребенкомъ.

— Послушай, женка,— говорилъ ей Фердинанда: — мн кажется, я опасне боленъ, чмъ мое царство… Доктора лечатъ, лечатъ… а отъ ихъ теченья только хуже становится… Убійцы они, только къ отвту ихъ нельзя притянуть… Хоть бы Господь ихъ покаралъ.

——

Королева не могла удержаться отъ слезъ. Она вспоминала, какой король былъ прежде красавецъ: съ обширнымъ гладкимъ лбомъ, съ черными оживленными глазами, высокій, сильный, статный.

Въ первую ночь, когда при немъ долженъ быль находиться Карлучо, руководимый донъ-Рафаэле, король чувствовалъ себя немного лучше и уговаривалъ жену пойти къ себ отдохнуть.

— Рафаеле справится,— говорилъ онъ ей. Королева удалилась. Рафаэле подошелъ къ постели больного и сказалъ:

— Господинъ, въ зеркальной гостиной ждетъ мой племянникъ.

Карлучо не былъ въ родств съ Рафазле, но послдній лгалъ,

увренный, что король охотне будетъ принимать услуги лица, котораго считаетъ близкимъ человкомъ своего врнаго стараго слуги.

Тотъ, о которомъ ты мн говорилъ? Да можно ли на него положиться?

— Какъ на меня самого,— отвчалъ камердинеръ, прижавъ свою руку къ сердцу.

Фердинандъ, приподнявшись на подушкахъ, пристально поглядлъ на Рафаэле.

— Да, только я сегодня узналъ, что и на тебя-то нельзя нынче полагаться… И ты заразился недостатками моихъ придворныхъ… а?

— Господинъ, какія это вы шутки заводите,— воскликнулъ старикъ, смшно вытянувъ губы и вытаращивъ глаза.

— Я узналъ,— улыбаясь объяснилъ Фердинандъ:— что сегодня у тебя былъ гость, о которомъ ты мн и не заикнулся еще.

Донъ-Рафаэле съ выраженіемъ отчаянія на лиц запустилъ въ волосы об свои пясти. Но все-таки видно было, что улыбка государя его обрадовала, и онъ сталъ разсказывать, какъ было дло.

Такъ какъ по ночамъ онъ долженъ былъ дежурить при больномъ, то днемъ посл обда всегда ложился спать въ своей комнат, которая находилась въ другомъ, отдаленномъ конц дворца. Покуда онъ спалъ, ‘мальчуганы’ (т. е. младшіе сыновья короля) привели въ его комнату маленькаго ослика, о которомъ мы уже говорили, и привязали его къ кровати, а сами попрятались.

Черезъ нсколько минутъ оселъ завылъ своимъ пронзительнымъ ржаніемъ въ самое ухо разоспавшагося старики-камердинера.

Донъ-Рафаэле вскочилъ, какъ ужаленный, и надавалъ пощечинъ бдному животному. А мальчуганы-принцы, повыскакавъ изъ своихъ закоулковъ, хохотали какъ сумасшедшіе.

— Какъ не хохотать,— замтилъ король.

— Да имъ какъ не смяться,— заключилъ свои разсказъ донъ-Рафаэле: — Альфонсъ хохоталъ больше всхъ, да еще стыдилъ меня, говоритъ: ‘ты осленка испугался, срамъ’, говоритъ.

Король тоже смялся не взирая на боль. Нравъ онъ имлъ очень веселый, и въ эту ночь ему дйствительно поотлегло.

Но черезъ нсколько дней болзнь приняла такой оборотъ, что вс врачи потеряли надежду.

——

Было раннее утро. Фердинандъ потребовалъ къ себ духовника.

Отецъ Людовико приблизился къ больному и долго что-что тихо говорилъ ему, держа въ рукахъ свой наперсный крестъ.

Король внимательно слушалъ, лицо его было скорбное, когда духовникъ смолкъ, онъ промолвилъ:

— Значитъ, правда… Значитъ, сегодня вечеромъ все будетъ кончено…

Онъ веллъ призвать наслднаго принца Франциска и сказалъ ему въ присутствіи Маріи-Терезіи, ея духовника Галло и своего брата графа Казертскаго т историческія слова, которыя можно назвать политическимъ завщаніемъ Фердинанда II:

— Мой совтъ теб таковъ: перемни составъ министерства, но не измняй направленія политики… въ существенныхъ ея чертахъ. Съ Австріей теб нтъ надобности вступать въ союзъ, но ни въ какомъ случа не уступай объединительной революціи и конституціонализму…

Присутствующіе были растроганы. Марія-Терезія плакала навзрыдъ. Въ комнату ввели меньшихъ дтей, чтобы въ послдній разъ поцловать отца.

Король, перецловавъ и благословивъ ихъ, спросилъ ослабвающимъ голосомъ о юной невстк:

— Софія, Софія!— а гд же Софія?

‘Королевочка’, какъ звалъ народъ юную жену наслдника престола, обливаясь слезами, приблизилась къ умирающему свекру и поцловала его руку. Онъ обнялъ ее. Потомъ, собравъ послднія силы, сказалъ:

— Благодарю Господа, я спокойно покидаю дорогую мн семью… Я не страдаю… Оставляю царство могущественное, богатое. Меня соблазняли внцомъ короля всей Италіи… Но я отказался, а если бы принялъ, то совсть меня бы мучила, я посягнулъ бы на права другихъ монарховъ, а пуще всего на права первосвященника. Завщаю Франциску поступать такъ же…

Голосъ умирающаго слаблъ. Окружающіе плакали. Три прелата стали около смертнаго одра и, благословивъ то, что нсколько минутъ назадъ было могущественный’!, властителемъ, запли: ‘Crux ave spes uniea’.

Много написано о Фердинанд II, много было высказано преувеличеннаго и дружественными и враждебными ему партіями. Однако нельзя отвергать, что онъ началъ свое царствованіе великодушными дяніями справедливости и прощенія.

Онъ былъ очень красивъ, храбръ, лихой кавалеристъ. Умъ имлъ проницательный, чувства рыцарскія. Въ первые годы царствованія его не только обожалъ народъ, но восхваляли искренніе либералы. Микеле Бальдакини, котораго, конечно, никто не подозрваетъ въ лести, воспвалъ Фердинанда въ популярной тогда од, къ которой Маріа Гуаччи добавилъ:

‘О! счастливъ государь,

Въ любви народной свой покой нашедшій’.

Съ другой же стороны, неопровержимо, что во второй половин своего царствованія, подъ вліяніемъ австрійской политики, всегда враждебной для Италіи, подъ вліяніемъ страха, постоянныхъ подозрній и зловредныхъ внушеній со стороны вліятельныхъ людей, которыми онъ былъ окруженъ, Фердинанда, вызывалъ къ себ отвращеніе не только Италіи, но и всей Европы. Народъ же и просвщеннйшіе изъ его подданныхъ, трагически обманутые данной имъ гл, 1848 г. конституціей, и тотчасъ же отнятой насильно, утратилъ всякое къ нему довріе.

II.
Нравственное безсиліе Франциска II.— Королева Софія пишетъ манифестъ и конституцію.— Самовластіе и замыслы вдовы.— Перездъ въ Неаполь.— Первый разъ слово ‘революція’.

Молодой король встртилъ смерть отца, какъ всмъ казалось, очень странно. Онъ скорблъ, что его родитель скончался и еще далеко не въ старческомъ возраст. (Фердинанду было всего 43 г.). Но, повидимому, сердце его оставалось спокойно. Францискъ II не плакалъ, не жаловался. Но зато произнесъ впервые фразу, которая впослдствіи стала исторической и роковой.

— Все въ вол Божіей. Богъ далъ, Богъ и взялъ.

Какъ только скончался Фердинандъ, его наслдникъ сталъ сумраченъ: не проронивч, ни одного слова, направился въ свою комнату, опустился на колни предъ распятіемъ, скрестилъ руки на груди и молился за усопшаго, произнося вслухъ слова латинской молитвы.

Прошло нсколько часовъ, печальный день потухалъ, сумракъ вливался въ казертскій дворецъ, который постила смерть. А новый король все никому не показывался.

Софія ршилась войти къ мужу.

Марія-Софія, жена Франциска II была четвертая дочь великаго герцога баварскаго Максимиліана. Мать ея, вся привязанность которой сосредоточивалась на второй дочери, Елизавет, вышедшей замужъ за австрійскаго императора Франца-осифа, холодно относилась къ Софіи. Отецъ же сильно ее любилъ. Это былъ отличный стрлокъ, любитель всякаго спорта, лихой кавалеристъ, страстный охотникъ. Дочь, благодаря его урокамъ, любила и умла безстрашно править конемъ, стрлять дичь и проч. Она была неустрашима, ловка, энергична и къ тому же умна, но не чужда тщеславія. Всегда мечтая быть королевой, она охотно вышла замужъ за наслдника неаполитанскаго престола, тмъ боле, что его наружность и мягкость нрава ей пришлись по сердцу. Они очень любили другъ друга. Она старалась развивать въ немъ силу воли, отсутствіе которой было единственнымъ темнымъ пятномъ ихъ личныхъ отношеній. Ее теперь безпокоило, что Францискъ заперся въ своей молельной въ такой важный моментъ его жизни.

— Всемогущій Боже!— восклицалъ онъ въ ту минуту, когда она вошла:— дай мн силу нести на голов доставшійся мн внецъ.

Онъ не слыхалъ, какъ вошла жена: восточный коверъ поглощалъ звукъ ея шаговъ. Но онъ очнулся, когда служитель внесъ зажженныя свчи въ канделябр.

— Софія, это ты?— нжно произнесъ Францискъ такимъ голосомъ, какъ будто надялся, просилъ, чтобъ она дала ему силы, которыхъ онъ самъ не находилъ въ себ.

Королева была одта въ изящное черное платье съ широкими рукавами, изъ-подъ которыхъ блли ея красивыя руки.

Въ эту минуту она была неописуемо прелестна. Король приблизился къ ней.

— Государь,— обратилась она къ мужу ласково, но твердо:— въ такую минуту другіе могутъ плакать и молиться. Горе наше великое, но король долженъ, обязанъ совладать со своей скорбью и обсудить, что ему надо немедленно предпринять…

— Да я и стараюсь побороть мое горе…

— Король, особенно въ первыя минуты своего царствованія, обязанъ заботиться о своей корон, о своемъ царств, о своихъ подданныхъ… А знаете ли вы, что Марія-Терезія уже успла приказать Мурена {Одинъ изъ ретроградныхъ министровъ покойнаго.} составить манифестъ, который будетъ объявленъ отъ вашего имени народу.

— Ну что же, пусть. Она столько лтъ царствовала вмст съ моимъ отцемъ… Она знаетъ, что нужно.

Софія не могла воздержаться отъ протестующаго жеста. Она была глубоко возмущена.

— Да, Марія-Терезія царствовала съ вашимъ покойнымъ родителемъ. Но я желаю, чтобъ теперь вы были настоящимъ королемъ. Нельзя допустить, чтобы кто-либо другой царствовалъ за васъ и злоупотреблялъ вашимъ именемъ.

Характеръ Франциска выяснялся все боле и боле предъ любящей его женой. Она и раньше знала, что онъ ласковъ, мягокъ, великодушенъ. Она имла основаніе подозрвать, что онъ, какъ женщина, способенъ легко падать духомъ, отдаваться боязни не только мистической, но боязни суеврной, вульгарной, недостойной мужчины, а тмъ боле монарха.

Энергичная но натур молодая женщина начинала теперь понимать, что он былъ лишенъ всякой твердости характера, всякой иниціативы, что слабъ былъ умъ въ этой красивой голов, на которую судьба возложила царскій внецъ.

— Ваше величество,— сказала она взволнованнымъ голосомъ:— первый манифестъ новаго царствованія, первое слово, обращенное къ народу новымъ государемъ, должно быть написано или въ главнйшихъ чертахъ продиктовано имъ самимъ… Этого права вы никому уступать не должны.

И Софія, ршительно подойдя къ столу и поправивъ абажуръ канделябра, быстро написала слдующія строки:

‘Нын измнились обстоятельства, вынудившія нашего, въ Боз почившаго августйшаго родителя отмнить дйствіе конституціи, имъ въ 1848 г. своему возлюбленному народу дарованной. Поэтому мы возстановляемъ ее во всей ея первоначальной форм и повелваемъ выборнымъ комитетамъ собраться вновь’…

Королева съ перомъ въ рукахъ обратилась къ мужу:

— Какой день ваше величество желаете назначить?

— Какой день?…— нершительно произнесъ Францискъ И, избгая глядть въ глаза жен, въ которыхъ искрилось безпокоившее его негодованіе, почти презрніе.— Въ какой день?.. Я думаю, что моя мать не одобритъ вообще…

Эта фраза ‘моя мать не одобритъ’ возбудила въ молодой женщин такое негодованіе, что она почти закричала:

— Да какое же вамъ дло до вашей матери, или, врне, до мачехи? Ваша настоящая мать, Марія-Христина Савойская, наврно одобрила бы…

Тутъ Софія постаралась овладть собой, подошла къ королю и, взявъ его за руку, посадила рядомъ съ собой на диванъ.

Она долго уговаривала его, твердо, убдительно (потому что была убждена сама) и въ то же время ласково. Голосъ у нея былъ бархатистый, по-итальянски она говорила съ легкимъ нмецкимъ акцентомъ, что обыкновенно усиливало обаятельность ея рчи для влюбленнаго мужа. Она очень оживилась, зарумянилась. Мужъ любовался ея красивымъ лицомъ съ тонкими, красивыми чертами.

— Значитъ, ты совершенно убждена, что мн лучше всего вернуться къ конституціи? спросилъ онъ своимъ глухимъ, равнодушнымъ голосомъ.

— Конечно, еще разъ повторяю теб, что только конституція можетъ насъ спасти.

— А все-таки необходимо посовтоваться съ Маріей-Терезіей и совтомъ министровъ.

Словно дрожь пробжала но Софіи. Она крпко обняла мужа своими прекрасными руками, привлекла его къ себ, стала упрашивать его молебно и въ то же время покровительственно, какъ упрашиваютъ капризнаго и застнчиваго ребенка, отъ котораго хотятъ чего-нибудь добиться.

— О, государь, подумайте хорошенько. Если вы сегодня дадите конституцію вашимъ подданнымъ, они васъ вознесутъ до небесъ и вы останетесь могущественнымъ правителемъ, а если не дадите… что васъ ожидаетъ? Ваши сегодняшніе подданные завтра же обратятся въ вашихъ враговъ.

— Да, моя дорогая, по пойми, что это для меня невозможно. Какъ къ этому отнесется мать, да и министерство… А Австріи…

Королева поняла безполезность дальнйшей борьбы съ человкомъ, который, благодаря полученному воспитанію и придворной атмосфер, окружавшей его со дня рожденья, чуждъ понятію о настоящихъ обязанностяхъ правителя. Она опасалась — и ея опасенія впослдствіи оправдались, что король обихъ Сицилій обратится въ игрушку вдовствующей королевы и ея приверженцевъ.

Она откинулась на спинку дивана и долго думала. Отказъ короля глубоко огорчилъ ее. Онъ же опять сталъ молиться, частью въ слухъ, но теперь уже не объ упокоеніи души своего отца. Онъ просилъ у Всевышняго силы нести тяжкій внецъ, который жестокая, слпая судьба возложила на его голову.

Вдругъ извн на огромномъ дворцовомъ двор послышался шумъ, топали лошади, говорили люди, громко отдавались распоряженія. Францискъ встрепенулся и спросилъ:

— Что тамъ случилось?

Софія подошла къ окну и отвтила:

— Ваше величество, придворная гвардія уже вся на коняхъ, и королевскіе экипажи выдвинуты, въ нихъ лошадей запрягаютъ…

— Зачмъ? Кто приказалъ?— воскликнулъ король.

Софія еще не успла отвтить мужу, какъ въ комнату вошла сопровождаемая двумя статсъ-дамами Марія-Терезія и произнесла громкимъ, почти повелительнымъ голосомъ, какимъ она привыкла говорить:

— Франческино, намъ невозможно доле оставаться въ Казерт.

— Куда же мы подемъ?— спросилъ пасынокъ у своей властной и надменной мачехи.

— Въ Каподимонте {Загородный дворецъ королей близъ Неаполя.— Въ Италіи досел существуетъ такой обычай: какъ только умираетъ кто-либо въ семь, она за нсколько дней перебирается въ другой домъ или квартиру, предоставляя заботы о погребеніи родственникамъ или знакомымъ. Прим. переводч.}!.. потому что въ неаполитанскомъ дворц будетъ до погребенія покоиться прахъ нашего безцннаго…

Терезія не докончила, слезы душили ее.

Король хотлъ было возразить, но не посмлъ.

Въ тотъ же день позднимъ вечеромъ королевскіе экипажи катились по прекрасной широкой дорог, ведущей изъ Казерты въ Неаполь.

Лошади были въ мыл, тяжелые экипажи вздымали тучи ныли, придворные гвардейцы скакали съ обнаженными палашами по обимъ сторонамъ кареты, словно Франциска II везли не какъ короля, а какъ узника подъ конвоемъ.

Марія-Терезія хала въ послдней карет вмст со своимъ духовникомъ и совтникомъ монсиньоромъ Галло.

— Вы знаете,— сказала она спутнику:— что Франческино собирается дать конституцію, я слышала сама, какъ онъ разговаривалъ съ женой.

— Если теперь будетъ объявлена конституція,— отвчалъ монахъ, наклонясь почти къ самому уху королевы:— то вашъ сынъ Луиджи никогда не будетъ королемъ…

Большіе и еще красивые глаза Терезіи на мгновеніе вспыхнули злобой и ту же минуту залились слезами.

— Я такъ люблю моего сына,— тихо произнесла она:— и теперь я вынуждена вид.ть внецъ на голов этого ненавистнаго отродья Христины Савойской.

Галло молча глядлъ на королеву. Онъ хорошо зналъ ея ненасытное тщеславіе и упорство въ достиженіи цли. Онъ понималъ, что она плачетъ потому, что кончина мужа сдвинула ее съ перваго, всегда могущественнаго положенія въ государств.

Ужъ совсмъ стемнло, когда королевскій кортежъ въхалъ въ Неаполь чрезъ Капуанскія ворота. Стояла дивная майская ночь, экипажи быстро катились по улицамъ большого города, немногіе прохожіе останавливались,.оглядывали траурныя кареты съ потушенными, покрытыми креномъ фонарями, снимали шляпы. Но ни одного возгласа, ни одного громкаго привта. Что печальное безмолвіе, казалось, означало, что города, чувствуетъ скорбь королевской фамиліи.

Передъ окнами кареты какъ тни мелькали деревья, окаймляющія широкую улицу Форіа, срые фасады большихъ домовъ, массивныя блыя башни казарменнаго квартала. Надъ башнями разввались большіе черные флаги, подъ которыми скрывались золотыя бурбонскія лиліи.

Король былъ печаленъ и молчаливъ. Королева Софія старалась ласково ободрять его. Услыхавъ барабанный бой со стороны Константинопольской улицы и увидя тамъ много какъ будто тревожно передвигавшагося народа, онъ спросилъ, что тамъ происходитъ.

— Ваше величество — отвчалъ капитанъ, къ которому онъ обратился,— тамъ помщается коллегія медицинскихъ студентовъ {Въ Константинопольской улиц помщалось высшее медицинское учебное наведеніе. Преподаваніе тамъ было плохое, ибо лучшіе ученые сидли въ тюрьмахъ или находились въ изгнаніи. Дисциплина же въ заведеніи была чисто іезуитская. Начальникомъ былъ іезуитъ. Волненіе, о которомъ упоминаетъ авторъ, не обошлось безъ кровавыхъ эпизодовъ. Это была первая революціонная вспышка царствованія Франциска II. Прим. переводч.}… Студенты взбунтовались…

Король разспросилъ, въ чемъ дло, и въ первый разъ съ тхъ поръ, какъ воцарился, услыхавъ слово ‘революція’, невольно вздрогнулъ.

Наконецъ экипажи въхали въ Каподимонтскій паркъ, обширный, величавый, истинно царственный. Онъ разбитъ въ англійскомъ вкус: группы вковыхъ деревьевъ, густотнистыя прямыя аллеи, пруды, мраморные фонтаны и порфирныя статуи. Очаровательный пріютъ. Здсь Леопарди, поэтъ печали, прислушивался къ пснямъ сирены.

Полная луна сквозь легкія облака блдно освщала лежащій у подножія холма большой городъ. Неаполь казался громаднымъ морскимъ портомъ, а его огни судовыми фонарями. Городской шумъ, долетавшій наверхъ смутнымъ шорохомъ, дополнялъ сходство, напоминая журчанье берегового прибоя.

— Да, хорошо тутъ,— промолвилъ вздыхая Францискъ, отвчая на ласки жены: -хорошо, если бы жить здсь съ тобой, Софія, спокойно, безъ докучныхъ заботъ.

Софія, склонясь почти къ его уху, промолвила:

— Дай конституцію, дорогой мой государь, и тогда мы можемъ жить спокойно…

Старшій привратникъ ожидала, кортежъ у нижней ступени подъзда. Онъ былъ въ парадной ливре, съ широкой перевязью, усыпанной, золотыми лиліями, въ черной маршальской шляп, съ золотой маршальской булавою въ рук.

— Королевскіе служилые,— по древнему обычаю кликнулъ онъ во всю силу, когда экипажи приблизились ко дворцу. Словно изъ земли выросли живописныя шеренги швейцарскихъ солдатъ, дворянской гвардіи, и окаймили дорогу. Сзади ихъ вспыхнули ряды яркихъ факеловъ.

Король пошелъ во дворецъ, опираясь на руку жены, вдовствующую государыню велъ испанскій принцъ донъ Чиччіо-Наоло. Придворные кавалеры и дамы слдовали за ними.

Монсиньоръ Галло, отдлясь отъ шествія, подъ аркой подъзда приблизился къ какому-то монаху, который словно прятался за солдатскими рядами. Его лицо, освщаемое теперь факелами, было непривлекательно. Онъ глядлъ исподлобья, густыя черныя брови были насуплены, въ выраженіи лица было что-то мрачное, почти дикое.

— Кто этотъ монахъ?— спросила Марія-Терезія, когда Галло возвратился къ ней.

— Это отецъ Помпей. Онъ только что пріхалъ сюда изъ Фоджіи {},— пояснилъ прелатъ.

Марія-Терезія оглянулась съ улыбкой на этого страннаго чернеца, высокая, мускулистая фигура его униженно склонилась въ отвта, на улыбку царственной вдовы.

III.

Тло Фердинанда въ Неапол.— Тревоги Софіи.— Швейцарскіе полки.— Грозный духовникъ.— Слуга и революціонный комитетъ.

Тло Фердинанда было перевезено въ Неаполь и выставлено для прощанія съ народомъ въ большой зал городского дворца. Перезвонъ со всхъ колоколенъ возвщалъ объ этомъ обывателямъ.

Не стало монарха, который взошелъ на тронъ при радостныхъ, шумныхъ привтствіяхъ своихъ подданныхъ, прославлявшихъ тогда его милосердіе и великодушіе, а уморъ всми ненавидимый за неумолимый деспотизмъ, жестокость, за кровь, пролитую въ 1848 г.

Поразительный примръ того, какъ легко можно утратить не только народную любовь, но и уваженіе всего міра, если не держаться путей законности, чести и справедливости.

Катафалкъ воздвигнутъ въ Геркулесовской зал. Тло покоится подъ прозрачнымъ покровомъ. У ногъ покойнаго положены шпага, шляпа, скипетръ и корона. Съ центра высоко вздымающагося потолка спускаются шніюкія полотнища черной ткани, закрывающія вс стны. По четыремъ угламъ ложа стоятъ статуи: Вра, Мудрость, Могущество, Милосердіе. Спереди статуи Партенопе {Одинъ изъ крупнйшихъ городовъ южной Италіи, Неаполь былъ основанъ въ древности греками и назывался Партенопе. Впослдствіи новая часть его была названа Neapolis, что буквально значитъ Новгородъ. Прим. переводъ.} и Исторіи. Въ глубин залы, между колоннами, соединяющими ее съ сосднею, воздвигнуты четыре пышныхъ алтаря, окруженные плакучими кипарисами. Кругомъ всего катафалка высокіе бронзовые канделябры. Ихъ безчисленныя свчи льютъ окрестъ на всю похоронную обстановку и на черныя стны свтъ, наводящій тоску и уныніе. Вся огромная палата производитъ впечатлніе храма Смерти, въ которомъ даже фигуры дворцовой стражи кажутся тнями, не дерзающими дышать и двигаться въ этой торжественной обстановк почти загробнаго міра.

И все это лживо, какъ лживы надписи на символическихъ статуяхъ. Разв исторія могла сказать, что Фердинандъ II былъ король достойнйшій и творилъ народу своему благо?

Въ то самое утро, когда, церковные колокола Неаполя сзывали народъ поклониться праху короля, Софія вышла въ паркъ изъ Каподимонтскаго дворца, въ которомъ продолжало жить семейство покойнаго. Она была взволнована, почти гнвна, ея вишневыя губы не улыбались, а сжимались.

Она переживала жестокое разочарованіе. Она выходила замужъ счастливая и любовью къ мужу и надеждой носить королевскій внецъ. Но теперь она была подавлена сознаніемъ малодушія своего супруга и мрачными предчувствіями. Она трепетала за будущее королевства, понимая, что корона, только что коснувшаяся ея чела, была въ опасности.

Непосредственно ея огорченіе было порождено тмъ, что королева-мачеха одержала-таки верхъ: проектъ манифеста о конституціи былъ не только не одобренъ Маріей-Терезіей, но отвергнутъ и въ совт министровъ. Безхарактерный Францискъ сначала отстаивалъ первый проектъ, написанный Софіей, но все-таки подписалъ манифестъ, продиктованный мачехой министру Мурена, сказавъ:

— Я уступаю моимъ министрамъ, полагая, что они опытне меня въ государственныхъ длахъ.

Этимъ росчеркомъ пера робкій, недальновидный король, къ тому же мистикъ и фаталистъ, раскрывалъ пропасть у подножія своего трона.

Вернувшись съ прогулки, Софія прошла въ свои комнаты, гд ее ожидала Нина Риццо.

— Закройте балконъ и опустите гардины,— приказала ей королева.

Нина, взглянувъ на свою госпожу, изумилась, что ея глаза красный, видимо, отъ слезъ. Она подумала: ‘а кому бы быть счастливой, какъ не ей?’ Королева обходилась съ Ниной просто, почти дружески, и послдняя позволила себ высказать ей свои мысли: ‘Вашъ супругъ король, вы такъ любите другъ друга. Вамъ не надо печалиться, государыня’. Молодая женщина быстро обернула голову и пристально взглянула на Нину.

— Да, мн оттого и тяжело, что я люблю и мужа, и народъ, который — какъ ты говоришь — меня обожаетъ!.. А Марія-Терезія всхъ насъ старается длать несчастными…

Когда Софія произносила эти слова, она не походила, какъ обыкновенно, на прелестнаго, граціознаго ребенка: это была женщина ршительная, смлая, готовая на борьбу.

Только что Нина кончила причесывать ее, въ комнату вошелъ король. Куаферша удалилась. Францискъ II былъ мрачно задумчивъ, очевидно, его подавляла какая-то забота,

— Я пришелъ къ теб отдохнуть немного,— сказалъ онъ, здороваясь съ женой. Она обняла его. Онъ какъ будто просвтллъ, но черезъ нсколько минутъ впалъ опять въ свое мрачное настроеніе.

— Знаешь, Софія,— произнесъ онъ:— говорятъ, что швейцарскіе полки того и гляди, что взбунтуются.

— Отчего?

— Не хотятъ поступиться своей національностью. Требуютъ, чтобы на ихъ знаменахъ былъ швейцарскій гербъ {Наемные швейцарскіе солдаты являлись добросовстнйшими защитниками королей Бурбонскаго дома какъ во Франціи (Людовикъ XVI), такъ и въ Неапол (Фердинандъ II). Тмъ не мене отецъ Франциска желалъ лишить ихъ нкоторыхъ національныхъ привилегій и отдалъ ихъ подъ команду итальянскимъ офицерамъ, которые обращались съ ними безчеловчно и обворовывали на пищ. Молодой король не имлъ понятія объ этомъ. Прим. переводч.}.

— Такъ распустите эти полки!

Король при этихъ словахъ принялъ совсмъ жалкій видъ: онъ ждалъ, что жена его успокоитъ, а она даетъ такой тревожный совтъ. Надясь привести его въ боле нормальное расположеніе духа, Софія предложила ему прогуляться съ нею по парку и потомъ завтракать въ Розовомъ павильон, гд, какъ она надялась, никто не помшаетъ имъ бесдовать. Онъ охотно согласился, тмъ боле, что уже нсколько дней не выходилъ изъ своихъ комнатъ, ему захотлось воздуха и движенія.

Къ павильону вела длинная аллея, отняемая развсистыми темными дубами и посыпанная блымъ пескомъ. Передъ павильономъ, по небольшому, гладкому, какъ зеркало, озерку плавали блые лебеди, окрестъ на лужайкахъ съ душистыми цвтниками расхаживали пышные павлины, золотые и серебряные фазаны. Королева искренно любовалась и искренно воскликнула:

— Какъ тутъ хорошо!.. Какъ славно будетъ намъ здсь житься!..

— И какое ты дитя,— отозвался государь.— Какъ мало нужно, чтобъ восхитить тебя.

Однако онъ и самъ оживился, видимо, хотлъ отозваться на восторгъ жены. Но въ это время появились слуги, накрывавшіе столъ, онъ не договорилъ и потупилъ глаза въ землю. Софіи же, случайно взглянувъ въ окно, почувствовала, что ея надежды исчезаютъ. Ее словно внезапно погрузили въ непроглядный мракъ. Мимо павильона проходила темная, длинная фигура францисканскаго монаха, словно мрачное пятно на веселой зелени пейзажа. Онъ двигался медленно, съ опущенными глазами, съ чернымъ молитвенникомъ въ рукахъ.

Это былъ монсиньоръ Помпей, которому всевластная Марія-Терезія доставила вское положеніе королевскаго духовника.

— Истинно святой человкъ,— пробормотали’ король и приказалъ слуг пригласить духовника.

Святому человку на видъ было за пятьдесятъ. Его смуглое лицо было волосисто и покрыто морщинами. Строгій взглядъ его глазъ выражалъ нравъ упорный. Монсиньоръ Галло сказалъ королев Терезіи въ день кончины Фердинанда II: ‘Если вы желаете, чтобы молодой король былъ руководимъ въ желаемомъ вами направленіи, то вы должны приставить къ нему въ качеств духовника отца Помпея. Назовите его изъ Фоджіи. Онъ францисканецъ. Онъ боле чмъ въ Бога врилъ въ неограниченную монархическую власть’.

Монсиньоръ Помпей принялъ приглашеніе короля, прислъ за роскошно убранный столъ, но почти ничего не лъ, а вина совсмъ не касался. Но говорилъ онъ не мало и съ несокрушимой убдительностью, почти исключительно о дорогомъ его сердцу самодержавіи. Онъ былъ весьма краснорчивъ и, несомннно, искрененъ, искрененъ до того, что и Софія чувствовала себя почти побжденной. Она все время молчала, не сводя взгляда съ блестящихъ черныхъ глазъ монаха, которые освщали его смуглое лицо съ обширнымъ лбомъ мыслителя и философа.

— Король,— говорилъ Помпей,— не долженъ знать сожалнія. Король самъ слуга Бога, карающаго тхъ, кто вноситъ въ царство ересь, кто добивается умаленія власти королевской.

Въ глазахъ говорившаго сверкнуло столько жестокости, что молодой государын стало страшно и она невольно воскликнула:

— Но если короли суть на земл представители Всевышней власти, то они должны, подобно Богу, быть милосердны, должны прощать…

— Богъ можетъ прощать,— свирпо возразилъ францисканецъ:— потому что онъ Богъ. Но смертный, облеченный властью монарха, никогда не долженъ смть прощать.

И опять чувство добра и чистосердечія, какъ бы противъ ея воли, заставило Софію обратиться къ мужу:

— О, государь, ты будешь миловать, не правда ли? Ты часто будешь прощать? Ты вдь помнишь, какъ твоя покойная мать умоляла твоего отца уничтожить смертную казнь?

Монахъ, скользнувъ пронзительнымъ взглядомъ по лицу молодой женщины, обратился къ королю, на слабую душу котораго ея слова могли произвести впечатлніе. Это впечатлніе необходимо было изгладить.

— Въ писаніи сказано: согршившій понесетъ наказаніе до третьяго колна,— грознымъ голосомъ произнесъ духовникъ.

Софія не отважилась возразить ему. Нсколько минутъ она сидла съ поникшей головой. И вдругъ у ней блеснуло въ ум имя Маріи-Терезіи. Ей припомнилось все, что говорили при двор объ отношеніяхъ лукавой Терезіи къ своему пасынку Франциску II. Всмъ было извстно о пламенномъ желаніи ея, свергнувъ пасынка съ трона, возвести на него своего старшаго сына и любимца, принца Луиджи, графа Трани, хотя она и старалась показывать, что очень привязана къ сыну покойной Христины. Вс, не только при двор, но во всемъ царств, знали, что воспитаніе Франциска было ведено дурно: его умъ разслабляли ханжествомъ, мистицизмомъ, суевріями, нимало не заботились о развитіи въ немъ нравственной стойкости. Изъ него вышелъ человкъ, неспособный царствовать, возбуждавшій одно сожалніе, а иногда и презрніе. Покуда: эти печальныя мысли пробгали въ ум Софіи, король, крпко сжимая руку духовника, почти испуганнымъ голосомъ какъ бы молилъ его:

— О, батюшка, поддержите меня, дайте мн силу, которой нтъ еще во мн. Не оставляйте меня своими совтами. Я совершенно подавленъ тяжестью внца.

При этихъ словахъ жестоко угрожающее выраженіе лица монаха стало смягчаться, хотя онъ продолжалъ говорить на прежнюю тему. Словно кинжалъ вонзали въ сердце Софіи. Она поняла: борьба начата — борьба между ею и мачехой короля, борьба между прошлымъ и будущимъ. Въ эту безотрадную минуту ей сдавалось, что восторжествуетъ Терезія, т. е. австрійская ретроградная политика. Изъ ея прекрасныхъ глазъ скатились дв горячія слезы.

— О, какъ мрачно передъ нами грядущее,— тихо промолвила она.

— Не тревожьтесь, ваше величество,— отозвался Помпей: — когда народъ почувствуетъ, что имъ правитъ рука сильнаго, онъ укротится.

Одинъ изъ придворныхъ слугъ, подававшихъ завтракъ, слышалъ весь почти приведенный нами разговоръ. Онъ понялъ, что отецъ Помпей боле жестокъ, чмъ были Банни, Спечіале, кровожадные палачи 1799 г.

— Я обязанъ обо всемъ этомъ сообщитъ революціонному комитету,— подумалъ слуга.

IV.
Вдовствующая королева но глав реакціоннаго наговора противъ Франциска II.— Открытіе заговора.— Великодушіи короля.— Наглое коварство его мачехи.

Марія-Терезія, королева-мать, была въ своихъ комнатахъ Каподимонтскаго дворца. Она прислушивалась къ удалявшимся шагамъ монсиньора Галло, который только что вышелъ отъ нея. Сердце ея трепетало.

— Я погибла, чуть слышно воскликнула она. Франческино никогда меня не проститъ.

Нсколько минутъ тому назадъ монеиньоръ Галло съ ужасомъ повдалъ ей, что посланный, отправленный ими въ Фоджію, на обратномъ пути былъ схваченъ, и что у него были найдены весьма компрометирующія вдовствующую королеву письма, и особенно одно, отъ Николы Меренда, вліятельнаго полицейскаго чина, который принималъ дятельное участіе въ заговор.

Все это, какъ сообщалъ Галло, онъ самъ слышалъ лично отъ перваго министра. Филанджіери {Князь Карлъ Филанджіери, герцогъ Сатріано. Служилъ въ арміи Наполеона и быль пряной рукой короля Мюрата. Храбрый генералъ. Глава конституціоналистовъ въ Неапол въ царствованіе Фердинанда II. Первый министръ въ начал царствованія Франциска II (1851) г.). Прим. переводч.}, который объяснилъ ему, что Меренда уже арестованъ, а о. Помпей, духовникъ короля, будетъ немедленно посаженъ въ тюрьму.

— Князь Филанджіери, добавилъ прелатъ, утверждаетъ, что у него въ рукахъ теперь есть вс доказательства существованія заговора, во глав котораго стоитъ весьма высокопоставленная и могущественная женщина.

При этихъ словахъ Марія-Терезія почувствовала дрожь. Но она никогда не теряла присутствія духа и приказала Галло:

— Не медля ни минуты, повидайтесь съ Помпеемъ. Онъ теперь въ монастыр. Скажите ему, что только онъ можетъ предотвратить опасность, которая намъ всмъ угрожаетъ. Наставьте его поклясться, что онъ ни единымъ словомъ не заикнется о нашемъ заговор. И убдите его, что мы, оставаясь въ безопасности, конечно, сумемъ спасти и его самого.. Если же все будетъ открыто, то мы ничмъ не будемъ въ силахъ помочь и ему…

Монсиньоръ быстро удалился. Она съ ужасомъ глядла на только что запертую имъ дверь, ей чудилось, что королевскіе гвардейцы приближаются, чтобъ арестовать ее… Ее, еще такъ недавно всемогущую супругу всемогущаго Фердинанда II.

Однако понемногу она стала успокаиваться и обдумывать. Собственно въ чемъ же могутъ обвинить ее? Францискъ II совершенно неспособенъ управлять царствомъ. Это для всхъ ясно. Она только подготовляла событія, чтобъ въ удобную минуту внецъ былъ перенесенъ на голову грифа Трани, ея старшаго сына. Логика материнской любви подсказывала ей:

— Если суждено, что бурбонская корона не удержится на чел Франциска, то всмъ понятно, что несомннно будетъ лучше, если бы ею теперь же овладлъ ея сынъ Луиджи {Принцъ Луиджи, какъ малолтній, не могъ бы самостоятельно править государствомъ. Слдовательно, Марія-Терезія разсчитывала, что она будетъ править чрезъ посредство регентства, составленнаго изъ преданныхъ ей реакціонеровъ. Примч. Перев.}.

Ночь спускалась на величавый холмъ Каподимонте. Пичуги, щебетавшія въ кустахъ около дворца, постепенно смолкали. Какая-то птичка допвала еще свою псню на самой вершин ближайшаго къ окну дерева, но и та смолкла.

Тишина… Маріи-Терезіи стало какъ-то жутко, тревожно. Она подошла къ стеклянной двери, выходившей на галерею, которая опоясывала дворецъ. Вдова хотла выйти на воздухъ, но не могла отворить двери. Она громко позвала прислугу: ей отвчала только тишина. Она прошла къ дверямъ, ведущимъ изъ ея апартаментовъ въ другія части дворца. И эта дверь оказалась запертой снаружи, и тутъ она звала, и тутъ никто не отозвался на ея призывъ.

— Ради Бога отоприте — громко, отчаянно крикнула она нсколько разъ напрасно.

Въ комнат совсмъ стемнло. Она зажгла стоявшую на стол лампу, и все-таки ей было жутко.

Она бросилась на колни предъ иконами. То рыдала, то молилась, то опять звала на помощь. Но никто, очевидно, не слыхалъ ее, или не хотлъ слышать. Обезсиленная, она опустилась на кресло, стоявшее у кровати, и прислонила голову къ подушк… Она обдумывала свое положеніе…

Потомъ ей казалось, что она словно забылась. Когда же Марія-Терезія открыла глаза, передъ ней стоялъ король Францискъ II.

Онъ былъ блденъ и трепеталъ едва ли не больше своей мачехи. Его слабые организмъ и умъ не могли воспринять сознанія о жестокомъ предательств. Между тмъ измна и предательство проявлялись повсюду около него. Сицилія готовилась къ возстанію.

Въ Неапол, его родномъ и любимомъ город, чуялось всеобщее желаніе государственнаго переворота. Теперь онъ открылъ предательство въ самомъ дворц, въ своей собственной семь.

Нсколько секундъ мачеха и пасынокъ глядли безмолвно другъ на друга. Наконецъ, собравшись съ силами, Францискъ произнесъ возможно спокойно и твердо:

— Я пришелъ къ вамъ, государыня, за объясненіемъ того, что вы сдлали. Кром меня, никто не долженъ ничего знать.

Марія-Терезія быстро встала, въ глазахъ ея теперь уже сверкала ярость.

— Что такое я сдлала?— рзко спросила она.

Король отступилъ назадъ и широко раскрылъ изумленные глаза. Такая наглость была просто непостижима: онъ держалъ въ рукахъ письмо, документы, безповоротно доказывавшіе вину этой женщины, а она не только отрицала вину, но выражала негодованіе.

— Сиръ,— почти прорычала мачеха:— я невинна. Меня стараются оклеветать мои враги! наши общіе враги! Они хотятъ внести раздоръ въ нашу семью, чтобъ имъ было легче погубить династію Бурбоновъ.

Горько и скорбно улыбнулись губы молодого государя. Онъ возразилъ:

— Но вдь это вы сами, не взирая на свое высокое положеніе, становитесь во глав заговорщиковъ, желающихъ лишить меня короны. Вдь это вы стараетесь двухъ родныхъ братьевъ сдлать врагами.

— Я невинна!— вторично воскликнула вдова.

Нсколько минутъ оба молчали: Францискъ погрузился въ свою печаль, Марія-Терезія придумывала, чмъ бы ей доказать свою невиновность.

— Государь!— торжественно поднявъ руку къ небу, обратилась она къ пасынку:— клянусь священной памятью Фердинанда II, памятью моего супруга и вашего отца, клянусь, что я ни въ чемъ неповинна.

— Молчите, молчите… не прибавляйте лжи,— тоже громко возразилъ было король, но, тотчасъ же вспомнивъ, что его слова могутъ быть услышаны, понизилъ голосъ.

— Вы,— продолжалъ онъ почти шопотомъ,— произнесли имя того, предъ кмъ я долженъ преклонить голову,— имя отца моего, надъ прахомъ котораго еще не закрылась могила…

— Если бы великій государь былъ живъ,— грубо прервала Марія-Терезія:— вы, сынъ его, не осмлились бы обвинятъ меня…

— Конечно, потому что тогда вы, государыня, не посмли бы устраивать противъ меня заговоры.

Францискъ былъ очень взволнованъ, съ несвойственной ему рзкостью онъ схватилъ мачеху за руку и притянулъ къ столу, на который, войдя въ комнату, положилъ нсколько инеемъ.

— Взгляните: вотъ эти письма васъ обвиняютъ безповоротно.

Марія-Терезія вонзила въ него взглядъ, полный презрительнаго сожалнія, и пробормотала:

— Какъ мн васъ жалко!

— Господи Боже мой — да какъ меня не жалть? Я вдь насъ звалъ матерью, вдь я насъ любилъ, какъ родную мать, если бы она была жива…

Онъ не договорилъ, сила воли покинула его, нервы не выдержали, онъ схватился за голову и сквозь сдавливавшее ему горло рыданіе промолвилъ:

— Государыня, я васъ прощаю… Не могу я карать ту, которая была женой моего отца. Я не хочу, чтобъ кто-либо зналъ о вашемъ заговор. Я васъ прощаю, да помилуетъ васъ Всевышній.

Только что король удалился, Марія-Терезія поспшно собрала оставленныя имъ на стол письма и сожгла ихъ. Затмъ быстро вышла въ другія комнаты, повторяя:

— Ни минуты нельзя терять. Дло идетъ о моей жизни.

V.
Воспоминаніи стараго полицейскаго: баррикады и кровь 1848 г., покушеніе на жизнь Фердинанда II, революція въ Сарпи.

Въ сумерки жаркаго іюньскаго дня но переулкамъ и каменнымъ лстницамъ, ведущимъ изъ нижняго въ верхній Неаполь, неспшной твердой походкой поднимался мужчина, одтый весьма прилично въ длинный черный сюртукъ. На носу красовались золотыя очки съ темными стеклами, изъ-подъ которыхъ онъ зорко приглядывался ко всему, что встрчалось на пути. Кто можно было принять за добродушнаго обывателя средняго буржуазнаго класса, или за живущаго на поко купца, или за чиновника на казенной пенсіи. Его бритое лицо (тогда полиція недружелюбно относилась къ бородамъ и усамъ) были покрыто изрядными морщинами, а волосы сильно серебрились. Между тмъ ему было немного за 40 лтъ, и преждевременные признаки старости онъ объяснялъ своимъ положеніемъ — полицейскаго комиссара въ Неапол.

— Мы, полицейскіе,— говаривалъ донъ-Луиджи,— особенно въ ныншнее время, когда развелась такая тьма политическихъ преступленій и процессовъ, черезчуръ обременены и заботой и работой. Какъ не старться раньше времени.

Въ самомъ дл, вс 20 слишкомъ лтъ полицейской службы донъ-Луиджи протекли въ политическихъ движеніяхъ, то искусно хоронившихся, то бурно проявлявшихся наружу. Заговоры 40-хъ годовъ, сицилійскія возстаніи (со стороны даже лучшей но роду и интеллигентной культур части націи, стремившейся къ установленію представительнаго правленіи въ королевств), кровавыя репрессія со стороны правительства. Восторги націи и всего народа, не исключая самыхъ либеральныхъ людей, при вступленіи на престолъ Фердинанда II, его добродушіе, всепрощеніе: политическіе изгнанники возвращались на родину, политическія тюрьмы выпускали на слободу узниковъ. Благодтельное вліяніе на короля его первой жены, Маріи-Христины Савойской, которую народъ прозвалъ ‘святою’. Затмъ преждевременная кончина ея. Бракъ Фердинанда II съ принцессой австрійскаго дома Маріей-Терезіей, которая окружила могущественнаго мужа людьми, подобно ей непримиримо враждебными всякому политическому прогрессу. И опять заговоры, и репрессіи, оказывавшіяся безполезными передъ новыми теченіями. Въ 1848 г. вынужденныя страхомъ за династію уступки со стороны Фердинанда, дарованная имъ конституція, вызвавшая было всеобщій энтузіазмъ, возродившая популярность монарха и въ то же время усугубившая козни ретроградной придворной партіи Маріи-Терезіи, не желавшей разставаться съ удобствами безотвтственно-самовластнаго положенія. Пагубное вліяніе этой партіи на короля, склоннаго по природ и воспитанію къ самовластію. И наконецъ ужасный день 15-го мая 1848 года…

Въ этотъ день Фердинандъ II подписалъ манифестъ о полной отмн конституціи, дарованной имъ всего нсколько мсяцевъ назадъ, онъ подписалъ своей собственной рукой актъ, равносильный приговору къ паденію своей Бурбонской династіи. Старики и досел съ содроганіемъ вспоминаютъ объ этомъ дн. Ужасъ, который вызываютъ разсказы о немъ, неописуемъ.

Неаполь обыкновенно съ ранняго утра закипаетъ бойкой жизнью. Но утромъ 15-го мая столица словно еще не просыпалась, притаилась, замерла, тамъ, гд обыкновенно толпились люди, гд густо прозжали экипажи, возы, гд раздавались шумные говоръ, псни, хохотъ,— все было тихо и пустынно. Рдко мелькалъ какой-нибудь озабоченный одинокій прохожій, вс лавки были заперты.

А между тмъ вс чувствовали, что готовится нчто грозное. Почти вс знали, что наканун прибылъ на судахъ отрядъ сициліанцевъ, ‘волонтеровъ свободны, что бурбонское правительство стянуло въ Неаполь для подавленія возможнаго возмущенія вс войска изъ окрестныхъ городовъ, что наемные полки свирпыхъ швейцарцевъ готовы безо всякаго сожалнія раздавить первыя вспышки возмущенія. Съ другой же стороны, жители предполагали, что репрессій не допуститъ Франція.

Нсколько ея военныхъ судовъ бросили якорь въ Неаполитанской гавани, готовыя стаи, на сторону итальянскихъ патріотовъ, глубоко и справедливо возмущенныхъ предательской отмной конституціи.

Въ центр города, между дворцомъ, думой, въ улицахъ, впадающихъ въ главную артерію Толедо, которая прямой линіей въ 4 версты тянется отъ площади городского королевскаго дворца къ загородной королевской вилл Каподимонте, стали появляться кучки молодыхъ людей съ трехцвтными кокардами {Трехцвтныя (зеленое, блое, красное) кокарды и знамена были тогда эмблемами объединенія и освобожденія. Цвта были пьемонтскіе, такъ какъ король пьемонтскій сталъ открыто по глав національной революціи. Посл 1860 г. эти цвта стали государственными. Бурбонскій цвтъ — блый. Примч. перев.} на груди. Они постепенно скоплялись около перекрестка широкой улицы Санта-Бриджида и Толедо. Одинъ изъ нихъ, махая шляпой, обратился съ рчью къ толп, нараставшей около распростертыхъ на тротуар двухъ труповъ. Это были первыя жертвы, убитыя выстрлами солдата, стоявшихъ по двое у дверей каждой кофейни всю ночь.

— Народъ,— взывалъ ораторъ,— желаетъ участвовать въ управленіи государствомъ, онъ неустанно будетъ добиваться свободы. Если правда, что король измнилъ конституціи, то намъ остается только драться на барикадахъ за наши права…

Этотъ ораторъ былъ сициліанецъ Стефанъ Моллика {Одинъ изъ извстныхъ вождей революціоннаго движенія. Примч. перев.}.

… Тмъ временемъ отъ Малаго рынка приближалась къ дворцовой площади Санъ-Фердинандо полевая батарея. Съ разныхъ сторонъ стягивалась кавалерія.

Грохотъ орудій, топотъ коней по звонкой мостовой Толедо, бряцанье оружія сливались въ общій гулъ, который наполняла, душу чмъ-то зловщимъ.

Изъ бокового переулка внезапно вышла рота швейцарцевъ и направилась на площадь Санъ-Фердинандо, гд за ночь была воздвигнута внушительная баррикада.

Начинались уличныя схватки, отчаянная борьба и то раздирающее сердце избіеніе женщина, и дтей, которое запятнало на. вкъ корону Бурбоновъ.

Сорокъ восьмой годъ является третьей ступенью освободительной революціи, которая неминуемо вела къ свобод итальянскую націю. Посл этого движеніе продолжалось, но мене бурно, въ теченіе 11—12 лтъ, однако никогда не прекращалось до полнаго объединенія и освобожденія Италіи въ 1860 году…

Возвратимся къ 15-му мая 1848 г., къ сценамъ, которыхъ былъ непосредственнымъ свидтелемъ донъ-Луиджи, тогда еще молодой полицейскій чинъ.

Толпа молодыхъ людей взволновалась, оглушая воздухъ криками: ‘Да здравствуетъ конституція’. Но Моллика потребовалъ молчанія, сказавъ:

— Въ такія минуты возгласы безполезны: за насъ должны говорить наши штуцера.

Со стороны площади Санъ-Фердинандо прибжалъ товарищъ и посовтовалъ построить барикаду на углу Санта-Бриджида: ‘иначе войска насъ могутъ окружить’

Вс бросились собирать матерьялъ для баррикады и поспшно возводить ее. Кругомъ раздавались выстрлы отдльныхъ солдатъ, разставленныхъ ране у воротъ домовъ и кофеенъ. Падали раненые и убитые безъ разбору прохожіе или обитатели домовъ, не успвшіе запереть ставни и двери, улица была уже обагрена кровью. Первый батальонъ бурбонской гвардіи поспшно огибалъ уголъ сосдняго переулка, но опоздалъ. Баррикада Санта-Бриджида словно какимъ волшебствомъ выросла въ нсколько минутъ. Кареты, телги, скамьи, шкалы, мебель, тюфяки все пошло въ дло. Сороковая бочка очутилась рядомъ съ раззолоченнымъ бюро, каедра проповдника рядомъ съ кабачнымъ прилавкомъ, богатая коляска высилась надъ исповдальной будочкой, и все это безформенное зданіе увнчивалось поднятымъ кверху дышломъ кареты, къ которому прибили большую красную женскую шаль вмсто знамени. Нсколько женщинъ изъ простонародья, добывшихъ себ оружіе, появились на баррикад. Триста ночью прибывшихъ сициліанцевъ были уже тутъ на своихъ мстахъ съ оружіемъ въ рукахъ. Они ждали только условнаго знака, чтобы начать бой. Моллика стоялъ выше всхъ и не спускалъ глазъ съ улицы, на которой долженъ былъ появиться непріятель.

У повстанцевъ было очень мало патроновъ. Сами они пришли съ разныхъ сторонъ. У нихъ не было вождей, не было ни дисциплины, ни системы. Никакого плана оборонительныхъ или наступательныхъ дйствій не было (‘оставлено. Пути для отступленія не имлось въ виду.

Королевскіе же солдаты были всмъ снабжены, имли опытныхъ командировъ. Въ резервахъ но близости находились другіе полки, ночью пришедшіе изъ Казерты, Капуи, Салерно. Ихъ тылъ былъ защищенъ арсеналомъ, казармами и пр.

