Последний приют, Род Эдуар, Год: 1896 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 174 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

ПОСЛДНЙ ПРЮТЪ.

Романъ Эдуарда Рода.

Переводъ А. Г. Горнфельда.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

…любовь безмолвная и вчно подъ угрозой.
А. де-Виньи.

I.
У другихъ.

Розы и розы повсюду, он вились по косякамъ дверей, то пышно расцвтшія въ вазахъ, то просто разсыпанныя сверху, он покрывали камины, он обвивали рамы громадныхъ холодныхъ зеркалъ, взбирались по изгибамъ люстръ, причудливыми мягкими гирляндами скрещивались на плафонахъ, заполняя своимъ грубымъ запахомъ весь отель и скрывая своимъ изяществомъ его кричащую роскошь. Залитыя потокомъ электрическаго свта, смягченнаго экранами, он окрашивались въ новые цвта, лживые и прелестные, ихъ бархатная краснота сгущалась до оттнковъ чернаго, ихъ близна казалась свинцовой, точно мертвой. Ихъ ароматъ царилъ въ этой душной атмосфер бурнаго іюньскаго вечера, гд он быстро увядали, ихъ лепестки, осыпая гостей, усяли ковры, точно крупные хлопья сказочнаго пестраго снга. Эта оригинальная декорація была идеей г-жи де-Венадо, въ послдній разъ въ этомъ сезон принимавшей въ своемъ обширномъ отел въ улиц Мариньянъ смшанное общество, которое ей удалось привлечь въ себ за зиму. Попавъ въ Парижъ два года тому назадъ изъ Бразиліи или Аргентины,— никто точно не зналъ откуда, но во всякомъ случа изъ Южной Америки,— Венадо, по слухамъ, безсчетно богатые, легко составили себ кружокъ обдающихъ и танцоровъ, къ которымъ мало по малу присоединились артисты, писатели, свтскіе люди, и иные, безъ опредленнаго положенія — изъ любопытства, интереса, бездлья. Венадо покупали картины, заказывали бюсты, приглашали пвичекъ, давали обды, гд кормили экзотическими блюдами, маскарадные балы, гд выставляли свои драгоцнности, бульварныя газеты, по ихъ заказу, печатали списки ихъ приглашенныхъ, сопровождаемыя комплиментами ихъ ‘любезности’, и въ нсколько мсяцевъ ихъ салоны стали вожделннымъ мстомъ, способнымъ въ умахъ, нсколько наивныхъ, породить иллюзію аристократизма и изящества. На этотъ разъ ихъ празднество должно было быть ослпительно, они разбросали пятьсотъ приглашеній, такъ что люди толкались, давили, душили другъ друга,— что знаменуетъ самый блестящій успхъ, какого можетъ добиться хозяйка дома, они пригласили всхъ акробатовъ, актеровъ, пвцовъ, которые считались ‘attractions’ сезона и которые показывали свое искусство на маленькой сцен, устроенной въ главномъ салон, между тмъ какъ въ остальныхъ толпа двигалась съ трудомъ, переполнивъ курильную, гд старички тщетно пытались устроиться за карточными столиками, толпясь на громадной веранд, разсявшись по аллеямъ сада или на правильной лужайк, по средин которой вспыхивали огни свтящагося фонтана.

Громадная, въ сверкающемъ корсаж, одтая во вс кружева, шелки и драгоцнности, какія она смогла нацпить на себя, г-жа де-Венадо принимала привтствія всякаго входящаго, отвчая ему громкимъ гортаннымъ голосомъ, точно жирнымъ отъ ея произношенія, обмахиваясь веромъ съ ужимками другой части свта, между тмъ какъ ея мужъ, длинный, худой, тоскливый, желтолицый, сгибался въ механическихъ поклонахъ.

Хотя отель былъ переполненъ, толпа продолжала увеличиваться, и толпа эта представляла собой самую разнородную смсь типовъ, расъ, кастъ, какую можно гд-либо встртить.

Здсь были прежде всего южные американцы: люди съ оливковыми лицами, агатовыми волосами, вытянутыми членами, съ громадными цвтами или химерическими орденами въ петлицахъ, скучные и важные, нкоторые изъ нихъ, несомннно замшанные въ политическихъ драмахъ, въ которыхъ тамъ вчно рушатся имперіи и республики, хранили мрачный видъ свергнутыхъ тирановъ или неуловимо подозрительныя манеры заговорщиковъ, между тмъ какъ молодыя женщины и двушки, очаровательно прекрасныя, поражали взгляды мраморной близной своихъ плечъ, блескомъ своихъ большихъ глазъ, сверкавшихъ темными огоньками, своими чудесными черными волосами, гд, подобно искрамъ горящихъ рубиновъ, свтились красные цвты. Отмченныя общимъ расовымъ типомъ, эти фигуры, казалось, мало отличны другъ отъ друга, он точно сливались въ фонъ, на которомъ выдлялись боле индивидуализованныя фигуры парижанъ, то оживленныя и пронырливыя, то усталыя и мрачныя, то спокойныя и гордыя, то истомленныя, измученныя, безпокойныя, истерзанныя завистью, пороками или честолюбіемъ. И именно для нихъ, для европейцевъ предназначалось особенно любезное вниманіе г-жи де-Венадо. Она, казалось, не кончитъ кокетничать съ Пьеромъ Вильяръ, драматургомъ, недавно избраннымъ въ академію, который съ гибкостью ужа скользилъ между группами, она долго не отпускала отъ себя художника Дюроше, хрупкаго и робкаго астматика, сопровождаемаго громадной женой, которой онъ, казалось, годится въ куклы и которая двигала и ворочала имъ точно неодушевленнымъ предметомъ, она громко расхохоталась отъ остроты, которою — точно клоунъ опаснымъ прыжкомъ — сдлалъ выходъ журналистъ Ландри, такъ неосторожно наклонившійся, что потерялъ монокль. Она трещала и тараторила сколько могла съ учеными, финансистами, сенаторами, депутатами, артистами, неудачниками, всегда боле или мене знаменитыми, которые являлись сами или съ женами, то гордыми и повелительными, то безличными и пришибленными. А они, однимъ взглядомъ оцнивъ общество, куда загнала ихъ случайность, удивлялись секунду этой масс экзотическихъ физіономій, принимались искать знакомаго лица, уголка, гд можно бы передохнуть, кресла, куда можно опуститься, чтобы поболтать между собой о своихъ длахъ или отдаться своимъ мыслямъ, кончиками пальцевъ апплодируя пвичкамъ.

Оставивъ свое легкое пальто въ прихожей, куда доносились отголоски музыки, запахъ розъ и говоръ толпы, Марсіаль Дюге по неопредлимому трепету, охватившему его сердце, почувствовалъ, что этотъ вечеръ сдлаетъ ему больно. И у входа въ первый салонъ взглядомъ на картину Дюроше онъ умрилъ непроизвольную выразительность своего взгляда. Онъ склонился передъ г-жею де-Венадо, плечи которой горли, точно жара ихъ расплавила, нашелъ слова, которыхъ нельзя было не сказать, принялъ безстрастный привтъ хозяина дома. И его безпокойный взглядъ уже шарилъ дале по анфилад залъ, въ толп знакомыхъ и незнакомыхъ лицъ.

Марсіаль Дюге былъ изъ тхъ, кто не остается незамченнымъ, гд бы онъ ни былъ. Его наружность привлекала взгляды, прежде чмъ узнавали его имя. Высокій, стройный, сильный, онъ проявлялъ въ своей походк, въ манерахъ, въ малйшихъ жестахъ что-то такое спокойное и вмст съ тмъ мощное, что сразу выдляло его изъ массы неувренной, неопредленной, ничтожной. Его нельзя было назвать красавцемъ по его неправильнымъ чертамъ, точно вырубленнымъ рзкой рукой и грубыми ударами скульптора, не чуждымъ выраженія страданія, отпечатлннаго и въ блеск его темныхъ глазъ подъ густыми и почти сросшимися бровями, и въ складк его сильнаго, гордаго, часто ироническаго рта, прикрытаго густыми усами, приподнятыми кверху и еще боле черными, чмъ его короткіе волосы, подстриженные бобрикомъ. По его смуглому лицу — его можно было бы принять за одного изъ этихъ аргентинцевъ и бразильцевъ, съ толпой которыхъ онъ смшался, если бы не его широкая фигура, его крпкій корпусъ,— признакъ уроженца свера. Нсколько ямокъ отъ втряной оспы дополняли его своеобразный видъ. Но что боле всего поражало въ немъ посл бглаго взгляда,— была замкнутость его выразительнаго лица, маска холодности, точно наложенная на его подвижныя черты, словомъ, сдержанность, которая — по очевидной дисгармоніи съ общимъ характеромъ его физіономіи — обличала постоянное напряженіе энергіи и вызывала мысль о тайн.

Когда онъ пытался пробраться чрезъ первый салонъ, Ландри, бесдовавшій съ прелестной бразиліанкой, привтствовалъ его рукой и прошепталъ ей:

— Это Марсіаль Дюге!

Молодая женщина слдила за нимъ одинъ моментъ своими бархатными глазами, которые затмъ перевела на своего собесдника, спрашивая его тономъ безразличнаго любопытства:

— Что это Марсіаль Дюге?

Немного изумленный отсутствіемъ эффекта, Ландри вскричалъ:

— Какъ видна въ васъ иностранка, madame! Марсіаль Дюге — наша знаменитость. И затмъ — это одна изъ оригинальнйшихъ фигуръ конца вка! Представьте себ своего рода волшебника…

При слов волшебникъ черные глаза стали боле внимательны. Ландри продолжалъ:

— Волшебникъ, какихъ было много въ Италіи въ XV вк, врод Леонардо да-Винчи или Пико де-ла-Мирандола. О, великіе колдуны, которые не погибли, правда, на костр, но которые такъ встряхнули древо познанія, что съ него попадали вс плоды! Ну, Марсіаль Дюге — изъ этой расы. Онъ свой во всхъ областяхъ знанія. Онъ артистъ, музыкантъ, художникъ, что угодно. Престидигитаторъ, ибо онъ длаетъ карточные фокусы лучше чмъ покойный Робертъ Гуденъ. Онъ владетъ чудными тайнами и, прежде всего, секретомъ вчной молодости, Посмотримъ! Сколько лтъ вы ему дадите?

Молодая женщина поискала взглядомъ Марсіаля, которому не удалось еще пробиться сквозь толпу и безъ колебанія отвтила:

— Двадцать шесть?

— На десять больше, сударыня, по крайней мр. И за его спиной жизнь, труды которой свели бы не одного въ могилу. А въ общемъ, прекрасная жизнь. Онъ началъ съ нуля. Его отецъ былъ простой ремесленникъ, чуть-ли не плотникъ въ какомъ-то сверномъ городк. Онъ учился, самъ заработывая себ на хлбъ. Въ двадцать пять лтъ онъ былъ знаменитъ, и затмъ…

Журналистъ забылъ полное невжество своей сосдки, которой пришлось прервать его, чтобы освдомиться:

— Но… чмъ онъ сталъ знаменитъ?

— Изобртеніями.

Черные глаза, хотя немного обманутые,— ибо они ожидали несомннно узнать о боле общедоступныхъ твореніяхъ,— спрашивали о подробностяхъ. Ландри продолжалъ:

— Да, сударыня, Дюге — изобртатель, какъ Эдисонъ, Рауль Пикте и другіе. Типъ людей, о которыхъ нкогда не имли понятія и который такъ современенъ. Изобртатель — это человкъ, который занимается наукой не только для науки самой, но и для ея примненій. И этотъ, смю васъ уврить, нашелъ необычайныя примненія. Если бы я не боялся быть скучнымъ, я ршился бы объяснить вамъ его машину…

Какъ только рчь зашла о машинахъ, вниманіе черныхъ глазъ угасло. Они ршительно отвернулись отъ Марсіаля, который съ трудомъ пробирался черезъ толпу, окидывая ее подъчасъ тмъ ищущимъ, безпокойнымъ взглядомъ, съ какимъ онъ вошелъ въ салоны. Понемногу онъ переставалъ слдить за выраженіемъ своего лица, на немъ отразилось сильное волненіе, но лбу его прошла тнь скорби, еле замтная, подобная тмъ тнямъ, что парятъ въ воздух въ дни передъ грозою. Можно было сказать, что его блуждающіе глаза въ этомъ исканіи между фигуръ не различали никого, ибо онъ не отвчалъ на множество привтовъ, обращенныхъ бъ нему взглядомъ или жестомъ.

— Добрый вечеръ, г-нъ Дюге!

Ему протягивали руку. Это былъ толстый человкъ съ красноватымъ лицомъ, вульгарной и ядовитой физіономіей, синеватымъ носомъ, осдланнымъ темными очками, за которыми скрывались глаза, злые, слишкомъ проницательные, полные порока, ироніи и недоврія. Марсіаль подавилъ движеніе неудовольствія, пожалъ протянутую руку и отвтилъ:

— Добрый вечеръ, г-нъ Леволь!

Онъ не казался расположеннымъ къ продолженію разговора, но потокъ толпы, хлынувшей въ салонъ, гд на эстрад появилась модная пвица, оттснилъ его въ уголъ. Онъ оказался точно въ плну у своего собесдника, громадный животъ котораго преградилъ ему путь. Овладвъ имъ, г-нъ Леволь началъ:

— Знаете, сударь, вы — сфинксъ!

Дюге не могъ скрыть легкаго трепета.

— Я?— сказалъ онъ.— О, Господи…

— Да, да, сфинксъ, настоящій сфинксъ!— прервалъ его тотъ.

Онъ не выпускалъ его изъ подъ своего проницательнаго взгляда, наблюдая оттнки замшательства, которое онъ вызвалъ. Помолчавъ секунду, онъ снова началъ:

— Спрашиваешь себя…

Онъ снова остановился на дв или три секунды, пронизывая своими маленькими назойливыми глазками открытые смущенные глаза, которые Дюге не смлъ отвернуть.

— Да, спрашиваешь себя,— продолжалъ онъ съ разстановкой,— какъ можете вы каждый день длать новое изобртеніе, проводя каждую ночь въ свт?

Дюге улыбнулся, точно глупость этого отвта успокоила его.

— Вы знаете,— отвтилъ онъ,— что я не каждый день длаю новое изобртеніе и что я не каждую ночь провожу въ свт.

Леволь разразился грубымъ хохотомъ.

— О,— сказалъ онъ,— я хотлъ бы думать, что нкоторыя вы проводите иначе. Это, понимаете-ли, только разговоры. Но что, однако, несомннно, такъ это то, что я, который немного вызжаю, встрчаю васъ везд, гд бываю, и Бертеми, мой компаньонъ, который вызжаетъ больше моего, сдлалъ съ своей стороны то же наблюденіе. Чортъ возьми, за вами слдятъ, не правда-ли? Видныхъ людей нельзя не видть. И затмъ я всегда представлялъ себ ученыхъ въ вид медвдей. А вы не медвдь, совсмъ нтъ. Или, врне, уже нтъ. Потому что, вдь, вы недавно вертитесь этакъ по салонамъ.

Марсіалю показалось нужнымъ извиниться въ своей склонности къ свту.

— Это затягиваетъ,— пролепеталъ онъ.

— Да, да, это затягиваетъ, совершенно врно, и это васъ затянуло. Такъ, такъ. И вы находите это прелестнымъ, не правда-ли? Да? Сознайтесь, что это прелестно!

И, повернувшись, онъ указалъ жестомъ на толпу.

— Немножко музыки, простой и легкой, хорошій буфетъ, масса хорошенькихъ женщинъ, рукъ, плечъ, шей, сколько угодно… Это восхитительно!

Онъ поймалъ блуждающій взглядъ Дюге.

— Вы кого-нибудь ищете?

Выведенный изъ себя, Марсіаль отвтилъ почти грубо:

— Я никого не ищу!

— Или вы хотите послушать эту двицу? Пойдемъ, послушаемъ: я увренъ, что она поетъ премилыя непристойности. Я обожаю эти штучки. И вы тоже, не правда-ли?

Онъ двинулся. Дюге поспшилъ воспользоваться этимъ, чтобы избавиться отъ него, но ему удалось лишь наткнуться на новую встрчу, которая, казалось, была ему еще мене пріятна: отвернувшись отъ Леволя, онъ оказался лицомъ къ лицу съ высокой очень красивой дамой, свтлой блондинкой съ правильнымъ профилемъ, напоминавшей профессіональныхъ красавицъ изъ-за Ламанша, но съ повелительно гордымъ выраженіемъ, которое усиливалось еще волнующимъ блескомъ глазъ, въ великолпномъ декольте, открывавшемъ еще цвтущее, но ужь нсколько зрлое тло.

Она окликнула его съ легкимъ англійскимъ акцентомъ:

— А, г-нъ Дюге, васъ-ли я вижу, наконецъ? Что сталось съ вами? Васъ нигд не видно.

Это наблюденіе такъ противорчило предыдущему, что Марсіаль не могъ удержаться отъ улыбки. Это была, все-таки, правда: онъ много вызжалъ, но не бывалъ въ тхъ кругахъ, гд встрчалъ когда-то г-жу Уатерсъ.

— Дйствительно, сударыня,— отвчалъ онъ, не умя скрыть своего смущенія,— я давно не имлъ удовольствія…

Онъ не докончилъ фразы, а она продолжала, нервно обмахиваясь веромъ и съ оттнкомъ грусти въ голос, которую она не старалась скрыть:

— Кажется, мы бываемъ въ различныхъ кругахъ. Чтобы намъ встртиться, нужна была эта случайная olla podrida г-жи де-Венадо.

Она окинула толпу презрительнымъ взглядомъ, затмъ, остановивъ на немъ свои голубые глаза, которые смягчились на это мгновеніе, она спросила:

— Почему вы больше не бываете у меня?

Этотъ прямой вопросъ совсмъ смутилъ его.

— Вы знаете, какъ я сильно занятъ.

Она захлопнула веръ короткимъ ударомъ и, постукивая имъ по ладони лвой руки, отвчала:

— О, ваши занятія оставляютъ вамъ еще нсколько времени, потому что нтъ свтской хроники въ газетахъ, гд бы не упоминалось ваше имя. Два года назадъ вы считались дикаремъ и все-таки находили время зайти поболтать со мною. Съ тхъ поръ вы стали свтскимъ человкомъ,— а я васъ не вижу. Знаете-ли вы, что за всю зиму вы были у меня одинъ разъ, только одинъ разъ.

Въ этотъ моментъ лицо Марсіаля измнилось, въ групп, отдленной отъ него нсколькими лицами, онъ нашелъ, наконецъ, ‘ее’. И успокоенный ‘ея’ присутствіемъ, но волнуясь, что не знаетъ, кто подл нея, не слышитъ ея словъ, и вдругъ, испугавшись, что ей будетъ непріятно видть его подл другой женщины, онъ вздрогнулъ, что не могло ускользнуть отъ его собесдницы. Безсознательно почуявъ, что какое-то сильное чувство волнуетъ его и отвлекаетъ отъ нея, она хотла уловить направленіе его взгляда. Но, по инстинкту самозащиты, онъ уже отвернулъ глаза въ другую сторону съ новымъ страданіемъ, боясь потерять ея взглядъ, которымъ она, быть можетъ, искала его. И онъ сказалъ слишкомъ быстро:

— Извините меня: я, право, всю зиму былъ очень занятъ Но я приду къ вамъ за прощеніемъ, если позволите. Вторникъ, по прежнему?

— У меня нтъ больше журфиксовъ: когда хотите, пожалуйста.

Торопясь кончить, онъ сказалъ:

— Завтра?

Она поспшила согласиться.

— Завтра, хорошо. Я буду дома все посл обда! Итакъ, до завтра!

Она оставила его смущеннаго, сердитаго на себя, что опрометчиво принялъ приглашеніе, которое разстраиваетъ другіе планы, лишь бы освободиться.

Теперь надо было сквозь эту стну, воздвигнутую между нимъ и нею этими безразличными незнакомыми людьми, добраться до нея. Прежде всего Марсіаль оглядлся, нтъ-ли по сосдству кого-нибудь непріятнаго. Онъ не замтилъ никого кром Леволя, подозрній котораго онъ — безъ точнаго основанія — боялся. Но, такъ какъ толстякъ, казалось, не замчаетъ его, онъ преодоллъ свое нетерпніе и приблизился съ тмъ мучительнымъ и неопредленнымъ волненіемъ, которое ощущалъ всякій разъ, какъ видлъ ‘ее’ или слышалъ ‘ея голосъ’. Она повернулась къ нему съ протянутой рукой и съ быстро промелькнувшей улыбкой, въ которой онъ почувствовалъ все-таки ласку. Затмъ послдовали банальныя фразы, которыми обмниваются при встрч:

— Ваше здоровье, сударыня?

— Прекрасно, благодарю васъ.

— А Жакъ?

— Здоровъ тоже.

— Г-нъ Бертеми съ вами?

— Конечно. Венадо его кліенты. Вотъ онъ!..

Дйствительно, Бертеми подошелъ къ Леволю.

— Я пойду поздороваюсь съ нимъ,— сказалъ Марсіаль, который страдалъ, что могъ обмняться съ возлюбленной лишь этими ничего не значущими словами и уже боялся, что ихъ разговоръ замченъ.

Онъ отошелъ отъ нея, оставляя ее этимъ чужимъ, этимъ незнакомымъ, этимъ безразличнымъ, которые могли боле свободно, чмъ онъ, слушать музыку ея голоса и ласкать глаза красотой ея плечъ.

Старше Марсіаля Дюге на нсколько лтъ, Бертеми казался его живымъ контрастомъ. Средняго роста, но превосходно сложенный, своей маленькой головой, длинными руками и жестами увренными и твердыми, онъ производилъ впечатлніе чего-то необычайно изысканнаго, тонкаго, аристократическаго. По его лицу, нсколько желчному, обрамленному подстриженными волосами съ просдью и бородой почти совсмъ уже сдой, по его спокойному высокому лбу, его взгляду острому, спокойному и прозорливому и его срымъ глазамъ, его можно было принять скоре за офицера въ отставк или дипломата, чмъ за дльца. Его рчь краткая, отрывистая, утвердительная обличала твердый умъ: о чемъ бы онъ ни говорилъ, онъ выражался съ совершенной ясностью и полнымъ спокойствіемъ, сохраняя даже въ самыхъ оживленныхъ спорахъ хладнокровіе, какимъ обладаютъ немногіе. Ничто его не удивляло. Онъ никогда не терялъ мры. Его знали немногіе, но вс соглашались, что это ‘человкъ большой силы’. На самомъ дл это былъ одинъ изъ тхъ людей, которые цнятъ жизнь во столько, сколько она дйствительно или съ виду стоитъ, требуя отъ нея всего, что она можетъ дать въ вид положительныхъ благъ, простыхъ наслажденій, непосредственныхъ удовольствій, никогда не обращая своихъ вожделній къ недостижимому, и не интересуясь невдомыми областями, простирающимися за предлами ихъ горизонта. Его ддъ былъ однимъ изъ тхъ мечтателей практиковъ, какихъ было такъ много въ нашемъ вк, которые совмщали спекуляціи неопредленно мистической философіи съ спекуляціями смлыхъ предпріятій и которымъ утопіи сенъ-симонизма не мшали обдлывать дла. Отецъ его, отдлавшись отъ гуманитарныхъ мечтаній, увеличилъ во время второй имперіи свое богатство, основанное при Луи-Филипп, и почти совершенно раззорился въ катастроф 1870 года. Преждевременная смерть помшала глав семьи возстановить состояніе и вручила въ 1876 году молодому человку двадцати трехъ лтъ бремя директорства въ Французско-иностранномъ банк, кредитъ котораго былъ непроченъ, большинство предпріятій подорвано. Съ этого момента вся жизнь Александра Бертеми ушла въ аферы. Такою былъ для него и бракъ, заключенный десять лтъ спустя, и это была одна изъ удачныхъ аферъ: ибо сирота, на которой онъ женился, Женевьева де-Круа, дала ему одновременно и прекрасное приданное, и свою чарующую красоту, и родство, и связи въ свт, который до тхъ поръ относился къ нему подозрительно. Въ жизни своего мужа она начала, такимъ образомъ, новый, блестящій фазисъ, который могъ бы быть и счастливымъ, если бы между ними не было непроницаемой преграды, раздляющей нжныя натуры отъ людей хищныхъ. Между супругами не было никакой близости, даже посл рожденія ихъ единственнаго ребенка. Всегда врный себ, Бертеми въ семь былъ тмъ же, чмъ въ своей контор: онъ обходился съ женой, какъ съ старшимъ служащимъ, съ большимъ уваженіемъ, но безъ мысли, что она для него необходима, онъ относился къ своему мальчику, которому минулъ шестой годъ, съ снисходительной благосклонностью — точно къ мелкимъ служащимъ, которымъ онъ внушалъ страхъ, смшанный съ оттнкомъ нкоторой почтительной привязанности. Онъ не требовалъ отъ нихъ любви и, казалось, никому не давалъ ея: его жизнь была только ожесточенной борьбой съ другими изъ-за выгодъ для себя и своихъ, долгъ къ которымъ онъ считалъ исполненнымъ тмъ, что онъ доставлялъ имъ роскошь и богатство. Превосходно подготовленный къ этой войн, въ которой онъ не зналъ пораженія, Бертеми имлъ, однако, одинъ недостатокъ, который могъ ему повредить: онъ преувеличивалъ свое знаніе людей, такъ что, когда онъ ошибался относительно кого-либо,— что случалось довольно часто, то онъ съ слпой настойчивостью упорствовалъ въ своей ошибк. Такъ, напримръ, своего компаньона, г-на Леволя, онъ считалъ джентльменомъ — ‘не смотря на вншность’,— добавлялъ онъ,— а о Марсіал Дюге составилъ себ банальное и традиціонное представленіе, какое имютъ объ ученыхъ люди биржи и большого свта, и не желалъ исправить его какимъ-либо боле тонкимъ или прозорливымъ различеніемъ.

Въ этотъ моментъ Леволь, указывая глазами на Дюге и намекая на дло, которое они затвали въ компаніи, спрашивалъ его:

— Ну, что же, движется впередъ?

Бертеми сдлалъ неопредленный жестъ.

— Я видлъ Дюге три дня тому назадъ. Завтра я буду у него. Я слжу за нимъ, сколько могу. Но, вы знаете, этотъ человкъ непозволительно неточенъ. Его изобртенію всегда чего-либо недостаетъ!

— Однако, вотъ уже три года, какъ оно близится къ цли,— замтилъ Леволь.

— Къ сожалнію, нсколько медленне электрическаго тока, который ему все не удается примнить, какъ онъ хочетъ.

— И вы врите, что дло только въ этомъ?

Таинственный тонъ Леволя заинтриговалъ Бертеми:

— Вы хотите сказать, что дло не только въ этомъ?

— Я не знаю, я ничего не знаю. Но я нахожу, что съ того, дня, какъ Дюге объяснялъ намъ устройство своего скопофора, онъ сильно измнился. Онъ не говорилъ тогда ни о чемъ, кром своего изобртенія, онъ былъ полонъ имъ, онъ былъ у цли, онъ почти кончилъ. Скопофоръ былъ почти живымъ существомъ, и онъ любилъ его до ide fixe. Теперь — напоминаніе о немъ раздражаетъ его — какъ разговоръ о прежней возлюбленной человка, который любитъ теперь другую…

— Вы думаете, что онъ занятъ другимъ изобртеніемъ?

— Я не сказалъ этого! Но… есть на свт вещи, кром электричества, даже для изобртателя. Я часто говорилъ вамъ, что мало врю въ предпріятія, зависящія исключительно отъ одного человка: ибо жизнь полна непредвидннаго, и даже этотъ…

— О,— прервалъ Бертеми,— у этого непредвиднное доведено до минимума. Онъ поразительно уравновшенъ и преданъ своему длу. Изобртать — это его естественная функція: онъ совершаетъ ее безъ малйшаго усилія, безъ мысли о чемъ-либо иномъ. Право, я не представляю себ, что могло бы замедлить такую продуктивность. Когда извстно, что данный источникъ въ теченіе ряда лтъ доставляетъ такое-то количество воды въ минуту, то нтъ основанія бояться, что онъ изсякнетъ, и можно взяться за его эксплоатацію. Тоже самое и съ Дюге. Вы можете быть уврены, что онъ не перестанетъ работать до старости, работа — его страсть. Я готовъ биться объ закладъ, что другой онъ никогда не имлъ. Онъ не знаетъ даже честолюбія.

И такъ какъ Марсіаль подходилъ къ нимъ, Бертеми обратился къ нему:

— Ршите вы, Дюге, ошибаюсь-ли я? Мы говоримъ, о васъ: я утверждаю, что вы совершенно не честолюбивы. Правда-ли это?

— Правда.

Бертеми повернулся къ Леволю.

— Видите, мои наблюденія всегда врны.

Толстякъ пожалъ своими широкими плечами, вскричавъ съ обычной вульгарностью:

— Разсказывайте! Точно вы не видите, что онъ кокетничаетъ, нашъ ученый мужъ. Не честолюбивъ! Во-первыхъ, вс честолюбивы. Одни хотятъ богатства, другіе славы, кто похитре, хочетъ и того и другого. Честолюбіе двигаетъ міромъ. И затмъ, если бы вы не были честолюбивы, г-нъ Дюге, разв вы стали бы тмъ, что вы есть, разв вы сдлали бы то, что длаете. Ради чего же вы работаете?

Отвтъ звучалъ нсколько рзко:

— Чтобы развлечься, милостивый государь!

Леволь расхохотался.

— Для развлеченія не трудятся, а веселятся. А вы не веселитесь. Держу пари, что вы никогда не веселитесь!

И онъ указалъ ему жестомъ диванчикъ, точно приглашая его къ признаніямъ и подмигивая снисходительно Бертеми, что должно было означать: ‘Теперь все узнаемъ, увидите!’ Но Марсіаль, который ненавидлъ фамильярность, на этотъ разъ отвтилъ, не скрывая рзкости:

— Если бы я собирался исповдываться, милостивый государь, я самъ выбралъ бы себ духовника.

И онъ оставилъ Леволя, который злобно проворчалъ:

— Не всегда любезенъ нашъ великій человкъ.

Г-жа Бертеми перешла въ другой салонъ. Марсіаль послдовалъ за нею и, притаившись въ ниш окна неподалеку отъ нея, онъ жадно глядлъ на нее. Она была невыносимо хороша въ туалет изъ мягкаго свтло-голубого атласа съ пучками блыхъ розъ на корсаж и на пояс. Блдная синева матеріи и близна цвтовъ давали тонкія сочетанія и цлую гамму изысканныхъ оттнковъ съ близной ея лица, съ матовымъ оттнкомъ ея пепельныхъ волосъ, по которымъ изрдка проходили нжные отблески золота, все завершалось великолпнымъ уборомъ изъ сапфировъ, окруженныхъ брилліантами, которые сверкали какъ смлый вызовъ глазамъ, свтившимся подъ длинными черными рсницами, какъ и сапфиры, темноголубымъ блескомъ, и взглядъ этотъ, обыкновенно сдержанный или незамтный, по временамъ вспыхивалъ, точно молнія. Теперь она погасила его на время спокойнаго разговора съ этими безразличными, смнявшимися подл нея: теперь она была только красивая женщина, какихъ много, не показывающая ничего изъ того, что творится въ ея душ, и Марсіаль вспоминалъ все, что онъ зналъ въ ней: вс черточки, которыя выдляли ее изъ другихъ, которыя для него длали изъ нея единственное существо, не имвшее ничего общаго со всми этими свтскими куклами, хотя он одвались у тхъ же портныхъ, носили т же прически, т же драгоцнности, т же матеріи, хотя он говорили т же слова и длали при этомъ т же жесты. Она прошла салонъ, чтобы перемнить мсто. Марсіаль слдилъ: легкой и увренной походкой, мягкими движеніями, сообщавшими ея существу какую-то высшую грацію, она напоминала танагрскія фигурки, столь простыя и столь совершенныя. Онъ отмтилъ, что сегодня ея красота была вполн классическая, что она могла быть Діаной или Венерой. Но ему случалось видть ее иною, боле выразительной, казалось, что черты ея измнились безконечно, что она ужь не богиня: она только прелестная женщина, слабая, взволнованная, нжная и вся его. Эта холодная красота была маска, которую она одвала вмст съ праздничные платьемъ и парадными драгоцнностями, чтобы сохранить себя въ толп, сохранить для него и скрыть то, что онъ не хотлъ, чтобы она показывала. Чужіе глаза могли смотрть на нее также, какъ и его, но они не видли въ ней того, что видно его глазамъ. Увы! такъ или иначе, они смотрли на нее, одна мысль объ этомъ терзала его, а онъ думалъ объ этомъ непрестанно, всякій разъ, какъ онъ встрчалъ ее въ людяхъ,— и въ лихорадк ревности его виски бились отъ прилива крови, а въ ушахъ слышался шепотъ безумныхъ внушеній, которыя удавалось осилить только напряженіемъ страшной энергіи.

Вотъ Леволь подошелъ и поздоровался съ ней. Марсіаль подмтилъ взглядъ, которымъ онъ ее окинулъ, который показался ему взглядомъ безстыдной похоти, и, онъ задрожалъ отъ гнва и ненависти. Какъ! первый встрчный сметъ ее такъ разоблачать, тогда какъ онъ, который иметъ столько права на нее, едва сметъ приблизиться къ ней, сказать ей нсколько словъ и долженъ прятаться за портьерой, чтобы смотрть на нее. Еще разъ съ новой силой вспыхнулъ въ душ его инстинктъ возмущенія, такъ долго волновавшій его. О, бжать съ нею, уйти отъ этихъ обмановъ, этой лжи, этихъ компромиссовъ, этого лицемрія! уйти отъ этого свта, гд надо скрывать ихъ любовь точно стыдъ, тогда какъ ему хочется схватить ее, поднять и закричать имъ всмъ: ‘Она моя!’ Нтъ, нтъ — эти чужіе, эти враги проходили подл нея, между нимъ и нею, раздляя ихъ непреоборимой стной любопытства и злости, предразсудковъ и злословія, зависти и приличій, боле сильные, чмъ она и онъ, непобдимые своей численностью — проклятая преграда, ненавистная тираннія! Могучій сравнительно съ каждымъ изъ нихъ въ отдльности, онъ безсиленъ противъ ихъ массы. Его любовь, свободная своей чистотой, была ихъ рабой, они грязнили ее своимъ прикосновеніемъ, тиранили своими капризами, сковали ея порывы невидимою тяжестью. И — точно для подтвержденія его мыслей — вотъ что говорили подл нея. Онъ не пропустилъ ни слова изъ діалога, который вполголоса произносили двое молодыхъ людей приличныхъ, красивыхъ, изящныхъ:

— Кто эта хорошенькая женщина въ свтло-синемъ?

— Г-жа Бертеми.

— Жена банкира?

— Да.

— Недурна…

— Чуточку худа.

— О, нтъ! Взгляните на плечи. Это прелесть! Я бы не отказался.

— О, я тоже.

— Говорятъ о ней?

— Не знаю. Я не знакомъ.

— Съ кмъ она разговариваетъ?

— Старикъ? Это Леволь, ихъ компаньонъ.

— Вотъ какъ?.. Бертеми, Леволь и Компанія?— Онъ поблднлъ и сдлалъ шагъ впередъ, но сдержался. И ядовитыя слова охватили его сердце, безпощадныя, какъ сталь, вроломныя, какъ отрава. Не то, чтобы онъ подозрвалъ Женевьеву въ какой-нибудь интимности съ этимъ толстякомъ, грубое, красное лицо котораго оттняло теперь ея красоту, но зачмъ она выносила его близость, онъ обдавалъ ея лицо своимъ гадкимъ дыханіемъ, и она ему улыбалась, онъ говорилъ ей своимъ жирнымъ голосомъ Богъ знаетъ какія глупости или гадости, и она улыбалась, онъ осквернялъ ее своимъ нескрываемымъ сладострастіемъ, конечно, находя грязное удовольствіе въ томъ, что окружалъ своей похотью ее, безсильную избгнуть этого,— и она улыбалась, принужденная вчно улыбаться, ибо улыбка была ея маской, ея долгомъ, она улыбалась: точно невинный цвтокъ, по которому тянется противная слизь ползущей улитки и который все же продолжаетъ цвсти.

Наконецъ Леволя отозвалъ кто-то и Марсіаль ршился снова подойти въ ней. Но чужія уши могли подслушать ихъ слова, любопытные взгляды могли подмтить ихъ движенія: съ бурей въ груди, которая высоко подымалась, разомъ выдавая и его волненіе, и усилія сдержать его, онъ говорилъ о безразличныхъ вещахъ. Боле владя собой, она отвчала спокойно, съ неуловимой улыбкой на устахъ, которая была только для него, смыслъ которой только онъ могъ понять. Но между двухъ фразъ о новой опер, объ успх которой говорили, онъ усплъ тихо, тихо ввернуть три слова, въ которыя онъ вложилъ и муку ревности, и безумную страсть, и всю боль оскорбившихъ его только что словъ:

— Вы слишкомъ хороши!

Она поняла смыслъ этого двусмысленнаго комплимента, ибо Марсіаль замтилъ, что она смотритъ на него, какъ онъ это называлъ, жалкими глазами, глазами нжными, покорными, грустными, глазами, чарующими и утшающими, какими она глядла, когда чувствовала, что ему больно изъ-за нея или когда условія жизни принуждали ее причинить ему страданіе. Онъ былъ такъ тронутъ этимъ, что глаза его стали влажны — но въ то же время въ глубин души онъ не зналъ, былъ-ли этотъ взглядъ отвтомъ состраданія, ободреніемъ, утшеніемъ, или онъ означалъ что-либо иное, непредвиднное, котораго онъ такъ всегда боялся,— невозможность свиданія или ежегодную ихъ разлуку, срокъ которой приближался. Его желаніе быть съ нею наедин усилилось: онъ хотлъ во что бы то ни стало знать, обмняться съ нею хоть нсколькими фразами, которыя разсяли бы или подтвердили его смутную боязнь, неисчерпаемую, какъ все, что родится изъ неизвстности, худшей, чмъ самая ужасная несомннность. Но салонъ былъ переполненъ: ни уголка, гд бы онъ могъ уединиться съ нею на мгновеніе. Онъ зналъ, что неблагоразуміе съ его стороны разсердитъ ее, поэтому онъ избгалъ съ нею всего, что могло показаться близостью или дружбой, и незначительная мелочь въ отношеніяхъ съ нею имла въ его глазахъ громадное значеніе. Но онъ все-таки ршился отважно предложить ей руку проводить ее въ буфету и сдлалъ это съ такой неловкой рзвостью, точно человкъ, отважившійся на нчто ужасное. Пробираясь межъ группъ, преградившихъ путь, онъ тихо спросилъ ее:

— Что у васъ?

Это былъ его обычный вопросъ. На этотъ разъ онъ имлъ особенный смыслъ, ибо въ этомъ позднемъ сезон Бертеми могли ухать съ минуты на минуту.

Женевьева спокойно отвтила:

— Ничего.

Но такъ какъ глаза ея все еще хранили жалостливое выраженіе, онъ не успокоился.

— Вы скоро узжаете?— спросилъ онъ.

— Нтъ еще.

Онъ не могъ продолжать: онъ не имлъ той власти надъ собой, которая даетъ силу съ спокойнымъ лицомъ закричать шепотомъ все, чмъ взволновано сердце, онъ всегда боялся, какъ бы эти чужіе, мимо которыхъ они проходили, не прочли на его лиц или губахъ ихъ дорогой тайны. Онъ ршился, однако, прошептать:

— Я васъ люблю!

Рука Женевьевы тихонько сжала его руку, не то отвчая, не то останавливая его. Такъ какъ они подошли въ буфету, онъ спросилъ:

— Чего прикажите, сударыня?

— Стаканъ сорбета, пожалуйста.

Она пила медленно, маленькими глотками, онъ выпилъ залпомъ бокалъ шампанскаго.

Онъ проводилъ ее въ большой салонъ, по дорог она сказала ему:

— Позже, когда немного разъдутся, мы сможемъ побыть вмст.

— Вы останетесь?

— Я надюсь.

Сколько долгихъ вечеровъ провелъ онъ такимъ образомъ, поджидая момента, когда салоны станутъ не такъ полны и можно будетъ найти пару сосднихъ креселъ въ относительномъ уединеніи! И сколько разъ досадныя препятствія или поспшный отъздъ Бертеми, который не любилъ засиживаться, обманывали этотъ разсчетъ. Тогда Марсіаль, не смя ухать тотчасъ посл нея, оставался еще на нсколько времени съ пустой головой, точно окутанный бездной, а Потомъ уходилъ одинокій, съ душою, смущенной всмъ, что ихъ раздляло,— отъ мысли объ этихъ чужихъ, любой изъ которыхъ могъ высунуть между ними свою фигуру, свою болтовню, свою прихоть,— до этой законной, несокрушимой власти, которая обрушивалась и отнимала ее у него простымъ: ‘Пора домой, милая!’ — точно ея отъздъ былъ самой естественной въ мір вещью, точно ничто не разрывалось въ этотъ моментъ, когда кончались встрчи ихъ глазъ, согласный темпъ дыханія, когда рушилась хрупкая и всемогущая связь присутствія.

Одинъ изъ многихъ, похожій на всхъ, въ орденахъ, какъ большинство, подошелъ къ г-ж Бертеми. Марсіаль вынужденъ былъ уступить. Онъ уходилъ, надясь еще видться съ нею, а мучительные вопросы уже шевелились въ его ум: ‘Кто этотъ человкъ, котораго я еще не видлъ у нея, и который какъ будто хорошо знакомъ съ нею? Почему она меня не представила?’ Онъ наблюдалъ за ними украдкой: Женевьева имла совершенно тотъ же видъ, что и съ нимъ: ея прелестное неподвижное лицо не выражало ничего или все, что угодно, собесдникъ ея былъ любезенъ, не безъ нкотораго оттнка фамиліарности жестикулируя шляпой. ‘Я долженъ сегодня же знать его имя, я долженъ знать, какъ она съ нимъ знакома, съ какого времени?’… Его лобъ сморщился отъ тяжкаго и тщетнаго усилія сообразить или отгадать, какъ вдругъ фраза, не разъ уже вырывавшая его сегодня изъ раздумья, еще разъ застигла его врасплохъ:

— Добрый вечеръ, г-нъ Дюге!

Но на этотъ разъ вмсто того, чтобъ принять досадное или вялое выраженіе, лицо Марсіаля просіяло: онъ узналъ своего стараго друга, г-жу Лансело.

— Какъ, вы, милая г-жа Лансело, въ свт?.. И въ какомъ свт?

Старушка, еще очень красивая въ своихъ сдыхъ бандо, съ все еще молодыми глазами, улыбнулась съ легкой насмшкой:

— А вамъ можно?

— О, я — я бываю везд.

Онъ не удержался отъ нкоторой горечи въ отвт.

— Вамъ это весело?

— Нтъ.

— Такъ почему же?..

Онъ былъ въ томъ настроеніи, когда всякое слово, сказанное близкому человку, есть исповдь. Взглядъ г-жи Лансело участливо спрашивалъ его и, казалось, говорилъ, что онъ ненамренно уже сказалъ больше, чмъ его слова. Онъ захотлъ поправиться.

— Разв можно знать?— сказалъ онъ, пожавъ плечами.

Она продолжала смотрть на него.

— Можно подозрвать,— промолвила она.

Онъ покраснлъ, какъ мальчикъ.

— Приходите, поговоримъ,— сказала старушка. И она удалилась съ тмъ тактомъ, съ какимъ истинно добрыя души угадываютъ, въ чемъ нуждаются т, страданью которыхъ они хотятъ помочь,— въ одиночеств или утшеніяхъ.

Потянулись долгія минуты. Марсіаль покорно слушалъ шансонетки, и ихъ напвы разбивали его сонливость, которую отъ времени до времени прерывали, то пожатія руки, то отрывки разговоровъ. Вдругъ вниманіе его сосредоточилось: піанистъ началъ фантазію на темы Тристана и Изольды.

Онъ узналъ тотчасъ лихорадочную прелюдію ко второму акту, и эта разнузданная буря души и страстей, бросая въ этомъ банальномъ мст раздирающіе призывы любви, еще усилила его грезы, обостряла его воображеніе, уже бросившееся на безумный путь порывовъ и воспоминаній, подсказывала ему тысячи смутныхъ мыслей, изъ которыхъ вскор одна выдлилась по нити напвовъ и заполнила его цликомъ: мысль о торжествующей любви, любви, боле сильной, чмъ жизнь, презирающей, уничтожающей и забывающей вс преграды и находящей единственное и истинное убжище — въ смерти. Вотъ за мучительными словами ожиданія слышится умиротворенный напвъ Изольды, призывающій смерть: ‘Въ дыханьи вчности исчезнуть, раствориться’… И мысль его выяснялась: ни для чего, кром любви, не стоитъ ни жить, ни умирать, между этихъ двухъ крайностей, межъ этихъ двухъ равнинъ, наполненныхъ одна — ничтожнымъ прозябаніемъ, другая — молчаніемъ безъ сновъ, не есть-ли любовь — таинственный и благостный пріютъ, тнистая тропинка, прохлада которой манитъ наши шаги, сладостный миражъ, скрывающій и сокращающій безнадежную пустыню нашего пути?..

— А, г-нъ Дюге, изобртаете что-нибудь?

Это Леволь, вспотвшій, истомленный опять хлопалъ его по плечу.

— Да,— отвтилъ Марсіаль въ надежд избавиться отъ него,— я занятъ одной идеей.

— Даже здсь,— воскликнулъ тотъ съ изумленіемъ.— Это невозможно!

Но онъ не оставлялъ его, наоборотъ. Онъ фамильярно взялъ его подъ руку и, принудивъ взглянуть на группу, окружавшую Женевьеву, сказалъ:

— Ну, а какъ вамъ нравится сегодня г-жа Бертеми?

Марсіаль холодно отвтилъ:

— Она очень красива.

— Вы говорите это безъ всякаго воодушевленія. Она поражаетъ!

И онъ прищелкнулъ языкомъ.

— Да-съ, она поразительна… и восхитительна… Вотъ, счастливчикъ, мужъ-то, а?.. И подумайте, вдь онъ этого совсмъ не цнитъ. Бгаетъ за кулисами маленькихъ театровъ… О, когда онъ свободенъ, спокоенъ, настроенъ… Я бы на его мст…

Марсіаль почти грубо вырвалъ свою руку.

— И затмъ,— продолжалъ Леволь,— никогда нельзя знать… Она иметъ ледяной видъ, эта красавица. А ледъ, знаете, охлаждаетъ тхъ, кто его касается.

Дюге удалось уйти. Какъ онъ ненавидлъ этого человка, который смлъ говорить такія вещи! Онъ, впрочемъ, ненавидлъ всхъ, кто къ ней приближался, кто ея касался, кто смотрлъ на нее. Разв всякій безсознательно не кралъ у него частицу ея, частицу ея красоты, ея взгляда, ея улыбки. А онъ хотлъ, чтобъ она вся была его, только его. Въ его жизни не было ничего боле важнаго, чмъ вотъ то, что эти чужіе могли брать мимоходомъ себ. Онъ любилъ ее совсмъ и навсегда, а не только на время этихъ встрчъ, которыя, какъ сегодняшняя, ставила слишкомъ много преградъ сближенію ихъ безмолвныхъ душъ, и не для ихъ свиданій, нечестныхъ и боязливыхъ. Онъ любилъ ее такъ, чтобы она была только его, въ глазахъ всхъ и безъ тайны, чтобы сливаться съ нею въ тиши ночей и дней, чтобы читать въ ея глазахъ ея малйшія мысли и проникаться ими, чтобы существовать только для нея, только въ ней, вн времени и пространства. И тутъ, оба они, столь близкіе и столь далекіе, должны слдить за своими глазами, которымъ не должно встрчаться, подавлять свои сердца, гд пли эти призывы, которымъ должно оставаться безгласными! И никогда, никогда она не будетъ принадлежать ему такъ, какъ онъ хочетъ!..

Но салоны пустли, приближался часъ, когда имъ, быть можетъ, удастся найти минутку желанной близости. Вдругъ Марсіаль вздрогнулъ:— Бертеми подошелъ въ жен и потихоньку сказалъ ей нсколько словъ. Она отвчала:— она, несомннно, не хотла, она просила остаться. Увы, онъ зналъ отвтъ, который смететъ вс ея возраженія, который всегда похищалъ ее:

— ‘У меня завтра много работы’.

И дйствительно, въ этотъ вечеръ, какъ и въ другіе, бросивъ вокругъ себя взглядъ, который относился къ нему, но который разсивался и длился между многими, она ухала. Итакъ, онъ не зналъ ничего изъ того, что разсчитывалъ узнать, ни тайны, которую скрывали ‘жалкіе глаза’, ни имени незнакомца, который занялъ его мсто подл нея, ни дня, когда онъ сможетъ снова ее увидть…

II.
Интермеццо.

На другой день Марсіаль ждалъ письма, которое должно было замнить неудавшійся вечерній разговоръ, отправляясь въ лабораторію изъ своей маленькой квартирки въ улиц Лилль, онъ приказалъ слуг приносить ему тотчасъ вс телеграммы, которыя получились бы утромъ.

Его рабочая жизнь становилась ему съ каждымъ днемъ все тяжеле съ тхъ поръ, какъ въ нее, точно порывъ урагана, ворвалась любовь. Раньше онъ весь уходилъ въ работу, онъ отдавался ей, какъ другіе отдаются игр или развлеченіямъ. Теперь она казалась ему только рядомъ ненужныхъ заботъ и помхъ, которыя надо обойти. Часто еще въ дурныя минуты онъ отвлекался на моментъ мыслью о своемъ твореніи, страстнымъ исканіемъ ршеній, которыхъ ничто не раскрываетъ и, которыя надо добыть изъ себя, но чаще онъ избгалъ напряженія ума, которое отдаляло его отъ единственной мысли. Въ это утро онъ былъ разсянъ еще боле обыкновеннаго, чувствуя еще боле настоятельную потребность предоставить мысли полную свободу бродить въ той области, гд она чувствовала себя хорошо. Его помощники говорили ему о текущихъ опытахъ, водили его у таинственныхъ аппаратовъ, которые измряли безконечное, взвшивали невсомое, а онъ не слышалъ ничего кром иного далекаго голоса, тонъ котораго онъ тщетно пытался схватить. Онъ старался слдить за громадными вычисленіями, а мысль его, противъ его воли, напоминала лишь малйшія подробности вчерашняго вечера. И, униженный и пораженный своимъ рабствомъ, онъ обращалъ къ себ тысячи упрековъ, въ глубин души наслаждаясь своимъ милымъ безсиліемъ.

‘Мн минуло тридцать шесть лтъ,— думалъ онъ.— Въ этомъ возраст пробуждается честолюбіе, если оно дремало досел, человкъ становится хищнымъ, жаднымъ, дерзновеннымъ. Это возрастъ могучаго расцвта дятельности, когда у большинства прекращается всякая сантиментальность, для нихъ любовь лишь юношеская греза, которой нтъ мста въ ихъ душ и которая нарушила бы ихъ планы. Они смются надъ ней, презираютъ ее или отрицаютъ. А я люблю, точно въ восемнадцать лтъ, со всми радостями и страданіями первой любви, я торжествую и отчаиваюсь, я не знаю, что длается вокругъ меня, что длаю я самъ, что я такое. У меня нтъ другого интереса, другой мысли, другого желанія, другой воли…’

По временамъ лаборанты прерывали его. Онъ отвчалъ разсянно и снова обращался къ своимъ мыслямъ, которыя, остановившись, часто сливались въ одно слово любви, въ одну подробность воспоминанія, въ одинъ туманный образъ, который медленно вставалъ въ его памяти и, побдоносный, все поглощалъ собой.

Около десяти часовъ пріхалъ Бертеми, который вчера предупредилъ его о посщеніи. Онъ освдомился прежде всего о Женевьев и получилъ лишь разсянный отвтъ.

— Нтъ, вчерашній вечеръ не утомилъ г-жу Бертеми. Мы, вдь, рано ухали: вы не замтили?

Чтобы говорить о ней, Марсіаль подсказалъ:

— Мн показалось, что г-жа Бертеми имла усталый видъ?

— Усталый? Нтъ. Моя жена удивительно здорова, она никогда не болетъ, и затмъ она обожаетъ свтъ: свтъ вылечилъ бы ее отъ всякихъ мигреней, если бы у нея были таковыя.

Марсіаль содрогнулся. Брошенное безразличнымъ тономъ, это замчаніе, раскрывало язву сомннія, которая всегда скрывалась въ глубин его совсти. Она обожаетъ свтъ: потому что встрчается тамъ съ нимъ или потому, что блистаетъ тамъ предъ другими? Онъ не зналъ, онъ не могъ знать. Онъ хотлъ обладать всей этой душой, а она по прихоти ихъ раздленной жизни всегда ускользала отъ него, лучи свта, которые случайно падали на нее, обрисовывали лишь неполный, иногда противорчивый силуэтъ, онъ врилъ въ нее, но слова, пойманныя на лету, врод этого замчанія Бертеми, взгляды, жесты, мелочи вдругъ разрушали до основанія зданіе его вры, потрясали мгновенно идею, которую онъ себ о ней составилъ, волнуя его тмъ сильне, что вплоть до момента встрчи онъ не могъ ни изслдовать эти сомннія, ни опредлить эти настроенія. Теперь, напримръ, тысячи вопросовъ тснились въ немъ, и не было Женевьевы, чтобъ отвтить на нихъ и не Бертеми, ихъ можно было предложить. Бертеми. впрочемъ, постарался покончить съ этими ненужными разговорами и перешелъ къ дламъ.

Марсіаль не зналъ Бертеми, когда встртился съ Женевьевой и въ начал ршился избгать этой опасности и униженія: дружбы съ мужемъ. Но любовь его росла и его возростающее желаніе видть вблизи жизнь возлюбленной, ревность къ человку, который владлъ ею и власть котораго непрерывно грозила имъ, въ конц концовъ довели бы его до знакомства съ банкиромъ, если бы случай и не свелъ ихъ.

Съ первыхъ своихъ дебютовъ Дюге былъ въ дловой связи съ одной изъ тхъ компаній, которыя были основаны посл первой электрической выставки — съ ‘Обществомъ эксплоатаціи электрическихъ силъ’. Оно купило у него его первый патентъ — дло было въ остроумномъ примненіи металлургической химіи — за сумму, обезпечивавшую ему независимость: съ тхъ поръ онъ не прекращалъ съ нимъ дловыхъ сношеній. Когда Бертеми, банкъ котораго былъ заинтересованъ въ длахъ компаніи, былъ выбранъ въ ней предсдателемъ совта правленія,— въ спеціальныхъ кружкахъ сильно заговорили о новомъ изобртеніи Дюге, которое могло имть гигантское коммерческое значеніе. Дло шло объ аппарат, предназначенномъ для воспроизведенія и сохраненія изображеній, подобно тому, какъ фонографъ сохраняетъ и воспроизводитъ звукъ, и уже окрещенномъ именемъ скопофора. Бертеми пришлось такимъ образомъ вести съ Марсіалемъ переговоры объ обезпеченіи за ‘Обществомъ’ права первой эксплоатаціи драгоцннаго изобртенія. Его вмшательство поставило Дюге въ довольно затруднительное положеніе: съ одной стороны, ему не хотлось вступать въ дловыя сношенія съ Бертеми, съ другой — онъ разсчитывалъ воспользоваться этимъ совпаденіемъ для сближенія съ Женевьевой, такимъ образомъ скопофоръ сталъ скоро пособіемъ въ затрудненіяхъ, къ которому прибгали въ нужд и который все былъ дальше отъ окончанія, между тмъ, какъ Марсіаль становился все ближе въ семь Бертеми. Банкиръ, весьма преданный дламъ, освдомлялся съ безпокойствомъ всякую недлю, какъ подвигается аппаратъ, но вотъ ужъ годъ, какъ онъ оставался въ одномъ положеніи.

— Меня останавливаетъ одна трудность,— объяснялъ Марсіаль,— мой камертонъ,— камертонъ, колебанія котораго были бы достаточно быстры, чтобы послдовательно и равномрно поглощать вс свтовыя вибраціи, производимыя образомъ. Но вотъ онъ не совершененъ: онъ поглощаетъ лишь около восьми десятыхъ колебаній, которыя необходимы, чтобы возстановить изображеніе. Стало быть, надо ждать!

Банкиръ спросилъ:

— Вы добьетесь?

— Несомннно,— отвтилъ Марсіаль.

На самомъ дл онъ бросилъ изслдованія, когда они близились къ цли,— такъ онъ боялся момента заключенія договора съ Бертеми, но объ этомъ не перестали говорить.

Сегодня, какъ и всегда, они говорили также только объ этомъ.

— Итакъ,— спрашивалъ Бертеми, нахмуривъ лобъ недовольно,— вамъ все недостаетъ этихъ двухъ десятыхъ?

Онъ казался въ дурномъ настроеніи настолько, что Марсіаль, боясь его раздражить, сдлалъ уступку.

— Да,— сказалъ онъ,— но я напалъ на новый путь. Вы знаете, что стчатая оболочка глаза различаетъ предметъ даже, когда же воспринимаетъ всхъ его точекъ. Такъ, на извстныхъ тканяхъ, гд лишь утокъ представляетъ изображеніе, а основа, вся одного цвта, скрываетъ части этого рисунка, мы все-таки, не смотря на это, видимъ превосходно то, что должно быть изображено. И вотъ, я предполагаю теперь утилизировать этотъ принципъ для моего аппарата. Въ сущности, все дло лишь въ тонкой мдной или бронзовой проволочк. Вы увидите, что мы добьемся!..

Внезапно ему пришла въ голову идея, что во время этой ужасной лтней разлуки скопофоръ могъ бы сослужить ему нкоторую службу, и онъ добавилъ:

— Я убжденъ, что за лто я непремнно найду необходимое, и этой осенью, а, можетъ быть, и раньше вы увидите готовый аппаратъ въ дйствіи.

— Надюсь. И — неправда-ли, гд бы я ни былъ, вы увдомите меня, какъ только будете уврены въ результат.

— Будьте покойны, я не забуду!

Успокоившись, Бертеми простился, затмъ, вдругъ открывъ дверь, онъ вернулся съ инымъ выраженіемъ:

— О,— сказалъ онъ,— забылъ подлиться съ вами новостью.

И, улыбаясь, онъ разсказалъ нсколько подробностей о случа измны въ ихъ обществ, слухъ о которой уже давно циркулировалъ: жена, которой принадлежало все состояніе, поймала мужа на мст преступленія, такъ что его положеніе, основанное на приданномъ и вообще боле блестящее, чмъ солидное, погибло вмст съ разстроеннымъ бракомъ.

— Понимаете вы это?— спросилъ онъ въ заключеніе.— Рисковать такимъ образомъ, грязнить свою жизнь, губить карьеру и изъ-за чего?..

— Игра любви!— объяснилъ Марсіаль.

Бертеми расхохотался.

— Подите вы съ любовью! О, любовь — разв бываетъ любовь посл двадцати лтъ? Въ романахъ разв. Гд, скажите, мсто въ дловой жизни для любви? Играетъ она какую-либо роль въ моей жизни? Нтъ. Въ вашей? Тоже нтъ.— Итакъ?

Не прошло четверти часа посл его отъзда, какъ слуга Марсіаля принесъ дв телеграммы. Онъ открылъ первую, отъ Женевьевы, какъ всегда, короткую и ясную:

‘Сегодня въ половин пятаго (по возможности точно) я выйду изъ экипажа въ улиц Гошъ предъ No 15. Постарайтесь быть по близости. А посл завтра въ 2 часа у насъ. Ж.’

По совпаденію, такъ часто разстраивавшему проекты Марсіаля, вторая телеграмма, подписанная однимъ изъ самыхъ знаменитыхъ въ современной наук именъ, назначала ему на тотъ же день свиданіе въ 4 часа въ Люксембургскомъ квартал по ‘безотлагательному длу’. Не было возможности согласовать эти два дла: Марсіаль, считавшій своимъ долгомъ жертвовать всми длами для малйшихъ интересовъ своей связи, поспшилъ отвтить коллег, что не иметъ возможности воспользоваться его приглашеніемъ.

Эти краткія встрчи, краденое и обманчивое счастіе которыхъ онъ учитывалъ заране, стали опасны съ тхъ поръ, какъ кучеръ г-жи Бертеми зналъ Марсіаля. И Женевьева разршала ихъ чрезвычайно рдко и лишь тогда, когда хотла утшить Марсіаля въ чемъ-либо или убдить его, что онъ занимаетъ то же мсто въ ея сердц: ибо въ ней былъ еще запасъ благоразумія, который она хранила,— не смотря на безпорядокъ въ своей жизни и совсти,— какъ послдній слдъ своей правильной, умренной и мягкой натуры, которую не могла совсмъ извратить страсть. Лишь рдко, рдко она забывалась — точно для того, чтобы еще скорй овладть собою, Марсіаль обожалъ эти чудные моменты, ибо эти вспышки инстинкта въ натур условной, передланной всей ея жизнью, открывали ему иное существо, неподдльное, порывистое, безъ раздумья и безволія. Онъ съ удовольствіемъ вспоминалъ, какъ когда-то въ первые дни ихъ знакомства, встртивъ ее какъ-то въ экипаж, онъ бжалъ довольно долго, чтобы раскланяться съ Женевьевой на ходу. На ближайшемъ свиданіи она поблагодарила его, прибавивъ:

— Я люблю, чтобы для меня длали глупости.

Правда-ли это? Онъ не зналъ. Она ихъ во всякомъ случа никогда почти не длала.

Марсіалю удалось проработать до конца утра, которое онъ протянулъ, сколько могъ, затмъ онъ позавтракалъ въ ресторан, медленно и лниво курилъ за своимъ кофе и подъ лучами раскаленнаго солнца онъ потихоньку пошелъ по пыльнымъ бульварамъ къ парку Монео. Посмотрвъ на часы въ парк, онъ замтилъ, что остается еще больше часа ждать: за два года онъ не потерялъ еще юношеской привычки предупреждать назначенное время, хотя онъ зналъ, что Женевьева предпочитала немножко опоздать. Въ прежнія времена его жизни непреодолимый сплинъ овладвалъ имъ въ свободные часы, теперь, наоборотъ, онъ дорожилъ этими потерянными минутами, въ которыя онъ наслаждался воспоминаніями, думалъ о Женевьев, призывалъ ее, говорилъ съ нею, ибо она, вдь, всегда и везд, не смотря на разстояніе, была съ нимъ и въ немъ. Онъ слъ у бассейна, отъ котораго вяло прохладой и журчаньемъ воды, и въ ум его пронеслись слова Бертеми: ‘Разв любовь существуетъ?’ Онъ улыбнулся и возразилъ: ‘Чортъ возьми!’ Ибо въ этотъ моментъ ему хотлось подтрунить надъ человкомъ, прихоть котораго могла всегда разбить его мечтанія, надъ законнымъ обладателемъ счастья, которое онъ кралъ. Это чувство ничтожной радости скоро уступило мсто смутнымъ мечтамъ, въ глубин которыхъ властно и неясно, мощно и невыразимо, таилась все та же безумная, неутомимая жажда полнаго сліянія, глубокая, вчная, еще боле распаленная предстоящимъ видніемъ. О, прежде всего,— вчная! Подъ тнью этихъ деревъ съ свжею листвою, которую каждая осень уноситъ, каждая весна обновляетъ, онъ чувствовалъ, что его сжигаетъ эта ненасытимая страсть. Какъ можно врить, что чувство, зажженное въ насъ, можетъ погаснуть, не изливъ всего своего свта, не обогрвши всей своей теплотой? Увы, онъ былъ полонъ любви и чувствовалъ, что она убгаетъ, какъ неуловимый миражъ, который кажется такимъ реальнымъ, что, вотъ, бжишь къ нему, задыхаясь и безъ силъ,— а онъ уже разсялся въ туман. Самая ничтожная случайность, подозрніе человка, съ которымъ онъ только что смялся, одно непредвиднное мановеніе судьбы, котораго нельзя ни разсчитать, ни предупредить — могло каждую минуту создать между нимъ и нею непроходимыя преграды. Онъ зналъ это, онъ это повторялъ себ всегда. Эта ужасная увренность, что на вки остаешься неувреннымъ, случайнымъ, зависимымъ — увы, вотъ что было единственно вчно въ ихъ бдной любви!

Марсіаль провелъ въ этомъ мрачномъ раздумьи все время до назначеннаго часа. Онъ вышелъ изъ парка на улицу и ждалъ еще нсколько минутъ. Наконецъ, экипажъ показался. У лваго окна — таково было ихъ условіе — онъ увидалъ головку возлюбленной. Онъ остановился. Повернувшись, онъ увидлъ, какъ она легко сходила, давала приказанія кучеру — конечно, для того, чтобы продолжить короткій моментъ, который оставалась передъ его глазами — прелестная въ своемъ свтломъ туалет съ цвтами. Затмъ, повернувъ на мгновеніе голову къ нему, она исчезла за тяжелой дверью, которая захлопнулась за нею: символъ преграды, вчно раздлявшей ихъ, непреоборимой стны, которую невидимыя руки воздвигли между ними. Исчезнувъ такимъ образомъ, мимолетное видніе оставило ему лишь смутное ощущеніе боязни, страха, одиночества, которое до завтра въ тоскливомъ ожиданіи будетъ все рости и ожесточаться…

…И однако, не считая боле близкихъ свиданій, которыя бывали едва-ли разъ въ дв недли, это была почти исключительная возможность видть ее хоть такъ, на лету. Иногда, когда ей удавалось отослать свою карету, ихъ свиданія бывали дольше и лучше, иногда, напримръ, они подолго ходили на противоположныхъ сторонахъ улицы, по параллельнымъ тротуарамъ. Улица раздляла ихъ, шумная, оживленная, полная грохота и движенія: и онъ говорилъ себ, что такъ они могутъ идти далеко, далеко, до конца свта — и нигд они не уйдутъ отъ этого шума и движенія человческой жизни между этими двумя параллельными путями, которымъ никогда не суждено скреститься.

Стоя на тротуар, Дюге думалъ было минутку подождать выхода Женевьевы: быть можетъ, она разсчитываетъ на это и будетъ обманута въ ожиданіи. Но, быть можетъ, также эта ‘глупость’ не понравится ей. Онъ ршилъ уйти, и такъ какъ это было недалеко отъ квартиры г-жи Уатерсъ, онъ вздумалъ исполнить свое вчерашнее общаніе, хотя ему совсмъ не хотлось.

Молодая женщина была одна въ своемъ маленькомъ англійскомъ будуар, куда свтъ еле пробивался изъ-за гардинъ съ причудливыми рисунками. Въ этомъ полусвт онъ еле разглядлъ ея изящную фигуру, всю въ кружевахъ, онъ видлъ, какъ къ нему приближается обнаженная рука, и пожалъ, не цлуя, маленькіе пальчики, которые ему протянули. Началось съ изъявленій дружбы.

— Наконецъ-то! Неужели это вы?

И затмъ, съ неуловимой перемной въ тон:

— Нтъ, право,— я не надялась.

— О,— сказалъ онъ,— я общалъ вчера.

— Да, да. Но сегодня, только что, я слышала о васъ… Да… Я видла г-на Б…. онъ заходитъ иногда во мн — и онъ жаловался на васъ. Онъ говорилъ, что приглашалъ васъ на этотъ самый часъ и что вы отказались.

Марсіаль почувствовалъ, что онъ краснетъ, точно уличенный въ грх.

— У меня было дло,— пробормоталъ онъ,— въ этомъ квартал, въ четыре часа. Я не разсчитывалъ освободиться такъ рано.

— Вы не хотите сказать мн, что предпочли меня г-ну Б…? А между тмъ вы имли полную возможность: я бы вамъ не поврила. О, я васъ знаю! Вы человкъ науки. Наука прежде всего!

Говорила она это въ насмшку или серьезно? Знала она что-нибудь? Подозрвала? Она продолжала:

— …Остальное не въ счетъ. Кстати, было вамъ вчера весело?

— О, нтъ!..

Это вырвалось невольно. Она саркастически улыбнулась и замтила:

— Однако, тамъ было полно, много знаменитостей, много красивыхъ женщинъ. Съ одной вы разговаривали довольно долго. Увряю васъ, мн не показалось, что вамъ съ ней скучно.

Онъ спросилъ неувреннымъ голосомъ:

— Кто же это?

— Г-жа Бертеми.

Это замчаніе поразило его тмъ боле, что онъ не считалъ его врнымъ: онъ зналъ, что былъ съ Женевьевой не больше десяти минутъ. Чтобы бросить такимъ образомъ это имя безъ достаточнаго мотива и съ очевиднымъ намреніемъ, необходимо было, чтобы любопытство г-жи Уатерсъ было во всякомъ случа сильно возбуждено. И она наблюдала за нимъ странными глазами, свтившимися въ полумрак, слишкомъ проницательными, почти злыми. Первое его движеніе было — протестовать, но онъ подумалъ, что это будетъ напрасно и не умно.

— Да, правда,— отвтилъ онъ холодно,— я сказалъ нсколько словъ съ г-жей Бертеми. Это прелестная женщина.

Г-жа Уатерсъ повторила:

— Прелестная!

Ея голосъ шиплъ, точно она этимъ словомъ втягивала абсентъ.

Она продолжала:

— Вы часто видите ее?

— Иногда. У меня дла съ ея мужемъ.

— А!

Молчаніе, которое онъ не смлъ нарушить, воцарилось посл этого восклицанія.

Затмъ она начала:

— И такъ, несмотря на г-жу Бертеми, которая прелестна, вамъ не было весело у Венадо?

Ему показалось, что есть возможность устранить имя Женевьевы.

— Разв теперь бываетъ весело?— вскричалъ онъ, стараясь воодушевиться.— Разв можно веселиться теперь, въ наше время, когда все подчинено выгод, когда все стало барщиной. Встрчаются только съ людьми, съ которыми выгодно встрчаться, бываютъ тамъ, гд выгодно бывать, у себя принимаютъ тхъ, кого выгодно принимать, гуртомъ, безъ разбора, безъ мысли доставить гостямъ удовольствіе, на которое они и сами не разсчитываютъ. Вчера, напримръ, тамъ было жарко и душно, какъ въ бан, тамъ ходили другъ у друга по ногамъ и умирали отъ усталости, не находя мста приссть, тамъ скучали до ужаса, слушая этихъ балаганныхъ кривлякъ, которыхъ никто и не подумалъ бы слушать въ ихъ кафе-шантанахъ, однако, г-жа Венадо была въ восторг. Да едва-ли многіе и протестовали въ глубин души.

Онъ говорилъ, а она, свернушись какъ кошечка, наблюдала его, боле чмъ слушала, въ нсколько насмшливомъ молчаніи. Когда Дюге въ конц своей тирады остановился, онъ вдругъ почувствовалъ себя смущеннымъ этимъ вниманіемъ, которое шло много дальше его словъ, казалось, слышало въ нихъ совсмъ иное, и угадывало слишкомъ много. И онъ повторилъ въ замшательств:

— Да, правда, все стало барщиной.

Но, взглянувъ на него испытующимъ взглядомъ, который проникъ до самой глубины, она спросила:

— И любовь тоже?

Онъ вспомнилъ кстати слова г-на Бертеми.

— О,— сказалъ онъ,— разв любовь существуетъ?

Глаза г-жи Уатерсъ не отрывались отъ него, и ея голосъ съ нкоторымъ усиліемъ отвтилъ:

— Вамъ лучше знать.

— Мн?— вскричалъ онъ.

— Да, вамъ… Вы знаете…

Смутная боязнь, овладвшая имъ въ начал разговора, росла непрерывно. Онъ уже не сомнвался, привыкнувъ раскрывать тайны сердецъ, она подозрвала или знала что-либо. Но вдругъ, когда онъ тщетно искалъ возраженія, она приняла другой тонъ, боле легкій, боле естественный:

— И не только вы знаете, любезный г-нъ Дюге. Любовь доступна всякому. О, конечно, не любовь изъ романовъ, великая любовь, какой не знаютъ наши нравы, любовь единственная, абсолютная, вчная: она рдка и немножко смшна, оттого ея и не прощаютъ, когда она случайно приключится. Но иная любовь, эта миленькая любовь, маленькая любовь, пріятная, удобная, сговорчивая, практичная…

Онъ прервалъ:

— Та, что философъ опредлилъ: встрча двухъ фантазій.

Она докончила безъ малйшаго колебанія.

— …и соприкосновеніе двухъ эпидермъ. Да, эта самая. Безъ нея нельзя жить, неправда-ли? Это необходимо всмъ намъ, какъ вода, какъ солнце. Это — жизнь и источникъ жизни. Это — инстинктъ слпой и мудрый, ибо онъ ршаетъ вс наши мудрствованія. А все остальное, все, что сопровождаетъ, о, все это — воображеніе, прихоть, излишняя прибавка. И это ужасно неудобно. И есть еще люди, которые хотятъ настоящей страсти…

Она демонстративно звнула.

— О, если бы они знали, какой это безпорядокъ вноситъ въ жизнь: раззореніе, катастрофы, потеря времени! Это хорошо для бездльниковъ. Они и способне на это. А для человка занятаго, для умной женщины — маленькая связь, пріятная, легкая, пикантная: немножко для чувствъ, немножко для сердца…

— Для сердца тоже?..

— Почему же нтъ. Ему такъ мало надо. И затмъ, какъ бы банальна ни была исторія, всякія затрудненія, усложненія, интриги, случайности доставятъ уже непремнно воображенію достаточно возбужденій. Обманываешь себя иллюзіями чувствъ, воображаешь дйствительныя опасности, увряешь себя въ правдивости своихъ слезъ — и чувствуешь себя очень счастливымъ!

Все лицо ея было полно наслажденія, которое она описывала, глаза ея сверкали, точно общая что-то. Дюге всталъ.

— Это называется интрижкой,— сказалъ онъ.

Быть можетъ въ голос его звучалъ оттнокъ презрнія, она возразила:

— Вамъ этого мало! У васъ есть больше!

— Но…

— О, я не прошу у васъ исповдей. Увижу я васъ еще разъ?

Оскорбленный, раздраженный, обезпокоенный, онъ далъ себ слово больше не бывать у нея. Но онъ зналъ, что придетъ, потому что съ нимъ говорили о ‘ней’.

На улиц, предвидя рядъ пустыхъ часовъ, онъ почувствовалъ себя безнадежно брошеннымъ: одна во всемъ обширномъ мір, одна среди толпы далекихъ душъ, одна душа влекла его къ себ, и онъ не могъ соединиться съ ней, и чудилось ему, что изъ безконечной дали она зоветъ его еле слышнымъ голосомъ, вибраціи котораго замираютъ въ пространств. И пространство это было не свободно: на немъ высилась крпость, воздвигнутая жестокостью людей противъ любящихъ сердецъ, подъ стнами ея, точно врные часовые, бродили чуждыя имъ существа, безразличныя или враждебныя, подобныя маленькому созданію каприза, хитрости и распутства, которое онъ только что видлъ. Чего ждать отъ нихъ? Былъ-ли между ними хоть одинъ, кто могъ бы сочувствовать или хоть понять? Лучшіе осудили бы его, другіе выказали бы снисходительность соучастниковъ, третьи возненавидли бы по злоб, или старались повредить изъ низости. Онъ вспомнилъ нсколько именъ. Никто не внушилъ ему ни тни симпатіи. Лишь имя г-жи Лансело вызвало въ немъ пріятное воспоминаніе. Такъ какъ онъ былъ подл ея квартиры, онъ позвонилъ.

Вдова посланника при второй Имперіи, г-жа Лансело, легко несла свои шестьдесятъ лтъ. Подъ прядями сдыхъ волосъ, не смотря на усталость и морщины, ея лицо хранило слды былой красоты, нкогда восптой великимъ поэтомъ. Ея прошлое затерялось въ дали годовъ. Лишь кой когда уже пожилые люди вспоминали о немъ. И она старлась въ кругу молодыхъ людей, которые такъ нуждались въ ея живомъ и миломъ ум, а еще боле въ этой душевной теплот, которую она сумла въ теченіе долгихъ лтъ хранить, точно пламя подъ пепломъ. Марсіаль давно былъ знакомъ съ нею: посл случайной встрчи она какъ-то пригласила его къ себ, онъ пошелъ, привлеченный, а затмъ и увлеченный ея глубокой добротой, нжностью, которой она была полна, симпатіей, усиливавшейся съ каждымъ его посщеніемъ. Въ новой обстановк онъ нсколько позабылъ ее, нисколько ея этимъ не обижая, но приходилъ еще изрдка, въ грустные часы, когда ищешь смягчающей ласки сердца, которое отгадываетъ больше, чмъ вы ему открываете, и нжнаго голоса, который проникаетъ дальше, чмъ его скромныя слова. Она не была наперсницей,— ибо есть тайны, которыя хранятъ только для себя, но съ чуткостью женщины, которая извдала все въ жизни, она отгадывала въ немъ страданія, неутомимая жестокость которыхъ была ей хорошо извстна, и нжно, не показывая вида, старалась ихъ смягчить точно старшая, сердечная сестра, руками матери, несущими покой и исцленіе.

Когда Марсіаль вошелъ въ будуаръ empire г-жи Лансело, высокій старикъ, совершенно сдой, съ серьезнымъ лицомъ, обрамленнымъ бакенбардами, по которымъ его можно было принять за государственнаго человка или дипломата въ отставк, всталъ, чтобы проститься. Но г-жа Лансело представила мужчинъ.

— Г-нъ Дюге… графъ де-Марвиль.

Старикъ взглянулъ на Марсіаля, сказалъ ему нсколько комплиментовъ насчетъ его блестящей дятельности, и протянулъ на минутку разговоръ, не садясь и облокотившись о высокій каминъ, украшенный часами, канделябрами и вазами съ императорскимъ орломъ. Безразличныя фразы, почти безъ выраженія, падали съ его старческихъ губъ, онъ безъ интереса слушалъ отвты, не подымая полуопущенныхъ вкъ, которыя прикрывали его безкровные глаза. Онъ вышелъ медленно, опираясь на палку, еле двигая больными ногами.

— Вы не знаете г-на де-Марвиль?— спросила г-жа Лансело, когда она осталась вдвоемъ съ Марсіалемъ.

— Нтъ, я, кажется, съ нимъ никогда не встрчался.

— И не слышали о немъ?

— Тоже нтъ.

Старушка улыбнулась.

— Какъ далеки, однако, отъ вашего времени мы, люди прошлаго!— вскричала она.

— Я, однако, знаю,— сказалъ Дюге,— что г-нъ де-Марвиль игралъ роль въ политик имперіи. Онъ былъ, кажется, министромъ?

— Нтъ, только вице-президентомъ Палаты. Но не этимъ онъ интересенъ.

Хотя этотъ незнакомецъ, съ которымъ, быть можетъ, никогда не придется встртиться, очень мало интересовалъ Марсіаля, онъ спросилъ разсянно:

— Чмъ же?

— Своей жизнью.

— Личной жизнью?

— Да. О, эта личная жизнь, въ которой нтъ тайны для другихъ, одна изъ тхъ исторій сердца, бури которой были предметомъ толковъ, вниманія, комментаріевъ, для цлаго поколнія. Если бы вы были нсколько боле любопытны, если бы вы бродили въ свт, не только углубившись въ себя, если бы вы слушали, что говорятъ вокругъ васъ, вы знали бы о ней, конечно. Но вы не знаете ничего — вплоть до его извстной связи съ женщиной знаменитой въ мои юные годы: исторія, которой хватило бы на четыре, на пять романовъ, другъ мой. И вотъ все, что отъ нея осталось. Ибо она давно въ могил, бдная великая героиня. Миръ забвенія витаетъ надъ ея прахомъ. И всегда такъ кончается.

— Вы думаете?— спросилъ Марсіаль. Г-жа Лансело пристально посмотрла на него.

— Я знаю,— отвтила она съ утвердительнымъ жестомъ.— Человкъ страдаетъ, онъ плачетъ, сердце его истерзано, онъ хотлъ бы умереть, онъ спрашиваетъ себя, гд почерпнетъ онъ мужества перенести, силы перестрадать эту муку, онъ содрагается предъ будущимъ, онъ думаетъ, что каждый новый день будетъ лишь повтореніемъ вчерашней пытки,— но вотъ проходятъ дни, проходятъ годы, все это уходитъ въ прошлое, точно колокольня, отъ которой удаляешься: она все уменьшается, потомъ сливается съ равниной, такъ что ея совсмъ не видно. И это не все, мой другъ: то, что было такъ тяжело, такъ страшно тяжело, начинаетъ казаться милымъ, пріятнымъ, хорошимъ. Страданія забываются, въ памяти остаются только минуты радости, он встаютъ еще иногда, но ужь блдныя, готовыя вотъ, вотъ изгладиться, какъ и все остальное. О, дитя мое, ничто не вчно, ничто, ничто изъ нашихъ былыхъ страстей, страданій и порывовъ: это — потокъ, волны котораго смшиваются, чтобы затеряться въ мор, гд все сливается въ одно безразличное цлое.

Онъ слушалъ, а смутныя мысли рождались въ немъ, и онъ не соглашался. Да, старый другъ его, конечно, правъ, любовь проходитъ,— но не его любовь, страсти смиряются, ибо сердца людей ничтожны и хотятъ спокойствія, которое онъ отрицаетъ со всей своей живой и напряженной энергіей. Да, правда — одинъ законъ царитъ надъ страстями человческими и прзъ витъ ими, но онъ не подчиненъ ему.

— Вы мн не врите?— спросила г-жа Лансело, замтивъ на губахъ его легкую улыбку сомннія и побды.

— О, да,— отвтилъ онъ голосомъ, который говорилъ противное.

И онъ обратился къ исторіи г-на де-Марвиля.

— Такъ женщина, которую онъ любилъ, умерла?

— Да, умерла.

Понизивъ голосъ, г-жа Лансело добавила:

— Говорятъ, она покончила съ собой.

— А!.. А онъ?

— Онъ? Вы видли его. Я думаю, онъ утшился.

— У него были и другія… приключенія?

— Конечно. Онъ не могъ жить безъ нихъ. Ему необходимы бури, безумства, лихорадка. Онъ любилъ… до предльнаго возраста любви. Теперь онъ сталъ игрокомъ. Да, этотъ человкъ съ серьезнымъ лицомъ и важнымъ видомъ проводитъ ночи въ игорныхъ домахъ. Невероятно, не правда-ли? По виду его, вдь, можно принять за самаго спокойнаго старичка. Но разв можно когда-либо знать людей?..

… О, какъ часто,— думалъ Марсіаль,— мы безсознательно касаемся судебъ — сестеръ нашей судьбы! Какъ часто голоса, и не подозрвая этого, шлютъ загадочные отвты на наши тоскливыя тревоги въ тотъ самый моментъ, когда он изсверлили всю нашу душу.

III.
У себя.

На другой день, когда уже кончалось утро, прошедшее въ тревожной радости ожиданія, Марсіаль получилъ телеграмму, которой всегда боялся,— которую получалъ такъ часто.

‘Мой бдный другъ.

Не сегодня, я не могу. Жакъ боленъ. Не безпокойтесь, прошу васъ: я убждена, что это пустяки. Не хотла писать вамъ, пока не увижу доктора, который меня успокоилъ, но я не могу ухать. Мой мальчикъ зоветъ меня, онъ хочетъ все время держать мою руку въ своихъ горящихъ ручкахъ. Вы будете терпливы, да? Посл завтра, въ тотъ же часъ. Всегда съ вами. Ж.’

Итакъ, ребенокъ боленъ. Женевьева, конечно, боле встревоженная, чмъ кажется по письму, ибо можно-ли когда-либо знать, чмъ страдаютъ эти бдныя малютки, которыя не могутъ объяснить, что съ ними? Утомленная безсонной ночью, она звала къ себ, чтобы въ немъ почерпнуть бодрости, единственное сердце, которое можетъ вполн понять и раздлить вс оттнки ея страданія. А онъ далеко отъ нея: усталая, въ тоск или боязни, она не можетъ прочитать въ любимыхъ глазахъ невыразимыя слова утшенія и сочувствія. Если болзнь усилится, ихъ разлука продолжится и затянется, а онъ не сможетъ сдлать ничего для нея, онъ не сметъ раздлить ея труды, безсонницу и трепетъ, какъ онъ не сметъ любить вмст съ нею этого ребенка, котораго онъ все-таки любилъ, потому что она его любила. О, эта раздльность привязанностей, горестей, обязанностей — вотъ худшее ихъ несчастіе, ибо оно вчно напоминаетъ о раздльности ихъ жизней. Они могли, вн закона, сливать въ одно свои тла, какъ души, они должны быть однимъ цлымъ — и вотъ, чмъ онъ не могъ быть для нея, тмъ былъ другой, чужой, врагъ, который имлъ совсмъ другое сердце, который не любилъ ее, но которому ничто не мшало видть ее каждый часъ, утшать и успокоивать ее, по своему капризу.

Марсіаль перечиталъ телеграмму, прежде чмъ, по правилу предосторожности, уничтожить ее, онъ изучалъ смыслъ словъ, не находя въ нихъ ничего, кром того, что въ нихъ было сказано. Затмъ его возбужденное воображеніе пошло метаться въ узкомъ кругу, гд заперла его телеграмма. Что можно знать въ этихъ дтскихъ болзняхъ, коварныхъ и ужасныхъ, которыя въ нсколько часовъ изъ маленькаго дорогого тльца, полнаго жизни, здоровья, надежды, длаютъ трупъ? Жакъ боленъ, Жакъ можетъ умереть, и ихъ печаль не будетъ общей. Тотъ одинъ будетъ плакать съ нею, пораженный однимъ ударомъ, въ то же мсто. А ему въ день похоронъ придется скрыться въ толп съ безразличнымъ лицомъ: приличія едва-едва разршаютъ ему холодное письмо съ соболзнованіемъ, банальное пожатіе руки, взглядъ, который должно потушить. Но въ истерзанныхъ чертахъ возлюбленной, въ глазахъ, изъденныхъ слезами, за траурнымъ флеромъ, онъ прочитаетъ призывъ отчаянія, мольбу: ‘Приди, о, ты, который знаешь, который понимаешь!..’ Это видніе, ставшее подъ напоромъ его возбужденнаго воображенія, совсмъ реальнымъ и дйствительнымъ, преслдовало его, муча и терзая. И лишь напряженнымъ усиліемъ энергіи онъ избавился отъ этого навожденія:

— Нтъ, нтъ, это безуміе. Жакъ слегка прихворнулъ, Жакъ будетъ здоровъ!

Посл обда непредвиднный случай свелъ Марсіаля и Бертеми у подъзда биржи. Банкиръ казался встревоженнымъ: складка безпокойства прошла по его лбу, холодные глаза блуждали въ пространств. Дюге остановилъ его, пожалъ ему руку и на вопросъ о здоровьи его жены и сына получилъ неожиданный отвтъ:

— Превосходно, благодарю васъ.

Бертеми отправился, а онъ остался на тротуар, пораженный, вникая въ смыслъ этого. Прежде всего онъ усомнился въ Женевьев. Но онъ былъ слишкомъ убжденъ въ ея любви и честности. Онъ понялъ, что дло не въ этомъ. Онъ представилъ себ состояніе духа Бертеми, слишкомъ поглощеннаго длами, чтобы задумываться надъ легкимъ нездоровьемъ ребенка. Онъ слышалъ, какъ Женевьева, безразличнымъ голосомъ, какимъ она обращается всегда къ нему, голосомъ, который никогда ничего не говоритъ о ней, замчаетъ ему:

— Знаете, другъ мой, Жаку что-то сегодня не по себ!

И мужъ съ увренностью отвчаетъ:

— Пустяки!

И Марсіаль видитъ разсянный взглядъ, брошенный на больное дитя. Минутная забота быстро исчезаетъ за порогомъ дома, уступая мсто инымъ заботамъ, положительнымъ, непосредственнымъ заботамъ, съ которыми должно считаться, предоставивъ ребенка матери и врачу. Да, онъ весьма ясно и послдовательно представилъ себ вс эти детали и закончилъ:

— И лучше, что оно такъ! Между нею и мною нтъ ничего, кром пространства.

Вернувшись вечеромъ къ себ, Марсіаль засталъ телеграмму, которую раскрылъ трепеща. На этотъ разъ извстія были успокоительны:

‘Состояніе улучшается. Жаръ понизился. Я успокоилась. Эти малютки выздоравливаютъ также быстро, какъ заболваютъ. До посл завтра. Мужайтесь! Ж.’

О, какъ хорошо онъ зналъ ее, дорогую, онъ зналъ, что она улучитъ минутку набросать эту утшительную телеграмму и отнести ее на почту. Точно она знала, что происходило въ его бдномъ сердц, которое такъ терзалось, когда теряло ея слдъ на день, на часъ. Но зачмъ она всегда такъ старалась утшить его? Почему она всегда говорила ему: ‘Мужайтесь!’ Разв женщины сильне въ этой борьб съ страданіями, гд гибнутъ наши силы?

Или он не такъ поддаются имъ? Вотъ чего онъ не зналъ: ибо тщетно мы любимъ и тщетно любимы,— мы никогда не знаемъ, что творится за глазами, которые наши уста цлуютъ.

‘До посл завтра. Мужайтесь!’

…Марсіаль медленно наслаждался нжностью, которую угадывалъ за банальностью словъ, ибо слова, какъ глаза: въ нихъ есть безконечныя тайны, изъ которыхъ они передаютъ лишь ничтожную часть. И вотъ эта полустрочка означала, что онъ любитъ такъ, какъ хочетъ быть любимымъ, какъ любитъ самъ — ‘на вчность’, какъ говорилъ онъ иногда. Мечтая такимъ образомъ, вызывая цлую нить идей, впечатлній, воспоминаній, которыя сказались вереницей и приносили другъ друга, онъ слышалъ голосъ Женевьевы, который тихо, тихо шепчетъ ему слова, которыя такъ часто повторяла — меланхолическій припвъ ихъ боязливыхъ, такъ быстро пролетавшихъ свиданій.

— Я бы хотла быть съ тобой всегда!

Не выражалось-ли все въ немъ, въ этомъ восклицаніи, повторявшемся всякую ихъ встрчу, точно дыханіе вчности? Не было-ли оно отвтомъ на его сомннія, лаской сердца, глубокую сладость которой онъ чувствовалъ на далекомъ разстояніи? Чего еще? Увы! Выполненія того, что выражали эти слова, которыя онъ повторялъ въ ум съ безнадежнымъ убжденіемъ, что желаніе это останется безсодержательнымъ и невыполнимымъ.

— Я бы хотла быть съ тобой всегда!

На другой день, когда Марсіаль принимался за работу, третья телеграмма окончательно его успокоила. Жакъ совершенно здоровъ, болзни нтъ и слда, онъ стъ, спитъ, смется, лепечетъ, какъ и раньше. Свиданіе посл завтра.

Оставалось убить эти долгіе часы. Но какъ? Работа безсильна устранить овладвшія нами мысли. Бываютъ минуты, когда остается покориться навожденію, которое властно зоветъ, требуетъ, увлекаетъ мельчайшія наши мысли, когда надо уединиться, чтобы дать ему полную свободу метаться въ нашей голов, опустошать и опорожнять ее. Міръ не существуетъ тогда. Мы сами живемъ тогда лишь въ образ, который напряженно порываемся воплотить, но онъ теряетъ опредленныя очертанія, онъ является лишь подъ покровомъ мглы, онъ убгаетъ точно память о покойникахъ, которая намъ кажется, какъ на мди, запечатлнной въ насъ и которая уже изгладилась. Какъ и всегда въ такіе дни, Марсіаль продолжалъ въ это утро работу, сколько могъ, позавтракалъ въ ресторан, гд онъ разсчитывалъ не встртить никого знакомаго, и укрылся въ убжищ, которое Женевьева называла ‘у насъ’, и гд онъ чувствовалъ себя мене далекимъ отъ нея.

Чтобы принимать возлюбленную, Дюге — такъ какъ онъ былъ немножко художникъ — нанялъ ателье въ тихой уличк, населенной по преимуществу художниками, въ квартал Трокадеро. Тамъ бывало такъ много людей, столь безразличныхъ другъ другу, принадлежащихъ къ общественному слою, столь далекому отъ г-жи Бертеми, что она могла бывать тамъ безопасно. Обитая коврами и драпировками, скрывавшими ея высокія срыя стны и густыми гардинами, смягчавшими рзкій свтъ громадныхъ оконъ, мастерская была отдлана съ скромной роскошью комфорта, не столько разсчитанной на вншній блескъ, сколько для того, чтобы заглушить сосдній шумъ, создать себ уединенный уголокъ, усилить иллюзію тихаго пріюта, подальше отъ толпы, вн жизни. По стнамъ висло нсколько эскизовъ, ибо для того, чтобы обмануть женщину, которая прибирала по утрамъ или приготовляла холодный завтракъ и никогда не видала Женевьеву, Марсіаль серьезно игралъ роль художника: необыкновенная способность длать все на свт помогла ему набросать кое-что на полотнахъ, что оправдывало его посщенія, и невжд могло показаться художественнымъ произведеніемъ. Давно уже начатый имъ портретъ Женевьевы покоился на мольберт. Этотъ портретъ — предметъ его занятій въ потерянные и безсодержательные дни — былъ способъ разсять или усилить мечтанія. Марсіаль никогда не просилъ ее позировать: онъ хотлъ изобразить ее такой, какою онъ видлъ ее въ отсутствіи, фиксировать на полотн неуловимый образъ, всегда витавшій въ его душ, всегда подвижный, туманный, ирреальный. Женевьева смялась надъ его работой. Всякій разъ она спрашивала, шутя:

— Что же, я подвигаюсь?

Она увряла, что по успхамъ его она можетъ судить, думалъ-ли Марсіаль о ней, или въ насмшливомъ настроеніи восклицала:

— Да это вовсе не я! Она на меня ничуть не похожа! Вы, стало быть, не обо мн думаете, когда вы одни?..

Онъ спорилъ, защищалъ свое произведеніе, ссылаясь на врность контура щекъ, или цвта волосъ, или же оправдывалъ свои ошибки трудностью задачи. Но она была безпощадна, она ничего не слушала, она издвалась надъ этой таинственной, она, которая — въ конц концовъ она соглашалась — не похожа, однако, на другую женщину! А бывали дни, когда она сдавалась и, глядя за портретъ, восклицала:

— Да, это я, я узнаю… Я люблю тебя!..

Сегодня Марсіаль прибавилъ нсколько штриховъ и все время посл обда провелъ въ мастерской, откуда лишь сумерки выгнали его,— и онъ пошелъ скитаться, въ ужас, какъ много времени отдляетъ еще его отъ Женевьевы. Не разъ уже, дойдя до этой степени безъисходности и страданій, онъ чувствовалъ въ себ протестъ противъ этой силы, которая, ворвавшись въ него, лишала его свободы и покоя, и за нсколько минутъ краденаго счастія брала у него цлые дни отчаянія. Тогда онъ спорилъ, онъ защищался, онъ находилъ тысячи доводовъ, заставлявшихъ его краснть отъ своего рабства — и въ этотъ лтній вечеръ, катаясь въ коляск по аллеямъ Булонскаго лса, онъ вновь взывалъ къ нимъ,

— Я вдь, мужчина,— говорилъ онъ себ.— Передо мною — нива жизни, чудная нива, лучшіе плоды которой въ моей власти. Я могу быть полезнымъ и длать добро. Я могу имть богатство и славу. И два глаза женщины — предлъ моего горизонта. Можно-ли такъ отдаваться этому, можно-ли такъ забывать свое существо, отршаться отъ своей воли, сгубить свою силу? Это трусость, позоръ, низость!..

А тайный голосъ возражалъ ему:

— Это великолпно. Въ саду жизни есть лишь одинъ цвтовъ, который стоитъ сорвать. Лишь немногимъ избранникамъ доступенъ онъ — и ты изъ ихъ числа. Оставь другимъ, которымъ онъ незримъ, тшиться ничтожными погремушками ихъ преходящихъ твореній!..

Этотъ голосъ всегда заглушалъ его протесты, даже тогда, когда онъ напрягалъ усилія, чтобы овладть собою, онъ былъ убжденъ, что одинъ поцлуй Женевьевы побдитъ его и что затмъ, отдохнувъ сердцемъ и душою, онъ будетъ два дня благословлять ее за счастье,— пока въ горячк ожиданія онъ вновь направитъ свою волю къ инымъ цлямъ, которыя ему такъ чужды.

Но роковой телеграммы съ новой отсрочкой свиданія онъ не получилъ. Женевьева пришла, какъ и всегда, взволнованная, радостная, нжная, боле нжная, чмъ онъ и — тоже одно изъ сомнній Марсіаля — боле счастливая счастьемъ, которое давала, чмъ своимъ собственнымъ.

Самыми сладостными были для нихъ т минуты, когда, утомленные и счастливые, въ теченіе короткаго времени, остававшагося имъ посл ласкъ, они чувствовали себя безконечно близкими другъ другу, слитыми во-едино въ безоблачной нжности. И, однако, это были также минуты упрековъ — ибо не обходилось подчасъ и безъ нихъ,— минуты, проникнутыя общимъ безпокойствомъ, страхомъ предъ угрозами, нависшими надъ ихъ любовью, всми тучами, безпрестанно затемнявшими ихъ неустойчивое небо. И вотъ, Марсіаль все думалъ о томъ жалостливомъ взгляд, который подмтилъ тогда на балу въ глазахъ Женевьевы. Онъ боялся вновь встртить его, когда она войдетъ, но при первомъ поцлу онъ забылъ вс ужасы. Но вотъ, робко и нершительно въ глубин правдивыхъ глазъ онъ промелькнулъ снова. Бывали дни, Марсіаль имлъ малодушіе избгать и отвращать объясненія того, что значитъ этотъ взглядъ, а Женевьева, безсильная, какъ и онъ, не ршалась начать и уносила съ собою тайну своего состраданія. Но въ этотъ разъ уже подозрвая, какой ударъ грозитъ ему, онъ былъ мужественне и спросилъ:

— Вы о чемъ-то думаете?

Вся трепеща, она прижалась къ нему — и, прижавъ его въ себ, отвернулась. Онъ понялъ, что не ошибся. Такъ какъ она не прерывала молчанія, онъ продолжалъ:

— …О чемъ-то грустномъ?

Не глядя на него, она протянула ему губы. Онъ поцловалъ ее, не оставляя своей мысли и ршился:

— Вы узжаете?

Она прошептала:

— Да.

Посл новаго поцлуя она прибавила очень быстро и очень, тихо:

— Черезъ десять дней, второго іюля… Въ Шармиль.

Водворилось молчаніе. Марсіаль вздохнулъ:

— Уже!..

Спрятавъ голову на его груди, Женевьева объясняла:

— Такое внезапное ршеніе… Усталость… Необходимость отдохнуть. Я насилу выгадала нсколько дней подъ предлогомъ домашнихъ распоряженій. Что я могла сдлать? Я не виновата, бдный мой другъ!..

Тотъ, чужой, властелинъ — бросалъ межъ нихъ свою тираническую волю. Наморщивъ лобъ, съ возмущеніемъ въ сердц, Дюге повторялъ:

— Уже!..

И онъ оправдывалъ свою жалобу:

— Въ прошломъ году вы оставили Парижъ лишь въ начал августа.

— О,— сказала она,— если бы это зависло отъ меня!..

Не отвчая на это восклицаніе, онъ сталъ спрашивать:

— Вы долго останетесь въ Шармиль?

— Какъ всегда, я думаю… Вы будете насъ навщать?

Онъ горько усмхнулся:

— Два, три раза, въ ваши дни.

Она пыталась утшить его.

— Мы не разстаемся совершенно,— сказала она,— я буду прізжать тоже.

Голосъ Марсіаля принялъ рзкое и недоброе выраженіе:

— …Какъ въ прошломъ году — одинъ разъ.

Этотъ упрекъ вызвалъ слезы въ глазахъ Женевьевы. Она протестовала.

— О, чаще. Я надюсь.

Она снова протянула ему губы и прижалась къ нему. Слезы потекли по ея щекамъ.

— Злой!— сказала она.— Зачмъ упрекать меня въ томъ, что не въ моихъ силахъ измнить?

Марсіаль медленно втянулъ въ себя слезы, которыя онъ вызвалъ, затмъ, ршившись знать все, онъ спросилъ:

— А посл Шармиль куда вы дете?

— Въ Этрета.

— Все, какъ въ прошедшемъ году. Тоже на два мсяца, я полагаю?

Она могла только повторить:

— Я… я полагаю…

Онъ продолжалъ нервозно:

— Затмъ вы вернетесь къ сезону фруктовъ и вареній въ Шармиль и возвратитесь въ Парижъ въ ноябр. Но, вдь, это пять мсяцевъ, пять мсяцевъ безъ васъ! Пять мсяцевъ почти безъ всти, потому что изъ деревни вы почти не можете писать! Пять мсяцевъ не знать, что вы длаете, съ кмъ встрчаетесь! Пять мсяцевъ — безъ твердой увренности увидть васъ вновь!

Онъ всталъ, оттолкнувъ ее, прошелъ по всей комнат, и вдругъ, возвратившись къ ней, вскричалъ грубо и свирпо:

— Вы не любите меня!

Онъ прорывался иногда, этотъ крикъ отчаянія, этотъ упрекъ, несправедливый и жестокій, онъ вырывался изъ истерзаннаго сердца, выражая на дл не то, что долженъ былъ сказать, но ударяя по чувствительному мсту и причиняя боль. Съ слабостью мужчины Марсіаль не сдержался, желая выразить всю глубину своихъ страданій, зная, что это — худшее, что можно сказать или слышать, убійственно грубое слово той, которая полна утшенія. Женевьева уже не плакала. Она подняла къ нему глаза, гд эта несправедливость точно зажгла огонекъ негодованія, и, не платя зломъ за зло, она тихо отвтила:

— Если бы я васъ не любила, разв была бы здсь?..

Ибо въ ея чистой душ были всегда готовы прямые, ршительные доводы, побдоносная простота которыхъ устыдила Марсіаля. Побжденный и покорный, онъ склонился предъ нею на колни, цлуя ее.

— Простите,— сказалъ онъ.— Я знаю, что я неправъ, что я грубъ, что я злой, осмливаясь такъ говорить… Бдная моя голубка, я знаю, что ты любишь меня… Вы не созданы для лжи, я знаю, лишь для меня одного вы ршаетесь на неправду… И, однако…

Утшающимъ жестомъ простившей матери она гладила его волосы — и остановилась, прерывая его, положивъ на его губы палецъ, который онъ поцловалъ.

— Никакихъ однако!— сказала она.

Онъ настаивалъ.

— Нтъ, есть одно,— сказалъ онъ.— Вы, вдь, знаете, какое?.. Вы знаете!.. Если вы любите меня, если вы отдали мн свою жизнь,— о, почему же вы не хотите любить меня до конца?.. Почему вы покорно подчиняетесь ударамъ, которые сыплются на наше бдное счастье, этой жестокости случая, который съ небольшой энергіей мы могли бы преодолть?.. Скажите, почему вы не хотите ухать со мною.

Она ждала и боялась этого заключенія, которымъ Марсіаль такъ охотно кончалъ ихъ разговоры. Не глядя на него, она прошептала своимъ спокойнымъ голосомъ:

— Вы знаете, что это невозможно!

Быть можетъ, она еще сердилась на него немножко за его несправедливый упрекъ, ибо она добавила съ легонькой ироніей:

— Подумайте о безпорядк, который я внесла бы въ вашу жизнь.

Такъ какъ онъ протестовалъ жестомъ, она продолжала серьезне:

— Вамъ, врно, тоже случалось видть пары, соединенныя въ… грх?.. О, позвольте мн назвать это этимъ непріятнымъ для васъ словомъ: если мы вообще провинились нашей любовью — я этого не знаю,— меня это мало безпокоитъ, но, во всякомъ случа, мы провинились предъ свтомъ, и провинились бы еще больше, если бы нашъ… нашъ грхъ довелъ бы насъ до скандала, котораго не прощаютъ… Мн пришлось знать нсколько такихъ паръ. Я видла, какъ имъ неловко, какъ стыдно, какъ он клянчатъ хоть немножко симпатіи или снисхожденія, какъ он несчастны. Да, несчастны, ибо все честное, хорошее и здоровое гнушается ихъ, и имъ остается вращаться въ кругу подозрительномъ, запятнанномъ… Я не хочу такой жизни, другъ мой, ни для меня, ни для васъ. Нтъ, нтъ, никогда!

Онъ не соглашался:

— Какой безсмысленный доводъ,— вскричалъ онъ,— и недостойный васъ, да, недостойный вашего мужества и вашей честности! Скажите, не истомила-ли васъ эта тягота, нависшая надъ нами и сдавившая насъ? Неужели вы думаете, что, стряхнувъ ее, у насъ не достало бы силы обойти и эту воображаемую опасность? Неужели мы не любили бы другъ друга достаточно сильно, чтобы намъ было довольно насъ самихъ, чтобы мы могли жить, не думая о другихъ, въ город, гд бы насъ не нашли нескромные взгляды, въ другой части свта, если угодно!.. Свтъ! другіе!.. Я говорю о насъ, а вы мн отвчаете другими!.. Точно они существуютъ! Точно на свт есть что-либо кром васъ, меня и нашей любви!..

Пока онъ говорилъ, Женевьева не смотрла на него, теперь она снова прямо взглянула ему въ лицо и еще тише промолвила дрожащимъ голосомъ:

— Вы знаете, что дло не только въ этомъ…

Теперь Марсіаль, въ свою очередь, поникъ головой, а она продолжала съ возростающей силой:

— О, если бы не было ничего кром свта,— Боже мой, быть можетъ, я была бы настолько безумна, что забыла бы его, забыла бы также, что въ одинъ прекрасный день васъ потянетъ къ нему, да, васъ, другъ мой, потому что вы мужчина, потому что, если теперь я — все для васъ, то когда-нибудь внезапно, фатально, насильно вами вновь овладетъ все, что вы покинули для меня: ваша работа, ваша карьера, ваше будущее, ваша слава… Да, я забыла бы все это, потому что я васъ люблю… Но вы знаете, что это не все… Вы знаете… Ухать съ вами!.. А Жакъ?.. О, какъ вы можете отъ меня требовать этого?

Мысль о близкой разлук сводила съ ума Марсіаля и онъ упрямо отвчалъ:

— Но мы не были бы ни первыми, ни послдними!

— А,— вскричала Женевьева,— я не знаю, что он такое,— женщины, длающія эти вещи! Но мн кажется, что я не пережила бы этого.

Онъ не уступалъ. Наморщивъ лобъ, угрюмый и мрачный, онъ мечталъ вслухъ:

— Ну,— говорилъ онъ,— если такъ трудно разстаться, если съ прошедшимъ связываютъ такъ много цпей, если такъ тяжело жить, можно умереть… Умереть вдвоемъ, въ порыв любви. Это будетъ не первый случай. Вамъ, врно, случалось читать въ газетахъ такія исторіи? Нсколько дней назадъ я наткнулся на одну такую. О, она банальна, ничтожна и банальна. Онъ былъ простой приказчикъ, который обкрадывалъ хозяина, чтобы лучше обставить жизнь любовницы. Его поймали. Они оба, бросились подъ поздъ. Это были маленькіе люди, изъ тхъ о которыхъ не говорятъ, которые почти не читаютъ книгъ и не считаютъ біеній своего сердца,— любовники, затерянные въ мір, чуждые изящества и утонченности, и нуждавшіеся для полнаго счастія только въ деньгахъ чтобы жить. Но, право, я думаю, что они были лучше насъ. Они имли, по крайней мр, мужество умереть.

Она слушала въ блаженномъ сознаніи, что она такъ любима и въ смутной боязни, точно роковой часъ насталъ.

— Умереть,— шептала она, съ полузакрытыми глазами,— умереть! Подумали-ли вы, о чемъ вы говорите?

— Да, разумется. Слово это, такъ ужасающее васъ, уже не страшно для меня. Я всегда былъ убжденъ, что смерть весьма пріятна. Я не боюсь ея. И знаете? Съ тхъ поръ, какъ я васъ люблю, съ тхъ поръ, какъ насъ обоихъ затянуло въ эту пучину, я не представляю себ другого конца нашему роману кром этого.

Онъ сказалъ это такъ серьезно, что она вся вздрогнула и умоляющимъ тономъ сказала:— Молчите!

Но онъ уже попалъ въ эту колею безумной рефлексіи и анализа, которые покоряли одновременно и его воображеніе, слдуя его прихотливымъ сказкамъ, и его логику мыслителя.

— Думаете-ли вы когда-либо о томъ, что насъ ожидаетъ? Я часто думаю. Я представляю себ будущее, ибо вдь будущее — это,— неправда-ли?— самое важное. Что значатъ эти часы краденаго счастія, если мы умремъ не вмст? Не для этихъ часовъ я васъ люблю: они слишкомъ коротки. Я люблю васъ для иного міра, неизвстнаго, нездшняго: для того, чтобы унести вашъ образъ въ моихъ глазахъ, когда они закроются, въ моемъ сердц, когда оно перестанетъ биться, я хочу быть увренъ, что я буду съ вами тамъ, если даже тамъ нтъ ничего, если я не буду ничего чувствовать кром того, что воспринялъ васъ, уходя, что вы во мн. Я думаю только о будущемъ. Что же, скажите, насъ ждетъ, если мы умремъ не вмст?

Она поникла головой, точно ничего не желая знать и боязливо сжала руку Марсіаля. Онъ продолжалъ настоятельно и ясно, выдляя слова, точно излагая научное доказательство, не боясь быть грубымъ или показаться жестокимъ:

— Разсмотримъ это,— хотите? Разсмотримъ это. Надо быть всегда яснымъ съ самимъ собою… Одно изъ двухъ: или наша любовь угаснетъ, задохшись въ стяхъ, опутавшихъ ее, въ нависшемъ надъ нею страх, въ угрозахъ, опасностяхъ, компромиссахъ и разлукахъ, которые неизмнно уменьшаютъ и омрачаютъ ее…

Она хотла прервать его, но онъ, не слушая ее, продолжалъ развивать свою мысль:

— …Это было бы ужасно, неправда-ли?.. Совершенно также, какъ и я, вы находите, что мы были бы подлы и безчестны, что наши отношенія были бы позорной комедіей грховной связи, если бы мы не были связаны узами въ тысячу разъ боле крпкими, чмъ всякій законный бракъ. Вы думаете также, что нашу любовь освящаетъ ея сила и продолжительность, и что она не должна имть конца, и что если бы пришелъ ей когда-либо конецъ, мы не смли бы взглянуть другъ на друга, исполненные лишь тоски и презрнія… Или — другой исходъ?.. Да, вотъ — цлая долгая жизнь притворства и неправды. Когда мы будемъ стары, очень стары, такъ стары что никакое злословіе не будетъ намъ страшно,— скажите, что увидимъ мы, взглянувъ назадъ, на наше прошлое?..

Женевьева истерзалась въ тоск. Но онъ шелъ впередъ съ своей неумолимой ясностью и жестокой логичностью:

— Долгіе годы, полные лжи, безсилія, малодушія. Въ нашемъ пассив уже есть нсколько такихъ, дальше будетъ хуже, они пойдутъ все умножаясь, одинъ годъ за другимъ, окружая насъ откликомъ муки, все хуже, все черне по мр того, какъ время будетъ идти впередъ и усложнять устраненіе препятствій и всякое преодолніе трудностей. И взамнъ всего этого?— краткія мгновенія, мимолетныя встрчи, никогда не утоляющія нашей жажды любви, всегда затемненныя ощущеніемъ ихъ краткости, всегда недостаточныя. Я жажду васъ посл нихъ, я никогда не насыщенъ вами!.. Такъ скажите же,— чмъ погружаться въ эту трясину лжи, не лучше-ли въ тысячу разъ разбить наши оковы, перешагнуть эти законы и эти предразсудки, губящіе насъ. Если вамъ трудно забыть то, съ чмъ придется разстаться, то — еще разъ — есть смерть. Для другихъ она наброситъ гробовой покровъ на нашу вину, ибо въ ихъ глазахъ мы согршили. Для насъ она намъ дастъ то, чего лишила насъ жизнь, къ чему мы порываемся, чего намъ надо, чего я хочу, не думая заране о цн…

Онъ замолчалъ. Женевьева выпустила его руку, облокотившись неподвижно, она задумалась, точно перенесясь куда-то.

— Неужели вы, въ самомъ дл, совсмъ не боитесь смерти?— наконецъ, сказала она.

Онъ усмхнулся:

— Я боюсь жизни!

Она немного колебалась, но, снова поискавъ его губъ, кончила признаніемъ:

— А мн такъ страшно!..

Онъ взялъ ее къ себ и, прижавъ ея голову въ груди, сталъ ее нжно баюкать:

— Мы будемъ вмст… какъ теперь… долго, долго… дни… недли… годы… Мы будемъ счастливы… свободны… Нтъ преградъ межъ нами… Нтъ цпей, нтъ связи съ свтомъ, съ другими, съ жизнью… Мы слились въ одно цлое… О, какъ близки эти высоты къ безконечному… Отъ любви до смерти — одинъ шагъ… И мы сдлаемъ его въ одинъ вечеръ, безъ малодушія, безъ раздумья, быть можетъ…

Она вырвалась изъ его рукъ жестомъ возмущенія:

— Нтъ, нтъ!— вскричала она.— Нтъ!.. Зачмъ вы такой мрачный сегодня?

Потомъ съ глазами, полными слезъ, съ губами, полными робкой ласки, она вернулась, покорная и нжная. Что-то неопредлимое вошло въ нее: не то боязливое предчувствіе, не то смутный страхъ, или, быть можетъ, надежда, глухой призывъ вчности изъ-за предловъ времени…

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

I.
Отъздъ

Какъ и говорила Женевьева, Бертеми съ начала іюля поселились въ Шармилл.

Это было большое помстье подл Пуасси, раскинувшееся по низкимъ холмамъ на довольно большомъ пространств и спускавшееся вплоть до Сены. Солидный массивный, двухъ-этажный простой домъ, поставленный на обширной площадк и украшенный четырехъ-угольной башенкой, имлъ роскошный и комфортабельный видъ богатаго буржуазнаго замка. Впереди, по об стороны липовой аллеи, цвты которой наполняли воздухъ приторнымъ ароматомъ, тянулись сады съ удивительнымъ подборомъ чудныхъ растеній. Позади убгали зеленыя тни стараго парка. Подальше, возвышалась образцовая ферма въ нормандскомъ стил, къ которой примыкалъ необходимый скотный дворъ. Полный энергіи и не способный къ бездлью, Бертеми любилъ деревню не для наслажденія отдыхомъ, а для извлеченія пользы. Онъ былъ изъ тхъ, кого деревья интересуютъ не столько изяществомъ или свжестью, сколько выгодностью, поля — не столько красотой пейзажа, сколько хлбомъ, который приносятъ. Онъ вставалъ до разсвта, и хлопоталъ цлый день, изыскивая средства поднять производительность своей земли, какъ въ город искалъ способовъ увеличить доходность своихъ денежныхъ капиталовъ. Не то, чтобъ онъ былъ жадне къ деньгамъ, чмъ многіе другіе, но такова была главная потребность его натуры. Затмъ, отдыхъ въ деревн, который онъ считалъ необходимымъ для здоровья, совершенно не прерывалъ его длъ, для которыхъ онъ здилъ въ Парижъ три — четыре раза въ недлю.

Нигд различіе между супругами не проявлялось ярче, чмъ въ деревн, гд, не отвлекаемые общественной жизнью, они были почти все время вмст. Между тмъ какъ мужъ, вдругъ ставшій помщикомъ, бгалъ по свомъ владніямъ, совщался съ свомъ фермеромъ, изучалъ земледльческія машины, Женевьева отдавалась своей простой, спокойной жизни, которую подчасъ нарушали слишкомъ частые прізды гостей, она принимала ихъ очень любезно, но безъ удовольствія, она была бы рада забыть о связяхъ въ свт вн сезона, но Бертеми, которому было скучно съ ней, разыскивалъ пріятелей, а если никого не находилъ, то привозилъ Леволя, который, впрочемъ, прізжалъ неохотно, такъ какъ не любилъ деревни. Женевьева сносила его — взамнъ милыхъ, спокойныхъ дней, какіе выпадали иногда, которые она могла цликомъ посвятить своему маленькому Жаку, блдныя щечки котораго покрылись румянцемъ отъ воздуха, солнца, бготни, и который со дня на день становился все боле бронзовымъ подъ своими чудесными черными кудрями. Она совершала съ нимъ далекія прогулки въ глубин парка, гд все восхищало ее: милая болтовня ребенка, открывавшаго здсь цлый міръ бабочекъ, жучковъ, стрекозъ, убаюкивала безпокойную ммсль матери, мечтавшей о страданіяхъ далекаго друга,— мене удрученной, чмъ она ожидала, ибо сладостный, мирный покой наввалъ на нее полузабвеніе бурной любви, въ которую повергъ ее случай. Но это затишье длилось не долго, какая-нибудь случайность пробуждала всегда ея задремавшее сердце: вдругъ — она сама не знала какъ — въ ней проносилась внезапная мысль, и, пронизавъ ее, точно молнія, оставляла за собою яркій слдъ — вереницу ужасовъ и предчувствій, это бывала какая-нибудь двусмысленная фраза изъ рдкихъ писемъ Марсіаля, бросавшая ея воображеніе въ пустое пространство, гд оно металось, какъ конь, опьяненный свободой, это бывалъ ея мужъ, являвшійся съ новостями или предположеніями, которыя волновали ее, это бывалъ чаще всего Леволь, для котораго Дюге, удивлявшій его, былъ предметомъ неисчерпаемыхъ комментаріевъ. Гадкій человкъ имлъ, врно, какія-нибудь подозрнія или хоть смутныя сомннія, потому что онъ съ непонятной настойчивостью упорно возвращался къ Марсіалю.

— Кстати…— начиналъ онъ, глядя на нее.

Онъ останавливался на минутку, подмигивалъ и продолжалъ.

— Кстати, я встртилъ вчера вашего друга Дюге. Гд это было? Да, въ Елисейскихъ поляхъ. Онъ шелъ, задумавшись, съ цвткомъ въ бутоньерк. Совсмъ не похожъ за этого химика, электротехника, нтъ-съ, совсмъ нтъ. Скоре — влюбленный, да, влюбленный, который идетъ на свиданіе!

Онъ торжественно заканчивалъ свою фразу, точно убжденный, что она попадетъ въ цль и причинитъ боль.

— Ба!— отвчалъ Бертеми.— Вы везд видите любовь, Леволь, Дюге занятъ другими вещами.

Толстякъ принималъ язвительный видъ:

— Э, э! Почемъ знать? Разв можно узнать? Обратите вниманіе, что онъ пересталъ работать. Мы все ждемъ результата его изысканій. Боюсь, какъ бы намъ не пришлось ихъ долго ждать.

Въ прилив чувственности его щеки багровли, его глаза не отрывались отъ Женевьевы, которая чувствовала, что силы ей измняютъ, потому что онъ внушалъ ей страхъ, смшанный съ отвращеніемъ, и душа ея съ новой силой уносилась далеко, туда.

По несчастному совпаденію, Бертеми привезъ Леволя въ тотъ самый день, когда Марсіаль въ первый разъ за лто осмлился пріхать въ Шармиль. Его присутствіе отравило имъ день, тмъ боле, что онъ ни на мгновеніе не пересталъ наблюдать за ними съ тмъ лукавымъ и всевдущимъ видомъ, который безпокоилъ Женевьеву. Марсіаль, къ которому онъ привязался еще съ вокзала Сенъ-Лазаръ, раздражался отъ его прикосновенія, отъ его разговоровъ, въ которыхъ таилась всегда капелька яда, отъ погони за мгновеніемъ возможнаго уединенія, которое, къ несчастію, все отдалялось. Десятки разъ его взорвало бы, если бы Женевьева не удерживала его взглядомъ, голосомъ,— и, боле всего, спокойствіемъ, тмъ спокойствіемъ, которымъ она умла покрыть свое лицо, хоть оно было далеко отъ ея сердца. А Леволь, полный жизни, веселый, невыносимо вульгарный, продолжалъ тяжело острить надъ всмъ все время завтрака. За кофе, придя въ превосходное настроеніе отъ воздуха, хорошаго аппетита и вина, онъ принялся за Марсіаля:

— Вы все молчите, г-нъ Дюге?

Это замчаніе стоило ему дерзости:

— Конечно, потому что мн пріятне васъ слушать.

Но тотъ, не разсердившись, продолжалъ:

— А мн все кажется, что вы ничего не слушаете… не правда-ли, Бертеми?

Женевьева вступилась:

— Г-нъ Дюге бываетъ разсянъ.

— О, это его право,— вскричалъ Леволь,— это право ученаго!.. Но онъ такъ грустенъ сегодня… Что съ вами, дорогой г. Дюге?… Ну, подлитесь съ нами… Мы въ деревн, свои люди, хорошо позавтракали: самый моментъ для изліяній, ну, ну!..

Потерявъ терпніе, Марсіаль всталъ, не отвчая, и вышелъ покурить на веранду. Онъ разсчитывалъ, что Женевьева присоединится къ нему. Но она не осмлилась: она прочла — или ей показалось, что прочла — въ глазахъ Леволя, что онъ слдитъ за ней.

— Знаете,— объяснилъ Бертеми,— Дюге, вдь, чудакъ: его надо предоставить самому себ.

— Да, да,— отвтилъ Леволь,— я знаю: его выходки меня не удивляютъ.

Но, такъ какъ Марсіаль не возвращался, Бертеми сказалъ жен: — Позовите его, моя милая.

Она поднялась, кинувъ взглядъ на Леволя, который показался ей полнымъ ироніи. Дюге подбрасывалъ на колняхъ Жака въ двухъ шагахъ отъ гувернантки:

— Мужчины желаютъ васъ видть,— сказала Женевьева.

— Они очень любезны!— отвтилъ онъ съ горечью.

Въ присутствіи ребенка и гувернантки онъ не ршился сказать ничего, онъ вернулся и принялся болтать обо всемъ съ нервной говорливостью, безъ конца. Позже по дорог на вокзалъ, куда его провожали, Бертеми и неизбжный Леволь, который хотлъ хать въ одномъ позд съ нимъ, ему удалось остаться одно мгновеніе наедин съ Женевьевой, нсколько шаговъ впереди своихъ спутниковъ.

— Я не хочу, чтобы вы принимали этого человка!— сказалъ онъ ей тихо.

Она отвтила ему лишь взглядомъ, смыслъ котораго онъ понялъ. Увы, разв могъ онъ чего-либо хотть или не хотть? Не онъ распоряжался ею.

— Мн все-таки кажется, что вы могли бы…— началъ онъ возражать на отвтъ, который прочелъ въ ея глазахъ.

Она не дала ему кончить.

— Дитя,— сказала она.

Онъ опустилъ голову. Почему это она всегда такъ благоразумна, такъ умна, такъ покорна и почему онъ такъ мало можетъ быть такимъ. Дитя, да,— капризный, избалованный ребенокъ, который хочетъ, чтобъ ему дали луну, потому что увидалъ ея отраженіе въ вод, бдный, чувствительный ребенокъ, сердечко котораго такъ переполнено болью, что хочетъ разорваться. Вотъ до чего любовь доводитъ людей: вся разница въ томъ, что они не плачутъ, какъ дти, слезы которыхъ сохнутъ подъ лаской матери.

— Вы прідете къ намъ?— спросилъ онъ затмъ.

Бросивъ взглядъ назадъ, Женевьева убдилась, что ихъ не слышатъ. Она прошептала:

— Да.

— Когда?

— Скоро.

— Назначьте день.

— Не могу!

Такъ какъ онъ молчалъ, она добавила:

— Я вамъ напишу.

Онъ ухалъ въ отчаяніи отъ неопредленности этого общанія, сопровождаемый Леволемъ, котораго едва смогъ по дорог удержать отъ грубыхъ восторговъ предъ г-жею Бертеми.

Черезъ нсколько дней Женевьева исполнила общаніе. Марсіаль далъ себ слово упрекнуть ее въ излишнемъ благоразуміи, въ нежеланіи постараться выразить ему какъ-нибудь свою любовь, въ слишкомъ пассивной снисходительности къ присутствію Леволя, въ ея нерушимомъ спокойствіи,— въ то время, какъ безвозвратно улеталъ день, въ который они разсчитывали немножко любить другъ друга, но его сомннія и жалобы улетучились, какъ только онъ увидалъ ее, и часъ, который они могли провести вмст, промелькнулъ слишкомъ быстро. Разставаясь, они условились, что она извститъ его, въ какой день на слдующей недл онъ можетъ разсчитывать застать ее одну.

— Во всякомъ случа, не разсчитывайте особенно на это,— сказала она на прощанье,— и будьте благоразумны, если мы будемъ жертвами новой неудачи.

Напрасное предупрежденіе! Марсіаль зналъ уже, что ему не на что разсчитывать, что ихъ счастье дрожало отъ всякаго втерка, что ничтожнйшая случайность постоянно могла разстроить ихъ планы и помшать ихъ свиданіямъ, кром которыхъ имъ, пожалуй, ничего на свт не нужно. И на этотъ разъ судьба была противъ нихъ. У Бертеми всегда были сюрпризы: онъ привезъ супруговъ Венадо.

Но эти были мене неудобны, чмъ Леволь. Пріхавъ по длу, тотчасъ посл шумнаго завтрака они заперлись съ Бертеми въ комнат, служившей ему рабочимъ кабинетомъ, и предоставили влюбленныхъ самимъ себ. Была гроза. Крупныя капли дождя падали съ чернаго неба, потомъ переставали — и вихри бурнаго втра сметали все предъ собою, а зигзаги молніи бороздили тучи. Съ веранды, гд они разговаривали, слышны были раскаты громового голоса г-жи де-Венадо, которая съ своимъ варварскимъ произношеніемъ выкрикивала цифры и названія желзнодорожныхъ компаній.

— Выйдемъ?— спросилъ Марсіаль.

— Въ такую погоду?..

— Что жь такое?..

— Какъ хотите, другъ мой.

Щебень скриплъ подъ ихъ ногами, они скоро углубились въ молчаливыя аллеи парка. Капельки дождя сверкали на вткахъ буковъ и березъ. Привтливая тнь старыхъ деревъ, влажныхъ отъ дождя, охватывала ихъ. Они были одни и безконечно далеки отъ всего, что ихъ тяготило. Чувствуя себя, наконецъ, такъ близко къ ней и такъ далеко отъ всхъ этихъ докучныхъ, Марсіаль обрадовался.

— Какъ хорошо!— вскричалъ онъ.

Онъ прижалъ ее къ себ. Она позволила поцловать себя, вернула поцлуй, и затмъ вдругъ вырвалась съ жестомъ ужаса.

— А, вы боитесь!— съ упрекомъ прошепталъ онъ.— Всегда!

— Подумайте, гд мы?— отвтила она.

Но затмъ она взяла, на возвратномъ пути, его руку съ такимъ порывистымъ и вмст сдержаннымъ движеніемъ нжной ласки, что онъ устыдился своего насилія.

Они шли нсколько времени, безмолвно прислушиваясь къ шуму своихъ шаговъ и дыханія, опьяненные этой близостью въ прохладной тни, среди аромата влажныхъ деревъ и сырой земли. И Марсіаль пробормоталъ одну изъ фразъ, которыя безъ устали повторялись въ ихъ дуэтахъ:

— Я не могу жить безъ васъ!..

Она прижалась еще ближе къ нему, онъ продолжалъ:

— Это давно уже такъ, и это длается съ каждымъ днемъ все несомннне съ тхъ поръ, какъ разстояніе между нами увеличивается. О, если бы вы знали, какъ далеко отъ васъ я себя чувствую. Когда вы были въ город, я могъ проходить мимо вашего дома, видть васъ на улиц, встртить васъ въ театр или у общихъ знакомыхъ. Теперь — ничего этого нтъ. Выходя изъ дому, я знаю, что не встрчу васъ. И я, какъ душа гршника, скитаясь по улицамъ,— бдная душа, которая даже не ищетъ дороги въ рай.

Мужчины много говорятъ о себ, женщины почти никогда о себ не говорятъ. Женевьева отвтила утшеніемъ, не сказавъ, какъ она страдала въ долгіе дни, когда не ждала его.

— Бдный мой, бдный другъ!

Насладившись мгновеніе этой лаской состраданія, онъ началъ снова:

— Знаете, въ моей жизни дв половины: минуты, которыя мы проводимъ вмст, и все остальное время. Маленькіе оазисы въ пустын. И въ это ужасное лто пустыня такъ необъятна! Меня поглощаетъ это безмрное одиночесгво, гд нтъ ничего, ничего.

Она улыбнулась:

— Въ оазисахъ такъ свжо,— сказала она, вздрагивая слегка подъ сырымъ дыханіемъ втерка,— наслаждайтесь ими.

Онъ поцловалъ ее:

— Да, правда, правда… Но это такъ ничтожно, вс эти визиты… Я чувствую себя у васъ чужимъ, безразличнымъ, точно вереница прохожихъ, точно случайные гости, которыхъ вы еле узнаете! Все, что я вижу, что я слышу здсь, лишь напоминаетъ мн о той ничтожной, ненужной роли, которую я играю въ вашей жизни. Подумайте, чтобы быть наедин, намъ надо скитаться по этому парку, гд вы дрожите отъ холода, гд вы не смете даже дать мн губы для поцлуя. Затмъ наша прогулка должна быть покороче: иначе могутъ замтить. Итакъ, надо будетъ вернуться. Я буду называть васъ madame, вы меня monsieur. Мы будемъ другъ для друга двумя церемонными особами, которыя обмниваются вжливостями. И затмъ передъ вечеромъ я уйду подъ дождемъ, оставляя васъ у себя, въ вашемъ home, по которому я мелькнулъ — точно дурная мысль…

Онъ понизилъ голосъ,

— …оставивъ васъ другому, который хранитъ васъ, который запирается съ вами, которому не надо прятаться!

— Но вы, вдь, знаете…— начала она.

Онъ прервалъ ее съ возрастающей силой:

— Да, я знаю, знаю! Вы больше не принадлежите ему, вы сказали мн это, и я вамъ врю. Но вы все-таки больше его, чмъ моя. Вы живете на его глазахъ, онъ дышетъ вами. Вы принадлежите мн,— и все же я долженъ красть у него все, что получаю отъ васъ. И затмъ вы въ его власти: ему стоитъ сказать слово, чтобы закрыть мн входъ въ вашъ домъ! Когда ему хочется ухать, вы дете. Онъ изрекаетъ: ‘Мы будемъ здсь, мы будемъ тамъ’. Что остается вамъ? Слдовать за нимъ. И тогда я долженъ уступить васъ, потому что за него его право, законъ, общество, а за меня — только моя любовь…

Измученная, Женевьева спросила:

— Разв это не лучше?

Но въ то же мгновеніе она отвернулась, ибо она почувствовала жестокую справедливость его словъ: да, все горе ихъ въ томъ, что они не просто влюбленные, что они любятъ другъ друга со всей нжностью, со всей страстью и связаны всми узами души и тла, и всегда обречены видть между собою преграду, которую не въ силахъ разрушить ни ихъ любовь, ни воля: непреоборимую стну, воздвигнутую всмъ оплотомъ прошедшихъ вковъ, чтобы властвовать и насмхаться надъ любовью, крпкую стну, въ которую каждое общество вложило свой камень, а мудрость вковъ сковала крпкимъ цементомъ, неприступную крпость, въ которой томятся замурованныя души, зубцы которой видли гибель столькихъ героевъ, осаждавшихъ ее.

Увы! Когда сознаніе ихъ безнадежнаго рабства охватывало ихъ, какъ въ этотъ часъ, у нихъ не было утшенія, кром этихъ преступныхъ поцлуевъ, этихъ грховныхъ ласкъ: бглое самозабвеніе въ горячк чувственности, преходящая побда вчной иллюзіи. Видя, что Марсіаль не успокоивается и день грозитъ окончиться новыми страданіями, Женевьева уже не уклонялась отъ его ласкъ, позабывъ свое благоразуміе: и безмолвно, ни о чемъ не думая, они тихо шли по аллеямъ. Вдругъ шумъ неподалеку оттолкнулъ ихъ другъ отъ друга.

— Ничего нтъ,— успокоивалъ Марсіаль Женевьеву. Это какое-то животное зашелестило въ кустахъ. Онъ повторилъ, оглядвшись вокругъ:

— Видишь, нтъ ничего!

Но нервозная боязнь уже овладла ею. Хворостъ хрустнулъ подъ козочкой — и разрушилъ сказку. И все же, сдлавъ надъ собою усиліе, вся слегка вздрагивая, Женевьева опять прислонилась къ плечу Марсіаля, и они опять пошли впередъ въ своемъ самозабвеніи.

— Ты не боишься?

— Нтъ, нтъ, я не боюсь.

— Войдемъ!

Онъ показывалъ ей маленькій павильонъ, расположенный по фантазіи Бертеми тамъ, куда никто не ходилъ. Она сопротивлялась:

— Нтъ, нтъ!

Но онъ велъ, онъ почти несъ ее. Она позволила увлечь себя.

Когда они вышли оттуда, лилъ дождь, какъ изъ ведра.

— Боже мой, что длать?— вскричала Женевьева,— взглянувъ въ глубь неба, которое точно падало на нихъ.

— Ждать!

Больше ничего не оставалось. До дома было, по меньшей мр, десять минутъ ходьбы. Они ждали. По озабоченнымъ глазамъ Женевьевы, Марсіаль могъ видть, что она думаетъ о другихъ: о своемъ муж, о г-ж де-Венадо, о томъ, какъ они вернутся, смущенные и мокрые.

— Войдемъ на минутку?— предложилъ онъ.

Она сдлала отрицательный знакъ головой, они остались стоять на порог, а за ними въ темнот, еле освщенной полуоткрытой дверью, вырисовывалась внутренность павильона, обставленнаго по турецки, съ длинными драпировками, съ арматурами, которыя блестли подъ лучами свта, съ балдахиномъ надъ диваномъ. Она отстранила Марсіаля, когда онъ приблизился къ ней: безпокойство, бившее въ ней ключемъ, и эти потоки воды, хлынувшіе отовсюду, мучали ихъ, они переживали одну изъ минутъ, когда возбужденіе изсякло, и отъ любви остается лишь обманчивый призракъ: минуты, къ счастію, проходящія также быстро, какъ и самыя сладостныя минуты, которыя, также оставляя отвкусъ горечи, располагаютъ васъ въ новымъ наслажденіямъ:

— Мы не можемъ ждать дольше: надо вернуться, мой другъ…

Ливень притихъ, но не прекратился: они вязли по щиколодку въ рыхлой земл тропинокъ, порывы втра стряхивали на нихъ воду, скопившуюся на густой листв. Приблизившись къ дому, они увидли, что ихъ ждутъ за стеклами веранды. Они вошли подъ ироническимъ взглядомъ Бертеми, который трунилъ надъ ихъ экспедиціей.

— Вамъ, положительно, не везетъ, г-нъ Дюге: вы выбрали для прізда въ деревню единственный дождливый день за три недли! Но утшьтесь — земля довольна, ей нуженъ былъ дождь.

Однако, Женевьева, вынужденная извиниться и уйти къ себ перемнить туалетъ, читала ясно въ глазахъ г-жи де-Венадо изумленіе, подозрніе, двусмысленное снисхожденіе, и она почувствовала, что краснетъ до корней волосъ, точно тайна ея раскрыта грубымъ разоблаченіемъ ея души и тла — она стыдилась того, чмъ въ глубин души гордилась, отчаявшись въ томъ, что было ея радостью. И такъ какъ затмъ г-жа де-Венадо пристала къ ней съ своей слащавой нжностью и, изливаясь въ похвалахъ Марсіалю, явно напрашивалась на откровенность, то эти ощущенія не оставили ее и отравили ей конецъ дня. Смущенная и встревоженная, она уклонилась отъ всего интимнаго, отъ всякаго обмна взглядами съ Марсіалемъ, который долженъ былъ ухать однимъ поздомъ съ Венадо, истерзанный тысячами мучительныхъ думъ, вызванныхъ поведеніемъ Женевьевы и вынужденный поддерживать разговоръ, въ которомъ подозрнія, навянныя сегодняшнимъ происшествіемъ, дали матеріалъ не одному коварному вопросу.

Однако, первый мсяцъ этихъ проклятыхъ вакацій прошелъ не такъ дурно, какъ онъ боялся: онъ былъ еще разъ въ деревн, Женевьева подъ предлогомъ покупокъ прізжала два раза въ Парижъ. Наканун прізда она посылала Марсіалю списокъ покупокъ, которыя должна была привезти съ собой: онъ закупалъ ихъ, такъ боясь ошибиться, съ такими колебаніями, сомнніями, заботами, что едва справлялся съ этимъ. Пріхавъ въ ателье, гд ее ждали пакеты, она начинала разбирать ихъ одинъ за другимъ съ убійственной медленностью. Это сопровождалось восклицаніями, благодарностями, внезапнымъ: ‘Боже мой! Вы ошиблись’, что переполняло его ужасомъ, что, вотъ, она удетъ въ Лувръ или Bon March, тогда вдругъ слдовалъ взрывъ хохота, поцлуй, успокоительныя слова:

— Нтъ, нтъ, не бойся: я хотла напугать тебя.

Окончивъ осмотръ, они убждались, что почти весь день принадлежитъ имъ: чудный проблескъ въ угрюмомъ великолпіи лта, полнаго для нихъ такой тоски. И затмъ быстрое исчезновеніе этихъ короткихъ часовъ, фіакръ, везущій ихъ на вокзалъ, гд онъ сходитъ ране ея, отходъ позда, за которымъ онъ слдитъ, затерянный въ толп — все наполняло ихъ страстнымъ желаніемъ быть вмст, еще, всегда, безъ счета минутъ, безъ всякой преграды: прикурнувъ въ уголку своего купе, она мечтала о немъ, закрывъ глаза, вызывая воспоминанія о послдней ласк, звукъ послдняго ‘до свиданія’, безконечно счастливая, когда присутствіе и разговоры какихъ-нибудь дачныхъ сосдей не мшали воспоминаніямъ, онъ,— бродя по улицамъ, съ смутой въ душ, безъ дла, точно все впереди опустло, боле одинокій, чмъ если бы міръ, въ самомъ дл, превратился въ пустыню,— шелъ все впередъ и впередъ, самъ не зная куда или входилъ въ какое-нибудь кафе, привлеченный звуками музыки. Завтра начинались т же безсодержательные дни, проходящіе въ призракахъ новой встрчи или въ ожиданіи рдкихъ писемъ, ибо они не переписывались, такъ какъ отправка и полученіе писемъ были для Женевьевы крайне затруднительны, и если она иногда позволяла себ выражаться свободно, то онъ за то получилъ формальное приказаніе писать только тогда, когда иметъ достаточный предлогъ, и, во всякомъ случа, какъ можно рже.

Марсіаль зналъ, что этотъ переходный періодъ полу-разлуки, во время котораго для него сохраняется хоть частица ея, продлится не долго и приведетъ къ худшимъ днямъ. На этотъ разъ онъ кончился еще раньше, чмъ онъ боялся, благодаря внезапному ршенію Бертеми: въ одно прекрасное утро письмецо Женевьевы, котораго онъ въ этотъ день совсмъ не ожидалъ, увдомило его объ ихъ отъзд завтра. Подробностей не было: ‘Г-нъ Бертеми ршилъ…’ Почему же она не говоритъ ни слова о причин этого неожиданнаго ршенія! И всегда такъ, это ея возмутительная привычка никогда не объяснять ничего, оставлять полуоткрытымъ входъ въ область тайны, куда, немедля, устремлялось его возбужденное воображеніе: единственное кокетство этой женщины — другого у нея не было — несомннно, безсознательное, ненамренно жестокое.

‘Мы проведемъ день въ Париж,— говорила она дале.— Быть можетъ (слова сомннія были подчеркнуты два раза, чтобы сильне отмтить ограниченіе, которымъ они ослабляли возбужденную надежду), мн удастся около полудня побывать у насъ. Мы узжаемъ въ четыре часа.’

Дв или три фразы утшенія заканчивали извщенія, мало искреннія, казенныя — точно возлюбленная почувствовала свое безсиліе исцлить словами рану, которую она по необходимости наносила.

Онъ ждалъ безъ большой надежды ея прихода, увренность въ которомъ уменьшалась съ минуты на минуту съ невыразимой тоской.

Подчасъ онъ осыпалъ ее упреками, онъ готовилъ монологи, которые онъ обратитъ къ ней во время ихъ ближайшаго свиданія — мсяца черезъ два, быть можетъ, еще позже. ‘Какъ! вы не нашли часа, полу-часа, чтобы увидаться со мной передъ этой долгой, долгой разлукой? вы ухали безъ прощанія, быть можетъ, безъ сожалнія, не пожертвовавъ мн одной изъ вашихъ покупокъ, однимъ посщеніемъ Bon March послднимъ визитомъ въ своей портних’… Онъ произносилъ эти фразы въ полъ голоса, подбирая къ нимъ другія такія же и отлично зная, что онъ ихъ никогда не скажетъ. Потомъ онъ начиналъ искать ей извиненій: мужъ ей мшаетъ или не оставляетъ ее, или, быть можетъ, съ нею Жакъ, котораго она не можетъ покинуть… Вдругъ, приблизившись къ окну, онъ увидлъ, что она подходитъ нершительнымъ шагомъ, оглядываясь по улиц. Тогда въ одно мгновеніе его сомннія исчезли, его тоска разсялась, его сердце переполнилось радостью и благодарностью, и онъ бросился къ двери съ восклицаніемъ:

— О, благодарю… благодарю, что пришли!

Она улыбалась, вся порозоввъ отъ жары. Она нжно прижалась къ нему.

— Разв я могла ухать, не повидавшись съ тобой?

Но, когда онъ цловалъ ее, она добавила дрожащимъ голосомъ:

— Но я не могу остаться… я не могу!..

Марсіаль отшатнулся.

— Вы не будете сердиться, да?

— У васъ нтъ времени для меня?— спросилъ онъ.

Она взяла его за руку.

— Самая капелька!..

Тогда, охваченный испугомъ, возбужденнымъ неопредленностью письма, онъ почувствовалъ, что вся радость, которую онъ ощутилъ, когда она входила, исчезаетъ:

— Что случилось?— спросилъ онъ, заглядывая ей въ глаза.

Она успокоила его:

— Ничего.

Онъ продолжалъ бояться.

— Почему вы узжаете такъ рано?— спросилъ окъ.

— Я писала вамъ: желаніе г-на Бертеми. Онъ находитъ, что въ Шармиль слишкомъ жарко, ему кажется, что онъ утомился за этотъ годъ, что ему нуженъ настоящій отдыхъ.

— Вы, стало быть, пробудете дольше у моря?

— Надюсь, что нтъ.

— Я предчувствую иное!.. Не могли бы вы подъ какимъ-нибудь предлогомъ остаться на нсколько дней?..

— О,— сказала она,— съ нимъ!..

Онъ хотлъ прогнать несвоевременную мысль объ этомъ владычеств, вчно ограничивавшемъ его и вернулся къ тому же:

— А мн можно будетъ пріхать въ Этрета?

Она колебалась, ей было тяжело огорчить его:

— Вы знаете, что мы тамъ окружены знакомыми,— отвтила она.— Тамъ будетъ г-жа Уатерсъ, которая иметъ виллу подл нашей, Леволь, который всегда прізжаетъ…

— Все враги?

— Да, все враги.

— И они будутъ видть васъ каждый день,— а у меня не будетъ даже письма отъ васъ… Да, вы будете принадлежать по немножку всмъ этимъ… И другимъ тоже… разнымъ незнакомымъ, купающимся, съ которыми повстрчаетесь на берегу…

Она положила руку на его губы:

— Ты знаешь, что я принадлежу только теб, не упрекай меня въ томъ, что я не могу измнить! Не порть нашего прощанія!.. И затмъ намъ надо условиться… Скажи, что ты думаешь длать?

— Я буду здить, надо перемнить мсто. Я не остался бы здсь ни за что на свт посл твоего отъзда! Я не могу.

— Куда ты подешь?

— Не знаю. Въ Швейцарію, въ Германію.

Нахмуривъ нетерпливо брови, она вскричала:

— Но я хочу знать, гд вы будете — я!

Онъ ршилъ было сдлатъ ей больно, но тотчасъ сдался.

— Я пришлю вамъ планъ моего путешествія: вы будете знать всегда, куда мн писать… если вамъ захочется писать мн…

Она не остановилась на скрытомъ смысл этихъ словъ:

— Боже мой!— вскричала она,— какъ мы будемъ раздлены!.. какъ далеки мы будемъ другъ отъ друга!

Слеза сверкнула за ея вуалеткой, и Марсіаль, гнвъ котораго растаялъ, бросился ее утшать:

— Милая, дорогая, не плачь!— говорилъ онъ, цлуя ея глаза.

Но она овладла уже своимъ волненіемъ и, казалось, снова нашла свою обычную силу надъ собой.

— Я не плачу,— бодро сказала она.— Ты видишь, я не плачу! Прощай.

И вдругъ, потерявъ послднія силы, она разразилась рыданіями, бросившись въ его объятія. И они зарыдали вмст, забывъ о пустыхъ упрекахъ, о мелкихъ укорахъ, вызываемыхъ иногда общимъ горемъ, не сомнваясь боле другъ въ друг, совершенно охваченные ужасомъ этой близкой разлуки, чувствуя лишь смертельную скорбь ихъ безконечной любви…

Женевьева опомнилась первая:

— Боже мой!— вскричала она,— надо идти!.. Пора, пора!..

— Иди,— сказалъ Марсіаль.

Они хотли сказать другъ другу еще тысячи вещей, и у нихъ не было словъ. Чтобы выразить что-то, у нихъ былъ лишь нмой языкъ — глазъ, искавшихъ встрчи, рукъ, тсно сжавшихъ другъ друга, губъ, которыя не хотятъ оторваться.

— Я буду на вокзал,— сказалъ онъ.— Я хочу видть, какъ вы подете.

Она отвтила:

— Да, придите! Прощайте!.. Прощайте!..

Посл послдняго поцлуя она закрыла дверь, которую открыла только что, затмъ она ршительнымъ жестомъ и улыбаясь распахнула ее, и она скрылась такъ быстро, что онъ спрашивалъ себя, приходила-ли она дйствительно, ея-ли духи еще пахнутъ здсь въ мастерской, она-ли это вышла изъ его подъзда, прошла, не оборачиваясь вдоль маленькой улички, гд два — три прохожихъ посмотрли на нее, и исчезла съ неуловимостью призрака.

Онъ увидлъ ее еще разъ на вокзал, на платформ съ ея мужемъ, Жакомъ и горничной, они были уже въ купе. Онъ подошелъ. Бертеми, улыбаясь, протянулъ ему руку, съ веселымъ и свободнымъ видомъ отдыхающаго труженника.

— Ба, Дюге! Вы тоже дете.

— Нтъ, я не ду.

Находя умстнымъ оправдать свое присутствіе, Дюге прибавилъ:

— Я пріхалъ только что изъ Марли и вдругъ увидлъ васъ на платформ. Я не врилъ себ, потому что былъ увренъ, что вы въ Шармил.

Онъ замтилъ, что Женевьева, ненавидвшая ложь и избгавшая ее лучше, чмъ онъ, покраснла, услышавъ это. Но Бертеми, боле общительный, чмъ всегда, не далъ ему продолжать:

— О, тамъ слишкомъ жарко! И затмъ, пока я тамъ, я не могу оставить дла. Парижъ слишкомъ близко. Право, я остался безъ силъ, я надорвался. Будемъ мы имть удовольствіе видть васъ въ Этрета?

Марсіаль искалъ взгляда Женевьевы, но она отвернулась, очевидно, не желая ни огорчить его, приказавъ ему отказаться, ни измнить свое ршеніе.

— Не думаю,— отвтилъ онъ нершительно.— Я тоже узжаю на-дняхъ.

— А! Вы также устали! Собираетесь на воды?

— О, нтъ, я вполн здоровъ. Мн не нужны воды. Я просто хочу попутешествовать по Германіи. Я доберусь, врно, до Берлина, гд я думаю побывать въ нкоторыхъ лабораторіяхъ.

— Хорошо, хорошо. И знаете — къ създу я разсчитываю на скопофоръ.

Марсіаль попытался улыбнуться.

— Скопофоръ? Да, да, конечно, будьте спокойны.

— Я надюсь, я надюсь.

Пока Бертеми одвалъ дорожный плащъ, Дюге обернулся къ Женевьев, которая сидла неподвижно въ глубин купе.

— А Жакъ?— спросилъ онъ.— Доволенъ онъ поздкой?

Она подняла глаза, чтобы отвтить:

— О, конечно. Дти, вдь, ничего такъ не любятъ, какъ перемну мста.

— Помнитъ онъ Этрета?

— Онъ часто вспоминаетъ о немъ.

Ребенокъ, прислушивавшійся къ разговору, вмшался, встряхнувъ своей прелестной кудрявой головкой.

— О, да! Я помню… Тамъ лодочки… Тамъ рыбаки… И море…

Кондуктора кричали:

— Въ вагоны!

— Мы демъ!— сказалъ Бертеми.

— Надюсь, что сезонъ будетъ удаченъ для всхъ васъ,— сказалъ Марсіаль, пожимая имъ руки.

— Благодарю!— отвтилъ Бертеми.— Желаю и вамъ счастливой дороги.

Двери захлопнулись.

— До свиданія!— сказалъ Бертеми.

Женевьева повторила:

— До свиданья!

И Марсіаль промолвилъ съ тоской:

— До свиданья!

Свистокъ паровоза, поздъ медленно двинулся. Голова Бертеми показалась въ окн: не теряя времени, онъ одлъ уже дорожную шапочку. Марсіаль приподнялъ шляпу и почувствовалъ невроятную муку, точно сердце его навсегда вырывалось изъ груди. Еще мгновеніе онъ остался на платформ и видлъ, какъ поздъ, ускоряя свою быстроту, скрылся за тяжеловсной архитектурой арокъ. Затмъ онъ пошелъ, опустивъ голову, совершенно не слыша окружающаго шума. Онъ прошепталъ:

— Я одинокъ!

Это была правда: въ толп безразличныхъ существъ онъ чувствовалъ себя также одинокимъ, какъ путникъ, затерянный въ чужой стран, одинокимъ безнадежно, на долгій срокъ, продолжительность котораго онъ не осмливался исчислить и который казался ему безконечнымъ, какъ его одиночество, его тоска и его любовь…

II.
Разлука.

Черезъ два дня и Марсіаль собрался въ дорогу.

Онъ помнитъ другіе отъзды, въ иныя времена: съ открытымъ умомъ, полнымъ интереса къ чудесамъ этого міра, съ душой, жаждующей свжихъ впечатлній, онъ погружался въ невдомый міръ чужестранныхъ городовъ, въ чары красотъ природы: посл долгихъ мсяцевъ труда въ замкнутомъ горизонт срыхъ улицъ, найдя чудный просторъ, гладь небесъ, извивы холмовъ, ропотъ лсовъ и ручейковъ, сердце его переполнялось радостнымъ волненіемъ, онъ распвалъ, какъ ребенокъ среди прибрежныхъ камышей, свисталъ во все горло, шагая по лснымъ тропинкамъ или умилялся душой, лежа въ трав и углубивъ взглядъ и мысль въ синеву небесъ. Этой радости, этого наивнаго счастія школьника на вакаціяхъ, горожанина за городомъ, труженика на отдых, ему, онъ зналъ, не обрсти вновь. Никакое зрлище не захватитъ его вниманія, поглощеннаго однимъ предметомъ, и радость умерла въ немъ или, врне, могла проявиться лишь въ одномъ огн любимыхъ глазъ, въ общанной ласк. Онъ потерялъ чувство красоты. Когда свжесть воздуха или ароматы полей увлажняли его глаза нжностью, къ этому примшивалось всегда больше сожалнія, чмъ надежды, и затмъ какое-то невыразимое безпокойство, безотвтный порывъ увидть,— что онъ формулировалъ иногда въ выраженіяхъ, лиризмъ которыхъ, у другихъ, заставилъ бы его улыбнуться. Скука преслдовала его повсюду, но онъ не бжалъ своей меланхоліи — онъ погружался въ нее съ наслажденіемъ, точно въ сладостное и страшное опьяненіе: ибо печаль и желаніе, составлявшія ея суть, исходили все еще отъ нея, а онъ не хотлъ избгать того, что говорило о ней. Часто, подсмиваясь надъ собой, онъ говорилъ себ:

‘Это чувства студента, это возвратъ юности’.

Затмъ въ немъ звучалъ торжественный гимнъ:

‘Любви всегда лишь двадцать лтъ’.

Ему хотлось скитаться безъ плана по незнакомымъ городамъ, мимо мелькающихъ пейзажей, такъ что разнообразіе предметовъ, убаюкивая его фантазію, развлекало бы, по крайней мр, его взоръ. Но его драгоцнныя узы не оставили ему этой свободы: чтобы имть письма отъ Женевьевы, чтобы она могла слдить за нимъ и чувствовать себя мене одинокой, надо было, наоборотъ, выработать точный планъ путешествія. И онъ изгналъ все непредвиднное изъ своего путешествія, назначилъ заране остановки, избралъ отели и передалъ это распредленіе г-ж Бертеми въ письм, которое отправилъ ей подъ предлогомъ пересылки взятой у нея книги. По дорог, въ опредленныхъ городахъ его будутъ ожидать письма. Но ему не позволили отвчать на нихъ, по крайней мр, безъ достаточнаго предлога или лишь въ серьезномъ случа. Достаточный предлогъ найти было невозможно. Но серьезные случаи представлялись каждый день: это были безумныя идеи, мучительныя предчувствія, вопросы, на которые онъ не могъ дождаться отвта, внезапный страхъ, который безъ причины охватывалъ его съ мучительной силой, и который ничто не могло разсять, кром синеватыхъ конвертовъ, на которыхъ тонкимъ почеркомъ, наклоннымъ и длиннымъ, были надписаны условные иниціалы.

Первые дни были невыносимы. Въ тоск разлуки, невроятной и безусловной, Марсіаль не могъ свыкнуться ни съ тмъ, что едва нсколько часовъ прошло съ послдняго свиданія, ни съ тмъ, что безконечное время должно пройти до тхъ поръ, пока онъ ее снова увидитъ. Точно его жизнь внезапно остановилась, точно надъ нимъ разразился одинъ изъ тхъ грубыхъ ударовъ судьбы, которые безжалостно повергаютъ насъ въ пучину страданій, ибо чмъ реальне она становилась, тмъ чудовищне казалась ему самая мысль о разлук, и путешествіе его, которое онъ, къ сожалнію, уже видлъ предъ собою, казалось ему безконечнымъ крестнымъ мученіемъ. Онъ собирался до Берлина, гд онъ имлъ кой-какія неопредленныя дла, побывать въ нкоторыхъ городахъ, гд онъ бывалъ въ школьные годы, и которые были усяны его юношескими воспоминаніями: Страсбургъ, Штутгартъ, Ульмъ, Аугсбургъ, Нюренбергъ. Отъ этого странствованія онъ ждалъ если не удовольствія, то хоть развлеченія. Но онъ скоро увидлъ, что ошибся: въ пейзажахъ, которые нкогда запечатлвали въ его глазахъ свжіе образы юнаго міра, онъ тщетно искалъ теперь частицы самого себя, его взгляды равнодушно пробгали по мстамъ, на которыхъ нкогда покоились съ восхищеніемъ, его душа улетала туда, къ маленькому заурядному городку, гд онъ зналъ и виллы, окруженныя деревьями, и мсто гулянія на берегу моря, и дороги, вьющіяся вдоль зеленыхъ полей. Ни на мгновеніе не останавливаясь на предметахъ, которые звали къ себ ее,— на соборахъ, картинахъ, статуяхъ,— его мысль изнемогала въ усиліяхъ возстановить въ воображеніи дни, проводимые Женевьевой, искать ее на берегу въ часы, когда она гуляетъ тамъ съ Жакомъ,— и онъ дрожалъ, разсчитывая, сколько взглядовъ она даритъ другимъ, сколько улыбокъ получаютъ незнакомые. Прошедшее, которое вызывали пейзажи, проносилось въ немъ лишь какъ полузабытая сказка, которую онъ слышалъ когда-то, какъ исторія, которая нравилась немножко ребенку — и вызываетъ лишь снисходительную улыбку въ взросломъ человк. Иногда, предъ картинами, о которыхъ онъ долго мечталъ въ двадцать лтъ, напримръ, предъ этой прелестной, нжной, чистой ‘Piet’ Дейтблома, хранящейся въ старомъ Ульмскомъ собор, онъ съ любопытствомъ задумывался надъ этимъ прошломъ, отъ котораго ровно ничего не осталось. И онъ улыбался, находя себя черезъ столько лтъ боле молодымъ, чмъ тогда: ибо жизнь его начиналась со дня, когда онъ встртилъ Женевьеву. Да, этотъ день былъ его вторичнымъ рожденіемъ, лишь съ этого дня онъ жилъ, въ истинномъ и таинственномъ смысл этого неопредленнаго слова, полный невдомыхъ дотол силъ, проникнутый сіяніемъ радости, терзаемый высшей мукой. И когда онъ, обернувшись, бросалъ взглядъ на свою жизнь, онъ видлъ лишь романъ, поглотившій для него весь міръ, онъ находилъ лишь рядъ знаковъ — точно оглавленіе — рядъ словъ, въ которыхъ заключались для него цлыя массы сильныхъ ощущеній, онъ вспомнилъ и лихорадочные дни, предшествовавшіе признанію, и не произвольное отчаяніе, которое повергло его къ ногамъ Женевьевы, и первое самозабвеніе тонкихъ пальчиковъ, которые, уже лаская, опустились на его лобъ, и первый поцлуй, еще невинный, сорвавшійся съ устъ, открытыхъ для слова состраданія. Ибо ее привело къ любви состраданіе. Состраданіе всегда губитъ чистыхъ женщинъ, не правда-ли? Инстинктивно нжныя, он страдаютъ отъ муки, причиняемой намъ страстью, он хотятъ излечить рану, нанесенную ими, и вотъ понемногу зараза охватываетъ ихъ, он пьянютъ отъ своихъ слезъ, он въ свою очередь ищутъ утшенія, которое принесли, ихъ сердца истекаютъ кровью въ томъ же мст, ихъ души также трепещутъ, и, растерявшись, они вдвоемъ гонятся, увлеченные однимъ ураганомъ за призракомъ, который все ускользаетъ…

Предъ блоснжной ‘Piet’ Цейтблома Марсіаль передумалъ эти думы. Кто знаетъ,— говорилъ онъ себ съ нкоторой горестью,— кто знаетъ? быть можетъ, даже посл нашихъ странныхъ порывовъ въ ней все еще больше состраданія ко мн, чмъ любви? Ибо въ конц концовъ, сердце, которымъ мы обладаемъ, не выдаетъ намъ всей своей тайны, въ возлюбленныхъ глазахъ окружены невдомымъ т мысли, которыя мы умемъ въ нихъ читать, и никогда, никогда я не смогу узнать, думаетъ-ли она обо мн въ этотъ часъ, какъ я о ней, также терзаясь, также мучась разлукою, также безумно желая свиданія? Но въ самомъ Ульм онъ нашелъ нжное письмо, которое отчасти отвчало на его сомннія: ему позволялось писать разъ въ недлю въ Діеппъ, до востребованія, откуда есть возможность получать его письма. Онъ понялъ, чего стоитъ благоразумію Женевьевы этотъ безумный шагъ, предполагавшій весьма трудныя комбинаціи. Но письмо ея было очень спокойно, безъ слишкомъ горячихъ изліяній — точно отъ жены — и много говорило о Жак. Все равно: какъ онъ былъ счастливъ, что могъ вечеромъ въ своей комнат въ отел сидть и писать съ открытымъ сердцемъ урывками и безпорядочно все, о чемъ пло и плакало его сердце:

‘…Какъ смогутъ разстаться т, кто любитъ …другъ друга. Въ этомъ одиночеств, окружающемъ меня, скитаясь по незнакомымъ мстамъ, я все бьюсь надъ этимъ нершеннымъ вопросомъ. Я бился уже надъ нимъ упорно и тоскливо въ тотъ день, когда поздъ уносилъ васъ точно добычу и я спрашивалъ себя также, одинъ-ли я на платформ желзной дороги терплю эту муку? Каждое мгновеніе мы бываемъ свидтелями разлукъ, которыя кажутся намъ естественными или обыкновенными: и наша казалась такой же всмъ, кто насъ видлъ: вашей горничной, незнакомымъ людямъ, которые задвали насъ на улиц и которые смотрли на васъ, находя васъ красивой. А между тмъ какая мука скрывалась въ ней! Неужто вы думаете, что смерть хуже разлуки? Въ ней есть хоть нчто абсолютное, неизбжное, роковое, что даетъ ей характеръ утшенія. Но такъ! Подумайте,— я знаю, что вы моя, а вы живете вдали отъ меня, подл другихъ, для другихъ. Я напрасно призываю васъ, между нами легла даль, которую я не могу преодолть. О! Разлука, это смерть съ сознаніемъ, смерть, въ которой сохраняются вс страсти, вс воспоминанія, вс мучительныя ощущенія, терзающія жизнь и отсутствующія въ другой, настоящей смерти… Правда, разлука не вчна: вы вернетесь, мы увидимся… Но несомннно-ли это? Какъ многое можетъ произойти, пока мы въ разлук? Наше хрупкое счастье зависитъ отъ произвола мельчайшаго случая. Вотъ теперь, когда я совершенно одинокъ, предоставленъ себ, не отвлекаюсь работой и стараюсь лишь заполнить чмъ-либо вереницу этихъ долгихъ дней, я, высчитывая всевозможные случаи, которые могутъ воздвигнуть между нами что-либо еще боле непреодолимое чмъ пространство. О какъ они многочисленны — многочисленны и страшны. Не бойтесь, я не стану ихъ перечислять! Къ тому же мы посмемся надъ ними, не правда-ли?

‘Если бы я хоть зналъ, что вы длаете, какъ вы проводите ваши дни! Но вы не говорите мн этого, не говорите ни слова о вашей повседневной жизни, вы не разсказываете мн, какъ проходятъ ваши часы, кого вы видите, кто занятъ вами. Скажите мн все, прошу васъ: въ томъ, что касается васъ, для меня нтъ ничего безразличнаго, ничего незначительнаго. Самая мелкая подробность о васъ — величайшая новость для меня. Я хотлъ бы слдить за вами съ минуты на минуту во всемъ, что васъ окружаетъ. Напишите мн много, много. Говорите только о себ!..’

Въ отвтъ на эту мольбу, письмо полученное, въ Мюнхен, въ веселомъ и кокетливомъ тон сообщало ему желательныя подробности. Жакъ и похвалы ему занимали главное мсто:

‘Если бы вы знали, какой онъ смшной, этотъ малюсенькій Жакъ въ громадномъ мор и какъ онъ прелестенъ, когда его смугленькаго и мокренькаго выноситъ на рукахъ изъ воды купальщикъ. Потому что не я его купаю, будьте спокойны. Вы не позволяете: я повинуюсь, и, увряю васъ, это большая заслуга: вода, врно, такъ свжа, такъ пріятна въ эту ужасную жару! Боже мой, какой вы ребенокъ иногда! Но ничего не подлаешь,— надо длать, какъ вы хотите и не длать, чего вы не хотите,— и я покорна и благоразумна, какъ агнецъ.

‘Посл купанія — что Жакъ любитъ больше всего — мы долго гуляемъ съ нимъ вмст по берегу. Вы ничего не имете противъ? Вы не сердитесь? Хорошо. Мы пользуемся этимъ. Мы заходимъ далеко, далеко вслдъ за моремъ, которое отливъ уноситъ на безконечное разстояніе. Здсь все — и ракушки, и чайки, и крабы песчанаго цвта, которые составляютъ предметъ особеннаго интереса для Жака’.

Письмо долго продолжалось въ томъ же тон, который посторонній наблюдатель могъ бы принять за безстрастный тонъ письма къ пріятельниц.

‘Кого мы видимъ?— продолжала Женевьева.— Мало интересныхъ людей, на которыхъ я совсмъ не смотрю. Г-жу Уатерсъ, напримръ. Почему вы ее не любите? Она, вотъ, васъ любитъ. Даже слишкомъ. Мы часто говоримъ о васъ. Она занята флиртомъ съ нкіимъ г-немъ Бельмонте, который, говорятъ, поэтъ, и который одвается по англійски. Они часто предпринимаютъ вмст далекія прогулки верхомъ. Она очень хороша въ амазонк. Зачмъ вы позволяете ей такъ вести себя — вдь вы имете на нее вліяніе? У насъ былъ уже два раза нашъ другъ Леволь, несносный, какъ всегда. Другихъ, съ кмъ я встрчаюсь, вы, кажется, не знаете. Въ общемъ нтъ никого, кто стоилъ бы вашего вниманія или моего…

‘Я надюсь, что посл такой бездны подробностей, вы успокоитесь. И затмъ, о чемъ вы волнуетесь? Вы, вдь, знаете, что я съ вами всегда’.

Къ концу письмо становилось нжне: дыханіе любви прошло по сдержанности, очевидно, намренной. Но почему она такъ сдерживаетъ себя, спрашивалъ себя Марсіаль. Какой страхъ мшаетъ ей писать мн отъ всего сердца? Перечитавъ, онъ нашелъ новый предметъ для безпокойства: въ этомъ длинномъ письм не было ни слова о Бертеми. Естественная деликатность, сказалъ было онъ себ сперва. Но затмъ это объясненіе показалось ему неудовлетворительнымъ: онъ сталъ искать иныхъ, которыя были для него мучительны, и о которыхъ онъ не могъ, не смлъ сказать возлюбленной ни слова.

Въ письмахъ своихъ Марсіаль не говорилъ о томъ, что видитъ: ибо образы, среди которыхъ онъ жилъ, занимая подчасъ на мгновеніе его глаза, не отпечатлвались въ его душ, далекой отъ всего этого. Но въ Нюрнберг трагическая фигура Спасителя, вырзанная на дерев Дюреромъ, врзалась въ его воображеніе, направленное къ страданію: онъ попытался описать ее Женевьев, онъ говорилъ:

‘Никогда я не могъ понять лучше, чмъ предъ этой истерзанной главой, какъ глубока христіанская мысль, сдлавшая скорбь священной. Созерцая ее, я вспомнилъ одну странную надпись, которую прочелъ когда-то на фронтон одной маленькой церкви въ Милан: Amori et dolori sacrum.— Посвящено любви и скорби. Великія слова, съ безконечнымъ смысломъ! Какой невдомый служитель алтаря сказалъ ихъ? Не знаю: его имя затеряно въ глуби вковъ. Но онъ врзалъ въ камень тайну своего сердца: увы!— и всхъ сердецъ, пораженныхъ любовью и раздленныхъ свтомъ, пространствомъ, закономъ. Любовь и скорбь не раздльны въ своемъ жестокомъ братств. Ненасытныя и чарующія,— о, дорогая, я чувствую, какъ он заполняютъ меня, насъ. Кто знаетъ?— быть можетъ, скорбь есть живой источникъ вчной любви. Вотъ, въ такіе часы, какъ этотъ, когда, не смотря на разстояніе, я чувствую себя подл васъ, когда перо мое скользитъ по бумаг, какъ мои поцлуи по вашимъ устамъ, мн кажется, что такъ въ насъ больше любви, чмъ въ тхъ, которые счастливе насъ. Amori et dolori sacrum! Да, наши сердца подобны этому храму: не къ Господу Богу порываются они, но они по своему благочестивы, они поглощены чувствомъ безконечнымъ: у нихъ есть свои молитвы и свои славословія! Они посвящены Тому,— если Онъ есть,— Кто иметъ состраданіе къ Любви, облагороженной Скорбью’.

Въ Нюрнберг вмсто ожидаемаго письма Марсіаля ждала лишь записочка:

‘Не могла написать во время. Но въ Байрейт вы найдете письмо, которое я напишу завтра. Прощайте. Цлую’.

Новая загадка истерзала его: какъ Женевьева могла не найти времени для трехъ страничекъ? Что помшало ей? Быть можетъ, въ ея сердц есть клочекъ равнодушія, который можетъ сдлать ее вдругъ лнивой? Или она, какъ женщина, настолько отдается мелочамъ, которыми поглощена ея жизнь? А быть можетъ, причина серьезне,— и тогда она, врно, очень серьезна, ибо какъ-бы ни было мало времени, всегда можно вмсто трехъ строкъ написать шесть,— она, вдь, знаетъ, до какой степени его безпокоитъ ея молчаніе. Раздражая себя постепенно этими подозрніями, онъ довелъ себя подъ конецъ до гнва противъ Женевьевы, вспоминая вс ихъ мелкія размолвки, разроставшіяся въ его памяти, сомнваясь въ ней, терзая себя подозрніями, обвиненіями, чуть не проклиная ее. Онъ отвелъ сердце, написавъ ей письмо, полное упрековъ. Но онъ не отправилъ его, и какъ онъ былъ этому радъ, когда на другой день въ Байрейт онъ нашелъ ея страницы, полныя нжной ласки,— и сталъ обвинять уже себя въ несправедливости:

‘…Простите!— писала она.— Я безъ всякой причины пропустила день, который разсчитывала посвятить вамъ, просто потому, что устала и полнилась. Когда я взялась за перо, явилась г-жа Уатерсъ, ее приняли и она не хотла меня оставить. Мн едва удалось написать пару строкъ и отнести на поздъ.

‘Прости меня! Не думай, что я люблю тебя меньше, что я невнимательна къ теб!— Ты знаешь, у насъ, женщинъ, есть свои слабости, мы — ничтожныя существа, поглощенныя мелочами, отдающія себя въ жертву пустякамъ. Весь вечеръ, всю ночь я продумала о теб, я представляла себ твое разочарованіе, твою грусть, твое безпокойство, когда ты получишь эту записочку, въ которой я не съумла написать ни слова о томъ, что у меня на сердц. Брани меня! Накажи меня! Выдумай что-нибудь, что причинило-бы мн страданіе! Я надюсь, что ты написалъ мн злое письмо, отъ котораго я буду плакать! А пока я сама накажу себя, я завтра скажусь больной и весь день проведу, запершись въ моей комнат, одна, безъ книги. Но разв это будетъ наказаніе? Я буду думать о теб, я увижу тебя подл себя, твои руки въ моихъ. И я положу голову на мое плечо, и ты будешь меня баюкать долго, долго, пока я все забуду, и ты простишь меня, потому что ты добрый и все умешь понять’.

Растроганный, Марсіаль долго разсуждалъ надъ листкомъ.

‘…Простить тебя… Бдная голубка, въ чемъ мн прощать тебя?.. Я тревожу твою жизнь, я терзаю тебя, я такъ мало даю теб счастья!.. Нтъ, нтъ, я не стану бранить тебя, я скажу теб, что люблю тебя и буду повторять это безъ счета, я тоже попрошу у тебя прощенія въ томъ гор, которое я теб причинилъ въ несправедливыхъ упрекахъ, которые я теб длаю, въ дурныхъ мысляхъ, которыя являются иногда во мн, тогда какъ я долженъ бы быть полонъ лишь ласки и благодарности’…

Онъ разсчитывалъ развить въ своемъ вечернемъ письм эту безконечную тему. Но онъ прослушалъ Тристана и ни о чемъ другомъ уже не могъ говорить, его чувства на моментъ слились съ той волной страсти, какую поднимаетъ геній Вагнера.

‘Гораздо сильне музыки,— писалъ онъ,— охватила меня драма. Въ ней говорится обо всемъ,— да, обо всемъ, что можно сказать объ этой страшной и чудной любви — властительниц людей. Здсь виденъ и ея рокъ, и ея пламя, и то, что она совсмъ не преступна и что лишь наши законы длаютъ ее грховной. Когда я вышелъ изъ этого горнила, вашъ образъ повсюду стоялъ предо мной. Я убжалъ въ лсъ, я долго бродилъ свтлой ночью подъ елями, по мхамъ, по тропинкамъ, полнымъ безмолвія. Я не найду словъ, чтобы разсказать вамъ, что я перечувствовалъ! Но все это были вы! Тристанъ, Изольда, Вагнеръ, пустыя тни! Все, что есть, все, что живетъ, все, что страдаетъ, все, что любитъ — все это ты, все это только ты, ты одна! Эта исторія и эта музыка лишь потому заполонили мое сердце и чувства, что все это — ты! Ты была основой драмы, какъ ты основа всего. Земля съ ея трудомъ и работой людской, съ ея безбрежными горизонтами, гд колышется наша страсть, весь нашъ маленькій міръ, который красятъ лишь мысль и красота,— все это лишь гигантское Ничто, окутавшее насъ двухъ, тебя и меня, слитыхъ воедино, ищущихъ и находящихъ другъ друга вопреки отдаленію, смшавшихъ наши души, раздленныя безсмысленными преградами, несправедливыми законами. Только мы существуемъ, вн насъ нтъ ничего. О, этотъ крикъ Изольды надъ тломъ Тристана, когда смерть призываетъ и уже успокоиваетъ ее. ‘Исчезнуть, раствориться въ дыханіи Вселенной!’ Но это не совсмъ такъ: міръ растворяется въ насъ въ часы, воспоминаніе о которыхъ повергаетъ меня въ трепетъ восторга. Мы только и живы въ этомъ мір мертвой матеріи. О, дорогая, я хотлъ бы схватить тебя — и владть безъ конца, вчно! Я хотлъ бы летть съ тобою въ вихр, который не зналъ бы остановокъ! Понимаешь? Вчность для нашей любви! Въ ней не было бы ни секунды лишней. Ея безконечное движеніе не утомило бы нашихъ сердецъ. Ни разлуки, ни забвенія! Наша любовь жила бы вн времени, ибо, въ сущности, что такое конечная любовь? Она должна, должна быть вчной….— Такъ фантазировалъ я долго, полный смутныхъ мыслей, которыя я не могъ бы, быть можетъ, не смлъ бы выразить. Я ласкалъ тебя, я обожалъ тебя, я молился теб. Ты не слышала моихъ словъ? Ты не чувствовала, какъ безумно я призывалъ тебя въ эту ночь? При восход солнца я все еще былъ въ лсу. Оно озарило горизонтъ — этотъ далекій горизонтъ, окаймленный лсистыми холмами, усянный деревнями, изборожденный темными зарослями хмеля. Тогда я прошелъ поля, бгущія отъ опушки лса, подвигаясь на удачу къ маленькому городу, погруженному еще въ утренній сумракъ, и я поспшилъ домой писать теб. Черезъ нсколько часовъ я ду дальше. Нельзя оставаться въ мстахъ, гд живутъ слишкомъ быстро. Я не хочу этихъ сильныхъ ощущеній безъ тебя: только вмст, только вдвоемъ должно погружаться въ эти потоки любви, въ эти волны поэзіи…’

Женевьева отвтила страстными и порывистыми словами: она плакала, что не могла вмст съ нимъ слушать поэму любви, она издали пережила ея безсмертную фразу. Затмъ она овладвала понемногу собой, она находила вновь свое равновсіе и, боле легкимъ тономъ, дружески пеняла ему. Она была прелестна въ этихъ укорахъ, полныхъ материнской ласки и безконечно сладостныхъ, точно прикосновеніе любимыхъ устъ ко лбу или ощущеніе дорогихъ пальчиковъ на волосахъ. Къ чему проводить лунныя ночи на воздух, рискуя утомиться или заболть? Да еще въ лсахъ, како будто тамъ не подвергаешься опасности! Надо беречься, не уступать капризамъ своего фантастическаго настроенія, ‘быть благоразумнымъ!…’ ‘Благоразуміе’ было ея обычнымъ словомъ, символомъ ея гармоничной и уравновшенной натуры, ея инстинктивнымъ требованіемъ, между тмъ какъ Марсіалю никакъ не удавалось ни понять его, ни подчиниться ему. И это увщаніе, вчно повторявшееся въ ея письмахъ, какъ и при свиданіяхъ, нсколько раздражало его:

‘Быть благоразумнымъ!’ Боже мой,— писалъ онъ, останавливаясь на этомъ слов,— я могъ бы быть благоразумнымъ только подъ вашей властью, подъ вашей милой рукой, успокоенный вашими глазками, убаюканный вашей лаской… Хотите, чтобы я сталъ дйствительно благоразуменъ? Хорошо, отправьте поскоре въ Берлинъ телеграмму, которой я жду каждый день,— гд будетъ сказано: ‘Я буду въ Париж, тогда-то, у насъ’. Ибо вы не заставите, вдь, меня скитаться еще шесть недль, не видя васъ. Это невозможно! Я не могу остаться благоразумнымъ, я долженъ буду изобрсти какое-либо безуміе, чтобы убить время… Знаете, всякій разъ, отправляясь на почту, я спрашиваю себя: ‘неужли и сегодня нтъ?’.. А вы мн рекомендуете благоразуміе!… Ну, найдите какой-нибудь предлогъ, дурной или хорошій, не все-ли равно? Я жду въ Берлин вашего призыва…’

Но въ Берлин Марсіаль нашелъ лишь безпокойное, почти холодное письмо:

‘Сегодня мн страшно писать вамъ. Почему? Не знаю, я не вижу никакой опасности и все-же мн страшно. Я хотла бы сказать вамъ тысячу вещей, но я не смю, не знаю, почему. Какая-то невидимая рука удерживаетъ мою руку. Вы знаете, это бываетъ со мной иногда: я не виновата, не правда-ли? Я не могу совладать съ этой слабостью, съ этой трусостью, преслдующей меня. Поэтому я немного напишу вамъ сегодня, нсколько строкъ. Бдный другъ! Он, врно, не доставятъ вамъ удовольствія…’ И она степенно говорила о своихъ дняхъ, о Жак, о погод — точно человкъ, которому не о чемъ писать и которому надо, однако, наполнить свои четыре страницы.

Разочарованный и сердитый, Марсіаль отвчалъ въ ироническомъ тон, распространяясь нарочно о незначительныхъ мелочахъ и притворяясь, что онъ также не знаетъ, о чемъ писать. Но маска ироніи никогда не давалась ему надолго и вскор письмо его мняло стиль:

‘Нтъ, не можетъ быть, чтобы у васъ не было другого, о чемъ говорить со мной! Какъ въ этой разлук тысячи мыслей не вырываются изъ вашего сердца? Почему вы не длитесь ими свободно со мною? Вы говорите, что вамъ страшно. Чего? Чего вы боитесь? Не надо бояться своей любви. Зачмъ пятнать ее страхомъ? Благоразуміе унижаетъ ее. Отомстимъ презрніемъ къ опасностямъ, которыя насъ окружаютъ, и ко всему, что насъ разлучаетъ. Нтъ горя хуже разлуки: что можетъ быть для насъ ужасне?’

Запечатавъ свое письмо, онъ задумался надъ безполезностью этихъ увщаній. Онъ представилъ себ Женевьеву, которая читаетъ эти строки, почти непонятныя для нея, трепеща при одной мысли объ опасности, которой он ее подвергали,— кто знаетъ, быть можетъ, возвращаясь къ своимъ уравновшеннымъ склонностямъ, сожаля о потерянной правильности своей жизни, измряя клочекъ счастія, который стоитъ ей такихъ тревогъ. Это уваженіе къ святости законовъ, эти жертвы долгу, которыхъ она не забывала даже въ грх, и, особенно, это стремленіе скрыть ихъ тайну подъ безупречной вншностью — все это часто казалось Марсіалю непослдовательностью и слабостью: таковы женщины, думалъ онъ,— он нершительны, он колеблются, и если даже любятъ, то и тогда мечутся между добродтелью, которую жалютъ покинуть, и страстью, которая ихъ увлекаетъ. Несмотря на минуты протеста, онъ не хотлъ бы, чтобы Женевьева стала иною: ибо онъ могъ измрять силу ея любви усиліемъ, которое она должна была сдлать, чтобы взойти на путь лжи, усянный опасностями и позоромъ, среди которыхъ они шли вмст. И онъ распечаталъ свое письмо, чтобы добавить:

‘Бойся же, дорогая, бойся всего, что грозитъ намъ, что окружаетъ насъ, что могло бы случиться. Страшись другихъ и насъ самихъ,— будь врна себ. Но не люби меня меньше за это и знай, что я подл тебя, что я на все готовъ для тебя,— я, который боюсь лишь того, что ты мало моя!’

Въ эти дни онъ нсколько отдохнулъ. Берлинъ былъ конечнымъ пунктомъ его путешествія, онъ разсчитывалъ постить здсь нкоторыя мастерскія, получить свднія о ход извстныхъ работъ, интересовавшихъ его, работа заняла его: это было благодтельнымъ отвлеченіемъ. Его письма стали спокойне: онъ говорилъ въ нихъ больше о томъ, что видитъ, что длаетъ, о новомъ мір, раскрывавшемся предъ нимъ, о страх, который сжималъ его сердце въ этой желзной столиц, среди арсеналовъ и казармъ. Тогда, въ свою очередь, взволновалась Женевьева: ибо она также хотла, чтобы онъ былъ только ея. Когда она убждала его ‘быть благоразумнымъ’, она длала это въ надежд, что онъ такимъ не станетъ. Страшне всхъ ея страховъ было для нея — быть мене любимой, боле всего она боялась соперничества труда, который до нея поглощалъ душу Марсіаля и могъ вновь овладть ею. Другія, хитрая или мене искреннія, попытались бы задть его какой-нибудь тревожащей уловкой кокетства — возбудивъ, напримръ, его настороженную ревность какой-нибудь двусмысленной фразой, случайнымъ именемъ. Но она была для этого слишкомъ проста, слишкомъ пряма, слишкомъ горда: она стала лишь нжне, она дала высказаться своему сердцу. И она добилась своего: въ запоздавшемъ письм, стоившемъ ей двухъ дней безпокойства, она нашла нсколько словъ, отвчавшихъ на ея тревоги:

‘…Я думаю о моей дятельности, какъ это ничтожно! Все, что я сдлалъ, что длаю — ничто, не стоитъ ничего. Ничтожество всего, что не есть мы, преслдуетъ меня всегда, когда на мгновеніе меня поглощаютъ другія мысли, я упрекаю себя въ нихъ, какъ въ потерянномъ времени или какъ въ растрат чего-то такого, что принадлежитъ вамъ’.

Однажды, возвратившись съ почты, гд онъ ничего не нашелъ ‘до востребованія’, Дюге замтилъ на одномъ изъ писемъ, которыя ему подалъ швейцаръ Кайзергофа, почеркъ Бертеми. Моментально его воображеніе привело въ связь это неожиданное посланіе съ отсутствіемъ того письма. Онъ ни на мгновеніе не попытался даже объяснить его не этой причиной, а другой, одна идея пронизала его умъ: ‘Бертеми знаетъ все’. И, громоздя гипотезы одну на другую, онъ распечаталъ письмо въ сутолок большого салона. Дло объяснялось, конечно, гораздо проще, у него просили небольшой дловой справки, которая не составитъ большого затрудненія при его любезности. Но, посл дловыхъ объясненій, банкиръ прибавлялъ:

‘Не сдлаете-ли вы намъ удовольствіе, по возвращеніи,— котораго, врно, не долго ждать,— провести нсколько дней съ нами. Мы были бы очень рады видть васъ у себя, а въ Этрета, не считая насъ, вы найдете пріятное общество’.

Соблазнительная возможность видть ее вызвала у него улыбку. Не давало-ли ему это письмо желанный предлогъ для встрчи, которой посл такого приглашенія никто не могъ удивиться. Но затмъ его воображеніе обратилось вдругъ къ другому предмету: изъ кого можетъ состоять это ‘пріятное общество’, о которомъ никогда не говорила Женевьева? Почему она не называла ихъ именъ, почему ни словомъ не упоминала о нихъ? Онъ былъ близокъ къ побд надъ своей мучительной ревностью, онъ склоненъ былъ представлять себ, какъ тихо, почти въ полномъ одиночеств живетъ г-жа Бертеми, поглощенная Жакомъ, лишь изрдка встревоженная посщеніемъ Леволя, и избгая пестрыхъ знакомствъ плажа. И вотъ, фраза, брошенная ему случаемъ, разрушаетъ эту иллюзію. Какъ могъ онъ воображать, что съ такимъ человкомъ, какъ Бертеми, при лучшемъ желаніи, возможно одиночество? Разв онъ не зналъ его достаточно, чтобы понимать, что ему прежде всего нужны люди вокругъ него, кто бы они ни были, люди за его столомъ, люди на его прогулкахъ, люди для того, чтобы купаться, кататься въ лодк, ловить рыбу? Но почему же ни слова объ этихъ людяхъ, которые, однако, играютъ роль въ жизни Женевьевы, останавливаютъ полетъ ея мысли, получаютъ или берутъ частицу ея самой?

Быть можетъ, она разсчитывала молчаніемъ оградить его отъ самой тни безпокойства: ей удалось это! Или, быть можетъ… И тысячи ужасныхъ гипотезъ, возможныхъ, вроятныхъ, охватили его, онъ сталъ искать имъ потвержденія, перечитывая ея прежнія письма, анализируя смыслъ мельчайшихъ фразъ, выискивая межъ словъ скрытыя мысли или умолчанія. Онъ принялъ ршеніе отправиться, чтобы неожиданно упасть въ Этрета. Но онъ не сдлалъ этого. Именно въ такіе моменты совтъ быть благоразумнымъ оказывалъ свое дйствіе на него: безсознательно онъ чувствовалъ его ршеніе, эти два слова руководили имъ, точно боле сильная воля, вошедшая въ его волю. Да, быть благоразумнымъ въ этотъ моментъ его жизни значило прежде всего избгать этого тяжелаго и опаснаго свиданія на чужихъ глазахъ, среди неудобствъ курорта, гд общее бездлье, скученность, случайныя встрчи лишаютъ васъ всякой свободы, это значило ждать здсь, сохраняя терпніе среди возростающей тоски. И онъ ожидалъ, не ршаясь ни на что иное, влача свои страданія чрезъ эти безконечные дни.

Между прочимъ, онъ навелъ справки, о которыхъ просилъ Бертеми: это, вмст съ длиннымъ отвтомъ, заняло нсколько часовъ. Письма къ Женевьев не успокоивали уже его, ршившись скрыть отъ нея свои дйствительныя мысли, онъ замнялъ ихъ разсказами о томъ, какъ проводитъ время или воспоминаніями. Эта послдняя неисчерпаемая тема особенно нравилась ему, онъ наполнялъ ею страницы,— страницы, на которыхъ онъ такъ страстно хотлъ сказать другое, кричать о своемъ несказанномъ страх, излить свое сердце, переполненное горечью и мукой.

‘…Не знаю почему, сегодня вечеромъ въ моей памяти встаютъ мельчайшія подробности незабвенной сцены, о которой я вамъ никогда не разсказывалъ: моего перваго визита къ вамъ. Ваша мать была еще жива. Она была съ вами въ вашемъ прекрасномъ салон, обставленномъ съ такой солидной, такой серьезной роскошью. Позже пришелъ вашъ мужъ: онъ былъ очень оживленъ и разговорчивъ, онъ говорилъ съ величайшей самоувренностью о масс вопросовъ. Онъ выставлялъ товаръ лицомъ. Понятно. Онъ былъ у себя. Что былъ предъ нимъ я. Преступникъ, замышляющій свое дло, воръ, обдумывающій, какъ свернуть замокъ, нищій, котораго терпятъ на его позорномъ мст. Когда я ушелъ, онъ остался. Онъ проводилъ меня до двери. Онъ пожалъ мн руку и сказалъ: ‘Не забывайте насъ!’. И онъ возвратился къ вамъ, а я пошелъ. Комическая подробность: шелъ дождь, у меня не было зонтика, по вашей улиц я не нашелъ кареты — и я пошелъ подъ проливнымъ дождемъ, какъ бднякъ, какъ побитая собака, безъ особеннаго торжества, смю васъ уврить, ибо тогда вы еще не любили меня. И я, который обожалъ васъ, который жаждалъ васъ со всей силой моего существа, я чувствовалъ всю мощь узъ, державшихъ васъ вдали отъ меня. Какъ вырвать васъ изъ этихъ цпей? Какъ овладть вами? Ваше дитя, ваша мать, вашъ мужъ, вашъ домъ, ваша мебель, ваши цвты, какъ крпко хранило васъ все это! Чмъ я могъ надяться быть для васъ? Капризомъ, случайностью. Ваша судьба всегда останется сильне моей любви, а я любилъ васъ на вки и нераздльно!..’ Однако, какъ ни хотлъ Марсіаль скрыть свои страданія, онъ выдавалъ ихъ самимъ стараніемъ ничмъ не проявить ихъ также, какъ вырывавшимися у него жалобами на жару, на Берлинъ, на свое путешествіе. Истомленный желаніемъ ухать, онъ оставался, ршившись довести до конца свое испытаніе, если желанная телеграмма не освободитъ его. Удрученный скукою города, опустошеннаго лтнимъ сезономъ, онъ бродилъ по мрачнымъ окрестностямъ, по этой песчаной равнин Марки, гд ползетъ срая и унылая Шире, гд угрюмые горизонты окаймлены черными лсами. Эти безотрадныя мста не давали ему ни успокоенія, ни удовольствія: въ тоск намъ нужны родные пейзажи своей стороны, и онъ мечталъ о ландшафт средней Франціи, которую старые поэты такъ изящно называли ‘la douce France’, о чудесныхъ лучахъ, раскинутыхъ подъ нжными небесами, о широкихъ ркахъ, которыя величаво катятъ свои свтлыя воды, отражая отблескъ заката, о гармоническихъ аллеяхъ перешептывающихся тополей. Что за дикая идея была сослать себя сюда безъ всякой нужды на эти тягостныя не дли? Разв онъ не зналъ, что одна родина иметъ состраданіе и ласки утшенія, когда намъ тяжело? Насколько легче было бы переносить тамъ ожиданіе, разлуку, горе! Здсь ничто не говорило его сердцу: онъ былъ одинокъ, дйствительно одинокъ, тогда какъ тамъ онъ могъ бы, по крайней мр, окружить себя симпатіей нмыхъ предметовъ, любимыхъ деревъ, рокочущихъ водъ, ласковыхъ небесъ. Каждый день длалъ его тяготу невыносиме. Наконецъ, въ понедльникъ, въ начал недли, которой онъ не предвидлъ конца, онъ получилъ телеграмму, на которую не позволялъ себ надяться:

‘Я буду у насъ въ четвергъ, въ три часа’.

Онъ чуть не разрыдался отъ радости. Женевьева поняла, что силамъ его приходитъ конецъ. Вечеромъ онъ выхалъ.

III.
Ожиданіе.

Марсіаль пріхалъ въ Парижъ во вторникъ вечеромъ. Ему оставалось еще цлый день бродить въ тропической жар половины августа по спаленнымъ бульварамъ, безъ всякихъ случайныхъ развлеченій, отъ которыхъ въ обычное время быстре мелькаютъ часы: не было ни длъ, ни случайныхъ встрчъ, ни необходимыхъ визитовъ. Бездлье или привычка привели его въ его покинутую лабораторію: въ затхлой, хотя въ прохладной атмосфер запертаго зала аппараты дремали, готовые по малйшему знаку вновь начать свои фантастическія движенія, но онъ не нарушилъ покоя ихъ легкихъ колесъ и нитей — проводниковъ таинственной и страшной силы. Неспособный заинтересоваться чмъ бы то на было, онъ удалился, поглощенный однимъ видніемъ, не покидавшимъ его. Одна идея, мощь которой возрастала съ каждымъ часомъ, заняла всю его мысль:

— Она не придетъ!

Долго эти слова звучали, точно удары трезвона, въ его опуствшей голов. Категорическія добавленія: ‘несомннно, ни въ какомъ случа’, сопровождали ихъ, и фраза, точно звуки набата, звонила во всю мочь:

— Непремнно, несомннно, она не придетъ!

Онъ прогналъ ее. Съ напряженіемъ воли онъ принудилъ себя съ улыбкою вры возразить ей:

— Нтъ, она придетъ… Она придетъ… Завтра въ десять часовъ она придетъ къ намъ!..

Нсколько мгновеній онъ съ наслажденіемъ представлялъ себ подробности вызваннаго виднія:

— Она придетъ… Она будетъ здсь… Я увижу ее… Прежде всего я подыму ея вуалетку и поцлую ее въ губы… Я буду держать ее въ моихъ рукахъ… Я унесу ее… Я покрою ее ласками… Безъ словъ… Поцлуи, поцлуи, поцлуи!

Онъ ощущалъ ея ароматъ, онъ опьянялъ себя всмъ чадомъ пережитой любви, онъ былъ пьянъ, онъ былъ безуменъ, и вдругъ это безуміе перешло въ тягостное затишье: въ немъ снова звучалъ погребальный перезвонъ:

— Она не придетъ!.. Она не придетъ!..

Вечеромъ онъ скитался по Елисейскимъ полямъ, гд въ воздух, насыщенномъ пылью, свтились окна кафе. Въ толп прохожихъ онъ узналъ Леволя, который, настороживъ глазки, съ большимъ цвткомъ въ бутоньерк, несомннно, искалъ какой-либо интрижки.

— Онъ будетъ говорить о ней,— подумалъ тотчасъ Марсіаль. И онъ остановилъ его.

Толстякъ сдлалъ недовольный видъ, какъ человкъ, которому помшали.

— А! Г-нъ Дюге!— сказалъ онъ безъ особеннаго увлеченія.— Уже вернулись? Давно?

Изъ предосторожности Марсіаль солгалъ:

— Дней пять — шесть уже.

Ему показалось, что за тяжелыми вками сверкнуло любопытство или подозрніе. Онъ счелъ нужнымъ добавить:

— Да, непредвиднное дло заставило меня прервать мое путешествіе.

— А,— сказалъ Деволь,— дло…

Онъ былъ разсянъ. Марсіаль, думая, что онъ язвитъ, продолжалъ:

— Я обозленъ, конечно. Парижъ не очень занятенъ лтомъ.

Леволь вытеръ лобъ.

— Вы находите,— сказалъ онъ.— А я его люблю во вс сезоны. Я не понимаю ни деревни, ни водъ, ни моря. Я допускаю только предмстья, и то, само собой, въ хорошей компаніи!.. Вотъ, прошлое воскресенье я былъ въ Этрета, у нашихъ друзей Бертеми. Господи, какъ было скучно. Этотъ день былъ безконеченъ… Кстати, васъ тамъ ждутъ. Вы подете?

— Быть можетъ, не знаю еще.

— О, Бертеми разсчитываетъ на васъ! Онъ только и думаетъ, что о скопофор.

Марсіаль улыбнулся:

— Да, да,— сказалъ онъ.

И затмъ, равнодушнымъ тономъ, добавилъ:

— Они здоровы?

— Да. Бертеми обожаетъ море. Онъ утверждаетъ, что два мсяца въ году оно ему абсолютно необходимо. А его жена! Надо видть, какъ она бгаетъ по песку съ своимъ мальчуганомъ. Настоящая двочка, вы бы не узнали ее, право. Богъ мн прости, она, я думаю, и пирожки изъ песку длала. Затмъ, у всякаго свои удовольствія, не правда-ли? Мои — на асфальтовой мостовой, особенно, когда на ней расцвтаютъ такіе бутончики…

Онъ сдлалъ скоромные глаза при этихъ словахъ, но вдругъ маленькая продавщица, еще совсмъ молоденькая, бросила ему на ходу недвусмысленный взглядъ. По лицу его пошли темныя пятна, онъ быстро пожалъ руку Дюге, говоря:

— До свиданія, г-нъ Дюге!.. И такъ, скопофоръ!.. не забывайте скопофора!..

И онъ пустился вслдъ за уличной двицей, которая обернулась.

— Брр!— прошепталъ Марсіаль съ жестомъ отвращенія.

Онъ еще разъ подумалъ съ тоской, что этотъ ужасный субъектъ видлъ Женевьеву боле свободно, чмъ онъ, что она вынуждена была сносить его фамиліарность, что онъ грязнилъ ее своими взглядами.

— Быть можетъ, онъ осмлился… подумалъ, не формулируя окончательно невыносимаго подозрнія.

У него вырвалось движеніе гнва.

— О, если бы я узналъ это!..

Онъ съ горечью пожалъ плечами.

— Если бы я узналъ это?.. Я сдлалъ бы то, что могу сдлать, я молчалъ бы, я скрылъ бы свою ненависть, я продолжалъ бы пожимать руку этому человку…

Онъ обернулся, въ пятидесяти шагахъ отъ него, на краю тротуара, Леволь велъ переговоры съ цвточницей, его тяжелый силуэтъ, казалось, подавляетъ ея стройную фигуру съ гибкими дтскими формами.

Онъ вернулся домой. Онъ попытался читать. Онъ курилъ, безпокойный и взволнованный, не находя себ мста, съ головой, взбудораженной цлымъ хаосомъ бурныхъ идей, которыя спутаннымъ хоромъ доносились до него, какъ какіе-то отголоски. Потомъ онъ легъ спать, но измучился еще боле, преслдуемый призракомъ Леволя, образъ котораго все являлся ему рядомъ съ Женевьевой, точно отвратительное чудище. Онъ спрашивалъ себя:

— Почему онъ всегда?

Онъ кончилъ увренностью, что въ этомъ настойчивомъ возвращеніи того же образа есть какое-то предчувствіе его инстинкта. Отвратительныя подозрнія обступили его. Онъ прогналъ ихъ, стыдясь и негодуя, что грязнитъ ими возлюбленную. Онъ вскричалъ:

— Не буду больше думать!

И, овладвъ своей волей, онъ добился, наконецъ, внутренняго молчанія. Тогда онъ забылся тяжелымъ сномъ.

Когда онъ проснулся, еле свтало, слабый свтъ и свжій воздухъ вливались въ полуоткрытое окно. Онъ взглянулъ на часы и пробормоталъ:

— Еще пять часовъ!

Онъ тотчасъ всталъ, взялъ холодную ванну, протянулъ свой туалетъ, освжившись и оправившись отъ вчерашняго навожденія, полный предвкушеніемъ радости, онъ вышелъ около семи часовъ по направленію къ Трокадеро. Уже тягостное и безжалостное солнце терзало, жгло, сушило все живое и мертвое. Марсіаль сдлалъ крюкъ по бульвару Сенъ-Жерменъ, чтобы купить розъ. Затмъ, съ полными руками, онъ пошелъ назадъ по набережнымъ, останавливаясь, смотря на часы и ускоряя инстинктивно свои шаги по мр приближенія. Мельчайшія подробности предстоящей встрчи вырисовывались въ его ум: она, какъ всегда, будетъ идти по ихъ маленькой уличк своей прелестной спокойной походкой, бросая по сторонамъ игривые взгляды, а онъ будетъ ждать ее, скрывшись за портьерой, она придетъ взволнованная, смущенная, обрадованная, подавляя свое волненіе, сдерживая радость, которая все же будетъ сверкать въ ея глазахъ, она придетъ, какъ т античныя богини, которыя приносили людямъ тайну ихъ красоты. Лстница скрипнетъ подъ ея легкими шагами. Послдняя минута будетъ безконечно длинна. Она полуоткроетъ дверь. Она войдетъ съ улыбкой на устахъ, съ лаской во взгляд. Дверь закроется за ними, за ними двумя…

И Марсіаль прибавилъ шагу вдоль рки, точно его поспшность могла приблизить этотъ часъ.

Посл короткой остановки въ саду Трокадеро онъ очутился предъ своимъ домомъ. Онъ поднялся въ себ, прошелъ по мастерской, провтренной по его приказанію, разложилъ свои розы по вазамъ и сталъ ждать.

Глаза его замтили на роял партитуру Тристана. Онъ открылъ его. Пальцы его, дрожа отъ волненія, забгали по клавишамъ, вызывая воспоминанія. Это была та же музыка, бурная и безумная, что звучала въ его сердц. Онъ ждалъ, какъ раненый Тристанъ, удерживая покидающую его душу, чтобы отдать ее любимымъ устамъ, или какъ Изольда, да, скоре какъ Изольда въ моментъ запоздавшей встрчи, въ лихорадк любви и желанія. Онъ готовъ былъ, какъ она, кричать времени: ‘Скоре! Скоре! Скоре!’

Та же непобдимая сила, что и въ ней отъ любовнаго напитка, пылала въ его жилахъ. О, эта самозабвенная жажда безконечной ласки, эта неутомимая страсть быть вчно вмст, эта жажда безсмертія! Ибо этотъ часъ, приближающійся, увы, такъ медленно, онъ мелькнетъ, какъ молнія, онъ исчезнетъ, неуловимый, посл краткаго упоенія, онъ оставитъ ихъ снова одинокими, раздленными, разлученными въ пустынномъ мір, съ еще боле неутоленной страстью, еще боле безумными желаніями.

Когда аккорды бурно возвстили возвратъ Тристана и раздался побдоносный крикъ Изольды, Марсіаль короткимъ жестомъ захлопнулъ фортепіано, струны котораго звякнули. Онъ прошелся, потомъ слъ. Онъ попытался думать.

— Говорятъ, время умряетъ любовь, почему же я каждую недлю, каждый мсяцъ, каждый годъ люблю все сильне и сильне!. Да, почему!..

Онъ отвтилъ себ:

— Потому что мы разлучены, потому что между нами преграды, потому что я ее никогда достаточно не вижу, потому что мы окружены опасностями, потому что…

Онъ пожалъ плечами, оборвалъ вдругъ вереницу своихъ ‘потому что’ и, резюмируя ихъ разомъ, закричалъ:

— Потому что, я ее люблю, чортъ возьми!

Прошло еще нсколько минутъ.

Въ эту самую минуту она выходитъ изъ дому, подзываетъ фіакръ, называетъ ихъ улицу, извощичья кляченка бжитъ, прихрамывая, рысцой. Но почему она назначила этотъ поздній часъ? Что она длала съ утра? А вчера? Когда она пріхала въ Парижъ? Какой предлогъ для поздки она выдумала? Ея телеграмма, конечно, ничего этого не объясняла. Но почему же она не написала письма, которое онъ засталъ бы по прізд, длиннаго письма, изъ котораго онъ узналъ бы о каждой ея минут. Эта ея обычная жестокость: она всегда мало пишетъ, она не безпокоилась о той равнин неизвстности, гд ея возлюбленный доводилъ до изступленія свое воображеніе,— быть можетъ, для того, чтобы приготовить себ радость утшить его однимъ взглядомъ, однимъ словомъ, одной лаской.

Онъ вышелъ. Онъ пошелъ взглянуть на ближайшую улицу. При вид каждаго приближающагося экипажа онъ говорилъ себ, ‘это детъ она’, и каждый разъ ошибался. Тогда, накупивъ еще цвтовъ, онъ вернулся, ожидать, въ сущности, было лучше здсь, въ ихъ святилищ, гд мельчайшіе предметы говорили о ней, гд онъ обладалъ ею столько разъ, гд она будетъ принадлежать ему, скоро, черезъ мгновеніе, тотчасъ…

Въ горл его пересохло, онъ закрылъ глаза.— Боже мой,— подумалъ онъ,— до какой степени я рабъ!

И онъ почувствовалъ, что онъ хотлъ бы быть еще больше рабомъ, быть заключеннымъ, скованнымъ настоящей цпью — и только прикасаться къ ней, не думая и не желая ничего, что не есть она…

Однако, часъ приближался.

О, какъ медленно, какъ безконечно медленно!

Такъ какъ онъ снова принялся терзать свою мысль, онъ ршилъ заставить себя не думать послднія минуты. Онъ раскрылъ книги, которыхъ бжали его глаза. Онъ попытался просмотрть старую газету, но скомкалъ ее. Онъ слъ за рояль, его пальцы отказывались повиноваться, пропуская клавиши. Онъ попытался считать, какъ длаютъ маленькія дти, когда не могутъ уснуть, но цифры метались безумно въ его голов, мелькали съ головокружительной быстротой, потомъ измнялись, становясь идеями, ощущеніями, образами. Не было средствъ сократить время. Но моментъ почти насталъ, почему же Женевьева, обуреваемая тмъ же нетерпніемъ, не предупредила назначеннаго часа? Онъ подошелъ и скрылся за портьерой, гд, незамтный для сосднихъ взглядовъ, онъ ожидалъ ее обыкновенно. Конечно, она появится на пять минутъ ране, съ взглядомъ для него, который онъ угадаетъ за густой вуалью… Но нтъ! Она благоразумна и умренна, несмотря на свою великую любовь, назначивъ десять часовъ, она появится въ десять, не раньше — скоре немножко позже, изъ боязни быть первой… О, она, стало быть, не пылаетъ тмъ же самымъ нетерпніемъ? Она можетъ врить, что онъ не здсь, и не считаетъ секунды? Разв женщины не любятъ, какъ мы?.. Или, быть можетъ, он просто сильне въ своей слабости, он могутъ скрывать, терпть, сносить, ждать…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Десять ударовъ на сосдней колокольн прозвучали одинъ за другимъ, мрачно, торжественно, фатально,— отзвукъ невозвратныхъ часовъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Тогда секунды, уже достаточно длинныя, растянулись въ безконечные промежутки, и вдругъ идея, которая наканун пришла ему, которую потомъ прогналъ сонъ, но которая съ утра неуловимо таилась на дн души Марсіаля и съ которой онъ боролся тысячами мелкихъ оружій — вернулась страшная, непобдимая, ошеломляющая,— какъ неукротимая мука, ‘она не придетъ!’

Тысячи причинъ могли задержать Женевьеву. Во-первыхъ, женщины всегда склонны опоздать, такъ он созданы, эти милочки,— он не попадаютъ на поздъ, который долженъ нести ихъ къ счастію, изъ-за того, что забыли перчатки или носовой платокъ, изъ-за того, что ихъ часы отстали, Господи, просто, наконецъ, не изъ-за чего. Да, самыя лучшія, самыя любящія, самыя нжныя могутъ быть въ этомъ безсознательными, но жестокими мучительницами тхъ, кто ихъ любитъ, и самихъ себя тоже. Но если бы Женевьева опоздала на поздъ вчера, она телеграфировала бы. Она опоздала, стало быть, по иной причин.

Быть можетъ, попросту ее провожаетъ Бертеми. Тогда трудность заключается въ томъ, чтобъ ускользнуть, не внушая ему подозрнія. А Женевьева, такъ умло скрывающая свои чувства, непроницаемая точно закрытая книга, совсмъ не дипломатъ: малйшее препятствіе ставитъ ее въ тупикъ. Если мужъ прямо предложилъ ей какую-нибудь совмстную поздку, она могла очень легко не найти предлога отказаться. Въ такомъ случа задержка окажется, быть можетъ, долгой…

Надо, однако, надяться, что дло не въ боле серьезной причин, ибо, вдь, малйшее нездоровье ея или кого-либо изъ домашнихъ достаточно, чтобы приковать ее въ дому, да еще лишить возможности быть на телеграф. Кто знаетъ, что не это ее удерживаетъ? Быть можетъ, въ этотъ самый часъ она страдаетъ вдали отъ него, думая о немъ и не имя средствъ извстить его, или, быть можетъ, сердце ея надрывается отъ страха у изголовья Жака, и любовь матери убиваетъ въ ней любовь возлюбленной, и дитя въ опасности заняло вдругъ все мсто въ ея сердц, такъ что онъ уже ничто для нея… Или, быть можетъ, ихъ планы разрушены однимъ изъ ничтожныхъ, почти смшныхъ препятствій, которыя невозможно предвидть и избжать, и которыя непрестанно являлись между ними, гости, свтскій долгъ, короче, одна изъ тхъ безчисленныхъ обязанностей, которымъ случай заставляетъ насъ, улыбаясь, жертвовать лучшимъ, что въ насъ есть…

Однако, увидвъ, что еще всего четверть одиннадцатаго, Марсіаль попытался усмхнуться надъ этимъ безумнымъ навожденіемъ. Его безпокойный умъ, безпокойный всегда, когда дло касалось ея,— легко увлекалъ его къ гипотезамъ, которыя не разъ ужь оказывались хуже дйствительности. Зачмъ искать такъ далеко причины столь законнаго замедленія? Вроятне всего, что Женевьева въ Париж, въ двухъ шагахъ отъ него и что съ минуты на минуту она будетъ здсь. Четверть часа ничего не значитъ. Извощикъ, лошадь котораго лнива или спотыкается, тснота экипажей, непредвиднная встрча — вотъ и объясненіе этой четверти часа, онъ забудетъ обо всемъ, увидвъ ее. Закрывъ глаза, онъ слышалъ милый голосъ:

— Прости… прости, что заставила тебя ждать…

Затмъ поцлуй разсетъ вс ужасы, отъ которыхъ не останется ничего, ничего, абсолютно ничего, ни облачка на ихъ счастьи, на ихъ бдномъ счастьи, столь сильномъ и столь краткомъ, точно часокъ жизни между вковъ смерти…

Марсіаль могъ недолго обманывать такимъ образомъ свое нетерпніе. Но по мр того, какъ онъ размышлялъ и разубждался, время проходило. Столь медленныя недавно, минуты понеслись съ непонятной быстротой. Эта поспшность имла свое краснорчіе: четверть часа — пустякъ, но полчаса — это уже нчто иное. Простыя и естественныя объясненія всегда уступаютъ мсто заключенію: ‘Тутъ, наврное, что-то есть!’. Поле гипотезъ расширилось.

Но путеводной звзды у нихъ не было.

Очевидно, Женевьева не телеграфировала изъ Этрета: телеграмма была бы уже получена. Быть можетъ, она вчера написала, и письмо затерялось. Это бываетъ чаще, чмъ принято думать, человкъ терзается до ужаса, распуская свое воображеніе и громоздя цлый ворохъ самыхъ страшныхъ предположеній, на дл всему виной оказывается непорядокъ на почт, почтальонъ ошибся ящикомъ, письмо попало въ бандероль.

Но какъ узнать?

Написать? Письма, отправленныя въ Діеппъ до востребованія, лишь разъ въ недлю попадали къ ней. Адресовать письмо прямо Женевьев? Бертеми, какъ деспотъ, занятый длами и забывающій о чужой свобод, нердко, принявъ почту, раскрывалъ вс письма, и если жена выражала неудовольствіе, отвчалъ, пожимая плечами:

— Да вдь у васъ нтъ тайнъ!

Телеграфировать? Подъ какимъ предлогомъ и что? А между тмъ надо найти что-нибудь, потому что она, несомннно, не придетъ, если… если, Боже мой, если она вдругъ не появится, смущенная своей неточностью, но радостная и полная любви…

Марсіаль посмотрлъ на улицу, пустынную подъ палящимъ солнцемъ. Бывало, когда онъ ждалъ такъ ее за портьерой, по улиц проходили натурщицы, фигура или походка которыхъ напоминали ему возлюбленную, и это на мгновеніе волновало его. Но въ этомъ сезон сосди его живописцы поразбрелись по деревнямъ, никто не появлялся. Онъ не могъ даже разсчитывать на проблескъ обманчивой радости. ‘Вотъ она нтъ, это не она!..’ И, оставивъ покорно свой постъ, онъ опустилъ голову на руки и задумался. Онъ вернулся въ своей мысли.— писать. Да, надо написать что бы то ни было, безразличныя слова, которыя вс могли бы читать и истинный смыслъ которыхъ могла бы понять она одна. Такъ она будетъ, по крайней мр, знать, что онъ ее ждалъ, и, если произошло недоразумніе, она его разъяснитъ. Онъ долго трудился надъ черновыми, пока остановился на такомъ текст:

‘Милостивая государыня,

‘Возвратившись на дняхъ въ Парижъ, я разсчитывалъ воспользоваться любезнымъ приглашеніемъ г-на Бертеми и провести день съ вами, но одинъ общій знакомый, котораго я только что встртилъ и который лучше меня освдомленъ относительно вашихъ плановъ, сообщилъ мн, что вы уже покинули или собираетесь покинуть Этрета. Врно-ли это? Мн было-бы очень грустно отказаться отъ удовольствія видть васъ, и если бы вы позволили, я присоединился-бы къ вашему обществу гд бы то ни было, если, конечно, ваше путешествіе не слишкомъ далеко.

Благоволите, сударыня, принять выраженіе моихъ чувствъ почтительной преданности.

Марсіаль Дюге’.

Онъ разсчиталъ, что лучше самому отнести это письмо на вечерній поздъ, что Женевьева сможетъ во всякомъ случа отвтить на него, если даже нездоровье держитъ ее въ комнат, и что завтра вечеромъ, самое позднее, посл завтра онъ будетъ имть извстія отъ нея…. если она не придетъ. Ибо она можетъ еще придти: онъ ждалъ ее уже одно утро понапрасну, и она пришла позже, часа въ два, когда онъ уже не ждалъ ея. Онъ легъ на диванъ, уткнувъ голову въ подушки, несмотря на жару, стараясь обратить свою мысль къ постороннимъ предметамъ. Но вскор онъ по прежнему стоялъ у открытаго окна подъ полуденнымъ солнцемъ, пронизывая глазами короткую уличку, гд не виднлось ни тни, которая могла бы хоть на мгновеніе ввести его въ заблужденіе: и онъ повторялъ въ полъ голоса, судорожно двигая своими нервными руками:

— Боже мой, Боже мой! Она, стало быть, не придетъ.

Ему удалось, однако, разъсяться на мгновеніе: онъ сварилъ черный кофе на машинк, на которой его обыкновенно готовила Женевьева посл ихъ холодныхъ завтраковъ. Это занятіе поглотило его вниманіе. Но, опорожнивъ свою чашку, онъ снова былъ вовлеченъ въ вихрь неразршимыхъ вопросовъ, которые кружились въ его опустошенной голов, зачмъ эта обманчивая надежда? для чего эта жестокость, съ которой его лишили его одиночества несдержаннымъ общаніемъ? за что, за что этотъ страшный день, долгій, какъ жизнь, вмстившій въ себ больше страданія, чмъ могъ бы вмстить цлый годъ?… О, какъ мы безсильны, когда нами овладетъ любовь! Безсмысленная любовь, которая изъ мощнаго человка, полнаго готовности къ борьб, полнаго силъ для побды, длаетъ немощное существо, сносящее покорно позорныя пораженія, истерзанное душою, безпомощное предъ всякимъ дуновеніемъ! Безсмысленная любовь, которая опьяняетъ насъ, чтобы затмъ уничтожить! Или нтъ, безсмысленны законы, которые мы не смемъ преступить, безсмысленна слабость, съ которой мы подчиняемъ ихъ тиранніи нашу непобдимую любовь, безсмысленны наши счеты съ приличіями, забывшими о ея всемогуществ, со всмъ, что не есть она! О, съ какой силой скажетъ онъ все это возлюбленной, съ какимъ краснорчіемъ, съ какимъ убжденіемъ! Онъ преклонился бы предъ этимъ кресломъ, гд она иногда отдыхала, онъ взялъ бы ее за руки и, глядя ей въ глаза, сказалъ бы:

‘Да, правда, у васъ есть обязанности, есть семья, мужъ, ребенокъ: отбросьте все это отъ себя, какъ тягостный грузъ, гнетущій нашу душу,— и пойдемъ, пойдемъ со мною, все равно куда, далеко, далеко отъ другихъ, далеко отъ ихъ осужденія, далеко отъ вашихъ воспоминаній! Не возражайте мн, какъ всегда, что посл этого вы не сможете жить! Если, въ самомъ дл, порвавъ эти цпи, вы не сможете дольше нести жизнь, если міръ не достаточно великъ, чтобъ укрыть ваше горе, если ваше сердце не можетъ забыть прошлаго, съ которымъ связано,— что жь, у насъ есть — смерть. Не правда-ли, когда не возможно жить, надо умереть? Это такъ просто! Я не могу больше, я усталъ, я изнемогъ. Я истерзанъ горемъ, разлукой, ожиданіемъ, отчаяніемъ. А ты, почему же… почему?..’

Онъ говорилъ вслухъ, съ жестикуляціями, шагая по комнат — точно актеръ, готовящій роль. Отъ времени до времени онъ останавливался: что отвтила бы она? Онъ не зналъ, онъ не могъ знать, ибо нельзя знать, никогда нельзя знать, что длается за оболочкой глазъ, которые выдали намъ свою тайну, въ глубин души, которая отдалась намъ и которая уже ускользнула, въ этихъ дебряхъ другаго существа, гд останавливаются наши взоры, гд гаснетъ, блдня, факелъ любви…

Затмъ онъ продолжалъ:

— Смерть не страшитъ меня: почему же ты боишься ея больше? Смерть не врагъ. Смотри, лишь въ ней одной могли бы мы осуществить мечту, которою полны. Вдь смерть — сестра любви. Она ее призываетъ, она восполняетъ ее, она раскрываетъ ей вчность, она разъясняетъ ей все, что та хочетъ знать, всю тайну, все безконечное… Приди, пойдемъ, будь вся моя на мсяцъ, на недлю, на часъ. А затмъ, покой, забвеніе, миръ…

Онъ отшатнулся и вдругъ, почти въ галлюцинаціи услышалъ отвтъ Женевьевы, которая возражала ему своимъ спокойнымъ, благоразумнымъ голосомъ:

— Нтъ, нтъ, это невозможно, ты знаешь, что это невозможно! Я не могу уйти, не могу умереть, я хочу лишь любить тебя. Чего ты хочешь еще? Почему ты не счастливъ? Ты знаешь, что я люблю тебя… такъ сильно!..

И она напечатлла на его лбу ласковый поцлуй — одинъ изъ тхъ,поцлуевъ сестры или матери, какіе были у нея, когда она хотла, чтобъ онъ почувствовалъ всю ея нжность.

И она шептала ему:

— Ну, скажи же, что ты счастливъ…

И въ божественномъ забвеніи всего, что не есть этотъ моментъ, онъ прошепталъ:

— Да. да, я счастливъ!..

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Но для того, чтобы онъ могъ говорить вс эти вещи, рвущіяся у него изъ сердца, чтобы она отвчала на нихъ своимъ спокойнымъ голосомъ, напечатлвая на лбу его свой сестринъ поцлуй, надо было, чтобы она была здсь, подл него, въ пустомъ кресл, а ея не было. Надо ее увидть: увидитъ-ли онъ ее когда-нибудь? Ничто не могло быть мене несомннно: это отсутствіе безъ слова объясненія, безъ письма, безъ оправдательной телеграммы — оно означало, быть можетъ, что неизвстное ему происшествіе, случайность, игра судьбы воздвигли невозвратно межъ ними вчную преграду, которую ему не суждено ни разу преодолть. Да, быть можетъ, онъ больше не увидитъ Женевьеву и не узнаетъ, почему терзанія этого дня продлились еще на мсяцы и годы. Люди говорятъ, что время исцляетъ эти раны: они лгутъ, они никогда не любили.

Этотъ внезапный призракъ разлуки безъ прощанія, которая боле ужасна, чмъ смерть, но не есть смерть, которая оставитъ на этомъ же свт, въ томъ же город, возлюбленную, которую онъ никогда боле не увидитъ,— этотъ нестерпимый призракъ доводилъ его до безумія, а вокругъ, точно ростки ядовитаго дерева выростали другія идеи и душили его. Первая идея, ясная и мрачная: Женевьева разлюбила его для другого. Да, да, какъ ни невроятна показалась она ему съ перваго раза, одна лишь новая любовь могла объяснить жестокость ея молчанія: одна изъ тхъ внезапныхъ страстей, которыя, точно взрывъ, коверкаютъ цлую жизнь. Въ этотъ самый часъ, когда онъ ждалъ ее въ этой горячк желанія и отчаянія,— быть можетъ, онъ ужь не существовалъ для нея, исчезнувъ, какъ пылинка въ ураган, изгладившись, какъ круги втерка на вод. Кто знаетъ, быть можетъ, другой незнакомецъ, брошенный на пути ея этой проклятой дачной жизнью, добился уже того, о чемъ онъ тщетно молилъ: полнаго обладанія, забвенія, горя, бгства? Или, быть можетъ, этотъ побдитель и не хотлъ такъ много, быть можетъ, онъ сорвалъ лишь небрежнымъ жестомъ мимоходомъ, протянувшійся къ нему цвтокъ? Ибо женщины — это капризы, он во власти своихъ нервовъ, легко возбудимыхъ, часто нездоровыхъ, бросающихъ ихъ съ безсознательнымъ коварствомъ отъ страсти къ страсти, повинуясь случайнымъ внушеніямъ, он становятся вдругъ недоступными для одного возлюбленнаго, чтобы отдаться другому, котораго также покинутъ, он безсильны, своенравны, безумны. Неопредленныя воспоминанія изъ прочитаннаго, извстные стихи прешли ему на память, всей силой своей реторики подкрпляя его подозрнія, была одна минута безумія, когда разумъ его поколебался, грязная брань осквернила его уста, и проклятія его смнялись возгласами ужаса. Потомъ, вдругъ, безъ всякой причины, кром внутренней непроизвольной реакціи, онъ смягчился, стихъ, сложивъ руки въ молитвенный жестъ обожанія: другія могутъ быть такими, он лукавы, жестоки, извращены, Женевьева — нтъ! Со слезами на глазахъ онъ вспомнилъ, чтобы вернуть свою вру, все, что зналъ о ея душ, о ея нжности, доброт, ея ласкахъ, ея спокойномъ и безпредльномъ самопожертвованіи, и точно для того, чтобы изгнать воспоминаніе о дурныхъ книгахъ, вотъ, новое воспоминаніе вырзалось въ его памяти,— и въ немъ вылилось умиротворенное отвлеченіе его ожесточеннаго страха.

Онъ былъ молодъ, лтъ двадцати пяти, въ компаніи мужчинъ онъ ясно видлъ предъ собою ихъ пресыщенныя лица, говорили гадости о женщинахъ, какъ вдругъ одинъ красивый старикъ, до сихъ поръ слушавшій безмолвно, прервалъ самаго циничнаго изъ собесдниковъ:

— Много вы страдали отъ нихъ, милостивый государь?

И когда тотъ, смясь, отвтилъ, что слишкомъ презираетъ ихъ, чтобы страдать отъ ихъ кривляній или требовать отъ нихъ больше, чмъ наслажденій, которыхъ он не хотятъ дать, старикъ продолжалъ серьезнымъ голосомъ, который вибрировалъ отъ легкой дрожи сдержаннаго негодованія:

— А я, сударь, хотя я старше васъ на много лтъ, я зналъ лишь женщинъ, которыя были безконечно лучше меня. Я любилъ трехъ женщинъ, здсь дв лишнія, ибо любить должно одинъ лишь разъ, но жизнь даритъ это счастье немногимъ избранникамъ съ крпкой душой. И вотъ, тхъ, кого я любилъ, я не видлъ и не могу представить себ иначе, какъ добрыми, ласковыми, честными, благородными и нжными. Наоборотъ, я былъ золъ, грубъ, жестокъ, эгоистъ. Между тмъ, я не считаю себя ниже средняго уровня мужчинъ, и, если предположить, что он возвышались надъ обычнымъ уровнемъ женщинъ, то разстояніе между тмъ, что я былъ для нихъ и тмъ, что он были для меня, кажется мн столь громаднымъ, что я чувствую себя посрамленнымъ на вки. И я плачу, какъ могу, мой долгъ благодарности, защищая ихъ полъ противъ тхъ, кто забываетъ, чмъ онъ имъ обязанъ…

… Да,— такъ говорилъ старикъ въ компаніи скептиковъ, которые, подвыпивъ, дали волю своимъ дурнымъ инстинктамъ, инстинктамъ извращенныхъ тирановъ и самцовъ, никто не возражалъ, ибо онъ былъ правъ, этотъ мудрецъ съ грустной улыбкой, онъ зналъ, конечно, вс муки любви, муку разлука, муки ожиданія, горе прощанія, ужасъ невднія, но онъ перенесъ все это, не загрязнивъ свою душу, витавшую гор, несправедливостью и презрніемъ…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Остановивъ на время на этомъ воспоминаніи свою растерянную мысль, Марсіаль почувствовалъ себя боле спокойнымъ. Полдень давно прошелъ. Онъ осмотрлъ мастерскую безнадежнымъ взглядомъ и медленно вышелъ. Онъ не размышлялъ, онъ былъ въ тихомъ отчаяніи. Почти покорившись, онъ лишь повторялъ себ:

— Такъ, такъ! Надо ждать! Ждать!..

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.

I.
Тоска.

Письмо Марсіаля осталось безъ отвта.

Мы всегда находимъ основанія для надежды. Острый кризисъ какъ будто смнился затишьемъ, и Марсіалю удалось съ напряженіемъ всхъ силъ удержать свое воображеніе и убдить себя на пару дней, что Женевьеву задержала какая-либо пустая причина: легкое нездоровье, помшавшее ей выйти или досадное посщеніе, отъ котораго ей не удалось освободиться, чтобы отнести письмо на почту. Это объясненіе успокаивало его и было ему пріятно. Этотъ случай давалъ новыя основанія его иде предопредленія въ любви. Онъ слышалъ уже, какъ скажетъ Женевьев, когда она явится:

— Видишь, мы такъ не можемъ жить! Видишь, мы всегда должны быть вмст!

Онъ льстилъ себя надеждой, что вмсто вчнаго отказа — простого движенія головы и глазъ, которые съ спокойной непреклонностью отталкиваютъ его,— онъ встртитъ, наконецъ, иной пріемъ. Разв его тоска не длаетъ его властелиномъ? Разв посл такого испытанія можно дольше отказываться слдовать за нимъ? Должна же она понять, что невозможно примирить любовь съ остальной жизнью, что насталъ моментъ выбора,— и выборъ ея вн сомннія. Такимъ образомъ, по его вожделніямъ, эти мучительные часы должны разршить, наконецъ, ихъ горестное и ложное положеніе.

Два дня онъ убаюкивалъ себя этими мечтами, затмъ онъ вдругъ понялъ ихъ невроятность и почуялъ истину съ силой очевидности, которая не давала мста никакимъ иллюзіямъ: уже самая продолжительность молчанія Женевьевы доказывала ршительно серьезность его причины. И эту причину невозможно узнать, ни отгадать. Обреченный на абсолютное невдніе, онъ предполагалъ все, но ни одна изъ его гипотезъ — лучшихъ, какъ и худшихъ — не производила впечатлнія на его умъ. Иногда онъ говорилъ себ: ‘Если бы было что-либо серьезное, она нашла бы средство увдомить меня’. Затмъ онъ тотчасъ опровергалъ себя: ‘Это несомннно очень серьезно, такъ какъ иначе она бы съумла извстить меня’. И онъ возвращался къ неразршимому: ‘Что же можетъ это быть?’ Перебравъ вс безконечныя области, лежащія между смертью и забвеніемъ, онъ заключалъ:’ ‘Разв можно знать? Оно всегда оказывается не тмъ, что предполагалъ…’

Будь сезонъ боле благопріятенъ, онъ имлъ бы уже свднія отъ третьихъ лицъ. Но лто разсяло ихъ общихъ знакомыхъ: онъ не зналъ никого въ этомъ пустомъ Париж, выжженномъ нестерпимымъ августомъ. Однако, перечисляя свои знакомства, онъ увидлъ проблескъ надежды: быть можетъ, г-жа Лансело, которая никогда долго не оставалась на купаньяхъ, уже вернулась въ свое любимое помстье Гаршъ, и, быть можетъ, она знаетъ что-нибудь. Онъ, дйствительно, нашелъ ее подъ ея старыми деревьями, обрадованную — и втайн нсколько удивленную — его посщеніемъ. Онъ разсказалъ о своемъ пребываніи въ Германіи, объяснилъ свой пріздъ,— не ускользая изъ подъ наблюденія скромнаго взгляда, ласковая проницательность котораго нсколько смущала его. Затмъ онъ спокойно спросилъ старушку о нкоторыхъ лицахъ, которыхъ она обыкновенно часто видла. Наконецъ, имя г-жи Бертеми сорвалось съ его устъ, трепетъ которыхъ онъ еле скрылъ.

— Онъ въ Этрета,— спокойно отвтила г-жа Лансело.— У ея мужа тамъ прекрасная дача. Они и бываютъ тамъ каждый годъ.

Онъ пробормоталъ:

— Да, знаю…

— Я видла ее тамъ недли три тому назадъ,— продолжала г-жа Лансело.— Она была прелестна. Нсколько грустна, какъ всегда, немного серьезне, чмъ идетъ къ ея молодости, но прелестна. Мы имли очень сердечный разговоръ. Кажется, упоминали и о васъ. Съ тхъ поръ я ничего о ней не слыхала.

Водворилось молчаніе. Марсіаль опустилъ глаза. Съ усиліемъ онъ продолжалъ спрашивать о другихъ знакомыхъ, имена которыхъ приходили ему на умъ, г-жа Бертеми, была такимъ образомъ обойдена,— и, подозрвая отчасти его тайну, старушка отвчала:

— Нтъ, ничего не знаю о нихъ. Я ни о комъ ничего не знаю. Да оно и понятно. Лтомъ, вдь, все останавливается — свтъ, дла, дружба… даже любовь. Надо мириться съ одиночествомъ. Но бываетъ тягостно. Что же, нуженъ подвигъ терпнія: это не такъ дурно. Испытываютъ другъ друга. И затмъ разлука, казавшаяся безконечной, все же кончается. Встрчаются снова. Жизнь возобновляетъ свой бгъ. Зима возвращается! О, сезоны такъ быстро смняютъ другъ друга!

Ея дружескій взглядъ окрасился ласковой ироніей, какимъ-то симпатичнымъ лукавствомъ: она, несомннно, сочувствовала тайн страданія, раскрывавшагося передъ нею, но съ высоты, откуда она взирала на него, оно казалось ей одной изъ тхъ бурь, которыя лишь съ виду губятъ душу, но затмъ стихаютъ, надъ которыми самъ пострадавшій посмется впослдствіи, какъ смялись посторонніе, слыша издали ихъ глухіе раскаты. Одинъ моментъ Марсіаль почувствовалъ непреодолимое искушеніе излить свою муку въ это любящее сердце: она могла помочь ему, статьего сообщницей, узнать, успокоить его. И, быть можетъ, старушка, проницательный взглядъ которой не упускалъ его, угадала эту внезапную потребность откровенности, ибо она продолжала, точно желая облегчить ему начало.

— Можно думать, что вы немножко скучаете?

Онъ горько улыбнулся.

— Да, немножко,— отвтилъ онъ.

— Не надо терять духа,— сказала она.

И она прибавила нершительно:

— Быть можетъ, я могла бы быть вамъ полезной?

Онъ подавилъ слова, готовыя вырваться, и отвтилъ лишь отрицательнымъ движеніемъ головы.

Она настаивала.

— Вы знаете, я много видла!.. Я много могу понять… Я хорошій другъ.

Онъ повторилъ свой отрицательный жестъ. Она подождала немного и кончила:

— Быть можетъ, вы правы. Есть вещи, которыя остается хранить лишь для себя.

Это скромное проникновеніе, это состраданіе, готовое раскрыться съ столь сладостной нжностью,— ибо смыслъ словамъ придавали ея голосъ, взглядъ, манера,— были для Дюге нкоторымъ облегченіемъ. Но въ позд, уносившемъ его, онъ сталъ думать надъ боле дйствительнымъ средствомъ узнать что-либо, и на другой же день, удивляясь, что ране не напалъ на столь простую идею, онъ отправился въ Французско-иностранный банкъ спросить о Бертеми. Великолпный лакей въ синей ливре съ золотыми галунами и блестящими пуговицами ограничился лаконическомъ отвтомъ:

— Г-на Бертеми нтъ.

Марсіаль настаивалъ.— Нтъ въ город?

— Да, сударь.

— И не скоро вернется?

— Г-нъ Бертеми возвратится не ране сентября.

Было безполезно разспрашивать дале этотъ торжественный автоматъ. Марсіаль чуть было не обратился къ Леволю. Лишь непреодолимая антипатія, которую ему внушалъ толстякъ, а еще боле всегдашняя боязнь быть уличеннымъ, полу-увренность, что въ этомъ состояніи онъ выдастъ себя, удержали его отъ этого. Но въ тотъ моментъ, какъ онъ уходилъ, Леволь открылъ дверь матоваго стекла, отдлявшую ‘кассу’ отъ прихожей. Узнавъ его, онъ протянулъ ему руку:

— Ба, г-нъ Дюге! Почему вы здсь? Не угодно-ли въ мой кабинетъ?

Тяжело было Марсіалю слдовать за нимъ по лстниц, по которой онъ подымался пыхтя на каждой ступеньк и затмъ сидть противъ него въ кресл.

— Итакъ, г-нъ Дюге?…

Застигнутый въ расплохъ, Марсіаль бормоталъ:

— Я, Боже мой, я хотлъ видть г-на Бертеми!…

— Вы-же знаете, что онъ въ Этрета,— прервалъ Леволь.— Я, вдь, говорилъ вамъ на-дняхъ?

— Да, да, совершенно врно. Но я думалъ, что, быть можетъ, случайно…

— Нтъ, нтъ, августъ — это его отдыхъ. Онъ пользуется имъ вполн. Онъ не подаетъ и признака жизни. Отъ него нельзя получить ничего. Г-нъ Бертеми — человкъ методическій, когда онъ отдыхаетъ, онъ отдыхаетъ по настоящему, когда онъ развлекается, онъ развлекается основательно.

Марсіаль машинально спросилъ:

— Думаете-ли вы, что онъ тамъ развлекается?

Леволь поднялъ руки и опустилъ ихъ на свою конторку.

— Думаю-ли я? Да вдь онъ въ Этрета для этого похалъ? Неужто вы можете себ представить, чтобы мой милйшій компаньонъ, отправившись, чтобы развлечься, не развлекался? Это противорчило бы всмъ его принципамъ. Когда я былъ тамъ нсколько дней тому назадъ, онъ сообщалъ мн свои проекты. Нчто умопомрачительное! Визиты, рыбная ловля, охота и, до открытія охотничьяго сезона, поздка въ яхт, надолго, чуть не до береговъ Голландіи.

Это былъ проблескъ свта. Бертеми увезъ своей властью жену, не давъ ей времени написать письмо, теперь она съ нимъ въ плаваніи, въ веселой компаніи, съ сердцемъ, истомленнымъ тоской за далекаго друга. Марсіаль такъ увлекся, напавъ на это объясненіе и развивая его, что не замтилъ, какъ Леволь умолкъ и наблюдалъ за нимъ, и не слышалъ его вопроса:

— Вы, конечно, желали видть Бертеми по нашему длу?

Оставшись безъ отвта, толстякъ удивился и переспросилъ:

— Не правда-ли, г-нъ Дюге? Вы хотли говорить съ моимъ компаньономъ о нашемъ дл?

Марсіаль вздрогнулъ и пришелъ въ себя.

— Да, да,— сказалъ онъ съ усиліемъ,— о нашемъ дл.

Леволь заговорилъ боле фамиліарно:

— Такъ что жь, вотъ я! Вы знаете, что я посвященъ во все.

Марсіаль былъ безконечно далекъ отъ своего скопофора и совершенно неспособенъ сказать что бы то ни было о немъ. Онъ забилъ отступленіе:

— О, г-нъ Леволь, время терпитъ! Черезъ нсколько дней, когда возвратится г-нъ Бертеми, мы поговоримъ объ этомъ втроемъ.

Нсколько обиженный, Леволь отвтилъ:

— Какъ вамъ угодно, любезный г-нъ Дюге. Но, вы знаете, Бертеми и я — одно!

— Да, я знаю. Мы поговоримъ вс вмст.

И, хватаясь за первую возможность убдить того, что онъ думаетъ только о длахъ, онъ добавилъ наудачу:

— Дло въ томъ, что мой проектъ двинулся впередъ. Мн кажется, что мы у цли.

Обольщенный перспективой, которую открывали эти слова, Леволь радостно потиралъ руки.

— Отлично, отлично,— говорилъ онъ,— превосходно! Наши капиталы ждутъ васъ, г-нъ Дюге! Мы абсолютно уврены въ васъ. Мы готовы на все, чего вы пожелаете.

И когда Марсіаль подымался, онъ также всталъ на своихъ коротенькихъ ножкахъ и, блаженно ворочая глазами на красноватой физіономіи, добавилъ:

— Хорошая штука геній!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

…Предположеніе о прогулк въ яхт, ободрившее его было на время, было немеденно отброшено Марсіалемъ. Оно не выдерживало критики: какъ бы ни было неожиданно ршеніе ея мужа, Женевьева нашла бы способъ написать предъ отъздомъ и возможность отнести письмо на почту. Боле успокоительнымъ былъ, пожалуй, тотъ фактъ, что Леволь не зналъ ни о болзни, ни о какомъ несчастіи. На всякій случай самое лучшее было попытаться еще разъ, написать новое письмо. И Марсіаль, поломавъ голову надъ предлогомъ, сочинилъ слдующее:

‘Милостивая Государыня!

Имя необходимость видть г-на Бертеми, я былъ сегодня въ Банк, гд мн не могли дать свдній о немъ. Такъ какъ я знаю, что онъ рдко оставляетъ свои дла на столь продолжительное время, то мн остается лишь нездоровьемъ объяснить его молчаніе. Безпокоясь отсутствіемъ извстій, я беру на себя смлость обратиться къ вамъ. Если г-нъ Бертеми иметъ возможность говорить о длахъ, вы будете добры сообщить ему эти строки. Онъ отвтитъ мн самъ и назначитъ день, когда я могу видть его въ Этрета. Если же, какъ я боюсь, онъ не такъ здоровъ, вы, быть можетъ, будете снисходительны черкнуть мн пару словъ…’

Тысячи вопросовъ между строкъ тснились подъ его перомъ. Отстранивъ ихъ, онъ закончилъ обычными комплиментами по этикету. Но едва письмо было опущено, онъ понялъ всю наивность своей уловки: если письмо получитъ Женевьева, она пойметъ его безъ труда, но если почему либо оно попадетъ въ руки Бертеми, онъ, конечно, также пойметъ. И тогда — взрывъ…

‘Исходъ!— подумалъ онъ.— Тмъ лучше!..’ Затмъ прошло еще два безконечныхъ дня, въ теченіе которыхъ онъ поджидалъ почтальоновъ, разрывалъ съ отчаяніемъ неинтересные конверты и бандероли газетъ, метался между противорчивыми предчувствіями или разсивался суеврными развлеченіями. ‘Если до полудня никто ко мн не позвонитъ, я получу вечеромъ письмо’, или: ‘если на бульвар я встрчу похороны, значитъ, она больна и не можетъ писать’. Никто не звонилъ, никакихъ похоронъ онъ не встрчалъ, и письма не было. Проходя мимо почтамта, онъ вдругъ ршился и телеграфировалъ самому Бертеми:

‘Имю необходимость немедленно говорить съ вами о нашемъ дл. Въ Этрета-ли вы? Можете-ли меня принять и когда?’ Онъ говорилъ себ: ‘Я съумю оправдать этотъ шагъ. Я изложу ему мои послдніе результаты. Я скажу, что интересуюсь дловой стороной вопроса, я попрошу выработать договоръ, о которомъ онъ заговаривалъ не разъ, я подпишу все, что ему будетъ угодно’. Черезъ нсколько часовъ онъ получилъ телеграмму:

‘Моя жена тяжело больна. Прошу васъ подождать нсколько дней’.

Вотъ что!..

Разв онъ этого не зналъ. Разв вс эти дни внутренній голосъ не кричалъ ему непрестанно того же? И если онъ заглушалъ этотъ голосъ, то разв не потому только, что увренность казалась ему слишкомъ страшной? И вотъ, она явилась теперь, во всемъ своемъ ужас, несомннная, подавляющая, грозная, она заполняла маленькій синій листокъ, который онъ комкалъ въ рук, который онъ разорвалъ въ клочки, который онъ уничтожилъ, и одна строка котораго гипнотизировала его, точно безвозвратный приговоръ, изображенный огненными буквами. Такъ и есть! Она больна, а онъ ничего о ней не знаетъ, изъ всхъ послднихъ силъ своего сердца она зоветъ его, и онъ ничмъ не можетъ отвтить на ея призывъ, не онъ, а другой — чужой, властелинъ, врагъ — оставался у ея изголовья. Она, быть можетъ, въ агоніи, она умретъ, и онъ не будетъ подл нея. О, разв не этотъ вчный страхъ тяготлъ всегда надъ ними, разв не онъ омрачалъ ихъ лучшія мгновенія, леденя ихъ объятія,— страхъ чудовищно жестокой разлуки, когда одинъ изъ нихъ уйдетъ туда, въ область тайны, безъ другого, не унося въ глубин очей образа возлюбленной души, склонившейся надъ смертнымъ одромъ, ласкающей охладвшія руки, влагающей въ нжный взглядъ, полный страданія, мысль о вчной любви, боле сильной, чмъ смерть? Но что же могъ онъ сдлать? Похать? Увы! Толкнуться въ запертую дверь. Ибо теперь, боле чмъ когда-либо, неопреодолимая преграда, раздляющая ихъ, отбрасывала ихъ безсильныхъ, разбитыхъ, побжденныхъ. Въ этотъ трагическій часъ законъ осуществлялъ свои права: женщина прекрасная и сильная въ своей жизненности и свобод могла принадлежать возлюбленному: но бдное истерзанное существо, ставшее для него вдвойн обожаемымъ въ своей немощи,— было уже не его. Другой вступалъ въ свои права: у него можно было украсть его любовь и счастье, но больше у него, увы, ничего нельзя взять! Вотъ кому достанется послдній взглядъ и послдній привтъ умирающей! Ему будетъ принадлежать ея агонія, ея трупъ, ея могила, а соперникъ, устраненный однимъ властнымъ жестомъ, будетъ вдали пожирать свое безцльное отчаяніе.

О, хоть бы знать что-нибудь! Знать, чмъ она больна, что есть еще надежда, что жаръ упалъ, что замтно ничтожное улучшеніе,— или наоборотъ, что все уже вопросъ времени, или что все кончено! Но отъ кого узнать, кто знаетъ? Быть можетъ, Леволь? Надо, стало быть, увидать его подъ какимъ-нибудь ничтожнымъ предлогомъ или лучше случайно встртить его у его квартиры или подл банка. Марсіаль избралъ послднее, но, сдлавъ сто шаговъ вокругъ ‘кредита’, онъ усталъ ждать и, войдя, спросилъ Леволя, не успвъ придумать, чмъ оправдать свое посщеніе. Они обмнялись обычными рукопожатіями и любезностями, и Леволь, къ счастію, очень занятой въ этотъ день, спросилъ:

— Итакъ, чмъ я обязанъ, г-нъ Дюге?

Марсіаль не зналъ, что сказать.

— Господи, ничего… Ничего особеннаго… Я проходилъ… Я зашелъ пожать вамъ руку…

— Весьма любезно… Кстати, вы не слышали?

Марсіаль понялъ, что рчь о ней:

— Что такое?

— Г-жа Бертеми очень больна.

Хотя Марсіаль ждалъ этихъ словъ, въ которыхъ для него не было ничего новаго, они ударили его по сердцу. Онъ почувствовалъ, что блднетъ и пробормоталъ:

— Что вы говорите?

— Очень, очень, больна,— серьезно говорилъ Леволь…— Перитифлита… Знаете, что это такое? Воспаленіе проклятаго маленькаго отростка, который есть у насъ во внутренностяхъ… здсь,— онъ приставилъ палецъ къ своему громадному животу,— и который не годится абсолютно ни для чего, кром какъ для того, чтобы мучить насъ… Пришлось его оперировать, разсчь, отрзать, выбросить… бррр!.. Два хирурга безвыходно тамъ. Операція, кажется, удалась… Он всегда удаются, эти операціи. Но бываютъ послдствія. По послднимъ извстіямъ, надежда слаба.

По мр того, какъ толстякъ говорилъ своимъ хриплымъ голосомъ, Марсіаль воспроизводилъ предъ собою эти страшныя детали:

— О,— вскричалъ онъ,— это ужасно!

Леволь согласился:

— Да, да, очень грустно. Прелестная женщина, и такая молодая. Я всегда говорилъ вамъ, что міръ нелпо устроенъ. Какой-нибудь безполезный отростокъ — и вотъ…

Марсіаль всталъ, не слушая его. Мысль о необходимости скрывать свои истинныя чувства не погасла еще въ его отчаяніи. Напрягая свою волю, чтобы казаться холоднымъ, онъ принялъ лицемрный тонъ эгоиста, который въ чужомъ несчастій видитъ лишь помху для себя:

— А я такъ разсчитывалъ побывать у Бертеми,— сказалъ онъ.

Леволь, занятый другими заботами и желая, чтобъ онъ скоре ушелъ, не думалъ слдить за нимъ и отвтилъ только:

— Ага, вы, стало быть, ршили?

— Да, я ду завтра… Я собирался остаться. Но эта жара положительно невыносима… И я выбралъ Этрета, потому что… потому что у меня тамъ много знакомыхъ… Г-жа Уатерсъ, напримръ… Вы знаете ее?… Но посл того, что вы мн сообщили…

— Вы перемнили намреніе?

— Нтъ, нтъ, я не говорю этого… Но… вс будутъ опечалены…

— Ба,— сказалъ Леволь,— одни больны, другіе умираютъ: все дло въ томъ, чтобъ оставаться среди тхъ, кто веселъ и здоровъ. Скажите Бертеми, чтобы онъ извщалъ меня. Счастливой дороги!

Марсіаль ршилъ, такимъ образомъ, не думая о послдствіяхъ. Онъ былъ доволенъ ршеніемъ. Силы ждать дольше онъ не имлъ, тоска превозмогла обычныя предосторожности. Онъ будетъ тамъ ближе къ ней, онъ сможетъ справляться въ отел, въ аптек, у знакомыхъ, которыхъ встртитъ на плаж, онъ пойдетъ къ ней, спроситъ слугъ или самого Бертеми. Почему же нтъ? Самые равнодушные притворяются, что интересуются умирающими: это право,— даже меньше — это вжливость, кого можетъ удивить, что онъ ее исполняетъ?

‘И затмъ, не все ли равно, теперь?— заключилъ онъ.— Я боюсь только потерять ее’.

Въ позд его мысль, не выходя изъ круга болзненныхъ видній, возвратилась къ проблескамъ надежды. Онъ разсуждалъ:

‘Надо, однако, соблюсти приличіе. Это необходимо для нея. Выздороввъ, она стала бы презирать меня за то, что я изъ трусости выдалъ тайну, которая больше принадлежитъ ей, нмъ мн!..’

И онъ сталъ придумывать, какими предлогами, безъ противорчія съ его телеграммой къ Бертеми, онъ объяснитъ свое присутствіе въ Этрета, какими уловками будетъ узнавать о здоровьи Женевьевы, не привлекая ни чьего вниманія, ничмъ не выдавая своей тоски. Онъ выдумалъ много тонкихъ хитростей, которыя вдругъ испарились изъ его головы при вид моря. Оно сверкало въ блеск солнца, оно трепетало подъ лаской легкаго втерка, безумно радостное въ этотъ день, усянное блыми парусами, казавшимися изящными игрушками: и надъ ясной красотой этого пейзажа, быть можетъ, витала смерть…

Онъ не остановился въ своемъ отел. Въ послднее мгновеніе онъ принялъ простйшее ршеніе, изъ всхъ, которыя предполагалъ: онъ отправится прямо въ Морскую виллу, узнаетъ у одного изъ слугъ о здоровьи г-жи Бертеми и оставитъ карточку для г-на Бертеми, какъ будто его визитъ былъ тмъ, чмъ казался: актомъ вжливости или любезнаго вниманія. Но когда онъ, выйдя изъ вагона, пошелъ по плажу, въ этотъ часъ почти безлюдному, онъ замтилъ въ двадцати шагахъ отъ себя Бертеми. Банкиръ весь въ блой фланели шелъ потихоньку, какъ человкъ безъ дла и безъ заботъ.

‘Она жива!’ — вскричалъ про себя Марсіаль.

Въ то же время онъ замтилъ усталое и озабоченное лицо Бертеми, который шелъ, опустивъ голову, заложивъ руки за спину, и едва не прошелъ, не видя Марсіаля, который остановилъ его съ трепетомъ страха и привтствіемъ, застрявшимъ въ его глотк.

— А, это вы,— сказалъ Бертеми,— вы, стало быть, здсь?

Захваченный врасплохъ этимъ приглашеніемъ объяснить свое присутствіе, Марсіаль отвчалъ въ тхъ же словахъ, какъ и Леволю:

— Да… на нсколько дней… Парижъ невыносимъ въ эту жару… …Можно задохнуться… Я собирался зассть. Но это невозможно. Задыхаешься!..

И онъ тотчасъ прибавилъ:

— Г-жа Бертеми?

— Благодарю васъ, ей лучше… Вн опасности, со вчерашняго дня…

И Бертеми сообщалъ подробности съ словоохотливостью человка, претерпвшаго тяжелое испытаніе и облегчающаго себ душу въ словахъ. Это былъ, дйствительно, перитифлитъ, съ которымъ боролись сначала мелкими средствами, но который вдругъ усилился, такъ что врачи сочли операцію неизбжной. Онъ сообщалъ вс детали: хлороформъ, продолжительность, антисептика, объясненія врачей. Онъ закончилъ съ страстнымъ движеніемъ, не гармонировавшимъ съ его обычнымъ холоднымъ спокойствіемъ,

— О, мы пережили тяжелые дни, могу васъ уврить! Какія отвратительныя это вещи — болзнь и смерть!

Говорило ли въ немъ дйствительное волненіе привязанности или безсознательный эгоизмъ человка, обезпокоеннаго въ своихъ привычкахъ? Марсіаль не спрашивалъ себя. Онъ видлъ предъ собой дорогое лицо, искаженное страданіемъ, прекрасные глаза, погашенные анестезіей, бдное обожаемое тло, въ которое врзались стальные инструменты, онъ чувствовалъ, что, противъ его воли, лицо его вздрагиваетъ и къ горлу подступаютъ рыданія, которыя едва удалось преодолть мощнымъ призывомъ къ энергіи. Къ ужасу этой сцены, воспроизведенной съ живостью, длавшей ее наглядной, присоединялось еще отчаяніе, что въ тотъ моментъ, когда ее такъ терзали, онъ не былъ подл нея, онъ, чья душа и тло была она, и у него вырвался подавленный вопросъ:

— Вы были при этомъ?

— Я? Нтъ. Я ждалъ.

Бертеми, бросивъ на него взглядъ, замтилъ, наконецъ, его искаженныя черты, его ужасъ.

— Какъ вы впечатлительны,— замтилъ онъ.

И въ ум его пронеслось еще смутное подозрніе. Онъ возвратился къ вопросу, который бросилъ въ начал, не придавая ему значенія:

— …Я, вдь, телеграфировалъ, что прошу васъ подождать?

Инстинктивно отражая опасность, Дюге отвтилъ тотчасъ, повторяя себя:

— О, я пріхалъ не для длъ!.. Три дня тому назадъ я не думалъ покидать Парижъ… Но тамъ слишкомъ жарко… И затмъ я усталъ, я почти боленъ… Я пріхалъ сюда такъ себ, безъ опредленныхъ мотивовъ, мн говорили, что этотъ берегъ очень спокоенъ и пріятенъ.

— Впрочемъ,— говорилъ банкиръ,— теперь, когда я успокоился, я къ вашимъ услугамъ.

— Нтъ, нтъ, пожалуйста, время терпитъ.

— Но я думалъ, что вы спшите, и ваша телеграмма…

— Да, да, я не разсчитывалъ на эту усталость. Мн, право, нуженъ покой. Мои послднія изысканія потребовали сильнаго напряженія вниманія… я переутомился… И вы тоже, посл этого страшнаго потрясенія…

Бертеми прервалъ его:

— Вы знаете, я всегда готовъ ко всему. Итакъ, когда вамъ будетъ угодно.

Пожавъ другъ другу руки, они разстались, Марсіаль, нсколько успокоившись, но терзаясь еще тмъ, что онъ узналъ, пугаясь видній страданія и крови, не замчая новой опасности, Бертеми съ пробужденнымъ подозрніемъ.

Онъ не былъ ни страстенъ, ни ревнивъ,— и чувство его было ближе въ удивленію, чмъ въ гнву. Затмъ, онъ разсуждалъ, онъ отстранялъ его отъ себя. Онъ считалъ свою жену вполн благоразумной, слишкомъ серьезной, корректной и холодной, неспособной переступить нормы законной любви. Часъ тому назадъ онъ не допустилъ бы, что его семейной жизни, идущей сообразно его требованіямъ, можетъ грозить какая-либо опасность, ибо если онъ и пользовался свободой, которую ему предоставляло равнодушіе Женевьевы, онъ не могъ подозрвать, что она вздумаетъ искать гд-либо любви, которой онъ ей не давалъ никогда. Къ тому же любовь не значилась въ его словар. По обычному представленію, полусознательно жившему въ его ум, мужчина, существо активное, для уравновшенія трудовъ, борьбы, напряженія воли долженъ имть удовольствія, женщина, существо пассивное, можетъ наполнить свое существованіе домашними занятіями и материнскими радостями. Онъ, конечно, видлъ въ своемъ обществ много бурь и много крушеній, но онъ считалъ, что его обезпечиваетъ отъ нихъ характеръ Женевьевы, которая, по его убжденію, была честна отъ природы, мало склонна къ романтичности, ея лояльность внушала ему абсолютное довріе.

Преслдуемый этой новой, тягостной заботой, онъ вошелъ въ комнату своей жены. Она лежала совершенно неподвижная, какъ полагается, подл нея сидлъ на ея постели маленькій Жакъ, котораго только что принесла бонна и который глазами, полными неопредленнаго страха, разсматривалъ похудвшую, блдную мать, слабая рука которой едва могла подняться погладить его волосики. Женевьева улыбнулась мужу, съ той безконечной потребностью сочувствія, какою полны выздоравливающіе. Эта милая дружеская доврчивая улыбка успокоила его. Онъ взялъ ее за руку и спросилъ, какъ она себя чувствуетъ.

— Мн лучше,— отвтила она,— гораздо лучше.

Онъ взглянулъ на ребенка, который сидлъ, затаилъ дыханіе, и спросилъ:

— Вамъ позволили видть Жака?

Она отвтила умоляющимъ голосомъ:

— О, на одну минутку…

Трогательную и нжную картину представляло собой это возвращеніе жизни, этотъ приливъ любви. Какъ поврить, что здсь есть ложь?

‘Мы втроемъ,— думалъ Бертеми,— образуемъ одно недлимое цлое, мы представляемъ единство, которое могла разрушить лишь смерть’. Никогда, ране опасности, которой они едва избжали, онъ не чувствовалъ съ такой интенсивностью всю силу супружескихъ узъ. И вотъ, ему грозитъ новая опасность, ибо вопросъ, который онъ себ недавно ставилъ, снова мелькнулъ въ его мысли: ‘зачмъ Дюге здсь?’

Онъ слъ подл постели и сказалъ съ разстановкою:

— А я встртилъ одного изъ нашихъ друзей, который разспрашивалъ о васъ.

Продолжая гладить кудрявую головку Жака, она спросила усталымъ голосомъ:

— А!.. Кто же это?

— Дюге.

И онъ взглянулъ на нее. Внезапная краска — онъ видлъ — окрасила блдное лицо, онъ видлъ, какъ тонкіе пальцы остановились на локонахъ Жака, онъ видлъ, что слабое еще дыханіе усилилось въ ней. Затмъ, опустивъ глаза, Женевьева спросила:

— Г-нъ Дюге, значитъ, здсь?

— Да, онъ здсь… Онъ здсь…

И Бертеми вышелъ изъ комнаты, гд онъ задыхался.

Эти смутные признаки,— пойманные взгляды, отгаданныя волненія, уже цлый часъ, возбуждавшіе и подкрплявшіе его подозрніе, были недостаточны для его ума, строгаго, послдовательнаго и сухого, съ другой стороны, состояніе сомннія, въ которомъ онъ оставался, казалось ему боле нестерпимымъ, чмъ всякая достоврность: онъ жаждалъ положительныхъ доказательствъ. Отыскивая ихъ, онъ вспомнилъ, что почта его жены, во время ея болзни, накоплялась на ея рабочемъ столик: онъ думалъ, что это счеты или т письма, какими обмниваются пріятельницы на вакаціяхъ, мысль, что эти конверты могутъ скрывать какую-либо тайну, не приходила ему въ голову. Но Женевьева, едва ей стало лучше, просила нсколько разъ ‘свои письма’ съ странной настойчивостью, и глаза ея погасали, а голова съ усталостью и досадой падала на подушку, когда, ссылаясь на ея слабость, ей въ этомъ отказывали. Бертеми разсчитывалъ найти что-либо въ этихъ письмахъ. Онъ принялся разсматривать одинъ конвертъ за другимъ, на двухъ изъ нихъ онъ замтилъ крупный почеркъ Дюге, неправильный и нервный, запечатлвающійся въ памяти, какъ оригинальная фигура. Не принадлежа въ числу тхъ, кого въ серьезныхъ случаяхъ останавливаютъ соображенія деликатности, Бертеми распечаталъ и прочелъ ихъ. Это, конечно, не были любовныя письма: въ нихъ не было искомыхъ доказательствъ, но смущенность тона и, особенно, выдуманность предлога, оправдывающаго ихъ, усиливали неизвстность: почему, желая говорить съ нимъ,— Дюге обращался въ его жен? Сопоставленные съ телеграммой, обращенной къ нему, эти два незначительныя письмеца получали свой смыслъ: онъ понялъ, что это былъ крикъ тоски, онъ отгадалъ почти — другой, мене чуждый жизни сердца отгадалъ бы вполн,— горе, ужасъ, страхъ, скрытые подъ банальностью словъ: ‘Во всякомъ случа, резюмируя положительно общее впечатлніе, эти письма раскрываютъ существованіе между ними отношеній боле близкихъ, чмъ слдуетъ’. И онъ положилъ ихъ въ свой бумажникъ. Затмъ, собравъ остальные конверты, онъ понесъ ихъ къ Женевьев и, продолжая свое изслдованіе, бросилъ на ея постель.

— Вотъ сколько!— вскричалъ онъ, покраснвъ отъ удовольствія или отъ волненія.

Не распечатавъ ни одного конверта, она читала адреса одинъ за другимъ. И Бертеми видлъ, какъ съ окончаніемъ разбора облако безпокойства омрачило ея лобъ и грусть затуманила ея глаза. Усталымъ жестомъ она оттолкнула все, повернувъ голову въ стн.

— Вы не будете ихъ читать?

— Не теперь. Я устала.

Ея голосъ дрожалъ.

— Женевьева!— сказалъ онъ, приближаясь, она не смотрла на него.

— Оставьте меня, прошу васъ!— сказала она.

О, зачмъ она была еще больна,— и такъ слаба, что одно усиліе пересмотрть эти бумажки могло въ самомъ дл лишить ее силъ, и что для того, чтобы спросить ее, чтобы знать, надо было ждать еще…

Во время слдующихъ дней Бертеми всякій разъ, выходя изъ дому, встрчалъ Дюге, который скитался, удрученный, по берегу, влача тяготу своего бездлья, и хотя нсколько успокоился, все же не ршался ухать, не повидавъ Женевьеву. Они пожимали другъ другу руку и будто спокойно разговаривали, стараясь скрыть другъ отъ друга глубокую драму своего сердца, одинъ притворяясь беззаботнымъ, другой — любезнымъ, и оба,— взвшивая каждое свое слово, слдя за своими взгядами и жестами. Бертеми съ легонькой ироніей спрашивалъ:

— Что же, вы отдохнули, г-нъ Дюге?

— О, да,— отвчалъ Марсіаль,— морской воздухъ отлично дйствуетъ на меня.

— Вамъ нравится нашъ берегъ?

— Чрезвычайно.

И стараясь съ усиліемъ взять врный тонъ, онъ спрашивалъ въ свою очередъ,

— Г-жа Бертеми?

— Ей съ каждымъ днемъ лучше, благодарю васъ.

Бертеми смертельно хотлось измучатъ Марсіаля ложными извстіями. Но онъ не ршался посл того какъ встртили его разъ съ однимъ изъ врачей Женевьевы.

Однажды Марсіаль осмлился:

— Принимаетъ уже г-жа Бертеми? Могу я сдлать ей визитъ?

Это стоило ему сухого:

— Нтъ еще.

Время, однако, несло свою долю умиротворенія, мене твердый въ своей достоврности, Бертеми сталъ сомнваться. Признаки, которые онъ сначала истолковывалъ въ самомъ категорическомъ смысл, стали понемногу казаться ему мене убдительными. Перечитавъ много разъ удержанныя письма, онъ потерялъ отъ постоянныхъ комментаріевъ ясное пониманіе ихъ. Если между ними есть тайна, подумалъ онъ однажды, то они имютъ, несомннно, какое либо средство сообщаться быть можетъ, симпатическія чернила. Подвергнувъ листки дйствію огня, онъ разубдился въ этомъ. Но въ тоже время онъ замтилъ, что дата перваго письма совпадала съ днемъ, избраннымъ Женевьевой для поздки въ Парижъ, которая не состоялась вслдствіе ея болзни. Изъ этого сопоставленія онъ сдлалъ нкоторые выводы, которые показались ему слишкомъ смлыми. Такимъ образомъ его итоги колебались сообразно его настроеніямъ, такъ что въ конц концовъ они походили на счетъ, гд об части уравновшены, но гд опытный взглядъ чувствуетъ нкоторую неправильность. Въ такомъ положеніи были его соображенія, когда Марсіаль попросилъ позволенія навстить Женевьеву. Отвтивъ отказомъ, онъ повиновался инстинктивному движенію, о которомъ тотчасъ пожаллъ, такъ какъ понялъ, что въ соотвтственной обстановк ослабвшая Женевьева и возволнованный Марсіаль не смогутъ, врно, скрыть своихъ чувствъ. И, когда Дюге въ одну изъ ихъ частыхъ встрчъ на прогулк возобновилъ свою неблагоразумную просьбу, онъ получилъ отвтъ, на который не смлъ надяться:

— Да, пожалуйста, врачи разршили короткія посщенія.

— Завтра?

— Зачмъ же завтра? Сейчасъ. Пойдемте.

Онъ повелъ его за собой безъ разговоровъ, и безъ доклада ввелъ его въ маленкій салонъ, гд Женевьева, лежа на кушетк, была погружена въ безпокойныя молчаливыя грезы. Жизнь ея была вн опасности, онъ могъ быть грубъ и жестокъ,

Ужь цлую недлю она не слышала ничего о Марсіал и не смла спросить о немъ. Увидвъ его вдругъ предъ собой, она потерялась, но все же нашла силу подавить крикъ, вырвавшійся изъ ея сердца.

— Вы!…— начала она.

Съ невроятнымъ усиліемъ измнивъ тонъ, она прибавила,

— Г-нъ Дюге…

Ей удалось еще пробормотать:

— Очень любезно, право…

Онъ поклонился, потрясенный видомъ этого похудавшаго лица, изборожденнаго морщинами, съ вытянутыми и заостренными во время болзни чертами, онъ пожалъ блдную руку, немного посинвшую отъ сти венъ, просвчивавшихъ сквозь прозрачную кожу. Ея рука скрылась въ его рук и съ усиліемъ возвратила ему пожатіе. Онъ искалъ фразъ, которыя могъ бы сказать и нашелъ лишь нсколько несвязныхъ выраженій банальной симпатіи, которыя застряли въ его глотк, между тмъ какъ въ порыв жалости онъ еле держался на ногахъ, порываясь броситься на колни и молиться этимъ бднымъ ручкамъ, этому бдному тлу, всему этому страдальческому существу, которое полно, казалось ему, мольбы о поддержк, утшеніи, ласк. Въ трехъ шагахъ отъ нихъ, спокойно улыбаясь, Бертеми подъ вопросами и отвтами этого тягостнаго разговора читалъ, что могъ понять изъ ихъ мыслей.

II.
Объясненія.

Проводивъ съ обычной флегмой Марсіаля до дверей виллы, Бертеми возвратился къ жен, которая, еще трепеща, старалась скрыть за улыбкой муку волненій, мелькавшихъ въ ея глазахъ. Такъ какъ ничто, кром самолюбія,— ни чувства, ни сердце — не было затронуто въ Бертеми и такъ какъ онъ вообще не былъ жестокъ, онъ сохранилъ достаточно хладнокровія, чтобы отложить до боле удобнаго времени моментъ необходимаго объясненія, но, какъ судья, который не даетъ обвиняемому времени приготовиться къ защит,— онъ не хотлъ отказаться отъ выгодъ этого мгновенія и ршилъ приступить къ краткому допросу. Съ спокойнымъ лицомъ онъ услся подл кушетки, взялъ газету, развернулъ ее, потомъ положилъ на мсто и, воспользовавшись моментомъ, когда взгляды его и Женевьевы встртились, спросилъ:

— Этотъ визитъ васъ очень утомилъ?

Женевьева выдержала взглядъ и отвтила слабымъ голосомъ,

— Да, очень.

Онъ продолжалъ боле рзкимъ тономъ:

— Онъ, однако, доставилъ вамъ удовольствіе?

— Да, конечно!

Она отвернула голову усталымъ жестомъ, точно считая разговоръ оконченнымъ.

Онъ продолжалъ:

— Потому-что вы, кажется, очень симпатизируете г-ну Дюге.

Она снова взглянула на него, начиная бояться:

— О, да,— прошептала она,— г-нъ Дюге мн очень нравится.

И, чтобы защититься, она прибавила боле увреннымъ голосомъ:

— Какъ и вамъ, кажется.

Легкимъ движеніемъ плечъ Бертеми показалъ, что его этимъ не проведешь.

— Что касается васъ,— сказалъ онъ,— эта симпатія можетъ считаться взаимной. Г-нъ Дюге охотно видитъ васъ. Послднюю зиму вы, кажется, часто встрчались?

Это былъ форменный допросъ. Женевьева попыталась устранить подозрніе, котораго ея мужъ не скрывалъ.

— Конечно,— объяснила она,— мы бываемъ почти въ томъ же обществ.

Бертеми сдлалъ поправку:

— Позвольте, милая. Вы хотите сказать, что г-нъ Дюге бываетъ въ томъ же обществ, что и мы, не правда-ли? И весьма недавно, два-три года всего, кажется, ибо раньше онъ не бывалъ ни въ какомъ обществ: онъ считался дикаремъ: работа поглощала его цликомъ, его не видли нигд. Эту зиму его видли везд. Онъ сталъ свтскимъ человкомъ. Онъ измнился.

Женевьева не отвчала, храня молчаніе по тому инстинкту виновныхъ, съ которымъ они избгаютъ противорчій въ оправданіяхъ. Сколько ей позволяло ея смущеніе, она старалась проникнуть въ истинный смыслъ словъ, которыя слышала, безпокойныя по своему содержанію, они были сказаны мирнымъ тономъ, едва-ли боле рзкимъ, чмъ тонъ ихъ обычной вялой бесды. Такъ какъ она молчала, Бертеми выдержалъ ее мгновеніе подъ своимъ острымъ взглядомъ и продолжалъ:

— Васъ не удивляетъ эта метаморфоза?

Онъ ждалъ.

— Нтъ,— пробормотала она, наконецъ, съ усиліемъ,— нтъ. Почему бы она могла удивить меня?

Нетерпливое ‘гмъ!’ послдовало за язвительной усмшкой.

— Меня,— сказалъ онъ,— это нсколько удивляетъ, хотя это меня и не касается. Тмъ боле, что кром баловъ вашъ другъ вообще часто бываетъ въ свт… Если, по крайней мр, судить по числу посщеній, которыми онъ удостоилъ васъ, въ ваши дни…

Она совершенно растерялась. Приподнявшись на локт и тщетно стараясь выдержать его испытующій взглядъ, она лепетала:

— Ну да, Боже мой, это врно. Г-нъ Дюге часто бывалъ у меня эту зиму. Но чтоже здсь особеннаго?

Онъ прервалъ ее,

— О не волнуйтесь, другъ мой, пожалуйста! Вы знаете, что я вовсе не ревнивъ. И поврьте, что если бы мн случайно и пришлось стать таковымъ, то я не выбралъ бы момента вашего выздоровленія для того, чтобы…

Поискавъ подходящее слово, онъ кончилъ:

— …Чтобы дразнить васъ. Онъ иронически подчеркнулъ фразу и всталъ, кончая разговоръ.

Онъ пошелъ бродить не по берегу, гд ему помшала бы сутолока знакомыхъ фигуръ, но по безлюднымъ дорогамъ за городомъ, мимо садовъ и заборовъ, за которыми паслись маленькія нормандскія коровы. Движеніе возбуждало его мысли, которыя онъ старался выяснить съ той точностью, которая была однимъ изъ драгоцннйшихъ свойствъ его ума.

Поведеніе Женевьевы, обыкновенно такъ владвшей собою, а теперь вдругъ такъ глубоко возволнованной, не позволяло ему сомнваться доле: между нею и Дюге было нчто большее, чмъ неопредленное сближеніе симпатіи, которое является иногда между мужчинами и женщинами того-же свта, которые привыкли въ уголк салона обмниваться мыслями: здсь было начало нжности, зарожденіе привязанности, уже мощной быть можетъ, высказанной, но, конечно, еще невинной. Насчетъ этого послдняго пункта Бертеми былъ спокоенъ въ виду всего, что онъ, казалось, зналъ и о дйствующихъ лицахъ, и о ход страстей. Онъ считалъ Женевьеву холодной и серьезной. Отправляясь отъ этой первой посылки, онъ разсуждалъ приблизительно слдующимъ образомъ: бездйствіе сердца и невниманіе, которое онъ оказывалъ ей, могли, несомннно, склонить ее къ тому, что онъ называлъ ‘романомъ’ но, не говоря уже о ея природной честности, сложная жизнь свтской женщины, обязанности превосходной матери, заботы образцовой хозяйки дома охраняли ее отъ опасностей чувства, которымъ такъ трудно ворваться въ наполненную жизнь. Гд взяла бы она досугъ для сложной интриги? И если предположить, что она дошла до нея, то неужто онъ, проницательный, внимательный, недоврчивый, могъ-бы ничего не замтить? Что касается Дюге, онъ считалъ его человкомъ занятымъ, поглощеннымъ многочисленными работами, честолюбивымъ, отданнымъ длу, а не мечтаніямъ, для такого человка — Бертеми судилъ по себ,— любовь можетъ быть только мимолетнымъ развлеченіемъ, чтобы онъ бросился въ авантюру, послдствія которой могутъ быть серьезны или чтобъ онъ, ршившись на нее и увидвъ опасность, сталъ ее продолжать — вотъ что казалось невроятнымъ. Однако, какъ бы ни было еще слабо чувство, явившееся между ними — а Бертеми отталкивалъ все убждавшее его, что оно не таково оно все-же представляло опасность для него, то есть для прочности его семейной жизни, для его положенія, для уваженія, которое онъ желалъ внушать другимъ. Ибо, по его разсчетамъ, безупречность семейной жизни была однимъ изъ устоевъ, на которыхъ зиждется мудрое зданіе человческой карьеры: надо было, слдовательно, сохранить ее неприкосновенной, прежде всего, изъ уваженія къ существующему порядку, деликатная архитектура котораго требуетъ сохраненія деталей, и затмъ изъ страха предъ непредвиднными катастрофами, которыя могутъ произойти вслдствіе потрясающихъ его ударовъ. Мужчина свободенъ: его развлеченія не оставляютъ послдствій, женщина связана: у нея есть долгъ. То, что этотъ разсчетъ нарушаетъ справедливость въ его пользу, мало безпокоило Бертеми, онъ былъ изъ тхъ, кто полагается на то, что есть, а не на то, что могло бы быть. Задача въ данный моментъ заключалась, стало быть, въ томъ, чтобы какимъ-нибудь способомъ пресченія и предупрежденія разлучить два существа, близость которыхъ представляла собой возможную опасность. Поставленная такимъ образомъ задача — какъ и всякая задача правильно поставленная — ршена заране. Это ликвидація, совершенно подобная ликвидаціи сложнаго предпріятія, напримръ, въ случа несостоятельности съ благопріятнымъ балансомъ, онъ будетъ дйствовать въ ней съ рзкостью, къ которой онъ охотно прибгалъ въ критическихъ случаяхъ, какъ человкъ, который знаетъ всегда, чего хочетъ, и идетъ напрямикъ. Въ немъ пронеслось сожалніе: съ ликвидаціей, пожалуй, погибнутъ дловые проекты, покоющіеся на геніи Дюге. Но онъ не задумался надъ этимъ: въ сущности, никакія выгоды предпріятія, какъ бы оно ни казалось выгодно, не уравновсятъ нападенія на честь и на правильность жизни. И затмъ, когда случай этотъ будетъ покрытъ забвеніемъ, кто помшаетъ ему возобновить съ изобртателемъ простыя дловыя отношенія? Но теперь необходимо прибгнутъ къ ршительному объясненію, къ разрыву, который положитъ конецъ интриг и для котораго онъ разсчитывалъ примнить самое Женевьеву, какъ только она поправится. Какъ только она соберется съ силами и вновь станетъ спокойнымъ и здоровымъ существомъ, которое онъ зналъ, онъ обратится къ ея благоразумію, и онъ не сомнвался, что добьется отъ нея всего, что ему нужно. Опредливъ такимъ образомъ все дло, онъ назначилъ ему мсто и далъ себ общаніе не воспоминать о немъ.

Одинъ случай показалъ ему, что объ этомъ забыть не такъ легко.

Между знакомыми, выказавшими дятельное сочувствіе во время его тревоги, была и г-жа Уатерсъ. Со времени выздоровленія Женевьевы она навщала ее такъ часто, какъ ей только позволяла вчная суета ея образа жизни. Однажды входя въ Морскую виллу, она встртила Дюге, который выходилъ оттуда. Послдовалъ обычный обмнъ фразъ: ‘Вы здсь?.. Давно-ли?.. Почему васъ нигд не видно?..’ Такъ какъ Женевьева устала, г-жу Уатерсъ принялъ самъ Бертеми, и имя Марсіаля немедленно вошло въ разговоръ:

— Онъ недавно здсь?— спросила г-жа Уатерсъ.

Бертеми отвтилъ равнодушно:

— Кажется.

— Вы видитесь съ нимъ?

— Иногда. Онъ заходитъ освдомиться.

— А вы мн не говорили о немъ!

Бертеми сдлалъ жестъ, который значилъ: ‘Я думалъ, что его присутствіе такъ же безразлично для васъ, какъ и для меня’. Но она продолжала:

— Что же онъ здсь длаетъ?

— Я думаю, отдыхаетъ.

Этотъ допросъ начиналъ причинять ему неопредленное непріятное ощущеніе.

— Можно подумать, что онъ прячется,— говорила г-жа Уатерсъ,— что это можетъ означать? Почему онъ не показывается?

На этотъ разъ Бертеми не могъ скрыть нкотораго нетерпнія и отвтилъ:

— Почемъ мн знать? Г-нъ Дюге мн не исповдуется.

Г-жа Уатерсъ замтила:

— Я считала васъ очень близкими.

Ему показалось въ этотъ моментъ, что она слишкомъ любопытна и что ея любопытство становится нсколько насмшливымъ.

— Мы очень близки?— возразилъ онъ.— О, нтъ. Насъ связываютъ кой-какія дловыя отношенія, и онъ бываетъ иногда у насъ. Вотъ и все.

— Онъ со странностями,— замтила г-жа Уатерсъ посл короткаго молчанія.

Увидвъ въ этомъ опредленіи вызовъ, Бертеми принялъ его и сталъ по своему объяснять Марсіаля:

— Это прежде всего работникъ,— говорилъ онъ!— Вы, женщины, не знаете, что такое трудъ: онъ наполняетъ жизнь, онъ поглощаетъ ее, это — страсть, какъ и всякая другая, но боле исключительная и боле сильная. Вы считаете насъ ‘странными’, ваше воображеніе возбуждается нашими ‘странностями’, тмъ боле, что вы охотно предполагаете, будто причиной всхъ нашихъ дйствій должна быть… одна изъ васъ. Это вамъ льститъ. И затмъ у всхъ васъ страсть въ тайн. Но позвольте же уврить васъ, сударыня, чтобъ данномъ случа вы несомннно ошибаетесь. Г-нъ Дюге, на мой взглядъ, мене таинственъ, чмъ самый несложный изъ его аппаратовъ. Онъ очень занятъ. Вотъ и все. Но этимъ объясненіемъ вы никогда не удовлетворитесь.

Г-жа Уатерсъ сперва отвтила лишь легкимъ смхомъ, она задумалась и, устремивъ на него лукавый и язвительный взглядъ, сказала въ заключеніе:

— Да, вы правы, женщины везд видятъ тайны. Но мужчины ихъ не видятъ нигд. А между тмъ, тайны бываютъ…

И, смущенный, разсянный, онъ сталъ ломать себ голову надъ смысломъ этихъ словъ. Едва оставшись одинъ, онъ осыпалъ себя упреками за жаръ своего излишняго краснорчія, которое, быть можетъ, привлекло вниманіе его опасной собесдницы или подкрпило подозрніе, которое она могла имть.

Невыносимая мысль, что другіе знаютъ больше, чмъ онъ, терзала его и даже потрясла на моментъ мнніе его объ отношеніяхъ жены и Дюге. Но это мнніе было необходимо для его плана аттаки: онъ остался при немъ, ршившись не измнять его,— и лишь ставъ боле нервнымъ, боле раздражительнымъ, чувствуя необходимость тратить большее количество энергіи на выполненіе своихъ предначертаній.

Однако, два раза еще онъ допустилъ въ своемъ присутствіи визиты Марсіаля: нсколько минутъ разговора, гд, подъ спокойствіемъ условныхъ фразъ, кипли внутреннія бури, гд сердца рвались одно къ другому, гд даже взгляды не были свободны и гд лишь пожатіе руки при вход и прощаніи могло быть краснорчиво своимъ нмымъ языкомъ. Во время второй изъ этихъ встрчъ, боле тягостныхъ, чмъ разлука, когда въ немъ бушевало отчаяніе быть въ двухъ шагахъ отъ возлюбленной и въ то же время такъ далеко отъ нея, какъ будто между ними легла вся толща земли, Дюге сообщилъ, что узжаетъ завтра. Женевьева опустила глаза. Увы, она не могла сказать ему, что счастлива его близостью, хоть столь краткой и тяжелой, что рада этимъ маленькимъ мгновеніямъ, когда слышитъ его голосъ. Но Марсіаль понялъ ее и, пожалвъ о сказанномъ, захотлъ поправиться:

— Впрочемъ, я, быть можетъ, еще вернусь: осенній закатъ солнца такъ хорошъ на этомъ побережья, если я найду свободное время, я воспользуюсь имъ.

— А мы, врно, скоро соберемся уже въ Шармиль,— сказалъ Бертеми.

— Скоро?— спросила Женевьева, взглянувъ на него.

Онъ не отвтилъ. Марсіаль, котораго эта коварная фраза погрузила въ неизвстность, простился со словами:

— Во всякомъ случа, я надюсь, сударыня, увидть васъ въ скоромъ времени.

— Я надюсь,— повторила Женевьева съ грустной прощальной улыбкой, между тмъ какъ ироническая усмшка пробжала по довольному лицу Бертеми.

— Когда вы дете?— спросилъ онъ Дюге.

Надо было отвтить.

— Завтра утромъ.

— Первымъ поздомъ?

— Да.

— Такъ.

Когда Марсіаль вышелъ, онъ вернулся въ Женевьев.

— Можетъ случиться, что я завтра поду вмст, съ г-номъ Дюге.

Она удивилась:

— Какъ, вы дете въ Парижъ?

— Да. Мое присутствіе тамъ необходимо. Вамъ теперь гораздо лучше. Имете вы что-либо противъ?

— Нтъ. Вы долго тамъ пробудете?

— Дня три — четыре. Есть у васъ порученія?

— Нтъ, благодарю васъ.

Она прибавила нершительно:

— Я сама думаю за день или за два до перезда въ Шармилль побывать въ Париж.

Онъ пристально посмотрлъ на нее.

— Зачмъ?

Она тотчасъ взволновалась.

— Господи, для покупокъ,— объяснила она…— для осеннихъ туалетовъ…

— Я не желаю, чтобъ вы утомлялись,— сухо объявилъ онъ.

Она попыталась настоять на своемъ.

— Но черезъ десять дней я буду совершенно здорова.

Онъ кончилъ:

— Нтъ. Я хочу, чтобы вы соблюдали вс возможныя предосторожности. Мы обойдемся безъ неблагоразумія, не правда-ли?

Онъ никогда не былъ такъ холоденъ, такъ мраченъ, такъ рзокъ. И его лаконическія фразы, падавшія, какъ повелительныя распоряженія, казалось Женевьев, скрываютъ всякія угрозы,— тмъ боле, что этотъ деспотическій тонъ совершенно противорчилъ тому мягкому голосу, который Бертеми усвоилъ съ ея болзни. И встревоженная, она обратилась къ нему почти умоляющимъ тономъ:

— Вы не удете, не повидавшись со мною, не правда-ли, другъ мой?

Бертеми, казалось, не понялъ ее.

— Я ду раннимъ поздомъ,— возразилъ онъ,— вамъ нуженъ еще покой.

Она настаивала:

— Пожалуйста!

Такъ была велика ея потребность успокоиться, что она взяла его за руку, почти съ нжностью. Онъ изумился: давно уже жена не выказывала ему ничего, кром холодной сдержанности, но онъ уступилъ:

— Я сдлаю, какъ вы хотите.

Всю ночь съ открытыми глазами въ темнот, гд мерцалъ свтъ ночной лампочки, Женевьева пыталась проникнуть мыслью въ неизвстность, окутавшую ее: теперь, когда Марсіаль собирался еще боле отдалить два существа, такъ разлученныя, она была безнадежно одинока, а безпокойство, отблескъ котораго никто не долженъ былъ прочесть въ ея глазахъ, терзало и ее — и Богъ знаетъ, сколько оно еще могло продлиться? Ибо какія же слова или какіе поступки могутъ, наконецъ, освтить этотъ мракъ? Когда сможетъ она получить увренность въ томъ, что ихъ тайна еще принадлежитъ имъ однимъ? Какія странныя препятствія можетъ воздвигнуть завтра неблагоразуміе Марсіаля или смущеніе, выдавшее ихъ?

Придя проститься съ нею, согласно общанію, Бертеми былъ пораженъ: она сидла, облокотившись о подушки и вся дрожа отъ безсонной ночи.

— Какой у васъ усталый видъ,— сказалъ онъ.— Вы дурно спали?

— Да, очень дурно…

Она ждала слова сочувствія или предложенія отсрочить путешествіе, но такъ какъ онъ молчалъ и взглядъ его причинялъ ей страданіе, она добавила:

— Я себя дурно чувствую сегодня, очень дурно.

Онъ не измнилъ своего равнодушія и спокойной вжливости.

— Вы нсколько устали за эти дни,— сказалъ онъ,— и волновались немножко. Слдовало быть осторожне. Если будутъ постители, я прикажу не принимать…

Эта фраза, произнесенная особенно ршительнымъ тономъ, несомннно, предупреждала попытку Марсіаля, намренія котораго могли измниться.

— И я прикажу увдомить врача, чтобы онъ навстилъ васъ… До свиданія.

— Такъ вы дете… ршительно?

— Конечно.

— И вернетесь?

— Какъ можно скоре.

— До свиданія…

Оставшись одна, она возвратилась къ своему отчаянію. Прежде всего она подумала, какъ больно будетъ Марсіалю, когда онъ, встртивъ Бертеми на вокзал, увидитъ, что потерялъ долго жданный случай повидаться съ нею наедин. И она почувствовала въ себ приливъ жалости къ нему съ той ласковой грустью, въ которой таится самоудовлетвореніе, съ какимъ женщины относятся къ страданію, которое сами причинили. Глаза ея наполнились слезами, а тихій голосъ повторялъ ласкающія слова, которыми она часто утшала его:

— Бдный мой!.. Мой дорогой, мой бдный!..

Потомъ внезапно мечты ея омрачались. Она представила себ путешествіе обоихъ мужчинъ, полныхъ посл всего предыдущаго страшной ненавистью другъ къ другу. Одинъ стоитъ за свои права, другой за свою любовь,— и оба, подъ маской вжливости на лицахъ, готовыхъ исказиться, будутъ разговаривать о длахъ или о пустякахъ. О, хоть бы изъ этой встрчи, изъ того простого факта, что они сидятъ другъ подл друга и что, за ложью ихъ словъ, сталкиваются ихъ страсти,— не вышло объясненія, которое, она чувствовала, нависло надъ ними, какъ туча, заряженная громомъ и молніями. Дрожь ужаса пронеслась по ея волосамъ.

— И я не буду знать ничего!— вскричала она.— Ничего, ничего, ничего!

Но надо было оставаться спокойной, тянуть свою жизнь больной, которой заботы о выздоровленіи не даютъ двигаться. Вотъ горничная подала ей чай, который она пила уже нсколько дней съ тартинками. Но Женевьева оттолкнула круглые блестящіе ломтики и залпомъ опорожнила, молча, свою чашку. Затмъ, замтивъ, что двушка не уходитъ, она вспомнила, что каждое утро звала въ себ Жака, и приказала привести его. Его усадили на ея постели вмст съ большимъ желтымъ полишенелемъ, съ которымъ онъ не разставался уже цлую недлю. На немъ былъ темный бархатный костюмъ съ кружевнымъ воротникомъ, по которому разсыпались его каштановые волосы съ золотистыми переливами, онъ былъ восхитителенъ съ своими слишкомъ выразительными глазками и матовымъ личикомъ, обожженнымъ на солнц и оттненнымъ близною воротника. Онъ поцловалъ мать, и сталъ нжиться вмст съ нею съ ласковымъ кокетствомъ двочки, онъ лепеталъ на своемъ неопредленномъ язык прелестныя вещи, путая смутныя воспоминанія и образы, отпечатлвшіеся въ его глазахъ во время вчерашней прогулки, особенно увлеченный блкой, которую видлъ въ клтк у продавца птицъ.

— Что же она тамъ длаетъ?— спросила разсянно Женевьева.

Малютка подумалъ немножко, вспомнилъ, какъ вертится колесо отъ вчной суеты дятельнаго зврка, и отвтилъ:

— Она играетъ своими лапками!

Мать горько улыбнулась: такъ дти понимаютъ заточеніе, рабство, горе. Если его спросить: ‘Что длаетъ твоя мать?’ — онъ, несомннно, отвтитъ: ‘Она играетъ въ своей постели!’ Но потомъ онъ выростетъ, онъ узнаетъ страданія и, быть можетъ, любовь. И, охваченная жалостью къ его будущей судьб, она набросилась на него съ такими страстными поцлуями, что Жакъ, изумленный, вырвался, устремивъ на нее свои большіе свтлые глаза, гд мелькало темное чувство тайны. При этомъ взгляд недоумнія, смутной боязни, безсознательнаго сочувствія — такъ глядятъ иногда врныя собаки на своего хозяина, когда онъ страдаетъ — Женевьеву пронизалъ вопросъ, давно уже бродившій въ ней и вдругъ получившій выраженіе: достаточно-ли она любитъ свое дитя? Внутренній голосъ, жестокій и мстительный закричалъ ей: ‘Нтъ, нтъ!’ Она обожаетъ его, она пойдетъ за него на смерть: этого мало. Нтъ, она недостаточно его любитъ. Она любитъ только Марсіаля: его она находитъ всегда въ глубин своихъ мыслей. Любовь подобна завоевателямъ, окружающимъ себя развалинами: она опустошаетъ сердца, гд воцаряется, и все вкругъ себя обращаетъ въ пустыню. Лишь она одна жива среди гробовъ. Теперь она и Марсіаль были точно путники, затерявшіеся въ безконечной пустын, гд другіе мелькали лишь какъ тни боле или мене неясныя. Тнь Жака вырзалась съ наибольшей отчетливостью: такая маленькая, такъ мало мста занимающая въ ихъ свт! Ея сынъ подл нея, въ ея рукахъ, у ея сердца,— а она зоветъ и жаждетъ того, отсутствующаго. И вотъ, погрузивъ свои пальцы въ волны его кудрей, она раскрыла и почувствовала цлую вереницу мучительныхъ ‘почему’. Почему ей мало любви этого прелестнаго ребенка? Почему сердце ея вышло изъ колеи, почему оно рвется къ запретному безконечному? Почему страсть, ее поглотившая, подавила вс ея привязанности, изгнала ея обязанности? Почему ей приходится покупать счастье цной такой тоски? И что за счастье? Счастіе тайныхъ встрчъ, счастіе привала въ пустын. О, откуда въ насъ это счастіе и эта мука невозможности жить вн любви? И почему міръ созданъ такъ, что нтъ любви вн безконечныхъ и кровавыхъ коллизій чувствъ, разрывающихъ другъ друга въ борьб противъ закона, который он нарушаютъ?

Ребенка унесли.

Вставъ и перейдя на кушетку, г-жа Бертеми еще слабой рукой написала много писемъ, чтобы имть возможность вложить межъ нихъ одно, которое она такъ хотла отправить. Это было лишь короткое письмецо, почти холодное, ибо, чтобы сказать все, ей нужны были цлыя страницы, ибо въ своей вынужденной неподвижности она чувствовала себя стсненной и зависимой въ своемъ дом, гд не была хозяйкой:

‘Благодарю васъ, другъ мой, за вашъ пріздъ. Благодарю за ваше ожиданіе, за вашу тоску, за ваши посщенія. Но берегитесь! Я чувствую, что вы въ опасности. Не пишите мн. Еще немного мужества и терпнія. Въ конц мсяца я буду въ Шармиль, а затмъ въ город. Не говорю вамъ ничего изъ всего, что хотла бы вамъ сказать: я не могу, я не свободна, я боюсь… И на этотъ разъ, не упрекайте меня въ этой боязни!.. До скораго свиданія! Я люблю тебя. Ж.’

Едва Женевьева отдала пачку писемъ горничной, какъ ее снова охватилъ страхъ, ея мужъ, съ его настороженной теперь мыслью, могъ дать двушк приказъ слдить за корреспонденціей, такъ что письмо попадетъ въ его руки. До сихъ поръ онъ могъ только сомнваться, теперь онъ будетъ имть увренность, доказательство, документъ. И тогда… Тогда наступитъ конецъ, давно предвиднный кризисъ, гд рухнетъ затйливое и хрупкое сооруженіе ихъ любви, окруженное столькими врагами, тогда произойдетъ драма,— съ неизвстными событіями, какія могутъ быть вызваны бушующей страстью и бшенной ревностью, тогда придетъ позоръ или смерть, какая нибудь еще невдомая форма страданія, какое-нибудь непредвиднное ршеніе, грубое и мучительное. Но когда вечеромъ слдующаго дня Бертеми возвратился, онъ поздоровался съ нею съ такимъ совершеннымъ равнодушіемъ, съ такимъ индифферентнымъ спокойствіемъ, что она успокоилась, если бы ея письмо было у него, онъ уличилъ бы ее имъ, какой человкъ, замышляя планы ненависти или мести, могъ бы хранить маску столь улыбающуюся и холодную?

Однако, выздоровленіе Женевьевы приняло благопріятное теченіе, и насталъ моментъ перезда въ Шармиль. Начиналась осень, боле поздняя чмъ всегда,— точно и времена года были въ заговор противъ нея. Бшенные порывы холоднаго втра несли облака песку по безлюдному берегу. Было неблагоразумно оставаться доле на этомъ открытомъ сверномъ побережьи. Надо было ухать,— и какъ медленно приближался заране назначенный день отъзда! О, этотъ берегъ, гд она бродила усталой походкой, этотъ песокъ, прибитый моремъ къ подножью утесовъ, это море, это непостоянное море, которое теперь рвалось и ревло подъ ударами свернаго втра, эти отели, эти виллы, эти тропинки, огибающія сады съ желтющими деревьями, весь этотъ пейзажъ, вся эта страна,— о, до какой степени все это было ненавистно Женевьев! Этотъ широкій горизонтъ сковывалъ ее боле неумолимо, чмъ тсныя стны тюрьмы, она страдала здсь, какъ преступникъ въ заключеніи, какъ обвиняемый въ застнк. Это небо съ своей толпой облаковъ давило ее всей тяжестью своей лазурной безконечности.

Но вотъ темница раскрывается, она будетъ свободна, она будетъ дышать инымъ воздухомъ, жить подъ инымъ небомъ,— жить для возлюбленнаго, который ждетъ, жаждетъ, призываетъ ее. И нетерпніе ея стало такъ велико, что передъ самымъ отъздомъ, въ среду, въ длинномъ письм, которое она написала Дюге, она предлагала ему цлый планъ ускорить встрчу,— планъ, выработанный съ методической точностью и такою хитростью, какою она до сихъ поръ не отличалась. Въ Шармил она принимала обыкновенно по вторникамъ, она извститъ всхъ объ ихъ возвращеніи днемъ позже, такъ что, если онъ прідетъ тотчасъ, онъ можетъ надяться застать ее одну, не удививъ никого своимъ визитомъ.

Женевьева не могла знать, что моментъ неизбжнаго объясненія близокъ и что она сама вызоветъ его.

Въ понедльникъ вечеромъ, когда они сидли на веранд и Бертеми, куря, игралъ съ Жакомъ, она начала разговоръ:

— Я написала кой-кому изъ нашихъ друзей, что мы возвратились… тмъ, кто, врно въ Париж… Я была бы рада видть кого-нибудь .

Посл краткаго колебанія, желая предупредить удивленіе, которое могъ бы вызвать пріздъ Марсіаля, она добавила самымъ непринужденнымъ тономъ, какой могла принять:

— Пожалуй, завтра кто-нибудь уже прідетъ.

Бертеми вздрогнулъ:

— Кто же?— спросилъ онъ.— Кто?

Она испуганно объяснила:

— Господи, почемъ я знаю? Кто либо изъ нашихъ друзей, кто знаетъ наши привычки… Мы возвратились въ этомъ году позже, чмъ обыкновенно… Быть можетъ, кто-нибудь, разсчитывая, что мы уже здсь, прідетъ завтра…

Бертеми придавилъ пуговку электрическаго звонка и, держа Жака на колняхъ, спросилъ, пронизавъ ее своимъ проницательнымъ взглядомъ:

— Г-нъ Дюге, напримръ?

Она поблднла.

— Быть можетъ, и онъ, быть можетъ, кто-нибудь другой.

На порог салона появился слуга.

— Отведите Жака,— приказалъ Бертеми. — Ему пора спать.

На протестъ ребенка онъ отвтилъ повелительнымъ тономъ:

— Поцлуй твою мать и молчи… Ну, спокойной ночи!

И, придвинувъ свое кресло къ Женевьев, онъ продолжалъ:

— Я собирался поговорить съ вами именно о немъ.

Она отвтила съ дланнымъ жестомъ изумленія:

— О г-н Дюге?

— Да. Я хочу, чтобы вы перестали его принимать.

Потерявшись, она еле нашла силу для вопроса:

— Почему?

— Вы знаете почему.

Она попыталась выдержать его взглядъ и защищаться:

— Какъ я могу это знать? Разв я посвящена въ ваши дла?

Раздраженный этой непокорностью, онъ нахмурилъ брови и продолжалъ.

— Вамъ угодно, чтобъ я объяснился? Извольте! Я нахожу, что вниманіе г-на Дюге неумстно. Онъ явился во время вашей болзни въ Этрета безъ всякаго благовиднаго предлога, очевидно, только для того, чтобы имть свднія о васъ. Онъ старался видть васъ еще тогда, когда вы не принимали никого. Вы были взволнованы встрчей съ нимъ. Прибавлю, что онъ пишетъ вамъ слишкомъ часто.

Взглядомъ и замедленной рчью онъ подчеркнулъ послднюю фразу, которая трепетомъ ужаса пронизала Женевьеву и которую онъ почти тотчасъ поправилъ.

— О, это не компрометирующія письма, я знаю, знаю, два-три изъ нихъ я прочелъ во время вашей болзни. Я даже забылъ передать ихъ вамъ тогда же. Это не любовныя письма, но это письма излишнія.

Опрокинутая этимъ прямымъ ударомъ, она тщетно пыталась связать мысли, чтобы отразить нападеніе, найти какую-нибудь защиту, ложь, что-нибудь въ отвт, что бы то ни было, чтобы убдить его въ своей непринужденности. Онъ не далъ ей времени оправиться,

— Вы понимаете, моя милая, что я не позволю себ заподозрить ваши чувства…

Онъ оттнилъ эти слова легкой ироніей, которая могла значить: ‘Мн не пристало вникать въ это’…

— …Я знаю васъ. Я знаю, что вы полны высокой идеей вашего долга и вашего достоинства, и что вы немножко романтикъ…

Этотъ панегирикъ, казалось, не лишенъ былъ нкотораго оттнка презрнія.

— …Я не подозрваю васъ и не ревную. Но мы живемъ въ свт, гд мало быть безупречнымъ: необходимо еще нчто. Я не стану разсказывать вамъ исторію жены Цезаря: вы знаете ее, вы вдь очень образованы. Но она всегда врна, даже тогда, когда мсто Цезаря занимаютъ маленькіе люди, относительно, незначительные, какъ я, напримръ. Свтъ неумолимъ въ отношеніи показной стороны, не правда-ли? Надо сохранить ее чистой, а для этого необходимо охранять, такъ сказать, основаніе, нельзя знать, гд можетъ остановиться человкъ, какъ вы, неспособный, на мой взглядъ, къ простому легкомыслію, но, быть можетъ, мене огражденный отъ безумія… Вы слушаете меня?

Женевьева попыталась отвтить:

— Да, да, я слушаю васъ… Но я васъ плохо понимаю… Вы говорите вещи, которыхъ я не могу понять… Вы высказываете взгляды… возмущающіе меня…

Онъ прервалъ ее:

— О, пожалуйста, не будемъ вдаваться въ моральныя разсужденія. Дло совсмъ не въ этомъ. Наше взаимное положеніе вполн ясно. Позвольте мн опредлить его….

Онъ слегка кашлянулъ, обдумывая продолженіе:

— Мы два компаньона, не такъ-ли? Два компаньона, связанные крпкимъ, нерушимымъ договоромъ, тмъ боле серьезнымъ, что съ интересами ихъ сливаются интересы третьяго лица, интересы Жака. Въ этомъ товариществ главное лицо — я. Вы согласны? На мн лежитъ больше отвтственности, чмъ на васъ, я стало быть имю большія права. Я хотлъ бы, чтобы наше товарищество не распалось. Между тмъ въ данный моментъ ему грозятъ, а вы полны къ тому, отъ кого исходитъ угроза, безсознательной симпатіей, которая можетъ сдлать васъ его союзникомъ противъ меня. Этого я не позволю. Мой долгъ — наложить свою руку прежде, чмъ опасность усугубилась, иначе,— когда жертва легка еще для васъ. Вы слишкомъ разсудительны, чтобы думать иначе.

Эти банкирскіе термины, эта діалектика дльца, тонъ котораго былъ такъ чуждъ настроеніямъ ея сердца, парализовалъ въ Женевьев всякій духъ противорчія. Не имя возможности уйти отъ нападенія безсильными возраженіями, она чувствовала абсолютную ненужность спора, который не была въ силахъ довести до конца, и затмъ ее давилъ какой-то особенный стыдъ, стыдъ гордости и возмущенія, ибо она никогда не чувствовала себя мене виновной, чмъ теперь, слушая этого человка, непорочность котораго казалась ей такой низкой, и гораздо боле грязной, чмъ ея проступокъ. Видя ея молчаніе и неподвижность, Бертеми счелъ себя побдителемъ. Возвращаясь къ началу, онъ закончилъ:

— Я предполагаю, что ваше сообщеніе имло въ виду подготовить меня къ посщенію вашего друга. Хорошо, его приму я! Вы увидите, что все устроится къ лучшему. Между людьми извстнаго уровня развитія нтъ трудностей, которыя нельзя уладить.

III.
Взрывъ.

Вчера боле всего на свт Женевъ за боялась одной изъ тхъ частыхъ въ ихъ жизни неудачъ, которая можетъ задержать Марсіаля и еще продолжить муку ея болзненнаго ожиданія. Сегодня, посл безпокойной ночи, въ теченіе которой она, не смыкая глазъ, напролетъ обдумывала слова мужа, утромъ столь желаннаго дня, она ничего не хотла такъ, какъ этой отсрочки, она молила о ней, какъ о милости судьбы: это дало бы ей время поразмыслить, составить планъ, увдомить Марсіаля, отразить вс нависшія надъ ними угрозы. Ибо, не имя возможности предугадать новое положеніе, вызванное встрчею обоихъ мужчинъ, она знала, что она и ея любовь непремнно падутъ его жертвами. Ея, почти исчерпывающее, знакомство съ характеромъ мужа и ея здравый смыслъ руководили ея гипотезами: ни на мгновеніе она не предположила насильственной развязки,— дуэли или выстрла изъ револьвера. Бертеми былъ неспособенъ на такіе скандалы: холодный, ршительный, владющій собой, онъ просто заставитъ принять свою волю,— мощь которой онъ знаетъ,— и она падетъ между нею и Марсіалемъ,— боле могучая, чмъ ихъ страсть, роковая, усиленная и точно заряженная всми соціальными и моральными силами, которыя, служа ей опорой, заране оправдывали самыя жестокія ея проявленія. Все это долгое утро она наблюдала этого человка, державшаго ихъ судьбу въ своихъ рукахъ. Онъ велъ себя, какъ всегда,— какъ всегда въ деревн, безъ дла: онъ скучалъ или убивалъ время. Онъ едва казался немного озабоченнымъ.

Поднявшись рано, она увидала въ окно, какъ онъ бродитъ межъ деревьевъ съ садовыми ножницами, работая ими, гд надо и не надо. Эта несвоевременная обрзка встревожила ее: это было его обычное занятіе въ дурномъ настроеніи, точно сухой шумъ падающихъ сучьевъ и страданія бдныхъ обезображенныхъ кустовъ служили отвлеченіемъ безпокойной мысли, которая никогда не проявлялась и лишь изрдка позволяла себ искать исхода или успокоенія въ маленькихъ занятіяхъ. Она поспшила сойти, чтобы лучше слдить за нимъ. Они встртились за первымъ завтракомъ, который провели вдвоемъ, раздленные широкимъ столомъ, едва обмнявшись двумя или тремя незначительными фразами. Бертеми съ большимъ аппетитомъ сълъ два яйца съ ветчиной, прочелъ безъ комментаріевъ свои газеты, сложилъ ихъ съ аккуратностью, которую выказывалъ въ мельчайшихъ движеніяхъ, взглянулъ на часы и всталъ, когда Женевьева машинальнымъ жестомъ наливала себ вторую чашку чаю. Съ стекляннаго корридора, выходившаго въ садъ она видла, какъ онъ вышелъ въ поле съ ружьемъ на плеч и съ своей любимой собакой, потомъ въ конц дороги скрылся. ‘Онъ несомннно, думаетъ о насъ’, сказала она себ. Она не ошибалась: ища перепеловъ, онъ не переставалъ думать о непріятной сцен, которая ожидала его посл обда. Боле раздраженный, однако, чмъ встревоженный, не сомнваясь въ исход инцидента, онъ находилъ новыя подтвержденія своимъ соображеніямъ: Дюге — человкъ занятой, женщина для него только естественная потребность. Онъ встрчается съ Женевьевой, которая ему нравится: быть можетъ, въ свт, гд знаютъ все, онъ узналъ, что мужъ мало обращаетъ на нее вниманія. Тогда онъ ршаетъ, что она ему подходитъ и не будетъ трудной добычей. Онъ приближается: мы немного скучаемъ, мы чувствуемъ себя одинокой, непонятой: начинается флиртъ. О, конечно, безъ мысли о грх! Воображеніе ласкаетъ себя запретнымъ чувствомъ, не предвидя опасности, съ той склонностью къ романтичному, которой не чужды самыя разумныя женщины. Къ счастію, мужъ замчаетъ во время опасность, къ счастію, онъ не романтикъ: онъ видитъ ясно и дйствуетъ увренно. Безъ излишества, безъ насилія, безъ гнва, какъ человкъ практическій и при мой, знающій жизнь и понимающій, какими аргументами при водятъ людей къ сознанію дйствительности, онъ вступаетъ въ дло. Разв Женевьева не поняла всего этого превосходнйшимъ способомъ? Дюге пойметъ еще лучше. Эта бездлица врно, и не испортитъ ихъ отношеній. Черезъ нсколько недль Дюге замнитъ кмъ-нибудь Женевьеву: разв мало женщинъ и разв не все равно это человку, какъ онъ?….

А Женевьева долго стояла еще, прижавъ лобъ къ стеклу и не отрывая глазъ отъ пространства, гд скрылся только что ея мужъ. Сентябрьское солнце, нсколько блдное, покрытое туманомъ, проносившимся въ воздух, ласкало лужокъ, гд цвли куртины далій и вершины деревьевъ въ парк, уже испещренныя багровыми пятнами. Вдругъ ее удивилъ голосокъ Жака, котораго еще не привели завтракать: торопясь поиграть великолпной лошадью на колесикахъ, которую ему подарили вчера, онъ упросилъ бонну сперва позволить ему попробовать своего коня, въ безумномъ восторг онъ бгалъ, прыгалъ и заливался въ аллеяхъ. Женевьева, сойдя съ крыльца, позвала его:

— Жакъ, ты сегодня не сказалъ мн добраго утра!

Но ребенокъ, иногда столь нжный, сегодня не былъ въ сантиментальномъ настроеніи: новая игрушка занимала его больше матери, которой пришлось позвать его снова:

— Жакъ… Жакъ!.. Ты не хочешь поцловать меня?

Онъ подбжалъ, подставилъ разсянно свой лобъ, и съ дловымъ видомъ хотлъ поспшить обратно. Она удержала его:

— Жакъ, ты уже не любишь маму?

— О, мамочка!

Онъ поцловалъ ее второпяхъ два — три раза, чтобы поскоре отдлаться и убжалъ, крича во все горло:

— Но, коко! Но, коко!

И онъ сталъ хлыстать своего коня изо всхъ силъ.

Съ дтьми надо много давать, чтобы мало получить. Любятъ-ли они насъ? Да, конечно, по своему, своимъ непостояннымъ сердечкомъ,— любятъ меньше, чмъ свои прихоти. И у нихъ есть уже поглощающія страсти, страсти въ миніатюр, конечно, но доводящія ихъ тоже до отчаянія, ибо они плачутъ отъ нихъ съ огорченными личиками и трагическими глазками. Что же, она все-таки не покинетъ никогда это наивное и радостное существо! Если надо для него отказаться отъ другой любви — ну, она постарается любить его еще больше, любить его одного, безумно, слпо, со всей силой своей нжности.

— Жакъ, пойди, позавтракай, дорогой мой, поиграешь посл!

— Да, мамочка.

Онъ былъ голоденъ и раскраснлся. Проглотивъ большую тартинку, онъ вскричалъ:

— Пойду играть!

Она предоставила его самому себ, пока онъ, утомившись, самъ не вернулся къ ней, между тмъ какъ въ алле лошадь, которая его уже не интересовала, приняла вдругъ жалкій видъ ненужной вещи.

Въ этотъ моментъ Бертеми возвратился и, не говоря ни слова, положилъ ружье и снова взялся за садовыя ножницы.

Это очевидное бездйствіе усилило тревогу Женевьевы: она знала, что эти пустые часы раздражали ея мужа, раскрывая дурныя черты его характера и длая его боле требовательнымъ, боле деспотомъ, чуть не до жестокости. Она видла, какъ онъ бродилъ такимъ образомъ вплоть до полудня, пробуя всевозможныя занятія, которыя не занимали его и раздражаясь своимъ бездльемъ, быть можетъ, больше, чмъ важными заботами. За завтракомъ онъ сталъ невыносимъ. Когда Жакъ въ промежутк между двумя блюдами ударилъ вилкой о свою рюмочку, онъ принялся его бранить такъ сердито, что ребенокъ, разразившись рыданіями, бросилъ свое мсто, ища утшенія у матери.

— За такой пустякъ,— тихо сказала Женевьева, успокаивая малютку.

Не отвчая, Бертеми приказалъ:

— Жакъ, на мсто!

И, когда ребенокъ замедлилъ, онъ добавилъ боле повелительнымъ тономъ и съ строгимъ взглядомъ:

— Сію минуту, слышишь?

Затмъ, обратившись къ Женевьев, онъ принялся развивать свои любимыя темы: что пустяковъ нтъ, что все иметъ свое значеніе, что необходимо во время отучать дтей отъ своеволія, которое есть порокъ, почти неисправимый, и что отъ нихъ вообще необходимо требовать безусловнаго повиновенія. Она не осмлилась возражать изъ страха раздражить его еще больше. Когда онъ умолкъ, воцарилось одно изъ долгихъ молчаній, столь частыхъ въ ихъ жизни, слышны были только шумъ прислуги, да вздохи Жака, который глоталъ слезы. Обыкновенно эти молчанія не значили ничего, сегодняшнее было враждебно, насыщено гнвомъ. Лишь къ концу завтрака Бертеми прервалъ его, заговоривъ о проект, который внушила ему его утренняя прогулка: дло было въ томъ, чтобы сдлать просву въ парк, чрезъ которую откроется видъ на Сену. Пока онъ излагалъ свой проектъ, Женевьева думала о прекрасныхъ старыхъ деревьяхъ, которыя падутъ подъ топоромъ. Это были ея друзья: она не разъ мечтала подъ ихъ втвями, гд гнздились птички, пніе которыхъ она такъ любила. Но она не вступилась за нихъ.

— Вы согласны?— спросилъ ее мужъ для формы.

Она имла малодушіе отвтить:

— Да, конечно.

Онъ, очевидно, ждалъ возраженій, потому что былъ доволенъ покорностью и закончилъ:

— Отлично! Тмъ лучше!

Разговоръ снова оборвался. Затмъ, какъ и каждый день, слуга спросилъ, гд подавать кофе, на веранд или въ саду. И, какъ всегда, Бертеми отвтилъ:

— На веранд.

Онъ обратился къ жен:

— Въ саду слишкомъ жарко, не правда-ли?

— Какъ хотите, мой другъ.

Часъ Марсіаля приближался: качаясь въ своемъ rocking chair, оставивъ стынуть свой кофе, пока Бертеми наслаждался своимъ, налилъ себ рюмку коньяку, пилъ ее маленькими глотками, затмъ закурилъ сигару, какъ длалъ всякій день, она напрягала слухъ, стараясь услышать звонокъ, который еле доносился до веранды. Но она услыхала его, ибо она вдругъ страшно поблднла. Она взглянула на мужа, который не слышалъ или не выдалъ себя. У двери показался слуга, докладывая:

— Г-нъ Дюге!

Бертеми бросилъ сигару.

— Просите въ салонъ,— сказалъ онъ,— я тотчасъ выйду.

И Женевьев:

— Вы подождете здсь, да?

Не мняя мста, немного повернувъ кресло, которое перестало качаться, она могла наблюдать встрчу обоихъ мужчинъ. Сперва она увидла, какъ они церемонно здороваются. Бертеми, не принимая руки Марсіаля, протянутой ему, сдлалъ жестъ, обозначавшій: ‘Намъ предстоитъ долгій разговоръ’, и указалъ ему освщенное кресло, а самъ слъ спиною къ веранд. Затмъ безъ малйшаго движенія, сидя выпрямившись въ своемъ кресл, онъ началъ разговоръ словами, которыхъ она не могла слышать.

Онъ точно выполнялъ свою программу: солидно, какъ будто дло идетъ о трудномъ, но опредленномъ и ясномъ въ ум — его предпріятіи, онъ обратился къ вопросу безъ вступленія, съ намренной грубоватостью, прямо аттакуя его центръ:

— Вы думали, что я въ Париж, г-нъ Дюге? Я, дйствительно, бываю тамъ всякій день. Но сегодня я отказался отъ моей обычной поздки, потому что я зналъ… или, врне, потому что я подозрвалъ, что вы прідете и потому что ничто не кажется мн теперь боле настоятельно необходимымъ, чмъ объясненіе съ вами.

Марсіадь поклонился: мимо плеча Бертеми его взглядъ встртилъ на веранд глаза Женевьевы, прикованные къ нему съ невыразимымъ выраженіемъ безпокойнаго вниманія и смертельной тревоги. Онъ понялъ, что пробилъ тяжелый часъ и отвтилъ, едва склонившись:

— Къ вашимъ услугамъ, сударь.

Бертеми кашлянулъ слегка.

— Вы, вроятно, угадываете предметъ этого объясненія?

Марсіаль разсудилъ, что ложь безполезна, но, не желая проговориться необдуманнымъ словомъ, онъ удовольствовался новымъ поклономъ и ожиданіемъ.

— Вы угадали, не такъ-ли?— повторилъ Бертеми.— Дло идетъ о моей жен.

Онъ усиленно подчеркнулъ эти два слова, точно настаивая на ихъ владтельномъ значеніи и продолжалъ:

— Если вы захотите поразмыслить, вы согласитесь, что ваши отношенія къ г-ж Бертеми боле близки, чмъ слдуетъ.

Такъ какъ Марсіаль продолжалъ оставаться безмолвнымъ, онъ пошелъ дале безъ малйшаго волненія въ голос, такимъ же спокойнымъ и безстрастнымъ тономъ, какимъ заговорилъ бы о чуждомъ или безразличномъ ему вопрос:

— Я могу сообщить вамъ, какъ я пришелъ къ этому… опредленію. Ваше пребываніе въ Этрета сразу показалось мн страннымъ. Ваше поведеніе усилило мои подозрнія. И, наконецъ, безъ излишнихъ деталей, скажу вамъ прямо, что читалъ ваши письма…

Марсіаль подумалъ было о первыхъ, секретныхъ письмахъ, но продолженіе успокоило его.

— ..Ихъ распечаталъ я. И они до сихъ поръ у меня. Они безусловно корректны, я согласенъ. Но что оправдываетъ ихъ? Ничтожные предлоги. А такой человкъ, какъ вы, сударь, не теряетъ времени на безцльную переписку. Эти два письма, какъ ни незначительно ихъ содержаніе, выяснили мн многое: благодаря имъ, я смогъ выяснить ваше взаимное положеніе, ваше состояніе души, какъ выражаются теперь кой-гд.

Какъ ни владлъ собой Бертеми, разговоръ возбуждалъ его, гнвъ и иронія стали проскальзывать въ его словахъ, наоборотъ, Марсіаль, вернувшій свое хладнокровіе, сохранялъ непроницаемую сдержанность и не мшалъ ему говорить.

— Вы понимаете,— продолжалъ Бертеми,— повышая голосъ, что я не наношу моей жен…

Манера, съ какой онъ опять подчеркнулъ эти слова, снова заставила вздрогнуть губы Марсіаля, взглядъ котораго на мгновеніе встртился съ глазами Женевьевы, по прежнему застывшей въ поз безсильнаго вниманія по ту сторону окна — …оскорбленія усомниться въ ней. Я знаю ее, я знаю, что она благородная женщина въ возвышенномъ смысл слова, я знаю, что она полна сознаніемъ долга и чувствомъ чести. Еще разъ, я не сомнваюсь въ ней: это невозможно.

Посл этого заявленія, сдланнаго торжественнымъ тономъ, онъ заговорилъ запросто.

— Что касается васъ, г-нъ Дюге, я считаю васъ однимъ изъ благороднйшихъ людей на свт…

Это была страшная минута для Марсіаля. О, подняться и крикнуть ему: ‘Нтъ, я не благороденъ и не хочу быть благороднымъ! Я васъ обманываю и ненавижу васъ! Земля мала для насъ. Перервемъ другъ другу глотки — и пусть этому будетъ конецъ!..’ Но Женевьева, но Жакъ! Онъ вцпился пальцами въ ручку своего кресла, пока тотъ съ видомъ добродушнаго наставника, продолжалъ:

— Да, да, я знаю васъ достаточно, чтобы имть высокое мнніе о васъ. Я открылъ вамъ свой домъ, я принималъ васъ, какъ друга, безъ подозрнія. Вы выказывали, съ своей стороны, симпатію и сердечность ко мн: могу-ли я думать, что вы пришли ко мн съ хитростью и разсчетомъ, чтобы компрометировать мое имя, чтобы запятнать мою честь? Это совершенно немыслимо, не такъ-ли? Есть поступки, возможности которыхъ не понимаетъ такой человкъ какъ вы,— таково мое убжденіе. И въ этомъ вся опасность — единственная опасность — вашего положенія.

Не разъ уже Марсіаль представлялъ себ эту сцену. Онъ видлъ себя предъ разъяреннымъ человкомъ, готовымъ на оскорбленія или на угрозы, между тмъ какъ онъ въ это время хранитъ спокойствіе.— спокойствіе тхъ, кто ничего уже не боится, онъ хранилъ свои возраженія, гордыя или глубокія, готовясь, смотря по обстоятельствамъ, заявить о правахъ сердца или еще выставить высшія соображенія. Но онъ никогда не разсчитывалъ на это добродушное хладнокровіе практика, который своей логикой уничтожалъ вс возвышенные элементы, унижая, опошляя, умаляя его любовь, превращая драму страсти въ банальную комедію. Дуэль? Разводъ? Ни одна изъ этихъ развязокъ, втайн вожделнныхъ, не представлялась теперь, и онъ, обезоруженный, замкнулся въ выжидательное молчаніе, между тмъ какъ Бертеми говорилъ безъ конца.

— …Этой опасности вы не замтили. Быть можетъ, вы бы и до конца не заподозрили ея, быть можетъ, вы стали бы ея жертвами, ибо съ лучшими всегда случаются самыя ужасныя паденія. Мн достаточно было лишь указать ее моей жен, чтобы она тотчасъ согласилась со мной. Я предполагаю, что мн не придется также пожалть о томъ, что я положился на возвышенность вашего ума и сердца, которая единственно дала мн возможность обсудить съ вами такъ просто дло столь щекотливое, и обратиться къ вамъ,— что я и длаю,— съ просьбой принести жертву порядочнаго человка.

Марсіаль не слушалъ, его умъ охватила невыносимая идея, что Женевьева погибла для него, потому что чужой, вооруженный властью отца и мужа, сильный всми правами, накопленными всми кодексами, господинъ вковой крпости, недоступной его кратковременной страсти, бросаетъ между ними свою властную волю. Дуэль? Разводъ? О, конечно, нтъ,— третій, непредвиднный исходъ: вторженіе дйствительности въ ихъ мечты, возвратъ положительной жизни, мирныя потребности которой сжимаютъ сердца, полныя безумія.

Бертеми, который умолкъ, счелъ это нерушимое безмолвіе за успхъ своей діалектики, ставъ смле, уже пользуясь своей побдой, онъ началъ снова, неблагоразумно разоблачая истинную подкладку своихъ чувствъ, низость которыхъ до сихъ поръ умло скрывалъ:

— Ибо, вы, конечно, откажетесь отъ удовольствія видть г-жу Бертеми. И, въ сущности, разв это такая большая жертва? У васъ есть молодость, сила, слава, все, что привлекаетъ женщинъ. Вы хотите любви? Вы добудете ее, любезный г-нъ Дюге. Въ нашемъ свт она обильна и доступна.

Попавъ въ эту колею, онъ перешелъ къ обобщеніямъ, онъ бичевалъ общество, излагалъ свои взгляды на человческое сердце, одновременно презрительные, сатирическіе и моралистическіе, какъ идетъ доброму защитнику существующаго порядка. Марсіаль чувствовалъ, какъ въ сердц его подымается буря протестовъ: вмсто поединка одинъ на одинъ, холоднымъ оружіемъ или выстрлами, котораго онъ такъ жаждалъ, здсь завязалась иная дуэль, борьба страсти съ правомъ, безнадежное усиліе любви сломить цпь желзныхъ колецъ, сковавшихъ ее за много вковъ. И вдругъ, прервавъ потокъ краснорчія Бертеми, онъ вскричалъ:

— Вы разсуждаете великолпно, милостивый государь!.. Да, вы чудесно разсуждаете!.. Честное слово, лучше разсуждать невозможно… Но позвольте… Позвольте, милостивый государь… Что если ваши разсужденія ложны въ основаніи?.. Что, если вы забываете одинъ существенный элементъ?.. Да, конечно, что если эту женщину, принадлежащую вамъ,— и меня, который ничто для нея — связываетъ нчто боле сильное, чмъ ваши законы, ваши обычаи, ваши кодексы, ваша мораль?

Изумленный и ошеломленный, мужъ спросилъ:

— Связываетъ?.. Что такое?..

Влюбленный отвтилъ:

— Любовь.

Бертеми всталъ, поблднвъ. Марсіалю показалось, что онъ хочетъ броситься на него, его взглядъ скрестился со взглядомъ Женевьевы, не повидавшимъ его, онъ продолжалъ:

— Да, любовь. Вы не врите въ нее, вы мн это какъ-то сказали. Но она все же существуетъ. Это страшная сила, съ которой не считаются одни неумные люди. Это вихрь, который мчится, куда хочетъ, не думая о послдствіяхъ. Онъ уноситъ законы и обязанности, какъ ураганъ ломаетъ стволы деревьевъ и срываетъ съ нихъ листву. Что если этотъ вихрь захватилъ насъ?

Въ порыв гнва Бертеми хотлось броситься на этого врага, схватить его за горло, чтобы кончить эту схватку какъ бы то ни было: на одинъ моментъ въ человк, преображенномъ необходимостью, разсчетами, хитростями жизни, лишившей его первобытныхъ страстей, ожилъ зврь, инстинктивно набрасывающійся зубами и когтями въ защиту своей добычи. Но, ршившись дйствовать своимъ способомъ и своимъ оружіемъ, онъ сдержался, и, съ достоинствомъ поднявъ голову, онъ проговорилъ съ разстановкой:

— Выше любви, милостивый государь, въ насъ есть воля, правящая нами и укрощающая ее. Такъ что, если бы такое несчастіе и случилось съ нами, что, могу васъ уврить, кажется мн мало вроятнымъ,— то я все же сказалъ бы вамъ: та, кого вы любите, есть моя жена и мать моего ребенка, идите своею дорогой!

Быть можетъ, этотъ призывъ къ покорности многолтней традиціи, укрпленной въ сердц и иногда подчиняющей себ самые буйные порывы, быть можетъ, этотъ призывъ, исходя отъ другого, произвелъ бы иное дйствіе! Но Марсіаль видлъ въ немъ лишь хитрую уловку, этотъ длецъ разсчитывалъ воспользоваться предполагаемымъ благородствомъ для спасенія своей пошатнувшейся тиранніи. И затмъ, здсь же, за хрупкой прозрачной преградой находилась та, которую онъ не хотлъ потерять, глаза которой все не отрывались отъ него.

— Итакъ, милостивый государь,— отвтилъ онъ,— вы ошиблись во мн: я не пойду своей дорогой.

Бертеми измнился: маска достоинства, одтая имъ, спала, глаза его, полные ненависти, измряли Дюге, точно онъ смотрлъ съ вышины — съ высоты неприступной крпости, зубцы которой его охраняли, и въ голос его зазвучалъ сарказмъ:

— Въ самомъ дл?.. Что же вы сдлаете, сударь?

Марсіаль гордо отвтилъ:

— Предполагаю, что вы сами знаете!

Онъ ждалъ теперь желаннаго отвта, крика ярости, угрозы смертью. Но онъ и на этотъ разъ ошибся:

— Дуэль? О, нтъ. Это слишкомъ неврное, слишкомъ несовершенное средство защитить права, которыя я хочу сохранить неприкосновенными. Безъ скандала, милостивый государь! Мы не будемъ драться: это не нужно…

Чтобы сорвать съ этого человка маску непониманія, чтобы разжечь его остывшую кровь, чтобы вызвать ярость въ его безжизненномъ сердц, оставалось закричать ему: ‘Я ея любовникъ, я обладалъ ею, она моя, она вся моя!..’ А это было невозможно. И укрывшись за этой фикціей безупречнаго чувства, которую онъ создалъ для своего удобства и которую не хотлъ оставить, потому что видлъ въ ней свою силу, Бертеми продолжалъ:

— На дуэли мстятъ за свою честь, а не защищаютъ ее. Моя же честь незапятнана, мн не приходится прибгать къ оружію для защиты ея. Вы могли одно мгновеніе угрожать ей, потому что я открылъ вамъ мои двери, отнын он для васъ закрыты. Я хозяинъ у себя: я васъ прогоняю. И будьте покойны: я съумю оградить мой очагъ! Вы видите, что вы безсильны, милостивый государь. Вы — воръ, котораго остановилъ хорошій замокъ. Вамъ остается одно средство противъ меня: убить меня, чтобы отнять у меня то, что принадлежитъ мн.

Онъ былъ правъ: онъ былъ неприступенъ, какъ зданіе законовъ, охранявшихъ его, отразивъ нападеніе, онъ оставался неоспоримымъ хозяиномъ, точно брешь задлана, и крпость, ввренная его защит, высится вновь, еще боле неприступная, чмъ ране, храня свою плнницу: влюбленную, которую въ этотъ моментъ хрупкое стекло едва отдляло отъ возлюбленнаго и которая, мгновеніе спустя — безсильная добыча своего тюремщика — будетъ разлучена съ нимъ невозвратне, чмъ смертью или отдаленіемъ. Марсіаль понималъ все это, и даже — прежде всего — то, что если онъ теперь уйдетъ,— его любви конецъ, на вки.

— Такъ вы не хотите драться?— вскричалъ онъ, вставая.

Бертеми пожалъ плечами.

— Такъ погодите!

Онъ сдлалъ шагъ къ веранд.

Бертеми, также вставшій, хотлъ преградить ему дорогу. Но онъ однимъ движеніемъ своей могучей руки отодвинулъ его и, открывъ дверь, позвалъ:

— Женевьева пойдемъ!

Мертвенно блдная, выпрямившись на своемъ кресл, которое продолжало покачиваться, она поняла весь смыслъ этого зова. Марсіаль, въ безумномъ трепет, съ глазами, полными мольбы и отчаянія, былъ въ двухъ шагахъ отъ нея. Но за возлюбленнымъ стоялъ мужъ, деспотическій взглядъ котораго царилъ надъ нею, точно велніе судьбы. Она протянула руки, точно порываясь оттолкнуть ихъ обоихъ и спрятала голову въ рукахъ.

Марсіаль повторилъ съ большей силой:

— Пойдемъ!.. Уйдемъ!.. Уйдемъ!..

Но она склонилась со стономъ:

— Я не могу. Нтъ!.. Нтъ!..

И тихо, тихо добавила:

— Уйдите!..

Пораженный въ сердце, Марсіаль съ сжатыми кулаками и глазами, налитыми кровью, сдлалъ шагъ къ Бертеми. Затмъ — точно обморокъ Женевьевы лишилъ его вдругъ всхъ силъ,— онъ сдержалъ свой жестъ угрозы и выбжалъ.

— Это сумасшедшій,— пробормоталъ Бертеми, провожая его глазами.

Онъ думалъ, что если онъ совершенно ошибся въ Дюге, то былъ за то правъ относительно Женевьевы…

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ И ПОСЛДНЯЯ.

I.
Одна.

На мгновеніе взглядъ Бертеми остановился на жен, которая, спрятавъ лицо, оставалась неподвижно въ своемъ кресл, въ поз стыда и отчаянія. Раньше побда казалась ему боле легкой, энергія защиты вновь подняла въ его ум отброшенныя прежде подозрнія. Ему удалось, однако, снова отдлаться отъ этихъ излишнихъ сомнній и, резюмируя свои впечатлнія, онъ вскричалъ:

— Давно пора!

Невдомые горизонты раскрывались предъ его мыслью, онъ съ пренебреженіемъ отвернулся отъ нихъ. Онъ добивался одного: избгнуть ложнаго положенія, которое считалъ возможнымъ. Цль эта достигнута, а онъ не изъ тхъ, кто въ жизненной борьб думаетъ больше о причинахъ, чмъ о результатахъ, и не изъ тхъ побдителей, которые умиляются на пол битвы.

Какъ хорошій полководецъ, онъ прежде всего сталъ соображать, какъ лучше всего воспользоваться своею побдой: одинъ врагъ отраженъ, но мсто его можетъ занять другой, быть можетъ, боле опасный, боле смлый, боле счастливый. Необходимо предупредить опасность и для этого улучшить свои отношенія съ Женевьевой, возстановить ихъ на почв боле открытаго сближенія, хотя бы это не обошлось безъ кой-какихъ жертвъ, ибо она, какъ женщина, иметъ нкоторыя потребности души и сердца, которыми онъ, надо сознаться, пренебрегъ. Одно мгновеніе онъ искалъ какого-нибудь ласковаго слова, чтобы сказать ей, но затмъ онъ благоразумно сообразилъ, что теперь лучше помолчать, и онъ молча вышелъ.

Женевьева слышала, какъ удалялись его шаги. Она подняла голову съ усиліемъ, точно раненный, который приподымается, когда смолкли послдніе отзвуки сраженія, пораженный, что возвращается къ жизни и призывая на помощь. Все вокругъ казалось ей страннымъ, незнакомымъ и безсмысленнымъ, дйствительная жизнь исчезла въ безконечной бездн, одно мгновеніе она испытывала лишь ощущеніе небытія. Шумъ, производимый Жакомъ, который бгалъ съ своимъ обручемъ по щебню аллеи, вырвалъ ее изъ этого столбняка. Ребенокъ остановился предъ дверью, крича:

— Мама, пойдемъ!

Она сдлала движеніе, чтобы бжать за нимъ и упала назадъ. Ея сыну принадлежала лишь половина ея сердца, другая была поражена и только эту она чувствовала. Не отрывая глазъ отъ запыхавшагося, радостнаго малютки, который въ одной рук держалъ обручъ, а другою собирался покатить его предъ собою, она вдругъ подумала:

‘Онъ страдаетъ…’

Внутренній голосъ добавилъ тономъ упрека:

‘Быть можетъ, боле, чмъ я’.

И другой предательски шепнулъ:

‘…А эти, вдь, такъ счастливы…’

Жаку наскучило ждать и онъ умчался, волосы его разввались и топотъ его отдалялся, а за нимъ двигался безупречно-холодный силуэтъ гувернантки-англичанки. Новое сопоставленіе терзало Женевьеву: когда онъ узналъ, что она больна, онъ издалека прилетлъ, чтобы вопреки всмъ преградамъ принести ей бальзамъ своего состраданія. Теперь страдаетъ онъ, въ свою очередь, и онъ не можетъ чувствовать, какъ стремится къ нему ея нжное состраданіе, какъ трепещутъ въ отдаленіи слова утшенія. О, какъ одинокъ онъ долженъ быть въ своемъ отчаяніи, и что думаетъ онъ о той, что оставила его въ одиночеств?

И тмъ же движеніемъ она снова спрятала лицо въ подушкахъ своей качалки. Ей опять было стыдно, стыдно новаго грха, боле глубокаго и тайнаго, одного изъ тхъ грховъ, которыхъ не караютъ законы, которые они одобряютъ иногда, но отъ которыхъ мы краснемъ до глубины души, измнивъ ради него своему долгу, вотъ, она измнила ему — и изъ-за чего? Она не можетъ сослаться ни на новую любовь, вытснившую первую, ни на раскаяніе, которое отвергала ея страсть, ни на искренній возвратъ къ нарушенной врности, все это — позорная слабость и малодушіе, ибо у нея не хватило мужества слдовать за нимъ, ибо она склонилась подъ тяжестью своихъ цпей. Съ отвращеніемъ и ненавистью ко всему, что не есть онъ, сердце ея рвалось къ нему, но тло ея оставалось порабощеннымъ, замурованнымъ въ заколдованной башн,— и подъ видомъ добродтели торжествовали ложь и лицемріе. О, Господи, какъ презираетъ ее онъ, который уметъ любить безъ низости и страха!

И эти мысли, одновременно смутныя и не смлыя, катились одна за другою въ ея бдномъ мозгу, точно волны моря, изборожденнаго непогодой. Потомъ внезапно заря утшенія, уже мерцавшая давно, сверкнула надъ ея отчаяніемъ:

‘У меня есть мой мальчикъ!’

Многія женщины, лучшія, какъ и худшія, почерпнули бы въ этомъ силы для покорности, для утшенія или для ожиданія. Но Женевьева погасила этотъ благодтельный проблескъ, созданная для любви, она ничего не хотла кром любви и въ порыв благородства она отказывалась отъ утшенія.

‘У него нтъ ничего!’ — вздохнула она.

Посл этого ее охватило какое-то безмолвіе, лишь изрдка пронизываемое вспышками ужаса. Измученная, разбитая своей тоской, какъ можетъ измучатъ горе, которое то тупое, то острое — грызетъ и сверлитъ человка безъ устали, она оставила веранду, чтобы укрыться въ своей комнат, гд она закрыла ставни, точно ожидая облегченія отъ темноты.

Едва прошло нсколько минутъ, какъ ее позвали. Леволь и г-жа Уатерсъ, прибывъ вмст съ четырехчасовымъ поздомъ, ждали въ салон.

Первымъ движеніемъ ея было извиниться и не выйти. Но почему? Разв жизнь все равно не охватитъ ее тотчасъ всми своими требованіями? Для ея страданій нтъ траура. Она подумала о прислуг, которая сдлаетъ свои заключенія, о г-ж Уатерсъ, настороженное любопытство и слдовательское чутье которой ей хорошо были извстны, о муж, который слдитъ за нею, она боялась чего-то неизвстнаго, какой-то новой опасности, какого-то худшаго горя, если можетъ быть что-либо еще хуже. Она обрызгала водой свой удрученный лобъ, свои глаза, еще не пролившіе слезы, и сошла къ гостямъ: она такъ привыкла не выказывать своего состоянія, что къ ней тотчасъ вернулось ея обычное выраженіе вншняго равнодушія.

Бертеми занималъ гостей съ нсколько озабоченнымъ лицомъ. Изъ предосторожности онъ предупредилъ ихъ о легкомъ нездоровья Женевьевы, вполн, впрочемъ, безопасномъ. Ея появленіе обрадовало его.

— А я сказалъ было нашимъ друзьямъ, что они, быть можетъ, не увидятъ васъ,— встртилъ ее онъ.

— Почему?— спросила она съ жестомъ пренебреженія, который значилъ:

‘Да, конечно, я не вполн здорова, но разв обращаютъ вниманіе на эти пустяки?’

Послдовали комплименты ея здоровью, разсказы, вопросы, комментаріи, изъ которыхъ сквозила предъ нею ихъ тоскливая ничтожность. Гости объясняли свое посщеніе: Леволь, обезпокоенный неожиданнымъ отсутствіемъ Бертеми, пріхалъ потолковать съ нимъ о безотлагательномъ дл, что касается г-жи Уатерсъ, она пріхала запросто, случайно, узнать, что слышно и пожалть, что такъ поспшно возвратилась въ Парижъ, еще совсмъ пустой.

— Вакаціи съ каждымъ годомъ затягиваются все поздне,— говорила она, — въ конц концовъ, он перейдутъ на зиму.

— Какъ время обда,— замтилъ Леволь,— онъ тоже затягивается съ каждымъ сезономъ. Въ конц концовъ совсмъ перестанутъ обдать.

Острота вызвала общій смхъ. Г-жа Уатерсъ возвратилась къ своей иде:

— Хорошо, что есть занятые люди, которыхъ и не встртишь въ обыкновенное время. Теперь ихъ можно встртить. Они скользятъ, какъ привиднія въ бездн. Напримръ, когда я брала билетъ на вокзал Сенъ-Лазаръ, я встртила г-на Дюге. Онъ меня, конечно, не замтилъ. Онъ изволилъ размышлять съ своимъ глубоко ученымъ видомъ. Наврное изобрталъ что-нибудь.

— Онъ сдлалъ намъ только-что короткій визитъ,— сказалъ небрежно Бертеми.

— А!— произнесла небрежно г-жа Уатерсъ.

— Видли вы его въ Этрета?— спросилъ Леволь.

Онъ смотрлъ на Женевьеву, которая отвчала, не слыша звука своего голоса:

— Да, онъ провелъ тамъ нсколько дней во время моего выздоровленія.

Бертеми подчеркнулъ:

— Да, нсколько дней. Онъ былъ два-три раза у насъ навстить г-жу Бертеми. Я встрчалъ его на берегу, онъ показался мн очень утомленнымъ.

— Правда!— вскричала г-жа Уатерсъ.— Я видла его только мелькомъ одинъ разъ, когда онъ выходилъ отъ васъ. Онъ, дйствительно, дурно выглядлъ.

— Онъ сообщилъ вамъ, конечно, что-то новое о скопофор?— спросилъ Леволь.

— Нтъ,— отвтилъ Бертеми.— Онъ пріхалъ просто, какъ туристъ.

— Странно,— замтилъ Леволь.— Я думалъ, что дло близится къ результату, наконецъ. Потому что со времени прізда изъ-за границы Дюге былъ два или три раза въ банк и спрашивалъ о васъ, точно иметъ до васъ спшное дло.

Бертеми показалось, что толстякъ обмнялся бглымъ взглядомъ съ г-жей Уатерсъ, губы которой сжались въ сдержанную улыбку. Надо было разсять ихъ впечатлніе и предупредить очевидную неудачу предпріятія съ скопофоромъ, подавивъ жестъ неудовольствія, онъ сказалъ:

— Разв съ нимъ можно ручаться за будущее? Сегодня онъ убжденъ въ своемъ изобртеніи, завтра надо начать сначала. Я думаю, что въ его изысканіяхъ произошла какая-то неудача, потому что онъ писалъ мн, что хочетъ поговорить со мной, а не говорилъ ни о чемъ, и видъ онъ имлъ человка усталаго и обманутаго въ ожиданіяхъ. Я ему, конечно, ничего не сказалъ. Изобртатели не то, что простые смертные: у нихъ есть геній, а это бываетъ имъ неудобно.

— Это бываетъ неудобно также ихъ компаньонамъ,— сказалъ Леволь.

— Совершенно врно, но что длать? Нельзя, вдь, приказать имъ торопиться? Надо, стало быть, ждать ихъ настроенія, не особенно разсчитывая на нихъ.

— Я боюсь,— сказалъ Леволь, покачавъ головой,— что намъ придется ждать слишкомъ долго.

— А я пойду дальше,— сказалъ Бертеми:— я боюсь, какъ бы скопофоръ не оказался химерой врод философскаго камня или квадратуры круга.

— Однако,— возразилъ Леволь,— Дюге, казалось, такъ увренъ…

— О, конечно, онъ былъ увренъ. И мы то же… И, быть можетъ, въ конц концовъ это удастся, потому что, гд электричество, тамъ нтъ ничего невозможнаго, это извстно. Я хочу только сказать, что это предпріятіе полно неизвстности и что у насъ, другъ мой, есть, къ счастью, другія дла, гораздо мене великолпныя, но гораздо боле практичныя.

Затмъ мужчины удалились для длового разговора, оставивъ Женевьеву, которая ничего не слышала, съ г-жей Уатерсъ.

Это былъ одинъ изъ тхъ разговоровъ, которые безконечны по той простой причин, что совершенно безсодержательны: слова текутъ, собесдники улыбаются, отвчаютъ, возбуждаются, создаютъ въ себ иллюзію интереса къ своимъ словамъ. Г-жа Уатерсъ вела сама разговоръ, не упуская изъ виду, какъ мало вниманія возбуждаетъ онъ. Она перебирала имена, упомянула два-три раза, быть можетъ, случайно, имя Марсіаля, разсказывала анекдоты, передавала сплетни, сообщала свои соображенія: все это скользило по Женевьев, какъ звуки замершаго эхо, между тмъ какъ глубокіе своды ея сердца были полны нмою псней отчаянія. Эта болтовня, проносившаяся мимо нея, была пустымъ шорохомъ всего существующаго, всего, что потеряло для нея значеніе, не стройный концертъ бездушныхъ инструментовъ, или звуки не вибрирующихъ больше струнъ. Но она старалась хранить свой обычный видъ, и проницательные глаза гостьи не могли прочитать безумную идею, зарождавшуюся подъ ея спокойнымъ лбомъ. О, закричать ей вдругъ: ‘Молчите, молчите! И слушайте меня!..’ и разсказать правду, всю правду, безъ стыда, безъ удержа, безъ смущенія, и вскричать: ‘Не правда-ли, я должна была пойти за нимъ?’ Ибо понемногу это становилось такъ ясно въ ея ум! Когда любятъ, то не подчиняются этимъ жестокимъ разлукамъ: уходятъ за любимымъ человкомъ, а если жить посл этого трудно, то, что же, можно, какъ онъ говорилъ, умереть,— умереть, какъ эти бдные люди, ничтожные и великіе, какъ эти незамтные, которые не берегутъ своей жизни, также какъ своего сердца, и которые еле останавливаютъ своими неизвстными именами безразличные глаза въ газетной ‘хроник происшествій’. Чмъ больше она объ этомъ думала, тмъ несомннне оно ей казалось. И она думала объ этомъ непрерывно, несмотря на болтовню, которая ее убаюкивала. Голосъ г-жи Уатерсъ доносился до нея какъ будто издалека. Она едва слушала ее и не понимала смысла ея фразъ, отвчая машинально, обрывками словъ. Затмъ, когда слуга поставилъ предъ нею подносъ, она вспомнила, что надо наливать чай, и она стала безсознательно наполнять чашки, предлагая гостямъ:

— Сахару?.. Сливокъ?.. Бисквитовъ?..

— Гд вы нашли эти чудныя печенія?— спросила г-жа Уатерсъ.

Къ счастью, Женевьева услышала вопросъ, она сообщила адресъ и названіе печенія, что вызвало комплиментъ:

— У васъ всегда найдешь что-нибудь особенное.

Чай положилъ конецъ отсутствію обоихъ мужчинъ, которые, окончивъ свои дла, приняли участіе въ разговор. Бертеми, поглощенный стараніемъ слдить за другими и угадывать ихъ тайныя мысли, говорилъ мало, Леволь съ своей обычной болтливостью и всеобъемлющей пошлостью, разсыпался въ двусмысленностяхъ, отъ которыхъ онъ никогда не могъ удержаться въ присутствіи дамъ и которыя доставляли г-ж Уатерсъ величайшее удовольствіе. Такъ какъ она поддерживала разговоръ, то Женевьева сочла возможнымъ отказаться отъ усилій говорить. Одно мгновеніе она даже забыла объ ихъ присутствіи. Но вдругъ ее пронизалъ предупреждающій взглядъ мужа, зорко слдившій за нею, ей пришлось на всякій случай принять участіе въ разговор, она попыталась даже смяться. Когда Леволь всталъ, она удержала его:

— Вы обдаете, вдь, у насъ?

Но они не могли, ни Леволь, ни г-жа Уатерсъ, по причинамъ, которыхъ не объяснили, но которыя Женевьев показались ршительными, такъ что она принялась настаивать, чтобы они остались, подъ одобрительнымъ взглядомъ мужа, успокоеннаго этимъ избыткомъ хладнокровія. Однако, она играла судьбой: оставшись, эти гости могли помшать исполненію плановъ, которые зарождались въ ней, и которые могли остановить все, начиная отъ неудобства обдумать ихъ среди разговора и кончая замшательствомъ, которое ей не удалось бы скрыть подъ какимъ либо предлогомъ. Они ушли, наконецъ, сопровождаемые Бертеми, который пожелалъ проводить ихъ на вокзалъ. У Женевьевы былъ цлый часъ, чтобы подумать и принять ршеніе.

Но не было-ли уже готово это ршеніе? Давно уже отдаленный голосъ Марсіаля немолчно звучалъ въ ея ушахъ, повторяя съ возростающей силой свой послдній призывъ: ‘Уйдемъ!.. Уйдемъ!..’ Но тонъ измнялся, мольба становилась приказомъ. А она уже не разсуждала, она не взвшивала мотивовъ, она склонилась, пассивная и смягченная, и не испытывала иного желанія, кром порыва покориться, бжать къ отсутствующему другу, упасть къ нему въ объятія и прижаться къ нему: ‘Вотъ я. Увези меня. Я твоя. Все для меня исчезло’. И вдругъ вс неясные голоса, которые боролись еще съ ея ршеніемъ, исчезли сразу предъ страшнымъ вопросомъ: ‘Не опоздаю-ли я?’ Ибо она поняла только теперь, что Марсіаль, разлученный съ ней, захочетъ умереть. Смутно, не умя анализировать его мотивы, она чувствовала, что этотъ сильный человкъ, всю свою силу вложившій въ одно чувство, не приметъ пораженія, и что его душа возмутится противъ позорной покорности. Она провела руку по влажному лбу, чтобы прогнать все ту же страстную мысль: ‘Быть можетъ, уже поздно!..’

Все равно! Она отдастъ мертвецу то, что должна была отдать живому: онъ проститъ ея колебанія и ея слабость. Разв можно посл такой жертвы продолжать мирно жить между мужемъ, готовымъ уже забыть, и ребенкомъ, который ее понемногу утшитъ? Какъ ходить, двигаться, говорить, исполнять со дня на день все, чмъ полно наше рабское существованіе? И вотъ, съ поражающей ясностью она представила себ дальнйшій ходъ вещей: завтра страшная новость обжитъ весь Парижъ, газеты, друзья, незнакомые, будутъ бгать съ нею, снабдивъ ее своими гипотезами и комментаріями. Объ этомъ будутъ говорить у нея, и ей грозитъ безконечное повтореніе той же комедіи, что разъигралась только что: фразы, которыя надо слушать, отвты, которые надо взвшивать, подъ наблюденіемъ Бертеми, Леволей, госпожъ Уатерсъ, всхъ, кто знаетъ, кто подозрваетъ, кто ничего не знаетъ,— безразличныхъ, любопытныхъ судей. И вся эта безконечная пытка — ничто, въ сравненіи съ страданіями возлюбленнаго, который умеръ одинъ, быть можетъ, въ долгой агоніи, съ пробитой грудью или лбомъ, въ забвеніи, въ отчаяніи, не унеся любимаго образа въ глубин очей съ собою, туда, въ ту вчность, куда они мечтали умчаться вмст.

— ‘Я должна идти за нимъ, я должна!..’

Но надо было имть возможность уйти, вншнюю возможность, чтобы не быть задержанной силой, поздъ шелъ лишь въ девять часовъ. Вмст съ дорогой оставалось, стало быть, прожить еще четыре часа безъ него, а быть можетъ, онъ ждетъ еще ее теперь и не дождется до ея прізда, быть можетъ, нсколько минутъ спасли бы ему жизнь, быть можетъ, она опоздаетъ на секунду. И не было никакой, никакой возможности ускорить это.

Чтобы создать иллюзію движенія, она стала ходить съ лихорадочной поспшностью, длая распоряженія къ обду. Обыкновенно она сама укладывала Жака спать. Теперь у нея не хватило смлости: малютка въ эти моменты бывалъ слишкомъ ласковъ, слишкомъ нженъ, съ такими безконечно милыми ручками и глазками! Она подошла, однако, къ двери его комнаты, послушала, какъ онъ лепечетъ съ няней, отошла беззвучно, и вернулась на ту же веранду, гд она пережила только что столь жестокую муку.

Здсь нашелъ ее Бертеми, возвратившись съ прогулки. По дорог, успокоенный и подбодренный ходьбой, онъ объяснилъ себ поведеніе жены въ самомъ благопріятномъ для себя смысл, желаніе видть гостей, несомннно, несвоевременныхъ, спокойствіе въ разговор, полное самообладаніе, и особенно настойчивость, съ которой она оставляла ихъ обдать,— все это не указывало на пораженную или напряженную страсть и давало ему увренность, что вся эта исторія не оставитъ и слда, такимъ образомъ онъ былъ почти веселъ.

— Ну,— спросилъ онъ тономъ хорошаго настроенія, появляясь въ дверяхъ салона,— мы скоро будемъ обдать?

Завидвъ его издали, Женевьева сла у столика и принялась перелистывать модный журналъ. Она отвтила небрежно:

— Сейчасъ.

Потомъ она добавила:

— Вы голодны?

— О, да!

— Тмъ лучше!

— О,— думалъ онъ,— она вполн благоразумна. Какъ хорошо я ее зналъ. Дтскія бредни, которыя уже разлетлись!..

Онъ подошелъ къ ней.

— Вы ищете моделей для платья?— спросилъ онъ почти ласково, наклоняясь надъ ея плечомъ.

Она закрыла журналъ.

— Нтъ, я такъ перелистывала… безъ цли.

Онъ слъ противъ нея, съ другой стороны столика. Посл нкотораго молчанія, онъ началъ:

— Замтили вы, какъ хороша была сегодня г-жа Уатерсъ?

Она повторила:

— Хороша?.. да, хороша.

— Положительно, помолодла… А ей, вдь, не мшаетъ помолодть… Сколько ей можетъ быть?

— Не знаю.

— Тридцать восемь?.. Сорокъ?..

— Можетъ быть.

Слуга доложилъ, что кушать подано. Бертеми всталъ и галантно предложилъ ей:

— У васъ усталый видъ, другъ мой, обопритесь на мою руку.

Она заставила себя согласиться:

— Благодарю васъ.

И они медленно прошли объ руку веранду и салонъ. Бертеми, который уже три года не смотрлъ на жену, вдругъ убдился, что она очень привлекательна съ ея прозрачнымъ посл болзни лицомъ, ея нервной граціей и тайной ея глубокихъ глазъ, которые онъ такъ долго считалъ пустыми. Это наблюденіе подбодрило его къ сближенію. Только что онъ ршилъ приступить къ длу осмотрительно, не рискуя компрометировать успхъ излишней поспшностью, но Женевьева показалась ему уже на половину утшенной: зачмъ медлить? И прижавъ руку, лежавшую на его рукав, онъ шепнулъ ей:

— Не находите-ли вы, другъ мой, что мы… недостаточно близки?

Она вздрогнула вся, еле сдержавъ жестъ отвращенія, затмъ, нахмуривъ лобъ, она отвтила — вдь все, что они могли сказать другъ другу, было теперь безразлично:

— Можетъ быть!..

…Онъ находилъ это, онъ смлъ это находить, скоро онъ потребуетъ входа въ ея комнату, точно она еще его, точно между ними не легла уже разлука, боле невозвратная, чмъ та, которую опредляетъ законъ, пропасть, которую ничто не могло наполнить! Но онъ не думалъ объ этомъ, сидя противъ нея, онъ лъ съ большимъ аппетитомъ свой супъ. Онъ говорилъ больше, чмъ обыкновенно, стараясь быть любезнымъ. Онъ попросилъ вторую порцію рыбы, онъ похвалилъ соусъ. Прощеніе не стоило ему ничего: что можетъ оно стоить тмъ, кто не любитъ, если ихъ самолюбіе осталось неприкосновеннымъ! Они не ревнивы, они собственники. Они защищаютъ свое имущество, отстоять его — вотъ все, чего они хотятъ, поэтому драмы страсти у нихъ всегда рано или поздно кончаются мирно: такъ корабль, перенеся невредимо бурное плаваніе, тонетъ по возвращеніи въ тин какого-нибудь дурного порта.

Она слдила за его словами, она нашла силу даже пость немного, чтобы успокоить его вполн, а взглядъ ея слдилъ за медленнымъ движеніемъ стрлокъ на стнныхъ часахъ. Но Бертеми, удовольствіе котораго возростало вмст съ увренностью, пожелалъ продлить обдъ, онъ приказалъ принести ликеры, которые употреблялъ довольно рдко, закурилъ сигару и, такъ какъ не напрасно скитался цлое утро по парку, заговорилъ о новомъ проект: искусственной рк, которая каскадомъ соединитъ два пруда.

Но часы пробили уже восемь: Женевьева не слушала его. Она встала изъ-за стола, не думая, что онъ ее остановитъ. Онъ спросилъ, изумленный:

— Что съ вами? Вы больны?

Она отвтила:

— Нтъ. Я иду поцловать Жака, какъ всякій вечеръ.

— Вы еще не выйдете?

— Не думаю. Я немного устала.

— Тогда, спокойной ночи.

Онъ, казалось, ждетъ, чтобы она протянула ему руку, но она лишь кивнула ему головой, отвчая:

— Спокойной ночи.

Онъ окончилъ свою сигару, чрезвычайно довольный своей дальновидностью, романы остаются романами, думалъ онъ, жизнь очень проста, все улаживается на свт. Послднее слово всегда принадлежитъ положительнымъ людямъ: ихъ благоразуміе нейтрализуетъ капризы страсти,— страшной силы, когда ей даютъ свободу рости, но которую не такъ трудно обуздать малой толикой здраваго смысла. Перейдя отъ этихъ общихъ размышленій къ своему частному случаю, онъ поздравилъ себя съ умренностью, другой погубилъ бы на его мст свое дло горячностью, гордостью или гнвомъ, его хладнокровіе спасло его, онъ съумлъ обратить въ незначительный эпизодъ событіе, послдствія котораго могли, пожалуй, оказаться полными непріятностей и неожиданностей…

А Женевьева поднялась въ комнату Жака. Мальчикъ спалъ уже, подложивъ ручку подъ свою кудрявую головку. Она наклонилась надъ нимъ, медленно провела рукой по его прелестнымъ локонамъ, поцловала его въ лобикъ, и слезы,— первыя за этотъ страшный день,— покатились изъ ея глазъ. Затмъ она накинула плащъ, сошла въ садъ, будто для того, чтобы освжиться, и чрезъ открытую калитку покинула Шармиль.

II.
Вмст.

Приказаніе Женевьевы: ‘Уйдите!’ — этотъ крикъ побжденнаго, это безнадежное признаніе въ безсиліи преслдовало Марсіаля по дорог на вокзалъ, по которой онъ шелъ только что съ такимъ удовольствіемъ и по которой поспшно шагалъ теперь, ничего не видя, гонимый невыносимой мукой. Гнвъ не усиливалъ его горя: она — женщина, она слаба, посл тщетной попытки стряхнуть свои цпи, она склонилась подъ гнетомъ свта, сковавшаго ее, разв можно на нее сердиться? Бдная заточеннная принцесса въ легенд,— она прогнала его, освободителя, чтобы остаться въ башн,— во власти злого волшебника. Какъ можетъ любовь, возбуждающая насъ на минутку, противостоять вковчному колдовству? Она уступаетъ — и возмущенныя сердца смиряются: таковъ урокъ мудрости, т, кто покорились посл страданія, сообщаютъ его остальнымъ, и переходя такимъ образомъ отъ старыхъ къ молодымъ, онъ образуетъ своимъ единымъ тезисомъ цлый кодексъ покорности судьб.

Приближаясь къ станціи, онъ замтилъ вдали дымокъ подходящаго позда. Онъ прибавилъ шагу, даже побжалъ и еле усплъ, задыхаясь броситься въ купе, гд онъ оказался одинъ, все еще тяжело дыша, онъ продолжалъ свои мысли, прерванныя быстрымъ движеніемъ:

‘… Ея сынъ, ея долгъ, даже ея мужъ, съ которымъ ее связываютъ узы уваженія, привычки, боязни, наконецъ, вся ея жизнь — вотъ что иметъ для нея значеніе. А я, чмъ я былъ для нея? Капризомъ сердца, воображенія, чувства, минутой забвенія, смутой въ ея поко, грхомъ, укоромъ совсти, опасностью…’

Онъ задумался объ этомъ несходств ихъ положеній, на которое до сихъ поръ еле обращалъ вниманіе: она — супруга, мать, привыкшая къ правильной жизни, которая не можетъ считаться несчастной, а онъ — бездомный холостякъ, дойдя до грустнаго возраста, когда забытая любовь настаиваетъ на своихъ правахъ, быстро увлекся ею, какъ боле впечатлительный. Чего ради она предпочла бы его всему остальному? Она отдалась, правда, но какая часть въ ея первомъ поцлу приходилась на любовь и какая на жалость? Да, жалость — вотъ что ее сгубило. Ей было жалко его одиночества, его любви, его тоски, она уступила такъ, какъ даютъ подаяніе — безъ разсчета, безъ соображеній. А теперь…

‘Что жь, лучше такой конецъ, попытался онъ резюмировать. Она найдетъ вновь равновсіе, порядокъ, спокойствіе, необходимое ея мирной натур. Она будетъ боле счастлива. Она забудетъ понемногу. А я…’

Здсь, по справедливости, неравенство представлялось въ иномъ вид: выйдя изъ кризиса, Женевьева во всемъ окружающемъ найдетъ поддержку въ прекрасномъ, устойчивомъ стро своей жизни, въ привычкахъ, друзьяхъ, въ любви своего ребенка. А онъ остается одинъ, лишенный единственнаго сокровища, въ которое онъ вложилъ свою душу. Онъ вздрогнулъ, представивъ себ свое будущее: отъ фантастическихъ замковъ, гд онъ забылся на долгое время, котораго не считалъ, шла тоскливая дорога, въ банальной и плоской неизвстности, со этому пути ему предстояло теперь шагать подъ солнцемъ или ливнемъ, какъ пшеходу, согбенному ношей, и поливающему своимъ потомъ всю безконечную даль большой дороги. Нтъ! нтъ! нтъ! Есть еще убжище у несчастнаго, котораго слишкомъ больно бичуетъ рука Судьбы, есть пріютъ, куда могутъ укрыться страдальцы.

Не давая этому побужденію охватить его своимъ обаяніемъ, онъ отвтилъ:

— Но я останусь жить, я буду жить для нея. Я не могу умереть по ея вин, я не могу завщать ей укора совсти. За добро, котораго она мн желала, за счастіе, которымъ она меня дарила, за зло, которое я ей сдлалъ, я долженъ жить, и жить такъ, чтобы она считала меня утшившимся…

Но призракъ, вырисовывавшійся предъ его глазами, невыносимый призракъ новой Женевьевы, возвратившейся къ прежней жизни, исцлившейся отъ старыхъ ранъ, забывшей пережитыя бури, вдругъ измнился и, выяснившись, сталъ еще тягостне, она перемнилась, но она все та же, лишь немного мене прекрасная, ибо въ ея глазахъ нтъ ужь блеска, которымъ освщали ихъ мысли о любви, ласковая и примиренная, она вновь царитъ въ мир семейной жизни ставъ снова честной женщиной, которою всегда была въ глубин души,— между подростающимъ сыномъ и мужемъ, который съумлъ защитить ее и потомъ простилъ… Простилъ!.. Марсіаль вдругъ понялъ весь смыслъ этого слова снисхожденія и любви и, точно огненное остріе, его пронизала мысль, что она снова будетъ принадлежать этому человку. И въ тотъ же мигъ вся мягкость, доброта, снисхожденіе исчезли изъ его сердца, залитаго волнами ненависти. Опустившись и судорожно сжавъ рукою занавску, раскрывъ глаза въ пространство, точно они въ самомъ дл созерцаютъ картину этого обладанія, въ порыв ревности, безсильнаго гнва и жажды мести, онъ шепталъ:

— И это будетъ такъ!.. И я не смогу ничего сдлать, ничего, ничего!

И искушеніе, которое онъ оттолкнулъ отъ себя сначала, вернулось опять^—.

— Нтъ,— я могу умереть!.. Смерть — это месть!.. Я умру для себя, противъ нея… Она не будетъ счастлива, никогда… На ней будетъ моя кровь… Я убью миръ ихъ жизни… А, онъ прощаетъ?.. Ну, а я—нтъ!.. Любовь изглаживается… Отлично! Кровь — никогда!..

Не осталось ни слда его нжности, которая исчезла въ вихр призраковъ ревности. Женевьева стала только врагомъ. Онъ ненавидлъ ее больше, чмъ того, со всей силой своей злобы. Потерявъ тло, онъ хотлъ истерзать въ немъ душу, и нахмуривъ лобъ, онъ повторялъ:

— Я не хочу, чтобъ она забыла… