Александр Степанович Яковлев
Последний выстрел
Александр Степанович Яковлев
Последний выстрел
————————————————————————
Последний выстрел, Яковлев Александр Степанович, Год: 1933
Время на прочтение: 8 минут(ы)
Часы на Спасской башне в Кремле играют ‘Интернационал’.
Точно стая перелетных птиц в небе, они перекликаются в полдень и в полночь и перекликом зовут вдаль — к борьбе и будущему. Десять лет назад, в день Первого мая, они заиграли впервые гимн рабочих всего мира. До этого часы молчали пять лет, потеряв голос в октябрьскую ночь, когда в Москве шли уличные бои. Солдат революции Егор Толчков заставил их тогда замолчать, возмущенный их старой песнью…
…Толчков прошел по темной казарме, переполненной спящими, проорал во всю глотку:
— Товарищи! Кто хорошо знает Москву? Иди в канцелярию! Товарищи!
Фонариком он освещал нары. Перепуганные, бледные лица поднимались на крик:
— А? Что? Москву? А-ну, ребята, кто москвичи?
Толчков прошел до конца казармы, — солдаты, уставшие после четырехсуточной борьбы, спали каменно, и надо было многих будить. Через пять минут в канцелярию пришло семеро. Наскоро накинув шинели, они на ходу застегивались. Лампочка светила под потолком. Лица были встревожены: ‘Что такое?’
— Вы хорошо знаете Москву? Откуда лучше всего видно Кремль? — торопливо приступил Толчков.
Все семеро переглянулись. Откуда? Из многих мест хорошо видно Кремль: с Каменного моста, например, с Воробьевых гор…
— Нет, вы мне укажите такое место, чтоб можно подъехать с орудиями и бить прямым выстрелом. Бить надо в Малый дворец. Там сейчас штаб белых… а на Каменный нельзя. Нас перебьют, как ворон.
Низенький большеголовый фейерверкер спохватился:
— А, вот, лучше всего видно Кремль со Швивой горки. Оттуда как на ладони. Там есть церковь Никиты. Я помню, от нее Малый дворец хорошо видать. И подъехать можно незаметно, переулками.
— И ты знаешь дорогу? Чтобы под обстрел не попасть? А ну, веди.
В темноте под моросящим дождем батарея двинулась по улицам и переулкам. Впереди на зарядном ящике ехал большеголовый солдат-москвич, указывая путь, а Толчков верхом на лошади крутился справа и слева. Обе пушки тяжело ворчали по камням мостовой, зарядные ящики гремели звонко. А впереди и сзади шли цепи пехоты с винтовками наготове, дробно стуча сапогами. Цепи прикрывали батарею. Весь воздух дрожал от пулеметной трескотни, ухал от пушечных выстрелов, что доносились с Воробьевых гор и Ходынки. Полыхающее зарево красной тучей стояло над огромным городом, фасады домов с темными окнами, как лица со слепыми глазами, тревожно менялись. Порой впереди резкий голос орал:
— Кто идет? Стой! Пропуск!
То были заставы восставших. Толчков на лошади скакал к ним, совал бумажку.
— В Кремль! Прямой наводкой!
Улицами и переулками мимо вокзалов и дальше через Яузу батарея к рассвету добралась на Швивую горку. В мутном рассвете красная церковь Никиты с белыми наличниками казалась зловещей громадой. Зарево пожара отражалось в ее окнах и в стеклянной галерее. Егор Толчков верхом въехал в ограду, объехал церковь кругом. Вниз от церкви целой сетью спускались кривые переулки. Кремль на ближнем холме был виден весь. Черные башни вонзались в небо. Храмы и дворцы стояли безмолвно, притихшие, придавленные. За Кремлем полыхал пожар.
Толчков подал знак, и пушки въехали в ограду. Все делалось очень торопливо: всем хотелось, чтобы до полного рассвета можно было встать незаметно на позиции. Зарядные ящики встали за церковью. Ездовые быстро отпрягли лошадей, увели за церковь, пушки выставили хоботы через ограду. Ограда и липы прекрасно маскировали батарею. В самый разгар установки вдруг из-за церкви вышел бородатый поп в черной шляпе-полукотелке и с ним молодая девушка. Поп, сердито хмурясь, подошел к Толчкову, все еще кружившемуся верхом на лошади, сказал строго:
— Вы начальник здесь? Уберите пушки отсюда! Нельзя стрелять там, где святыни.