Повстанцы питали надежду, что къ нимъ пристанетъ народъ, что швейцарцы, дти свободной республики, не поднимутъ оружія противъ либераловъ, наконецъ, что французская эскадра, какъ общали ея офицеры, вышлетъ подкрпленіе.

Между тмъ еще не было полудня, какъ на Санта-Бриджида появился одинъ изъ швейцарскихъ полковъ. Онъ выдвинулъ батарею артиллеріи прямо противъ, баррикады и далъ по ней залпа, картечью. Баррикада устояла, но красный флага, ея былъ, сбитъ.. Повстанцы продолжали храбро защищаться. Дв роты швейцарцевъ, приблизились къ баррикад осторожно около домовъ, по тротуарамъ.. Революціонеры хотли было стрлять но нимъ, но Моллика посовтовалъ товарищамъ выждать, покуда врага, подойдетъ ближе. Однако его словъ было почти не слышно, со всхъ сторонъ, съ Толедо, съ Санъ-Фердинандо съ Ганта-Бриджида, гремли выстрлы, трещали барабаны, трубы, раздавались крики, стоны, команда. Батарея, быстро продвинувшись къ баррикад, дала по ней второй залпъ, разрушительный, ужасный. Центръ баррикады былъ пораженъ, остальное распалось по сторонамъ, какъ разсченное на двое яблоко… Стрльба изъ ружей усилилась, улицы были залиты кровью. Шальныя пули попадали въ окна и двери домовъ: тамъ валялись убитые и раненые мирные обыватели-мужчины, женщины и дти.

Вотъ что видлъ полицейскій донъ-Луиджи у Санта-Бриджида. Но онъ зналъ, что въ другихъ пунктахъ города было не лучше въ ужасный день 15-го мая 1848 г.

Черезъ 6 лтъ совершилось покушеніе на жизнь Фердинанда II, на него бросился солдатъ съ ружьемъ и прокололъ грудь штыкомъ. Король не былъ убитъ, но глубокая рана ускорила развитіе болзни, которая свела его наконецъ въ могилу {Въ офиціальной же газет было напечатано: ‘нашъ августйшій повелитель, по милосердію Божью, остался здравъ и невредимъ’. П. п.}.

Затмъ припоминалось полицейскому: высадка революціоннаго отряда въ Сапри, быстрое, но жестокое подавленіе вызваннаго этимъ событіемъ возстанія въ Калабріи. Судъ въ Салерно приговорилъ семь главарей заговора къ смертной казни и девять къ пожизненной каторг {29 іюня 1857 г. горсть отважныхъ молодыхъ революціонеровъ высадилась на Калабрійскій берегъ (около мстечка Сапри) подъ предводительствомъ Пизакане. Часть населенія присоединилась къ нему. Но королевскія войска быстро подавили возстаніе. Главари были приговорены къ смертной казни, которую Фердинанда, замнилъ пожизненной каторгой. Репрессія, конечно, была ужасна. Въ 1860 г. посл изгнанія Бурбоновъ король Викторъ-Эмануилъ II далъ свободу всмъ осужденнымъ. Нкоторые потомъ были депутатами, сенаторами. министрами. П. п.}.

Донъ-Луиджи со всми этими событіями приходилъ въ соприкосновеніе, какъ полицейскій агентъ, безучастно и добросовстно, не ломая головы надъ ихъ политическимъ значеніемъ, надъ будущимъ родины, онъ заботился главнымъ образомъ о своей будущности, о карьер своей, о томъ, чтобъ на старость припасти себ покойный уголъ и сытный кусокъ хлба.

Дло, по которому онъ шелъ теперь, боле изумляло, чмъ возмущало его: ему было поручено арестовать духовника короля, который (какъ было извстно либеральному премьеръ-министру князю Филанджіери) принималъ участіе въ заговор противъ самого короля, въ такъ называемомъ Фоджіанскомъ заговор, во глав котораго, какъ полиція знала, стояла вдовствующая королева Марія-Терезія, мачеха государя.

VI.
Келья королевскаго духовника, отца Помпеи.— Что тамъ нашелъ полицейскій комиссаръ.

До 1860 г. при крупныхъ монастыряхъ въ Неапол существовали вн ограды подворья, въ которыхъ проживали духовныя лица, временно пребывавшія въ столиц и не принадлежавшія къ братіи данной обители. Къ одному-то изъ такихъ подворій, называемому Санъ-Карло Мартеіло, направлялся полицейскій комиссаръ донъ-Луиджи. Онъ приблизился къ большимъ ршетчатымъ воротамъ подворья, вошелъ въ обширный садъ-огородъ, раскинувшійся но холму вплоть до крпости (‘. Мльмо. По средин сада стояла красивая часовня, кругомъ маленькіе домики-кельи. Монашекъ-привратникъ, къ которому онъ обратился съ вопросомъ:— у себя ли отецъ Помпей?— объяснилъ, что тотъ цлый день не выходилъ, что его посщаетъ много знакомыхъ, что однако теперь онъ одинъ, даже его послушникъ, прислуживающій ему, внезапно ухалъ вчера въ Фоджіа.

Донъ-Луиджи уже нсколько недль слдилъ по приказанію министерства Филанджіери за распространеніемъ въ столиц заговора, извстнаго въ исторіи подъ именемъ Фоджіанскаго, цль котораго была свергнуть съ престола короля Франциска II и передать корону его юному брату. Теперь же на комиссара было возложено порученіе арестовать о. Помпея, сильно скомпрометированнаго въ этомъ дл.

По указанію привратника донъ-Луиджи позвонилъ въ келью Помпея разъ, и два, и три. Ему не отпирали. Онъ пожаллъ, что не привелъ съ собой пару жандармовъ. Монашекъ все настаивалъ, что Помпей дома, и самъ удивлялся, отчего никакого движенія внутри кельи не слышно.

— Ну такъ надо взломать дверь,— сказалъ ему поститель:— сбгайте за слесаремъ. Я полицейскій комиссаръ.

Монашекъ такъ перепугался, что хотлъ было совсмъ куда-нибудь скрыться. Полицейскихъ вс тогда боялись, кликали свирпыми (feroci). А этотъ еще изъ начальниковъ: добра не жди. Монашекъ не двигался съ мста, ноги отказывались ему служить. Полицейскій былъ человка, массивный и мощный, онъ самъ наперъ плечомъ на дверь, къ изумленію обоихъ, она распахнулась свободно, очевидно, не была замкнута.

— Вотъ что я васъ попрошу сдлать,— обратился донъ-Луиджи къ привратнику:— войдите къ отцу Помпею, не говорите ему, кто я, а скажите, что, дескать, его желаетъ видть его пріятель, только что изъ Фоджіи пріхалъ.

Монашекъ, успвшій чу точку оправиться, при этихъ словахъ улыбался.

— Чего вамъ смшно?— спросилъ комиссаръ.

— Да странное совпаденіе,— поздно ночью вчера тоже прізжали пода его пріятели изъ Фоджіи и, вотъ, какъ, вы, посылали меня скатать, что желаютъ видть отца Помпея.

Привратникъ вошелъ въ домикъ. Донъ-Луиджи, какъ опытный полицейскій, слдовалъ за нимъ съ оглядкой, чтобы не часть въ ловушку. Въ передней никого не было, къ слдующей комнат, очевидно, рабочемъ кабинет,— тоже. Вошедшіе звали громко отца Помпея, по никто не отзывался. Монашекъ первый вошелъ въ спальню, затрясся отъ страху и вскрикнулъ. Полицейскій поспшно вбжалъ туда и остолбенлъ…

Посреди темной комнаты (внутреннія ставни были плотно затворены) въ луж крови было распростерто бездыханное тло о. Помпея. На стол догоралъ огарокъ свчки. Въ окоченвшей рук трупъ держалъ открытую бритву, которой онъ, повидимому, перерзалъ себ, горло. Кровь въ ран еще не совсмъ застыла. Комиссара, распахнулъ ставни.

— Самъ покончилъ съ собой. И въ нашемъ-то святомъ подворь шепталъ трепещущій монашекъ.

— Нтъ, онъ не самъ зарзался, его убили,— сорвалось у полицейскаго посл бглаго осмотра комнаты и внимательнаго осмотра раны:— бритву ему вставили въ руку убійцы. Это отводъ.

— А вы вотъ сію минуту отнесите эту записку въ полицейскій участокъ,— добавилъ онъ, написанъ наскоро карандашомъ, нсколько строкъ.

Оставшись одинъ, полицейскій произвелъ возможно тщательное изслдованіе обстановки. Въ кабинет все было въ порядк, на стол лежало недоконченное писанье покойнаго, прислоненное къ чернильниц перо, серебряная табакерка и носовой платокъ, книги на полкахъ, два-три стула, все, очевидно, осталось на своихъ мстахъ. Но въ спальн замтны были несомннные признаки борьбы. И на тл тоже: на лиц и на рукахъ нсколько крупныхъ царапинъ, почти ранъ, синяки… Все подтверждало предположеніе объ убійств, и даже не для ограбленіи. Грабить было нечего. Помпей былъ, опасный политическій фанатикъ, но безсребренникъ и аскетъ, обстановка его жилища была скудная, отшельническая.

Какъ, бы то ни было, Помпей, арестъ, котораго былъ весьма важенъ для разслдованія Фоджіанскаго заговора, избжалъ ареста. И это было очень непріятно для донъ-Луиджи: Помпей былъ одинъ, изъ главнйшихъ заговорщиковъ, съ исчезновеніемъ его исчезала возможность распутать т немногій нити, которыя были въ рукахъ, полиціи и перваго министра Филанджіери. Донъ-Луиджи имлъ основаніе предполагать, что убійство — дло самихъ заговорщиковъ, опасавшихся, что арестъ ихъ, собрата повлечетъ, за собой опасное для нихъ, указаніе на другихъ, участниковъ.

Это предположеніе было однако поколеблено неожиданнымъ обстоятельствомъ. Комиссаръ замтилъ въ углу комнаты женскій чепчикъ съ цвтными лентами. Какъ онъ могъ попасть сюда, въ келью аскета? Донъ-Луиджи поспшно спряталъ чепчикъ въ карманъ.

Во всякомъ случа,— отъ чего бы ни умеръ Помпей, для комиссара это было лично непріятно, ибо, содйствуя раскрытію заговора, Луиджи разсчитывалъ на серьезное служебное повышеніе. И эта надежда пропала.

Конечно, въ город убійство королевскаго духовника надлало много шума. Но обывателямъ было трудно узнать правду. Газеты того времени изъ чувства самосохраненія замалчивали подобные факты. О смерти Помпея упомянула только одна изъ нихъ, ‘Veritа е bugie’ (Правда и ложь), которую издавалъ тогда остроумный молодой юмористъ Гаэтано Гальди. Онъ описалъ боле или мене извстныя подробности событія и сообщилъ, что ‘полиція убдилась въ самоубійств покойнаго’. Но помстилъ замтку въ рубрик ‘Ложь’. Полиція дйствительно заявила офиціально, что не сомнвается въ самоубійств, ибо не желала сознаться въ своемъ безсиліи открыть истину. Загадка о чепчик разршалась, по увренію офиціальной газеты, тмъ, что, какъ показалъ на слдствіи монашекъ-привратникъ, наканун его смерти поздно вечеромъ къ покойному приходило и прізжало много постителей, и между прочимъ самыми послдними были какіе-то мужчина и дама, пріхавшіе въ карет…

Въ сущности, какъ раскрылось, впрочемъ, гораздо поздне, Помпей былъ убитъ заговорщиками по приговору комитета тайнаго революціоннаго общества.

Молодой, но хилый тломъ и умомъ король былъ глубоко потрясенъ трагической смертью духовника и почти одновременно совершившимся избіеніемъ швейцарцевъ, о которомъ мы скажемъ въ слдующей глав. Король много молился и между прочимъ сказалъ одному изъ своихъ министровъ де-Лигуоро: ‘Я самъ не дорожу ни жизнью, ни короной, ибо въ писаніи сказано: все въ руц Божіей’… Тмъ не мене онъ становился еще мрачне, печальне, и, чтобы развлечь его, поспшили съ коронованіемъ и съ празднествами, которыя сопряжены съ этимъ торжествомъ.

VII.
Манифесты и ихъ участь.— Перемна министерства.— Избіеніе солдатъ на Марсовомъ пол.

Съ того дня, когда по всмъ улицамъ столицы былъ расклеены манифесты новаго короля, составленные министромъ Мурена по указанію вдовствующей королевы, Маріи-Терезіи, либеральная партія поняла, что безполезно возлагать надежды на Франциска II, порабощеннаго мачехой, ненавистницей нововведеній.

Въ манифест своемъ онъ возсылалъ мольбы ко Всевышнему о ниспосланіи ему небесной благодати, дабы онъ могъ выполнять обязанности монарха. Измна Фердинанда II данной имъ же самимъ конституціи восхвалялась, какъ добродтельнйшій поступокъ, восхвалялся и полицейскій произволъ, чуждый всякой справедливости.

Въ первую же ночь вс эти манифесты были либо сорваны, либо испачканы грязью.

На слдующій день манифестъ былъ опять напечатанъ и снова наклеенъ повсюду, а ночью подвергся участи предыдущаго. Тмъ не мене надежды стали возрождаться среди партіи уповающихъ на сына святой {Первую жену Фердинанда II, Марію-Христину Савойскую, сыномъ который былъ Францискъ, неаполитанцы такъ любили, что прозвали La Santa (Святая). Пр. пер.}. Узнавъ о пораженіи южными пьемонтско-французскими войсками австрійцевъ подъ Маджентой, Францискъ призвалъ князя Филанджіери и назначилъ его первымъ министромъ. Однако — опять-таки по настоянію мачехи — включилъ въ составъ новаго министерства Лигуоро, Карраскоза и Карафа, принадлежавшихъ къ стариннымъ политическимъ сферамъ временъ Фердинанда II, къ партіи, называвшейся при двор ‘стратегами’. Вс три были давнишними политическими противниками Филанджіери, сторонника конституціи.

Но еще худшее впечатлніе на націю производило назначеніе членомъ совта министровъ генералъ-адъютанта Нунціанте, мрачнаго героя избіенія швейцарской гвардіи.

Возмущеніе этихъ солдатъ, повергшее въ ужасъ все мирное неаполитанское населеніе, и теперь еще многимъ памятно. Его нельзя обойти молчаніемъ.

Въ глубокую ночь, когда обширная столица была погружена въ спокойствіе и сонъ, обыватели внезапно были объяты неописуемымъ паническимъ страхомъ: отряды солдатъ проходили по улицамъ, во все горло крича: ‘Да здравствуютъ наши знамена! Смерть офицерамъ! Смерть собакамъ ренегатамъ’, и стрляли въ воздухъ изъ ружей.

Жители не знали причинъ этого буйства. Они выглядывали изъ оконъ, изъ дверей на улицу и при вид огромной бушующей вооруженной толпы, которая проносилась, какъ вздутый горный потокъ, опять прятались и плотнй запирались.

Посл 1848 г. швейцарскіе солдаты всегда наводили ужасъ на неаполитанцевъ. Теперь говорили, что надо готовиться къ погрому, что эти солдаты собираются грабить и разорять городъ. Кто чмъ могъ баррикадировалъ изнутри свои дома. Матери трепетали за дтей. Старухи молились Богу, чуя близость насильственной смерти, дти плакали и кричали. Вс дрожали… Вс шопотомъ твердили: ‘сегодня ночью швейцарцы подожгутъ городъ, перебьютъ и женщинъ и дтей’. Бурный потокъ вооруженныхъ людей съ ругательствами и криками проносился по улицамъ. Оберъ-полицеймейстеръ растерялся и ничего не предпринималъ, наивно оправдываясь тмъ, что его захватили врасплохъ. Но первый министръ генералъ Филанджіери и его два помощника объзжали еще спокойные кварталы, стараясь, чтобъ бунтовщики миновали ихъ, а главное, чтобы къ взбунтовавшемуся Бернскому полку не присоединились два другихъ швейцарскихъ. Кром того, Филанджіери поспшилъ отправить два стрлковыхъ полка въ Каподимонте, гд жила королевская фамилія. Швейцарцы дйствительно направлялись туда. Многіе полагали, что они хотятъ захватить королевскую семью, чтобы въ Неапол провозгласить республику.

Возмутившихся было боле тысячи человкъ.

Вс въ походной форм, съ оружіемъ, съ музыкой и съ разввающимися знаменами, они остановились у воротъ каподимонтскаго парка. Продолжали кричать, били въ барабаны, трубили. Францискъ II чрезвычайно перепугался: онъ не могъ понять, зачмъ этотъ ужасный шумъ, кому грозятъ крики: ‘смерть имъ!’ И какая всему этому причина? Онъ прибгъ къ своему всегдашнему средству — заперся въ молельной и палъ на колни.

Софія вышла на террасу дворца, узнала отъ высшихъ придворныхъ дворца, чего требуютъ швейцарцы, и убдила дворцоваго коменданта адмирала Дель-Ре вступить съ ними въ переговоры, взявъ на себя убдить государя внимательно обсудить требованія солдатъ.

Маріи-Терезіи доложили, что кто-то бунтуетъ, и она пожелала прибгнуть тоже къ обычному средству бурбонскихъ королей.

— Сію же минуту послать за швейцарскими полками,— распорядилась было королева-мачеха. Но герцогъ Сангро возразилъ ей, что именно швейцарцы-то и производятъ мятежъ. Этого вдова не ожидала. Ея лицо омрачилось. Она поняла серьезность опасности и быстро прошла въ дтскую, чтобы одть своего младшаго сына, еще двухлтняго малютку, и приготовиться къ бгству.

Межъ тмъ грозный шумъ вблизи дворца возрасталъ. Часовые крикнули: ‘къ оружію’. Ршетчатыя ворота парка были наскоро забаррикадированы. Небольшой отрядъ войска, занимавшій караулъ во дворц, выстроился за баррикадой. Дворцовая гвардія готовилась защищать жилище государя.

Страшная минута! Вс ожидали, что сейчасъ произойдетъ кровавая бойня. Наконецъ адмиралъ Дель-Ре вышелъ съ двумя офицерами за ршетку парка для переговоровъ. Швейцарцы стихли. Но переговоры съ ними все-таки были очень затруднительны, ибо они, уроженцы Берна, говорили только по-нмецки. Однако кое-какъ выяснилось, что они требуютъ надлежащей пищи, требуютъ, чтобы ихъ итальянскіе офицеры мене ихъ обворовывали и обращались съ ними мене жестоко. Наконецъ, чтобъ отъ нихъ не отнимали знамени съ роднымъ бернскимъ (швейцарскимъ) гербомъ.

— Хорошо. Завтра его величество,— громко кричалъ Дель-Ре, чтобъ его лучше понялъ и слышалъ весь полкъ,— выслушаетъ ваши просьбы, а покуда на ночь отправляйтесь на Марсово поле и ждите утра.

— Да перестаньте шумть. Не безпокойте государя и его семейство,— прибавилъ герцогъ Сангро, сопровождавшій адмирала. Онъ понималъ, что требованія швейцарцевъ небезосновательны. Ихъ дйствительно чуть не морили съ городу, наживаясь на счетъ полка, и наказывали безъ жалости, безъ суда итальянскіе командиры. Величавая фигура герцога, его доброе лицо, окаймленное сдыми волосами, внушали швейцарцамъ уваженіе. На его слова они откликнулись горячими возгласами въ честь короля, королевской семьи и своей далекой родины. И затмъ вс стихли, какъ имъ было приказано. Адмиралъ Дель-Ре еще разъ повторилъ, чтобъ они остатокъ ночи провели на Марсовомъ пол. Весь полкъ туда направился.

Солдаты, нсколько минутъ назадъ злобно рычавшіе и готовые къ насилію, потому что ихъ довели до послдней степени раздраженія ихъ итальянскіе офицеры, получивъ монаршее общаніе озаботиться о ихъ нуждахъ, удалялись, какъ добрые ребята, безшумно, стараясь даже не очень топать толстыми сапогами, чтобъ не смущать сонъ короля во дворц и дтей, спавшихъ въ домахъ, мимо которыхъ они проходили дальше. До Марсова поля было версты три.

Правда, проходя мимо кантинъ (лавки, гд продается красное вино и пиво) они позабывали сдерживаться, будили хозяевъ, требовали выпивки, напивались и не за все платили. Но они были веселы и добродушны. Добравшись до пустыннаго Марсова поля, они расположилась на немъ скучившись и вс заснули крпкимъ сномъ пьяныхъ. А въ Неапол тогда существовала пословица: ‘Пьяне швейцарца никто не напивается’. На ихъ бивакъ мирно и ярко свтила полная луна. Затеплилась заря на восток. Ея розовый свтъ разгонялъ ночную тьму съ живописнаго холма, Марсово пол пробуждалось для новой радостной дневной жизни подъ роскошнымъ, все кругомъ оживлявшимъ свтомъ, лившимся съ яснаго неба.

Утренній втерокъ шелестилъ по деревьямъ. Птички начинали щебетать и запвали свои сладкія псенки. Земледлецъ собирался въ поле на работу, поселянки выходили на улицу… Но, встревоженные, испуганные, вс возвращались домой и запирались. Непонятное для нихъ, но грозное зрлище предстало ихъ глазамъ: Марсово поле было плотно оцплено войсками.

На разстояніи каждыхъ десяти шаговъ стояло по пушк, а около каждой пушки по канониру съ зажженнымъ фитилемъ. За пушками двухшеренговая линія гренадеръ и швейцарскихъ солдатъ, принадлежавшихъ къ полкамъ, которые не принимали участія въ бунт, съ ружьями наготов. Все войско, находившееся въ Неапол было за ночь стянуто къ Марсову полю и какъ стна окружало его съ трехъ сторонъ. А на этомъ пол спали пьяные бунтовщики, они валялись безпорядочными кучами, перемшавшись руками и ногами, нкоторые изъ нихъ открывали глаза, чуточку приподнимали голову, но, еще отягченная хмелемъ, она опускалась, и они храпли вновь.

Перед войсками верхомъ на кон стоялъ бригадный генералъ Александръ Нунціанте. Онъ былъ въ полной парадной форм, въ шляп съ высокимъ блымъ султаномъ. По его груди черезъ плечо была повязана блая лента съ золотыми бурбонскими лиліями — знакъ отличія, присвоенный званію королевскаго генералъ-адъютанта. Въ рукахъ онъ держалъ обнаженную саблю. Лицо его было немного блдно, но совершенно спокойно, безучастно. Онъ молчалъ, какъ вс окрестъ: и солдаты, приведенные имъ, и большая толпа народа, притянувшаяся за войскомъ изъ города. Никто не шелохнулся, но жутко было всмъ. Большинство уже знало, что вчера ночью адмиралъ Дель-Ре сказалъ спавшимъ теперь на окруженномъ войсками пол швейцарцамъ:

— Завтра вы получите удовлетвореніе…

Это завтра наступило… Нунціанте опустилъ свою саблю, и громкимъ, но точно сдавленнымъ голосомъ скомандовалъ: ‘Пли’!

Трепетъ пробжалъ по всему маленькому войску: въ народной толп послышалось не то сдержанное рыданіе, не то рычаніе. Но команда была выполнена. Грохнули пушки, затрещали гренадерскіе карабины. Зловщее эхо раскатилось по окрестнымъ сельскимъ холмамъ и по предмстьямъ столицы. Картечь сдлала свое дло… Съ пространства, на которомъ спали пьяные бунтовщики, послышался внезапный отчаянный ревъ тысячи людей, потомъ хоровой стонъ, потомъ проклятія и ругательства.

По обширному лугу были густо раскинуты раненые и умирающіе, весенняя зеленая травка залита кровью. Потомъ вс т, которые остались живы и были въ силахъ, прорвавшись сквозь цпь, куда-то убгали, какъ овцы отъ разсвирпвшихъ голодныхъ волковъ.

Такъ свершилось избіеніе швейцарцевъ на Марсовомъ пол. Въ Неапол оно произвело потрясающее, неизгладимое впечатлніе.

Либеральная часть населенія говорила: ‘Францискъ II истинный сынъ своего отца: безсердечный, жестокій’.

Между тмъ король, именемъ котораго Нунціанте совершилъ эту бойню, былъ въ ней совершенно неповиненъ, онъ не зналъ даже, что она произойдетъ, а все-таки проклятія были направлены на его голову.

Узнавъ обо всемъ, Францискъ былъ глубоко огорченъ. Онъ гнвался на Нунціанте, какъ никогда и ни на кого. Генералъ былъ подвергнутъ серьезному дисциплинарному наказанію. Общественное мнніе, даже партія умренныхъ уповающихъ, находило, что онъ переусердствовалъ.

Посл кроваваго событія три швейцарскихъ полка, которые остались врными и которые помогали итальянскимъ гренадерамъ избивать земляковъ-товарищей, почувствовали сильное угрызеніе совсти.

— Насъ зовутъ итальянцы разбойниками… Король общаетъ удовлетворить наши законныя просьбы… и насъ же разстрливаютъ картечью… Да будутъ они прокляты…— ворчали наемные воины, сыны свободной Гельвеціи. Но кровавый урокъ былъ слишкомъ внушителенъ, и они изъ чувства самосохраненія старались сдерживать свое негодованіе.

VIII.
Коронаціонныя торжества.— Балъ во дворц.— Король и шляпа городского головы.— Филанджіери и ученый.— Бомба.

Въ королевств обихъ Сицилій вс праздники устраиваются такъ пышно, шумно и ярко, что невольно возбуждаютъ радостный энтузіазмъ въ вулканически-впечатлительной народной масс. Особенно ослпительны были въ т времена празднества, связанныя съ королевскимъ величіемъ и съ религіозными врованіями, или врне, языческими суевріями, пересаженными папами на римскокатолическую почву.

Таковы были и праздники коронаціи Франциска II. Народъ бурно радовался, повсюду съ восторгомъ привтствовалъ короля и молодую королеву, окруженныхъ восточнымъ блескомъ. ‘Франческелло’ — главный виновникъ торжествъ — иногда расхолаживалъ энтузіазмъ своимъ безучастнымъ, унылымъ видомъ, но это было замтно только наиболе близко видвшимъ его, особенно же его жен, королев Софіи, которую эта удрученность супруга глубоко озабочивала. Тмъ не мене она сама умла быть веселой, привтливой, ея наружность, привтливость, все соотвтствовало радостному настроенію народа. И народъ особенно ее полюбилъ…

Во дворц былъ первый большой балъ и цлованіе руки. Роскошное убранство главныхъ улицъ, которымъ за вс коронаціонные дни красовалась столица, казалось еще великолпне. На дворцовой площади яблоку некуда было упасть, на ступеняхъ пространной дугообразной галлереи паперти церкви св. Франциска и Павла тоже толпился народъ, какъ и на паперти другого храма, св. Фердинанда. Въ огромнйшемъ тогда во всей Европ театр Санкарло (который непосредственно связанъ съ дворцомъ крытой галлереей) былъ назначенъ парадный спектакль-гала. Ярко освщенныя залы королевскаго палаццо были полны кавалеровъ въ блестящихъ мундирахъ, дамъ въ роскошнйшихъ туалетахъ, сіявшихъ драгоцнными камнями. Тутъ была вся знать, вс сановники королевства обихъ Сицилій.

Одинъ только князь Карлъ Филанджіери герцогъ Сатріано, вождь конституціонной партіи, не надлъ даже мундира, присвоеннаго званію перваго министра. Онъ былъ во фрак, на которомъ одиноко красовалась медаль за сраженіе при Марнго, пожалованная ему Наполеономъ I, въ войскахъ котораго онъ доблестно сражался и въ Пруссіи, и въ Австріи, и при Бородин. Ему вс почтительно кланялись, но онъ держался насколько возможно въ сторон.

На тронномъ возвышеніи сидли Францискъ II и королева Софія. Она была обворожительна и красотой и привтливостью. Онъ старался быть тоже привтливъ, улыбаться, но въ глазахъ его проступало помимо его воли всегдашнее выраженіе подавленности и унынія.

Оберъ-церемоніймейстеръ донъ-Альфонсо Авалисъ провозглашалъ имена лицъ, подходившихъ для цлованія рукъ государя и государыни:

— Князь д’Александра, первый декуріонъ и голова врнйшаго вашимъ величествамъ города Неаполя,— произнесъ церемоніймейстеръ.

Король насупилъ брови, замтя, что столичный городской голова приблизился къ трону, не снимая шляпы, и сказалъ сурово, обращаясь къ нему:

— Запомните, князь, что съ настоящей минуты вы должны всегда представляться мн съ открытой головой. И передайте мое приказаніе всмъ остальнымъ декуріонамъ.

— Ваше величество,— отвчалъ переконфуженный князь:— простите меня… Я не зналъ… Я воспользовался привилегіей, предоставленной еще императоромъ Карломъ V.

— Я уничтожаю эту привилегію… Это просто невжливо, а я не желаю, чтобъ первый представитель моей столицы былъ вынужденъ поступать невжливо,— возразилъ король.

— Да,— подтвердила Софія,— тамъ, гд царствуетъ Францискъ II, при двор, гд господствуетъ немножко Марія-Софія, недопустимы неприличія.

Двоюродный братъ короля, донъ-Чичилло, испанскій принцъ, фатъ и щеголь съ моноклемъ въ глазу, громко похвалилъ Франциска, выразивъ сожалніе, что въ Испаніи еще до сихъ поръ — вроятно, изъ какой-то боязни — не отмнены подобные обычаи. Сказавъ это, молодой человкъ обратился къ ближайшей хорошенькой дам, герцогин Бельвизо.

— Здсь, дйствительно, видишь странныя вещи. Поглядите, напримръ, герцогиня, вонъ на эту фигурку, которая сидитъ въ углу. Не правда ли, точно черное пятно на веселомъ яркомъ праздник.

Фигура дйствительно бросалась въ глаза. Ее словно топоромъ вырубили. Нескладная, неуклюжая, съ огромной головой, вихрастыми волосами, во фрак нелпо длинномъ и вмст съ тмъ безобразно узкомъ. Надъ этимъ гостемъ многіе подсмивались уже.

— Ваше высочество,— вмшался въ разговоръ случайно услыхавшій его князь Филанджіери — это Джузеппе Теста, или, какъ его обыкновенно зовутъ, донъ-Пппе. Это ученйшій человкъ, великій юристъ. Имъ основательно гордится неаполитанскій университетъ, гд онъ профессорствуетъ. Подобнымъ лицамъ должно прощать небрежность къ ихъ наружности и нсколько грубыя манеры… Имъ некогда думать о щегольств: у нихъ есть дло посерьезне моды.

Филанджіери хотлъ дать хорошій урокъ фату-принцу. Послдній дйствительно не сумлъ ничего возразить, и опшилъ…

Праздникъ становился все веселе. Въ нсколькихъ залахъ играла музыка, танцовали далеко за полночь. Густозвучный колоколъ свв. Франциска и Павла прогудлъ два раза. Было два часа ночи. И въ этотъ самый момента, но всему огромному зданію дворца, по заламъ, отъ подваловъ до чердака прокатился потрясающій грохотъ. Громъ или взрывъ? Танцы прекратились, музыка смолкла. Дамы поблднли. Мужчины имли испуганный видъ. Придворная прислуга, гвардейскіе караульные бросились разыскивать причину шума… Черезъ нсколько минутъ оберъгофмаршалъ князь Бизиньяно, нриблизясь къ королю, доложилъ, что недалеко отъ дворца на улиц взорвали крупную фейерверочную бомбу, которая, къ счастію, никакого вреда не причинила.

Между тмъ это было первое революціонное предостереженіе.

— Ничего, ршительно ничего, пустяки,— восклицала еще блдная, но уже весело улыбающаяся Софія.

Она взяла руку мужа, добавивъ: ‘Государь, пойдемте въ Санкарло. Тамъ насъ хочетъ видть публика, а я умираю отъ нетерпнія видть этотъ знаменитый театръ’.

И королевская чета, сопровождаемая ближайшими придворными, прошла но крытой галлере въ театръ, гд еще длился спектакль.

Появленіе ихъ въ большой парадной королевской лож вызвало истинный восторгъ: вс повставали, громко аплодировали и кричали: ‘Viva il re! Viva la regina!’

IX.
Бурбонскій принцъ и старый революціонеръ.

Въ эту минуту вошелъ въ свою обычную небольшую ложу на авансцен принцъ Луиджи, графъ Аквила, родной дядя молодого короля по отцу. Его сопровождалъ человкъ, сыгравшій въ событіяхъ 1860 такую выдающуюся роль, что мы считаемъ необходимымъ обратить на него особенное вниманіе нашихъ читателей.

Уже нсколько мсяцевъ, какъ онъ повсюду сопровождалъ какъ тнь принца Луиджи. Ему было около пятидесяти лтъ, одвался онъ всегда въ черное. Онъ носилъ по-англійски бакенбарды, покрывавшія половину лица. Волосы имлъ сдые, взглядъ проницательный и саркастическій. Улыбка, появлявшаяся на его губахъ, отзывалась горечью. Вся его чуточку сутуловатая фигура и выраженіе лица заставляли полагать, что онъ пережилъ не мало горькаго въ жизни.

Имя его — Либоріо Романо, родился онъ въ маленькомъ сел Калабріи. Въ юности былъ добръ, много учился и много размышлялъ. Движимый молодыми порывами, онъ глубоко, искренне возмущался противъ порабощеннаго положенія своего отечества, участвовалъ въ заговорахъ 1848 г., былъ приговоренъ къ казни, но усплъ избжать ея, скрывшись за границу. Въ 1854 г. онъ жилъ въ Париж, въ нищет и голод, изъ которыхъ не могъ выбиться несмотря на неустанное трудолюбіе. Въ минуту отчаянія онъ послалъ просьбу о помилованіи къ Фердинанду II. Король его помиловалъ и разршилъ вернуться на родину, съ тмъ однако, чтобы жить ему безвыздно въ Калабріи.

Либоріо Романо забрался въ самую глушь своей родины, въ ту часть Италіи, которая на географическихъ картахъ выражается ‘каблукомъ сапога’, и жилъ одиноко, даже не въ родномъ сел Пату, а въ изрядномъ разстояніи отъ него, въ маленькомъ домишк на опушк большого лса. Въ этомъ лсу водилось много разнообразной дичи. Графъ Аквила принцъ Луиджи {Младшій братъ покойнаго Фердинанда и, слдовательно, дядя Франциска II. Его не должно смшивать съ малолтнимъ братомъ послдняго, сыномъ Маріи-Терезіи (своднымъ братомъ Франциска), котораго тоже звали Луиджи (графъ Трани). Примч. перев.} былъ страстный охотникъ. Однажды охотясь тамъ въ сопровожденіи нсколькихъ мстныхъ жителей, онъ былъ застигнутъ сильной грозой, которая, повидимому, собиралась затянуться надолго.

— Некуда больше дваться, какъ итти къ философу — предложилъ одинъ изъ провожатыхъ. Принцъ въ первый разъ слышалъ о ‘философ’ и, не поинтересовавшись даже, почему и кого такъ зовутъ, направился къ жилищу незнакомца.

Это было маленькое, старое, мстами обваливающееся зданіе, довольно, впрочемъ, живописное по своему положенію. Вокругъ росли могучія деревья, по стнамъ обильно расползался плющъ. ‘Философъ’ принялъ, насколько позволяла обстановка его хижины, радушно и принца и его спутниковъ. Гроза дйствительно затянулась до ночи, которую имъ пришлось поневол провести въ этомъ домишк. Запивая скудный ужинъ вкуснымъ, розоватымъ мстнымъ виномъ, принцъ Луиджи наблюдалъ за хозяиномъ и, убдясь положительно, что это очень умный человкъ, обратился къ ‘философу съ вопросомъ:

— Простите мою нескромность… Вы такъ гостепріимно насъ приняли… Мн бы очень было пріятно узнать что-либо о вашемъ прошломъ, потому что я вижу — вы далеко недюжинный человкъ.

— Ваше высочество,— отвчалъ, поклонившись, хозяинъ,— я человкъ бдный. И имя у меня бдное, надъ нимъ пронеслось негодованіе покойнаго государя. Едва ли кто о моемъ имени помнитъ теперь. Зовутъ меня Либоріо Романо.

— Да однако я помню… Для меня это имя не ново.

— Едва ли до вашего высочества могъ дойти какой-либо слухъ обо мн. Мн никогда не случалось бывать въ вашемъ присутствіи… Только теперь, благодаря гроз, я удостоился этой чести.

Сдвинувъ брови, Луиджи пристально вглядлся въ лицо Романо, словно хотлъ прочесть его мысли, и, подумавъ, сказалъ:

— Да, я теперь отлично припоминаю. Вы тотъ самый Либоріо Романо, революціонеръ 48 г., который убжалъ во Францію, и котораго мой братъ, спустя много лтъ, помиловалъ… По правд сказать, въ домъ, гд я нахожусь теперь, никому изъ Бурбоновъ не слдовало бы заглядывать. Вы вдь врагъ короны, донъ-либоріо.

Принцъ произнесъ все это серьезно, но въ его тон проступало что-то шутливое. Хозяинъ сначала улыбался своей едва замтной иронической улыбкой, но потомъ, прямо глядя въ глаза гостю, спокойно и безстрастно отвчалъ:

— Да, ваше высочество, вы Бурбонъ и заблуждаетесь, какъ это свойственно всмъ членамъ вашей династіи…

— Однако я желалъ бы знать, въ чемъ состоятъ наши заблужденія,— спросилъ, улыбаясь, принцъ.

— Бурбоны,— отвчалъ совершенно просто и смло Романо,— вслдствіе заблужденій, обусловленныхъ самымъ ихъ рожденіемъ и положеніемъ въ государств, не понимаютъ совершенно народа, которымъ Провидніе указало имъ управлять. Они посл французской революціи, несмотря на прогрессъ политическихъ идей и успхъ работы человческой мысли вообще, продолжаютъ думать, что править народомъ можно по старинному. Абсолютизмъ, недвижимый, инертный, составляетъ мощную преграду между королемъ и народомъ. Народъ между тмъ,— основательно, согласно съ тмъ свтомъ мысли, который усплъ распространиться къ нашему времени,— требуетъ уничтоженія общественной несправедливости, свободы совсти, свободы печати….

— Вы что же — новаторъ, что ли?— перебилъ принцъ.

— Да, ваше величество, какъ и вс, которые работаютъ мыслью. Я много изучалъ народъ, къ которому и самъ принадлежу. Я знаю, какъ страдаетъ народъ. Народъ нашъ добръ, народъ нашъ великодушенъ. Ему нуженъ только государь, итальянецъ, у котораго хватило бы смлости стать во глав объединительнаго движенія, охватившаго всхъ насъ, т. е. государь, способный создать единое государство, сплотить націю обновленную и возрожденную идеями равенства и свободы…

Принцъ Луиджи пересталъ улыбаться, онъ внимательно вслушивался и вдумывался.

— Мы,— продолжалъ философъ,— никогда не питали ненависти къ Бурбонамъ, какъ къ династіи. Мы, революціонеры 48 г., желали организаціи итальянской конфедераціи съ Фердинандомъ II во глав. Намъ измнили и, что всего хуже, насъ не поняли, потому что это роковое недоразумніе причинило великія страданія всей націи. А въ будущемъ, ваше высочество, оно подготовило опасность для вашей династіи.

— Какимъ это образомъ? спросилъ принцъ, видимо встревоженный.

Легкая ироническая улыбка опять выступила на устахъ философа. Но онъ спросилъ серьезно:

— Вы желаете, чтобъ я высказался совершенно откровенно? Вдь до слуха принцевъ правда достигаетъ такъ рдко.

— Говорите съ полной откровенностію, я вижу, что это прирожденное вамъ свойство, которое длаетъ вамъ большую честь,— искренно отозвался Луиджи.

— Благодарю васъ за вашу доброту. Я долженъ сказать вамъ слдующее. Если неаполитанскіе Бурбоны не сумютъ стать во время во глав объединительно-освободительнаго движенія, то Италія будетъ все-таки создана, но при помощи иныхъ политическихъ элементовъ. Для Гарибальди и Маццини нужна только опора какого-либо царствующаго лица, итальянца, разумется. Единство нашего отечества — завтное желаніе всякаго итальянскаго сердца. Плодъ созрлъ, онъ достанется тому, кто суметъ сорвать его.

Подумавъ немного, Романо добавилъ:

— Въ непредотвратимыхъ событіяхъ, которыя въ непродолжительномъ времени должна будетъ переживать Италія, народъ возложитъ внецъ на главу того изъ монарховъ, который станетъ во глав революціи.

Графъ Аквила нсколько мгновеній пристально глядлъ въ глаза Либоріо Романо, точно хотлъ прочитать въ нихъ что-то. ‘Философъ’ спокойно выдержалъ этотъ испытующій взглядъ…

На слдующее утро, прощаясь съ Романо, принцъ сказалъ ему:

— Какъ только вамъ будетъ возможно, прізжайте въ Неаполь. Чмъ скоре, тмъ лучше. Я вамъ помогу выдвинуться, а мн вы можете быть полезны. Братъ Попо {Принцъ Леопольдъ, тоже дада Франциска II.} нынче разыгрываетъ республиканца, но я думаю, что мы съ вами можемъ легко сбить его съ этой позиціи.

Романо въ отвтъ на лестное предложеніе низко поклонился и сказалъ:

— Я всегда къ услугамъ вашего высочества и клянусь, что вамъ не придется раскаиваться въ вашемъ покровительств.

Покуда онъ отвшивалъ вторично низкій поклонъ, на его губахъ появилась его обычная саркастическая улыбка.

X.
Каморра и Бурбоны.

Подъ снію алькова прелестной княгини Кастильоне Наполеонъ III пообщалъ ‘создать Италію’. Съ тхъ поръ онъ сталъ заигрывать съ Кавуромъ {Въ роман ‘Son Excellence Eug&egrave,ne Bougon’ Эмиля Золя изобразилъ въ нсколько замаскированномъ вид историческую княгиню Кастильоне (principessa Castiglione) подъ именемъ ‘Clorinde’. Кавуръ былъ первый министръ сардинскаго короля Виктора-Эмануила, онъ значительно содйствовалъ объединенію Италіи. Прим. переводъ.}. Англія же, озабоченная сохраненіемъ на Средиземномъ мор своего главенства, которому угрожало возрастающее вліяніе Франціи, громко заявляла желаніе, чтобы Бурбоны ‘убирались изъ Неаполя’.

Въ королевств обихъ Сицилій (Неаполитанскомъ) слышался подземный гулъ революціи. Къ этому роковому гулу чутко прислушивалась полиція и, несмотря на перемну царствованія, обращалась съ подданными молодого и слабаго Франциска II такъ же, какъ обращалась съ ними при покойномъ Фердинанд И, т. е. съ самовластнымъ произволомъ, доходившимъ до сладострастія: она старалась убивать мыслительную способность націи и руководить ея совстью.

Правительство обратилось въ полицію, или, врне, полиція стала настоящимъ правительствомъ. Шпіонъ же работалъ рука объ руку съ офиціальнымъ полицейскимъ. И оба дружески улыбались каморр {Каморра — тайное общество. Оно чуждо политики, но бурбонекое правительство Неаполитанскаго королевства неоднократно пользовалось его услугами съ политическими цлями. Каморра организовалась въ Неапол и его окрестностяхъ еще во времена испанскаго владычества, когда беззаконія и деспотизмъ мелкихъ и крупныхъ правителей были необузданы. Не только бдняки и люди скромнаго общественнаго положенія, но и богачи, и значительная часть мстной знати были беззащитны, если не имли покровителей между испанскими властями и чиновниками. Въ виду этого наиболе смлая часть коренного итальянскаго населенія сплотилась въ тайное общество, цль котораго заключалась въ защит слабыхъ и мщеніи за несправедливо пострадавшихъ. Основные принципы каморры носили вначал нс. только рыцарской, но и христіанскій характеръ. Въ составъ общества принимались посл продолжительнаго искуса только люди вполн безстрашные и физически выносливые, искусные бойцы. Огромное большинство каморристовъ принадлежало къ низшимъ классамъ, но между ними встрчалось не мало лицъ, принадлежавшихъ къ высшимъ культурнымъ и даже аристократическимъ слоямъ общества. ерархія и дисциплина были поставлены несокрушимо. Каморристы низшихъ степеней рдко знали, отъ кого исходятъ приказанія, получаемыя ими, но подъ страхомъ смертной казни должны были всегда слпо имъ повиноваться. Самыя кровавыя дянія каморристовъ въ большинств случаевъ оставались не раскрытыми, а преступники не наказанными. Посл паденія испанскаго владычества каморра продолжала существовать, но вырождаясь постепенно — благодаря ея тайной организаціи и безнаказанности — въ опасную для общественнаго спокойствія, всюду проникающую шайку. Въ смутныя времена, начавшіяся во время французской революціи и длившіяся до 1860 г., бурбонскіе реакціонеры пользовались услугами выродившейся каморры для подавленія либеральныхъ движеній и преслдованія либераловъ.}, которую считали порожденіемъ ихъ общихъ родителей — произвола и насилія.

То были времена всеобщаго трепета и страха съ одной стороны, энтузіазма и неудержимой отваги съ другой. Во всемъ большомъ город, столиц королевства, нельзя было найти уголка, свободнаго отъ тираніи какого-нибудь мстнаго деспота, притснителя слабыхъ, союзника сильныхъ, какого-нибудь capo paranza, какъ называлъ народъ главарей каморры. Словомъ, каморра процвтала, покровительствуемая полиціей и Бурбонской династіей, клонившейся къ своему закату, ибо свточъ справедливости потухъ въ рукахъ ея.

Нкто Микоццо считался въ то время однимъ изъ самыхъ полезныхъ каморристовъ. Ему было подъ сорокъ лтъ, онъ родился въ Калабріи, дослужился въ бурбонскихъ войскахъ до унтеръ-офицерскихъ нашивокъ и до небольшой пенсіи. Онъ жилъ въ Неапол припваючи, благодаря своей хитрости, безнравственности и большой физической сил! Въ каморр онъ занималъ вское положеніе capo paranza {Глава отряда.} и умлъ извлекать личныя выгоды изъ повиновенія своихъ подчиненныхъ. Полиція, конечно, знала за нимъ не мало преступленій, но относилась къ нему, какъ будто бы ничего не знала, разумется, пользуясь за это его услугами по части политическаго соглядатайства. Словомъ, рука руку мыла.

Но аппетитъ Микоццо былъ ненасытный. Онъ любилъ хорошо жить, хорошо пить, играть въ карты, бросать деньги направо и налво. Конечно, ни грошовая унтерская пенсіи, ни жирные доходы каморриста его не удовлетворяли. Онъ имлъ любовницу, красивую вдову среднихъ лтъ, которая содержала очень доходный трактиръ, усердно посщаемый простонародьемъ и низшимъ слоемъ буржуазіи. Микоццо лъ и пилъ насчетъ донны Кармелы. Но и этого ему было мало, тмъ боле, что дальнйшія пріятныя для него перспективы исходили изъ занимаемаго уже имъ положенія. И вотъ почему. Покойный мужъ донны Кармелы былъ богатый поселянинъ, имлъ около Салерно мельницы и земли. Все его состояніе, обращенное посл его кончины въ крупный капиталъ, принадлежало Анжелин, его малолтней дочери отъ первой жены. Анжелин въ начал нашего романа исполнилось 17 лтъ, и Микоццо ршилъ жениться на ней и использовать возможно выгодно для себя ея богатство. Анжелина ненавидла его. Ея мачеха изъ ревности противилась сначала этому браку. Но каморристъ добился своего. Не стсняясь самыми грязными средствами, онъ овладлъ двушкой и ея деньгами и женился на ней. А донну Кармелу успокоилъ общаніемъ оставаться попрежнему ея любовникомъ.

— Ты вдь знаешь,— пояснялъ онъ:— что я не могу любить такихъ тщедушныхъ двчонокъ, какъ твоя падчерица. Мн подавай бабу ядреную, лучше тебя мн не надо.

Добившись своего, Микоццо купилъ большую гостиницу ‘Золотая Корона’ въ Казерт, около самаго королевскаго парка, и хозяйничалъ тамъ.

Было ясное сентябрьское утро. Микоццо стоялъ у воротъ своихъ владній и приглядывался къ двумъ мужскимъ фигурамъ, приближавшимся по дорог со стороны дворца. Каморристъ скоро узналъ одного изъ нихъ — полицейскаго комиссара донъ-Луиджи. Другой господинъ былъ очень высокаго роста и строгаго вида. Лицо его выражало смсь грубой неблаговоспитанности, полнаго лукавства и жестокости. Несмотря на жаркую погоду, онъ былъ плотно застегнутъ въ длинное двубортное пальто съ блой орденской ленточкой въ петлиц. На голов былъ надтъ цилиндръ, а въ рукахъ онъ держалъ красивую толстую трость съ золотымъ набалдашникомъ. И его каморристъ скоро узналъ. Это былъ самъ министръ полиціи Аіосса, наводившій ужасъ на всхъ неаполитанцевъ.

Микоццо распахнулъ ворота, снялъ шапку и не безъ трепета ожидалъ, что будетъ дальше. Донъ-Луиджи посторонился, чтобы пропустить впередъ начальника. Аіосса пріостановился, окинувъ каморриста сердитымъ взглядомъ.

— Вы тутъ хозяинъ?— спросилъ министръ рзкимъ сиплымъ голосомъ.

— Точно такъ, къ услугамъ вашего превосходительства.

Комиссаръ остался у воротъ, министръ прошелъ дальше въ садъ.

— Идите за мной,— приказалъ онъ хозяину:— надньте шапку. Я вамъ это разршаю. Но слушайте хорошенько, что я вамъ скажу.

— Приказывайте, ваше превосходительство.

— Донъ-Луиджи мн сообщилъ, что прежде вы держали трактиръ въ Неапол и умли въ нкоторыхъ мелочахъ быть полезнымъ полиціи.

— Это мой долгъ, ваше превосходительство.

— Хорошо. Донъ-Луиджи сказалъ мн тоже, что эту гостиницу въ Казерт вы пріобрли недавно, что прежде ея хозяиномъ былъ нкто Гаэтано, пропитанный зловоннымъ либерализмомъ. Ну, а выто понимаете свои обязанности?

— Мой долгъ слпо повиноваться приказаніямъ вашего превосходительства.

— Хорошо. Гаэтано, вашъ покойный предмстникъ, былъ нашимъ тайнымъ врагомъ, заговорщикомъ. А вы, мн кажется…

— Я почтительнйшій рабъ вашего превосходительства,— перебилъ Микоццо,— и надюсь, что мн представится случай доказать мою преданность.

— Ну и прекрасно. Этотъ случай теб самъ въ руки идетъ,— возразилъ Аіосса, переходившій обыкновенно на т и съ людьми, которымъ признавалъ нужнымъ что-либо доврять.— Сегодня или завтра въ твою гостиницу прідутъ два господина, одинъ старый, т. е. зрлыхъ лтъ, борода съ просдью, невысокаго роста, а другой молодой, щеголеватый. Оба съ фальшивыми именами. Но теб до этого нтъ дла. Ты только долженъ добиться, чтобъ они свои имена, какія бы то ни было, непремнно записали въ книгу прізжающихъ, и, не медля ни минуты, ты сообщи эти имена мстному жандармскому начальству. Оно ужъ озаботится, чтобъ полиція наблюдала за твоей гостиницей.

— Да ты смотри,— прибавилъ, немного помолчавъ, Аіосса: — либо точнйшимъ образомъ исполни, что теб приказано, либо жди палокъ. Его величество благоволилъ продлить право полицейскихъ комиссій наказывать батогами… Понялъ?

— Ваше превосходительство можете быть вполн уврены, что я въ точности все исполню,— говорилъ Микоццо, провожая удалявшагося министра.

— Ваше превосходительство, если вы не желаете встртиться съ королевой,— посовтовалъ ему комиссаръ донъ-Луиджи, когда они вышли на дорогу: — то обойдемъ другимъ путемъ. Видите, вонъ тамъ движется королевская кавалькада, какъ разъ навстрчу намъ.

Въ тни старыхъ деревъ, которыми обсажена большая дорога, хало много всадниковъ. Впереди всхъ на великолпныхъ андалузскихъ коняхъ молодая королева Софія рядомъ съ испанскимъ принцемъ донъ-Чичилло. Дале группа придворныхъ, сзади четыре кареты съ придворными дамами. Софія была ослпительно прекрасна въ темной амазонк и маленькой шляпк l’italienne на пышной масс черныхъ волосъ.

XI.
Молодая королева и министръ полиціи.

Около полудня въ гостиницу Микоццо дйствительно пріхали два путешественника, вншность которыхъ соотвтствовала описанію Аіоссы. Они выразили желаніе видть прежняго хозяина гостиницы и, узнавъ, что онъ умеръ, нсколько поморщились. Затмъ выбрали себ по спальн, чтобъ отдохнуть посл ночи, проведенной въ дорог. Но, желая прежде подкрпить силы пищей, спустились въ садикъ гостиницы, заняли одинъ изъ столиковъ подъ густо разросшимися миртовыми деревьями въ полномъ цвту и заказали обдъ. Приборы имъ поставили немедленно, но обда что-то долго не несли.

