Послдняя изъ Кастельменовъ.
(Новелла Уйда.)
Послдняя изъ Кастельменовъ.
(Новелла Уйда.)
‘Русская Мысль’, No 10, 1881
Последняя из Кастельменов, Уйда, Год: 1881
Время на прочтение: 19 минут(ы)
Цецилія Кастельменъ была краса своей семьи и въ то же время самая красивая изъ всхъ женщинъ въ род Кастельменовъ, когда бывало проходила по громаднымъ заламъ замка Лилліесфордъ. То было давно, полтора столтія тому назадъ. Весь городъ сходилъ по ней съ ума. Ея красота — боле могущественная сила, чмъ сама ненависть партій — одинаково признавалась какъ вигами Сенъ-Джемса, такъ и тори Бокао, какъ красавцами Гаррауай, такъ и мелкими владльцами Озинды.
Везд — на Снной площади, равно и въ опер или на королевскомъ балу — ее окружали самые высокопоставленные, самые выдающіеся люди изъ ея современниковъ, прекрасный же полъ партіи виговъ отъ души ненавидлъ ее, такъ какъ она до мозга костей принадлежала партіи тори и въ душ была сторонницей короля Якова III: она покланялась Болингброку, ненавидла Мальбороу и принца Евгенія, сильно врила во вс ужасы той программы, которую, какъ говорили, приготовили виги для годоваго праздника на 1711 годъ, и ею же, какъ подозрвали, была внушена знаменитая сатира на прекрасныхъ дамъ, занимающихся политикой, которыя были выведены въ No 81 Зрителя, подъ именемъ Розалинды и Нигранилль.
Цецилія Кастельменъ — еще красиве въ двадцать четыре года, чмъ въ семнадцать — была еще не замужемъ, несмотря на то, что самые знаменитые люди въ государств готовы были предложить ей свою руку. Стоя выше кокетства своихъ подругъ, презирая игру веромъ и свтское жеманство, блестящая, гордая, не имющая себ равныхъ, она всецло принадлежала самой себ, ни одинъ изъ самыхъ блестящихъ джентльменовъ въ город не могъ похвалиться въ обществ своихъ товарищей, не прибгая для этого къ боле нахальной лжи, чмъ самъ Томъ Уартонъ, что осчастливленъ хоть единымъ ободряющимъ взглядомъ дочери графа Кастельмена. Напрасно совтовалъ ей отецъ не пренебрегать партіями, которымъ завидывали вс придворныя дамы, и когда ея прелестныя подруги, истыя кокетки, смялись надъ ея холодностью, сильно завидуя ея побдамъ, она, только слегка улыбалась и качала головой. Но она, можеть-быть, просто безсердечный человкъ? Цецилія не оспаривала такого взгляда.
— Ну, разв не милы эти люди?
— Пожалуй, милы.
— Напримръ, его свтлость Бельамуръ?
— Человкъ умный, нтъ сомннія.
— А лордъ Мильамонзъ?
— Забавникъ, но хвастунъ, у него красивыя руки. Жаль только, что онъ постоянно объ этомъ думаетъ.
— А сэръ Гай-Риверсъ?
— Такой же внимательный влюбленный человкъ, какъ выведенный въ комедіи ‘Свтская дорога’. Но она слышала, что онъ смялся надъ женщинами, когда пилъ шоколатъ въ Озинда.
— А графъ Даржанъ?
— Храбрый воинъ, но какая возлюбленная въ состояніи будетъ соперничать въ его сердц съ игральными костями Грумъ-Портера?
— А лордъ Филиппъ Бельяръ?
— Настоящій джентльменъ, образецъ придворныхъ, изящный, безупречный молодой человкъ, нравится всмъ, но не нравится ей.
Очень можетъ быть, что она была слишкомъ разборчива, слишкомъ спсива, какъ про нее говорили, но что же длать, если она была такая? Да и къ чему желать ей пересоздаваться, когда она и такъ была счастлива?… Что касается до нея, то она въ свою очередь не могла понять, какъ можно такъ затрачиваться на игру веромъ, на выборъ и подборъ лентъ, на упражненія передъ зеркаломъ въ выдлываніи поклоновъ — и все только для того, чтобы добиться взгляда, улыбки людей, которымъ он сами не придавали никакаго значенія. Красивая и гордая женщина должна была стоять выше этихъ притворствъ и мелкихъ побдъ.
Такъ думала Цецилія Кастельменъ и гордо шла своею дорогой, оставаясь всегда побдительницей и никогда побжденной.
Ричардъ Стиль, наврно, думалъ о ней, когда подъ именемъ ‘Набожной кокетки’ писалъ въ своемъ дневник: ‘Я уважаю тхъ, которыя могли бы быть кокетками, но не хотятъ, и отъ души презираю тхъ, которыя хотли бы быть, но, отчаявшись въ возможности, не находятъ словъ, чтобы достаточно очернить своихъ соперницъ, боле счастливыхъ, чмъ он сами’.
Итакъ, Цецилія Кастельменъ была въ то время царицей. Когда бывало она сидла въ театр, въ своей лож, на той сторон, которую занимали виги, то самые горячіе поклонники мистрисъ Олдфильдъ и мистрисъ Портеръ едва ли слышали тогда хоть одно слово изъ ‘Двы-героини’ или изъ ‘Влюбленной вдовы’, и изящный молодой человкъ, всего боле напыщенный своимъ собственнымъ превосходнымъ костюмомъ, смотря на нее, когда она сидла съ видомъ царицы и когда на ея чел блестли брилліанты Кастельменовъ, забывалъ о своихъ перчаткахъ съ серебряною бахромой, о табакерк съ рисунками, о чудной трости и о храбрыхъ подвигахъ, о которыхъ онъ мечталъ.