Толчков плетью показал на Кремль, спросил запальчиво:
— А там святыни есть? Ага. А ты не видишь, как оттуда стреляют в нас? Что ж, от тех святынь стрелять можно в нас, а от этой в них нельзя?
— Все равно, отсюда стрелять нельзя, — упрямо отрезал поп.
Толчков кинул плеть, резким движением вынул из кобуры револьвер и направил его попу в лицо:
— Уйди, гад, прочь! Застрелю!
Поп в испуге поднял руки, сделал шаг назад и, споткнувшись о камень, грохнулся наземь. Девушка кинулась на него, защищая его от выстрела. Толчков, размахивая револьвером, кричал:
— Убирайтесь прочь сейчас же! Прочь! Прочь!
Девушка судорожно вцепилась в попа, помогла ему подняться, оба торопливо убежали за церковь. Солдаты хохотали.
— Белье пошел менять. В другой раз не придет.
Толчков соскочил с лошади и с биноклем в левой руке поднялся на ограду, правой держась за решетку. Рассвет уже был полный. Внизу правильными громадами лежал воспитательный дом, за ним — серая полоса Москва-реки, перечеркнутая мостами, и Кремль над рекой с игрушечным Царем-колоколом у подножия Ивана Великого. Ни одной человеческой фигуры не было видно ни на площади, ни у дворцов. Только в пролетах памятника Александру Второму мелькал часовой да на стенах между зубцами шевелились серые фигуры.
— Что видно? Что видно? — нетерпеливо спросил большеголовый фейерверкер-москвич, хотя простым глазом было видно, что Кремль пуст.
— Попрятались, дьяволы! — сказал Толчков, слезая с ограды. — А вот мы сейчас их пощупаем.
Прищуренные глаза у него засветились буйством. Он громко скомандовал:
— Первое орудие на пристрелку по Малому дворцу!
Пока он лазил на ограду, солдаты (‘номера’) уже успели зарядить снятые с передков пушки. Фейерверкер проверял панораму.
— Первое орудие!.. Огонь!.. — отрывисто выкрикнул Толчков.
Длинная струя огня сверкнула молнией, пушка скакнула, гром грохнул оглушающе, позади с тонким звоном посыпались стекла галереи и церковных окон. С куполов и крыш сорвались стаи голубей и галок и судорожно заметались над городом, над рекой. Толчков смотрел в бинокль. Стена у кремлевской церкви Двенадцати апостолов закрылась пылью.
— Возьми правее! — повернулся Толчков к наводчику.
Орудие снова было заряжено. Толчков сам проверил панораму.
— Огонь!
Стена Малого дворца задымилась, в бинокль было видно, как куски штукатурки и камни плеснулись на тротуар. Красное пятно пробоины завиднелось над окном нижнего этажа. Прицел был найден.
— Беглый огонь из обоих орудий!..
Солдаты забегали — заряжали быстро, — оба орудия били вперегонки. Малый дворец весь закрылся пылью, словно загорелся. Из окон выскакивали люди, бежали вдоль стен. На площади между соборами у подножия Ивана Великого появилась пушка — за ее щитом прятались артиллеристы. Огонь мелькнул там, — Толчков неистово крикнул:
— Ложись! — сам присел за камни ограды.
В воздухе лопнул гром. Над оградой развернулся белый тугой клубок дыма, и по камням щелкнули пули.
— Ах, они так?.. — заорал большеголовый солдат-москвич. — Товарищ Толчков, ну-ка их катнем!..