Въ нкоторомъ отъ нихъ разстояніи, у входа въ гостиницу, Кармела кокетничала съ офицерами. У ближайшаго столика сидлъ старичокъ, погруженный въ чтеніе газеты. Повидимому, это былъ добродушнйшій буржуа, а на самомъ дл искуснйшій полицейскій шпіонъ. У воротъ на дорог назойливо гудла скверная шарманка. Со стороны королевскаго парка доносились звуки охотничьихъ роговъ. Это означало, что королева еще не покончила съ оленемъ, котораго пріхала травить въ Казерт.

А обда все-таки не несли. Когда старшій изъ прізжихъ бывалъ голоденъ, расположеніе его духа портилось. Но когда вмсто ожидаемаго блюда передъ нимъ на стол появился фоліантъ, и принесшій сей фоліантъ хозяинъ, приложивъ два пальца къ своей шапочк съ блой кистью, попросилъ прізжихъ занести въ него свои имена, то старый голодный путешественникъ обругался. Микоццо извинялся: это, дескать, моя обязанность.

— Шпіономъ-то служить?— опять погорячился старикъ, пристально взглянувъ въ глаза Микоццо.

— Не шпіономъ служить, но выполнять нкоторыя предписанія начальства. За неисполненіе ихъ насъ наказываютъ: въ первый разъ сотня плетей, во второй — сто, на третій закрываютъ наше заведеніе, а хозяина въ тюрьму сажаютъ,— оправдывался каморристъ.

— Ладно, ладно, давайте книгу,— и прізжій записалъ въ ней: Арманъ фонъ-Флуге, профессоръ зоологіи, съ племянникомъ Урбаномъ фонъ-Флуге.

Хозяинъ почтительно приподнялъ свою бархатную шапочку съ блой кисточкой, скрылся въ одну изъ заднихъ комнатъ гостиницы, гд его ожидалъ министръ Аіосса со своимъ сателитомъ комиссаромъ донъ-Луиджи.

Впрочемъ, обдъ подали скоро, и очень хорошій. Покончивъ съ питаніемъ, Арманъ закурилъ сигару, чувствуя себя въ отмнномъ настроеніи.

Шарманка давно прекратила свои завыванья и удалилась. Почтенный буржуа дочиталъ до послдней строки газету, свернулъ ее и, положивъ въ карманъ, тоже удалился. Изъ королевскаго парка все еще доносились звуки охотничьихъ роговъ. Однако, характерное рычанье стаи псовъ заставляло полагать, что они покончили съ оленемъ.

— Какъ должны быть счастливы эти неаполитанцы,— съ иронической улыбкой замтитъ Арманъ.— Его величество пользуется вожделннымъ здравіемъ, королева Софія развлекается охотой, оперой и балетомъ въ Санъ-Карло да пріемами при двор. Обыватели благоденствуютъ, у каждаго лаццарони брюхо набито макаронами, и каморристы везд хозяйничаютъ. Ну, и что же? Вдь лтъ съ десятокъ назадъ, въ 1848 г., тоже, говорятъ, вс были сыты, и также дворъ развлекался. А Тетела {Ласкательное имя, которымъ Фердинандъ звалъ свою вторую жену Марію-Терезію.} такъ умла услащать своего Фердинанда, что онъ ей вполн врилъ. Онъ не сомнвался, что для мудраго правленія и благоденствія подданныхъ королю надо хорошо сть и умючи распоряжаться тремя F’ами {Feste, Farina, Forсa — праздники, мука (т. е. хлбъ) и вислица. Прим. перев.}. Ну-съ, и все-таки этотъ народъ, надо быть, ощущавшій тоже нкоторую потребность къ свобод, взялъ, да и сталъ баррикады строить.

— Революція!— отвчалъ молодой Урбанъ.— Это огонь подъ пепломъ, незамтно тлющій. Но онъ быстро при нкоторыхъ обстоятельствахъ можетъ разгорться въ пожаръ. И тогда Бурбонамъ придется плохо.

Молодой человкъ хотлъ продолжать, но дядя остановилъ его. Къ ихъ столу подходилъ очень почтеннаго вида господинъ. Вжливо раскланявшись съ путешественниками, онъ отрекомендовался мстнымъ помщикомъ, дилетантомъ въ наук, но любителемъ ея. Узнавъ, дескать, отъ хозяина о прибытіи нмецкаго ученаго, онъ пожелалъ представиться ему, предложить, если нужно, свои услуги. Путешественники отвчали тоже вжливостями. Объяснили, что они почти каждый годъ здятъ въ Италію для изученія вулканическихъ свойствъ Апеннинъ, а въ Неаполь пріхали въ первый разъ спеціально для ознакомленія съ областью везувіанскаго вулканизма. Завязался разговоръ. Помщикъ, назвавшій себя Нито, былъ предупредителенъ, любезенъ. Бруно инстинктивно держалъ себя осторожно.

Слуга гостиницы пришелъ доложить Арману фонъ-Флуге, что его спрашиваетъ какой-то господинъ. Арманъ, имвшій основаніе ожидать, что революціонный комитетъ Неаполя прислалъ къ нему одного изъ своихъ членовъ, спокойно направился въ бильярдную.

Помщикъ остался съ молодымъ Урбаномъ и, къ неописуемому изумленію послдняго, словно преобразился. Куда двались его мягкость, вжливость, его сладкая улыбка. Молодой человкъ хотлъ было откровенно спросить своего собесдника о причин такой внезапной перемны, какъ въ сосдней комнат раздались два выстрла. Урбанъ рванулся было итти туда: можетъ быть, его дядя въ опасности. Но помщикъ Чито, распахнувъ свое пальто, до этой минуты плотно застегнутое, показалъ ему повязанный на груди блый шарфъ съ золотыми бурбонскими лиліями — вншній знакъ полицейской власти — и сказалъ:

— Намъ извстно, кто вы. Извольте сдаться. И выдать мн вс революціонныя прокламаціи и письма, которыми набиты ваши карманы.

Урбанъ поблднлъ, но не потерялъ присутствія духа.

— Успокойтесь, пожалуйста,— возразилъ онъ: — вы, кажется, принимаете меня за кого-то другого.

Но въ это самое мгновеніе изъ-за деревьевъ появился самъ министръ Аіосса, а съ нимъ комиссаръ донъ-Луиджи и два жандарма.

— Мы не ошибаемся. Вы еще такъ молоды, а уже умете нагло лгать. Извольте добровольно выдать прокламаціи, а не то… и Аіосса сдлалъ знакъ жандармамъ.

Они приблизились къ Урбану, но онъ, успвъ увернуться отъ нихъ, съ презрительной улыбкой кинулъ министру:

— Я не неаполитанскій подданный. Я иностранецъ. Берегитесь злоупотреблять вашей властью.

Лицо Аіоссы позеленло отъ злобы. Подойдя почти вплотную къ молодому человку, онъ крикнулъ: ‘Безстыдный обманщикъ, ты у меня раскаешься въ такихъ словахъ!’ Урбанъ сознавалъ, что онъ погибъ: самъ министръ чуть не схватилъ его за горло, а кругомъ стояло уже не два, а много жандармовъ. Однако, прежде, чмъ его успли арестовать, въ широко распахнутыя чугунныя ворота сада пронеслась верхомъ королева Софія со своей свитой и небольшимъ отрядомъ дворцовой гвардіи. Жандармы разступились, Аіосса посторонился. Урбанъ замтилъ не то досаду, не то замшательство на лиц этого жестокаго человка и попробовалъ воспользоваться такимъ его настроеніемъ. Быстро приблизясь къ королев, онъ опустился на колни у ея стремени.

— Ваше величество, самъ Господь привелъ васъ сюда, чтобъ спасти невиннаго.

Жена Франциска II изумилась, но черезъ нсколько секундъ произнесла со своей- обычной привтливостью:

— Во-первыхъ, встаньте. Времена, когда подданные становились на колни при появленіи государей, уже миновали. Во-вторыхъ, скажите мн откровенно, что такое здсь происходитъ.

Урбанъ всталъ, но ласковый голосъ Софіи и ея обаятельная красота такъ его смутили, что онъ не зналъ, что и какъ ей отвтить.

Въ эту минуту старшая статсъ-дама королевы, графиня Сарро, приблизясь къ ней, почти шопотомъ посовтовала: ‘Государыня, ужъ солнце заходитъ, намъ пора бы возвращаться въ Неаполь’.

— Не тревожьтесь, графиня,— отвчала Софія, улыбнувшись: — я непремнно хочу узнать, что происходитъ въ этой странной гостиниц.

И затмъ обратилась къ Аіосс:

— Господинъ министръ, можете вы мн объяснить, что значатъ два выстрла, которые я слышала нсколько минутъ назадъ, и зачмъ окруженъ жандармами этотъ молодой человкъ, который проситъ меня спасти его.

Аіосса низко поклонился. Но его раздраженіе еще не улеглось, да и вообще его натура была очень грубая, такъ что онъ не безъ оттнка дерзости отвчалъ:

— Ваше величество, ружейные выстрлы и жандармы, окружающіе этого господина, означаютъ, что когда дворъ развлекается — министръ полиціи заботится о безопасности государства.

— Ого!— воскликнула королева, сдвинувъ брови.

Аіосса продолжалъ:

— Я былъ увдомленъ моими агентами, что сегодня утромъ два опаснйшихъ заговорщика проникли въ наше королевство. Они принадлежатъ къ шайк этого демона Маццини. Я знаю, что они члены конспиративнаго общества Молодой Италіи. Я посовтовался только съ моей личной безпредльной преданностью престолу и моему королю, и никому, кром себя, не довряя, пріхалъ нарочно въ Казерту, чтобы схватить и предать въ руки правосудія двухъ злйшихъ враговъ династіи и нашей церкви.

Королева внимательно вглядывалась въ ‘злйшаго врага династіи и церкви’. Онъ стоялъ въ двухъ шагахъ отъ нея, съ кроткимъ и грустнымъ видомъ. Испанскій принцъ выпустилъ изъ глаза свой монокль и сказалъ вполголоса стоявшей около него хорошенькой фрейлин, графин Скалеа:

— Что-то этотъ заговорщикъ мн не кажется ни злйшимъ, ни опаснйшимъ.

— Напротивъ,— отвчала фрейлина:— онъ, на мой взглядъ, даже очень симпатиченъ…

— Мн удалось-таки,— -продолжалъ министръ,— арестовать одного изъ заговорщиковъ. Другой же стоитъ передъ вашимъ величествомъ. Онъ имлъ дерзость обезпокоить васъ просьбой о помилованіи…

Софія понимала, что какъ бы ни сочувствовала она лицу, котораго преслдуетъ Аіосса, она не иметъ права вырвать изъ рукъ правосудія заговорщика, государственнаго преступника. Она ршилась, однако, обратиться къ нему.

— Вы еще такъ молоды,— сказала она,— и пренебрегаете правосудіемъ. Неужели васъ не страшитъ перспектива влачить всю жизнь въ тюрьм.

— Ваше величество,— отвчалъ твердымъ голосомъ молодой человкъ,— меня ничто не страшитъ, потому что моя совсть чиста. Я покинулъ Баварію, пріхалъ въ ваше прекрасное королевство, въ надежд, подобно многимъ баварцамъ {Посл распущенія швейцарскихъ полковъ многіе баварцы нанимались на службу къ неаполитанскому королю.}, поступить на службу въ войска его величества, вашего супруга. Я привезъ съ собою изъ Мюнхена милостивую рекомендацію вашей августйшей родительницы.

— Какъ?— воскликнула изумленная королева:— вы пріхали изъ моей родины?

— Да, ваше величество, передъ моимъ отъздомъ сюда ваша матушка соблаговолила дать письмо, адресованное къ вамъ.

Аіосса, кинувъ исподлобья свирпый взглядъ на смльчака, который теперь пытался обмануть королеву, обратился къ ней:

— Всемилостивйшая государыня, онъ васъ обманываетъ, онъ нагло лжетъ. Я долженъ еще разъ повторить, что онъ очень смлый и очень опасный революціонеръ. Я долженъ его обыскать, ибо увренъ, что онъ привезъ письма къ здшнимъ заговорщикамъ и новыя прокламаціи, взывающія къ возстанію.

Слабо улыбаясь, еще дрожавшимъ отъ волненія голосомъ, Урбанъ возразилъ своему врагу:

— Какъ вы жестоко ошибаетесь, ваше превосходительство, и какъ вы жестоко на меня клевещете. Позвольте только одну минуту, и вы убдитесь, что принимаете меня за кого-то другого.

Молодой человкъ подошелъ къ столу, за которымъ обдалъ съ дядей. Со стола еще не было убрано, и онъ, взявъ маленькій серебряный подносикъ, положилъ на него письмо, которое вынулъ изъ кармана. Приблизясь къ королев и опустясь на одно колно, онъ подалъ ей письмо.

— Позвольте смиреннйшему изъ смертныхъ взывать о справедливости къ той, которая представляетъ самую блестящую жемчужину прекраснйшаго изъ королевствъ.

И едва королева приняла письмо, онъ почтительно отступилъ въ сторону. У министра Аіоссы ротъ былъ полонъ горькой желчи.

У парадныхъ дверей гостиницы и около ея кухни скопились группы любопытныхъ. Вс съ большимъ интересомъ слдили за разыгравшейся предъ ними сценой. Симпатіи были на сторон юноши, котораго министръ во что бы то ни стало хотлъ ввергнуть въ темницу. Передъ министромъ весь Неаполь трепетно склонялся, но зато и искренно его ненавидлъ.

Испанскій принцъ донъ-Чичилло все время продолжалъ любезничать съ хорошенькой фрейлиной Скалеа и замтилъ ей:

— Этотъ ‘заговорщикъ’, какъ рекомендуетъ его Аіосса, мн, по крайней мр, вовсе не кажется конспираторомъ. Онъ не только очень изящный юноша, но и вполн благовоспитанный придворный. Вы замтили, графиня, какъ деликатно и кстати онъ сравнилъ королеву съ жемчужиной.

Королева между тмъ, прочитавъ письмо своей матери, подозвала къ себ министра и сказала ему:

— Это письмо вполн удостоврило меня, что вы ошиблись. Молодой человкъ, которому вы приготовили такую негостепріимную встрчу, знакомъ моей матери. И вы, господинъ министръ, безо всякаго опасенія можете оставить его на свобод.

Аіосса что-то промычалъ, но возражать супруг Франциска II не осмлился. Софія же сказала Урбану:

— Великая герцогиня, моя мать, выражаетъ желаніе, чтобъ вы были зачислены офицеромъ въ королевскую гвардію. Это желаніе будетъ выполнено. Я сама буду просить его величество. Явитесь завтра утромъ во дворецъ.

Промолвивъ это, молодая женщина такъ проворно вскочила на лошадь, которую держалъ конюхъ, что никто не усплъ ей помочь, и выхала за ворота сада. Вс присутствовавшіе, не исключая ея свиты, искренно прокричали: ‘Viva la regina!’ (Да здравствуетъ королева). Софія была очень популярна. Народъ ее звалъ: ‘nostra Reginella’ {Наша королевочка.}.

XII.
Прошлое двухъ заговорщиковъ.

Урбанъ фонъ-Флуге, котораго Софія вырвала изъ когтей министра полиціи, не былъ въ дйствительности ни Урбаномъ фонъ-Флуге, ни баварскимъ подданнымъ, какъ значилось въ его паспорт, а сыномъ покойнаго графа Луиджи Бесси-Морелли, одного изъ самыхъ богатыхъ и уважаемыхъ помщиковъ Калабріи. Населеніе этой обширной области Неаполитанскаго королевства, отдленнаго отъ Сициліи только узкимъ Мессинскимъ проливомъ, издавна сочувствовало освободительнымъ тенденціямъ своей сосдки. Но время войнъ французской революціи и затмъ наполеоновскихъ большинство ея населенія держало сторону французовъ и затрудняло для Бурбоновъ изгнаніе изъ южной Италіи чужеземцевъ, принесшихъ свободные законы. Когда Наполеонъ I замнилъ бурбонскаго короля своимъ родственникомъ ожимомъ Мюратомъ, то калабрійцы явно сочувствовали перемн династіи. По возвращеніи же Бурбоновъ (посл Внскаго конгресса) они не скрывали своего неудовольствія, вызваннаго, главнымъ образомъ, утратой конституціоннаго правленія. Всякая революціонная вспышка въ Сициліи или Неапол отзывалась въ Калабріи волненіями.

Понятно, что бурбонское правительство сообразовало съ такимъ настроеніемъ систему управленія страной. Оно назначало туда интендантами {Губернаторами, правителями.} людей крутыхъ, жестокихъ, не отступавшихъ передъ самыми необузданными репрессіями. Съ нравственными качествами ихъ правительство не справлялось. Имъ давались широкія полномочія, даже право постановлять смертные приговоры.

Сами же интенданты не только свободно пользовались этими полномочіями, но часто далеко переходили ихъ границы, иногда съ лично корыстными цлями, зная, что никто и не подумаетъ проврять ихъ дянія, покуда во ввренной имъ области въ политическомъ отношеніи ‘все обстоитъ благополучно’.

Однимъ изъ выдающихся типовъ такихъ правителей въ 30-хъ годахъ прошлаго вка былъ баронъ Налли. Онъ, ничмъ не стсняясь, буквально выжималъ сокъ изъ населенія, сначала самаго безотвтнаго, ибо оно было самое бдное. Лица, имвшія всъ и положеніе, которыхъ онъ не ршался еще пока задвать, были однако возмущены и стали протестовать. Прежде всего явился поборникомъ справедливости и человколюбія графъ Бесси-Морелли и его братъ Цезарь Бесси. Однако Налли, долгимъ опытомъ убдившійся въ своей безнаказанности, всей тяжестью своего алчнаго деспотизма опрокинулся на своего врага.

Графъ Морелли, какъ и его младшій братъ Цезарь Бесси, былъ всегда послдователемъ либеральныхъ ученій, приверженцемъ конституціоннаго образа правленія, освобожденія и объединенія Италіи, но непосредственнаго участія въ заговорахъ или революціонныхъ волненіяхъ онъ не принималъ. Однако баронъ Налли чрезъ посредство своихъ полицейскихъ подчиненныхъ и клевретовъ-каморристовъ настолько усплъ опутать врага ложными доносами и документами, что считалъ себя въ прав посадить его въ мстную тюрьму и конфисковать его богатое помстье, причемъ, конечно, прикарманилъ себ все, что могъ. Такъ же поступилъ онъ съ лицами, которыя, слдуя примру Морелли, посмли противодйствовать беззаконіямъ интенданта.

Тмъ не мене нашлась группа смльчаковъ, которая побудила декуріонатъ {Такъ назывались тогда городскія и общинныя управленія, нчто въ род городскихъ думъ. Прим. перев.} составить врноподданнйшій адресъ и назначить двухъ своихъ представителей для поднесенія его лично королю въ Неапол. Этотъ документъ гласилъ, между прочимъ:

‘Декуріонатъ считаетъ первымъ долгомъ каждаго подданнаго своего благочестивйшаго государя повергнуть къ стопамъ его славнйшаго величества чувства врноподданнической преданности, благоговнія и благодарности за мудрое правленіе и т. д.’.

Налли, конечно, зналъ объ этомъ адрес и о депутаціи, но дло было такъ обставлено, что онъ ничего для себя непріятнаго подозрвать не могъ. Депутаты, прибывъ въ Неаполь, добились аудіенціи у короля, которому осмлились изложить лично свои жалобы на интенданта. Фердинандъ ихъ внимательно выслушалъ и въ гнв своемъ, чуть не разбивъ ударомъ кулака стоявшій около него маленькій столикъ, воскликнулъ:

— Если только половина всего, что вы мн сказали, правда, то этотъ Налли созрлъ для вислицы.

Для разслдованія дла король послалъ въ Калабрію своего генералъ-адъютанта Фирмона. Фирмонъ прибылъ въ Ролвано (городъ, ближайшій къ помстью Морелли) неожиданно для Налли, и прежде, чмъ тотъ усплъ ему представиться, веллъ отмнить во всей губерніи военное положеніе и нолевые суды. Затмъ, выслушавъ наиболе достоврныхъ свидтелей, объявилъ интенданту, что тотъ будетъ ‘раздавленъ’.

Генералъ Фирмонъ былъ консерваторъ до фанатизма и непоколебимый бурбонистъ, но не по личнымъ расчетамъ, а вслдствіе искренней преданности династіи, зато человкъ честный и энергичный безусловно.

И Налли дйствительно былъ раздавленъ: его разжаловали и приговорили къ восьмилтней каторг, а затмъ къ пожизненному одиночному заключенію. Но политически-бюрократическіе нравы были таковы, что Налли вмсто тюрьмы и каторги, вопреки подписанному королемъ приговору, провелъ остатокъ своей жизни не въ тюрьм, а въ монастыр и довольно комфортабельно.

Эти же бюрократическіе нравы были причиной бдствій семейства Морелли. Правда, но представленію Фирмона, король приказалъ считать графа свободнымъ отъ какихъ-либо политическихъ подозрній, а тмъ паче преслдованія. Но тмъ не мене… самъ графъ Морелли еще ране прізда Фирмона былъ казненъ по приговору полевого суда, т. е. самого Налли. Графиня съ маленькимъ сыномъ и братомъ мужа успла скрыться за границу и не могла вернуться на родину, ибо въ декрет, снимавшемъ обвиненіе съ ея мужа, даже не упоминалось о жен. Значительная часть имнія, конфискованная при Налли, осталась конфискованной, такъ что единственнымъ, хотя и печальнымъ утшеніемъ для семьи покойнаго было то, что тло его было разршено перенести на кладбище и возложить на могилу мраморную плиту съ надписью:

‘Луиджи Морелли-Бесси, графъ Миранда.
Скончался 30 лтъ отъ роду.
Молитесь о немъ!..

Семья этого мученика была вынуждена безъ малаго четверть столтія скрываться за границей, по преимуществу въ Германіи. Бруно Бесси получилъ прекрасное образованіе подъ руководствомъ матери и дяди Цезаря. Подъ вліяніемъ ихъ въ юнош развилась непримиримая ненависть къ бурбонскому режиму и жажда содйствовать обновленію Италіи. Онъ былъ впечатлительный, восторженный, поэтъ въ душ. Ему едва исполнилось 18 лтъ, когда онъ принялъ участіе въ Сарпійской экспедиціи, былъ раненъ, взятъ въ плнъ и приговоренъ къ смертной казни. Фердинандъ И однако, замнилъ казнь пожизненнымъ тюремнымъ заключеніемъ. Но Бруно удалось бжать изъ тюрьмы и ухать въ Германію, гд продолжали жить его мать и дядя Цезарь, который едва ли не боле, чмъ племянникъ, былъ проникнутъ ненавистью къ бурбонскому и австрійскому игу, подъ которымъ задыхалась его родина.

Цезарь былъ умный, энергичный человкъ и принималъ дятельное участіе въ подготовленіи вожделннаго переворота. Манинъ, Маццини, Гарибальди и большинство лицъ, окружавшихъ сардинскаго короля Виктора-Эмануила II, стоявшаго тогда во глав такъ называемаго ‘революціоннаго’, т. е. объединительнаго движенія, были его друзьями. Благодаря этимъ связямъ, Цезарь былъ, правда, подъ вымышленнымъ именемъ Армана фонъ-Флуге, принятъ при баварскомъ двор вмст съ племянникомъ и обласканъ великой герцогиней Вильгельминой, родной матерью Маріи-Софіи, которая въ это время была уже женой наслдника престола королевства обихъ Сицилій. Теперь они оба пріхали въ Италію но вызову мстнаго революціоннаго комитета.

Урбанъ фонъ-Флуге (т. е. Бруно Бесси) былъ на другой же день посл описаннаго нами столкновенія королевы Софіи съ министромъ Аіосса зачисленъ офицеромъ въ королевскую гвардію, которая состояла исключительно изъ дворянъ-аристократовъ, и несла дворцовую, врне придворную службу.

Министръ полиціи долженъ былъ таки поневол выпустить на свободу дядю Бруно, Цезаря Бесси, который нкоторое время посл того провелъ въ Неапол и его окрестностяхъ подъ именемъ профессора фонъ-Флуге.

XIII.
Оживленіе революціонной дятельности.— Заупокойная обдня по генерал Пепе.

Около этого времени дятельность мстнаго (неаполитанскаго) революціоннаго комитета отличалась особеннымъ оживленіемъ. Появлялось множество прокламацій въ народ, даже между каморристами стали появляться признаки недовольства бурбонскимъ правительствомъ, прізжали изъ-за границы лица, подозрительныя но своимъ знакомствамъ съ Маццини, Гарибальди, Кавуромъ. Полиція это видла, усердствовала, но руководящихъ нитей заговора и почти никого изъ серьезныхъ заговорщиковъ уловить не могла.

Особено ярко обнаружилась смлость комитета по поводу заупокойной обдни въ память генерала Пепе, храбраго воина, уважаемаго всми итальянцами патріота, скончавшагося въ Турин нсколько лтъ тому назадъ.

Это церковное торжество обратилось въ важное историческое событіе, оно явилось какъ бы началомъ революціи. Наканун этаго памятнаго дня Піеръ Сильвестро Леопарди и Камилло Караччіоло (оба члены итальянскаго революціоннаго комитета) пришли рано утромъ къ добродушнйшему и простоватому отцу Александру, приходскому священнику старинной церкви, т. наз. Флорентинской, чтобы заказать ему на завтра заупокойную обдню для поминовенія души генерала Пепе. Оба эти заговорщика были люди умные, изобртательные. Видъ они приняли такой благочестивый, лицамъ придали такое елейное выраженіе, рчи ихъ были столь богобоязненны, что сразу они расположили къ себ простака-патера.

— Если бы вы знали, батюшка, какой религіозный и богобоязненный человкъ былъ покойный генералъ,— говорилъ ему Леопарди…

— И знаете ли,— добавилъ Караччіоло:— онъ оставилъ очень большія деньги на поминовеніе своей души и, кром того, четыреста дукатовъ на к:іждую заупокойную обдню.

Патеръ даже глаза вытаращилъ и провелъ кончикомъ языка по губамъ, словно облизывался. Для его маленькой бдной церкви такая плата за обдню являлась чмъ-то баснословнымъ. Зарядивъ себ носъ табакомъ, онъ поспшилъ заявить:

— Конечно… мы съ вами, господа, сговоримся… Только вотъ есть ли у васъ разршеніе полиціи?

Леопарди замялся было немножко и опустилъ глаза. Но Караччіоло, вытащивъ изъ бокового кармана какую-то газетную бумагу съ полицейской печатью и неразборчивой подписью, показалъ ее священнику, не выпуская изъ своихъ рукъ и говоря:

— Какъ же, батюшка, вотъ и разршеніе, у насъ все въ порядк должно происходить. Знаете, къ печальной церемоніи завтра прідутъ непремнно въ вашу церковь и его высочество Леопольдъ, принцъ Сиракузскій, и первый министръ Филанджіери. Они вдь были большими друзьями покойнаго.

— Да разв министръ Филанджіери не ухалъ еще въ свое Поцано?— спросилъ ксендзъ.

— Онъ вчера ухалъ, но завтра вернется нарочно къ заупокойной обдн, а принцъ пришлетъ дв статуи изъ своей художественной коллекціи. Онъ желаетъ, чтобы ихъ поставили впереди гроба {Торжественныя заупокойныя обдни въ Италіи обставляются какъ похороны. Посреди церкви воздвигается пустой гробъ и катафалкъ. Прим. перев.},— пояснилъ Караччіоло.

Какъ и въ чемъ могъ сомнваться отецъ Александръ, если въ похоронной церемоніи будутъ участвовать принцъ крови, дядя короля, и первый министръ? Да еще принцъ-то, извстный знатокъ искусства, пришлетъ на этотъ случай дв статуи. Патеръ тутъ же во всемъ сговорился съ заказчиками. Ночью вся церковь была затянута трауромъ, въ центр ея возвышался катафалкъ, а по бокамъ его красовались дв большія статуи изъ папье-маше: одна изображала Месть, а другая Постоянство.

Правда, когда ихъ принесли, то отецъ Александръ сначала смутился и спросилъ:

— Однако какое же отношеніе могутъ имть эти фигуры къ похоронамъ? У одной еще и кинжалъ въ рук?

— Это, ваше преподобіе, кинжалъ Вры,— объяснилъ Караччіоло.— Вамъ, отецъ Александръ, конечно, лучше меня извстно, что христіане первыхъ временъ сражались съ еретиками холоднымъ оружіемъ. Тогда еще не было выдумано пороху. Объ этомъ и св. Игнатій Лойола упоминаетъ. Да и онъ самъ былъ доблестнйшій рыцарь. Когда онъ словами не могъ убдить одного мавра въ томъ, что Богоматерь — Два пречистая, то съ саблей бросился на нечестиваго… дабы обратить его въ христіанство,— закончилъ Леопарди.

Простаку-патеру эти объясненія казались не совсмъ убдительны, однако возражать онъ не сталъ, во-первыхъ, потому, что видъ полицейскаго разршенія всегда дйствовалъ на него успокоительно, а, во-вторыхъ, онъ боялся, чтобъ дукаты не ускользнули. Онъ въ простот души не обратилъ даже вниманія ни на внокъ, возложенный на катафалкъ, ни на надпись. Между тмъ внокъ былъ составленъ изъ красныхъ, и блыхъ лилій и лавровъ, т. е. представлялъ трехцвтный символъ объединенія Италіи {Національные цвта ныншняго объединеннаго Итальянскаго королевства:— красный, блый и зеленый. Прик. переводч.}, и слдовательно считался въ Неапол революціоннымъ. Крупная же, бросавшаяся въ глаза надпись была еще революціонне. Она. гласила: ‘О, люди всей Италіи, не плачьте, но надъ могилбй сильнаго быть достойными Италіи поклянитесь’.

На слдующее утро, едва только отперли двери Флорентинской церкви, она наполнилась народомъ. Вскор стали прибывать приглашенные, которыхъ оказалось тоже очень много, большинство ихъ не знали, отъ кого получили приглашенія. Принцъ Сиракузскій Леопольдъ Бурбонскій тоже пріхалъ, онъ пользовался всякимъ случаемъ, чтобы публично заявлять о своемъ либерализм. Похоронная церемонія имла громкій успхъ. Среди толпы, скучившейся въ небольшой церкви, слышался все время какой-то подавленный гулъ, чувствовалось что-то угрожающее местью, все наводило на мысль о баррикадахъ, шествующей впередъ революціи, которая нарушала дремоту реакціи и ея мечты о дйствительности репрессій.

Въ одинъ изъ моментовъ торжественной, молитвенной тишины, когда смолкли и пвчіе, и органъ, и оркестръ, вдругъ кто-то громко воскликнулъ:

— Революція приблизилась ко дворцу, ея тамъ боятся. Ихъ страхъ — признакъ нашей побды.

Кто произнесъ эти роковыя слова, никто не зналъ, однако вс ихъ слышали, словно это былъ гласъ народа.

Къ этому моменту Флорентинская площадь, на которую выходила паперть церкви, была уже занята полиціей, а черезъ нсколько минутъ на нее пришелъ батальонъ гренадеръ. Другой батальонъ нанялъ сосднюю площадь ев. омы. Вся Флорентинская улица была полна жандармовъ. Но когда во глав церковной процессіи съ паперти сошелъ принцъ Леопольдъ, въ черномъ фрак и широкополомъ цилиндр, какіе носили обыкновенно карбонаріи {Карбонаріи — крайніе либералы 30-хъ и 40-хъ годовъ прошлаго вка.}, то жандармы должны были разступиться, а солдаты взять на караулъ. Солдаты абсолютизма отдавали честь революціи, которая, можетъ быть, предвщала разрушеніе, даже смерть, но которая въ то же время несла на своихъ раменахъ колыбель свободы и общественнаго равенства.

Вс, кто присутствовалъ въ церкви, сопровождали процессію, и никого изъ нихъ не тронула полиція: нельзя же посадить въ тюрьму народную громаду, невозможно привлечь къ суду цлую толпу, мирно идущую за принцемъ крови…

Посл церемоніи взбшенный министръ полиціи командоръ Аіосса послалъ за отцомъ Александромъ. Простакъ-патеръ находился въ самомъ розовомъ настроеніи духа: все такъ прекрасно удалось, никогда въ его скромной церкви не скоплялось столько народа, никогда на почетномъ клирос не видалъ онъ столько важныхъ особъ, никогда подъ ея сводами не раздавалось такой великолпной музыки. Сколько вельможъ пожали ему руку. Одинъ изъ нихъ даже съ благосклоннйшей улыбкой назвалъ его ‘либеральнымъ іереемъ’. Даже самъ принцъ удостоилъ его привта, пригласилъ къ себ во дворецъ. Добродушный попикъ считалъ себя чуть не тріумфаторомъ и отъ полноты чувствъ бормоталъ вслухъ: ‘вс теперь знаютъ, вс видли, какъ я умю служить, какія торжества можно устраивать въ моей церкви’.

Когда же, покончивъ съ торжествомъ, отецъ Александръ собрался выйти изъ дома, то у самаго крыльца на тротуар увидлъ двухъ жандармовъ, которые, приблизясь къ нему, объяснили, что его превосходительство -господинъ министръ полиціи желаетъ видть его, и немедленно.

— Меня? Видть?.. Господинъ министръ!— воскликнулъ добрякъ.

Въ первое мгновеніе онъ удивился, немного даже растерялся. Но жандармы обращались съ нимъ вжливо, почтительно… Да и благосклонное вниманіе принца Леопольда вспомнилось… ‘Вдь принцъ меня къ себ приглашалъ! ‘— Отецъ Александръ совершенно успокоился и, подходя къ министерству, былъ уже увренъ, что глаза полиціи тоже желаетъ выразить ему благодарность со всей стороны.

Его тотчасъ же провели въ кабинетъ. Аіосса его ждалъ. Онъ сердитый шагалъ взадъ и впередъ по комнат. Отецъ Александръ замтилъ, что лицо его было желто, какъ шафранъ. Министръ остановился передъ постителемъ и уставилъ строгій, злобный взглядъ на маленькой фигурк священника, человчка лтъ шестидесяти, съ совершенно сдыми волосами, съ простодушнымъ откровеннымъ лицомъ, уже исполосованномъ морщинами. Но все это, повидимому, нимало не трогало шефа полиціи. Онъ грубо крикнулъ своимъ сиплымъ голосомъ:

— Вы первостатейный плутъ! Кто вамъ далъ разршеніе въ церкви, ввренной вамъ милостію его величества, совершить это ужасное похоронное торжество? Кто?

— Полиція мн разршила,— наивно отвчалъ отецъ Александръ, обводя комнату умоляющимъ взоромъ, словно онъ искалъ защиты.

— Лжете вы,— продолжалъ кричать взбшенный министръ.— Вы до того глупы, что не понимаете, какой вредъ вы нанесли монархіи.

— Я? Монархіи?— восклицалъ попикъ, отъ изумленія не понимавшій самъ, что говоритъ.

— Не лгите, вамъ говорятъ! Я вдь знаю, что никакого разршенія полиція не давала,— кричалъ все боле раздражавшійся министръ.

— Да я, ваше превосходительство, своими глазами видлъ разршеніе,— осмлился возразить священникъ, въ сердц своемъ призывая на помощь всхъ святыхъ.

— Я васъ не посажу въ тюрьму только изъ уваженія къ нашей святой религіи. Но разъ навсегда зарубите себ на носу этотъ урокъ.

Отецъ Александръ собирался было сказать что-то еще въ свое оправданіе, но Аіосса не далъ ему рта раскрыть и крикнулъ: ‘Убирайтесь, убирайтесь вонъ’. Отецъ Александръ почти выбжалъ изъ кабинета грознаго командора, главы всхъ свирпыхъ, какъ народъ звалъ полицейскихъ того времени.

— Что же это такое?— за заупокойную обдню!.. Да разв ужъ и объ упокоеніи души умершихъ христіанъ нельзя нынче молиться?— размышлялъ добрый попикъ, возвращаясь домой.

Неаполитанское правительство того времени было исключительно полицейскимъ, самыя невинныя демонстративныя проявленія мысли человческой наталкивались на препятствія неодолимыя. Репрессіи, преслдованія, злоупотребленія властью доходили до своего апогея. И, несмотря на это, революціонное движеніе охватывало вс сословія, вс слои. Революція надвигалась, побуждаемая роковой силой къ осуществленію ‘Новой Италіи’, подобно библейскому огненному столпу предъ евреями.

Невзирая на вс полицейскія строгости, въ самой столиц широко распространялись революціонныя сочиненія, усиливавшія въ населеніи ненависть и презрніе къ Бурбонамъ. Лукавое и проницательное полицейское око проникало всюду, въ жалкое жилище рыбака или рабочаго, въ дома буржуазіи, въ пышныя палаты богача или аристократа, даже въ золоченые дворцы принцовъ королевской крови. Да, за этими принцами министерство полиціи наблюдало, какъ и за членами тайныхъ обществъ ‘Молодой Италіи’ или ‘Истинныхъ Итальянцевъ’.

Понятно, что когда дло касалось до особъ, связанныхъ родственными узами съ королевской фамиліей, то ‘высшая полиція’ сама поступала по-вельможески: сыпала деньгами безъ счету, дабы самой не подвергаться наблюденію.

Подъ особенно строгимъ надзоромъ тогда считались слдующіе члены королевской семьи:

Принцъ Леопольдъ Бурбонскій, герцогъ Сиракузскій, родной дядя Франциска II. Леопольдъ дйствительно былъ человкъ либеральнаго образа мыслей, но, кром того, онъ былъ женатъ на пьемонтской принцесс {Близкой родственниц сардинскаго короля Виктора-Эмануила II.}.

Принцъ Луиджи, графъ Трани, сводный братъ Франциска II, старшій сынъ мачехи послдняго, Маріи-Терезіи, желавшей сдлать королемъ своего первенца.

Затмъ принцъ Луиджи-Карлъ, графъ Аквила, котораго его покойный братъ Фердинандъ II назначилъ генералъ-адмираломъ. Всмъ было извстно, что онъ неограниченно тщеславенъ, властолюбивъ. Его жена, дочь императора бразильскаго, принцесса Дженара раздляла тщеславныя мечтанія мужа.

XIV.
Благонамренная англичанка при двор.— Вдовствующая королева плюется.

Въ одно прекрасное утро іюня мсяца 1869 г., столь чреватаго роковыми для Неаполя и бурбонской короны событіями, полицейскія ищейки министра Аіоссы были въ большихъ хлопотахъ.

Въ ‘Hotel de l’Univers’, лучшей гостиниц Неаполя, остановилась молодая англичанка миссъ Уэсси. Она пріхала въ дормез, несомннно, была богата: одвалась изящно, но очень просто, зато въ ушахъ ея сверкали такіе солитеры, что передъ ними невольно склонялся весь штабъ отельной прислуги, начиная съ важнаго хозяина француза monsieur Louis. На катанье она вызжала въ роскошномъ экипаж, запряженномъ кровными англійскими лошадьми, съ кучеромъ и лакеемъ въ пудренныхъ парикахъ и гербовыхъ ливреяхъ. Ее повсюду сопровождала пожилая компаньонка, превосходившая своей величавостью самого monsieur Louis.

Конечно, нынче пріздъ богатой англичанки въ Неаполь не обратилъ бы на себя ни малйшаго вниманія полиціи. Но въ 1869 г., когда бурбонской полиціи приходилось неустанно выслживать появлявшихся и изъ верхней Италіи и изъ-за границы эмиссаровъ Маццини и пьемонтскаго правительства, всякое лыко шло въ строку.

Миссъ Уэсси пріхала, какъ разсказывали лица ей близкія, прямо изъ Англіи. Между тмъ она, хотя и съ нкоторымъ акцентомъ, хорошо говорила по-итальянски. Она получала много писемъ, говорила очень мало и еще меньше улыбалась.

Этого было достаточно, чтобы полиція не сводила глазъ съ англичанки въ первые дни ея пребыванія въ столиц. Однако скоро министръ полиціи и его усердный подручникъ оберъ-полицеймейстеръ Аверсано были сбиты съ толку: миссъ Уэсси была принята принцессой Викторіей Савойской, супругой принца Леопольда Сиракузскаго, а вслдъ затмъ донной Дженарой Бразильской, женой другого дяди короля, принца Луиджи. Ходили слухи, что она вскор появится и при королевскомъ двор.

Эти знаменательные факты почти совершенно уничтожили подозрнія Аіоссы. А Аверсано (которому удалось прочесть нсколько перехваченныхъ писемъ) сталъ утверждать, что англичанка особа не только благонамренная, но и безусловно преданная самодержавію.

Вскор дйствительно Уэсси была представлена принцессой Дженарой королев Софіи. Дочь Альбіона, сдлавъ три низкихъ реверанса, приложилась къ рук молодой королевы и была ею особенно обласкана.

Въ этотъ вечеръ у королевы былъ малый пріемъ, собрались наиболе близкія ей придворныя дамы и жены сановниковъ. Иностранка держала себя не только скромно, но застнчиво, какъ будто конфузилась, и почти ничего не говорила. Относясь къ ней весьма любезно, съ ней однако перестали стсняться. А она не переставала прислушиваться. Изъ оброненныхъ собесдницами фразъ она поняла мало-по-малу, что вдовствующая королева Марія-Терезія продолжала подъ предлогомъ траура сторониться отъ придворной жизни, и хотя Софія не давала большихъ праздниковъ, но все-таки возбуждала неудовольствіе свекрови тмъ, что часто каталась верхомъ, здила на охоту и пр. Терезія не могла примириться съ тмъ, что Францискъ не обращается къ ней за совтами по дламъ государственнымъ. Боле же всего она негодовала, что онъ вновь приблизилъ къ себ конституціоналиста князя Филанджіери, настаивавшаго, между прочимъ, на союз съ пьемонтскимъ королемъ.

Пока Уэсси все это слушала, самъ король Францискъ пришелъ въ салонъ жены, которая представила ему англичанку, повидимому, еще боле переконфуженную, а можетъ быть, и взволнованную тмъ, что вмст съ государемъ вошли два лица, имвшія на него въ тотъ моментъ значительное, хотя по существу совершенно противоположное вліяніе. То были генералъ Филанджіери герцогъ Сатріано и старый герцогъ Санвито.

Филанджіери представлялъ типъ красиваго, внушающаго довріе стараго солдата. Онъ много лтъ провелъ за границей, не покидая Наполеона I во время всхъ его кампаній.

Его еще трудно было назвать старикомъ, хотя ему было подъ семьдесятъ: такъ онъ былъ строенъ и бодръ. Однако лицо уже было испещрено морщинами, среди которыхъ замтны были два-три сабельныхъ шрама. Его манеры были нсколько рзки, и во взгляд сказывалась настойчивость характера. Контуженный въ енскомъ сраженіи, онъ былъ туговатъ на ухо. Санвито же былъ извстенъ какъ необузданный сторонникъ политики покойнаго Фердинанда П. Его политическій лозунгъ былъ кратокъ: репрессіи. Длинный и прямой, какъ шестъ, съ тупо-упрямымъ выраженіемъ всегда гладко выбритаго лица, онъ производилъ весьма несимпатичное впечатлніе. Членомъ кабинета министровъ онъ оставался по настоянію Маріи-Терезіи, которой онъ часто повторялъ, что министръ обязанъ звонить въ колоколъ, указанный ему государемъ, но звонить такъ, чтобы оглушать народъ.

Надо напомнить читателю, что то были дни, когда пьемонтское войско совмстно съ французскимъ только что выступило на войну во имя независимости Италіи. Нсколько дней тому назадъ, 7-го іюня, въ Неапол была получена депеша о побд союзниковъ, одержанной надъ австрійцами подъ Маджентой. Подданные Франциска II приняли эту всть съ радостнымъ энтузіазмомъ. А король понялъ наконецъ необходимость поставить Филанджіери во глав министерства. Подходя къ салону Софіи, оба министра продолжали начатый съ королемъ въ его кабинет разговоръ. Филанджіери доказывалъ полезность заключенія союза съ сардинскимъ королемъ. А Санвито лукаво намекалъ на опасность такого союза, уже, дескать, потому, что на немъ за кулисами настаиваетъ французскій посланникъ Сальмуръ.

— Прекрасно, господа, прекрасно, мы еще поговоримъ объ этомъ,— сказалъ король, входя въ апартаменты жены.

Очевидно было, что ему наскучили разсужденія министровъ. Но, отдлавшись отъ политики, онъ въ ту же минуту повеселлъ, обмнялся ласковой улыбкой съ Софіей, сказалъ нсколько комплиментовъ ея гостямъ и охотно услся съ ними за игру въ фараончикъ.

Уэсси вглядывалась въ его доброе лицо, въ его прекрасные голубые глаза и подумала: ‘Вотъ человкъ, который могъ бы быть всегда счастливъ, если бы не былъ королемъ’.

Появились другіе гости. Между прочими Фердинандъ Тройя, который имлъ портфель въ первомъ министерств Филанджіери. Его провела въ совтъ тоже Марія-Терезія, какъ человка способнаго ловко противодйствовать всмъ начинаніямъ перваго министра. Главными достоинствами Тройя были ханжество и низкопоклонство.

Подойдя къ Филанджіери, онъ сказалъ ему, что вдовствующая королева желаетъ его видть и ожидаетъ въ зал принцевъ.

Первый министръ поспшилъ исполнить приказаніе МаріиТерезіи.

Тогда какъ въ половин молодой королевы царило если не шумное веселье, то все-таки оживленіе, движеніе и хорошее настроеніе духа, въ аппартаментахъ ея свекрови все было мрачно, уныло, безмолвно, вс окна были заперты, канделябръ о двухъ свчахъ слабо освщалъ обширный роскошный покой, въ которомъ вдовствующая королева ожидала перваго министра.

Марія-Терезія не была никогда красавицей. Но въ этотъ моментъ обычная блдность ея лица особенно бросалась въ глаза, благодаря траурному одянію. Она была вся въ черномъ вплоть до шеи, плотно охваченной густой креповой оборкой. Только ея замчательно красивыя руки съ локтя были открыты. Она ходила по комнат, длинный шлейфъ волочился по художественной мозаик пола. Ея большіе глаза, которые такъ любилъ Фердинандъ II, не утратили своей почти обаятельной красоты. Теперь они были глубоко задумчивы. Лицо этой горделиво-властной женщины было печально — лицо покинутой, но не примирившейся съ своимъ безсиліемъ царицы. Она еще не могла позабыть, что всего нсколько мсяцевъ назадъ повелвала всмъ…

Когда Карлъ Филанджіери вошелъ, она сдлала нсколько шаговъ ему навстрчу. Онъ низко поклонился. Она нсколько секундъ молчала. Видимо, ей хотлось спокойно отнестись къ этому ненавистному ей человку. Но, не овладвъ собой, она почти закричала:

— Я не желаю этой нелпой итальянской федераціи, этого сближенія съ сардинскимъ революціонеромъ {Королемъ Викторомъ-Эмануиломъ II.}. Я вамъ запрещаю заикаться обо всемъ этомъ при Франческелло {Францискъ II.}. Ваша федерація погубитъ бурбонскую корону. Францискъ ни въ какомъ случа не долженъ уклоняться отъ политики австрійскаго дома… моего дома… понимаете? Австрія требуетъ, чтобы самодержавіе осталось неприкосновеннымъ.

Голосъ королевы звучалъ презрительно и гнвно, а когда она не могла сдерживать гнва, то всегда обнаруживался тщательно скрываемый недостатокъ: она немного заикалась. Это ее еще боле раздражало.

— Ваше величество,— спокойно отвчалъ министръ:— я обязанъ доложить вамъ, что вы ошибаетесь: только федерація можетъ спасти тронъ Франциска II. Если онъ будетъ медлить вступить въ нее, то не дале, какъ черезъ годъ, объединеніе Италіи надъ властію короля Виктора-Эмануила Савойскаго будетъ совершившимся фактомъ.

Марія-Терезія позеленла отъ ярости. Въ ея груди клокотало такое жестокое негодованіе противъ человка, который осмлился говорить ей, вдов Фердинанда II, объ единой Италіи, какъ о неизбжномъ въ близкомъ будущемъ факт, что она слова не могла произнести, только вперила въ него проницательный взглядъ, полный непримиримой ненависти.

Затмъ по лицу ея скользнула слабая улыбка, подобная улыбк умирающаго человка, который впадаетъ въ агонію, она приблизилась къ князю и плюнула ему въ лицо.

У Филанджіери сжались кулаки, онъ рванулся было впередъ, но удержался.

— Негодяй, революціонеръ!— крикнула, или, врнй, прошипла Марія-Терезія и вн себя удалилась изъ залы.

Первый министръ Карлъ Филанджіери, оставшись одинъ, нсколько мгновеній стоялъ недвижимъ, какъ статуя. Онъ чувствовалъ, что на его глаза навернулись слезы. Он были вызваны невозможностью отплатить за неслыханное оскорбленіе.

— Безумецъ я,— произнесъ онд’ почти вслухъ:— я жертвую покоемъ послднихъ лтъ моей жизни, и жертва моя безплодна. Сколько бы я ни старался, мн не отвратить отъ несчастнаго Франциска рокового удара, навстрчу которому онъ идетъ.

Опомнясь наконецъ, старикъ вышелъ изъ дворца и, уже сидя въ экипаж, продолжалъ размышлять о томъ же.

‘Внецъ Франциска уже и теперь, думалъ Филанджіери нечто иное, какъ блуждающій огонекъ, который неминуемо долженъ потухнуть, и очень скоро потухнетъ’.

Экипажъ министра спускался съ Каподимонтскаго холма по широкой платановой алле, ведущей къ городу. Его сначала обогнало, а потомъ остановилось у тротуара закрытое ландо. Какой-то человкъ, видимо поджидавшій экипажъ, приблизился къ спущенному окну, черезъ которое ему подали клочокъ бумажки. Затмъ ландо быстро укатило, а мужчина подошелъ къ фонарю и читалъ записку.

— Любовью занимаются!— подумалъ Филанджіери.

Но передъ нимъ промелькнулъ не любовный, а политическій эпизодъ. Въ ландо сидла и подала записку мужчин миссъ Уэсси, возвращавшаяся съ раута молодой королевы. Бумажку получилъ Цезарь Бесси. А въ записк было начертано: ‘Филанджіери старается устроить итальянскую федерацію, союзъ Неаполя съ Пьемонтомъ’.

— Ну, эта федерація,— подумалъ Бесси,— только затормозитъ на многіе годы полное объединеніе. Надо поскорй извстить революціонный комитетъ и- Маццини.

XV.
Блое письмо.— Святые въ революціонныхъ лентахъ.— Арестъ англичанки.

Подозрнія министра Аіоссы, порожденныя пріздомъ въ Неаполь англичанки Уэсси, были основательны. Но вскор она была принята двумя принцами королевской крови, ихъ супругами и затмъ попала въ интимный кружокъ молодой королевы, самъ августйшій супругъ которой очень милостиво относился къ знатной иностранк. Эти знаменательные признаки благонадежности не могли не разсять опасеній высшей полиціи, чуткій министръ едва не попался впросакъ. Но его хранилъ добрый геній чернаго кабинета. Въ то время въ соотвтствующихъ отдленіяхъ главнаго почтамта постоянно работали опытнйшіе полицейскіе чиновники. Они просматривали входящія и исходящія письма. Мало-мальски подозрительныя изъ нихъ вскрывали, прочитывали и потомъ закрывали такъ артистически, что получатели не могли догадаться о произведенной надъ ихъ корресподенціей операціи. Конечно, революціонеры знали о черномъ кабинет и прибгали къ шифровк или инымъ пріемамъ, маскирующимъ смыслъ ихъ переписки.

Какъ только Уэсси появилась въ Неапол, ея письма были обречены къ прохожденію черезъ черный кабинетъ, который не переставалъ интересоваться ими даже тогда, когда Аіосса пересталъ интересоваться англичанкой. Однако ршительно ничего подозрительнаго ни входящихъ, ни въ исходящихъ не оказывалось.

Но около половины іюня полицейскій комиссаръ чернаго кабинета представилъ министру письмо, подозрительное не по своему содержанію, а по отсутствію всякаго содержанія: простой блый двственный листъ почтовой бумаги, вложенный въ конвертъ. По штемпелю судя, оно пришло изъ Генуи, а по наведеннымъ полиціей справкамъ оно было опущено тамъ въ ящикъ, ближайшій къ вилл Спинола, гд собирались и даже временно проживали опаснйшіе революціонеры, эмигрировавшіе изъ Неаполитанскаго королевства: Палиццола, Нино Бексіо, Ризолино Пило, Орсини {Орсини впослдствіи въ Париж покушался на жизнь Наполеоно III, и былъ казненъ.} и пр.

Таинственное письмо, будучи подвергнуто химическимъ испытаніямъ, оказалось дйствительно революціонной прокламаціей. Аіосса былъ взбшенъ, сознавая, что его дурачили раньше, и ршилъ, что онъ не только арестуетъ Уэсси, но засадитъ ее въ самую строгую политическую тюрьму и сгноитъ въ казематахъ Сантъ-Эльмо. Однако, какъ ни былъ рзокъ и грубъ глаза полиціи, онъ понималъ, что съ женщиной, которая обласкана при королевскомъ двор, надо поступать осторожно. И вмсто того, чтобъ схватить ее немедленно, принялъ мры, чтобъ она была арестована безъ скандала слдующею ночью. Слдующая же ночь предшествовала великому празднику католической церкви, празднику тла Господня (corpus Domini).

Весь городъ съ утренней зари готовился къ пышному церковному торжеству. Теплое іюньское солнце взошло и ярко освтило улицы, разукрашенныя по окнамъ и балконамъ гобеленами, дорогими матеріями, шитыми коврами, цвтами, растеніями. На первые удары соборнаго колокола откликнулись колокола всхъ четырехсотъ слишкомъ неаполитанскихъ церквей. Толпы народа, жизнерадостныя, веселыя, въ праздничныхъ нарядахъ, потокомъ переливались повсюду. Соборная паперть была, какъ снгомъ, покрыта множествомъ маленькихъ двочекъ въ легкихъ блыхъ платьяхъ и вуаляхъ. Малютки держали въ рукахъ корзиночки съ пышными душистыми розами, ощипывали лепестки и сыпали ихъ окрестъ наземь.

Вотъ распахнулись колоссальныя историческія врата древняго собора, на улицу хлынули величаво-гармоничные звуки двухъ органовъ, и иміамъ кадильницъ смшался съ ароматомъ розъ. Крестный ходъ двинулся.

Впереди, какъ облачка, шли блыя группы малютокъ, которыхъ изъ оконъ и балконовъ засыпали цвтами. Затмъ попарно выступали служащіе при церквахъ, въ своихъ древнихъ живописныхъ костюмахъ, съ жезлами или инструментами, соотвтствующими ихъ занятіяхъ, потомъ ряды дьяконовъ, викарныхъ священниковъ, семинаристовъ въ блыхъ накидкахъ, духовныхъ коллегій, протоіереевъ въ пурпурныхъ ризахъ. А за ними начиналась нескончаемая лента статуй святыхъ угодниковъ, въ натуральную величину. Ихъ усердствующіе несли высоко на своихъ плечахъ, шедшіе около дьяконы не переставая кадили. И святыхъ тоже осыпали цвтами. Умиленныя и радостныя толпы народа вторили пнію пвчихъ.

Кардиналъ архіепископъ Ріаріо Сфорца въ полномъ облаченіи, въ расшитой драгоцнными каменьями длинной риз, шлейфъ которой несли два камергера, слдовалъ непосредственно за тломъ Господнимъ, самъ кадилъ ему, и время отъ времени благословлялъ народъ. За его свитой шествовали свтскіе сановники, кавалеры ордена св. Дженаро, св. Константина, Франциска I и пр. Вс въ черныхъ фракахъ, короткихъ черныхъ брюкахъ, блыхъ шелковыхъ чулкахъ и башмакахъ съ золотыми пряжками.

Рядомъ съ архіепископомъ-кардиналомъ шелъ старшій дядя короля, графъ Сиракузскій, высокій, величавый мужчина. Его лицо было не только красиво, но привлекательно своимъ добродушнымъ, чуждымъ всякаго чванства выраженіемъ. Онъ вопреки всмъ полицейскимъ и дисциплинарнымъ правиламъ носилъ длинную бороду, въ которой начинала серебриться сдина.

Когда процессія останавливалась и кардиналъ давалъ благословленіе, то сановники, какъ и весь народъ, становились на колни. Только четыре Принца королевскаго дома, которые обязаны были нести балдахинъ надъ тломъ Господнимъ, ограничивались склоненіемъ головы, ибо ихъ ноша не дозволяла имъ опускаться на колни.

Въ моментъ одной изъ такихъ остановокъ кардиналъ заплъ, и вс духовные подхватили псаломъ. Кругомъ все торжественно безмолвствовало. Легкія облачка иміама изъ дьяконскихъ кадильницъ поднимались на воздухъ. И вдругъ изъ толпы раздался многоголосый мощный кличъ:

— Да здравствуетъ Италія единая! Да здравствуетъ конституція!

И, что было еще изумительне, высокая статуя св. Януарія {По-итальянски Дженаро, святый мученикъ IV столтія. Онъ признается святымъ и греко-россійской церковью. Неаполь почитаетъ его своимъ патрономъ. Пер. перев.} оказалась обвитою черезъ плечо широкой трехцвтной революціонной лентой.

Жандармы бросились въ толпу, королевскіе стрлки приготовились стрлять. Могла бы произойти кровавая рзня. Но принцъ Леопольдъ, быстро выступивъ передъ солдатами, громко скомандовалъ, пользуясь своимъ положеніемъ королевскаго дяди:

— Стой! Вс по мстамъ!

Кардиналъ Ріаріо Сфорца, поднявъ высоко дароносицу, приказалъ ближайшему дьякону снять со статуи св. Януарія революціонный шарфъ. Спокойствіе возстановилась, и процессія продолжала свое шествіе.

Когда принцъ Леопольдъ вернулся домой, то онъ засталъ адъютанта короля, который былъ нарочито посланъ къ нему, чтобъ доложить объ арест миссъ Уэсси прошлой ночью и о заключеніи ее въ сантъ-эльмскую тюрьму.

— Ее во что бы ни стало надо спасти,— воскликнулъ сильно разгнванный принцъ, сбжалъ съ лстницы, слъ въ карету, которая еще не отъзжала отъ крыльца, и отправился къ племяннику.

Онъ объяснилъ Франциску II, что нтъ никакого основанія сажать въ тюрьму иностранку только потому, что она получила прокламацію. Разв она виновата, что ей прислали такое письмо. Вс получаютъ нынче прокламаціи, революціонныя воззванія носятся въ воздух,

Король, повидимому, убдился доводами дяди. Миссъ Уэсси была освобождена, но до границы королевства ее провожали жандармы.

Королева Софія значительно содйствовала герцогу Сиракузскому.

Какъ ни хлопоталъ Аіосса, чтобы удержать въ рукахъ добычу, онъ ничего не могъ сдлать.

XVI.
Ультиматумъ премьера Филанджіери.— Тревога королевы Софіи.

Приближалась осень. На свер Италіи Австрія проиграла кампанію и уступила сардинскому королю Виктору-Эмануилу II городъ Миланъ и всю Ломбардію. Мелкіе владтельные герцоги (креатуры Австріи) въ средней Италіи отказывались отъ престоловъ, а мстное населеніе всеобщей подачей голосовъ провозглашало своимъ государемъ того же Виктора-Эмануила, котораго уже называли королемъ итальянскимъ. Въ королевств обихъ Сицилій революціонно-объединительное движеніе разрасталось даже въ самой столиц, Неапол.

Францискъ II все это зналъ, но продолжалъ жить въ Каподимонте, ничего не предпринимая. Первый министръ Филанджіери, чувствуя свою безполезность, проживалъ большею частью въ подгородномъ помсть Поццано. Однажды вечеромъ, когда король сидлъ въ своемъ рабочемъ кабинет, погруженный въ обычную унылую апатію, ему доложили о прибытіи генерала Филанджіери и герцога Санвито. Король ихъ увидалъ и, поднявшись съ кресла, сдлалъ нсколько шаговъ имъ навстрчу.

— Радъ васъ видть, господа,— привтствовалъ онъ вошедшихъ:— я пригласилъ васъ, потому что мн надо съ вами посовтоваться. Присядьте.

— Ваше величество желаете выслушать мое мнніе,— заговорилъ первымъ Филанджіери, какъ только опустился на стулъ.— Да разв вы сами не знаете, что я вамъ могу сказать? Событія надвигаются быстро, неудержимо, а вы еще ничего не предпринимаете… Государь, вы обратились въ воплощенную нершительность. Разршите мн быть вполн откровеннымъ: вы идете навстрчу погибели вашего престола… Простите меня, но я не выйду изъ этой комнаты прежде, чмъ не выскажу вашему величеству все, что я думаю о настоящемъ положеніи, королевства. Можетъ быть, вы будете гнваться на меня… Но я этого не страшусь, потому что говорю вамъ правду и, можетъ быть… можетъ быть, впослдствіи… въ изгнаніи… вы вспомните мои слова, но будетъ уже поздно.

Король, давно привыкшій къ нраву стараго генерала, котораго Наполеонъ I звалъ Tte de vulcain, спокойно, безстрастно выслушивалъ эти рчи. Герцогъ Санвито, поджимая свои бульдожьи губы, тихо произнесъ:

— Это неисправимый вольтерьянецъ.

Санвито зналъ, что Филанджіери тугъ на ухо и не услышитъ этого восклицанія. Генералъ продолжалъ:

— Теперь наступилъ моментъ, когда надо твердо и ясно объясниться съ Франціей и Англіей, чтобы отстраниться отъ Австріи, подъ игомъ которой находились столько лтъ ваши предшественники. Пора наконецъ вашему величеству взглянуть прямо въ глаза объединительной революціи, которая готовится лишить васъ королевства. Обезоружить же революцію можно, только обнародовавъ либеральную конституцію. Вы должны наконецъ убдиться, государь, что ваши подданные далеко не таковы, какими были подданные вашего родителя, что грозовыя тучи все больше и больше заволакиваютъ политическій горизонтъ, что ваша столица неспокойна, что возмущеніе зретъ повсюду, что подъ вашимъ трономъ клокочетъ вулканъ, который можетъ поглотить династію.

Францискъ слушалъ не возражая, казалось, онъ готовъ былъ безропотно перенести все, чмъ грозилъ ему первый министръ. Онъ напоминалъ пшехода, который захваченъ на пути ливнемъ и не заботится о томъ, чтобъ поискать убжища отъ непогоды.

А Санвито бормоталъ себ подъ носъ, однако достаточно громко, чтобъ король могъ слышать:

— Явно, что онъ (т. е. Филанджіери) продался Наполеону III…

— Государь,— воскликнулъ ршительнымъ тономъ первый министръ:— соблаговолите дать мн ваше согласіе, и завтра же все перемнится: вы будете союзникомъ сардинскаго короля, Франція вамъ возвратитъ свою дружбу, Англія придетъ вамъ на помощь, а вашъ народъ будетъ васъ благословлять.

Однако Филанджіери видлъ, что ему не удастся убдить государя. Онъ всталъ, подошелъ къ Франциску, взялъ его за руку, крпко сжалъ ее въ своихъ и сердечно, ласково, дрожащимъ отъ волненія голосомъ обратился къ нему:

— Баше величество, чрезъ меня само Провидніе взываетъ къ вамъ: объявите конституцію, вступите въ итальянскую федерацію и, какъ того желаетъ Викторъ-Эмануилъ и объединительная революція, займите вашими войсками папскія владнія…

Францискъ II вскочилъ какъ ужаленный. Онъ былъ блдне полотна. Онъ воскликнулъ:

— Довольно, генералъ, ни слова больше. Быть всегда врнымъ союзникомъ главы нашей святой католической церкви — вотъ мое несокрушимое ршеніе.

Министръ выпустилъ изъ своихъ рукъ руку монарха. Лицо старика приняло строгое выраженіе человка, принявшаго тоже несокрушимое ршеніе.

— Я не хочу, государь, чтобы вашъ внецъ разсыпался въ моихъ рукахъ. Соблаговолите замнить меня другимъ лицомъ. Будьте счастливы, да не исполнятся мои предсказанія.

Сказавъ это, Филанджіери твердыми шагами, съ высоко поднятой головой вышелъ изъ комнаты и даже не оглянулся назадъ.

Король былъ очень смущенъ. Онъ понималъ, что потерялъ лучшаго совтника, преданнаго, прямодушнаго друга и искуснаго дипломата. Разв покойный отецъ не совтовалъ ему обращаться къ Филанджіери во всхъ затруднительныхъ обстоятельствахъ?

И, несмотря на все это, Францискъ, немного оправясь, тихо произнесъ, какъ бы про себя:

— Нтъ, я никогда не измню святйшему отцу {Пап римскому. Примч. перев.}.

А лукавый Санвито, который избгалъ вступать въ споръ съ Филанджіери, сталъ высказывать свои мысли, едва только тотъ вышелъ.

— Конечно, ваше величество,— заговорилъ онъ:— конечно, все въ мір прогрессируетъ. И намъ не слдуетъ топтаться на одномъ мст. Но всему есть предлъ. Припомните, что говаривалъ блаженной памяти родитель вашъ: ‘Конституція — значитъ революція… Отнять у папы его владнія — значитъ призвать на главу нашу громы небесные’. Возстать противъ святйшаго отца! Господи насъ сохрани! Ужъ лучше умереть въ голод и холод на навозной куч, какъ овъ, чмъ предать свою душу вчному проклятію и геенн огненной.

Мистикъ-король содрогнулся, лицо его выразило смертельный ужасъ.

— Угодно вашему величеству выслушать мое мнніе? Осмливаюсь думать, оно получше совтовъ этого еретика…— сказалъ Санвито медовымъ голосомъ.

Король кивнулъ головой въ знакъ согласія.

— Славная Бурбонская династія иметъ враговъ. Что же? Это очень просто, очень естественно. Все великое возбуждаетъ зависть и даже ненависть. Но вы, государь, вы достойный сынъ святой Маріи-Христины,— разв вы можете принять святотатственные совты тхъ, которые, прикрываясь прогрессомъ, имютъ въ виду разрушить нашу святую, католическую, апостольскую церковь.

Послдствіемъ этого историческаго собесдованія молодого король съ двумя своими министрами было то, что его еще разъ ввели въ заблужденіе, что лукавство и регрессъ одержали побду надъ здравымъ смысломъ, прямодушіемъ и прогрессомъ.

——

Несмотря на то, что Софія была умна, энергична, несмотря на то, что между нею и мужемъ существовала теплая взаимная любовь и откровенность, ей все-таки не удавалось быть ему полезной, какъ королю.

Она была слишкомъ молода, неопытна, слишкомъ нова въ придворныхъ неаполитанскихъ сферахъ для того, чтобъ успшно бороться съ вліяніемъ Маріи-Терезіи, которое проникало во вс отрасли управленія, хотя король не доврялъ уже мачех посл открытія фоджійскаго заговора, хотя онъ явно сторонился отъ нея и избгалъ ея присутствія даже.

Софія понимала, что Францискъ утрачиваетъ свою популярность, что народная любовь, которая привтствовала его при вступленіи на престолъ, быстро слабетъ. Она хотла содйствовать возстановленію этой любви, тмъ боле, что сама, доступная, искренно привтливая, веселая, быстро заслужила расположеніе всхъ слоевъ населенія. Она старалась сближать мужа съ высшимъ обществомъ, и это его немного оживляло, но ненадолго. Она старалась, чтобы народъ видалъ его чаще, но это тяготило молодого короля. У него иногда являлись проблески веселаго добродушія, но большею частью онъ имлъ видъ унылый, казался несчастнымъ. А масс, особенно такой вулканически-бурной и веселой, какъ южно-итальянская, это никогда не нравится.

Въ Новый годъ (1860) Софія устроила, съ согласія мужа, большой народный праздникъ. Она сама угощала неаполитанцевъ, десятками тысячъ наполнившихъ огромный Каподимонтскій паркъ. Она везд появлялась со своей милой улыбкой, обращалась ко всмъ съ привтливымъ словомъ, была внимательна. Простонародье было очаровано своей юной ‘королевочкой’. Но ея надежды, что внценосный супругъ вмст съ ней приметъ участіе въ праздник, не осуществились. Францискъ на нсколько минутъ показался своимъ подданнымъ на балкон, но потомъ скрылся въ своихъ аппартаментахъ, когда жена пришла къ нему, онъ сидлъ у камина унылый, печальный. На ея ласки онъ отвчалъ ласками, а на ея вопросъ: что съ нимъ?— разсказалъ, что его еще съ утра мучитъ воспоминаніе о приснившемся ночью предзнаменованіи. Ему привидлась страшная буря на мор, погибающіе на корабляхъ люди и между ними его предки и отецъ. Онъ былъ суевренъ, врилъ примтамъ и снамъ и весь день терзался, пытаясь разгадать значеніе этого ужаснаго сновиднія.

— Дорогой мой, ты везд хочешь видть мракъ и несчастія! Разв можно обращать вниманіе на сны,— не удержалась постовать королева, но спохватилась, видя, что ему стало еще тоскливе.

Весьма можетъ быть, что сонъ этотъ былъ вызванъ ожиданіемъ спуска большого корабля, который долженъ былъ получить демонстративное въ то время названіе ‘Borbone’.

Сама королева съ радостію готовилась къ этому торжеству, надясь, что Францискъ поневол развлечется величавымъ зрлищемъ, на чистомъ воздух, среди своего шумнаго народа, который въ такихъ случаяхъ всегда бываетъ настроенъ жизнерадостно и добродушно.

День, назначенный для спуска ‘Бурбона’, выдался веселый, ярко солнечный. Весь путь — около 15 верстъ — отъ столицы до кастелламарской верфи былъ окаймленъ народомъ въ праздничныхъ нарядахъ и настроеніи. Толпы шумно и радостно привтствовали королевскую чету. Городъ Кастелламаре и верфь были убраны пышно, вся аристократія съхалась туда и размстилась на красивыхъ эстрадахъ, окружавшихъ королевскую ложу. Благополучный спускъ колоссальнаго морского чудовища, символа могущества королевства, возбудилъ общій энтузіазмъ. Клики ‘Viva il Re! Viva la Regina’! {Да здравствуетъ король! Да здравствуетъ королева.} потрясали воздухъ. Но едва Францискъ, приподнявшись съ своего кресла, отвтилъ поклономъ на привтъ своихъ подданныхъ, какъ поблднлъ, пошатнулся, почти упалъ. Его усадили, онъ былъ почти безъ чувствъ. Благодаря жен и придворнымъ, инцидентъ прошелъ не замченнымъ публикой. Но глубоко огорченная Софія поспшила, какъ только позволилъ этикетъ, ухать съ мужемъ обратно въ Неаполь.

Съ тхъ поръ король часто хирлъ, онъ сталъ еще грустне и апатичне. Врачи утверждали, что это слабость, что ее легко устранить частію лекарствами, а главное холодными душами. Главне же всего — полнымъ спокойствіемъ.

— Всякія заботы и занятія, особенно государственными длами должны быть безусловно устранены,— объявилъ Рамалья, лейбъ-медикъ короля.

Софія съ ужасомъ выслушала этотъ приговоръ.

— Какъ можно монарху не заниматься государственными длами, да еще въ такой критическій періодъ его царствованія?

XVII.
Безсознательная жертва Фоджійскаго заговора.— Тюремный встникъ.

Въ день спуска корабля ‘Бурбонъ’ случился инцидентъ, касающійся одного изъ второстепенныхъ лицъ нашего романа.

Когда король и королева, возвращавшіеся въ Неаполь, выхали изъ Кастелламаре, какой-то молодой простолюдинъ въ лохмотьяхъ подбжалъ къ ихъ экипажу, протягивая бумагу, очевидно, прошеніе. Королева хотла было принять конвертъ, но жандармы мгновенно накинулись на смльчака и вырвали у него бумагу, убдись, что въ ней нтъ ничего опаснаго, они выпустили жертву изъ своихъ рукъ и пихнули просителя въ густую толпу народу, бжавшую за экипажемъ. Бдняга былъ такъ блденъ и слабъ, что рисковалъ быть раздавленнымъ. Однако чья-то длинная рука, схвативъ его за плечо, быстро оттащила на относительно свободное мсто, гд его принялъ въ объятія маленькій, гладко выбритый и тщательно напомаженный пожилой человкъ.

— Карлуччо — ты?— воскликнулъ онъ.— Что ты — изъ больницы, что ли? Кровинки у тебя нтъ въ лиц?

— Не изъ больницы я, а изъ тюрьмы,— отвчалъ Карлуччо.

Это былъ тотъ самый молодой парень, котораго (какъ было сказано въ первой глав нашего романа) Нина Риццо, камерфрау королевы Софіи (тогда еще супруги наслднаго принца), рекомендовала донъ-Рафаэле Кришколо, любимому камердинеру умирающаго Фердинанда II, чтобы помогать ухаживать за больнымъ.

Маленькій человчекъ донъ-Дженаро именно и рекомендовалъ Карлуччо Нин Риццо, потому что зналъ его съ дтства за надежнаго молодого человка, который, несмотря на свое заброшенное сиротство, на нищенское житье и соблазны уличнаго разврата, остался честнымъ и трудолюбивымъ.

Самъ донъ-Дженаро былъ по профессіи цирюльникомъ, онъ пользовался большой популярностью въ своемъ околотк. Онъ, какъ и большая часть его сотоварищей по оружію, любилъ узнавать мстныя новости и распространять ихъ. Однако, никогда не сплетничалъ, никогда не выносилъ раздора, а напротивъ, мягко и ловко умиротворялъ, кого и когда было надобно. Въ политическіе разговоры онъ не вмшивался, но когда онъ къ мимъ прислушивался, то но выраженію его лица, можно было предположить (и основательно), что онъ понималъ въ этомъ дл больше многихъ другихъ.

У него была одна особенность. Посл 1848 года, когда Фердинандъ II обманулъ націю конституціей, донъ-Дженаро говорилъ вмсто ‘честное слово’ — ‘даю вамъ королевское слово’. И тогда вс знали, что донъ-Дженаро шутитъ, либо морочитъ. Онъ былъ безсемейный, зналъ Карлуччо съ младенчества и чувствовалъ къ нему отцовское расположеніе.

Молодой человкъ съ длинными руками, вытащившими Карлуччо изъ толпы, былъ тоже взрощенникъ улицы, но попорченный ею, мелкій каморристъ. Онъ никогда не былъ друженъ съ Карлуччо, но теперь, какъ будто обрадовался ему, и во всякомъ случа заинтересовался имъ. Звали его Спито.

Оба они забросали молодого человка разспросами. Но донъДженаро благоразумно ршилъ, что около большой дороги — бесда плохая, и увелъ обоихъ въ отдаленную и безлюдную остерію. Тамъ Карлуччо и разсказалъ свои похожденія, имъ неизвстныя.

Будучи принятъ въ штатъ придворной прислуги по рекомендаціи Кришколь, онъ до самой кончины Фердинанда II помогалъ этому королевскому фавориту ходить за королемъ. Когда король скончался и дворъ перехалъ въ Каподимонте, то Карлуччо оставался подручникомъ Кришколо, котораго удержала при себ вдовствующая королева Марія-Терезія. Вскор донъ-Кришколо возложилъ на него порученіе, повидимому, не представлявшее ничего особеннаго, а именно Карлуччо долженъ былъ хать въ городъ Фоджіа къ нкоему мстному полицейскому чиновнику Меренда, отвезти ему довольно значительную сумму денегъ и нсколько писемъ, затмъ получить отъ него отвтныя письма и привезти ихъ въ Каподимонте. При имени Меренда, который, какъ онъ зналъ, былъ главной пружиной Фоджійскаго заговора, донъ-Дженаро широко раскрылъ глаза, привскочилъ на стул и воскликнулъ: ‘ого!’

Карлуччо пріхалъ въ Фоджіа, отдалъ, что было приказано, Меренда, получилъ отъ него пакеты, адресованные Кришколо и отцу Помпею, и остался ночевать въ город, такъ какъ было уже очень поздно.

Ночью къ нему нагрянули жандармы, объявили, что онъ подозрвается въ краж какого-то ожерелья, и произвели обыскъ. Ожерелья не нашли, потому что онъ его никогда не кралъ. Но зато нашли письма отъ Меренда, повидимому, очень этому обрадовались, отобрали ихъ, а самого парня, скрутивъ ему руки назадъ, отвезли въ Неаполь. Въ Викарійской тюрьм его продержали нсколько мсяцевъ, не сообщая, за что и про что. А вчера вотъ выпустили на вс четыре стороны, тоже неизвстно по какой причин.

— Просьбу-то ты какую подавалъ?— полюбопытствовалъ донъ-Дженаро, когда Карлуччо кончилъ свой разсказъ.

— Просилъ у его величества суда и справедливости: за что меня въ тюрьму посадили, я не знаю, а добрые люди будутъ полагать, что я воръ, либо убійца.

— Нашелъ у кого искать справедливости?— пробормоталъ Спито.

Со стороны каморриста, хоть и мелкаго, такой неуважительный отзывъ о корол былъ изумителенъ. Донъ-Дженаро испытующе взглянулъ на него, повидимому, остался доволенъ, и промолвилъ, обращаясь къ Карлуччо:

— Пожалуй, что просьба-то даромъ бы пропала. А теб я вотъ что посовтую: убирайся изъ Неаполя и пробирайся въ Сицилію.

— Мн и донъ-Гаэтано объ этомъ въ тюрьм говорилъ. Да на что я тамъ буду годенъ?

— Э! да ты и донъ-Гаэтано знаешь, вотъ и чудесно,— радостно отозвался цырюльникъ.

Карлуччо сказалъ, что чрезъ нсколько дней посл его заключенія въ тюрьму туда же былъ посаженъ Гаэтано Гальди. Гальди былъ знаменитый редакторъ не мене знаменитой въ то время газеты ‘Verita e Bugie’. {‘Правда и Ложь’.} Онъ въ свое время много содйствовалъ организаціи переворота 1860 г. и былъ еще ране извстенъ подъ прозвищемъ Тюремнаго Встника, ибо по вол министерства полиціи, завдывавшаго цензурой, Гальди каждый мсяцъ три или четыре раза появлялся на нсколько дней въ тюрьму для отсидки своихъ газетныхъ прегршеній.

Ему было лтъ шестьдесятъ, онъ имлъ очень располагающую наружность, обширный умный лобъ, съ котораго спадала до плечъ львиная грива. Происходилъ онъ отъ когда-то богатаго дворянскаго рода, но теперь, по словамъ его сотрудника, карикатуриста Танкреди, у Гаэтано оставалось только два сокровища: золотой левъ въ герб, который не могъ его кормить, и стальное перо, которое кормило по преимуществу на казенный счетъ, когда онъ сидлъ въ тюрьм.

Его товарищи по заточенію въ Викаріи — по преимуществу изъ простонародья — очень его любили {Въ неаполитанскихъ тюрьмахъ — за крайне рдкими исключеніями — осужденные всхъ категорій содержались въ общихъ камерахъ.} за то, что каждый разъ, когда онъ возвращался въ заточеніе съ воли, Гаэтано приносилъ имъ грошовыхъ сигаръ, а нкоторымъ даже всти объ ихъ семьяхъ, многимъ же надежду, что не долго остается сидть подъ замкомъ. ‘Не унывайте, друзья, революція уже у самыхъ воротъ Неаполя’, часто повторялъ онъ. И совершенно былъ увренъ, что не ошибается.

Но такъ какъ и его газета съ самаго 1848 г. твердила: ‘революція у воротъ Неаполя’, то многіе перестали этому врить. Полиція его давно бы засадила въ каторжную тюрьму и прекратила бы его газету, если бы либеральный принцъ Леопольдъ Сиракузскій не ходатайствовалъ за него и не уврилъ своего брага, Фердинанда И, что Гальди человкъ неопасный и просто полоумный. Конечно, за его газетой слдила полицейская цензура, а излишнія увлеченія наказывались Викаріей. Когда его отправляли туда, онъ, взглянувъ на билетъ, который вручался ему по сему случаю, улыбался и непремнно пояснялъ смотрителю: ‘На дв недли! Слишкомъ это. Вдь революція уже у дверей Неаполя’.

Даже у суроваго полицейскаго эти слова вызывали улыбку, и онъ былъ въ душ согласенъ съ принцемъ Леопольдомъ, что у Гальди мозги не на мст.

Когда донъ-Гаэтано (личность историческая, которую помнятъ еще сторожили Неаполя) вновь являлся предъ смотрителемъ тюрьмы, послдній говаривалъ ему:

— О, это опять вы, синьоръ Гальди! Для васъ у меня всегда припасено мстечко. Что? Поди вы опять что-нибудь противъ короля настрочили? Видите, вотъ вы снова къ намъ вернулись, а революціи-то еще все нтъ, какъ нтъ.

Гальди умлъ и въ тюрьм приносить пользу революціонной партіи. Онъ краснорчиво говорилъ, внушалъ своимъ слушателямъ идеи объ единств Италіи, о конституціи и проч.

Однажды, посл бесды на эту тему съ Гальди одинъ внимательно слушавшій его простолюдинъ замтилъ:

— Донъ-Гаэтано, глупъ же однако король, если посылаетъ тебя къ намъ, чтобы учить насъ всему этому.

Гальди, подобно Маццини, считалъ объединительную революцію первымъ шагомъ на пути общественнаго возрожденія. По его мннію, истинная цивилизація заключается въ томъ, чтобы не было ни угнетаемыхъ, ни угнетателей, ни рабовъ, ни владыкъ, чтобы не существовало привилегированныхъ классовъ, располагающихъ большимъ того, что имъ нужно, и голодныхъ массъ, ровно ничего не имющихъ.

Отзвуки мощнаго голоса генуэзскаго изгнанника {Маццини.} доносились такимъ образомъ подъ мрачные своды Викарійской тюрьмы. Рчи Гальди, который, познакомясь съ нимъ въ тюрьм, полюбилъ Карлуччо и много съ нимъ разговаривалъ, пробудили въ юнош мощное, дотол совсмъ незнакомое ему чувство страстной любви, къ отечеству.

Когда Карлуччо, сидя въ остеріи, разсказалъ все подробно о себ, то цырульникъ опять воскликнулъ:

— Вотъ и чудесно! Сегодня утромъ Тюремный Встникъ отсидлъ свой срокъ. Его изъ тюрьмы выпустили. Если хочешь — сходимъ вечеромъ въ кафе Постоянства.

Это кафе находилось въ Константинопольской улиц. Содержалъ его нкто донъ-Микеле. Полиція считала это заведеніе притономъ главарей революціи. Вольпе, Буономо, Пессина {Одинъ изъ замчательнйшихъ юристовъ Италіи. Посл переворота 1860 г. былъ тотчасъ же избранъ членомъ парламента, а вскор назначенъ сенаторомъ.} и много другихъ, мене видныхъ либераловъ (къ числу которыхъ принадлежалъ. и Гальди) собирались тамъ ежедневно.

Вечеромъ, когда Карлуччо пришелъ въ Постоянство, Гальди ему очень обрадовался. Когда же молодой человкъ объявилъ, что желаетъ отправиться въ Сицилію, дабы сражаться въ рядахъ повстанцевъ противъ Бурбоновъ, то старый публицистъ обнялъ, расцловалъ его, восклицая:

— Ахъ! зачмъ это я состарлся? Подрался бы и я въ Сициліи…

— Не сокрушайтесь, донъ-Гаэтано,— отозвался Пессина, сидвшій по близости:— если намъ не дадутъ конституціи, мы и здсь настроимъ баррикадъ.

XVIII.
Легальный заговоръ.— Послдній премьеръ-министръ послдняго Бурбона.

Сумерки осенняго вечера быстро сгущались въ ночную тьму {Осень 1859 года.}. Изъ незатйливой гостиницы одного изъ городковъ или, скоре селъ, которыя разбросаны между Неаполемъ и Везувіемъ, вышли двое мужчинъ и направились къ близлежащему холму, на вершин котораго бллъ небольшой домикъ. Одинъ изъ мужчинъ былъ полковникъ Ланди, которому черезъ немного мсяцевъ предстояло съ оружіемъ въ рукахъ стать лицомд. къ лицу съ Гарибальди, когда тотъ высадился въ Сициліи.

Другой былъ знакомый читателямъ ‘философъ’ Либоріо Романо (извлеченный изъ калабрійскаго изгнанія принцемъ Луиджи). Провидніе судило тоже и ему чрезъ нсколько мсяцевъ быть послднимъ премьеръ-министромъ послдняго неаполитанскаго короля. Пока онъ еще не имлъ никакой должности и занимался въ Неапол адвокатурой. Но связи и вліяніе его были уже очень значительны.

Нкоторые историки превозносятъ этого человка до небесъ, другіе топчутъ его въ грязь.

Его роль въ конц революціоннаго періода была очень серьезная, и мы считаемъ не лишнимъ высказать наше мнніе объ этой, во всякомъ случа интересной, исторической личности.

Романо не заслужилъ, по нашему мннію, ни мраморныхъ, ни бронзовыхъ монументовъ. Онъ былъ иниціаторомъ той оппортунистской политики, которая такъ процвла при новомъ режим. Либерализмъ его былъ поверхностный. Онъ былъ способенъ поддерживать и ограниченную конституцію и демократическую республику, когда это ему лично казалось подходящимъ.

Онъ принадлежалъ къ ‘видоизмнчивымъ’,— не знаемъ, по натур или по расчету,— разрядамъ животнаго царства. Онъ старался сохранить монархію и заигрывалъ съ демосомъ. Онъ, повидимому, желалъ возвеличить монарха и въ то же время колебалъ вс основы этого величія. Твердостію характера онъ одаренъ не былъ. Многіе прославляли его патріотизмъ, но онъ никогда не былъ самоотверженнымъ патріотомъ, какъ не былъ и выдающимся государственнымъ дятелемъ.

Онъ всегда былъ ослпленъ сознаніемъ своихъ личныхъ, высокихъ дарованій.

Въ маленькомъ домик, куда пришли Ланди и Романо, они нашли ожидавшаго ихъ принца Луиджи, дядю короля, генералъ-адмирала неаполитанскаго флота. Комната, въ которой онъ встртилъ своихъ позднихъ постителей, была очень скромно обставлена. Онъ пригласилъ ихъ ссть и спросилъ полковника:

— Какія всти вы мн привезли о корол? Я его уже нсколько дней не видалъ: увлекся здсь охотой.

— Говорятъ, что холодные души, предписанные ему докторомъ Рамалья, значительно укрпили государя. Но ему еще нуженъ полный покой и заниматься длами строго запрещено.

Принцъ опустился на диванъ, оперевъ голову на его спинку. Лицо его выражало сильное волненіе. Я, будучи сухимъ эгоистомъ, конечно, онъ волновался не изъ сожалнія къ королю. Помолчавъ нсколько минутъ въ раздумья, онъ сказалъ:

— Да, Рамалья правъ, королю покой необходимъ. Только въ такія минуты, какія мы переживаемъ, мн кажется, король неаполитанскій покоенъ быть не можетъ… За длами надо зорко слдить… Что вы скажете, донъ-Либоріо!

— Я думаю,— отвчалъ своимъ обычнымъ мягкимъ тономъ Либоріо: — что король дйствительно боленъ… И длами государственными особенно заниматься не можетъ… Между тмъ эти дла часто не терпятъ ни минуты отсрочки. Чтобъ спасти корону Бурбоновъ, слдуетъ…

Оба его собесдника впились глазами въ его лицо.

— Продолжайте, донъ-Либоріо,— поощрилъ его принцъ.— Я васъ слушаю съ величайшимъ вниманіемъ.

Лицо-Либоріо стало еще серьезне. Онъ продолжалъ почти медленно, даже съ паосомъ, быстро жестикулируя руками, по адвокатской привычк:

— Я полагаю и утверждаю, что только регентство можетъ спасти корону Франциска II. Для регентства нуженъ человкъ твердый, смлый, опытный, знакомый съ политическими отношеніями къ нашему королевству европейскихъ державъ.

Онъ смолкъ опять.

— Говори же, говори,— снова поощрилъ принцъ, имвшій привычку переходить на ты съ лицомъ, которымъ былъ доволенъ.

— Вашему высочеству извстно, въ какомъ положеніи нынче государство. Въ Сициліи, которая столько разъ доказывала свою преданность монархамъ, теперь повсюду вспыхиваютъ возмущенія. Въ остальныхъ провинціяхъ и въ столиц революція пока не обнаруживается, но она уже созрла. Опасне же всего сочувствіе подданныхъ Франциска II объединительному движенію. Понятно, вдь они тоже итальянцы. Англія поддерживаетъ въ своихъ выгодахъ революцію и желаетъ устранить Бурбоновъ…

— Да, вы правы, положеніе неаполитанскаго престола печально: опасности со всхъ сторонъ,— замтилъ принцъ.

— Къ этому ваше высочество должны добавить, что у Франциска нтъ воли. Онъ колеблется, какъ тростникъ: сегодня въ одну, завтра въ другую сторону. Относится онъ мягко къ обимъ партіямъ, революціонной и реакціонной. И все это себ во вредъ. Конечно, это объясняется его болзнью, физической слабостью… я согласенъ. Но все-таки онъ ведетъ себя и насъ къ гибели.

— Словомъ, по вашему мннію, дорогой донъ-Либоріо, для Бурбонской династіи не остается никакого спасенія?— грустно покачавъ головой, спросилъ Ланди.

— Спасеніе только въ регентств, и я увренъ, что разъ оно будетъ доврено принцу, то онъ не позволитъ вырвать власть изъ его рукъ.

Водворилось краткое молчаніе, посл котораго принцъ Луиджи всталъ, крпко пожалъ руку ‘философа’ и сказалъ ему:

— Завтра я вернусь въ Неаполь. Мой племянникъ долженъ будетъ меня выслушать. Я настою, чтобъ онъ смнилъ Аіоссу и назначилъ тебя министромъ полиціи съ правомъ предсдательства въ совт. Твое положеніе будетъ очень вліятельно. Конечно, ты не позабудешь обо мн.

— Ваше высочество изволите помнить нашъ прежній разговоръ… Если я буду министромъ, то вы будете непремнно регентомъ.

Это было сказано философомъ тихо, мягко, почти униженно. Въ своихъ личныхъ видахъ онъ желалъ поддерживать заблужденія своего высокаго покровителя.

Выйдя изъ охотничьяго домика, Ланди и Романо разошлись: первый пошелъ домой, а второй направился къ гостиниц. Онъ шелъ въ пріятной задумчивости и вздрогнулъ, когда почти у самыхъ дверей гостиницы кто-то неожиданно опустилъ руку на его плечо. Романо поднялъ глаза и увидлъ передъ собой коренастую фигуру Цезаря Бесси.

Они были знакомы съ юности, хорошо изучили другъ друга. Цезарь по выраженію лица Либоріо понялъ, что тотъ чмъ-то очень доволенъ.

— Ну-съ, такъ какъ же?- спросилъ его Цезарь.

— Что теб отъ меня нужно?— рзко возразилъ Либоріо, оскорбившійся безцеремоннымъ вопросомъ.

— Я только хочу знать: съ нами ты или нтъ. Мн интересно: продолжаешь ли ты быть революціонеромъ, или измнился подъ протекціей двора и принца Луиджи?

— Ты мн задаешь слишкомъ много вопросовъ. А я желаю знать только: по какому праву?

— По праву любви къ родин,— почти крикнулъ Цезарь.

Лицо Либоріо омрачилось, и онъ тихо сказалъ:

— Знаешь, вдь я могу принять мры, чтобъ тебя арестовали.

— Что же, принимай мры: тмъ скорй вступишь въ исполненіе должности шпіона и измнника,

Либоріо, сжавъ кулакъ, приблизился къ своему оскорбителю, но одумался и быстро удалился. А Цезарь, глядя ему вслдъ, думалъ:

— Странно, какъ счастье мняетъ людей… Да… А впрочемъ, было бы еще странне, если бы я не убрался немедленно отсюда. Вдь этотъ господинъ способенъ отомстить мн. Около Неаполя я наладилъ все, что мн было поручено комитетомъ. Въ Сициліи и мн безопасне и больше дла.

У него явилось желаніе передъ отъздомъ повидаться съ племянникомъ Бруно, котораго онъ любилъ, какъ сына. Но это было бы опасно. Бруно несъ военную службу при дворц и нсколько озабочивалъ дядю. Прежде молодой человкъ хотя и впадалъ по временамъ въ поэтическую печаль, свойственную его натур, но вообще былъ боекъ и веселъ. Съ тхъ же поръ, какъ онъ жилъ при двор, дядя, видавшій его неоднократно, замтилъ въ немъ большую перемну. Очевидно, юношу что-то мучило. Цезарь зналъ, что его племянникъ былъ страстно и, конечно, безнадежно влюбленъ въ королеву Софію. Это озабочивало дядю не только, какъ родственника, но и какъ заговорщика, ибо революціонный комитетъ поручилъ Бруно расположить дворцовыхъ военныхъ къ революціи. А его несчастная любовь могла, помимо его воли, испортить все дло…

Цезарь Бесси не откладывалъ своихъ ршеній въ долгій ящикъ. Зная опасность, которой со стороны Романо подвергается не только онъ самъ, но и дло, которому онъ служитъ, старый революціонеръ приказалъ осдлать своего коня и отправился въ путь по дорог въ Калабрію.

Ночь давно уже наступила и была очень темна. Дорога, по которой онъ халъ, окаймлялась деревьями и кустарниками… Вдругъ кто-то, выскочивъ изъ-за этихъ кустовъ, схватилъ лошадь за уздцы. Цезарь хотлъ было вынуть изъ кобуръ свои пистолеты, во передъ нимъ, словно изъ земли, выросли еще два человка, которые почти повисли на немъ самомъ. Онъ не могъ пальцемъ пошевелить и понялъ, что спасенья нтъ. Однако только что его стащили на землю, онъ попробовалъ вырваться.

— Либоріо предалъ меня скорй, чмъ можно было ожидать,— подумалъ плнникъ.— Если бы я хоть могъ скрыть какимъ-либо манеромъ документы…

Но, очевидно, это было невозможно: державшіе его люди приготовляли уже ручные кандалы. Тогда, взбшенный до нельзя, онъ громко почти прорычалъ:

— Скажите предателю Либоріо Романо, что я оповщу о немъ такія истины, которыя заставятъ его раскаяться въ моемъ арест.

Въ этотъ моментъ случилось нчто совершенно неожиданное. Крупная, хотя невысокая мужская фигура, прятавшаяся за деревьями, быстро приблизилась къ Цезарю, властнымъ голосомъ приказала людямъ, державшимъ Цезаря, освободить его, а потомъ обратясь къ самому Бесси, наг ухо шепнула ему:

— Помни, что я, Либоріо Романо, спасъ тебя!

Чрезъ минуту Цезарь остался одинъ со своей лошадью и вскочилъ въ сдло, совершенно озадаченный,

— Чортъ разберетъ этого Либоріо — думалъ онъ:— то арестуетъ меня, то спасаетъ. Дружитъ съ принцемъ Луиджи и Францискомъ II и въ то же время сознательно содйствуетъ революціи въ моемъ лиц. Задача, право!

XIX.
Наполеонъ III и герцогиня Кастильоне.

Не только внутреннія дла Неаполитанскаго королевства были безотрадны, но и отношенія къ нему иностранныхъ державъ возбуждали опасенія. Франція какъ бы игнорировала правительство Франциска II, одинъ изъ самыхъ видныхъ политическихъ дятелей Англіи публично, въ парламент, назвалъ это правительство ‘безбожнымъ’. Къ бурбонскимъ правителямъ Европа потеряла всякое уваженіе, а подданные всякое довріе.

Министерство молодого короля ршилось обратиться за совтомъ и покровительствомъ къ Наполеону III, императору французовъ.

Наполеонъ малый сначала выразилъ нкоторое желаніе покровительствовать королю обихъ Сицилій, однако предъявилъ условія, А именно: прежде всего Францискъ II долженъ дать конституцію и объявить полную амнистію по политическимъ преступленіямъ, затмъ владнія Бурбоновъ должны быть раздлены на дв части: на Неаполитанское и Сициліанское королевства, съ особыми монархами, принадлежащими, впрочемъ, къ царствующему уже дому.

Боле всего Наполеонъ настаивалъ на томъ, чтобъ Францискъ II заключилъ немедленно союзъ съ Пьемонтомъ.

Эти условія, будучи обсуждены въ неаполитанскомъ совт министровъ, были признаны неподходящими. Совтъ, подъ предсдательствомъ короля, ршилъ послать въ Парижъ особаго уполномоченнаго, командора де-Мартино, для личныхъ переговоровъ съ императоромъ.

Дло шло о спасеніи Бурбонской династіи, о благоденствіи всего королевства. Медлить нельзя было ни минуты. Де-Мартино, умный и опытный человкъ, тотчасъ же похалъ въ Парижъ, а прибывъ туда, немедленно испросилъ аудіенцію.

Наполеонъ III принялъ итальянскаго уполномоченнаго въ своемъ любимомъ рабочемъ кабинет. Это былъ обширный покой съ большимъ письменнымъ столомъ посредин, со стнами, обитыми темнымъ штофомъ. Нсколько рдко разставленныхъ стульевъ и креселъ дополняли обстановку. Большой портретъ Наполеона Великаго во весь ростъ прежде всего бросался въ глаза всякому, кто входилъ въ комнату.

Императоръ ожидалъ итальянскаго уполномоченнаго, стоя около письменнаго стола, слегка опираясь на него рукой. Одтъ онъ былъ просто, въ генеральскій мундиръ императорской гвардіи. Только орденъ Почетнаго Легіона украшалъ его грудь. Зато въ прическ, въ усахъ — вообще въ туалет лица, если такъ можно выразиться, сказывалось желаніе замаскировать признаки надвигавшейся старости.

Строгій стиль комнаты, огромный портретъ великаго дяди, составлявшій какъ бы фонъ фигуры Наполеона III, придавали ему самому нкоторое величіе. Голубые глаза пристально вглядывались въ собесдника. Голосъ его, даже тогда, когда онъ говорилъ серьезно, сохранялъ ту мягкую вкрадчивость, ту ласкающую интонацію, съ которой онъ привыкъ обращаться къ женщинамъ. А женщинъ онъ весьма любилъ. Руки его были очень красивы, и онъ предпочиталъ держать ихъ на виду, часто покручивая длинные прямые концы усовъ.

— Вы пріхали сюда,— обратился императоръ къ вошедшему,— для того, чтобы получить разъясненія моего письменнаго отвта, недавно отправленнаго въ Неаполь?

— Я бы не осмлился просить у вашего величества разъясненій, но разъ что вамъ угодно было упомянуть объ этомъ, я не скрою, мн было бы очень желательно услышать отъ васъ слово, могущее успокоить моего государя и короля,— отвчалъ неаполитанскій посланецъ,

Съ минуту Наполеонъ молчалъ, словно ему очень не хотлось отвчать. Наконецъ, стараясь придать своему голосу нкоторую строгость, онъ произнесъ:

— Король обихъ Сицилій, къ сожалнію, черезчуръ поздно обратился ко мн за посредничествомъ. Революціи словами не сдержишь. Присоединеніе Тосканы къ владніямъ короля ВиктораЭмануила совершилось вопреки моему желанію и въ ущербъ моимъ интересамъ… то-есть интересамъ Франціи. То же произойдетъ и съ королевствомъ обихъ Сицилій.

— Этого не случится, если ваше величество окажете содйствіе моему государю, какъ вы общали. Революціи подобны большимъ пожарамъ. Не трудно знать, гд они начинаются, но невозможно предвидть, гд они кончатся. Если революція охватила одну націю, то сосднія должны предвидть, что огонь можетъ перекинуться и къ нимъ.

Наполеонъ слушалъ очень внимательно и улыбнулся, когда собесдникъ смолкъ. Они глядли другъ другу въ глаза и, повидимому, у обоихъ одновременно мелькнула одна и та же мысль — объ опасности господства Англіи на Средиземномъ мор.

Они сидли другъ противъ друга, разговоръ развился. Казалось, императоръ соглашается со многими доводами де-Мартино. Онъ даже высказалъ, что, можетъ быть, раздленіе владній Франциска на двое не составляетъ необходимаго условія… Но въ эту минуту разыгралась странная сцена.

Тяжелая штофная драпировка, закрывавшая одну изъ дверей, которая приходилась противъ Наполеона и, слдовательно, сзади де-Мартино, слегка пошевелилась. Шорохъ былъ едва замтенъ, но императоръ его услыхалъ и поднялъ глаза. Въ разрз драпировки показался прелестный женскій носикъ и блеснули два не мене прелестныхъ глаза. Они принадлежали флорентійской красавиц, герцогин Кастильоне.

Наполеонъ разглядлъ даже хорошенькія губки своей фаворитки, и ему казалось, что он выражаютъ негодованіе. Между тмъ ничего не подозрвавшій де-Мартино продолжалъ:

— Неаполитанское правительство было вынуждено обстоятельствами досел не итти на уступки. Но нынче король готовъ даровать требуемыя народомъ права. Первая обязанность его охранить спокойствіе царства и прочность династіи.

— Да, вы правы, конечно, вы правы,— разсянно бормоталъ императоръ, все вниманіе котораго было сосредоточено на разрз драпировки. Теперь, по движенію глазъ и носа красавицы, онъ сообразилъ, что она отрицательно качаетъ головой.

— Революція досел сильна,— все продолжалъ де-Мартино: — потому что она черпаетъ свою силу изъ другихъ… изъ другихъ, сосднихъ государствъ. Но если ваше императорское величество ршитесь и примете строгія мры, если южно-итальянскіе революціонеры узнаютъ, что повелитель Франціи не допускаетъ рзни и не допуститъ кровопролитія…

— Вы забываете о ‘невмшательств’,— перебилъ Наполеонъ и всталъ со стула.

— Извините меня, будьте добры, подождите, я сейчасъ вернусь,— прибавилъ онъ, обращаясь къ изумленному неаполитанцу и исчезъ за драпировкой, изъ-за которой секунду ране исчезла Кастильоне. Она уже ждала его въ слдующей комнат.

Наполеонъ съ нжной фамильярностью взялъ ее за руку.

— Дорогая герцогиня, какъ я счастливъ видть васъ сегодня такъ рано утромъ,— сказалъ онъ съ принужденной веселостью.

— Зачмъ вы приняли посланника неаполитанскаго короля?— спросила она, не отвчая на привтъ.— Разв вы не поклялись мн содйствовать полному объединенію Италіи. Не хотите ли вы начать объединеніе съ того, что оторвете Сицилію отъ Неаполя?

Она это сказала негодующимъ тономъ, съ вызывающей рзкостью. Императоръ молчалъ. Она присовокупила:

— Такъ-то вы исполняете ваши общанія?

Эти слова были произнесены съ лихорадочнымъ искреннимъ волненіемъ, съ досадой и тревогой. Кастильоне понимала, что вздумай Наполеонъ общать свое покровительство Франциску, то миссія, которую она приняла на себя, ни къ чему не приведетъ.

На мгновеніе маска, всегда скрывавшая выраженіе лица внчаннаго лукавца, соскользнула, напряженная улыбка исчезла, и онъ отвтилъ флорентійк:

— Я говорю послу именно то, чего не сдлаю. Я знаю, что неаполитанскому престолу, суждено исчезнуть. И, конечно, не я явлюсь его спасителемъ.

Герцогиня Кастильоне взглянула на собесдника съ радостной улыбкой, до того очаровательной, до того обаятельной, что ея всемогущій любовникъ готовъ былъ пожертвовать въ эту минуту не только Францискомъ II, но всмъ міромъ, лишь бы угодить своей возлюбленной…

Вернувшись въ кабинетъ, гд его ожидалъ де-Мартино, Наполеонъ, посл нсколькихъ незначительныхъ фразъ, сказалъ боле чмъ холоднымъ, почти небрежнымъ тономъ:

— Я ршительно ничего не могу сдлать для вашего короля — слишкомъ поздно. Если революціонное движеніе еще можетъ быть остановлено, то единственно вліяніемъ Пьемонта. Поэтому вамъ слдовало бы обратиться не ко мн, а въ Туринъ, къ Виктору-Эмануилу. Я связанъ условіемъ ‘невмшательства, тогда какъ для пьемонтскаго короля оно не обязательно: онъ въ длахъ Италіи не чужеземецъ.

Въ это время императору доложили о приход министра Тувенеля. Наполеонъ его веллъ принять и заканчивалъ при немъ бесду съ неаполитанскимъ посланникомъ. Тувенель понялъ, къ чему клонится его владыка, и замтилъ:

— А главное — Европа не можетъ оставаться безучастной зрительницей тхъ ужасовъ, которые совершаются неаполитанскимъ правительствомъ.

Эта фраза окончательно убдила командора де-Мартино въ томъ, что король обихъ Сицилій покинутъ всми великими державами, не исключая Россіи, которая въ то время относилась къ итальянскому вопросу въ соглашеніи съ Франціей.

Онъ откланялся и удалился.

XX.
Подготовка революціи въ Сициліи.— Монахи-инсургенты.— Репрессіи.

Надъ дивнымъ островомъ Сициліей вяла весна {1860 г.}. Разгоралось солнце, пышно расцвтали алые миндали. Любовь зажигала молодыя сердца.

Но въ этомъ году сициліанская весна шла съ краснымъ беретомъ на голов. Ея нжныя псни звучали любовью къ отечеству, смшивались съ пснями свободы, которой жаждали милліоны южныхъ итальянцевъ.

Пробилъ роковой часъ революціи.

Вся Сицилія волновалась.