Какова должна была быть радость ея подругъ, когда 22 іюня большая семейная карета съ тремя раскрашенными цаплями на дверцахъ, изображающихъ гербъ, съ шитыми ливреями, съ позолоченною сбруей, тяжело колыхаясь, катила изъ Лондона по отвратительнымъ проселочнымъ дорогамъ, а крестьяне, выходя изъ своихъ хижинъ, изумленно смотрли на княжескую пышность дорожной повозки милорда.
Въ город ходили слухи, что извстная духовная особа, священникъ графа Кастельмена, слишкомъ нескромно болталъ въ Кафе Чайльдъ о политик своего патрона, что будто посл Утрехтскаго міра, когда снова можно было привозить французскіе товары, черезъ Ламаншъ провозили шифрованныя письма въ палочкахъ шоколата, что нкоторыя высокопоставленныя особы были сильно заподозрны въ замыслахъ, враждебныхъ спокойствію государства, что графъ отъ одного изъ своихъ высокопоставленныхъ родственниковъ, между прочимъ, получилъ совтъ — оставить на нкоторое время дворъ, гд на него дурно смотрли, и тотъ городъ, гд за самое ничтожное, неблагоразумное слово его могли препроводить въ казематъ,— и хать въ свое имніе Лилліесфордъ, гд олени не берутъ на себя роли шпіоновъ и гд буковые лса хранятъ тайны.
Прекрасныя дамы, зная, что на весь сезонъ у нихъ будетъ свободное поле, радовались при мысли, что Цецилія закупорена въ своемъ замк, и отъ всего сердца наслаждались исторіей шифрованнаго письма, злыми рчами въ кафе виговъ, дурною славой, которую оставилъ въ Сентъ-Джемс графъ, и въ особенности — что, впрочемъ, входитъ въ правило человческой природы вообще, будетъ ли та женская или мужская — несчастіемъ своихъ друзей.
То было въ іюн 1715 года. Тори глухо волновались. Арестъ Орнонда и Болингброка ускорилъ удаленіе новоприбывшихъ изъ Ганновера. Джентльмены побитой партіи начали нетерпливо относиться къ вторженію нмцевъ и съ сожалніемъ думать о законной династіи, они также начали понимать усиливающееся раздраженіе своихъ соотечественниковъ на свер, которые давно бились, какъ стая благородныхъ гончихъ, которыхъ держатъ на привязи. Эмиссары то и дло разъзжали то въ Сенъ-Жерменъ, то къ благороднымъ якобитамъ. Католическіе священники принимали участіе въ этихъ интригахъ. Доставлялись письма въ ничмъ неповинныхъ пучкахъ кружевъ и планы войны, завернутые въ конфекты. То было страшное время, переполненное заговорами и противозаговорами, опасностями и кознями,— одинъ изъ тхъ моментовъ, когда люди, живя постоянно надъ миной, привыкаютъ любить неизвстность и уже находятъ жизнь безынтересной, если не предвидится съ минуты на минуту возможности разстаться съ ней.
Графъ Кастельменъ счелъ за лучшее послдовать данному совту — оставить Лондонъ, отчасти для своей личной безопасности, отчасти для того, чтобы подвинуть свое дло, такъ какъ и тому и другому было бы лучше отъ его пребыванія въ графств, нежели отъ сосдства виговъ въ столиц.
Замокъ Лилліесфордъ — громадная постройка временъ Нормановъ — скрывался на запад въ густыхъ лсахъ. Когда пріхала туда Цецилія, чтобы раздлить уединеніе своего отца, стада оленей паслись подъ буковыми деревьями и лебеди смотрлись въ зеркальную рчку такъ же, какъ пасутся и смотрятся и въ настоящее время, когда ея имя и ея титулы красуются уже на гробниц, гд она покоится въ мавзоле по ту сторону парка. Вся деревня нарядилась въ свою зеленую ливрею Иванова дня, и розаны засыпали своими душистыми лепестками бархатный газонъ, по которому ступала прекрасная изгнанница.
Было безоблачное утро, когда она спускалась по большой лстниц, гд дамы и кавалеры — ея предки, рисованные Лели и Джейсономъ, казалось, слдили за ней изъ глубины своихъ полированныхъ рамъ:, она прошла по площадк своей гордой и легкою поступью и поднялась на террасу, возвышавшуюся надъ паркомъ. Самъ Ванъ-Дикъ съ удовольствіемъ бы сталъ рисовать портретъ этой молодой двушки, которая стояла теперь на балкон вся окруженная цвтами и облитая свтомъ. Съ любовью бы перенесъ онъ на полотно ея руку, граціозно покоившуюся на голов борзой собаки, ея прелестную и величественную осанку, ея глубокіе голубые глаза, ясный лобъ и игру свта въ складкахъ ея шелковаго со шлейфомъ платья. Но ея портретъ, рисованный самимъ Ванъ-Дикомъ, этимъ истиннымъ учителемъ изящнаго, не былъ бы такъ вренъ, какъ тотъ набросокъ, который былъ сдланъ нсколько поздне любящимъ ее человкомъ. Этотъ набросокъ и теперь еще можно видть въ большой галлере Лилліесфорда, освщенной падающими изъ западныхъ оконъ лучами солнца.
Цецилія долго стояла на террас, смотрла на лсъ, на холмы, по-прежнему положивъ руку на голову борзой собаки. Она не замчала пейзажа, который разстилался вокругъ нея: ея мысли были далеко, он были заняты разборомъ шансовъ за и противъ того дла, которое она такъ близко принимала къ сердцу,— опасностями, которымъ подвергался отецъ, и тми далекими перспективами, которыя сулили ей возвратъ счастья для дома Стюартовъ, единственнаго, который Кастельмены когда-либо признавали за домъ своихъ королей. Она съ сожалніемъ покинула городъ, но то, о чемъ жалла она, былъ не Бельамуръ, не сэръ Гай-Риверсъ, она сожалла о жизни, объ ум, о прелестяхъ свта, гд она — царица дня — привыкла царить. Но воспоминанію прошлаго она отдала всего нсколько минутъ. Когда, въ первое утро своего изгнанія, она стояла на террас, ея мысли постоянно уносились къ честнымъ джентльменамъ свера или ко двору Сенъ-Жермена. Казалось, она улыбалась какому-то виднію побды, вызванному самолюбіемъ и фантазіей. Когда раздался топотъ лошадиныхъ копытъ, она быстро подняла глаза и увидала всадника. Онъ скакалъ по алле къ главному подъзду дворца. Лошадь подъ нимъ была покрыта пной и, казалось, сильно заморилась отъ долгой зды, самъ онъ казался не мене утомленнымъ, но тмъ не мене, прозжая у подножія террасы, онъ снялъ шляпу и низко поклонился.
‘Ужь не посланный ли это, котораго ждутъ изъ Сенъ-Жермена?’ — спрашивала себя лэди Цецилія въ то время, какъ ея собака злобно заливалась на прозжаго.
Вернувшись къ себ въ комнату, она разсянно принялась вышивать свой носовой платокъ. Въ это время ей пришли сказать, что ‘его милость’ просятъ ее пожаловать въ осьмиугольную комнату. Тамъ она встртила прізжаго, котораго отецъ представилъ ей какъ одного изъ самыхъ врныхъ своихъ друзей, сэра Фульке Равенсуорса, того самаго, котораго они ждали. Цецилія поклонилась съ тмъ видомъ увреннаго въ себя достоинства, которое нельзя назвать снисходительностью, но которое, казалось, навсегда исключало всякую фамильярность и какъ бы воздвигало вокругъ нея непроходимую преграду.
Сэръ Фульке Равенсуорсъ былъ высокій, красивый мужчина съ благородною наружностью, его лицо, загорлое отъ лучей чужаго солнца, теперь поблднло отъ усталости съ дороги, его платье, шитое золотомъ, еще было покрыто пылью. Но тмъ не мене, когда онъ поклонился, Цецилія Кастельменъ тотчасъ замтила, что ни лордъ Бельамуръ не могъ имть лучшей граціи, ни лордъ Мильамонтъ — такого величественнаго придворнаго вида. Однако она скоро стала внимательно слушать разсказъ отца относительно новостей, привезенныхъ сэромъ Фульке изъ Сенъ-Жермена,— привезенныхъ съ лихорадочною торопливостью среди тысячи опасностей и многихъ переодваній. То было шифрованное письмо отъ Якова Стюарта къ своему врному и многолюбимому поданному Георгу Герберту графу Кастельмену, письмо необычайной важности, которое въ т опасные дни, когда фигуры на обояхъ, казалось, подслушивали за вами, а собака, которая спала около васъ, казалось, готова была прочесть и выдать вашу мысль,— надо было читать при закрытыхъ дверяхъ.
Тотчасъ ухать изъ Лилліесфорда было бы одинаково опасно какъ для посланнаго, такъ и для графа: оставить его у себя — былъ единственный исходъ. Тотъ, кто не за деньги исполнилъ такое порученіе, не могъ такъ скоро удалиться и снова подвергнуть себя всмъ опасностямъ, стараясь достигнуть береговъ Франціи. Графъ далъ понять это посланному. Тотъ благодарилъ, соглашаясь на его предложеніе.
Можетъ-быть красавица, у которой, онъ видлъ, блестли глаза отъ радости и гордости, когда она читала царское привтствіе,— можетъ-быть именно она заставила его съ удовольствіемъ согласиться продолжить здсь свое пребываніе, а можетъ-быть его вообще мало интересовало, гд онъ проведетъ время въ ожиданіи опредленной минуты двинуться въ походъ на жизнь и смерть за ‘Блую Розу и длинные волосы’. Онъ былъ не больше какъ простой солдатъ ‘счастья’, бдный джентльменъ, безъ всякаго состоянія, кром своего имени, безъ всякихъ знаковъ отличія, кром своей шпаги, и преданный такому длу, котораго звзда съ давнихъ поръ потускнла. Въ продолженіе нсколькихъ лтъ его жизнь представляла рядъ опасностей и приключеній — то на войн подъ Бервикомъ въ Альманц, то рискуя жизнью при исполненіи опасныхъ порученій, которыя Яковъ Стюартъ не могъ доврить никому другому. Храбрый до безразсудства, онъ тмъ не мене обладалъ тонкостью дипломата, и изгнанный дворъ такимъ образомъ имлъ въ немъ самаго дорогаго слугу: совершенно по-княжески, а также и совершенно по-человчески, Стюарты старались воспользоваться его услугами, но всегда забывали вознаграждать его за его подвиги.