И тут Кремль, дворцы, храмы, старина, ‘святыни’ как-то сразу исчезли, уже никто не думал больше о них, — только остались люди, борющиеся не на жизнь, а на смерть. Белогвардейская шрапнель разрывалась точно над оградой и куполом церкви ‘великомученика Никиты, что за Яузой’, — белые клубки дыма, похожие на кораблики, плавали в воздухе, — шрапнельные пули дождем осыпали и стены церкви, и камни ограды, сбивали ветки с деревьев, ранили двух лошадей, убили солдата в тот момент, когда он вынимал снаряд из зарядного ящика. И надо было точно следить, прятаться при выстрелах…
Отсюда оба орудия били по Кремлю тоже точно: снаряды рвались на каменных плитах у подножия Ивана Великого, у Грановитой палаты, и какой-то снаряд ударил в орудие, — от него скакнул прочь человек и упал (в бинокль Толчков видел), орудие встало боком, и никто к нему не подходил. Здесь закричали радостно:
— Подбили! Подбили! Ура!
С кремлевских стен работал пулемет, стреляли из винтовок, пули срывали ветви деревьев — вот здесь, прямо над головой, — били в стены церкви, звякали в окнах и в застекленной галерее. И солдаты уже добирались ползком к орудиям, к зарядным ящикам. От выстрелов гудело в ушах, все были сосредоточены, с упрямым выражением в глазах. И деловиты. В этот день вся Москва была полна пушечной и ружейной пальбой — и, кроме пальбы, ни Толчков и никто из солдат не слышали будто ничего. Но вот все тот же большеголовый фейерверкер-москвич крикнул:
— Толчков! Ты бы распорядился за обедом послать. Пора. Двенадцать часов.
— Откуда ты знаешь, двенадцать?
— А слышь, часы бьют?
Толчков прислушался. Раздельно, точно, неторопливо часы Спасской башни отбивали полдень, Были моменты — ахнет пушечный выстрел, очередной удар часов пропадет в громе, но потом опять точно, неторопливо: ‘дон, дон, дон’. И, отсчитав двенадцать, часы заиграли… Они заиграли что-то Толчкову незнакомое — будто рассыпали звоны, беспорядочные и разноголосые, — так разноголосо и беспорядочно кричат перелетные стаи журавлей в небе осенью.
Они звонили долго, и со странным напряжением Толчков слушал их, прижавшись к каменной ограде у ствола самой толстой липы. Потом он забыл о часах, но этот разноголосый звон все еще звучал у него в ушах.
День пошел туманно и беспокойно, — над Москвой моросил дождь, пелена сизого дыма стояла над Кремлем, над Замоскворечьем, гул все усиливался, — артиллерия била по Кремлю со всех сторон. За церковью, где понуро стояли лошади и лепились под стеной солдаты и мальчишки, уже работал полевой телефон. Толчков кричал кому-то:
— Никого не видать! В Малом дворце выхлестали все окна! А? Не слышу! От них не стреляют. Только из пулемета жарят. Еще нажать? Нажмем! Снарядов хватит!
От телефона, пригибаясь, почти ползком, опять бежал к ограде, к липе — на свой наблюдательный пост, — командовал: ‘Огонь!’. И после грохота его слух невольно ловил бой часов, — может быть, ухо, слушая мирный звон, хотело отдохнуть от пушечной пальбы. ‘Дон, дон, дон…’ Часы отзвонили шесть раз. Толчков повернулся к солдату-москвичу, сказал:
— А в полдень они что-то названивали.
Солдат сердито засмеялся:
— В полдень и в полночь они восхваляют царя.
— Как восхваляют?
— Играют гимн ‘Боже, царя храни’!
— Гимн? Не может быть! — насторожился Толчков.
— А вот послушай.
Толчков приставил бинокль к, глазам, долго смотрел на башню, на часы.
‘Не может быть!’ Кремль стоял уже заваленный обломками.
С вечера стрельба все усиливалась и только перед полночью вдруг начала стихать. Из темноты к церкви Никиты пришли рабочие с винтовками на веревочках, с ними два солдата, четыре мальчугана лет по шестнадцати, тоже с винтовками, все говорливые, с задором, веселые.
— Наши взяли Думу, выходят на Красную площадь. Гляди, сейчас Кремль заберут. Белые пардону просют!