На горахъ появились вооруженные отряды повстанцевъ, грозившіе даже столиц Палермо, хотя ее охраняло боле 20.000 бурбонскихъ войскъ. Правда, внутри страны въ мелкихъ стычкахъ, начавшихся еще съ прошлой осени, бурбонскіе солдаты одерживали верхъ, но, пользуясь успхомъ, такъ жестоко, такъ безумно и безчеловчно обращались съ жителями, что только увеличивали негодованіе и удваивали число тайно вербуемыхъ революціонными комитетами добровольцевъ. Бурбонскія войска сжигали цлыя селенія, стрляли безъ разбора въ дтей и женщинъ, думая этимъ подавить возстаніе, но они только раздували его.

Изстрадавшіеся сициліанцы поголовно клялись драться до послдней капли крови съ Бурбонами, которые раздавили ихъ въ 1820 г., которые нарушили свою клятву конституціи въ 1848 г. и обманули въ 1869 году.

Жестокое то было время. Женщины тихо плакали у очаговъ, на которыхъ нечего было варить. Мужчины съ винтовками за плечами убгали въ горы. Поля не обрабатывались. Знатные и богатые владльцы содйствовали искренно подготовк революціи. Духовенство, особенно монахи, столь многочисленные въ Сициліи, готовились къ борьб. Одинъ изъ умнйшихъ и ученйшихъ настоятелей, игуменъ монастыря Ганчіа въ Палермо, былъ другомъ Маццини, переписывался съ нимъ и говорилъ своей братіи въ тайныхъ собраніяхъ:

— Душа человческая иметъ право стремиться къ высшимъ видамъ свободы и равенства, ибо житейскія потребности народа не могутъ быть удовлетворяемы одними матеріальными благами. Хлбъ насущный пріобртаетъ настоящій добрый вкусъ только тогда, когда духъ человка независимъ.

Революціонные комитеты въ то же самое время не дремали Маццини изъ Генуи неустанно помогалъ и направлялъ совтами, его единомышленники были разсяны по всему Апеннинскому полуострову и называли себя сынами Молодой Италіи (Giovanne Italia). Правда, эта партія, согласно иниціатив Маццини, не принимала {Лтомъ 1869 г.} прямого участія въ войн между Пьемонтомъ и Франціей противъ Австріи. Однако, вытсненіе послдней съ равнинъ Ломбардіи, побды подъ Палестро и Сольферино, одержанныя Викторомъ-Ммануиломъ II въ союз съ Наполеономъ III, пробудили радостный энтузіазмъ и закрпили надежды революціонеровъ-объединителей во всей стран.

Но Виллафранкскій миръ {Виллафранкскимъ трактатомъ былъ заключенъ миръ между союзными Франціей и Пьемонтомъ, съ одной стороны, и Австріей — съ другой. Ломбардія была отдана Пьемонту, но Пьемонтъ уступилъ за это Франціи Савойю и Ниццу родину Гарибальди. Прим. перев.} сильно поколебалъ эти надежды. Неутомимый агитаторъ Маццини и его ближайшіе сотоварищи ршили, что свобода и объединеніе Италіи могутъ быть осуществлены только революціоннымъ путемъ, причемъ считали необходимымъ организовать прежде всего возстаніе въ Сициліи. Маццини, еще осенью 1859 г., вскор посл заключенія Виллафранкскаго мира, направилъ для подготовки движенія Розолино Пило въ Романью, а Франциска Криспи {Криспи посл 1860 г. игралъ видную роль въ правительств и неоднократно былъ премьеромъ. Прим. перев.} на его родину, Сицилію. Криспи тайно высадился въ Мессин, инкогнито, съ безпрестанными переодваніями, онъ объхалъ весь обширный, родной ему островъ, и везд подготовлялъ возстаніе на подготовленной народными страданіями и общимъ недовольствомъ высшихъ классовъ почв. Онъ пробрался въ Палермо, гд былъ радушно встрченъ мстнымъ комитетомъ, въ составъ котораго входили и представители высшей аристократіи, и представители рабочаго элемента. На ихъ совщаніяхъ было ршено, что возстаніе должно произойти 9-го октября одновременно въ четырехъ пунктахъ Сициліи, въ томъ числ и столиц Палермо.

Намстникомъ Сициліи въ то время былъ генералъ-адъютантъ Кастельчикала, человкъ дюжинный, мало соотвтствовавшій критическому моменту и увренный, что при тхъ 25.000 солдатъ, которые находились въ его распоряженіи, бояться нечего. Зато полицеймейстеръ города Палермо, Сальваторе Манискалько, никогда не дремалъ. Онъ былъ проницателенъ и ршителенъ, жестокъ безпредльно и прямолинеенъ въ своей преданности старому режиму, одаренъ рдкой физической силой, не спавъ ночью и оставаясь безъ пищи цлыя сутки, онъ работать такъ же бодро, какъ при самомъ нормальномъ образ жизни. Практически онъ, а не намстникъ, управлялъ Сициліей, хотя, къ его великой досад, онъ не могъ распоряжаться самостоятельно войсками. У него было, впрочемъ, цлое полчище шпіоновъ, доставлявшихъ ему свднія изъ отдаленнйшихъ уголковъ страны.

Благодаря этимъ шпіонамъ, полиція узнала заблаговременно о назначенномъ на 9-е октября возстаніи и приняла, по соглашенію съ военнымъ начальствомъ, такія мры, что оно не могло состояться. Королевскій намстникъ распорядился, чтобы у всхъ безъ исключенія обывателей было отобрано оружіе. Манискалько могъ отрапортовать въ Неаполь, что ‘благодаря дятельности сициліанскихъ полицейскихъ властей, отвращено приведеніе въ исполненіе безстыднаго и нечестиваго предпріятія злонамренной шайки’.

Главные организаторы движенія Криспи, Маруцца, Кампо успли покинуть Сицилію.

Остальные ихъ сообщники, конечно, должны были скрываться. Но они не упали духомъ. Напротивъ, къ нимъ присоединилось много лицъ изъ высшихъ классовъ, съ одной стороны, и простолюдиновъ, съ другой. Особенно энергиченъ и полезенъ былъ въ то время Франческо Ризо, простой, но очень умный рабочій.

Не взирая на зоркость полиціи, сть конспиративныхъ союзовъ и комитетовъ продолжала разрастаться. Задуманное на 9-е октября общее возстаніе не могло состояться. Но чрезъ нсколько дней, именно 6 ноября, вожаки движенія уже собрались въ нсколькихъ верстахъ отъ Палермо, у подошвы горы Пеллегрино, на дач графа Андрея Раммака. Совщаніе было посвящено внимательному разсмотрнію обстоятельствъ, въ которыхъ находится страна и осужденію средствъ для улучшенія такого положенія. Между прочимъ вотъ что было говорено на этомъ засданіи.

Гаэтано Ла Лоджіа замтилъ: ‘Сицилія лишена всякаго промышленнаго и торговаго движенія, она наполнена нищими, буржуазія грубо подавлена, дворянство еле дышитъ’.

— Государственные сборы идутъ исключительно на содержаніе шпіоновъ и деморализацію народа. Единственную твердую опору правительства представляетъ начальникъ полиціи,— добавилъ баронъ Сальваторе де-Бенедето.

— Это шпіоно-полицейское правительство,— воскликнулъ Лизани,— поддерживаетъ власть вроломной династіи. Его ненавидитъ не только вся Сицилія, но и Европа. Вотъ ужъ двнадцать лтъ, что сициліанцы конспирируютъ и проливаютъ свою кровь, чтобы освободиться отъ гнусныхъ цпей, въ которыхъ они закованы.

Тутъ же было прочитано письмо Криспи, въ которомъ онъ писалъ:

‘Пять мсяцевъ назадъ, когда на поляхъ Ломбардіи сыны нашего общаго отечества боролись съ Австріей, со всхъ концовъ Италіи сходились подъ національныя знамена т, кто воодушевленъ любовью къ родин. Одна Сицилія не выслала своихъ представителей. Кто же виноватъ? Конечно, цпи, которыми она скована, море, которымъ она окружена. Но знайте, однако, что ваше отсутствіе вс мы чувствовали, и не одни вы скорбли, что сициліанцы не имли возможности появиться на пол брани.

‘Въ настоящій моментъ борьба съ Австріей пріостановлена. Она, отступивъ за рку Минчіо, укрпилась тамъ и не выпускаетъ еще изъ рукъ итальянской земли. Сателиты Австріи — Бурбоны и папа — подавляютъ своихъ подданныхъ необузданнымъ деспотизмомъ, покинувшіе было свои престолы герцоги грозятъ вновь водвориться у насъ. Въ виду всего этого итальянцы не могутъ наслаждаться мирнымъ покоемъ, они должны неусыпно заботиться объ устроеніи своего будущаго.

‘Мы обязаны добиваться, чтобы всмъ этимъ опасеніямъ положить конецъ, чтобы итальянская нація получила право господства на своей земл, стала хозяиномъ отъ Альпъ до Африки.

‘Сверъ и центръ Апеннинскаго полуострова усердно готовятся къ новому столкновенію съ Австріей. Оно неизбжно закончится изгнаніемъ чужеземцевъ и полнымъ объединеніемъ Италіи.

‘Пьемонтъ вооружается, Модена, Парма, Тоскана, Эмилія уже независимы и содйствуютъ увеличенію юныхъ итальянскихъ полчищъ. Венеція, стонущая подъ гнетомъ 250000 нмцевъ, не иметъ силы возстать. Но она посылаетъ своихъ сыновъ подъ знамена Гарибальди, этого воина, этого народнаго трибуна, желая участвовать въ опасностяхъ и слав будущей народной войны.

‘Сициліанцы! ужели вы не отзоветесь на этотъ общій порывъ!

‘На васъ лежитъ великая обязанность, вамъ суждены великая честь и слава: раздавите на вашемъ остров власть Бурбоновъ и завоюйте себ свободу. Когда вы будете свободны, вамъ будетъ уже легко протянуть руку вашимъ континентальнымъ братьямъ, присоединиться къ нимъ для достиженія политическаго освобожденія всей Италіи.

‘Для всякой борьбы необходимы организація и дисциплина. Иначе трудно побдить. Одной силы — мало. Вы и безъ того сильны. Но чтобъ восторжествовать, необходимо сознательно относиться къ своей сил. Мы будемъ съ вами въ дни испытаній и приносимыхъ вами жертвъ’.

Это письмо будущаго премьера объединенной Италіи вызвало восторженныя рукоплесканія. По обсужденіи его было ршено, что начало возстанія должно возникнуть въ самомъ Палермо.

Въ селахъ налаживались отряды волонтеровъ. Въ столиц организовалось тайное, можно сказать, войско волонтеровъ. Простолюдины, благодаря энергіи Франческо Ризо и его сподвижниковъ, вступали въ ряды революціоннаго отряда съ восторгомъ, а кто и оставался въ сторон, все-таки сочувствовалъ цлямъ движенія. Достаточное количество оружія было скоплено. Часть его изготовлялась въ самомъ Палермо и хранилась въ двухъ тайныхъ складахъ, изъ которыхъ одинъ находился въ связи съ мастерской Ризо. Большая доля огнестрльнаго оружія, снарядовъ и пороха подвозилась тайно съ моря на рыбачьихъ лодкахъ, съ виду совершенно невинныхъ.

Главный складъ подвозимаго находился въ старинномъ монастыр Ганчіа. Стны его, окаймляющія сады и огороды, подходятъ къ берегу моря, а главныя зданія и соборъ вдаются въ городъ и доходятъ до самаго центра Палермо.

Къ марту 1860 г. сициліанскій комитетъ считалъ революцію настолько подготовленною, что по письменному соглашенію съ Криспи (жившимъ опять на континент Италіи) ршился приступить къ длу и прежде всего поднять знамя революціи въ Палермо. Ризо ручался за народную партію, средній и высшій классы въ лиц своей молодежи тоже были готовы, вс были снабжены оружіемъ. Монахи обители Ганчіа, съ благословенія своего либеральнаго настоятеля, тоже ршились принять непосредственное участіе. Четвертое марта было назначено днемъ возстанія.

XXI.
Вождь рабочихъ.— Подготовка возстанія въ Палермо.

Вскор посл засданія на дач Раммака въ ряды конспираторовъ вступилъ замчательный простолюдинъ, человкъ мало образованный, но съ благороднйшимъ сердцемъ, непоборимо храбрый. Это былъ Францискъ Ризо, послдній титанъ Сициліи. Онъ возбуждалъ народъ къ борьб противъ угнетателей своей родины. Правда, потомъ самъ онъ палъ въ борьб, былъ раздавленъ. Однако его призывъ къ возстанію былъ такъ мощенъ, что онъ потрясъ бурбонскій тронъ и разбудилъ итальянскихъ эмигрантовъ, скрывавшихся въ Гену и Турин.

Францискъ Ризо былъ простой рабочій. Онъ проводилъ воду въ дома и общественные водоемы, т. е. былъ — какъ зовутъ сициліанцы — фонтанщикомъ. Руки его были грубы и мозолисты, но сердце твердо, какъ алмазъ. Онъ во всякую минуту былъ готовъ съ ружьемъ за плечами выйти на площадь противъ враговъ свободы. Онъ всегда готовъ было ‘длать дло’, даже тогда, когда остальные либералы предпочитали размышлять, не двигаясь съ мста.

Этотъ человкъ имлъ огромное вліяніе на рабочее населеніе, вс его любили и повиновались ему. Живи онъ нсколькими вками раньше, онъ могъ бы быть тмъ, чмъ былъ Мазаньелло. Изъ простонародья къ нему прежде всего пристали Джузеппе Ла-Руа, столяръ, и Сальваторе Ла-Плака, мелкій прасолъ. Они съ увлеченіемъ отдались длу, усердно вербовали сторонниковъ, добывали оружіе, приготовляли порохъ, снаряды, патроны.

Жилъ фонтанщикъ въ Лавровой улиц, недалеко отъ монастыря Ганчіа. Домикъ его былъ небольшой, но опрятный, хозяинъ старался держать его въ порядк и посильно даже украшать. Жена его увшала вс внутреннія стны изображеніями святыхъ, начиная съ свтлокудрой святой Розаліи, покровительницы Палермо, и кончая черноликимъ св. Калогеромъ. Передъ домомъ былъ небольшой дворикъ, который, благодаря трудолюбію хозяина, превратился въ садикъ. Кругомъ онъ былъ обсаженъ фиговыми опунціями {Лапчатые кактусы, дающіе вкусные яйцеобразные плоды (индйская фига). Прим. перев.}, составлявшими живую изгородь. Нсколько миндальныхъ деревьевъ отняли крыльцо.

Въ этомъ гнздышк честный труженикъ прожилъ много лтъ съ женой и дтьми, которыхъ очень любилъ.

Въ конц марта мсяца въ дверь домика Франциска Ризо постучался человкъ среднихъ лтъ. Одтъ онъ былъ въ рабочую блузу, но черты и цвтъ лица, особенно же блыя, холеныя руки обличали его принадлежность къ высшимъ слоямъ населенія.

— Войдите!— кликнулъ изнутри мягкій молодой голосъ.

Онъ вошелъ въ горницу. У окна сидла хорошенькая молодая двушка лтъ 17-ти, она пряла ленъ, напвая прелестную сициліанскую народную псню ‘Cicadella’, которою Беллини украсилъ одну изъ своихъ оперъ. Эта двушка была дочь Франциска Ризо.

— Вамъ отца надо?— сказала она вошедшему блузнику:— онъ дома Онъ васъ ждетъ.

Въ слдующей, боле просторной комнат, обставленной самой необходимой простой мебелью, старикъ Джіованни Ризо, сдовласый отецъ Франциска, сидлъ у большого стола и растиралъ селитру. Его сынъ стоялъ у окна.

Джіованбатиста Маринуцца (незнакомецъ въ блуз былъ именно этотъ извстный въ то время писатель, одинъ изъ дятельнйшихъ конспираторовъ), невольно любуясь мужественной фигурой, обрисовавшейся, какъ въ рамк, на фон окна, не могъ не подумать: ‘Настоящій герой, напоминаетъ рыцарей старой Кастиліи, только Сидъ былъ жестокъ, а у Франциска Ризо сердце истинно ангельское’.

Фонтанщикъ подошелъ къ гостю и протянулъ ему руку. Нсколько мгновеній, не прерывая рукопожатія, они глядли пристально другъ другу въ глаза, Маринуцца,— повидимому, по крайней мр, совершенно спокойно, Францискъ — взволнованно. Его смуглое лицо поблднло, глаза блестли. Выраженіе его лица было строго и вдумчиво, оно -внушало невольное уваженіе. Наконецъ онъ добродушно улыбнулся и, пододвинувъ къ гостю стулъ, заговорилъ первый:

— Кто много разговариваетъ, тотъ мало длаетъ… Что же вашъ комитетъ? Все еще полагаетъ, что надо ждать? Я вчера всмъ имъ въ собраніи сказалъ, что не стану больше ходить на эти совщанія болтуновъ-адвокатовъ и академиковъ. Я одинъ справлюсь съ дломъ.

— Успокойтесь же немножко, донъ-Чиччіо {‘Чиччіо’ — уменьшенное Францискъ. Прим. перев.},— возразилъ Маринуцца:— въ дл такой важности, какъ возстаніе, необходимо многое взвсить…

— И ничего не длать?!— насмшливо воскликнулъ фонтанщикъ.

— Нтъ, напротивъ. Не дале, какъ вчера, посл того, что вы въ сердцахъ убжали отъ насъ…

— Я имлъ основаніе,— перебилъ Ризо:— мои товарищи-рабочіе, вс, кто изъ народа присталъ къ намъ, давно готовые выйти на площадь съ винтовками за плечами, чтобы биться за свободу, они начинаютъ теперь уже сомнваться въ насъ. Они говорятъ, что мы, вожаки, трусимъ, что у насъ не хватитъ смлости… что мы ровно ничего не добьемся… Сегодня насъ осмиваютъ, а завтра совсмъ покинутъ.

Тонъ Ризо былъ строго укоризненный. Онъ едва сдерживался отъ рзкаго выраженія своего негодованія. Вдругъ лицо его вспыхнуло, и онъ воскликнулъ:

— Послушайте, синьоръ Маринуцца, вы думаете, что я не мучусь, не страдаю, идя навстрчу всмъ опасностямъ революціи? Вдь для этого я покидаю семью, которую люблю и которая меня любитъ. Однако это неизбжно, это необходимо для Италіи.

Онъ всталъ со стула, прошелся нсколько разъ по комнат, какъ бы стараясь успокоиться. Потомъ подошелъ къ окну, взглянулъ на дочь, которая продолжала прясть за окномъ, лицо его омрачилось, слезы выступили на глаза, и онъ едва слышно прошепталъ: ‘Бдняжка Сарина (имя его дочери), можетъ быть, завтра у тебя уже не будетъ отца’. Совладавъ съ собой, онъ приблизился къ Маринуцца, который, будучи глубоко тронутъ, крпко пожалъ его руку, и сказалъ:

— Да разв я одинъ настаиваю на необходимости ускорить дло? Я даже не разумю, какъ возможно медлить… Вдь вы же сами… Разв вы забыли, что намъ пишетъ Маццини?

И, не ожидая отвта, Ризо вполголоса процитировалъ слова изъ письма, которое Маццини прислалъ въ начал марта барону Казимиру Пизани: ‘Признаюсь-и не хочу отъ васъ скрывать,— что я въ ныншнихъ сициліанцахъ не узнаю тхъ, кто въ 1848 году поднялъ знамя свободы’.

— Да, вы правы,— произнесъ Маринуцца.

— Разумется, я правъ,— восторженно отозвался фонтанщикъ.— Видите ли, синьоръ Маринуцца, революція уже проникла въ сознаніе простонародья, въ душу его, такъ же, какъ въ душу немногихъ приверженцевъ стараго порядка проникъ ужасъ и страхъ. Положеніе Бурбоновъ расшатано, автократизмъ въ агоніи. Надо только найти того, кто можетъ имъ нанести окончательный ударъ.

На этотъ разъ Маринуцца, увлеченный энтузіазмомъ фонтанщика, перебилъ его:

— Да, вы правы, правы. Послдній ударъ будетъ нанесенъ и скоро.

Черезъ нсколько минутъ гость и хозяинъ вышли вмст и направились къ президенту тайнаго комитета барону Пизани. Пизани не замедлилъ пригласить къ себ всхъ находившихся въ Палермо заговорщиковъ.

Тайный комитетъ подъ вліяніемъ писемъ Маццини и Крисни, а также убжденій Ризо, котораго вс основательно признавали вожакомъ народной партіи, согласился, что подготовленія къ революціи зашли слишкомъ далеко, стали извстны слишкомъ многимъ, чтобы оставаться тайными. Ршено было не медлить доле. Днемъ ршительнаго открытаго возстанія было назначено 4 апрля.

Въ распоряженіи тайнаго комитета находились три склада оружія, постепенно подготовленнаго помимо вдома мстныхъ властей: одинъ въ монастыр Ганчіа, другой около площади Манжіоне, и третій около Цекка.

Планъ вооруженнаго возстанія, составленный комитетомъ, былъ таковъ: оно должно было вспыхнуть на разсвт 4 апрля одновременно въ трехъ пунктахъ города, а именно: въ самомъ монастыр Ганчіа, на площади Манжіоне и около Цекка. Овладвъ площадью Стараго Базара, инсургенты должны направиться къ городскимъ воротамъ Термини, дабы, обезоруживъ охраняющихъ эти ворота королевскихъ солдатъ, очистить дорогу въ городъ вооруженнымъ отрядамъ своихъ сельскихъ сообщниковъ, которыхъ ожидали со стороны городковъ Мизильмери и Виллабате.

Если столичное населеніе окажетъ хотя бы слабое содйствіе революціонерамъ, то побда послднихъ вполн обезпечена. Такъ полагалъ комитетъ, собравшійся по требованію Ризо у барона Пизани, тмъ боле, что моментъ былъ намченъ весьма благопріятный, ибо, по полученнымъ извстіямъ, Рабіоло (условное имя одного изъ энергичнйшихъ вождей обще-итальянскаго освободительнаго движенія) уже высадился около города Мессины, гд возстаніе должно вспыхнуть также 4 апрля.

Наканун этого дня, около 4-хъ часовъ пополудни Ризо сидлъ въ кабачк Лавровой улицы, извстномъ подъ именемъ трактира Козлятника. Окружавшіе его пріятели замчали, что онъ нсколько блденъ, грустенъ, почти не пьетъ своего любимаго вина амарена, хотя другихъ угощаетъ имъ щедро. Время отъ времени появлялся какой-нибудь рабочій, съ которымъ Ризо перешептывался. Изрдка онъ самъ выходилъ на улицу и что-то словно высматривалъ изъ-за угла, откуда былъ виденъ монастырь Ганчіа.

Передъ самымъ этимъ монастыремъ замтно было суетливое движеніе, причина котораго, впрочемъ, повидимому, не представляла ничего особеннаго: остановился большой возъ, нагруженный бочками, что-то поломалось въ телг.

Покуда Ризо стоялъ на углу улицы, какой-то паренекъ подбжалъ къ нему, не останавливаясь, сунулъ въ руки фонтанщика клочокъ бумаги и умчался обратно. Ризо развернулъ записку и пробжалъ ее: она состояла изъ нсколькихъ строкъ цифръ, изрдка перемежавшихся съ буквами. Смыслъ ея былъ пріятенъ для Франциска: она извщала, что вс оповщенные имъ заговорщики будутъ къ назначенному времени на своихъ мстахъ, что внгородскіе отряды приблизятся къ тому же времени къ воротамъ Термини и что, слдовательно, королевскіе солдаты, охраняющіе входъ въ столицу, очутятся межъ двухъ огней. Маринуцца и другіе члены комитета съ соотвтствующими хорошо вооруженными отрядами уже на пути къ Палермо.

— Такъ что,— размышлялъ Ризо,— завтра на разсвт нашихъ боле тысячи соберется около Термини. Мы поднимемъ на ноги весь Палермо, и побда будетъ наша.

Прежде, чмъ вернуться въ трактиръ Козлятника, онъ направился на сосднюю площадь Манжіоне, куда ночью долженъ собраться отрядъ городскихъ простолюдиновъ, предводительствуемый Ла-Плака,

Когда Ризо переходилъ широкую улицу Кассаро, солнце спускалось съ опаловаго небосклона, послдніе лучи ласково падали на прелестнйшую улицу очаровательнйшаго города Золотой Раковины {Conca d’ore зовется обширная долина, въ центр которой, у самаго моря лежитъ Палермо. Прим. перев.}. Въ аломъ свт заката катились ряды экипажей, умирающіе лучи солнца сверкали какъ молніи въ хрустальныхъ окнахъ и фонаряхъ каретъ, въ дорогихъ серьгахъ, брошкахъ нарядныхъ дамъ, граціозно раскинувшихся на мягкихъ подушкахъ своихъ колясокъ и ландо, он весело болтали со своими спутниками, ласково имъ улыбавшимися.

Толпа на тротуарахъ какъ всегда съ удовольствіемъ глядла на эту ежедневную блестящую выставку роскоши и красоты {Во всхъ большихъ итальянскихъ городахъ зажиточная часть населенія гуляетъ и катается передъ заходомъ солнца. Прим. перев.}.

Толпа была необычайно густая, экипажи двигались медленно. Народу было тьма, все мужчины, но никакого шума. Большинство было какъ-то серьезно, озабочено, молчаливо: отъ одного къ другому едва слышно передавалось слово: св. Георгій.

Когда Ризо проходилъ около угла улицы Карафіелло, тамъ скопилась кучка рабочихъ. Многіе ему поклонились, но подошелъ къ нему только одинъ:

— Мы уже знаемъ, что это на завтра,— молвилъ подошедшій.

— И знаете слово для сбора? имя святого?

— Да: св. Георгій.

— Вы въ какомъ отряд?

— Въ отряд Кассарской Богоматери. Сейчасъ вотъ пойдемъ ружья чистить да патроны готовить.

— Къ полуночи вы должны быть въ сбор.

— Не безпокойтесь, еще раньше придемъ на мсто.

Францискъ Ризо пожалъ ему руку, поклонился всмъ остальнымъ и двинулся дальше.

Въ это же самое время молодой маркизъ Филиппъ Патти, катившійся въ роскошной коляск, низенькой до того, что она почти касалась тротуара, обратился къ сидвшей рядомъ съ нимъ красавиц полусвта:

— Прелесть моя, сегодня вечеромъ, смотри, покрпче меня поцлуй. Завтра не успешь.

— Отчего?— спросила молодая женщина.

— Потому, что завтра намъ придется строить баррикады… подъ… крылышкомъ святого Георгія. Если ты меня больше не увидишь, то можешь продать вс брильянты, которые я теб подарилъ. Только пуще всего береги Фидо. Ты вдь знаешь, какъ я люблю этого псика.

— Больше, чмъ меня?— перебила красавица, разсчитывая въ отвтъ услышать комплиментъ, но въ эту минуту коляска повстрчалась съ огромнымъ кочемъ, четверкой великолпныхъ коней правилъ молодой графъ Маццарино. Прелестница не могла не послать ему нжной улыбки.

Патти былъ уменъ, хорошо зналъ женщинъ вообще, а полусвтскихъ въ особенности. Онъ, конечно, замтилъ улыбку своей спутницы, направленную по чужому адресу. Когда экипажъ Маццарино прохалъ, она однако повторила свой вопросъ:

— Ты любишь Фидо, собаку,— больше меня?

— Лучше не длать сравненій между Фидо и тобой. По части врности ты могла бы даже поучиться у него…

Немного дале Ризо повстрчалъ барона Казимира Пизани. Его окружало нсколько друзей, съ которыми онъ разговаривалъ. Ихъ лица выдавали ихъ волненіе. Вс они хотли дать понять итальянцамъ другихъ областей свою преданность объединительному движенію, но въ то же время понимали трудность своего предпріятія, неравенство борьбы, въ которую они вступали, серьезность предстоявшей опасности.

Баронъ Пизани, замтя Ризо, отдлился отъ группы своихъ знакомыхъ, отвелъ въ сторону фонтанщика и сообщилъ, что дв деревянныя, окованныя желзомъ пушки изготовлены слесаремъ Кастеллано и переправлены уже въ складъ.

— Я знаю. Какъ только совсмъ стемнетъ, мы потушимъ гд надо фонари и перетащимъ ихъ подъ портикъ монастыря Ганчіа,— прибавилъ Ризо шутливо:— на зар ваше сіятельство услышите ихъ голоса.

— Жребій брошенъ. Отступать ни въ какомъ случа нельзя. Насколько возможно предвидть, исходъ будетъ удачный. А, впрочемъ, надо полагаться на Провидніе,— отозвался баронъ.

— И немножко на нашу собственную смлость да на помощь народа,— воскликнулъ Ризо: — народа, котораго слдуетъ признать душой возстанія 4 апрля и его настоящимъ руководителемъ.

Гораздо поздне, когда уже совсмъ стемнло, палермитанцы прогуливавшіеся еще по приморской набережной, съ изумленіемъ взирали на зрлище необычайное.

На всхъ значительнйшихъ холмахъ, цпью окаймляющихъ знаменитую Золотую Раковину, въ центр которой гнздится Палермо, ярко пламенли огни, по всмъ соображеніямъ — очень большіе костры: горизонтъ, казалось, былъ объятъ пожаромъ.

Этими огнями инсургентскіе отряды, двигавшіеся къ столиц изъ разныхъ мстностей страны, оповщали городскихъ сообщниковъ о своемъ приближеніи.

— Завтра,— сказалъ Филиппъ Патти,— мы подъ крылышкомъ св. Георгія будемъ строить баррикады.

И онъ сказалъ правду. Городъ Вечеренъ {Сициліанскія вечерни XIII вка, при звук ихъ благовста началось заране условленное жителями Палермо избіеніе французовъ, господствовавшихъ тогда въ Сициліи.} вновь былъ готовъ вызвать на бой династію тирановъ, дни которой были сочтены.

XXII.
Кровавое утро 4 апрля 1860 года.

Въ тотъ же самый вечеръ Сальваторе Манискалько, начальникъ сициліанской полиціи, человкъ боле могущественный, чмъ самъ генералъ, намстникъ короля, спокойно сидлъ дома, собираясь ужинать. Опасенія, порожденныя въ его ум прежними доносами о подготовк революціи въ Палермо, о склад оружія въ монастыр Ганчіа, мало-по-малу совершенно разсялись. Въ монастыр никакихъ ружей и сабель обыскъ не обнаружилъ, населеніе столицы невозмутимо занималось своими обычными житейскими длами.

Не дале, какъ сегодня, на обычныхъ катаньи и гуляньи всего Палермо но улиц Кассаро и морской набережной, Манискалько самъ видлъ и наблюдалъ людей разныхъ общественныхъ положеній и вполн убдился, что никто и не помышляетъ о возстаніи. Возвращаясь домой, онъ сказалъ своему помощнику:

— Какая тутъ революція! Вс они дятъ плотно, а вдь бунтуютъ всегда и везд только голодные.

Словомъ, въ этотъ вечеръ начальникъ полиціи былъ добродушенъ, веселъ и чувствовалъ прекрасный аппетитъ.

Усаживаясь за столъ, онъ съ удовольствіемъ окинулъ взглядомъ облазнительныя яства. Его столъ былъ всегда аппетитно обставленъ.

Но онъ только что принялся за второе блюдо, какъ услышалъ какой-то шумъ въ передней и приказалъ лакею, служившему у стола, пойти узнать, въ чемъ дло. Слуга не усплъ еще выйти изъ комнаты, какъ въ нее, съ трескомъ распахнувъ двери, словно ворвался какой-то человкъ, задыхавшійся, видимо, отъ поспшной ходьбы и волненія.

Это былъ нкто Пазило, сыщикъ тайной полиціи. Онъ во все горло закричалъ было: ‘Ваше превосходительство…’, но Манискалько его оборвалъ:

— Ну, чего ты? Кто тебя звалъ сюда? Еще вчера я приказывалъ, чтобъ меня на дому не безпокоили… Терпть этого не могу… Знаете вдь, что я принимаю въ присутствіи…

Манискалько усердно пользовался услугами сыщиковъ, однако это не мшало ему питать къ нимъ нчто въ род отвращенія.

— Ну, да въ чемъ дло-то, чортъ побери?— прибавилъ онъ:— сказывай.

Взрывъ начальническаго гнва не смутилъ шпіона, который отвчалъ:

— Возстаніе назначено на эту ночь, ваше превосходительство. Со всхъ сторонъ къ городу стягиваются отряды бунтарей. Все должно сосредоточиться около воротъ Термини и монастыря Ганчіа…

Манискалько былъ такъ далекъ отъ опасеній, что сразу какъ будто не понялъ словъ взволнованнаго сыщика, однако веллъ слуг подать Базиле стулъ и стаканъ марсалы. А когда тотъ немного отдышался, спросилъ:

— Ну, теперь ты можешь говорить со мной, Вазиле. Объясни все толкомъ. Можетъ быть, и въ самомъ дл сообщишь что-нибудь путное.

— Ахъ, ваше превосходительство!.. Вы не знаете, какъ важно то, что я пришелъ сообщить,— выговорилъ, снова задыхаясь, Вазиле.

— Да что же такое? Говори наконецъ,— понукалъ его начальникъ, начинавшій уже и самъ волноваться.

Тогда сыщикъ подробно разсказалъ, какимъ образомъ онъ пронюхалъ намренія бунтовщиковъ. Сообщеніе было обстоятельно, не допускало никакого сомннія: инсургенты извн и изнутри города сойдутся около Термини, одновременно нападутъ на казарму королевскихъ солдатъ, охраняющихъ входъ въ городъ, затмъ укрпятся около монастыря Ганчіа.

Эти всти въ данную минуту произвели на Манискалько впечатлніе грома съ яснаго неба. На минуту онъ какъ бы растерялся, но только на минуту.

Подумавъ, онъ понялъ теперь смыслъ телеграммъ, о которыхъ ему утромъ сообщило надлежащее вдомство. Содержаніе ихъ было таково: ‘Приготовьтесь, завтра моя дочь выходитъ замужъ, ровно въ 12 часовъ. Прошу прибыть, у Термини мы васъ встртимъ’. Подписаны вс были однимъ и тмъ же именемъ: Раббини. Разосланы депеши были одновременно къ разнымъ лицамъ, жившимъ въ главныхъ центрахъ обширнаго острова. Теперь Манискалько сообразилъ, что это циркулярное приглашеніе палермскаго комитета общества Молодой Италіи, разосланное для свднія и исполненія всмъ членамъ революціонной организаціи. Онъ никогда не роблъ передъ опасностію и никогда не медлилъ, разсчитывалъ быстро и хладнокровно. Онъ рзко позвонилъ: нсколько слугъ явились на его зовъ.

— Мою палку съ кинжаломъ, пистолеты и шляпу,— приказалъ онъ одному изъ нихъ.

— Сію же минуту позвать ко мн Пачеко,— сказалъ онъ другому. И, покуда слуги исполняли приказанія, обратился къ Базиле:

— Да тебя озолотить мало за твою услугу… И клянусь, что озолочу. А покуда отнеси, пожалуйста, вотъ эту записку къ генералу Санцано, командующему войсками.

Манискалько быстро написалъ нсколько словъ генералу, запечаталъ записку въ конвертъ и вручилъ ее Базиле, который бгомъ направился въ казармы.

Чрезъ нсколько минутъ вошелъ, или, врне, вбжалъ Пачеко, молодой человкъ съ очень смышленымъ лицомъ, это былъ одинъ изъ дятельнйшихъ полицейскихъ сыщиковъ, состоявшихъ при начальник. Манискалько послалъ его съ другой запиской къ командующему артиллеріей.

Исполнивъ все это, Сальваторе Манискалько самъ направился въ жандармскія казармы и приказалъ тамъ полицейскому комиссару Сгарлата черезъ два часа, не позже, находиться со всми жандармами на улиц Ветрера около Ганчіа. Затмъ онъ быстрымъ шагомъ пошелъ къ генералъ-намстнику, жившему тогда во дворц королей нормандскихъ.

Начальникъ полиціи нимало не сомнвался, что возмущеніе будетъ подавлено: въ город стояло подъ ружьемъ безъ малаго тридцать тысячъ солдатъ, четыре артиллерійскихъ батареи, шесть кавалерійскихъ полковъ — съ такой силой нечего бояться.

— Я эту революцію въ бараній рогъ согну,— повторялъ Манискалько.

——

Въ дивномъ храм св. Маріи Ганчійской царила торжественная тишина. Горла только одна лампада, подвшенная высоко, ея слабый свтъ едва нарушалъ глубокій мракъ и слабо обозначалъ линіи арокъ и колоннъ.

Едва ударили къ заутрен, какъ монахи безмолвной вереницей потянулись въ церковь, гд располагались на хорахъ.

Шла Страстная недля, начинались предпасхальныя богослуженія. Главный алтарь былъ завшенъ чернымъ сукномъ. Передъ нимъ стояли два колнопреклоненныхъ монаха, съ руками, скрещенными на груди, окутанные своимъ черными мантіями. Мнилось — то были тни безстрастнаго неотвратимаго рока. Глаза ихъ были молебно устремлены на едва обозначавшійся на стн образъ Распятаго.

Величавые звуки органа стройно сливались съ хоровымъ пніемъ иноковъ и, гулко отзываясь подъ сводами, казались скорбными стенаніями безжалостно терзаемой души человческой.

Настоятель обители Ганчіа, другъ и союзникъ Маццини, былъ на своемъ обычномъ мст и горячо молился. Онъ молился о своихъ монахахъ, которые томились въ тюрьм со дня обыска, совершеннаго полицейскими Манискалько, молился за тхъ, кто готовился къ борьб, молился за свою беззавтно любимую родину. Скорбное пніе, стонущія волны органныхъ аккордовъ усиливали его тяжкую скорбь.

Онъ молился, а лицо его выражало тревогу, взглядъ его ни на секунду не отрывался отъ главнаго входа въ церковь, какъ будто онъ съ минуты на минуту ожидалъ узнать нчто жадно желанное.

Мало-по-малу, мягко разсиваясь подъ куполомъ, смолкли звуки пнія и музыки. Храмъ вновь былъ объятъ подавляющей могильной тишиной, монахи длинными рядами потянулись изъ церкви. Первый лучъ солнца, проникавшій сквозь цвтныя стекла, обагрилъ кровавымъ свтомъ черное убранство главнаго алтаря.

Настоятелю мнилось, что Божій храмъ былъ залитъ кровью. Онъ невольно опустился на колни и воскликнулъ:

— О, Господь Всемогущій! осни благостью твоей свободу родины нашей!

Въ это самое мгновеніе на трехъ ближайшихъ колокольняхъ ударили въ набатъ, монахи въ испуг возвращались въ церковь. Вн церкви раздавались внушительные клики: ‘Да здравствуетъ Италія единая. Да здравствуетъ республика!’

У самыхъ воротъ обители грохотали пушки. Со стороны улицы Ветрера слышался густой трескъ карабинныхъ выстрловъ. Съ противоположной Лавровой улицы доносился конскій топотъ.

Прослдимъ событія этого знаменательнаго дня: онъ принадлежитъ исторіи, составляетъ часть эпопеи освобожденія.

Энергичный Манискалько, узнавъ, какъ мы видли, о подготовк возстанія, не потерялъ ни минуты и сталъ подготовляться къ отпору. Въ какіе-нибудь два часа времени онъ усплъ окружить монастырь Ганчіа съ двухъ сторонъ отрядомъ жандармовъ, которые находились въ его непосредственномъ распоряженіи. По соглашенію съ военными властями онъ обставилъ дло такъ. Эскадронъ кавалеріи прибылъ на площадь Стараго Базара (гд было назначено собраться сторонникамъ Франциска Ризо), и когда толпа революціонеровъ стала скопляться, разогналъ ее. Цлый пхотный полкъ былъ выстроенъ на улиц Ветрера. Нсколько остальныхъ полковъ заняли мстности, окружающія городскія ворота, дабы воспрепятствовать прорваться въ Палермо извн отрядамъ инсургентовъ.

Какъ только въ монастыр Ганчіа ударилъ въ набатъ, Манискалько направился къ воротамъ обители во глав двухъ стрлковыхъ ротъ и взвода артиллеріи. И въ то же время сообщилъ полковнику Перроне, командиру 7-го пхотнаго полка, и начальнику

— Давидъ Гальдя — отряда жандармовъ, чтобы они атаковали Ганчіа со стороны улицъ Ветрера и Лавровой.

Теперь обратимся къ инсургентамъ. Ночью, за нсколько часовъ до набата Филиппъ Патти (тотъ самый молодой человкъ, котораго мы видли на вечернемъ великосвтскомъ катаньи въ обществ его возлюбленной) и Джузеппе Кордоне постучались въ калитку двора домика, гд жилъ Францискъ Ризо. Имъ тотчасъ же отперъ самъ фонтанщикъ. У него за плечами былъ штуцеръ.

— Потише, друзья,— предостерегъ онъ:— я не хочу будить семью. Они вс спятъ спокойно. Оттого я самъ ждалъ васъ у калитки.

Вс трое направились къ монастырскимъ воротамъ Святой Земли (Terra Santa), стараясь шагать беззвучно и держась около стнъ, чтобы не быть замченными. Приблизясь же къ невзрачному низенькому зданію, словно прислоненному къ вншней стн обители, постучались въ дверь едва слышно.

Изнутри открылось маленькое окошечко, продланное въ двери, и въ немъ показалось лицо пожилого монаха.

— Кого вамъ надо?— спросилъ онъ.

— Святого Георгія,— отвтилъ Ризо и добавилъ: — отоприте, фра {Fra сокращенное Frate (братъ). Такъ въ Италіи зовутъ послушниковъ и монаховъ, еще не принявшихъ большаго постриженія. Прим. пер.} Антоніо, это мы.

Три заговорщика вошли въ обширный сводчатый покой, въ глубин котораго была маленькая, едва замтная дверь: она сообщалась, съ внутренностью монастыря, стны были выблены известью. На одной стн приклеено изображеніе св. Розаліи, по средин большой круглый некрашеный столъ, а около него нсколько грубыхъ стульевъ. Большой фонарь, подвшенный къ потолку, освщалъ комнату.

Фра Антоніо у стола заряжалъ ружья и располагалъ ихъ правильными рядами, прислоняя къ стн.

— Могутъ намъ пригодиться,— промолвилъ онъ, впустивъ гостей и возвращаясь къ своему занятію.

Джузеппе Кордоне былъ простой рабочій, каменщикъ, очень бдный, всегда голодный, такъ же, какъ и вся его многочисленная семья, къ тому еще кривобокій и длинный, какъ верста. Онъ, какъ только вошелъ, сталъ бродить кругомъ комнаты, словно что-то отыскивая. Ошарилъ въ одномъ углу дв небольшихъ пушки, а въ другомъ вытащилъ изъ-подъ соломы нсколько бутылокъ вина, изрядно запыленныхъ.

— Канонира намъ бы нужно толковаго,— замтилъ Ризо.

— На каждый выстрлъ изъ этихъ пушекъ пойдетъ по четыре ротоло {Rotolo — безъ малаго 2 фунта.} пороху и шесть ротоло пуль,— отозвался монахъ, не прекращая своей работы.

— Вы дло-то знаете, какъ я вижу,— сказалъ ему Патти, закуривая сигару.

— Только, пожалуйста, будьте осторожны,— вмсто отвта посовтовалъ свтскому юнош фра Антоніо:— въ боченк возл васъ 60 ротоло пороху.

— Что за бда! Вдь порохъ для того и существуетъ, чтобы его жечь,— отвчалъ Патти, пожимая плечами и улыбаясь какой-то безнадежной улыбкой человка, который отъ жизни не ждетъ ничего хорошаго.

Фра Антоніо поднялъ тяжелый боченокъ, какъ легкій стулъ. Поставивъ его подальше отъ молодого человка, онъ продолжалъ заряжать ружья. Кордоне тмъ временемъ поставилъ на столъ три бутылки вина и, раскупоривая одну изъ нихъ складнымъ ножомъ, объяснилъ:

— Если порохъ предназначенъ для сжиганія, то это вино предназначено для выпивки.

Тмъ временемъ подошло еще съ десятокъ заговорщиковъ. Одинъ изъ нихъ, Рафаэле Валенте, вытащилъ изъ-подъ блузы трехцвтное знамя — символъ объединенія Италіи.

— Какъ только станетъ свтать и народъ начнетъ собираться, знамя надо водрузить на колокольн. Тогда поймутъ, что мы не шутимъ,— предложилъ Ризо.

Кордоне жадно пилъ вино прямо изъ бутылки, покончивъ съ первой, онъ вытеръ губы рукой и промолвилъ:

— Чудесное это игуменское вино. Вотъ и мы вс когда добьемся свободы, такое же будемъ пить…

Скептикъ Патти — единственный изо всхъ присутствующихъ одтый элегантно — пробормоталъ себ подъ носъ:

— Какъ бы у насъ не отняли и того, что имемъ!

Затмъ рабочіе, вс съ загорлыми лицами и мозолистыми руками, зарядили дв самодльныя пушки, перетащили ихъ во внутренность монастыря, расположивъ передъ самыми воротами, которыя оставались плотно запертыми.

Ризо съ фра Антоніо пошелъ на колокольню вывшивать знамя. Патти продолжалъ молча курить, а Кордоне тянулъ вино изъ второй уже бутылки. Когда Ризо, къ которому вс относились, какъ къ главарю, возвратился, то воздержалъ- его отъ дальнйшихъ возліяній.

— Слушай, Пеппино, ты вдь будешь пьянъ,— сказалъ онъ кривобокому каменщику.

Остальные расхохотались, видя жалкую физіономію бдняка, огорченнаго тмъ, что у него словно кусокъ изъ горла вырвали. Однако онъ не посмлъ протестовать, тихонько поставилъ бутылку на столъ, тщательно закупорилъ ее и направился къ дверц, ведущей во внутренность обители.

— Куда ты?— спросилъ Ризо.

— На колокольню… звонить, чтобы скоре обдню начинали. Надоло мн ждать-то!

— Это ему вино въ голову ударило,— замтилъ одинъ изъ вновь пришедшихъ рабочихъ.

Патти всталъ, спокойно взялъ Кордоне за руку, посадилъ его рядомъ съ собой и объяснилъ ему:

— Къ обдн еще рано благовстить. Подожди немножко — будетъ и обдня, большая, съ музыкой, изъ нашихъ морталлети {Mortaletti — большія металлическія, толстостнныя ступки, илъ которыхъ южныя итальянцы любятъ стрлять по большимъ праздникамъ. П. п.} будутъ палить.

За вншней дверью послышалось нсколько голосовъ, взволнованно повторявшихъ: ‘Св. Георгій! Св. Георгій!.. Впустите насъ поскорй’.

Имъ мгновенно отперли, вбжало съ десятокъ молодыхъ простолюдиновъ. Одинъ изъ нихъ, постарше, по имени Мартиларо, приведшій съ собой двухъ юныхъ сыновей, разсказалъ, что, проходя по улиц Бутера, они видли сквозь ночную тьму неясныя очертанія какихъ-то людей, словно солдатъ, а приближаясь къ монастырю, ясно слышали топотъ кавалеріи.

При этихъ словахъ въ комнат все стихло, и Ризо, внимательно прислушиваясь у двери, выходившей на улицу, тоже уловилъ звуки конскаго топота, который, однако, прекратился черезъ нсколько минутъ. Тогда сочли нужнымъ послать кого-либо изъ своихъ освдомиться о томъ, что происходитъ около монастыря, а также узнать, собрались ли, какъ было условлено, палермитанскіе инсургенты на Старо-Базарной площади.

— Я туда схожу,— вызвался Патти, ушелъ и скоро вернулся: оказалось, по его словамъ, что на улицахъ темно и пустынно, что на Старо-Базарной — ни души. Это послднее извстіе омрачило Ризо. Въ его ум возникло подозрніе, что значительная часть тхъ, кто клялся быть на мст въ минуту опасности, не сдержали слова.

Фра Антоніо съ двумя изъ товарищей принялся за перетаскиваніе на колокольню бомбъ, которыя предполагалось бросать внизъ на улицу, если бы тамъ появились войска.

Мартиларо приблизился къ Ризо, который въ эту минуту пришпиливалъ къ борту своего пиджака трехцвтную кокарду, и сказалъ:

— Насъ здсь и двухъ десятковъ не наберется. Мн сдается, что остальные намъ измнили.

Фонтанщикъ, не желая, чтобъ другіе слышали его отвтъ, отвелъ Мартиларо въ сторону.

— Да,— сказалъ онъ,— и мн кажется, что намъ измнили. Можетъ быть, я и ошибаюсь. Но самъ-то я не измню… Если вы замтите, что я стану робть, то, умоляю, пристрлите меня. Мы теперь въ такомъ положеніи, что рано или поздно полиція все узнаетъ и, конечно, насъ разстрляютъ. Для насъ нтъ иного пути: надо выходить на борьбу съ врагомъ.

— Правда ваша. Мы такъ далеко зашли, что и спереди и изъ-за спины должны ждать смерти. Конечно, драться это наше единственное спасеніе… Можетъ быть, народъ, глядя на насъ, и пристанетъ къ длу. Ну, да и сельскіе отряды подойдутъ.

— Да,— отозвался. Ризо: — если намъ удастся продержаться хоть три часа только, то, несомннно, и отряды подойдутъ, и народъ весь подымется противъ нашихъ враговъ.

На монастырской башн пробило пять часовъ. Городъ, казалось, еще спалъ, подавленный зловщимъ кошмаромъ террора. На улиц Кассаро кавалерія протянулась двойнымъ рядомъ, батальонъ пхоты загораживалъ съ обоихъ концовъ улицу Бутера, на углу Ветреры была выставлена полевая батарея, Лавровую улицу охранялъ эскадронъ жандармовъ: эти солдаты держали наголо свои длинные остроконечные ножи.

Когда первые солнечные лучи скользнули по крышамъ домовъ, еще ни одинъ обыватель не появлялся на улицахъ. Двери, окна, лавки, все было закрыто. Войско, какъ живая стна, охватывала кругомъ каменныя стны монастыря Ганчіа.

Вдругъ послышались рзкіе протяжные звуки трубы, и пхотинцы, занимавшіе Ветрера, проворно отступили нсколько шаговъ назадъ. Защитники Ганчіа услыхали радостные для нихъ крики: ‘Да здравствуетъ Италія! Да здравствуетъ революція!’ И затмъ наступила гробовая тишина. Но тишина длилась всего нсколько секундъ. Она была нарушена ружейнымъ залпомъ, шумомъ града пуль, сыпавшихся на стны, вдребезги разбивавшихъ стекла. Передъ главнымъ входомъ въ монастырскій соборъ тоже заревли пушки…

А трехцвтное знамя, разввалось на башн. Кавалерія быстро пронеслась, словно въ атаку, съ кликами: ‘Да здравствуетъ король!’

Тогда Ризо понялъ, что это Ла-Плака привелъ свой отрядъ на мсто побоища, что королевскія войска по немъ стрляли. Фонтанщикъ ршился выступить на помощь товарищамъ. По его распоряженію, монастырскія ворота Св. Земли, выходящія на улицу, разомъ распахнулись, и изъ-за нихъ грянули выстрлы картечью изъ двухъ инсургентскихъ пушекъ. Вся масса близстоявшей пхоты шарахнулась назадъ. Раздавались стоны и крики. Жандармы поспшно подбирали раненыхъ, убитыхъ же сваливали кучей на большія носилки.

На солдатъ напалъ страхъ, когда ихъ внезапно осыпали градомъ пуль два маленькія орудія, когда столько ихъ товарищей, минуту назадъ бодрыхъ, веселыхъ, обратились въ трупы или, облитые кровью, стонали въ предсмертныхъ мукахъ.

Какая-то собака, запертая на террас противоположнаго дома, сначала бшено, неистово лаяла, потомъ начала выть протяжно, жалобно, зловще.

Наступила минута передышки. Колокола перестали бить набатъ, инсургенты спшили заряжать свои дв пушки. Въ свободномъ передъ воротами Ов. Земли пространств вдругъ появился какой-то человкъ съ блымъ знаменемъ въ рукахъ. Это былъ парламентеръ отъ главнокомандующаго королевскими войсками. Видя, что инсургенты передъ знаменемъ мира опустили свое оружіе, онъ подошелъ къ нимъ ближе и громкимъ голосомъ провозгласилъ:

— Враги короля и порядка! слушайте меня, слушайте! Сдавайтесь. Вашъ Ла-Плака палъ уже. Народъ отрекся отъ васъ. Сельскіе отряды лишены возможности явиться вамъ на помощь. Если вы не сдадитесь, то вс будете перебиты.

Онъ смолкъ. Молчали вс окрестъ, слышался только бшеный лай собаки. Ризо выступилъ на самый порогъ воротъ Св. Земли и твердо, спокойно произнесъ:

— Мы сдадимся только тогда, когда вы предоставите намъ право безпрепятственно выступить изъ города для соединенія съ нашими товарищами, которые собрались по нашему зову на гор Карини.