Леди Цецилія нсколько скучала. Выслушивать по воскресеньямъ замчанія насчетъ безконечныхъ проповдей капеллана, играть въ крамбо {Пріискиваніе римъ къ слову.}, принимать или самой навщать живущихъ въ деревн женъ пэровъ, которыя не бывали въ Лондон со времени коронаціи королевы Анны, принимать кавалеровъ или охотниковъ за лисицами, которые не знаютъ другой музыки, кром лая своихъ гончихъ — все это для нея было плохимъ утшеніемъ. Даже присутствіе посланнаго отъ Стюартовъ теперь не было для нея безразлично.
Въ начал она мало его видала, она говорила съ нимъ только за столомъ, съ тмъ вжливымъ достоинствомъ, которое такъ не похоже на легкія манеры высокихъ современныхъ ей дамъ, съ тмъ спокойнымъ и холоднымъ видомъ, который на половину леденилъ самыя сладкія рчи на устахъ Бельамура и превращалъ въ нершительныя самыя смлыя дла.
Мало-по-малу она увидала, что сэръ Фульке былъ знакомъ со многими странами, что онъ зналъ языкъ и литературу Франціи, Италіи и Испаніи, наконецъ, что онъ прошелъ науку свтскаго человка въ салонахъ Версаля при пріем герцогини Мэнъ и при двор Сенъ-Жермена. Онъ говорилъ съ увлеченіемъ, но серьезно и ршительно, о необходимомъ кризис, который приближался, и его разговоры больше нравились Цециліи, чмъ тотъ вздоръ и пустяки съ претензіей на что-то, къ которымъ ее пріучили въ Лондон. Тамъ, среди обожателей, которые оспаривали другъ у друга ея веръ, она, безъ сомннія, едва ли бы замтила бднаго офицера. Здсь не она снисходила и слушала повреннаго короля, снисходила до улыбки, и какой улыбки?— такой рдкой и такой прекрасной на ея гордыхъ устахъ… Когда онъ разсказывалъ ей о придворныхъ дамахъ другихъ странъ, а иногда — онъ это длалъ неохотно — и о своей жизни, полной случайностей и опасностей, она интересовалась. Она любила затягивать съ нимъ бесду, когда они вмст возвращались верхомъ по буковымъ аллеямъ или когда, стоя на террас замка, они оба любовались закатомъ солнца. Джентльменты и дамы Сентъ-Джемса съ своими французскими романами, съ своими цитатами изъ Aurungzebe совсмъ не пріучили ея въ подобнымъ разговорамъ.
Фульве Равенсуорсъ никогда не льстилъ ей, и лесть всегда была противна вкусамъ Цециліи. Онъ спокойно при ней осмливался хвалить красоту другихъ женщинъ, онъ даже имлъ смлость не всегда соглашаться съ ея мнніемъ. Хотя онъ былъ солдатъ, но онъ умлъ владть карандашомъ и кистью, онъ читалъ ей вслухъ поэму Тасса или комедіи Лопе-де-Вега. И этотъ бдный дворянинъ, безъ будущаго, говорилъ о жизни и своихъ надеждахъ,— говорилъ съ такой смлою ршительностью, какой она до настоящаго времени еще ни у кого другаго не встрчала. Однимъ словомъ, во время этихъ длинныхъ лтнихъ дней лэди Цецилія нашла въ посланномъ изъ Сенъ-Жермена собесдника по своему вкусу. Она уже меньше искала уединенія въ своей комнат и охотно слушала его по вечерамъ, когда роса переполняла лепестки розъ и звзды смотрлись въ вод промежду кувшинокъ. Какое-то сладкое чувство овладвало ею тогда,— ею, которая хвалилась тмъ холоднымъ равнодушіемъ, на которое такъ часто жаловались ея обожатели, это сладкое чувство и придавало ея красот ту тайную прелесть, которой до этихъ поръ не доставало прелестной Кастельменъ. Когда она грустно проводила рукой по перьямъ своего сокола, когда она слушала стихи, гд Петрарка и Конгрева говорятъ о любви, можно было видть, какъ время отъ времени ея щечки и лобъ покрывались легкою краской, такъ быстро исчезавшей, какъ отраженіе вечернихъ облаковъ на блой мраморной стату. Затмъ она овладвала собой, отгоняла свои мечты и по-прежнему становилась горда, холодна, какъ брилліанты Кастельменовъ, которые она носила въ волосахъ.
Такъ проходило лто. Желтла нива, листья буковыхъ деревьевъ принимали осеннія краски. Какъ рожь спетъ только ради превращенія и листья на деревьяхъ золотятся для того только, чтобъ умереть, точно также и сильнйшее людское честолюбіе и самыя сладкія надежды растутъ собственно для того, чтобы погибнуть въ разочарованіи.
Четыре мсяца прошло съ тхъ поръ, какъ посланный отъ Стюартовъ пріхалъ въ Лилліесфордъ,— четыре мсяца, которые для него прошли какъ сонъ, настала минута, когда онъ долженъ былъ исполнить полученный приказъ — скоре хать въ Шотландію и отвезти инструкціи и депеши къ графу Мэру: претендентъ на престолъ готовъ былъ соединиться съ врными шотландцами. Если судить по отваг Фульке Равенсуорса, то побда казалась врной, пораженіе вслдствіе внутреннихъ усобицъ или измны было невозможно. Можетъ-быть успхъ дастъ ему право,— ему, который, кром чести и шпаги, ничего не иметъ,— дастъ ему право добиться….
Цецилія Кастельменъ стояла въ амбразур своего окна, лучи октябрскаго солнца играли въ опалахъ ея корсажа, она держала руку у сердца, какъ будто тамъ ей было что-то больно. Для нея было совсмъ ново это безпокойство, эта усталость, эта тяжесть, которыя она чувствовала и которыя ее не покидали. Не опасеніе ли это,— говорила она себ,— за общее дло, не отъ опасностей ли, которымъ подвергается ея отецъ? Но какъ это было слабо, по-дтски, недостойно женщины изъ рода Кастельменовъ!… А между тмъ тоска не покидала ее.
Собака,— она спала возл нея,— съ глухимъ ворчаніемъ подняла голову, когда послышались мужскіе шаги въ святилищ ея госпожи, затмъ, узнавши друга, она снова улеглась спать. Цецилія медленно подняла голову, она знала, что лошади уже ждутъ, она думала избжать церемоніи прощанья и никакъ не предполагала, чтобы кто-нибудь былъ настолько дерзокъ и осмлился бы войти въ ней прощаться, не испросивъ предварительно на то позволенія.
— Леди Цецилія, я не могъ ухать, не услыхавъ отъ васъ ни одного слова. Простите, что я осмлился придти за нимъ сюда!
Какимъ образомъ случалось, что прямыя и краткія слова Равенсуорса нравились ей всегда больше, чмъ позолоченныя и вкрадчивыя рчи всхъ другихъ, ему самому трудно бы было это объяснить, если только это происходило не отъ того, что въ тон его голоса было нчто честное, серьёзное, совсмъ новое какъ для ея слуха, такъ и для сердца.
Она сильнй сдавила въ рук опалы — признакъ тоски — и улыбнулась:
— Пусть Богъ не оставитъ васъ, сэръ Фульке, и пусть хранитъ васъ отъ всякаго несчастія.
Онъ тихо поклонился, затмъ, выпрямившись и смотря на переливы свта въ ея опалахъ, произнесъ:
— И это все, чмъ вы наградите меня?
— Все!… А вы хотли бы большаго, сэръ Фульке? И это у же много,— я не сказала бы такъ другимъ.
— Простите! Дйствительно это много, и я не сталъ бы просить васъ о большемъ, еслибы дйствовалъ благоразумно и согласно съ разсудкомъ. Я не имлъ никакого права требовать большаго, подобныя просьбы дозволительны только любимцамъ счастія, у бдняка же не должно быть ни чувства, которое можетъ его заставить страдать, ни гордости, которую могутъ оскорбить,— это все достояніе счастливыхъ.
Губы Цециліи поблднли, но она съ гордостью отвтила:
— Ваша рчь странна, сэръ Фульке, я не понимаю ея.
— Значитъ, вамъ ни разу не приходила мысль, что здсь, подл васъ, я подвергаюсь боле смертельной опасности, чмъ на пол сраженія? Вы не догадались, что я имлъ безуміе, имлъ гордость любить васъ?…
Она покраснла до ушей, а потомъ сильно поблднла. Первымъ ея движеніемъ было чувство оскорбленной гордости. Бдный дворянинъ говорилъ ей о любви,— слово, которое самые смлые люди едва осмливались произносить возл нея шепотомъ. И онъ смлъ чувствовать къ ней любовь и даже отважился сказать это!…
Равенсуорсъ замтилъ чувство досады и гордости, которыя выражались въ каждой черт ея прелестнаго лица, и, когда она захотла было говорить, онъ остановилъ ее:
— Погодите! Я знаю, что вы хотите сказать. Вы находите, что съ моей стороны это — дерзость, для которой нтъ имени, что это безразсудство…
— Такъ какъ вы хорошо угадываете мои мысли, то не лучше было бы избавить меня и себя отъ этого безполезнаго и неожиданнаго свиданія. Зачмъ?
— Зачмъ?— Затмъ, что можетъ-быть вы никогда не встртитесь со мной въ этой жизни и можетъ-быть вспомните съ теплотой и прощеніемъ о томъ оскорбленіи, которое я вамъ нанесъ (если только можно оскорбить васъ тмъ, что полюбить васъ больше жизни и меньше только самой чести), когда узнаете, что я погибъ за общее дло, нося въ сердц ваше имя, дорого хранимое: оно никогда не слетитъ съ моихъ устъ. Искренняя любовь не можетъ быть ни для кого оскорбленіемъ. Елизавета Стюартъ нисколько не считала себя униженной отъ преданности Вильяма Кравена.
Цицилія не отвчала, она гордо держала голову, которую обливали лучи осенняго солнца. Ея гордость не умалялась, но сердце ея билось непривычно. Она глубоко страдала при мысли, что какой-то бдный бглецъ осмлился говорить ей о любви. Что же такое сдлала она, что сказала она, чтобъ онъ могъ позволить себ такую свободу? А между тмъ она чувствовала, что сердце ея бьется отъ безпредльнаго чувства удовольствія, котораго она еще никогда не испытывала. Но она тотчасъ подавила это чувство, какъ признакъ слабости и безразсудства, недостойныхъ послдней изъ Кастельменовъ.
Онъ хорошо видлъ, что происходило въ ней, что туманило ея взоръ, обычно спокойный, и заставляло дрожать ея гордыя губы, онъ нагнулся къ ней и голосомъ дрожащимъ отъ сильнаго чувства сказалъ:
— Лэди Цецилія, выслушайте меня! Если въ войн, которая предстоитъ, я пріобрту славу и отличіе, если побда будетъ на нашей сторон и если король вспомнитъ обо мн въ дни своего счастія, если впослдствіи я явлюсь передъ вами съ извстіемъ о побд, съ именемъ, которое Англія научится знать,— тогда… тогда позволите мн сказать вамъ то, что не желаете выслушивать теперь, и позволите надяться получить отъ васъ боле благосклонный отвтъ?
Она посмотрла ему прямо въ лицо и увидала въ его глазахъ безпредльную надежду, а на чел — великую отвагу смлой души, она слышала при окружающей тишин біеніе его сердца, ея глаза сдлались мягче, добре и, оборачиваясь въ нему съ своимъ царственнымъ видомъ, она произнесла въ полголоса: ‘да’.
Это слово, которое едва можно было разслышать, было произнесено спокойно и съ достоинствомъ. Краска, разлившаяся по ея щекамъ, придавала ей еще больше красоты вслдствіе гордости, которая мшала появиться слезамъ и не позволяла произнести боле нжнаго слова.
Но это ‘да’, произнесенное Цециліей Кастельменъ, считалось за слишкомъ многое.
Носовой платокъ, прекрасно вышитый ея собственными руками, съ ея гербомъ и вензелемъ, упалъ въ ея ногамъ. Онъ поднялъ его и, пряча у сердца, сказалъ:
— Если меня постигнетъ неудача, я возвращу вамъ его, какъ знакъ, что я отказываюсь отъ всякой надежды, если же я вернусь съ честью и славой, то этотъ платокъ будетъ мн залогомъ, что я имю право говорить и вы выслушаете меня,— не правда ли?
Вмсто отвта она наклонила свою благородную голову. Горячія уста молодаго человка прильнули на минуту къ ея рук. Затмъ она осталась одна у окна, чувствуя, какъ болзненно билось ея сердце. Ея глаза блуждали по окрестности, гд листья одинъ за другимъ падали съ деревьевъ, гд рка, протекавшая по парку, казалось, шептала горькія сожалнія о хорошихъ дняхъ прошлаго.
Черезъ два мсяца голыя втви буковыхъ деревьевъ колыхались отъ холоднаго декабрскаго втра и снгъ покрывалъ террасу замка, гд повислыя льдинки замняли теперь цвты розановъ. По всей стран ходили зловщіе слухи, которые несли съ собой уныніе и страхъ въ сердца людей врныхъ Блой Роз. Гонцы, скачущіе въ галопъ и останавливающіеся на минуту у дверей трактировъ, крестьяне, ведущіе бесду вокругъ разведеннаго огня кузницы, духовенство виговъ, прославляющее бога войны за его видимую благодать — вс разсказывали одну и ту же исторію, исторію сраженія при Шерифъ-Мюир и про бгство претендента престола.
Дурныя извстія достигли до Лилліесфорда, гд графъ приготовлялся развернуть на запад царское знамя, вышитое руками его дочери, и объявить Якова III властелиномъ и королемъ Великобританіи и Ирландіи. Дурныя всти продолжали прибывать, и Цецилія Кастельменъ въ отчаяніи проливала горькія слезы при мысли, что одинъ изъ Стюартовъ могъ пуститься въ бгство при вид измнника Аргилла, и что тамъ были люди, которые предпочли жизнь геройской смерти. О, зачмъ она — женщина, зачмъ она сама не была въ Престон, чтобы пристыдить ихъ за ихъ слабость и показать имъ, какъ нужно умирать вмст съ осужденнымъ на смерть городомъ, а не отдаваться въ плнъ!…
Быть-можетъ къ ея горю о корол присоединялось еще нчто боле мучительное, боле жгучее — воспоминаніе о честномъ и отважномъ лиц, такъ недавно обращенномъ къ ней съ выраженіемъ надежды и безграничной любви, а теперь это лицо, быть-можетъ блдное, холодное, смотритъ въ лагер Шерифъ-Мюира на зимнія звзды.
Двнадцать мсяцевъ прошло съ тхъ поръ, какъ золотая карета Кастельменовъ съ своей княжескою свитой пріхала на западъ въ графство. Скелеты блли въ гробахъ лондонской тюрьмы, прибитые черепа въ храм Бэръ чувствовали зимній снгъ и весеннее солнце, Кеншоиръ погрузился въ глубокій сонъ и Дервентуатеръ потерялъ свою молодую и красивую голову за нестоющее дло, верескъ цвлъ тамъ, гд пали мертвые при Шерифъ-мюир.
Еще новое лто наступало въ Англіи. Розы наклоняли свои нжныя головки на террасу Лилліесфорда, цапли на берегу рки расправляли свои серебристыя крылья, ласточки быстро описывали свои круги около высокой башни и голуби ворковали въ зелени, но графиня Кастельменъ, ставшая единственной представительницей своего рода и единственною владтельницей громадныхъ имній, которыя разстилались передъ ней, не находила ни радости въ блеск солнца, ни прелести въ пніи птицъ.
Она была послдняя изъ Кастельменовъ. Ея отецъ, разбитый несчастіями, разразившимися при Шерифъ-Мюир и Престон, умеръ въ тотъ самый день, когда его заключили въ лондонскую тюрьму. Наслдниковъ мужскаго пола посл него не оказалось, и потому его титулъ перешелъ къ дочери. Распространился слухъ о конфискаціи имуществъ графа Кастельмена и объ опасности, угрожавшей самой Цециліи. Были люди, которые въ тайн отъ нея заботились о ней и хлопотали о томъ, о чемъ бы она сама просить не стала, такъ какъ была слишкомъ горда. Жадность ‘гановерской клики’ пощадила земли и лса Лилліесфорда. Цецилія облеклась въ трауръ и удалилась отъ людей, она такъ замкнулась въ своемъ уединеніи, что никто не осмливался въ ней заглянуть. Еще боле холодная, еще боле гордая, чмъ когда-либо, она плакала о погибшемъ дл своего изгнаннаго короля, она не хотла ничего знать о тхъ, кто участвовалъ въ этихъ несчастіяхъ, и только одна ея собака могла подмтить на ея лиц какое-то томленіе, когда она, наклоняясь, ласкала ее.
Она стояла у своего окна, какъ бывало прежде. Ея взоръ блуждалъ по пустому парку, губы были блдны, какъ водяныя лиліи. Можетъ-быть она сожалла о сказанныхъ ею словахъ тому, кого она больше никогда не увидитъ, можетъ-быть она думала о вышитомъ своими руками платк — залог любви, который должны были принести ей въ день побды и который теперь, обагренный кровью, безъ сомннія, лежалъ на сердц, переставшемъ уже биться: во весь этотъ длинный годъ до нея не долетло ни одного слова о Фульке Равенсуорс.
Ея гордость была ей дорога, дороже всего на свт. Она имла право сказать такъ, какъ сказала и какъ вполн приличествуетъ одной изъ Кастсльменовъ. Еслибъ она поступила иначе, то это была бы слабость… Кто онъ такой?— бдный солдатъ, осмлившійся поднять на нее глаза. Но трауръ, который носила она, былъ трауромъ не по одномъ только отц, не изъ-за изгнанныхъ Стюартовъ только потускнли отъ слезъ ея очи, и не потому Цецилія Кастельменъ — красота, одинаково восхваляемая какъ по всему городу, такъ и при двор — съ мсяца на мсяцъ оттягивала свое пребываніе въ Лилліесфорд.
На башн замка пробило 12 часовъ и блестящее утреннее солнце, казалось, сильне давило ей сердце, ничто не могло развлечь ея: ни жужжаніе наскомыхъ, ни звонъ серебрянаго колокольчика у ея любимаго оленя. Сидя неподвижно и разсянно смотря на голубую даль, она не слыхала шаговъ по трав и не замтила, какъ олени испуганно пустились бжать и какъ вдругъ передъ ней изъ кустовъ папоротника предсталъ молоденькій мальчикъ, подошелъ къ террас и почти дтскимъ, но въ то же время ршительнымъ голосомъ заговорилъ въ ней о прощеніи. Она обернулась. Ребенокъ, одтый въ лохмотья, осмлился предстать передъ ней, графиней Кастельменъ!… Но въ манер, съ которой онъ поклонился, замтна была развязность пажа.
— Простите, миледи! Мой господинъ приказалъ мн видть васъ, еслибы мн пришлось ждать даже до полночи.
— Твой господинъ?…
Розовая краска на минуту покрыла ея лицо, но тотчасъ же оно покрылась сильною блдностью.
Мальчикъ не обратилъ вниманія на ея слова и продолжалъ громкимъ, взволнованнымъ голосомъ, боязливо оглядываясь кругомъ, какъ заяцъ, который боится охотниковъ:
— Онъ приказалъ мн, когда увижу васъ, не говорить его имени, а только передать вамъ этотъ залогъ, чтобы вы видли, что хотя и все погибло, но онъ не забылъ ни своей чести, ни вашей воли.
Цецилія не отвчала. Она протянула руку: то былъ ея вышитый платокъ съ ея графской короной и съ ея именемъ.
— Такъ твой господинъ живъ?
— Онъ мн приказалъ ничего больше не говорить, вы получили его посылку — и это все.
Она положила свою блую, нжную руку на плечо мальчика, но эта рука показалась ему желзными тисками.
— Отвчай мн, дитя, или берегись!.. Говори мн о томъ, кого ты называешь своимъ господиномъ,— говори все, скорй, скорй!
— А вы принадлежите къ его друзьямъ?
— Царь Небесный… да говори же!
— Онъ подъ страхомъ своего гнва приказывалъ не говорить вамъ ничего больше. Но если вы его любите, то я увренъ, что мн позволено будетъ сказать то, что вамъ уже должно быть извстно. Разв тотъ любитъ дйствительно, кому приходится спрашивать — умеръ или живъ его другъ?
Блдное лицо графини покрылось краской. Царственнымъ жестомъ она отдала мальчику приказъ говорить,— она не привыкла къ неповиновенію, а то, что онъ сказалъ, разрывало ея сердце на части.
— Сэръ Фульве завтра узжаетъ къ берегамъ Франціи,— сказалъ онъ съ безпокойной поспшностью.— Когда съ одной стороны бжали наши, а съ другой — приверженцы Аргилла его приняли за мертваго и оставили на пол битвы, то, еслибъ онъ не былъ такого крпкаго сложенія, онъ, конечно, умеръ бы тогда же, въ ту ужасную ночь: раненый, безъ всякой помощи, онъ лежалъ на холодномъ втру. Онъ не былъ изъ числа тхъ, которые бжали,— это вы, конечно, сами знаете, если знаете его. Передъ разсвтомъ намъ удалось его унести, я и Дональдо — мы спрятали его въ шатеръ. Съ нимъ сдлалась горячка и онъ не сознавалъ, что мы съ нимъ длали, но этотъ клочокъ кружевъ онъ не выпускалъ и держалъ въ рукахъ въ продолженіе нсколькихъ недль. Какая волшебная сила скрывалась тамъ?… А можетъ-быть тамъ была именно та волшебная сила, которая наконецъ спасла его: вдь, очень странно, что онъ выздоровлъ. Мы длали все, что могли, охотно отдали бы за него всю жизнь. Весь годъ мы провели въ горахъ Шотландіи, скрываясь и стоя насторож. Жизнь не манила сэра Фульке и, я думаю, онъ не особенно благодаритъ насъ за свое спасеніе. Но какъ бы сильно ему пришлось страдать, когда бы эти безчеловчные виги связали ему назадъ руки и повсили его, какъ мясники вшаютъ барановъ? Но теперь самая большая опасность миновала и завтра мы переправимся черезъ Ламаншъ. Англія — больше не мсто для моего господина.
Рука Цециліи Кастельменъ конвульсивно сжимала носовой платокъ — залогъ, такъ честно возвращенный назадъ. Юноша пристально посмотрлъ на нее. Весьма возможно, что изъ горячечнаго бреда своего господина онъ узналъ кое-что изъ исторіи этого вышитаго лоскутка.
— Если вы его другъ, милэди, то можетъ-быть у васъ найдется ему слово на прощаніе?
Цецилія Кастельменъ, которую ничто никогда не смущало, при этомъ пустомъ вопрос опустила голову. Любовь боролась въ ней съ гордостью, ея глаза затуманились, она прижала въ своей груди вышитый на платк гербъ, гербъ великаго рода, который ни передъ чмъ никогда не сгибался.
— Такъ вы ничего не велите ему сказать, милэди?
Ея губы полу раскрылись, она сдлала знакъ, чтобъ онъ удалился,— ребенокъ не долженъ былъ видть ея слабости. Разв графиня Кастельменъ не сильне этого?
Юноша не двигался и не спускалъ съ нея глазъ.
— Такъ я скажу сэру Фульке, что у несчастныхъ нтъ друзей!
Она подняла голову съ тою величественною граціей, которая не покидала ея въ дни торжествъ среди блестящаго двора, и, снова вручая залогъ юнош, сказала:
— Ступай, отдай это твоему господину и скажи ему, что несчастіе длаетъ намъ друзей дороже, чмъ успхъ. Онъ пойметъ!
Вечерній звонъ раздавался вдали. Папоротники колыхались подъ вечернею росой. Звзды сверкали на дрожащихъ листьяхъ. Тишина царила надъ лсомъ.
Цецилія опять была на террас, уставленной розанами, подъ тнью буковыхъ деревьевъ. Она ждала, она сторожила, она прислушивалась ко всякому шелесту листьевъ, но ничего не слыхала, кром страстнаго біенія своего сердца. Она забыла свою гордость,— ей осталось только одно безпокойство любви.
Среди пустынной тишины она узнала знакомые шаги, почувствовала близость… Она закрыла лицо руками. Для нея были новы эта слабость, этотъ ужасъ, эта мука любви. Она хотла овладть собою, призывала свою силу, презирала себя… жалла… И вдругъ чья-то рука схватила ея руку и послышался страстный голосъ: ‘Цецилія, Цецилія! правда ли это? Неужели въ своемъ несчастіи я боле счастливъ, чмъ когда-либо? Или я мшаюсь, или то видніе рая?…’
Она смотрла на него тмъ величественнымъ взглядомъ, который ему былъ такъ хорошо знакомъ, но ея губы дрожали и она не находила словъ. Затмъ ея прекрасные глаза наполнились слезами, взоръ сталъ ласкове и выражалъ какую-то особую прелесть. Ея голосъ, слабый какъ дуновеніе втерка среди цвтовъ, прошепталъ на ухо Фульке Равенсуорсу въ то время, какъ обожаемая головка склонилась къ нему на грудь:
— Останьтесь, останьтесь!… Или же, если вы должны ухать, ваше изгнаніе будетъ моихъ и ваши опасности — моими.
Вышитый платокъ хранится, какъ святыня, въ семейств Цециліи Кастельменъ и напоминаетъ еще и теперь объ ея тайномъ брак въ капелл замка, объ ея изгнаніи съ мужемъ по ея собственному выбору и объ ихъ возвращеніи въ Лилліесфордъ. Этотъ платокъ переходитъ изъ поколнія въ поколніе къ прекраснымъ молодымъ дамамъ, которыя унаслдовали отъ своей прабабки голубые глаза и царственную осанку… Вотъ онъ передо мной съ своимъ разноцвтнымъ вензелемъ, такой же, какимъ покоился въ былые дни на сердц бднаго солдата Стюартовъ. И такъ долго живетъ то, что не обладаетъ ни страстью, ни жизнью, между тмъ какъ жизнь человческая проходитъ, словно псня, которая замираетъ въ воздух, и забывается такъ же скоро, какъ проптая псня. Стихи Ронсара: ‘Идетъ время, бжитъ оно, но не исчезаетъ, какъ мы’ — составляютъ прекрасный припвъ къ нашему собственному, быстро исчезающему, существованію.