Один рабочий с широкими, как ворота, плечами безбоязненно подошел к орудиям, к ограде. На него крикнули:
— Куда прешь? Убьют!
Но он, не оборачиваясь, ответил:
— Кто убьет? Юнкеря теперь деру дают. Гляди, вся площадь в Кремле порожняя.
И эти слова для всех будто свет: юнкеров уже нет на стенах. Кремль опустел. Стреляли теперь только где-то на Остоженке. Толчков поднялся на ограду, долго смотрел в бинокль. Вдруг в неясном свете за Малым дворцом он увидел что-то живое — будто уходила толпа.
— Гляди! Уходят! Уходят! Бей их! — заорал он и, соскочив с ограды, показал наводчику, куда бить.
Пушки грохнули. Черное, живое исчезло. Опять стало тихо. И вдруг в наступившей тишине зазвонили часы Спасской башни, Толчков встрепенулся и замер, слушая. Часы торжественно, неторопливо пробили двенадцать. И тотчас заиграли — разноголосый звон рассыпался в тишине. Толчков весь вытянулся, чуть повернул голову, левым ухом вслушиваясь. Да, часы играли ‘Боже, царя храни’. Звуки четко сплетались в знакомый мотив. Казармы и война врезали в сердце этот мотив. Пусть царь уже свергнут и уже сидит в Сибири, а часы над разбитым Кремлем все поют ‘Боже, царя храни’ — гимн насилия и унижений.
Словно подкинутый, Толчков скакнул к орудиям, закричал:
— По часам Спасской башни! Оба орудия!
Наводчик правого орудия тотчас припал к панораме. А другой удивленно сказал:
— Что ж стрелять? Там нет никого!
— А не слышишь ‘Боже, царя храни’? Наводи!
— Есть часы! — сказал первый наводчик, поднимаясь.
— Огонь! — скомандовал Толчков и отбежал в сторону, чтобы видеть, куда попадет снаряд. Широкоплечий рабочий стоял возле, зажимая уши ладонями. Выстрел ахнул, на Спасской башне заклубилась пыль, но часы, едва видные в полумраке, все еще пели. Из-за церкви прибежал солдат: ‘Товарищ Толчков, тебя к телефону, скорей, скорей!’
— Снова заряжай! — крикнул Толчков наводчику и побежал за церковь.
Знакомый голос из штаба орал в телефон:
— Толчков! Немедленно прекрати огонь! Белые сдались!
— Ага! Сдались? — торжествующе крикнул Толчков.
— Сдались! Сдались! Больше ни одного выстрела!
‘Как ни одного? А часы-то? Они останутся и будут петь царские гимны?’ — подумал Толчков и, усмехаясь, крикнул в телефон:
— Еще нажать? Я это могу! Снаряды есть!
В телефоне заорало:
— Пре-кра-ти! Ни одного выстрела!
И так же во всю глотку заорал Толчков:
— Не слы-шу!
— Ты будешь отвечать по всей строгости, если будет еще хоть один выстрел! — орал телефон.
— Не слышу! Пришлите приказ письменно!
Он бросил трубку, побежал назад к орудиям. Он властно отстранил наводчика:
— Ну-ка, я сам!
И припал к панораме. Он высматривал долго, хобот пушки плавно повертывался. И, выпрямившись, сам соединил ударник. Пушка скакнула. Широкоплечий рабочий тотчас закричал из-за дерева:
— Браво! В самый раз!
— Попал! Попал! — заговорили, закричали кругом.
Толчков всмотрелся: на циферблате часов зияло черное пятно. Стрелки показывали двадцать одну минуту первого. Толчков подождал одну минуту, другую, третью, пятую… Стрелки стояли неподвижно.
— Ага. Теперь не запоют царю гимн! — торжествующе сказал он и устало, спокойно крикнул: — Кончай, ребята! Белые сдались!
…Пять лет спустя в день Первого мая часы опять запели. Запели боевую песню трудящихся всего мира…
1933
Источник текста: Человек и пустыня Роман, рассказы / Александр Яковлев, Вступ. ст. В. Петелина. — Москва: Художественная литература, 1986. — 526 с., 22 см.