Парламентеръ немедленно отвтилъ:

— Мы не вступаемъ ни въ какія соглашенія съ бунтовщиками. Надяться вамъ не на что. Сдавайтесь безусловно и положитесь на великодушіе монарха. Сложите оружіе, или мы васъ немедленно атакуемъ.

— Что жъ, атакуйте!— крикнулъ Ризо и отступилъ подъ ворота.

Катастрофа приближалась, приближалась побда надъ жизнью, суть которой есть смерть.

Едва только парламентеръ удалился, инсургенты были осыпаны градомъ ружейныхъ пуль. На это они отвчали тмъ же.

Первый залпъ смертельно ранилъ Мартиларо и Кордоне. Завязался бой, страшный, безпощадный. Ружейные залпы, грохотъ пушекъ, колокольный звонъ. И надо всмъ сіяло яркое весеннее солнце.

Филиппъ Патти бился храбро. Онъ не терялъ времени на заряженіе ружей: длалъ выстрлъ, бросалъ ружье и хваталъ одно изъ тхъ, которыя были заряжены ране фра Антоніо.

Двухстволка Ризо жгла ему руки, но онъ не обращалъ вниманія, стрлялъ, заряжалъ, опять стрлялъ, карманы его были полны патронами. Онъ въ то же время ободрялъ товарищей:

— Пали, пали, братцы! Продержимся маленько еще. Отряды нашихъ друзей ужъ недалеко. Придутъ!..

Одного изъ товарищей онъ послалъ на колокольню, чтобы сбрасывать оттуда бомбы на войска. Но бомбами не удалось заставить непріятеля удалиться, потому что он были очень плохо сфабрикованы.

Борьба съ минуты на минуту становилась все ожесточенне. Она не могла закончиться безъ рукопашнаго боя.

Жандармы съ большими усиліями, но все-таки проникли въ тотъ самый обширный сводчатый покой, въ которомъ мы видли инсургентовъ ночью. Онъ былъ заваленъ трупами.

Фра Антоніо, раненый пулей въ шею, прислонился было къ стн, но тотчасъ палъ наземь, уже мертвый.

Въ этой комнат, среди еще не остывшихъ труповъ, наполненной непроницаемымъ пороховымъ дымомъ, шла отчаянная, отвратительная рукопашная борьба не на животъ, а на смерть. Странная подробность: большинство сотоварищей Франциска Ризо были въ это время вооружены такими же длинными ножами, какіе имли жандармы, ружья тутъ оказывались безполезны, инсургенты ихъ бросали и вырывали изъ рукъ враговъ ихъ оружіе, достойное мясниковъ. Все и вс были въ крови, потому что вс были ранены. Одинъ Ризо какимъ-то чудомъ оставался живъ и невредимъ. Его пожирала скорбь, душевная мука, досада на неудачу, но духомъ онъ не падалъ: онъ бился, какъ левъ. Наконецъ жандармы совсмъ окружили его и пытались поразить своими длинными остроконечными ножами. Онъ все-таки отбивался, защищался, какъ вепрь, загнанный стаей псовъ. Перепрыгивалъ по трупамъ, по густымъ лужамъ, покрывавшимъ весь полъ. Онъ бился еще, но жизнь словно уже была чужда ему.

Вдругъ кто-то около крикнулъ: ‘Сдавайся, вс твои убиты’!

То былъ голосъ Манискалько. Этотъ желзный человкъ, который готовъ бы былъ сразиться со своей матерью и съ самимъ Богомъ, если бы они явились на защиту революціонеровъ, все время съ самаго вечера лично распоряжался осадой Ганчіа.

Когда пушечныя ядра разбили одни изъ монастырскихъ воротъ, называемыя св. Маріи, Манискалько первый ворвался въ брешь и приказалъ послдовавшимъ за нимъ солдатамъ немедленно, на его же глазахъ перестрлять монаховъ. Покончивъ съ этимъ, онъ пробрался черезъ дверцу, ведущую изъ внутренности монастыря, въ знакомый намъ сводчатый покой, гд шла битва революціонеровъ съ жандармами.

Здсь Сальваторе Манискалько, воплощеніе абсолютизма, и Францискъ Ризо, воплощеніе свободы и искупленія народнаго, очутились лицомъ къ лицу. Манискалько, довольный своимъ успхомъ, улыбался, подавленный отчаяньемъ Ризо скрежеталъ зубами.

— Сдавайся или смерть теб!— еще разъ крикнулъ начальникъ полиціи.

— Да здравствуетъ Италія!— крикнулъ въ отвтъ герой, плюнулъ прямо въ лицо могущественному врагу и еще разъ воскликнулъ: ‘Viva l’Italia’.

Черезъ нсколько минутъ онъ былъ смертельно раненъ и скоро скончался.

Возстаніе было окончательно подавлено.

‘Въ Палермо,— какъ рапортовалъ Манискалько въ Неаполь,— вновь возстановилось полное спокойствіе’, т. е. самые смлые и дятельные пали, многіе притаились. Массы трепетали передъ потоками крови, которыми былъ обагренъ ихъ родной городъ.

Въ пущее назиданіе народу но главнымъ улицамъ столицы провели въ кандалахъ 14 монаховъ Ганчіа, захваченныхъ съ оружіемъ въ рукахъ, и эти монахи были всенародно преданы смертной казни. Это совершилось вопреки королевской вол.

Францискъ II еще наканун прислалъ къ Манискалько депешу о помилованіи этихъ 14 монаховъ. Но Манискалько все-таки ихъ казнилъ. А, казнивъ, отправилъ его величеству рапортъ, въ которомъ безцеремонно изъяснялъ, что долженъ былъ нарушить волю государя ради подавленія революціи въ Сициліи.

Генералъ же намстникъ доносилъ королю, что власти ежедневно и повсюду одерживаютъ верхъ надъ инсургентами, которые хотя и показываются въ разныхъ пунктахъ обширнаго острова, но не осмливаются вступать въ бой съ королевскими войсками, при появленіи же послднихъ немедленно отступаютъ и разсиваются въ горахъ.

Факты были дйствительно таковы, но подобная тактика революціонеровъ не являлась признакомъ ихъ робости, а, какъ мы увидимъ ниже, была выраженіемъ обдуманной системы.

Какъ бы то ни было, репрессіи и ихъ, повидимому успшные результаты только содйствовали приближенію развязки.

Приготовленія къ всеобщему возстанію велись еще дятельне, но еще осторожне прежняго. А общаніе популярнаго ‘героя свободы’ генерала Гарибальди прибыть въ Сицилію для руководства революціею возбуждало во всхъ классахъ населенія не только надежду, но увренность въ полномъ успх.

Посл побды Манискалько 4-го апрля въ Палермо, подъ стнами монастыря Ганчіа, въ столиц, дйствительно, все казалось спокойнымъ. Но зато въ провинціяхъ, въ мелкихъ городкахъ, селахъ и селеніяхъ численность революціонныхъ отрядовъ возрастала, непрерывно происходили засданія мстныхъ комитетовъ, состоявшхъ въ постоянныхъ сношеніяхъ съ центральнымъ. Они умудрялись скрываться отъ рысьихъ глазъ агентовъ Манискалько даже въ ближайшихъ окрестностяхъ Палермо. Въ нкоторыхъ крупныхъ провинціальныхъ центрахъ организовались временныя мстныя правительства, члены которыхъ были полиціей постоянно подозрваемы, но крайне рдко уловимы. Впрочемъ, нкоторые главари, особенно изъ тхъ, кто принадлежалъ къ высшей аристократіи, жили вн столицы, умя ускользать отъ рукъ полиціи, и не скрывали своего участія въ подготовк возстанія.

11 апрля повсюду появились литографированныя копіи такого документа:

Городъ Мизильмери. 11 апрля 1860 г.
Главная квартира инсургентовъ, возставшихъ для освобожденія Италіи.

Братья!

Доблестное возстаніе Сициліи нынче — явный фактъ. Мы всенародно и офиціально можемъ это оповстить.

Мы возстали для того, чтобы освободить народъ отъ ига какъ матерьяльнаго, такъ и нравственнаго. Для того, чтобъ возсоединить всю итальянскую націю подъ державой Виктора-Эмануила.

Поэтому мы обращаемся ко всмъ добрымъ братьямъ и согражданамъ нашимъ, дабы они содйствовали успху святого дла всмъ, чмъ могутъ: людьми, деньгами, оружіемъ… Да здравствуетъ Италія!

Да здравствуетъ Викторъ-Эмануилъ, король всей Италіи.

За президента комитета князь Санъ-Джузеппе.

XXIII.
Неуловимый заговорщикъ.— Неутомимый полицеймейстеръ и неунывающій генералъ-намстникъ.

Приблизительно черезъ мсяцъ посл рзни подъ стнами Ганчіа отрядъ добровольцевъ приблизился къ сельской таверн полудикихъ Каринскихъ горъ, весьма отдаленныхъ отъ Палермо.

Нсколько молодыхъ людей уже сидли въ горниц, когда туда вошелъ командиръ каринскаго отряда, Верга, въ сопровожденіи мужчины зрлыхъ лтъ. Мужчина же этотъ только что прискакалъ карьеромъ изъ-за ближайшаго большого лса, гд имлъ свиданіе съ Сантанна, командиромъ другого отряда, котораго предупредилъ, что завтра королевскія войска будутъ стараться вызвать на бой добровольцевъ. При этомъ онъ настойчиво посовтовалъ Сантанна избгать битвы до поры до времени.

Этотъ мужчина былъ Цезарь Бесси. Въ немъ теперь очень трудно было узнать мирнаго элегантнаго баварскаго профессора Армана фонъ-Флуге, который въ Казерт былъ арестованъ Аіоссой и освобожденъ королевой Софіей.

Голову Бесси покрывала традиціонная сициліанская berritta (черная феска), жакетка была тоже простонародная сициліанская — узкая изъ чернаго плисса, красный широкій поясъ, короткіе, по колно штаны и высокіе кавалерійскіе сапоги дополняли его костюмъ.

Въ Сициліи онъ являлся представителемъ главнаго неаполитанскаго комитета, много содйствовалъ подготовк возстанія въ провинціи и вообще среди сельскихъ жителей. Кром того, онъ состоялъ въ постоянныхъ сношеніяхъ съ генуэзскимъ центромъ, съ Маццини и Гарибальди.

Бесси и Верга вошли въ горницу таверны и, отвтивъ на поклоны находившихся тамъ добровольцевъ, сли въ сторонк. Говорили они вполголоса, стараясь, чтобы ихъ никто не могъ слышать.

— Ну-съ, какія вы мн сообщите распоряженія?— спросилъ Верга.

— Никакихъ, или, врне, вс разомъ,— спокойно отвтилъ Бесси.— Вникните, Верга. Въ настоящее время важне всего, чтобы отряды инсургентовъ дйствовали въ возможномъ между собою соглашеніи, если мы допустимъ наши силы дробиться, то ихъ наврно непріятель уничтожитъ по частямъ.

— Врно! воскликнулъ Верга очень громко.

Онъ былъ впечатлительный, пылкій человкъ. Бесси даже романтикомъ называлъ его, и теперь улыбнулся.

— Да вы выслушайте меня внимательне — продолжалъ онъ своимъ спокойнымъ голосомъ,— то, что мн вамъ нужно сказать, было взвшено, обдумано и передумано кмъ слдуетъ и составляетъ суть тхъ инструкцій, которыя мн поручено вамъ передать. Вотъ: движеніе, поднятое въ Палермо Франческо Ризо, вождемъ народной партіи добровольцевъ, повидимому, пропало даромъ. Но это только такъ кажется. Въ Палермо революція получила ударъ и притаилась, но она жива. Въ провинціяхъ же она явно и сильно развивается. Только слдуетъ поступать благоразумно. Надо утомлять непріятеля. Никогда не наступать въ открытомъ пол, или если онъ превосходитъ насъ числомъ. Надо противопоставлять ему всевозможныя препятствія: мельницу, заборы, сараи, какой-нибудь заводъ, словомъ, выводить его изъ терпнья и завлекать по возможности дальше и дальше отъ Палермо. Когда у Бурбоновъ въ Палермо останется мало войска, то 2—3 тысячи нынче уже готовыхъ народныхъ добровольцевъ, опустясь съ горъ, овладютъ столицей и властями. Тогда побда для насъ будетъ повсюду обезпечена.

— Вы такъ уврены, что Палермо присоединится къ нашимъ? спросилъ Верга.

— Совершенно увренъ. Я вамъ говорю, что если въ город останется мало войска, то какая-нибудь тысяча-дв инсургентовъ, появись у его воротъ съ трехцвтнымъ знаменемъ, подымутъ все населеніе и одержатъ верхъ.

— Только вотъ очень печально, что Гарибальди какъ будто все еще не вполн ршился,— продолжалъ Цезарь посл минутнаго молчанія. Вчера я получилъ письмо изъ Генуи отъ Криспи. Онъ сообщаетъ, что генералъ писалъ одному изъ своихъ друзей: ‘Я долженъ, кажется, отправиться въ Сицилію. Покуда я совтовалъ имъ оставаться спокойными. Но разъ что тамъ возстаніе разгорается,— нельзя имъ не помочь. Нашъ боевой кличъ будетъ: Италія и Викторъ-Эмануилъ!’

— Не довряю я этому Криспи — замтилъ Верга.

— Однако,— возразилъ Бесси,— онъ много работаетъ для нашего дла. Во всякомъ случа, если во глав всхъ нашихъ повстанцевъ станетъ опытный и популярный вождь, то все пойдетъ на ладъ. Словомъ, мы должны выжидать, не разоружаясь и не подвергаясь опасности быть разбитыми. Если же тамъ, т. е. въ Гену, узнаютъ, что революція въ Сициліи раздавлена, то никто пальцемъ не пошевелитъ, чтобы притти намъ на помощь.

——

Палермской полиціи, а тмъ паче ея начальнику Манискалько было хорошо извстно, что въ конц зимы въ городъ пріхалъ баварскій подданный Арманъ фонъ-Флуге, повидимому, богатый и знатный господинъ, онъ жилъ открыто, и у себя много принималъ и самъ бывалъ въ обществ.

Для Манискалько онъ, разумется, сразу показался подозрительнымъ. И хотя, снесясь съ неаполитанскимъ министерствомъ полиціи, ничего подтверждающаго его подозрнія не узналъ (къ тому времени Аіосса былъ замненъ Либоріо Романо, который былъ назначенъ одновременно первымъ министромъ), Манискалько, руководимый чутьемъ ищейки, обставилъ баварца негласнымъ, но весьма тщательнымъ надзоромъ, соблюдая, однако, большую осторожность и деликатность, ибо освдомился, что предметъ наблюденія лично извстенъ матери молодой королевы, что его родной племянникъ служитъ при двор и пользуется благосклонностію государя и государыни.

Манискалько окружилъ домъ на Морской площади, гд жилъ Цезарь, и персону такъ называемаго баварца фонъ-Флуге своими ловчайшими шпіонами. Онъ не жаллъ казенныхъ денегъ на подкупы и всякаго рода расходы по этому длу. И все-таки въ теченіе трехъ мсяцевъ не могъ собрать противъ загадочнаго человка никакихъ положительныхъ уликъ, хотя мелкихъ фактовъ, подкрпляющихъ подозрнія, накопилось немало.

Арманъ фонъ-Флуге нердко утромъ или вечеромъ выходилъ изъ дому. И тогда за нимъ слдили шпіоны, большею частію искусно переодтые и загримированные. Иногда онъ направлялся къ прибрежнымъ, бднымъ окраинамъ города, поворачивалъ въ какой-нибудь глухой переулокъ и внезапно куда-то исчезалъ безъ слда, по крайней мр для полицейскихъ, хаживалъ онъ также за городъ и тоже гд-нибудь у кладбища или рощи пропадалъ.

Случалось, что его по нсколько дней въ город не было. А внезапно потомъ онъ появлялся въ своей роскошной квартир, какъ будто бы ни на минуту ее не покидалъ.

Безсиліе накрыть Флуге приводило Манискалько въ ярость.

Былъ вечеръ 2-го мая 1860 г. Къ Манискалько явился Пачеко, мудрйшій изъ шпіоновъ, приставленныхъ къ мнимому баварцу.

— Ну, что, добился чего-нибудь? спросилъ начальникъ.

— Я его сегодня прослдилъ по всему берегу, онъ зашелъ въ переулокъ Теремуцца, вошелъ въ одинъ домъ, поднялся во второй этажъ.

— И тамъ ты его накрылъ?

— Нтъ, онъ тамъ исчезъ — докончилъ Пачеко.

— Опять?— сердито закричалъ Манискалько.— Чего жъ ты раньше ко мн не пришелъ доложить объ этомъ?

— Оттого, что я кой-что разузнавалъ, узналъ, что сегодня вечеромъ у этого господина будетъ пріемъ, ужъ и теперь множество каретъ съхалось,— отвчалъ Пачеко, многозначительно глядя въ глаза начальника.

Начальникъ, опустивъ глаза, молча обдумывалъ значеніе сообщенной новости. Онъ понималъ, что положеніе Сициліи очень опасно. На вновь назначеннаго намстника, генерала Ланца, разсчитывать было нельзя. Манискалько былъ имъ весьма недоволенъ. Ланца былъ старъ, вялъ, нершителенъ, все откладывалъ со дня на день, много говорилъ, много смялся, и ни къ какому серьезному длу способенъ не былъ.

Манискалько былъ увренъ, что баварецъ человкъ опасный. И ршился принять противъ него мры, не стсняясь уже теперь протекціей, которую тотъ иметъ при двор. Полицеймейстеръ взглянулъ на часы: было за полночь. Снявъ свою обычную домашнюю феску и взявъ шляпу, онъ сказалъ Пачеко: ‘пойдемъ на Морскую площадь’, и вышелъ изъ дома.

Окна квартиры, занимаемой Флуге, были ярко освщены. Небольшая площадь была заставлена экипажами. Кучера, слзшіе съ козелъ, стояли кучей, около воротъ и тихо между собой переговаривались.Послышалось раза два имя Гарибальди, слово республика.

Манискалько, распорядившійся, чтобы у него подъ рукой были полицейскіе, когда ему понадобятся, незамченный — онъ былъ одтъ въ партикулярное платье — вошелъ въ швейцарскую.— Передъ нимъ предсталъ величавый, въ блестящей ливре швейцаръ, и, узнавъ полицеймейстера, поблднлъ.

— Ты меня не бойся, пріятель,— обратился къ нему Манискалько:— мн только твоему барину надо сказать два слова.

Швейцаръ бросился было къ звонку, который возвщалъ о прибытіи новыхъ постителей, но Манискалько остановилъ его.

— Нтъ, подожди, я хочу поговорить съ господиномъ фонъ-Флуге, когда вс гости разъдутся. Покуда я посижу въ твоей комнатк. Когда изъ гостей никого не останется, ты доложи мн, да смотри, чтобъ никто не зналъ, что я тутъ, а не то… и полицеймейстеръ многозначительно погрозилъ пальцемъ вновь поблднвшему швейцару.

Когда ухалъ послдній гость, то незванный поститель условнымъ свисткомъ созвалъ своихъ полицейскихъ, ожидавшихъ сигнала въ разныхъ уголкахъ площади, приказалъ привратнику плотно запереть вс выходы и взбжалъ наверхъ.

Арманъ фонъ-Флуге спокойно принялъ главу полиціи и присутствовалъ при обыск. Онъ былъ серьезенъ, но изрдка улыбался.

Вс уголки въ дом были тщательно обшарены, вс бумаги внимательно просмотрны, но ровно ничего подозрительнаго не оказалось.

Между тмъ многоопытный начальникъ полиціи готовъ былъ дать свою голову на отсченіе, что за Флуге водятся дла, ведущія прямо на каторгу, а не то и на вислицу.

Онъ вернулся домой весьма озабоченный. Черезъ нсколько минутъ къ нему явился Пачеко, который хотя и не офиціально, но находился во время обыска въ квартир баварца.

— Что скажешь, Пачеко?— обратился къ нему начальникъ.— Даромъ только ночь пропала. А?

— А все-таки этотъ господинъ еще своей партіи не выигралъ,— возразилъ Пачеко, подавая полицеймейстеру какой-то комочекъ бумаги,— вотъ посмотрите.

Въ комочк оказалась маленькая трехцвтная кокарда.

— Гд ты ее нашелъ? спросилъ Манискалько.

— Подъ кроватью господина фонъ-Флуге.

— Конечно, кокарда принадлежитъ ему. Это подкрпляетъ наши подозрнія, но этого очень мало все-таки…

Манискалько однако внимательно осмотрлъ бумажку. Она походила на записку: на ней были написаны три слова: Борель, Пало, Менфи, окруженныя множествомъ арабскихъ и римскихъ цифръ. Полицеймейстеръ долго пытался разобрать ее, наконецъ въ досад затопалъ ногами.

— Что за таинственный человкъ этотъ Флуге. Записка, несомннно, помогла бы намъ многое разобрать. Да какой чортъ ее разберетъ…

Однако онъ вспомнилъ, что революціонеры въ нкоторыхъ (перехваченныхъ полиціей) письмахъ называли Гарибальди Борелемъ. Но дальше этой догадки не могъ подвинуться.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Пачеко уже давно храплъ на кресл, когда благовстъ къ заутрен какъ бы разбудилъ его начальника, все время погруженнаго въ изслдованіе таинственнаго документа.

Каковы бы ни были многочисленные недостатки этого человка, надо сознаться, что онъ обладалъ неоспоримо однимъ великимъ достоинствомъ: былъ ревностнымъ исполнителемъ своего долга и не зналъ усталости.

Вспомнивъ, что онъ еще не просматривалъ послдней почты, Манискалько занялся ею. Пробжавъ одну изъ бумагъ, онъ громко воскликнулъ: ‘Вотъ оно!’ быстро всталъ съ кресла, надлъ шляпу, разбудилъ Пачеко и сказалъ ему.

— Можешь итти спать домой. Сегодня ты мн не понадобишься. Вдь знаешь — ты отгадалъ, баварецъ-то еще не обыгралъ насъ, и мы не даромъ, возясь съ нимъ, потеряли ночь.

Выйдя изъ дому, полицеймейстеръ быстрыми шагами направился къ королевскому дворцу, въ которомъ жилъ тогда намстникъ. Свтало, но утро было срое, туманное. Такіе дни рдко случаются въ Палермо.

Во дворц только что вставшій слуга провелъ его въ кабинетъ генерала, но объяснилъ, что его превосходительство не приказалъ себя рано безпокоить.

Намстникъ Ланца былъ вегхъ уже, когда Францискъ II назначилъ его своимъ намстникомъ въ Сицилію. Порохового дыма онъ въ жизнь свою не нюхалъ и дослужился до генералъ-лейтенанта не за отличіе, а по линіи.

Манискалько пришлось ждать очень долго, покуда къ нему наконецъ вышелъ Ланца, тучный человкъ съ коротенькими ногами и съ большущей головой. Несмотря на ранній часъ, генералъ былъ въ полной парадной форм, со множествомъ орденовъ на груди. Полицеймейстеръ передалъ ему, какимъ образомъ ему удалось открыть важную тайну революціонеровъ.

— Потрудитесь взглянуть на эту шифрованную записку,— сказалъ онъ, передавая намстнику таинственную бумажку.— Я ни за что бы не понялъ ее, если бы не получилъ сегодня ночью одного важнаго извщенія изъ Неаполя. Вотъ и оно. Если вашему превосходительству угодно прочесть…

— Ужъ лучше вы сами прочтите,— прервалъ его генералъ.

Манискалько прочелъ слдующее:

‘Авантюристъ Гарибальди готовится къ высадк въ Сициліи. Съ нимъ прибудетъ не мене тысячи человкъ. Если вы присоедините къ нимъ мстныхъ бунтовщиковъ, а также тхъ, кого эта высадка можетъ побудить взяться за оружіе и воспользоваться тмъ, которое привезетъ съ собой Гарибальди,— тогда вы убдитесь, что наши бурбонскія войска, разсянныя по всему острову мелкими отрядами, не могутъ противостоять этой челяди, особенно, если она будетъ вкуп дйствовать подъ начальствомъ Гарибальди’.

— Кто это вамъ прислалъ?— почти закричалъ Ланца.— Этого писаку слдовало бы повсить.

— Въ настоящую минуту важно не то, кто мн пишетъ, а важно то, что это правда, необходимо сейчасъ же принять энергичныя мры,— сдерживая негодованіе, возбужденное тупостью намстника, отвчалъ Манискалько.— Важно то, что эти строки разъясняютъ загадку, найденную въ дом Флуге. Потрудитесь обратить вниманіе, ваше превосходительство: Борель, т. е. Гарибальди, высадится въ гавани Пало, около города Менфи…

— Ха,-ха,-ха — раскатисто захохоталъ Ланца въ отвтъ на эти слова,— какое у васъ, однако, пылкое воображеніе. На какіе пустяки вы обращаете вниманіе… Вотъ вы еще ничего не знаете?.. я только вчера вечеромъ получилъ королевское повелніе… А сегодня вы увидите, чортъ побери, какъ я во исполненіе воли государя нсколькими словами обращу всхъ палермитанцевъ къ повиновенію законнымъ властямъ. И забудутъ они о своей революціи. Ну, и тогда пусть является къ намъ Гарибальди, милости просимъ. Поймаемъ его, ха-ха-ха, закуемъ въ кандалы и отправимъ въ Неаполь.

— Прощайте, прощайте,— заключилъ генералъ, всласть еще похохотавъ,— мн некогда. Сегодня утромъ все сами увидите. Только ради Бога не выдумывайте больше загадокъ, Я лучше^— всхъ васъ знаю народъ… ха-ха…

И, продолжая смяться, намстникъ удалился, молодецки покручивая усы и выставляя впередъ грудь, украшенную орденами.

— Что это за человкъ такой!— думалъ про себя озадаченный Манискалько. Если такимъ господамъ поручается охранять монархію, такъ, пожалуй, надо сознаться, что она не долго продержится.

И онъ быстро вышелъ на улицу. Тамъ его ожидало разъясненіе намековъ генерала на ‘только что полученныя имъ важныя повелнія изъ Неаполя’.

Об главныя улицы, Толедо и Макведа, перескающіяся на небольшой изящной площади Quattro Cantoni (Четырехъ угловъ) и раздляющія городъ на четыре части, были заняты длинными линіями войска, пхоты и кавалеріи. Мстами выглядывала артиллерія. Тутъ было 20.000 солдатъ. Казалось, ихъ вывели на смотръ. Вс ожидали начальства. Зрлище было внушительное: повидимому, правительство имло въ виду показать строптивымъ обывателямъ, какими средствами располагаетъ оно для того, чтобы держать ихъ въ повиновеніи.

На стнахъ домовъ были наклеены большіе листы манифеста, коимъ возвщалось, что его величество Францискъ II даруетъ вновь конституцію 1812 года и объявляетъ полную амнистію по политическимъ преступленіямъ.

Это и былъ тотъ манифестъ, о которомъ упомянулъ Ланца въ разговор съ Манискалько.

Невзирая на красиво разставленныя войска,— что всегда привлекаетъ толпу,— улицы были совершенно пусты, окна и ворота въ домахъ заперты, ни одинъ магазинъ, ни одна лавочка еще не открывались, хотя былъ уже десятый часъ. А главное, на всхъ запертыхъ воротахъ и ставняхъ были наклеены широкія полосы черной бумаги, которыя въ Сициліи обыкновенно означаютъ семейный трауръ. Сегодня же не нсколько частныхъ семействъ выражали этимъ способомъ свой трауръ, а все населеніе столицы.

Между тмъ намстникъ Ланца назначилъ военный смотръ по случаю объявленія манифеста, увренный, что и то и другое вызоветъ всеобщую радость, восторги обывателей. И вдругъ мертвая тишина и трауръ, мрачная тнь котораго какъ бы ложилась на бурбонскую монархію.

Намстникъ генерал Ланца появился въ десять часовъ на главной улиц Толедо верхомъ, сверкая звздами и крестами, на груди, повязанный трехцвтнымъ шарфомъ цвтовъ объединенія. Окруженный блестящей, многочисленной свитой, онъ объхалъ длинныя линіи войскъ: ни одного пшехода, ни одного лица въ окнахъ. Когда онъ дохалъ до порта Феличе, тріумфальной арки, которою заканчивается главная, всегда кипящая бойкимъ оживленіемъ улица, то наконецъ сообразилъ, что произошло нчто неладное. Онъ сорвалъ съ себя трехцвтный шарфъ революціонеровъ и спросилъ одного изъ своихъ адъютантовъ:

— Да что же это значитъ? Разв народъ не хочетъ больше конституціи? Чего ему еще надо?

— Ваше превосходительство,— отвчалъ молодой человкъ, который впослдствіи былъ однимъ изъ доблестнйшихъ офицеровъ войскъ Виктора-Эмануила,— я полагаю, что это месть павшихъ за свободу въ 1799 и 1848 годахъ,

XXIV.
Гарибальди въ Сициліи — Высадка.— Восторженная встрча.— Калатафимскій бой.

Цезарь Бесси, конечно, ни секунды не медля посл обыска, скрылся изъ Палермо. Манискалько былъ такъ пораженъ неудачей своихъ поисковъ, что забылъ распорядиться тотчасъ же насчетъ наблюденія за мнимымъ баварцемъ. А когда вспомнилъ о немъ, возвращаясь отъ намстника, то уже простылъ и слдъ опаснаго заговорщика.

Бесси направился съ величайшими предосторожностями къ западному берегу Сициліи, гд, какъ онъ зналъ, на дняхъ долженъ высадиться Гарибальди. Онъ по дорог встртилъ Карлуччо, который, по совту писателя Гальди, давно ухалъ изъ Неаполя въ Сицилію и принималъ дятельное участіе въ возстаніи. Его хорошо зналъ Цезарь, любилъ его за прямодушіе, смышленость и преданность длу и нердко возлагалъ на него серьезныя порученія.

Утромъ 14-го мая они оба подходили пшкомъ къ городу Марсал и едва завидли море, внимательно стали вглядываться въ суда, двигавшіяся около залива.

Они уже знали отъ попавшагося имъ у города пастуха, который гналъ на пастбище своихъ козъ, что на одномъ изъ этихъ судовъ плыветъ генералъ Галибардо. {Южно-итальянское простонародье, среди котораго Гарибальди популяренъ какъ полубогъ, спасшій отъ сатаны, досел коверкаетъ его фамилію. Пр. пер.} Пастухъ былъ, видимо, въ очень радостномъ настроеніи духа.

— Гарибальди здсь! Гарибальди въ Марсал. Герой объединенія и свободы въ Сициліи!— восклицалъ Цезарь Бесси, задыхаясь отъ радостнаго волненія.— Понимаешь ли ты, Карлуччо, что значитъ это? Это значитъ -спасеніе острова Сициліи и единство всей Италіи.

И оба побжали къ прибрежью залива, чтобъ видть, что совершается на мор.

Море и живописный городокъ были облиты яркимъ, веселымъ утреннимъ свтомъ. Три бурбонскихъ корабля, ‘Стромболи’, ‘Капри’ и ‘Партенопе’, гналисьза двумя судами — ‘Ломбардія’ и ‘Пьемонтъ’, на мачтахъ которыхъ разввались трехцвтные флаги. Бурбонскія суда подошли къ широкому входному отверстію въ заливъ и стали по обимъ сторонамъ, какъ бы намреваясь схватить быстро приближающіяся ‘Пьемонтъ’ и ‘Ломбардію’.

Бесси былъ человкъ твердый, много испытавшій, безстрашный, но въ эту минуту онъ трепеталъ. Карлуччо закрылъ лицо руками.

Неужели бурбонская флотилія овладетъ гарибальдіискими судами? Послднія все-таки шли смло впередъ ко входу въ заливъ. Вотъ уже можно отличить на нихъ фигуры матросовъ. Вонъ на самомъ носу ‘Ломбардіи’ стоитъ Гарибальди. Онъ спокойно отдаетъ приказанія и, кажется, улыбается. Улыбается — когда на непріятельскихъ корабляхъ зажженные фитили уже у затравокъ.

И вдругъ со всхъ сторонъ раскатились грохотъ и эхо пушечныхъ выстрловъ. Море, берега залива, суда — все исчезло въ густыхъ облакахъ дыма.

Прошло нсколько минутъ мучительной неизвстности, покуда дымъ разсивался.. А когда прояснилось, то съ берега стало видно, что два англійскихъ военныхъ колосса, ‘Аргусъ’ и ‘Быстрый’, уже нсколько дней крейсировавшіе вблизи Марсалинскаго залива, продвинулись между бурбонскими кораблями и судами, на которыхъ приплыла Тысяча {Несмотря на дипломатическія и историческія изслдованія, досел не выяснено, намренно или случайно англійскія военныя суда защитили отъ бурбонскихъ экспедицію Гарибальди въ этотъ критическій моментъ. Тысячей зовутъ вообще отрядъ волонтеровъ Гарибальди, едва достигавшій этого числа, Пр. пер. }.

Высадка волонтеровъ началась скоро.

Дотол вс жители Марсалы толпой стояли на соборной площади. Теперь съ оружіемъ и трехцвтными знаменами въ рукахъ они сбгали къ прибрежью.

Гарибальдійцы спускались со своихъ кораблей вполн вооруженные. Немногіе солдаты бурбонской военной стражи, замшкавшіеся въ город, спшили вонъ, что есть мочи. Въ какіе-нибудь пять минутъ весь городокъ украсился трехцвтными флагами.

Самъ Гарибальди былъ встрченъ радостными восторженными кликами народа. Толпа — едва онъ ступилъ на берегъ — подхватила его и внесла на рукахъ въ зданіе думы, гд въ этотъ историческій моментъ жизни Италіи громогласно и единодушно онъ былъ провозглашенъ диктаторомъ. Повсюду гремли клики: ‘Да здравствуетъ Италія! Да здравствуетъ король Викторъ-Эмануилъ!’

Слдующей ночью изъ революціоннаго комитета Марсалы были разосланы всмъ сициліанскимъ комитетамъ слдующія воззванія:

‘Вы, которые первые въ Италіи вступили въ союзъ съ нами для того, чтобы сражаться съ бурбонской ордой, извстите насъ, гд именно вы имете въ виду сойтись для соглашенія съ нами и для установленія плана дйствій противъ королевскихъ войскъ. Славный генералъ Гарибальди съ нами’. ‘Ла Масса’.

Гарибальди же со своей стороны обнародовалъ такую прокламацію.

‘Сициліанцы!

‘Я къ вамъ привелъ отрядъ храбрецовъ, собравшихся на геройскій кличъ Сициліи. Со мной уцлвшіе бойцы ломбардской борьбы, мы будемъ съ вами.— Намъ ничего не нужно, кром свободы земли вашей.— Вс въ единеніи,— тогда работа наша будетъ легка и коротка. Итакъ, къ оружію! Кто не возьмется за оружіе — тотъ, значитъ, подлый трусъ или измнникъ. У насъ ружья будутъ для васъ, но, покуда можно, за нуждой довольствоваться какимъ бы то ни было оружіемъ.— Городскія и общественныя думы озаботятся о малыхъ дтяхъ, о женщинахъ и старцахъ.— Вс къ оружію!— Сицилія еще разъ покажетъ, какъ выражается истинная любовь къ свобод единодушно дйствующаго народа.

‘Джузеппе Гарибальди’.

Цезарь Бесси, вновь очутившійся среди своихъ друзей, стремящихся къ одной и той же великой цли, былъ невыразимо счастливъ. Онъ вмст съ толпой шумно и радостно привтствовалъ диктатора-освободителя.

— Да,— сказалъ онъ Криспи,— сила можетъ подавлять право, но никогда не можетъ его раздавить. Сегодня въ Марсал провозглашено право Италіи на свободу и независимость.

——

Мы не задаемся цлію описывать торжественное шествіе Джузеппе Гарибальди изъ конца въ конецъ Сициліи. Оно блистательно изложено другими писателями.

Однако мы обязаны прослдить за дйствующими лицами нашего романа, принимавшими участіе въ событіяхъ, которыя нынче, спустя мене, чмъ полстолтія, представляются легендарными.

Марсала встртила гарибальдійцевъ съ энтузіазмомъ. Старые и молодые, женщины и мужчины, бдные и богатые, люди всхъ классовъ и положеній могучимъ единодушнымъ хоромъ потрясали стны древняго города кликами: ‘Да здравствуетъ Гарибальди! Да здравствуетъ Италія!’

Прибывшихъ гарибальдійцевъ буквально носили на плечахъ по улицамъ. То были лавры.

Но Гарибальди не любилъ успокоиваться на лаврахъ. Онъ хорошо зналъ, что побда часто является послдствіемъ быстрыхъ и ршительныхъ движеній.

Онъ прибылъ вчера утромъ, высадился благополучно, почти что чудодйственно пріобрлъ для революціи такой важный торговый городъ, какъ Марсала.

А на зар слдующаго утра уже двинулся въ походъ, навстрчу непріятелю, намреваясь разбить его на высотахъ Калатафиме.

Казалось, ‘Левъ’ {Такъ прозвали Гарибальди въ то время.} сгоралъ отъ нетерпнья, жаждалъ помриться силами съ врагомъ, чтобъ окрестить кровью своихъ добровольцевъ. Словно его сердце чуяло побду, изъ которой должна возродиться яркая звзда Италіи.

Въ Рампагалло, имньи барона Мистретта, гарибальдійцы радостно встртились съ первымъ отрядомъ вооруженныхъ сициліанскихъ picciuotti, (парней, парубковъ), подъ предводительствомъ барона Сантанна. Дале въ Салеми къ нимъ присоединились другіе, вооруженные отличными ружьями и карабинами, отряды, подъ командой Коппола и монаха отца Пантелея.

Сантанна сообщилъ генералу, какими отрядами и подъ чьей командой заняты для защиты отъ бурбонскихъ войскъ мстности, лежащія по бокамъ пути слдованія отряда, предводимаго Гарибальди.

Гарибальди, остановивъ свою лошадь, покуда Сантанна ему докладывалъ, съ мягкой улыбкой замтилъ:

— Я здсь тоже для того, чтобы защищать страну отъ бурбонцевъ. Намъ нужно спшить, надо побдить быстро, чтобъ поспть на подмогу храбрымъ сициліанцамъ, которые шесть мсяцевъ борются неустанно.

Сказавъ это, онъ приложилъ руку къ шляп и поскакалъ впередъ, сопровождаемый своимъ старшимъ сыномъ, Менотти Гарибальди, и офицерами Скіафини и Эліа.

Душа Гарибальди была чиста, какъ алмазъ, и такъ же тверда. Онъ смло шелъ навстрчу непріятелю, далеко не слабому, отлично вооруженному, дисциплинированному, успвшему окопаться. Численно непріятель превосходилъ небольшое войско, слдовавшее за генераломъ Гарибальди.

Онъ все это понималъ, сознавалъ великую отвтственность въ дл, которое добровольно принялъ на свои плечи, но оставался добръ, веселъ, шутилъ и смялся.

Иногда, не прерывая движенія колонны впередъ, онъ самъ уклонялся въ сторону для развдокъ вмст съ вожатыми.

Въ 10 часовъ 15 мая онъ сталъ лицомъ къ лицу съ врагомъ.

У полковника Ланди было 3.000 солдатъ. Кром того, у него было значительное число артиллерійскихъ орудій. Онъ усплъ хорошо укрпиться и окопаться на гор Шанто, около Калатафиме. Вершина Піанто почти плоская, обрамленная низкими скалами, за которыми очень расчетливо были расположены бурбонскіе стрлки и артиллерія.

Противъ Піанто, отдленная отъ нея узкой и неглубокой долиной, вздымается величаво гора Піетралунга. На сверной ея оконечности (слдовательно, съ сверной стороны Гарибальди) и какъ бы нсколько отдляясь отъ Піетралунга, стоитъ высокій, но узкій скалистый утесъ, называемый Ландро, покрытый кустарниками, мхомъ и частію полями пшеницы.

Гарибальди быстро, какъ всегда, сообразилъ, какія выгоды онъ можетъ извлечь изъ такого топографического положенія, и сообразно своимъ расчетамъ размстилъ войска, которыми командовалъ. Въ сущности по численности у него подъ рукой было едва ли боле 2.000, но размстилъ онъ своихъ солдатъ изумительно выгодно. Ихъ позиціи не могли быть укрплены, но естественныя прикрытія были имъ очень полезны, а главное мсто ихъ расположенія находилось выше, чмъ вершина горы Піанто, гд стояли бурбонцы.

На лвой сторон горы Піетралунга, имющей форму огромныхъ, немного раскрытыхъ ножницъ, стояли развернутымъ фронтомъ одна за другой шеренги генуэзскихъ карабинеровъ, 7-ая рота волонтеровъ подъ командой Кайкроли, а также — въ центр позиціи — 8-ая рота подъ командой Карини. Правымъ крыломъ, состоявшимъ изъ 6-ой и 8-ой ротъ волонтеровъ, командовалъ Анфосси.

Остальныя роты волонтеровъ расположились во второй линіи, а за ними, на самомъ ребр горы, стоялъ батальонъ Нино Виксіо. Это былъ резервъ.

Орудій у Гарибальди было только два, привезенныхъ на ‘Ломбардіи’. Прислугу при нихъ замняли матросы судовъ, на которыхъ приплыли гарибальдійцы. Эти пушки теперь стояли на склон горы Ландро, он приходились немного выше бурбонскихъ окоповъ, но были скрыты кустарниками. Командовалъ ими Орсини {Чрезъ нсколько лтъ этотъ Орсини въ Париж бросилъ бомбу подъ экипажъ Наполеона III и былъ казненъ. Пр. пер.}.

На значительной высот этой горы существовалъ, и существуетъ досел, могучій старый дубъ, раскинувшійся такъ густо и широко, что горячіе лучи солнца не могутъ проникать подъ его снь. Тамъ всегда тнисто и прохладно.

Солнце было уже высоко, оно обливало яркимъ золотомъ и горы и долины. Но ни на поляхъ, ни около жилищъ и садовъ внизу не видно было никакого движенія. Всюду царила тишина.

Вдругъ въ самой глубин долины раскатился дружный взрывъ многихъ голосовъ, и опять все погрузилось въ безмолвіе.

— Это, значитъ, наши пиччуотто {Пиччуотто (Piccinotto) слово южно-итальянскаго діалекта, означаетъ вообще — молодого человка, парня, парубка. Но иметъ много оттночныхъ значеній. Гарибальди называлъ такъ молодыхъ добровольцевъ изъ мстнаго простонародья. Мы дале будемъ замнять это слово — парубками. Примч. перев.} пришли,— замтилъ Турръ, старшій адъютантъ Гарибальди.

— Да,— отозвался генералъ:— черезъ полчаса, когда атака начнется, наши два орудія должны быть перенесены вонъ туда — указывая на одинъ изъ скалистыхъ гребней между Піетралунга и Ландро.— Распорядитесь, чтобы пушки перетащили на рукахъ. Для прикрытія имъ назначьте отрядъ парубковъ. Скажите Сантаяна и графу Коппола, что они непремнно должны сбить съ позиціи непріятельскія батареи.

— А вы, Сартори,— обратился Гарибальди къ начальнику своего штаба,— передайте мое приказаніе Орсини: онъ долженъ поддерживать колонну парубковъ.

Сартори побжалъ бгомъ исполнять приказанія.

Колоколъ какой-то деревеньки, едва замтной, затерянной въ горахъ, пробилъ полдень. Еще не смолкло эхо, какъ Гарибальди, ни на секунду не сводившій глазъ съ непріятельской позиціи, подмтилъ движеніе. Небольшая колонна бурбонскихъ стрлковъ Санніо стала въ большомъ порядк развертываться по скату горы и приготовляться стрлять.

— Турръ!— крикнулъ Гарибальди: — бги скоре къ Орсини, скажи чтобъ онъ не позволялъ стрлять — даже шевелиться — своимъ людямъ, которые теперь скрываются, лежа въ поляхъ пшеницы.

И когда Турръ удалился, генералъ самъ быстрыми шагами направился въ другую сторону, къ крутому склону Ландро, на который съ великимъ трудомъ взбирался отрядъ парубковъ.

— Цезарь,— подозвалъ онъ знакомаго намъ Бесси:— обгите наши отряды, скажите всмъ командирамъ, чтобы ни за что не допускали своихъ ни одного выстрла сдлать. Намъ надо беречь порохъ.

Оставшись одинъ, генералъ поспшно вернулся подъ дубъ и, недвижимый, опять сосредоточилъ все вниманіе на непріятеля: королевскіе стрлки продолжали спускаться съ горы.

— Это они помогаютъ нашей побд,— негромко воскликнулъ герой, ударивъ въ ладоши по своей привычк.

Разосланные адъютанты возвращались одинъ за другимъ, сообщали ему о движеніяхъ непріятеля и ожидали новыхъ распоряженій. Онъ приказывалъ не торопиться. Но, узнавъ, что люди Биксіо слишкомъ нетерпливо рвутся къ бою, разршилъ Биксіо развернуть свой батальонъ въ боевомъ порядк.

Гарибальди самъ сгоралъ отъ нетерпнія. Онъ жаждалъ видть трехцвтное знамя на вершин горы Піанто. Онъ послалъ для изслдованія пути сначала Бесси, потомъ двухъ вожатыхъ. Онъ бы самъ понесъ туда на плечахъ пушки, если бы долгъ не приковывалъ его къ наблюдательному пункту.

Словно чуя опасность, бурбонскіе стрлки Санніо пріостановились на половин горы, сдлавъ только нсколько выстрловъ: ихъ пули просвистли надъ головами гарибальдійцевъ, скрывшихся въ поляхъ высокой пшеницы.

Гарибальди надялся, что бурбонцы поведутъ на него серьезную атаку. Но, увидя, что стрлки стали подниматься обратно, съ досады обругался, крикнулъ къ себ Титони, единственнаго трубача всей своей арміи, и приказалъ ему трубить ‘въ атаку’. А адъютанту веллъ двинуть впередъ ‘парубковъ’.

Гарибальди понималъ, что Ланди медлитъ атаковать его, ибо ожидаетъ подкрпленія изъ Палермо. Значитъ, ему, Гарибальди, не только должно одержать побду, но одержать ее немедленно: иначе явится двад’цатитысячное войско и разобьетъ его отрядецъ.

Ему еще сегодня утромъ донесли, что изъ Палермо двинуты противъ него дв бригады, которымъ приказано привезти голову ‘авантюриста’ для отправки ее въ Неаполь, въ подарокъ королю Франциску II.

Онъ, стоя подъ дубомъ словно прикованный къ нему, сталъ замчать движеніе на плоской вершин Піанто: слышалась команда, сверкали штыки. Онъ встрепенулся и быстро, какъ молнія, разослалъ своимъ приказаніе атаковать врага.

Трубачъ трубилъ, адъютанты бжали во вс стороны. Первой двинулась въ атаку колонна генуэзскихъ карабинеровъ. Но на первыхъ же шагахъ ея командиръ, храбрый Скіафино, былъ осыпанъ вражьими пулями и палъ. Менотти (сынъ Гарибгільди) былъ раненъ, другой командиръ, Банди, раненый продолжалъ итти впередъ.

— Въ теб, знать, не одна душа сидитъ? сколько?— крикнулъ ему Кайроли.

Однако атака этой колонны была отбита: карабинеры, правда, въ порядк, но отступили.

На гору словно сумерки спустились, такъ густо она застлалась дымомъ. Однако, ружейная перестрлка прекратилась. Но въ лсистыхъ частяхъ мстности было совсмъ мрачно.

Биксіо, стоявшій со своимъ батальономъ въ резерв, двинулся впередъ, бросился въ атаку, однако геройская смлость не помогла: позиція непріятеля была слишкомъ хорошо укрплена.

Весь склонъ горы былъ уже усянъ мертвыми и ранеными. Земля жадно пила кровь славныхъ сыновъ Италіи, солнце ярко освщало театръ жестокаго боя. А труба Титони все еще призывала къ атак.

Миссори, командовавшій отрядомъ вожатый {Вожатыми назывались лица, замняющія офицеровъ генеральнаго штаба.}, былъ искалченъ: лвый глазъ былъ выбитъ, лицо истерзано пулей, окровавлено. Но онъ продолжалъ усердно прислушиваться къ звукамъ, доносившимся съ плоской вершины Піанто. То были торжествующіе клики: ‘да здравствуетъ король!’

Генуэзскіе карабинеры переводили духъ и набирались силъ. Волонтеры Биксіо, разъ выдвинувшись на позицію, не отступали, но стрляли вяло, стоя за скалистымъ прикрытіемъ.

Карини, Анфосси, Кайроли и другіе начальники не переставали воодушевлять волонтеровъ.

Трубачъ все трубилъ ‘въ атаку’. Однако, никто не двигался впередъ: чувство позора и отчаянія распространялось повсюду.

Биксіо схватилъ свою саблю за оба конца и въ неописуемомъ отчаяніи собирался переломить ее. Чья-то тяжелая рука опустилась на его плечо. Это былъ Гарибальди, онъ пришелъ умереть со своими товарищами. Въ этотъ моментъ поручикъ Банди подбжалъ къ генералу, раскрылъ ротъ, чтобы сообщить ему что-то. Но упалъ на колни, потомъ растянулся: его разомъ поразило нсколько пуль, послдняя пришлась въ грудь.

— Не унывай,— крикнулъ ему Гарибальди:— отъ такихъ ранъ не умираютъ.

Вмст съ Биксіо генералъ перенесъ раненаго въ боле безопасное мсто, а потомъ обратился къ столпившимся около него добровольцамъ.

— Отдохните, дтки, отдохните, а затмъ понатужьтесь немножко — и побда наша.

Вождь былъ совершенно спокоенъ и говорилъ просто, но съ увренностію.

Об враждующія стороны было одинаково воодушевлены, одинаково храбры. Только королевскія войска числомъ превосходили гарибальдійскія.

— Подождемъ еще нсколько минутъ,— прибавилъ генералъ, внимательно поглядывая на гору Ландро, изъ-за которой, какъ онъ ожидалъ, должны съ секунды на секунду появиться ‘парубки’.

Онъ замтилъ, что около этой горы вьется между кустами тройка, и пошелъ по ней въ обходъ совершенно одинъ, скоро онъ очутился такъ близко къ непріятельской позиціи, что могъ довольно ясно различать лица солдатъ королевско-неаполитанскаго батальона, расположившихся подъ прикрытіемъ низкаго выступа скалы. Около ногъ Гарибальди съ горы бжалъ, ласково журча, ключевой ручеекъ, освжая росшій по его берегамъ мохъ. Все было тихо, то былъ часъ передышки и вмст съ тмъ всеобщаго трепетнаго ожиданія…

Вдругъ послышалось ржанье коня. Ретивая сициліанская лошадка изъ мстной породы горячихъ коней, словно родившихся въ кратер Этны, не терпящихъ узды, мчалась, какъ вихрь, прямо къ непріятельскимъ окопамъ, надъ которыми разввался блый бурбонскій флагъ. Юноша сидлъ на ней, уцпясь руками за густую длинную гриву. Гарибальди зналъ въ лицо всхъ своихъ. Глаза его блеснули на мигъ, но лицо омрачилось, и онъ прошепталъ.

— Бдный Эрнестъ несется навстрчу врной смерти.

Этотъ юноша былъ родомъ изъ Брешіи {Въ Сверной Италіи.}, его звали Эрнестъ делла Toppe. Ему было всего шестнадцать лтъ, онъ былъ красивъи строенъ, къ отряду Гарибальди онъ присоединился еще въ Гену.

— Въ атаку!— раздался мощный голосъ великаго вождя. Его войско, къ которому онъ вновь приблизился, встрепенулось. Онъ самъ, съ обнаженной саблей въ рук, шелъ впереди, зорко глядя впередъ на укрпленныя позиціи врага, который мгновенно открылъ сплошной безпощадный огонь. Пули свистли около Гарибальди.

Добровольцы съ ружьями, сверкавшими штыками, бойко шли въ атаку.

Долина и склоны горы обратились въ какой-то адъ.

Одинъ неаполитанецъ, участвовавшій въ этой битв, какъ королевскій солдатъ, разсказывалъ много лтъ спустя автору о тогдашнихъ впечатлніяхъ:

— Мы смерть словно глазами видли, словно руками осязали ее. Гарибальдійцы дрались, какъ дьяволы, вырвавшіеся изъ преисподней.

Этотъ старый ветеранъ не преувеличивалъ. Бурбонцы отважно защищались, а гарибальдійцы нападали съ неудержимою яростью. Они дрались на глазахъ своего любимаго вождя, и это удесятеряло ихъ силы, ихъ беззавтную храбрость.

Гарибальди уже достигъ непріятельскихъ окоповъ. До нихъ оставалось какихъ-нибудь пятьдесятъ шаговъ, когда Эліа, одинъ изъ его полковниковъ, сказалъ ему:

— Генералъ, берегитесь: если васъ поразитъ пуля — все погибло…

Эліа не усплъ еще договорить, какъ замтилъ, что бурбонскій стрлокъ цлится въ Гарибальди. Не задумываясь ни секунды, полковникъ сталъ, какъ щитъ, впереди своего вождя и тутъ же палъ наземь, смертельно раненый. Генералъ остался невозмутимъ, взглядомъ поблагодарилъ своего спасителя, а самъ продолжалъ итти впередъ.

Нино Биксіо, другой изъ его сподвижниковъ, хотлъ было остановить его.

— Нтъ, Нино, теперь надо или побдить, или умереть,— отвтилъ онъ невозмутимо и бгомъ ринулся въ атаку вмст со своими храбрецами.

Въ это время со стороны горы Ландро раздались радостные клики: дв пушки, дотол спрятанныя на ея склонахъ, которыми командовалъ Орсини, открыли огонь, успшно направленный на непріятельскія прикрытія, такъ успшно, что бурбонскіе солдаты, стоявшіе въ сфер орсиньевскихъ выстрловъ, скоро вынуждены были отступить. Счастье какъ будто начинало улыбаться Италіи… И улыбнулось.

Объединители Италіи побдили врага подъ Калатафиме, хотя потери съ обихъ сторонъ были огромныя. Въ приказ, отданномъ Гарибальди вечеромъ этого великаго дня, вождь говорилъ:

‘Глубоко скорбя, что по жестокой необходимости намъ пришлось драться пр’отивъ итальянскихъ солдатъ, мы, однако, обязаны сознаться, что они сопротивлялись съ доблестью, достойной лучшей цли’.

Въ письм же, написанномъ на другой день своему друту Бельтрани, онъ говоритъ между прочимъ:

‘Непріятель отступилъ передъ штыками моихъ старыхъ альпійскихъ стрлковъ. Защищался онъ очень храбро и покинулъ свои позиціи только посл жестокаго рукопашнаго боя’.

‘Сраженія, въ которыхъ мы принимали участіе въ Ломбардіи, далеко не были столь серьезны и упорны, какъ вчерашнее. Неаполитанцы королевскихъ войскъ, разстрлявъ вс патроны, въ отчаяніи осыпали насъ градомъ камней, которые подбирали тутъ же около себя на земл’.

До конца своей жизни Гарибальди повторялъ, что битва при Калатафиме была самымъ славнымъ дяніемъ сыновъ Италіи, что родина должна вчно помнить о ней.

XXV.
Картонные генералы.— Сдача королевской арміи.— Бурбонскіе солдаты братаются съ гарибальдійцами.

Гарибальди, какъ Юлій Цезарь въ Галліи, могъ бы сказать въ Сициліи: пришелъ, увидлъ, побдилъ.

На холмахъ Жибильрозы, на вершин горы Пеллегрино, надъ развалинами Сагунта, надъ черными утесами разввалось трехцвтное знамя свободы.

Италія во вки вковъ не забудетъ, что она обязана своимъ единствомъ и освобожденіемъ доблестнымъ сынамъ Этны и Орето {Этна — вулканъ въ Сициліи, Орето — рка. Пр. пер.}.

Гарибальди побдилъ врага подъ Калатафиме, въ Палермо, подъ Милаццо. Высадившись въ Марсал въ половин мая, онъ побдоносно прошелъ по всей Сициліи, 8-го августа уже переплылъ Мессинскій проливъ, а 20-го того же мсяца расположился лагеремъ около калабрійской равнины Бевилаква.

Бурбонскій генералъ по, которому король доврилъ командованіе четырнадцатитысячнымъ войскомъ, подвелъ свою армію къ этой же равнин узкимъ горнымъ проходомъ, такъ что королевскіе полки очутились въ положеніи, весьма сходномъ съ тмъ, въ которомъ когда-то были римскіе легіоны, попавшіе въ Кавдинское ущелье.

Давъ роздыхъ войску, генералъ по созвалъ военный совтъ. Совтъ собрался въ горной хижин, куда съ трудомъ втащили добытый гд-то большой столъ и нсколько стульевъ для старйшихъ офицеровъ.

Другой мебели въ закопченной съ потолка до полу хат не было. Зато изъ окна были ясно видны противолежащія за равниной холмы, на которыхъ расположились гарибальдійскіе волонтеры.

Посл совта генералъ по объхалъ свои войска, стоявшія бивакомъ въ западн, куда онъ ихъ завелъ. Онъ былъ въ полной парадной форм, со множествомъ орденовъ и звздъ, которые были пріобртены имъ за то, что онъ умлъ хорошо танцовать съ безстыжей супругой покойнаго Франциска I, и за то, что умлъ угождать монсиньору епископу Кокіе.

Гіо, человкъ, которому династія его благодтелей обязана своимъ окончательнымъ паденіемъ, былъ назначенъ капитаномъ чрезъ нсколько дней посл своего появленія на свтъ благодаря придворнымъ интригамъ, а главное взяткамъ, которыя получилъ всемогущій Микель-Анжело Велья, старшій камердинеръ короля.

Поэтому не только военные, но и придворные прозвали его кавалеромъ ордена сказальника. Поговаривали, что онъ большой пьяница.

Какъ мы уже сказали, по вечеромъ объзжалъ свои войска. Онъ былъ выпивши, хвастался, вообще держалъ себя неприлично. Безпрестанно соскакивалъ съ лошади и обращался къ группамъ офицеровъ, солдатъ, даже маркитантокъ и везд повторялъ: ‘Веселитесь, пируйте, потому что теперь Гарибальди — капутъ’.

Однако на слдующее утро онъ вынужденъ былъ опять созвать военный совтъ.

Онъ сидлъ на предсдательскомъ мст, облокотись на столъ, поддерживая голову обими руками, и старался имть весьма озабоченный видъ. На самомъ же дл у него трещала голова отъ вчерашней попойки, и его злила сигара, которая скверно курилась. Вки его безпрестанно смыкались, глаза были осовлые, а взглядъ неподвижный.

Ближе къ нему сидли Гуарини Кенигъ, Марквецъ, Мортелли, такіе же паркетные рыцари, какъ и онъ самъ, извстные въ аристократическомъ Caf d’Europe подъ общимъ прозвищемъ ‘картонныхъ генераловъ’. Они болтали теперь между собой, но вполголоса, дабы не нарушать глубокой задумчивости президента, злившагося на непокорную сигару.

Полковникъ Капассо, получившій образованіе въ военномъ училищ, весьма храбрый офицеръ, родомъ неаполитанецъ, стоялъ у окна. Онъ только что покинулъ свое мсто за совщательнымъ столомъ, гд довольно крупно поспорилъ съ картонными генералами. Распахнувъ окна, онъ старался успокоиться, вдыхая живительный горный воздухъ и любуясь величавыми очертаніями горы Суваріи, господствовавшей надъ ущельемъ.

Всталъ тоже и по. Онъ положилъ на столъ свою шляпу съ плюмажемъ, которой раньше не снималъ, прошелся по комнат, все еще стараясь казаться глубокомысленнымъ. Потомъ приблизился къ окну, чтобы полюбоваться своимъ конемъ-парадеромъ, котораго на улиц денщикъ держалъ подъ уздцы.

— Ты положилъ въ кобуры мои пистолеты?— спросилъ онъ денщика.

Мирный генералъ, который въ жизнь свою ни разу не выстрлилъ изъ ружья, всегда наблюдалъ, чтобъ его заряженные пистолеты находились поблизости.

Два солдата стояли вытянувшись на часахъ по обимъ сторонамъ дверей лачужки, въ которой засдалъ совтъ, и никого не пропускали въ нее. Довольно многочисленная группа офицеровъ всхъ родовъ оружія скопилась на дорог недалеко отъ лачужки, желая возможно скорй узнать, что ршатъ начальники. Изрдка раздавался ружейный выстрлъ, эхо перекатывалось по ущелью, и опять наступала тишина. Офицеры вполголоса обмнивались мыслями.

— Такъ вотъ чего хочетъ кавалеръ свивальника!— замтилъ стрлковый поручикъ ли Джіакомо.— Только, по-моему, лекарство окажется опасне болзни.

— Наше войско находится въ такомъ положеніи, наши военныя власти такъ безпечны и безтолковы, что ни въ Салерно {Большой городъ между Калабріей и Неаполемъ. П. П.}, ни въ Неапол королевскія войска не могутъ задержать никакого непріятеля. И могу васъ уврить, что Гарибальди вступитъ въ столицу, не удостоивъ насъ даже обнажить свою саблю,— добавилъ другой офицеръ.

Между тмъ засдавшіе въ хижин члены военнаго совта безмолвствовали, поглядывая на по, который продолжалъ тоже молча шагать взадъ и впередъ. Онъ еще больше и больше хмурился, повидимому, его безпокоила забота, тяжелая забота.

Неожиданно между двумя звками и затяжкой табакомъ онъ разразился безцеремонными жалобами на положеніе, въ которомъ находилось войско, довренное ему королемъ.

— Со всхъ сторонъ мы окружены этими бунтовщиками,— кричалъ онъ.— Они могутъ обстрливать насъ какъ хотятъ, потому что укрпились на выгодныхъ высотахъ… Намъ здсь удержаться невозможно…

И по сердито ударилъ кулакомъ по столу, который былъ покрытъ зеленымъ сукномъ, какъ бы въ ознаменованіе того, что тутъ идетъ игра, ставкой въ которой корона Франциска II.

Кенигъ поспшилъ склонить голову въ знакъ согласія.

— Это совершенная правда,— отозвался и Марквецъ:— мы въ отвратительномъ положеніи. Непріятель за плечами. Самая ничтожная попытка сопротивляться намъ можетъ стоитъ жизни.

Остальные присутствующіе блдные, какъ полотно, только бормотали: ‘да, это такъ, вы правы!’

Только полковникъ Капассо, вновь занявшій свое мсто за столомъ совта, не проронилъ ни слова. Поднявъ голову, онъ пристально глядлъ на кавалера свивальника. Этотъ взглядъ выражалъ какой-то настойчивый вопросъ.

Губы Капассо сложились въ презрительную улыбку.

— Все это несомннно врно,— замтилъ Мортелли. Онъ былъ фаталистъ.

Капассо не сводилъ глазъ съ физіономіи Гіо… Улыбка, минуту назадъ едва появившаяся на губахъ, стала явной, безпощадно насмшливой. Все лицо храбраго неаполитанца омрачилось, лобъ его грозно нахмурился, когда онъ убдился по выраженію лица главнокомандующаго, что тотъ постыдно труситъ.

— Намъ невозможно будетъ отстоять нашу позицію,— вдругъ рзко заговорилъ по:— во-первыхъ, у насъ нтъ провіанта. Кругомъ все населеніе — сплошь бунтовщики! Тутъ никакое умнье, никакое геройство не помогутъ…

Посл нсколькихъ минутъ безмолвія онъ добавилъ, слдя за дымомъ своей сигары.

— Намъ надо на что-нибудь ршиться… Намъ, господа, надо сдаться…

Роковое слово было произнесено: этого-то ему и хотлось давно. Картонные генералы, словно маріонетки, которыхъ дергали проволокой, закивали головами и забормотали…

— Да, да. Мы совершенно во власти Гарибальди. Онъ всхъ насъ можетъ переколотить.

— Разумется, намъ ничего больше не остается! Надо сдаться,— вставилъ свое слово Гуарини.

— Итакъ, господа, вы вс одного со мной мннія: сдаться?

— Да, нечего больше длать,— хоромъ откликнулись члены совта. Одинъ Капассо молчалъ.

— Полковникъ,— обратился къ нему главнокомандующій:— вы, можетъ быть, другого мннія… Но вдь это было бы просто безуміемъ.

— Ваше превосходительство хладнокровно собираетесь совершить одно изъ постыднйшихъ дяній, когда-либо занесенныхъ въ лтописи военной исторіи,— громко вскричалъ Капассо, вскочивъ со стула.

Глаза его сверкали, и голосъ звучалъ грознымъ негодованіемъ. Остальные члены совта съ нмымъ изумленіемъ глядли на смльчака, ршившагося высказаться такъ рзко.

Гіо былъ пораженъ какъ молніей выходкой своего подчиненнаго, который до этой минуты держалъ себя весьма скромно. Генералъ тоже всталъ, первый нарушилъ молчаніе, подойдя къ Капассо и схвативъ его судорожно за руку:

— Замолчите, несчастный,— взволнованно восклицалъ главнокомандующій,— вы должны благодарить Бога, что я не хочу предавать васъ военному суду, отдавать на врную казнь. Разумется… если вы возьмете назадъ ваши отвратительныя слова… объ измн, которыя вы дерзнули высказать.

Капассо высвободилъ свою руку изъ рукъ генерала и схватился за рукоятку своей сабли. Это движеніе заставило трусливаго по отступить нсколько шаговъ назадъ.

— Не бойтесь, генералъ. Успокойтесь. Я вдь не убійца,— обратился къ нему Капассо миролюбивымъ и спокойнымъ голосомъ, но съ презрительной улыбкой.— Я не убійца, но я не могу перенести, когда вижу, что уклоняются отъ исполненія своего долга т, кто клялся стоять за короля и кто обязанъ королю всмъ: и почестями и богатствомъ. Я могу уважать врага, но пресмыкающихся, которые норовятъ ужалить въ потемкахъ, я не могу не растоптать ногами…

— Я одинъ съ моимъ полкомъ,— прибавилъ онъ строго и громко,— готовъ двинуться на непріятеля, чтобъ пробиться сквозь его линіи, чтобъ спасти честь нашего войска.

Гіо замтилъ, что такія полныя достоинства рчи храбраго полковника начинаютъ производить нкоторое впечатлніе на другихъ членовъ совта, и поспшилъ его прервать…

— Ваша самонадянная смлость заходитъ за всякіе предлы здраваго смысла,— говорилъ главнокомандующій.— Вы въ безумномъ порыв отваги хотите вести на убой цлый полкъ солдатъ, жизнь которыхъ для меня священна.

— Зачмъ же вы ихъ завели въ это ужасное ущелье?— спросилъ Капассо.

Лицо генерала покраснло, какъ кумачъ. Взбшенный, онъ закричалъ прерывающимся голосомъ.

— Я главнокомандующій. Я отвтственъ за то, что длаю… Но отвтственъ только передъ государемъ. Слова, сказанныя вами, полковникъ Капассо, оскорбляютъ весь мой штабъ. Ваше обвиненіе недостойно честнаго солдата…

— Настолько же, насколько сдача безъ боя четырнадцатитысячной арміи достойна труса или предателя!— отозвался взбшенный и донельзя взволнованный Капассо.

— Вы сумасшедшій, дерзкій наглецъ!— вскричалъ по.

— Я добылъ мои эполеты не тмъ, что за Маріей-Елизаветой {Жена покойнаго Франциска I. Бабка Франциска II. Пр. пер.} ухаживалъ… Я не кавалеръ сказальника…

Это уже было кровное оскорбленіе для генерала по. Его словно хлыстомъ полоснули по лицу. Онъ кинулся на обидчика съ саблей въ рук. Полковникъ, обнаживъ свою, ожидалъ нападенія. Все это произошло такъ быстро, что присутствующіе генералы не успли еще опомниться, какъ сабли скрестились.

Въ эту минуту вошелъ капитанъ стрлковаго батальона Кампанино. по, видимо, былъ доволенъ и громко крикнулъ:

— Теперь не время намъ драться. Передъ нами непріятель… Въ другое время…

И онъ опустилъ саблю. Капассо слъ на стулъ въ дальнемъ углу горницы. Онъ жестоко страдалъ, сознавая, что конецъ Бурбонской династіи близокъ.

Кампанино доложилъ, что капитанъ Ростовъ, одинъ изъ старшихъ офицеровъ отряда Гарибальди, явился для переговоровъ съ главнокомандующимъ королевскою арміей.

— Я иду, сейчасъ иду,— пробормоталъ по и, даже не пригласивъ остальныхъ генераловъ ему сопутствовать, выбжалъ на улицу. Генераламъ, конечно, было интересно знать, что будетъ дале, они вс подошли къ окну, только Капассо остался въ своемъ углу.

На улиц по подошелъ къ Ростову, одтому въ красную гарибальдійку. На плечи его былъ накинутъ короткій блый плащъ, на голов шапочка съ золотымъ галуномъ — отличіе по чину.

Два человка въ національной калабрійской одежд, въ высокихъ коническихъ шляпахъ, повитыхъ трехцвтными лентами, держали въ нкоторомъ отдаленіи за уздцы двухъ горячившихся коней.

Разговоръ между по и Ростовымъ былъ кратокъ. Покончивъ его, они оба вскочили на лошадей и галопомъ похали по дорог въ Пиццо, гд находился Гарибальди.

То, что произошло въ лагер королевскихъ войскъ посл исчезновенія главнокомандующаго, неописуемо.

День едва разгорался. Было относительно тихо. Слышался солдатскій говоръ, кой-гд раздавалась псня.

И вдругъ пронесся могучій кличъ: ‘Да здравствуетъ Италія!’. Тотчасъ же съ нимъ смшались звуки полковыхъ оркестровъ. Вс играли знаменитый гимнъ, сочиненный Мамели {Такъ назыв. гимнъ Гарибальди.}.

На скат противоположной горы, гд стоялъ непріятель, нарастала широкая длинная пурпурная {Красныя блузы гарибальдійцевъ.} полоса и спускалась въ долину. То были гарибальдійскіе отряды подъ командой Стокко. Они шли обняться съ своими братьями, считавшимися часъ тому ихъ врагами. Вся королевская армія спшила имъ навстрчу.

Итальянцы наконецъ познали итальянцевъ. Они слились въ одномъ радостномъ крик: ‘Да здравствуетъ Италія!’ Они почувствовали мощь связующихъ ихъ узъ: единая нація, независимость общаго отечества.

Оба войска братались между собой, были охвачены энтузіазмомъ. Громкія здравицы, шумная радость, музыка, все это какъ раскаты грома наполняло долину. И внезапно все стихло. Офицеры сдержали коней, солдаты взяли на караулъ.

Немного въ сторон отъ большой дороги, около опушки лса было небольшое, тихое озерко, надъ которымъ еще курились остатки утренняго тумана.

На зеленомъ берегу этого озерка появился герой итальянской независимости, истинный рыцарь человчества. Онъ былъ на кон, рука покоилась на эфес сабли, въ своемъ легендарномъ костюм, который такъ знакомъ намъ, итальянцамъ. Онъ весело улыбался, но въ большихъ глазахъ стояли слезы, слезы радости, ибо онъ видлъ повсюду, какъ его добровольцы обнимаются и братаются съ королевскими солдатами.

— Я знаю неаполитанцевъ,— сказалъ онъ улыбаясь хавшему рядомъ съ нимъ адъютанту Плутино:— я былъ увренъ, что они не захотятъ сражаться съ тми, кто идетъ къ нимъ во имя свободы и независимости ихъ прекрасной родины.

Въ этотъ знаменательный день, 30-го августа 1860 г., Гарибальди письменно возвстилъ побду своимъ друзьямъ въ слдующихъ выраженіяхъ:

‘Вы можете всмъ повдать, что, благодаря доблестнымъ калабрійцамъ, мн удалось заставить сложить оружіе четырнадцатитысячную армію’.

Полковникъ Капассо переломилъ надвое свою шпагу, которую не хотлъ вручить непріятелю, и удалился изъ Саварійскаго ущелья. Стоявшіе вперемежку на бивакахъ гарибальдійцы и ех-бурбонцы отдали честь, когда онъ проходилъ.

Ростовъ, узнавъ объ удаленіи Капассо, прискакалъ, чтобы пожать руку тому, кто до конца оставался вренъ своему долгу, и проводилъ его съ почетнымъ конвоемъ.

XXVI.
Чернь и революція.

Чтобы дать понятіе о настроеніи массы столичнаго населенія во время побдоноснаго движенія гарибальдійскихъ войскъ по Сициліи и Калабріи, мы вернемся къ двумъ уже знакомымъ намъ личностямъ — робкому, либеральному цырюльнику донъ-Дженаро и свирпому каморристу Микоццо,

Микоццо, какъ было нами разсказано, содержалъ на приданое насильно обвнчанной съ нимъ жены Анжелины, гостиницу ‘Золотой Короны’ въ Казерт, но за послднее время онъ почти разорился, отчасти потому, что Казерта была покинута дворомъ, и войска оттуда были выведены, главнымъ же образомъ потому, что онъ самъ все боле втягивался въ картежъ, пьянство и развратъ. Когда онъ остался безъ денегъ, то хотлъ было поправить обстоятельства, заставивъ свою молодую, красивую, но запуганную имъ жену сдлаться любовницей одного богача. Однако Анжелина не поддалась и скрылась безъ слда.

Тогда Микоццо продалъ за безцнокъ гостиницу и закутилъ пуще прежняго. Къ тому же у него были кредиторы, съ которыми при продаж ‘Золотой Короны’ пришлось разсчитаться, такъ что онъ вскор остался опять безъ денегъ. Однако не унывалъ, ибо въ качеств одного изъ главарей каморры добывалъ средства чрезъ своихъ подчиненныхъ всяческими путями, минуя законные, а съ другой стороны онъ продолжалъ пользоваться благосклонностію бурбонской полиціи, очень нуждавшейся въ это критическое время въ союзничеств каморры. Правда, назначеніе Либоріо Романо министромъ полиціи, на мсто знакомаго намъ Аіоссы значительно измнило отношеніе властей къ каморристамъ, но, вопервыхъ, закваска большей части полицейскаго состава оставалась прежняя, во-вторыхъ, каморристы той партіи, въ которой господствовалъ Микоццо, считали себя сильне неизвстно откуда взявшагося выскочки Министра, сумвшаго расположить къ себ немалую долю простонародья.

Что касается тщедушнаго донъ-Дженаро, то онъ продолжалъ кормиться помаленьку своими бритвами и ножницами. Въ душ онъ радовался успху революціи въ Сициліи и Калабріи, благоговлъ предъ Гарибальди, о геройств котораго доходили въ столицу не только слухи, но и легенды.

Дженаро среди своихъ кліентовъ насчитывалъ не мало вліятельныхъ членовъ неаполитанскаго тайнаго комитета.

Но онъ былъ слишкомъ робокъ, чтобы открыто пристать къ которой-либо народной партіи. Однако благодаря своей мягкости и увертливости онъ зналъ многое о дяніяхъ какъ той, такъ и другой. Крайніе реакціонеры, т. е. чернь санлучійскаго квартала, въ числ главарей которой стоялъ Микоццо, относилась къ цырюльнику попрежнему дружелюбно, не стснялась при немъ излагать свои мннія, считая его человкомъ ничтожнымъ въ политическомъ, смысл, но въ то же время подъ веселую руку весьма охотно пользовалась его бесдой и слушала его разсказы.

Однажды въ конц августа 1860 года рано утромъ донъ-Дженаро, только что открывъ двери своей цырюльни, стоялъ около нея на панели, заинтересованный, какъ всегда, тмъ, что происходитъ въ кабачк тетки Джіакомины, который помщался на противоположной сторон улицы. Этотъ кабачокъ издавна былъ излюбленъ каморристами, за послдніе дни въ немъ особенно часто появлялся Микоццо со своимъ другомъ и сотоварищемъ по каморр Куоколо, однимъ изъ самыхъ опасныхъ каморристовъ. Руки его многократно бывали ради поживы безнаказанно обагряемы невинной кровью.

Этотъ Куоколо входилъ въ кабачокъ, когда Дженаро открывалъ ставни, и, замтивъ цырюльника на порог лавочки, окликнулъ его:

— Эге! донъ-Дженаро! донъ-Дженаро! Иди-ка сюда къ намъ. Поболтаемъ. Тутъ все друзья собрались. И Микоццо пришелъ. Хочетъ что-то о своемъ дл потолковать. Иди сюда, чашку кофе выпьешь съ нами.

— Ладно, иду,— откликнулся цырюльникъ, не будучи въ силахъ одолть своего любопытства, возбужденнаго намекомъ на дло Микоццо, а про себя подумалъ:— знаемъ мы, какой вы тамъ кофе дуете.

Когда донъ-Дженаро вошелъ въ кабачокъ, то увидалъ, что довольно многочисленная компанія каморристовъ сидла у стола, заставленнаго пустыми уже графинами и изрядно початыми бутылками съ водкой. Кофе пила только одна сидвшая рядомъ съ Микоццо красивая женщина Маруча. Разодтая въ пухъ и прахъ, она обмахивалась дорогимъ веромъ изъ страусовыхъ перьевъ. Это была новая любовница Микоццо, на которую онъ тратилъ большую часть безчестно добываемыхъ денегъ.

— Ты погоди, Маруча,— говорилъ подпившій и изрядно утомленный разгуломъ предыдущей ночи ея любовникъ,— погоди. Вотъ ужо дльце хорошее обдлаемъ, такъ надарю теб брильянтовъ, что и королев впору носить.

Донъ-Дженаро зналъ, что это за хорошее дльце, и даже недавно, брея главнаго воротилу революціоннаго движенія въ Неаполй, самъ того не замчая, кой что пересказалъ ему. А дло заключалось въ томъ, что какъ только король Францискъ, не желавшій доле дожидаться появленія Гарибальди въ столиц, покинетъ ее, уведя за собой остальныхъ своихъ солдатъ, такъ часть черни, руководимая Микоццо и Куоколо, займется широкимъ грабежомъ, не стсняясь ни политическими принципами, ни общественнымъ положеніемъ жертвъ грабежа.

Что король ршилъ на дняхъ покинуть столицу, всмъ достоврно было извстно. Правда, реакціонная придворная камарилья вынудила Франциска И назначить генералъ-губернаторомъ Неаполя генерала Энтропіано, жестокаго деспота, необузданнаго абсолютиста, который не останавливался передъ самыми варварскими репрессивными мрами. И, что еще хуже, монархъ предоставилъ Энтропіано безусловно неограниченныя полномочія, которыми новый губернаторъ воспользовался съ перваго же дня вступленія въ должность, составивъ такіе драконовскіе законы, что самые мирные, даже самые преданные Бурбонамъ обыватели не могли считать себя безопасными отъ жестокихъ преслдованій. ‘Законы Энтропіано писаны кровью’, говорили неаполитанцы.

Надо отдать должную справедливость Либоріо Романо. Онъ воспротивился приведенію въ исполненіе этихъ законовъ и убдилъ короля не подписывать ихъ.

Въ тотъ же самый день Романо добился отъ Франциска II разршенія увеличить численность національной гвардіи съ 9 до 12 тысячъ человкъ, въ видахъ общественной безопасности. Государь собственноручно Записалъ на доклад: ‘Предоставляемъ и это трибу ну Романо {Tribuno Romano — значить римскія народный трибунъ. Король называлъ своего новаго министра трибуномъ, ибо тотъ пользовался большой популярностью. Прим. перев.}’. И онъ не ошибался: въ описываемые нами дни Либоріо Романо въ Неапол былъ не мене могущественъ, чмъ въ свое время Кола-ди-Ріензи въ Рим.

Вс эти факты указываютъ, что столица все время словно на горячей лав жила.

Мирные и благонамренные обыватели робли и держались въ сторон, буйные и злонамренные приготовлялись грабить. Даже наиболе индифферентныхъ, которые составляли большинство населенія, коснулось бурное дыханіе революціи. То были вихри, налетавшіе со стороны давнихъ политическихъ волненій 1799, 1820 и 1848 годовъ. Они вносили тревогу и въ человческое сознаніе, и въ атмосферу общественной жизни.

Самознаніе народной массы съ тхъ годовъ значительно расширилось. Даже высшая аристократія, въ сущности любившая Франциска II, связанная съ его трономъ сословными привилегіями и матеріальными выгодами, и она желала политической свободы.

Многіе, повторяемъ, любили Франциска, но едва ли еще не большая часть интеллигенціи и даже аристократіи обожала, да обожала — Гарибальди, имя котораго было окружено свтомъ, возраставшимъ изо дня въ день. Правда, короля Виктора-Эмануила, будущаго государя и уже носившаго титулъ итальянскаго короля, неаполитанцы почти еще не знали.

Народныя массы часто возглашали: ‘Мы хотимъ свободу съ Гарибальди. Онъ намъ дастъ и денегъ и хорошаго вина вволю’.

Словомъ, въ воображеніи неаполитанской черни Гарибальди являлся чмъ-то въ род человколюбиваго банкира и честнаго, великодушнаго виноторговца. Такъ его понимало огромное большинство черни. Но не Микоццо. Ни въ какія будущія блага онъ не врилъ, зато врилъ, что можно умючи воспользоваться удобнымъ моментомъ и въ нсколько часовъ, а пожалуй и минутъ, разбогатть разъ навсегда. Стоитъ только разжечь народныя волненія и подъ ихъ шумокъ ограбить все, чмъ пользуются зажиточные классы. Вотъ именно объ этомъ-то дльц онъ и хотлъ поговорить съ пріятелями въ кабачк тетки Джіакомины.

— Укокошимъ,— предлагалъ онъ окружавшимъ его каморристамъ,— укокошимъ Либоріо Романо, потому что только имъ держится еще въ город порядокъ. А когда его не станетъ — наша рука будетъ владыкой. Конечно, вс богачи, вся аристократія и буржуа безъ оглядки убгутъ изъ Неаполя, и намъ не трудно будетъ овладть всми богатствами бглецовъ. Вдь надо же, чтобы революція кому-нибудь въ самомъ дл полезной оказалась.

Вс окружавшіе Микоццо товарищи съ восторгомъ отнеслись къ его проекту.

— Этакаго счастливаго случая не скоро опять дождешься,— подтверждалъ Куоколо: — ршено значитъ: какъ только войска уйдутъ за королемъ и городъ останется въ нашей власти, мы похозяйничаемъ.

Оставивъ своихъ пріятелей въ кабачк тетки Джіакомины,— кром, впрочемъ, донъ-Дженаро, который ушелъ раньше въ свою цырюльню,— Микоццо направился въ полицейское управленіе св. Лаврентія, гд ему надо было повидаться со своимъ старымъ покровителемъ и сообщникомъ, комиссаромъ донъ-Луиджи. Однако его ожидала неудача.

— Господинъ комиссаръ донъ-Луиджи,— объяснилъ Микоццо одинъ изъ жандармовъ полицейскаго управленія,— сегодня еще не бывалъ. Да врядъ ли и придетъ утромъ. Въ город неспокойно. Очень что-то разбушевались и рыночные лаццарони, и носильщики Малаго, порта, и свято-ивановскіе ветошники. Они уже подожгли полицейскій кварталъ въ Санита. Собираются перебить всхъ лучіанцевъ.

— За то, что только одни лучіанцы остаются врными королю,— перебилъ другой находившійся тутъ же жандармъ.

Для Микоццо эти всти были очень непріятны. Въ одной изъ послднихъ рукопашныхъ схватокъ между чернью Монтекальваріо и чернью, принадлежавшей къ лучіанскому околотку, ему пришлось вступить въ единоборство съ Санжованарой, и раскровянить ей лицо. Санжованара была грубая бабища, колоссальныхъ размровъ и не погналась бы за болью. Но она была еще молода, красива и не простила, что ее обезобразили. Она поклялась отомстить Микоццо. Монте-кальварійцы, какъ и рыночники и портовые, стояли за либерализмъ, лучіанцы, однимъ изъ главарей которыхъ былъ Микоццо,— были реакціонеры. Санжованара, благодаря своей сил, неустрашимости, умнью владть оружіемъ лучше любого каморриста, стояла во глав цлой сотни отчаянныхъ простолюдиновъ и командовала ими. Микоццо она называла полицейскимъ шпіономъ и, слдуя рыцарскимъ обычаямъ каморры, послала сказать ему, чтобы онъ лучше ей на глаза не попадался, а если попадется, такъ она его укокошитъ, какъ паршивую собаку.

И Микоццо понималъ, что баба-великанъ не шутитъ, что лучше избгать съ ней встрчаться, тмъ боле, что она всегда окружена слпо повинующимися ей сподвижниками. Въ виду такихъ обстоятельствъ онъ сказалъ знакомымъ жандармамъ:

— Что жъ… Я лучше подожду господина Комиссара наверху, въ его зал,— и поднялся въ третій этажъ, гд помщался кабинетъ донъ-Луиджи.

Пріемная комната, или, какъ ее называли, зала полицейскаго дома Лаврентьевской части было мсто зловщее. Какія преступленія не проходили по ней! Какія кровавыя драмы не заканчивались въ этомъ логовищ полицейскаго произвола, криводушія народныхъ тирановъ, каковыми при Бурбонахъ были начальники безконтрольно деспотической полиціи!

Комната была низкая, сырая, грязная. Стеклянная дверь балкона была широка, выходила на обширную площадь св. Гаэтано, но свтъ все-таки скудно проникалъ въ эту залу. Окна были тусклы, загажены, со стнъ мстами обвалилась штукатурка, углы наполнены паутиной, въ которой засдали огромные пауки.

Вся мебель — впрочемъ, она состояла только изъ трехногаго стола, шкапа и нсколькихъ продавленныхъ рыночныхъ стульевъ — была покрыта пылью, точно Везувій въ теченіе нсколькихъ дней осыпалъ ее своимъ пепломъ.

На одной изъ стнъ висла большая картина, усиливавшая отвращеніе къ этой комнат всякаго свжаго человка: на ней была изображена ужасающая сцена испанской инквизиціи. Правда, пыль и грязь, насвшія на это художественное произведеніе, многое скрадывали. Но все-таки невольно бросалась въ глаза голая фигура молодой женщины, привязанная къ инквизиціонному колесу, которую поджаривали на медленномъ огн и на которую съ небесъ взирала Пресвятая Два.

Микоццо, выбравъ наимене просиженный стулъ, услся въ темномъ уголк между шкапомъ и стной. Ночь онъ провелъ почти безъ сна, кутилъ и развратничалъ, а утромъ въ кабачк тетки Джіакомины усплъ выпить нсколько рюмокъ водки. Покуда онъ былъ на ногахъ, на свжемъ воздух, въ сует и разговорахъ, онъ не чувствовалъ усталости. Но какъ только слъ, его охватила истома, стало клонить ко сну. Тишина и полутьма подйствовали усыпительно.

Черезъ нсколько минутъ по зал прошелъ жандармъ и на ходу сказалъ:

— Вы напрасно только прождете. Господинъ комиссаръ не придетъ. Онъ, какъ я сейчасъ узналъ, ухалъ въ Казерту, тамъ случилось убійство.

Микоццо слышалъ, что кто-то говоритъ, но словъ жандарма не разобралъ. Его отяжелвшія вки смыкались, мозгъ отказывался работать. Онъ, насколько было возможно, растянулся на стул, прислонилъ голову къ стн и заснулъ. Спалъ онъ крпко, но видлъ тяжелые сны, обратившіеся въ невыносимый кошмаръ, отъ котораго внезапно пробудился, объятый безотчетнымъ ужасомъ. Его мучила жажда, горло словно горло.

Спалъ онъ не долго, но во время его сна случилось нчто весьма обычное въ то революціонное время. А именно. На площади св. Гаэтано появился небольшой отрядъ конныхъ драгунъ съ одной стороны, а съ другой весьма внушительная масса черни. Буйная толпа наступала на солдатъ, солдаты отступали, оставаясь однако лицомъ къ народу съ саблями наголо, съ заряженными пистолетами наготов. Они отступали шагъ за шагомъ, слышался глухой топотъ лошадиныхъ копытъ. Кони, очевидно, пугались неистовыхъ криковъ и угрозъ нсколькихъ сотенъ лаццарони {Lazzari, Lazzaroni — такъ прежде называли бднйшихъ неаполитанневъ, отъ слова Лазарь, который, какъ сказано въ евангельской притч, во время земной жизни не имлъ куска хлба и билъ презираемъ богачомъ.}.

Демонстрація, какъ тогда называла полиція подобные бунты, была руководима полуголыми мужчинами, во глав которыхъ шла женщина-гигантъ. Ея волосы были покрыты небольшой красной шапочкой, на груди красовалась широкая трехцвтная перевязь — эмблема объединительной революціи. Въ рукахъ она держала большую саблю и грозно ею размахивала Это была знаменитая Санжованара, любимица монтекальварійскаго околотка.

Справа шелъ съ ней рядомъ парень, высоко державшій трехцвтное знамя, слва мускулистый, плечистый мужикъ съ огромнымъ желзнымъ молотомъ въ рукахъ.

Вдругъ рзко раздался выстрлъ… Ни тогда, ни посл никто не зналъ, гд и кто выстрлилъ. Никто не былъ раненъ, но все-таки выстрлъ явился сигналомъ къ насиліямъ. Все забушевало. Лаццарони пришли на площадь съ карманами, полными камешковъ. И теперь эти камешки благодаря традиціонной ловкости въ этомъ дл неаполитанскаго простонародья градомъ сыпались на драгунъ, звеня по ихъ блестящимъ киверамъ непрерывно, словно удары молоточковъ.

Толпа заревла пуще прежняго и бшено ринулась на кавалерію, лошади шарахались и вздымались на дыбы. Солдаты, понимая, что имъ не сдобровать, поворотили коней и, вонзивъ въ ихъ бока шпоры, быстро скрылись въ боковой улиц.

Тогда толпа, какъ прорвавшій плотину потокъ, залила всю площадь св. Гаэтано передъ полицейскимъ управленіемъ. Слышались плачъ, вопли, крики перепуганныхъ женщинъ и дтей. Но эти крики тонули въ оглушающихъ возгласахъ въ честь Гарибальди и объединенной Италіи… Въ одинъ изъ относительно тихихъ моментовъ раздался властный призывъ Санжованары:

— Сожжемъ, братцы, лаврентьевское полицейское управленіе. Много страдальцевъ-патріотовъ прошло черезъ него…

Толпа съ шумнымъ восторгомъ приняла предложеніе: вс разступились передъ женщиной-гигантомъ и ея монтекальварійскими сателитами.

Жандармы, охранявшіе полицейскій домъ, уже успли благоразумно покинуть его, и скрыться. Т изъ нихъ, которые были въ штатскомъ плать смшались съ толпой.

Въ это-то время Микоццо и очнулся отъ своего краткаго, но тяжелаго сна, онъ выглянулъ въ окно и въ ужас отшатнулся, увидвъ Санжованару, своего опаснйшаго врага. Каморристомъ овладлъ и страхъ и бшеная злоба, безсиліе которой словно парализовало его.

Шумъ, грохотъ, крики между тмъ возрастали. До его слуха ясно долетали слова тхъ, кто поднимался по лстниц, ведущей къ зал, гд онъ находился. Онъ въ безсильной ярости скрежеталъ зубами. Замтивъ стоявшій у балконной двери шкапъ, Микоццо усмотрлъ въ немъ спасительное убжище, залзъ въ него и закрылъ дверцы. Чрезъ нсколько минутъ толпа ворвалась въ комнату, гд переворотила все вверхъ дномъ. Столъ, стулья, полки съ бумагами, картины со стнъ — все было искалчено, разбросано, а потомъ одно за другимъ полетло черезъ ршетку балкона на мостовую площади. Все это совершалось мгновенно. Дошла очередь до шкапа. Мгновенно же и онъ былъ подхваченъ двумя десятками рукъ, перетащенъ на балконъ, откуда сильнымъ толчкомъ переброшенъ черезъ ршетку внизъ на площадь.

Монтекальварійскіе лаццарони уже зажгли по средин ея костеръ и поддерживали пламя, кидая въ него изъ полицейскаго управленія мебель, дла, все, что попадало подъ руку. Тамъ же пылала и большая картина инквизиціи. Около нея очутился шкапъ, въ которомъ Микоццо ожидалъ было найти спасеніе.

Когда онъ рухнулъ на мостовую, раздался раздирающій душу человческій крикъ: то былъ смертный крикъ каморриста.

Костеръ, разложенный около статуи св. Гаэтано, вскидывалъ пламя, обвивая имъ бронзовую фигуру монаха. Кругомъ толпа босыхъ людей въ лохмотьяхъ хохотала, прыгала и радовалась.

На паперти церкви сидла ветхая нищая и наблюдала. Когда шкапъ упалъ на мостовую, его доски раздались, старуха видла за ними окровавленную человческую фигуру. Она указывала съ паперти костылемъ на шкапъ, кричала: ‘тамъ крещеный’. Но на нее никто не обращалъ вниманія. Да и словъ ея никому не было слышно.

Костеръ пылалъ ярче и шире, публичныя женщины, вышедшія изъ своихъ логовищъ, чтобы полюбоваться новымъ зрлищемъ, кричали, обращаясь къ тмъ лаццарони, которые толпились еще на балконахъ полицейскаго управленія.

— Кидайте еще! Поддавайте жару! Будемъ сегодня св. Антонія праздновать {Въ день св. Антонія неаполитанское простонародье сжигаетъ всю ненужную рухлядь въ кострахъ, которые раскладываютъ на всхъ площадяхъ города.}.

Отъ костра распространялось зловоніе, острое, отвратительное какъ отъ сжигаемой падали.

Толпа, повидимому, была удовлетворена, она отомстила ненавистной полиціи й, удовлетворенная, удалилась, не переставая яростно угрожать смертью консерваторамъ и реакціонерамъ.

Площадь опустла, костеръ понемногу догоралъ. Ветхая нищая медленно сошла со ступеней церковной паперти, приблизилась къ едва тлвшимъ остаткамъ костра и стала обшаривать ихъ концомъ своего длиннаго костыля, словно чего-то искала. Ея морщинистое, пергаментное лицо отвратительно улыбалось, обнаруживая два клыка въ черной пасти рта. Казалось, колдунья совершаетъ какія-то зловщія заклинанія.

Въ сущности она надялась найти въ зол какую-нибудь монету, серебряную, а не то и золотую, которая могла вывалиться изъ кармановъ заживо сгорвшаго человка.

— Не все же огонь сълъ,— бормотала вдьма, шевеля костылемъ въ дымящемся пепл. И вдругъ, завизжавъ благимъ матомъ, бросилась бжать, насколько ей позволяли отслужившія свой вкъ ноги: она увидала обгорлую голову мертвеца.

XXVII.
Послдній балъ.— Новый дворцовый заговоръ.

Когда въ Сициліи и Калабріи совершались событія, описанныя нами, положеніе правительства короля Франциска II и его столицы Неаполя было таково:

Подъ вліяніемъ Либоріо Романо, назначеннаго министромъ, благодаря протекціи принца Луиджи, дяди короля, послдній ршился на нкоторыя либеральныя уступки. Мы видли, какъ была принята въ Палермо объявленная генераломъ Ланца конституція 1812 г. и политическая амнистія. Въ остальныхъ частяхъ королевства проявлялось тоже недовольство запоздалыми и не удовлетворяющими никого реформами, только въ мене рзкой форм. Тмъ не мене неаполитанское правительство вновь обратилось за дипломатическимъ содйствіемъ Наполеона III, заявивъ о дарованіи конституціи и прочихъ либеральныхъ паліативахъ.

Переговоры по этому предмету шли одновременно съ началомъ побдоноснаго появленія въ Сициліи гарибальдійской тысячи. Императоръ французовъ отвчалъ неаполитанскому правительству, что вс либеральныя реформы явились такъ поздно, что уже невозможно остановить полное объединеніе Италіи и присоединеніе королевства обихъ Сицилій къ владніямъ пьемонтскаго короля. Этотъ отвтъ былъ полученъ въ іюн.

Въ іюл и август революція сдлала гигантскіе и побдоносные шаги впередъ: въ Сициліи королевскія войска сложили оружіе, въ Калабріи генералъ по капитулировалъ, а его солдаты братались съ повстанцами и восторженно встрчали Гарибальди. Столица государства не была защищена. На королевскія войска, расположенныя между революціонными отрядами и Неаполемъ, разсчитывать было напрасно. Высшіе военные чины, всмъ обязанные Бурбонской династіи, подъ различными предлогами уклонялись отъ выполненія своего долга въ это критическое время и старались держаться подальше отъ двора.

Едва ли не первымъ такъ поступилъ тотъ самый генералъ Нунціанте, который годъ назадъ перебилъ швейцарскій королевскій полкъ. Онъ внезапно заболлъ, а его жена, рожденная герцогиня Миньяно, состоявшая статсъ-дамой королевы, подала просьбу объ увольненіи отъ этой почетной должности.

Вс опасались, что въ самомъ Неапол не сегодня завтра вспыхнетъ возстаніе, что опасность можетъ грозить всмъ честнымъ и мирнымъ жителямъ, не исключая членовъ королевскаго семейства.

При двор королева-мачеха Марія-Терезія сплотила около себя реакціонную партію, которая, вовсе не считаясь съ приближающейся волной революціи, грозящей Бурбонской династіи, мечтала о полномъ возстановленіи самодержавнаго режима, о водвореніи на престолъ сына самой Маріи-Терезіи, юнаго принца Луиджи, {Этого принца Луиджи, не должно смшивать съ его дядей, принцемъ Луиджи, конспирировавшимъ въ свою пользу при содйствіи Либоріо Романо. Пр. пер.} графа Трани, своднаго брата Франциска II.

Въ народ происходило сильное броженіе. Съ одной стороны, всти о блестящихъ успхахъ гарибальдійцевъ, двигавшихся къ Неаполю во имя свободы и единства націи, начинали пробуждать у многихъ гражданъ желаніе примкнуть къ нимъ.

Съ другой стороны, реакціонная партія старалась тоже обольщать массу надеждами.

Мощная каморра раздвоилась. Часть ея благопріятно относилась къ первому министру Либоріо Романо, который назначалъ каморристовъ полицейскими и таможенными сторожами.

Другая же часть каморристовъ была уврена, что какъ только Гарибальди приблизится къ Неаполю, такъ король, дворъ и высшія военныя власти покинутъ на произволъ судьбы столицу. Значитъ, тогда выгодно будетъ взбунтовать народъ, захватить — и если возможно убить — Романо, разграбить въ город все, что можно. А потомъ, смотря по обстоятельствамъ, принять радушно Гарибальди, или, если это будетъ выгодне, поддержать реакцію, руководимую Маріей-Терезіей.

Въ среднихъ классахъ теперь явно проявлялось броженіе.

Собственно о Франциск II мало кто заботился, такъ ничтоженъ казался онъ на фон великой драмы.

Да едва ли этотъ безхарактерный мистикъ самъ о себ заботился, хотя видлъ опасность своего положенія, хотя и страдалъ душевно, страдалъ отъ сознанія своего безсилія предотвратить свою гибель.

——

Генералъ Гіо, какъ намъ извстно, со всей своей арміей сдался 30-го августа, гарибальдійцы шли къ Неаполю и могли появиться въ столиц со дня на день. Между тмъ 2-го сентября въ королевскомъ дворц былъ назначенъ балъ, послдній по вол исторіи балъ, данный бурбонскимъ королемъ.

Празднество было пышное. Дворецъ вн и внутри весело сіялъ огнями, залы были полны знати, сановниковъ, представителей науки, литературы, искусства. По желанію королевы Софіи (по настоянію которой балъ и былъ назначенъ: она все еще надялась развлечь мужа и, кром того, показать, что королевская семья не падаетъ духомъ), по ея желанію этотъ праздникъ былъ отмченъ особой характерной чертой. А именно. Приглашенные, имющіе ордена, обязаны были явиться въ одяніяхъ, присвоенныхъ старыми статутами кавалерамъ даннаго ордена.

Напримръ, кавалеры св. Константина были одты въ блый и голубой атласъ, а на ихъ красной бархатной шляп было вышито брильянтами: In hoc signo vinces.

Кавалеры св. Януарія имли кафтаны изъ серебрянаго глазета, съ золотыми пуговицами, черныя шляпы съ длиннымъ чернымъ перомъ, блые шелковые чулки съ цвтами, вышитыми золотомъ, а на плечахъ короткія мантіи, пурпурныя, съ вышитыми на нихъ блыми лиліями.

Проще всхъ былъ одтъ самъ король: въ генеральскомъ мундир съ блой лентой черезъ плечо и золотой цпью ордена Золотого Гуна на груди. Онъ былъ блденъ, имлъ положительно болзненный, усталый и скучающій видъ. Онъ старался быть любезнымъ, переходилъ отъ одного гостя къ другому, разговаривалъ, пытался улыбаться. Но улыбка выходила натянутая, иногда почти горькая. Францискъ никогда не танцовалъ.

Его первый министръ Либоріо Романо, котораго звали чернымъ человчкомъ, былъ по своему обыкновенію весь въ черномъ. Только на фрак, застегнутомъ по самое горло, красовался недавно пожалованный блый орденъ. Премьеръ производилъ впечатлніе траурнаго пятна на фон пышно, ярко, блестяще разодтой толпы, и какъ будто не замчалъ этого. Между тмъ онъ далеко не былъ чуждъ мелкаго тщеславія. Но прежде всего онъ былъ великій скептикъ. А теперь вотъ уже три мсяца посл объявленія конституціи онъ былъ самымъ могущественнымъ человкомъ, могущественне короля. На короля онъ наводилъ какой-то страхъ. Зато неаполитанскіе либералы чествовали его наименованіемъ освободителя родины, преданная ему каморра звала его capo masso, {Староста, старшина.} а созданная имъ національная гвардія величала папашей.

А все-таки донъ Либоріо Романо оставался сфинксомъ. И историки досел не могутъ разгадать его.

Черненькій человчекъ, лавируя между гостями, разсыпая рукопожатія, улыбки и любезности, приблизился къ королю. Францискъ въ это время стоялъ у открытаго балкона и разговаривалъ съ княземъ Искителло, командиромъ національной гвардіи. Искителло былъ большой пріятель Романо, онъ понялъ, что премьеръ желаетъ что-то сказать государю, и постепенно устранился.

Въ зал танцовали, танцовала и королева.

— Государь,— обратился Либоріо Романо, къ Франциску съ улыбкой, которою онъ старался выразить любезность, но которая выражала почти всегда какое-то недоумніе:— государь, ея величество вдовствующая королева сію минуту пріхала во дворецъ и желаетъ что-то сказать вамъ.

— Но я не хочу съ ней говорить,— возразилъ король.

— Ваше величество, августйшая ваша мачеха сказала мн, что должна передать вамъ свднія высокой политической важности.

— Нтъ,— ршительно отвчалъ Францискъ глядя прямо въ глаза министра:— я не могу видться съ той, которая составляетъ противъ меня заговоры.

— Государь,— вкрадчиво продолжалъ настаивать премьеръ:— мы переживаемъ такія тяжелыя времена, что вынуждены ко всмъ относиться терпимо.

— И именно поэтому-то вы каморристовъ назначаете полицейскими,— воскликнулъ король, который не только побаивался Романо, но начиналъ недоврять ему.

— Я дйствительно назначаю каморристовъ полицейскими, потому что, какъ вашему величеству извстно, прежде вс полицейскіе были въ сущности каморристами,— медоточиво возразилъ Либоріо и опять перешелъ къ вопросу о свиданіи съ Маріей-Терезіей.

— Государь,— убждалъ онъ:— вдовствующая королева сказала мн, что ей нужно только сообщить о весьма важномъ обстоятельств. Вы ее выслушаете, и только. Это васъ ни къ чему не обязываетъ. Она говоритъ, что сама придетъ сюда, если вы откажете ей въ аудіенціи. А запереть передъ ней двери, конечно, невозможно.

У Франциска своей воли, какъ извстно, не было, онъ слушалъ, слабо возражалъ и наконецъ согласился.

Во дворц существовала, отдаленная отъ парадныхъ комнатъ, гостиная, которой съ давнихъ временъ по традиціи могли пользоваться исключительно члены королевской фамиліи. Даже всюду проникающимъ золотымъ ключамъ, какъ звали при бурбонскомъ двор камергеровъ, входъ туда былъ запрещенъ. Про богатство и убранство этого покоя ходили баснословные разсказы. Марія-Терезія ожидала именно тамъ своего царственнаго пасынка. Она была вся въ черномъ, стояла, облокотясь на мраморную доску камина, а когда онъ вошелъ, поклонилась ему, не теряя своей обычной величавости.

Король попросилъ ее ссть на бархатный диванчикъ и самъ опустился на стулъ противъ нея. Карсельская лампа ярко освщала ихъ обоихъ и замчательно-художественный гобеленъ, покрывавшій стну, на которомъ была изображена Ревекка у источника.

На лиц королевы было написано тревожное ожиданіе. Но все-таки она молчала, желая, чтобы Францискъ заговорилъ первый.

— Государыня,— наконецъ произнесъ онъ:— я готовъ васъ выслушать, несмотря на то, что помню зло, которое мн причинили вы, вдова моего родителя.

Негодованіе блеснуло въ строгихъ глазахъ Маріи-Терезіи, она слегка задрожала даже, но тмъ не мене отвчала довольно спокойно:

— Нтъ, государь, не зло вы помните, а помните черныя клеветы на меня завистливыхъ и злыхъ придворныхъ…

Францискъ пристально поглядлъ ей въ глаза, горько улыбнулся и замтилъ:

— Извините, государыня, я не думаю, чтобы то были одн клеветы. Да проститъ вамъ Господь все то, что я перестрадалъ благодаря вамъ.

Марія-Терезія не могла доле сдерживаться, она сердито нахмурила лицо, вскочила съ дивана и топнула ногой.

— Ваше величество жестоко оскорбляете свою мать.

Францискъ тоже всталъ и спокойно, но твердо произнесъ:

— Моя мать была Христина Савойская. Она скончалась, когда я родился. Я не зналъ моей матери, я никогда не зналъ ни материнской ласки, ни материнскаго поцлуя. И въ этомъ также судьба была ко мн жестока. Прошу васъ, государыня, не злоупотребляйте именемъ святой женщины, младенца-сына которой вы пытались отравить.

Обвиненіе было такъ ужасно, что Марія-Терезія отступила нсколько шаговъ назадъ и закрыла лицо руками. Но чрезъ минуту, опять овладвъ собой, приблизилась къ пасынку, взяла его за руку и сказала взволнованнымъ голосомъ:

— Государь, я равнодушно отношусь къ вашимъ оскорбленіямъ. Я презираю обвиненія, какъ бы они жестоки не были. Я нахожусь здсь для того только, чтобы спасти васъ, спасти вашъ престолъ…

— О нтъ! Вы! моя мачеха! Вы Марія-Терезія! Разв вы способны заботиться обо мн?— отвчалъ король.

Его голосъ звучалъ глубокой скорбью. Марія-Терезія стояла блдная, недвижимая, какъ мраморная статуя.

— Оскорбляйте меня сколько угодно, только выслушайте хоть разъ въ жизни, какъ всегда выслушивалъ меня вашъ отецъ… Государь, вы стоите надъ пропастью… поспшно выговорила она…

— Богъ свидтель, что не я эту пропасть вырылъ, я, какъ Людовикъ XVI, только искупаю грхи моихъ предковъ. Я несчастнйшій изъ монарховъ. Я страдаю потому, что мой народъ ненавидитъ меня. А ненавидитъ онъ меня за вс неправды, которыя совершали Фердинандъ I, Францискъ I {Праддъ и ддъ Франциска II.} и,— да проститъ меня Господь,— совершалъ мой отецъ.

Эти слова особенно непріятно было слышать Маріи-Терезіи, ими выражалось обвиненіе противъ цлаго періода бурбонскаго самодержавія и въ особенности противъ политики послднихъ лтъ Фердинанда II, котораго она была оракуломъ. Она вскипла негодованіемъ, но сдержала свой гнвъ, чтобы не упустить случая высказать то, зачмъ пріхала во дворецъ.

— Ваше величество сію минуту увидите, гд гнздится измна. Вы поймете разницу между безжалостно оклеветанной Маріей-Терезіей и вашими ближайшими родственниками.

— Измна!— воскликнулъ король, и по его лицу проскользнула снова горькая ироническая усмшка.— Измну я вижу повсюду: въ войск, во флот, при двор… и даже въ моей семь.

— Да, и не ошибаетесь, государь: принцъ Луиджи въ заговор противъ васъ, онъ готовитъ государственный переворотъ.

— Мой дядя? Братъ моего отца?— воскликнулъ король, не столько негодуя, сколько изумляясь.

— Слушайте,— продолжала мачеха:— вы знаете герцогиню Кастильоне. Она была любовницей Виктора-Эмануила, она очень ловко уметъ интриговать въ дипломатическихъ и придворныхъ сферахъ. Вы знаете, что въ Тюльери она принята очень радушно… Говорятъ, что она стала императрицей, разумется, съ лвой стороны. И нынче, подъ снію своего алькова, она усердно хлопочетъ о польз вашего дяди, принца Луиджи. Наполеонъ III уже общалъ ему свое содйствіе.

— И онъ тоже противъ меня!— тихо и печально произнесъ король.

— Слушайте дальше. Вашъ дядя Луиджи уже вызвалъ изъ Флоренціи одного генерала, закадычнаго друга Давида Манина и покойнаго генерала Пепе {См. главу о заупокойной обдн.}. Недавно назначенный вами командиромъ неаполитанской національной гвардіи князь Искителло тоже въ заговор, онъ со своими солдатами долженъ на дняхъ объявить все королевство въ осадномъ положеніи и назначить регентство, главою котораго будетъ принцъ Луиджи, графъ Аквила.

Лицо короля мгновенно вспыхнуло, и такъ же быстро поблднло. Онъ схватилъ мачеху за об руки.

— Вы лжете, сударыня! Вы лжете. Нтъ! этого быть не можетъ. Сознайтесь, что это неправда.

— Я никогда не лгала… Выслушайте же меня до конца. Соберитесь съ силами, сумйте хоть однажды наказать, какъ настоящій король, того, кто заслуживаетъ наказанія.

Францискъ молчалъ. Онъ чувствовалъ себя глубоко несчастнымъ и не могъ отршиться отъ сожалнія къ самому себ. Зачмъ Провидніе возвело его на тронъ!

Марія-Терезія подала пасынку какое-то письмо:

— Вотъ доказательство измны вашего дяди. Прочтите.

На этотъ разъ Францискъ повиновался ей. Онъ прочелъ письмо. Это былъ манифестъ, подписанный самимъ принцемъ Луиджи, графомъ Аквила, генералъ-адмираломъ королевскаго флота. Онъ объявлялъ себя регентомъ… Король словно встрепенулся, негодованіе и гнвъ овладли имъ, и онъ воскликнулъ:

— Покуда я еще король, я сумю покарать измнника.

XXVII.
Королевская семья — Народное волненіе и смлая королева.

То были дни всеобщаго энтузіазма, безграничнаго возбужденія. Даже т, кто относился къ единству Италіи, какъ къ неосуществимой мечт и только втайн боллъ душой за родину, встрепенулись при громахъ гарибальдійскихъ побдъ.

Сильвіо Спавента {Одинъ изъ дятельнйшихъ ренолюціонеровъ, извстный во то время писатель.} стоялъ во глав комитета общественной безопасности въ Неапол. Это былъ человкъ съ вулканической головой и съ желзнымъ организмомъ. Онъ нсколько разъ рисковалъ быть разстрляннымъ за измну бурбонскому правительству, но его спасалъ одинъ изъ тогдашнихъ министровъ Джіакки, его старый пріятель, который читалъ ему наставленія, уговаривалъ не горячиться и старался успокаивать изреченіями изъ Тацита.

Въ провинціяхъ революціонное движеніе поддерживалось дятельнйшими членами комитета объединенія.

Кавуръ, министръ Виктора-Эмануила, прислалъ въ Неаполь Висконти Веноста, Финци, Меццокапо {Вс эти лица при новомъ царствованіями перебывали членами палаты, сенаторами, министрами.} и другихъ, поручивъ имъ употребить вс усилія, чтобы неаполитанское войско отказалось поддерживать Бурбоновъ. Донъ Либоріо Романо (премьеръ Франциска), этотъ политическій сфинксъ, лишенный чувства политической совсти, захлебывался въ волнахъ нахлынувшей на него революціи и перепугался. Онъ боялся, что его убьютъ, и каждую ночь прятался въ подвалахъ банка Арлота.

Бурбонскіе генералы Ланди, Ланца, Бриганти, по бжали отъ побдоносныхъ добровольцевъ Гарибальди, который быстро приближался къ Неаполю.

——

Около полудня ярко-яснаго и теплаго сентябрьскаго дня часть королевскаго семейства сидла небольшими трупами на обширной {Эта терраса равняется среднихъ размровъ саду: около 160 саж. длины.} террас дворца, выходящей на Неаполитанскій заливъ.

Королева Софія сидла на длинномъ стул у самой ршетки, ласкала и забавляла маленькую Граціелу, дочку своей любимой камерфрау Нины Риццо. Сзади, сидя на мраморной скамь, король читалъ газеты. Статсъ-дама герцогиня Сангро и нсколько молодыхъ фрейлинъ прохаживались по террас молча, чтобы не безпокоить государя.

Въ другомъ, отдаленномъ конц террасы, около распахнутой во внутренніе покои дворца, двери расположилась Марія-Терезія, (перебравшаяся въ Неаполь посл описаннаго въ предыдущей глав разговора съ пасынкомъ), а около нея черный человчекъ, т. е. первый министръ донъ-Либоріо Романо. Они говорили очень тихо, хотя на этой огромной террас никто не могъ бы слышать ихъ словъ.

Но они не замчали, что посреди залы, двери которой были распахнуты, стоялъ дежурный офицеръ. Это былъ Урбанъ фонъ-Флуге, или, врне, Бруно Бесси Морелли. До него изрдка долетали отдльныя фразы. Онъ видлъ, что вдовствующая королева озабочена и взволнована.

— Могу уврить ваше величество,— говорилъ Романо королев: — необходимо, чтобъ государь немедленно ухалъ изъ Неаполя. Здсь ежедневно вспыхиваютъ очень опасныя волненія. А мы только тогда можемъ… (министръ едва шевелилъ губами, но собесдница, видимо, его понимала) только тогда можемъ провозгласить вашего сына принца Луиджи королемъ обихъ Сицилій…

Приближались дв фрейлины, и заговорщики перемнили тему бесды. Однако Бруно не вслушивался въ разговоръ, главное вниманіе его было обращено на королеву Софію, сидвшую въ отдаленномъ конц террасы. Онъ любилъ ее безумно, каждый день все боле. Онъ все забывалъ, кром этой любви. Дядя Цезарь, Гарибальди въ Сициліи и почти у воротъ Неаполя, освобожденіе Италіи — все было поглощено роковой страстью. Страстью безнадежной,— онъ самъ это зналъ, страдалъ, таялъ, какъ свча, но оторваться отъ придворной жизни и возможности хоть издали видть молодую королеву не былъ въ силахъ.

Тмъ временемъ къ Софіи подслъ кузенъ, испанскій принцъ донъ-Чичилло, и болталъ разный вздоръ. Она разсяно слушала его. Ее безпокоило хмурое выраженіе лица мужа, продолжавшаго читать газеты.

Вдругъ онъ нервно отбросилъ газету и поблднлъ. Его печатно обвиняли въ разстрляніи четырнадцати монаховъ въ Палермо, въ томъ, что по его приказу намстникъ стрлялъ изъ пушекъ по народу и бомбардировалъ столицу Сициліи 27 мая. Все это было неправда, или, что еще хуже, клевета. Онъ нарочито и во время послалъ Манискалько приказъ о помилованіи монаховъ. Оно никогда не думалъ даже приказывать стрлять изъ пушекъ въ Палермо по народу или бомбардировать Палермо.

Вступая на престолъ, онъ искренно любилъ свой народъ, сердце у него было доброе, мягкое. Онъ не разъ мечталъ о благоденствіи всего царства, не разъ клялся самому себ, что во время своего царствованія не допуститъ проливать крови. Онъ хотлъ уничтожить смертную казнь. Онъ никогда не хотлъ крови. Нтъ, лучше потерять внецъ, чмъ видть кровь своихъ подданныхъ.

И вотъ теперь на него клевещутъ. И ему больно отъ этихъ клеветъ, больно физически. Томительное безсиліе давило его. Впереди нтъ исхода, нтъ даже надежды передохнуть отъ этой муки.

Бдный безсильный король, безсильный, невзирая на свою доброту и великодушіе. Неумолимый потокъ событій властно уносилъ его куда-то. Въ какую-то мрачную глубину непрестанно увлекали его дв невыносимыя, тяжкія, какъ гири каторжника, силы: народная ненависть и слезы и кровь жертвъ абсолютизма, которыя погибли въ 1799, 1820 и 1848 годахъ.

Передъ неизбжнымъ судомъ исторіи и неаполитанскіе Бурбоны могли предстать не безъ достоинства. За ними были немаловажныя заслуги. Они освободили королевство отъ ненавистнаго націи испанскаго ига, точне, рабства. Бурбоны создали величіе королевства обихъ Сициліи. Фердинандъ I, Францискъ I и Фердинандъ II были тиранами. Это правда. Но онъ, онъ самъ, Францискъ II, вдь онъ всегда былъ кротокъ и смиренъ сердцемъ.

Софія, видя, что король страдаетъ, подошла къ нему.

— Отчего ты такъ блденъ… Все эти газеты! Зачмъ ты ихъ читаешь,— сказала она.

Король только вздохнулъ и ласково поглядлъ на обожаемую женщину.

Она предложила ему спуститься въ садъ, онъ послдовалъ за ней, какъ ребенокъ. Когда они очутились въ гущ тропическихъ растеній, гд никто не могъ слдить за ними, Софія крпко обняла Франциска.

— Дорогой, скажи мн, что тебя огорчаетъ?— спросила она.

— Ничего особеннаго, право, ничего…

— Нтъ, нтъ, не скрывай ничего отъ твоей Софіи. Я вижу, что ты сдерживаешь слезы, которыя навертываются на глаза, а я такъ люблю твои глаза. Я не хочу, чтобъ ты плакалъ.

Она улыбнулась, ласкаясь къ мужу, онъ прижалъ ее крпко къ своей груди, постарался самъ улыбнуться и отвчалъ:

— Ты не знаешь, Софія, какихъ невыразимыхъ усилій мн стоило воздержаться отъ слезъ… отъ рыданій, когда я узналъ, что Сицилія, эта бдная страна, эта великая страна, отпала отъ моего королевства.

— Отпала, но не навсегда. Мы ее опять возьмемъ,— съ увренностію возразила молодая королева.— У тебя еще есть достаточно войска. У тебя есть отличный флотъ.

— Это не то!— какъ бы самъ съ собою разсуждалъ Францискъ.— Не то! Настоящая сила короля заключается въ народной любви. Я ничего дурного не сдлалъ моему народу. А онъ меня ненавидитъ. Даже Неаполь ненавидитъ Бурбоновъ. А вдь я Бурбонъ.

— Мой другъ, это все твой мистицизмъ, ты меланхоликъ и слишкомъ легко сдаешься во власть этой слабости, а она тебя доводитъ до такихъ мрачныхъ мыслей…

Софія и ласками и словами старалась успокоить этого фаталиста, этого внчаннаго младенца, ободрить его, заставить смле относиться къ окружавшимъ его опасностямъ.

Онъ ее слушалъ, былъ счастливъ близостію обожаемой женщины, но оставался безмолвенъ, сидлъ опустивъ голову, въ глубокомъ раздумьи. Софія, уважая его страданья, тоже смолкла.

Такъ прошло съ полчаса. Они оставались въ саду, въ тишин.

Внезапно со стороны обширной площади Санъ-Фердинандо послышались громкіе голоса, угрожающіе крики, какой-то зловщій яростный, все заглушающій шумъ. Казалось, онъ потрясалъ стны королевскаго дворца. Вся площадь передъ нимъ была покрыта взволнованнымъ народомъ. Толпы черни все прибывали съ прибрежныхъ, бднйшихъ кварталовъ города, он неслись, какъ мощные потоки сквозь прорвавшіяся плотины, такія же бурныя, такія же мощныя, какъ стихія.

Улица Гиганта (съ южной стороны дворца) была уже занята пхотой, которая стояла, скрестивъ ружья, дабы не быть раздавленной чернью.

По Толедо, главной улиц, съ свера дворца спускался къ площади на рысяхъ гусарскій эскадронъ. Но онъ вынужденъ былъ остановиться передъ сплошной стной народа.

Носились слухи, что генералъ-адмиралъ принцъ Луиджи Бурбонскій, родной дядя короля, будучи арестованъ ночью посл бала по высочайшему повелнію, отправленный подъ стражей на корабл ‘Партенопе’ въ изгнаніе, внезапно сегодня возвратился въ Неаполь, чтобы предать его огню, мечу и разграбленію въ пользу тхъ, кто пожелаетъ провозгласить его главой правительства. Утверждали, что военная эскадра, стоящая на рейд противъ столицы, держитъ сторону своего генералъ-адмирала.

Другіе увряли, что въ городъ вступили отряды сициліанцевъ и калабрійцевъ, добивающихся, чтобы Францискъ II вновь отмнилъ конституцію.

Революціонеры объединительной партіи со своей стороны старались раздувать занявшійся пожаръ. Сильвіо Спавента повторялъ слова чернаго человчка: ‘если король не удалится изъ Неаполя, мы распахнемъ городскія ворота передъ Гарибальди’.

Подонки черни, значительная часть каморристовъ, не получившихъ полицейскихъ мстъ, лаццарони и жители нижнихъ бднйшихъ кварталовъ надялись поживиться грабежомъ.

Говорили также, что національная гвардія овладетъ дворцомъ, принудитъ Франциска II отречься отъ престола и объявитъ присоединеніе его королевства къ объединенной части Италіи. Словомъ, поступитъ по примру тосканцевъ.

Многіе же, ничего не зная и не понимая, присоединялись къ бурной толп ради волненія и шума. А шумъ и крики все возрастали. Казалось, они потрясали небо.

Кто кричалъ: ‘да здравствуетъ регентъ!’ кто: ‘да здравствуетъ Галибардо’, другіе — просто: ‘да здравствуетъ свобода!’ Большинство же требовало объединенія Италіи. Возгласы реакціонные прорывались рдко, хотя каморристы, смшавшіеся съ этой толпой, принадлежали къ партіи, обозленной на правительство.

Либоріо Романо, свъ три мсяца назадъ на курульное кресло въ министерств, выпустилъ всхъ почти каморристовъ изъ тюремъ на свободу и значительной части ихъ далъ мста по полицейской части. Этимъ оставшіеся безъ мстъ были до того раздражены, что со своими шайками жгли полицейскіе участки, хранившіяся въ нихъ бумаги и не останавливались предъ убійствомъ полицейскихъ, своихъ вчерашнихъ товарищей по каморр.

Конечно, огромное число этихъ недовольныхъ находилось въ бушующей передъ дворцомъ толп. Они и ихъ сообщники были вооружены топорами, ломами и грозили разбить желзныя ршетки, окружающія садъ и дворецъ короля.

Королевская гвардія, находившаяся всегда во дворц, выстроилась на двор съ заряженными ружьями. Солдаты ршили дорого заставить заплатить за свою жизнь. Но побдить эту толпу никто не могъ и мечтать.

Вся королевская фамилія собралась въ зал Психеи, три большихъ балкона которой выходили на площадь Санъ-Фердинандо.

Марія-Терезія была страшно перепугана, однако женское любопытство преодолло было страхъ. Она приблизилась къ одному изъ балконовъ, но въ ту же -минуту быстро отошла въ глубь покоя.

— Господи Боже мой! тьма тьмущая народа,— воскликнула она, прижимая къ себ двухъ своихъ юныхъ сыновей принцевъ.

Король, тоже взглянувъ въ окно, тотчасъ отошелъ и, обезсиленный, бросился на диванъ:

— Что нужно этому народу? Вдь я далъ конституцію. Чего они вс хотятъ еще отъ меня?— шепталъ несчастный.

Между тмъ крики и шумъ на площади все возрастали.

Королева Софія сидла въ противоположномъ углу залы, около нея сгруппировались испанскій принцъ, статсъ-дама герцогиня Сангро и нсколько фрейлинъ. Маленькая Граціела, любимица Софіи, тутъ же жалась къ ней и плакала отъ страха.

Министръ Либоріо Романо куда-то исчезъ. Урбанъ фонъ-Флуге пошелъ разузнать подробне обстоятельства. Нсколько камергеровъ, камеръ-юнкеровъ и церемоніймейстеровъ, случившихся во дворц, толпились у дверей залы, ожидая распоряженій государя, который едва ли былъ въ силахъ что сообразить.

Вернулся фонъ-Флуге и, приблизясь къ государю, доложилъ:

— Ваше величество, народъ сильно волнуется. Начальникъ королевской гвардіи приказалъ запереть вс дворцовыя двери и ворота. Все готово, чтобы защищаться до послдней капли крови.

Софія тоже подошла въ этотъ моментъ къ мужу и спросила Флуге:

— Да въ чемъ же собственно дло?

Францискъ пристально взглянулъ на нее. Лицо его выражало потрясающее изумленіе: онъ никогда не помышлялъ, что ненависть народа къ нему дойдетъ до угрозъ. Однако онъ понималъ, что ему должно же что-нибудь предпринять. Онъ всталъ съ дивана, словно хотлъ двинуться впередъ… постоялъ на мст. И вдругъ, поднявъ руки къ небу, воскликнулъ:

— О-о! насъ захватятъ, посадятъ въ тюрьму и покончатъ съ нами, какъ съ Маріей-Антуанеттой.

— Пресвятая Два! Опомнитесь, государь, въ такой моментъ произносить это имя,— укоризненно, но твердо сказала Софія и направилась къ балкону, добавивъ:— я хочу видть.

— Ради Бога, Софія!.. Нтъ, не ходи! Я тебя умоляю.

И мужъ схватилъ было ее за руку. Она поглядла ему прямо въ лицо и ршительно возразила:

— Нтъ, пустите меня. Я хочу показаться на балкон.

Ветхій герцогъ Санвито, врный своимъ монархическимъ традиціямъ, поспшилъ приблизиться къ молодой королев и сопровождать ее на балконъ. Его совершенно сдые, длинные волосы были въ этотъ моментъ весьма внушительны и весьма кстати.

Урбанъ фонъ-Флуге тоже приблизился къ королев съ другой стороны. Сзади ея шелъ испанскій принцъ.

Марія-Тереза, наблюдавшая за этой сценой, не могла не сознаться:

— Однако смла же она, эта баварка.

Молодая королева переступила порогъ распахнутыхъ дверей балкона, вся огромная площадь была ей видна.

Вс присутствовавшіе въ зал, въ волненіи, многіе въ трепет, не спуская глазъ, слдили за этой храброй женщиной, не боявшейся показываться многотысячной, яростно бушующей толп.

Повернувъ голову въ сторону мужу, она какъ бы доложила ему ровнымъ, спокойнымъ голосомъ:

— На площади очень много народа, густо столпились, тискаются. Вс они какъ бшеные. Рвутся къ дворцовымъ воротамъ. Дворцовая гвардія не можетъ выйти на площадь. А гусары не могутъ пробиться сквозь эти живыя стны и никакой пользы намъ принести тоже не могутъ…

Она на секунду закрыла лицо руками и прошептала: ‘Марія-Антуанетта!.. Какое ужасное напоминаніе’.

Фонъ-Флуге выступилъ было передъ государыней, чтобъ защитить ее отъ опасности съ площади, но она сію же минуту оправилась и, отстранивъ офицера, продолжала обращаться къ мужу, все время остававшемуся въ глубин залы.

— Вотъ съ улицы Пажеріа скачутъ еще гусары, а съ противоположной стороны дутъ жандармы. Пхота пробивается съ улицы Гиганта… Я вижу, какъ сверкаютъ карабины. Боже мой,— сколько крови можетъ пролиться, сколько человческихъ жизней погибнутъ…

И внезапно, съ громкимъ пронзительнымъ крикомъ, въ которомъ звучали и ршительность, и власть, и призывъ, она буквально ринулась впередъ къ самому краю балкона, висвшаго надъ площадью.

Невозможно описать, какъ въ этотъ ужасный моментъ были потрясены вс присутствовавшіе въ зал. Королева же, опершись о ршетку, крикнула на всю площадь ршительнымъ, властнымъ, хотя и пронзительнымъ голосомъ:

— Не нужно крови! Солдаты, не смйте проливать кровь! Король не хочетъ! Берегите мой народъ!

Огромная, бушующая толпа стихла, увидавъ на балкон молодую королеву, которая еще разъ повторила: ‘Не проливайте крови’!

Народъ былъ побжденъ смлостію своей обожаемой королевочки, и сталъ расходиться съ кликами: ‘Viva la Regina’.

Придворные, окружившіе Софію, были такъ потрясены, что у многихъ навернулись слезы. Францискъ II плакалъ.

XXIX.
Францискъ наканун паденія.— Поздка королевы Софіи въ Казерту.— Встрча Цезаря и Урбана Бесси.

Королева Софія выхала изъ неаполитанскаго дворца въ закрытой карет, сопровождаемая своей неизмнной статсъ-дамой герцогиней Сангро. При ней не было никакого конвоя, кром одного верхового, скакавшаго впереди экипажа. Она направлялась въ Казерту.

День былъ теплый и солнечный, улицы столицы оживленны и веселы. Народу встрчалось особенно много, потому что за послдніе дни сюда съхались всякіе люди изъ разныхъ провинцій королевства и даже изъ-за границы, особенно изъ Сициліи и Калабріи. Въ крайнихъ предмстьяхъ города эти пришлецы бросались въ глаза. Они выглядывали изъ оконъ, съ балконовъ, стояли группами на улицахъ. Ихъ не трудно было отличить отъ туземцевъ по ихъ краснымъ курткамъ и шляпамъ съ высокими остроконечными тульями, повитыми разноцвтными лентами.

Выхавъ за городъ, карета катилась быстро по широкой дорог, отняемой рядами столтнихъ платановъ. Вдругъ кучеръ остановилъ коней. Софія выглянула изъ окна и содрогнулась, слезы выступили на глазахъ ея. Зрлище было по-истин печальное. По дорог шла рота королевскихъ стрлковъ, солдаты двигались, медленно волоча ноги, подымая удушающія облака пыли. Боже мой! какъ они были истомлены. Исхудалыя лица, запыленная одежда въ лохмотьяхъ, большинство босы, и вс безъ оружія. Это т самые блестящіе бурбонскіе стрлки, которыхъ Софія видла года полтора назадъ на парад въ Бари, куда покойный король со всей семьей прізжалъ встрчать юную невсту своего первенца.

Какія потрясающіяся событія совершились за это короткое время!

То были солдаты королевской бригады, которою командовалъ генералъ Сомерія Маннели, разбитый Гарибальди. Старйшіе изъ нихъ, узнавъ государыню, прокричали: ‘да здравствуетъ королева!’ но такимъ слабымъ, хриплымъ голосомъ, что сердце сжалось отъ жалости. Они уже двое сутокъ не ли, нкоторые, какъ нищіе, протягивали руки за милостыней. Въ кошелк королевы было десятка два золотыхъ монетъ: она вс ихъ высыпала на дорогу для несчастныхъ, откинулась въ глубь кареты и тихо заплакала.

——

Два дня тому назадъ въ Неапол было получено офиціальное извщеніе отъ Гарибальди. Онъ сообщалъ о сдач ему генераломъ по четырнадцатитысячнаго корпуса, о своихъ успшныхъ стычкахъ съ другими частями бурбонскихъ войскъ, о занятіи главнйшихъ городовъ по пути къ столиц.

Дядя короля, принцъ Леопольдъ, графъ Сиракузскій, извстный своимъ либерализмомъ, прислалъ внценосному племяннику слдующее письмо:

‘Государь! покуда еще есть время, поспшите спасти вашу династію и вашу семью отъ проклятія всей Италіи! Послдуйте примру нашей благородной родственницы великой герцогини Пармской, которая во избжаніе междоусобій освободила отъ клятвы врности ей своихъ подданныхъ и предоставила имъ самимъ распорядиться ихъ политической будущностью’.

Совтъ министровъ, во глав котораго стоялъ донъ-Либоріо Романо, въ то же самое время представилъ королю адресъ, въ которомъ откровенно излагалъ, что его величеству необходимо покинуть столицу, которая чрезъ день или два будетъ занята Гарибальди и, конечно, передана королю Виктору-Эмануилу, котораго поддерживаютъ Франція и Англія,— каждая въ своихъ особыхъ выгодахъ.

Вручая этотъ адресъ государю, премьеръ Либоріо Романо добавилъ устно:

— Единственный совтъ, который я лично могу дать, таковъ: вашему величеству покидая съ семействомъ Неаполь, слдуетъ назначить надежное регентство съ надежнымъ министерствомъ, которому, вроятно, удастся отвратить междоусобіе, а можетъ быть современемъ добиться дипломатическимъ путемъ чего-либо для васъ, государь, благопріятнаго въ будущемъ.

— Если бы,— отвчалъ Францискъ на эту рчь,— я, какъ король, не считалъ себя отвтственнымъ передъ народомъ и передъ моей семьей за неприкосновенность короны, то я бы уже давно снялъ съ себя это угнетающее меня бремя.

Положеніе дйствительно было безысходное. Не только войско доведено до безсилія, не только флотъ настроенъ враждебно Франциску, не только народъ начиналъ явно сочувствовать утвержденію единства Италіи, но даже, повидимому, дотол преданнйшія аристократическія семьи, стоявшія всегда близко ко двору, отстранялись отъ него.

——

Утромъ описываемаго нами дня Францискъ попросилъ жену създить въ Казергу.

— Тамъ,— говорилъ онъ,— въ бюро, которое стоитъ въ спальн, хранится квитанція англійскаго банка на двнадцать миліоновъ ренты. Покидая Неаполь, я не хочу воспользоваться ничмъ, что лично мн не принадлежитъ. Эта рента — наслдство, полученное мною отъ предковъ, и я считаю только ее моею по праву.

Королева тотчасъ же собралась, отказавшись отъ конвоя, вопреки просьбамъ супруга.

Она любила Казерту: тамъ она провела не одинъ, а нсколько подъ-рядъ медовыхъ мсяцевъ съ горячо любимымъ и нжно любящимъ мужемъ. Тогда у нея было столько свтлыхъ надеждъ, теперь оставался только долгъ — быть опорой несчастнаго слабаго человка.

Тяжкое впечатлніе произвела на нее нынче Казерта. Дворецъ опустлый, ни карауловъ, ни даже часовыхъ: солдаты почти вс были усланы на убійственную междоусобную войну.

Знакомые слуги вс исчезли. Даже въ саду сторожей и садовниковъ не было видно.

Взявъ изъ бюро документъ, она заперлась въ своей спальн, долго обдумывала положеніе, въ которомъ находился ея мужъ, и to, что она должна предпринять, дабы поддержать его, какъ короля и любимаго человка. На душ у нея было очень тяжело.

— Однако,— сказала она самой себ,— главное дло — не падать духомъ. Я расхныкалась, какъ маленькая двочка.

Она открыла широкое, выходившее въ паркъ окно и вдохнула въ себя живительный воздухъ.

Солнце было уже высоко. Обширныя лужайки между тнистыми аллеями ярко зеленли, мстами перерзывая лсъ легкими тнями мраморныхъ статуй, которыя были раскиданы по нимъ. Вдали искрились на солнц, то высоко вздымась, то разливаясь въ затйливые бассейны, воды знаменитой группы фонтановъ.

Какой-то ветхій дворцовый егерь брелъ по дорожк со сворой собакъ. Одна собака залаяла, къ ней присоединились остальныя. Лай сталъ даже угрожающій и, видимо, относился къ какимъ-то двумъ мужчинамъ, только что вошедшимъ чрезъ боковую калитку парка. Они однако только промелькнули и быстро скрылись за деревьями. Но зоркіе глаза королевы въ одномъ изъ нихъ узнали Урбана фонъ-Флуге. И ей въ тотъ же мигъ стало какъ-то спокойне, она почувствовала, что вблизи ея есть кто-то, ее охраняющій.

Софія была женщина въ высшей степени чистая и честная, но, видя ежедневно въ теченіе нсколькихъ мсяцевъ страстно влюбленнаго въ нее молодого гвардейца, она не могла не замтить по его кроткимъ, смущеннымъ глазамъ, что онъ глубоко любитъ ее.

Никакая женщина, какъ бы она добродтельна ни была, не могла бы оскорбиться этой безмолвной, почтительной, преданной любовью человка, который ничего не требовалъ, ничего не ожидалъ, ни на что не надялся, кром разв очень рдкой привтливой улыбки, которая была его единственной отрадой.

Самъ Урбанъ, истерзанный безплодной страстью, пересталъ бороться съ ней, онъ былъ ею непрестанно охваченъ, но старался не думать объ ея послдствіяхъ для самого себя.

Урбанъ фонъ-Флуге (т. е. Бруно Бесси-Морелли) въ этотъ день былъ свободенъ отъ службы и, узнавъ случайно, что королева похала въ Казерту безъ конвоя, приказалъ осдлать своего коня и прискакалъ туда, самъ не зная для чего.

Сойдя съ лошади у бокового входа въ паркъ, онъ совершенно неожиданно встртился съ дядей, Цезаремъ Бесси, который, какъ намъ извстно, безъ малаго годъ пробылъ въ Сициліи и вернулся оттуда на континентъ вмст съ гарибальдійцами. Оба они давно и крпко любили другъ друга. Бруно очень обрадовался, хотлъ было броситься въ объятія дяди, воскликнувъ: ‘какъ я радъ тебя видть!’

Но Цезарь сдержалъ его словами:

— Ты говоришь, что радъ меня видть, а я напротивъ, откровенно скажу теб, что мн не доставляетъ никакого удовольствія встрча съ бурбонскимъ лакеемъ.

Молодой человкъ почти пошатнулся, такъ жестокъ былъ ударъ.

— Ты,— продолжалъ Цезарь,— явился сюда фальшивымъ баварцемъ, а здсь ты обратился въ фальшиваго республиканца. Ты забылъ клятвы, данныя на могил отца — жертвы бурбонской тираніи, ты пресмыкаешься у ногъ Маріи-Софіи.

— Дядя, замолчи, ради всего святого не произноси этого имени.

Въ этомъ крик Бруно было столько страданія, столько отчаянія, столько душевной боли, что дяд стало его глубоко жалко. Онъ однако не поддался сожалнію и строго сказалъ:

— Бруно, наши товарищи не довряютъ боле теб. Они называютъ тебя измнникомъ.

Въ глазахъ молодого человка блеснуло что-то страшное: невыразимая глубокая мука того, кто понялъ неизбжность оторваться отъ предмета, боле дорогого ему, чмъ жизнь, необходимость подчиниться своему неумолимому року.

— Я не измнникъ, воскликнулъ онъ:— я имъ не былъ никогда и никогда не буду.

Цйзарь былъ тронутъ. Онъ врилъ молодому человку. Онъ приблизился къ племяннику и, взявъ его за руку, дружески, какъ прежде, проговорилъ:

— Бруно, я еще вижу, что ты остался сыномъ твоего отца. Я знаю, что онъ обнялъ бы тебя въ эту минуту и сказалъ бы теб: будь же вренъ правд и человколюбію, будь безжалостенъ къ тмъ, кто заставляетъ страдать народъ, которымъ Господь судилъ имъ править.

— Черезъ двадцать четыре часа,— отвчалъ молодой человкъ, блдный, какъ смерть,— я покину неаполитанскій дворъ.

И, не ожидая отвта дяди, онъ быстро удалился.

XXX.
Марія-Софія и революціонеры.— Попытка похитить ее.

Софія предчувствовала, что ей боле никогда не видть Казерты. Ей хотлось проститься съ паркомъ, съ уголками, дорогими по воспоминаніямъ о своемъ медовомъ мсяц. Пригласивъ герцогиню Сангро сопровождать ее, она вышла изъ дворца.

Казертскій паркъ очень великъ, едва ли не обширне своего первообраза — Версальскаго парка. Постепенно он дошли до самой отдаленной его части, почти сливающейся съ сельскимъ просторомъ. Он были у подножія горы, на вершин которой виднлся маленькій охотничій королевскій домикъ.

Въ этой части парка прабабка Франциска II, королева МаріяКаролина, родная сестра Маріи-Антуанетты, устроила Тріанонъ, по образцу версальскаго. Тутъ много разъ въ счастливйшія минуты своей жизни сиживала Софія съ любимымъ мужемъ.

И теперь она опустилась на мраморную скамью, начинавшую обрастать плющемъ. Видъ на окрестности оттуда обширный и прелестный. Однако около парка и всей этой его части было совершенно пустынно, что и замтила ея спутница, ршившись предостеречь королеву.

— Ваше величество, лучше бы намъ уйти отсюда, здсь неблагоразумно засиживаться. Вы замтили, въ кустахъ прошли два какихъ-то человка.

— Да,— отвчала Софія.— Вроятно, егеря.

— Едва ли! Я здсь много живала. Всхъ егерей видала. Лица этихъ двухъ мн совершенно незнакомы… Зачмъ бы егерямъ, завидвъ насъ, поспшно скрываться.

— По всей вроятности, не хотли насъ безпокоить.

— Ваше величество, простите мн мою откровенность… Но, право, я не знаю… Изъ Неаполя мы ухали какъ-то таинственно, и здсь остаемся такъ долго понапрасну. Этотъ необъятный паркъ нынче ршительно обратился въ пустыню. Просто страшно становится.

При слов страшно королева нахмурила брови.

— Да чего же вы боитесь, герцогиня? Потерпите. Мы посидимъ еще немного, и уйдемъ.

Статсъ-дама все больше тревожилась, и Софія наконецъ успокоила ее, попросивъ пойти во дворецъ и распорядиться, чтобъ запрягали лошадей. Герцогиня не безъ робости пустилась въ длинный, пугавшій ее путь. Молодая женщина осталась одна, прислушиваясь къ далекимъ пснямъ поселянъ, собиравшихъ виноградъ, и думая свою горькую думу о муж и расшатанномъ престол, на который они оба вступили такъ недавно.

Вдругъ она заслышала быстро приближающіеся къ ней шаги. Черезъ минуту передъ ней стоялъ капитанъ королевской грардіи Урбанъ фонъ-Флуге (котораго мы будемъ называть его настоящимъ именемъ Бруно Бесси-Морелли). Королева изумилась, и ощутила нкоторое волненіе. Она глядла на него такъ, какъ будто хотла спросить: какъ вы сюда попали?

Что касается до Бруно, онъ былъ вн себя отъ волненія, сладостнаго или горькаго, онъ бы самъ не могъ объяснить. Ему въ первый разъ случилось быть одному съ обожаемой женщиной.

— Ваше величество, простите меня,— заговорилъ онъ дрожащимъ голосомъ:— что я позволилъ себ нарушить ваше уединеніе… Здсь пустынно… и бродятъ разныя личности.

— Если и такъ:— возразила высокомрно Софія:— мн все-таки нечего бояться. Вотъ полтора года, что я королева,— и зла никому не сдлала.

— Но мой долгъ, какъ дворянина, предупреждать всякую возможно-грозящую вамъ опасность.

— Долгъ дворянина! Вамъ бы слдовало сказать долгъ врноподданнаго и солдата.

— Простите, ваше величество… я могу показаться вамъ неблагодарнымъ, дерзкимъ. Вы меня спасли и облагодтельствовали. Я глубоко и всегда буду помнить, что я вамъ обязанъ счастливйшими днями моей жизни…

У Бруно отъ волненія голосъ прервался. Посл краткаго молчанія онъ продолжалъ:

— Я пришелъ затмъ, чтобы откланяться вашему величеству: я завтра покидаю мою службу, отказываюсь отъ моего чина и оставляю королевство,

Софія взглянула на него съ презрительной усмшкой.

— Капитанъ фонъ-Флуге, я не считала васъ на это способнымъ… Это вы называете благодарностью: покинуть короля въ трудную минуту, какъ покинули его генералъ Нунціанте, герцогиня Миньяно и имъ подобные.

Съ трепетнымъ восторгомъ и въ то же время съ глубокой скорбью глядлъ Бруно на обожаемую женщину. Въ этомъ взгляд его выражалось все неописуемое страданіе молодого человка. Онъ, подойдя къ Софіи, низко склонился передъ нею и слабымъ, полнымъ уваженія и обожанія голосомъ сказалъ:

— Вся душа моя проникнута любовью и скорбью. Не презирайте меня, не обвиняйте въ неблагодарности. Я умоляю о прощеніи, умоляю ту, которую люблю. Любовь моя могуча и чиста. Я употреблялъ вс усилія, чтобы потушить ее: напрасно! Я знаю, что осмлился полюбить существо во всхъ отношеніяхъ для меня недосягаемое. Мн остается одно — удалиться. Я пришелъ проститься…

И, опустясь на одно колно, онъ взялъ руку Софіи и почтительно поднесъ ее къ своимъ губамъ.

Молодая женщина все поняла. Она мягко отстранила свою руку. Но гнвъ и надменность въ ея лиц смнились сожалніемъ.

— Довольно,— произнесла она тихо:— уходите…

— Уйду, но умоляю васъ, когда меня не будетъ, не вспоминайте обо мн, какъ объ измнник. Помните, что я васъ безгранично люблю и безгранично вамъ преданъ…

— Довольно, довольно… Я всегда буду помнить васъ какъ благороднаго человка… и,— съ дрожаніемъ въ голос заключила Софія,— я искренно молю Бога, да хранитъ, да подкрпитъ онъ васъ… уходите…

И Урбанъ ушелъ.

——

Въ это время со склоновъ горы Тафія слышалась звонкая, бойкая псня молодежи. Это была большая толпа подстоличныхъ добровольцевъ, направлявшихся въ городъ Салерно, гд квартировалъ Гарибальди со своимъ штабомъ. У всхъ у нихъ были ружья, а на шапкахъ трехцвтныя кокарды. Псня боевая ихъ была о родин, о свобод, о самопожертвованіи ради того и другого: это былъ почти боевой кличъ.

Добровольцы были не близко, но каждое слово ихъ псни долетало до слуха королевы. Очи ея затуманились, блднота проступила въ лиц. Она понимала трагическій для Бурбоновъ смыслъ псни и не была въ силахъ бороться съ грустью, съ непривычной ей робостью, навяной псней и думами. Ей такъ захотлось поскоре быть дома, съ Францискомъ. А объ экипаж ей еще не приходили докладывать, статсъ-дама все еще не возвращалась. Софія встала и сдлала уже нсколько шаговъ по направленію ко дворцу, какъ вдругъ изъ ближайшей рощи раздался какой-то особенный, пронзительный свистокъ, изъ кустовъ около Тріанона повыскакали вооруженные люди и во мгновеніе ока окружили ее со всхъ сторонъ.

Еще нсколько минутъ тому назадъ подъ наплывомъ печальныхъ мыслей она чувствовала себя слабой и унылой. Но теперь, когда она инстинктомъ поняла опасность, къ Софіи вновь возвратилась вся ея обычная смлость. Она гордо взглянула на этихъ людей, такъ безцеремонно къ ней явившихся.

Для ясности нашего разсказа необходимо сказать нсколько словъ о фактахъ, которые предшествовали описываемой сцен.

Неустаннаго агитатора, или, какъ онъ самъ себя называлъ, commis voyageur de la rvolution, Цезаря Бесси мы оставили посл того, что гарибальдійское войско переплыло въ Калабрію. Побывавъ въ город Козенца, онъ направился въ Неаполь, гд ему было необходимо сдлать нкоторыя сообщенія мстному революціонному комитету, работавшему въ то время надъ задачей, какъ присоединить Неаполь къ завоеваннымъ уже объединительной партіей провинціямъ, безъ насилія, безъ выстрла, безъ пролитія крови.

У Цезаря Бесси былъ въ ум такой планъ. Королева Софія очень смла, она иметъ привычку вызжать изъ дворца, даже за городъ, даже въ Казерту, безъ всякаго конвоя, въ сопровожденіи какой-либо фрейлины или статсъ-дамы. Надо за ней внимательно слдить и похитить ее, не причиняя никакого вреда, конечно. Король обожаетъ жену и, чтобы выручить ее изъ плна, не остановится ни передъ чмъ, наврно согласится подписать отреченіе отъ престола.

Многіе члены комитета находили такую мру недостойной культурнаго вка. Цезарь оспаривалъ ихъ рыцарскіе средневковые предразсудки. Дло кончилось тмъ, что комитетъ не уполномачивалъ его на похищеніе, но и не препятствовалъ ему привести свой проектъ въ исполненіе.

И онъ, подготовясь надлежащимъ образомъ, ршился со своими сообщниками похитить королеву въ Казерт, когда узналъ, что она туда похала.

Во глав людей, окружившихъ внезапно Софію, стоялъ самъ Цезарь Бесси. Онъ только не замтилъ, что невдалек отъ устроенной революціонерами засады, скрытый густой группой деревьевъ, стоялъ и его племянникъ Бруно, еще не оправившійся отъ прощанья съ Софіей.

— Что вы за люди? Зачмъ вы здсь?— храбро спросила молодая женщина.

— Мы люди революціи, ваше величество,— отвчалъ Цезарь:— мы т люди, которые хотятъ освободить и объединить Италію.

Софія сдлала шагъ назадъ, она поблднла.

— Ваше величество благоволите итти съ нами,— продолжалъ Цезарь:— мы вамъ ничего не сдлаемъ… разумется, если вы не будете сопротивляться.

У королевы глаза засверкали, она скрестила руки на груди и властно, громко почти скомандовала:

— Прочь, прочь отсюда: вы оскорбляете вашу королеву Марію-Софію.

Голосъ ея былъ услышанъ Бруно. Въ одинъ мигъ онъ очутился около нея съ обнаженною саблей въ рукахъ и яростно крикнулъ заговорщикамъ:

— Прочь съ дороги!

Одинъ изъ революціонеровъ стоялъ немного въ сторон отъ товарищей, опершись на мраморную Наяду. Его звали Лоренцо, человкъ онъ былъ жестокій, почти дикій, проведшій жизнь въ горахъ родной Калабріи. Онъ въ рукахъ держалъ ружье. Въ его жилахъ текла кровь калабрійскихъ разбойниковъ. Съ изумленіемъ глядлъ онъ на разыгравшуюся предъ нимъ драму.

Цезарь Бесси сознавалъ опасность, которой подвергается его племянникъ. Цезарь зналъ, что прежніе товарищи считаютъ его измнникомъ, зовутъ бурбонскимъ лакеемъ. Теперь вс они, видя, что Бруно, на содйствіе котораго они должны бы были разсчитывать, защищаетъ королеву, не жалли оскорбительныхъ словъ по его адресу:

— Измнникъ, ренегатъ!

— Прочь съ дороги, гнусные похитители женщинъ!— кричалъ Бруно. Онъ прислонился къ толстому дереву, зорко наблюдалъ за врагами и держалъ саблю наготов.

Софія была подавлена ужасомъ.

— Смерть предателю! Смерть отступнику 1—продолжали кричать сподвижники Цезаря.

Вс они были наряжены королевскими егерями и вооружены длинными ножами. Только у немногихъ были карабины.

Сверкнули ножи, и революціонеры приблизились къ Бруно. Цезарь ихъ задержалъ и тмъ голосомъ, какимъ говорилъ съ племянникомъ прежде, какъ любящій отецъ, обратился къ нему:

— Бруно, хоть меня выслушай… Разв ты не видишь, что, продолжая безумно упорствовать, ты погибнешь.

— Пусть! Но до королевы они дойдутъ только чрезъ мой трупъ.

— Измнникъ! предатель своихъ братьевъ! бурбонскій шпіонъ!— яростно кричали его противники.

Лоренцо навелъ на него дуло своего карабина. Королева безъ чувствъ упала на траву. Ряженые егеря приблизились къ нему. Бруно удалось ловко отпарировать передовые ножи. Но революціонеры словно хотли растерзать защитника королевы, какъ Цезарь громко скомандовалъ:

— Стой и слушай!..

Хоръ трубачей гд-то вблизи игралъ сигналъ ‘въ атаку’…

— Наше дло сорвалось, это королевскіе драгуны. Намъ не слдъ попадаться имъ.

Еще и еще раздались приближающіеся трубные звуки.

— Разбгайтесь,— гаркнулъ Цезарь, въ душ радуясь спасенію племянника, хоть и досадно ему было, что предпріятіе не удалось.

Вс его спутники мгновенно скрылись въ разныя стороны. Только Лоренцо прежде, чмъ убжать, выстрлилъ изъ своего карабина почти въ упоръ: Бруно палъ замертво наземь.

XXXI.

По всему Неаполю шелъ гулъ и сплошной шумъ, зловщій, подобный нарастающему приливу бурнаго моря, подобный подземнымъ раскатамъ сосдняго вулкана Везувія.

По главнымъ улицамъ столицы, какъ хищное воронье, проносились толпы людей съ освирплыми отъ голода и нищеты физіономіями: тощіе, оборванные грязные, отталкивающіе.

Дв сотни солдатъ королевской гвардіи въ боевомъ порядк, съ обнаженными саблями, были выстроены на внутреннемъ дворцовомъ двор.

Чуялось, что страшное бдствіе грозило великолпному, но теперь опуствшему, обиталищу Бурбоновъ, чуялось, что мощная буря грозила снести тронъ, предварительно унеся тхъ, кто его окружалъ, и сановниковъ и слугъ.

Слды послдняго пышнаго бала встрчались еще во всхъ пріемныхъ покояхъ дворца.

Въ зал Пословъ еще ютится эстрада для оркестра, на ней стулья для музыкантовъ, такъ усердно потрясавшихъ стны звуками Бурбонскаго гимна…

Увядшіе цвты, гирлянды еще не сняты, не выметены…

Но гд же блестящіе кавалеры, гд дамы, осыпанныя брильянтами, гд чванливые, хвастливые генералы, министры?

Огромныя венеціанскія зеркала на стнахъ покрыты пылью такъ недавно промелькнувшаго въ нихъ бала. Сквозь эту пыль отражаютъ они въ настоящую минуту нсколько печальныхъ человческихъ фигуръ, собравшихся въ этой зал Пословъ.

Францискъ II, въ мундир гусарскаго генерала, безъ орденовъ, безъ сабли, сидлъ у стола, подпирая голову правой рукой. Онъ былъ блденъ, скорбенъ, замкнутъ въ самомъ себ и безмолвенъ.

Въ другомъ конц комнаты стояли генералъ Піанелли и премьеръ Романо. Первый сохранялъ свой привычный видъ ничмъ не смущающагося самодовольнаго бахвала. Второй сохранялъ свою обычную личину непостижимаго сфинкса.

Одна изъ дверей распахнулась, въ глубокой тишин послышалось шуршанье шелка: вошла королева Софія, спокойная, величавая, прелестная. Она приблизилась къ мужу и сла около него. Францискъ поцловалъ ея маленькую мягкую ручку и тихо промолвилъ:

— Когда я не буду больше королемъ, ты, мое сердечко, попрежнему будешь любить меня?

— Всегда, всегда — нжно отозвалась молодая женщина.

Генералъ и министръ хотли было приблизиться, чтобы привтствовать королеву, но король жестомъ руки удержалъ ихъ въ отдаленіи. Потомъ всталъ самъ и сказалъ:

— Генералъ Сальваторъ Піанелли, военный министръ, не умвшій заботиться о моемъ войск, вы, конечно, желаете получить отставку?

И затмъ, обратясь къ черному человчку, гнвно произнесъ, указывая обоимъ министрамъ на дверь:

— А вы, донъ-Либоріо, возьмите себ паспортъ и удалитесь въ боле безопасное для васъ мсто.

Когда оба министра, понуривъ головы, исчезли, Францискъ нжно обнялъ свою супругу, сказавъ ей:

— Мы сегодня же покинемъ Неаполь. Я не хочу, чтобъ изъ-за меня пострадалъ народъ, чтобъ проливались слезы матерей и кровь жителей въ город, гд я родился…

‘Историческій Встникъ’, тт. 109—110, 1907

ПОСЛДНЯЯ КОРОЛЕВА

ОТЪ ПЕРЕВОДЧИКА.

I.Король Фердинандъ II.— Его семья.— Политическое завщаніе.— Кончина.

IV.Вдовствующая королева но глав реакціоннаго наговора противъ Франциска II.— Открытіе заговора.— Великодушіи короля.— Наглое коварство его мачехи.

V.Воспоминаніи стараго полицейскаго: баррикады и кровь 1848 г., покушеніе на жизнь Фердинанда II, революція въ Сарпи.

VI.Келья королевскаго духовника, отца Помпеи.— Что тамъ нашелъ полицейскій комиссаръ.

VII.Манифесты и ихъ участь.— Перемна министерства.— Избіеніе солдатъ на Марсовомъ пол.

VIII.Коронаціонныя торжества.— Балъ во дворц.— Король и шляпа городского головы.— Филанджіери и ученый.— Бомба.

IX.Бурбонскій принцъ и старый революціонеръ.

X.Каморра и Бурбоны.

XI.Молодая королева и министръ полиціи.

XII.Прошлое двухъ заговорщиковъ.

XIII.Оживленіе революціонной дятельности.— Заупокойная обдня по генерал Пепе.

XIV.Благонамренная англичанка при двор.— Вдовствующая королева плюется.

XV.Блое письмо.— Святые въ революціонныхъ лентахъ.— Арестъ англичанки.

XVI.Ультиматумъ премьера Филанджіери.— Тревога королевы Софіи.

XVII.Безсознательная жертва Фоджійскаго заговора.— Тюремный встникъ.

XVIII.Легальный заговоръ.— Послдній премьеръ-министръ послдняго Бурбона.

XIX.Наполеонъ III и герцогиня Кастильоне.

XX.Подготовка революціи въ Сициліи.— Монахи-инсургенты.— Репрессіи.

XXI.Вождь рабочихъ.— Подготовка возстанія въ Палермо.

XXII.Кровавое утро 4 апрля 1860 года.

XXIII.Неуловимый заговорщикъ.— Неутомимый полицеймейстеръ и неунывающій генералъ-намстникъ.

XXIV.Гарибальди въ Сициліи — Высадка.— Восторженная встрча.— Калатафимскій бой.

XXV.Картонные генералы.— Сдача королевской арміи.— Бурбонскіе солдаты братаются съ гарибальдійцами.

XXVI.Чернь и революція.

XXVII.Послдній балъ.— Новый дворцовый заговоръ.

XXVII.Королевская семья — Народное волненіе и смлая королева.

XXIX.Францискъ наканун паденія.— Поздка королевы Софіи въ Казерту.— Встрча Цезаря и Урбана Бесси.

XXX.Марія-Софія и революціонеры.— Попытка похитить ее.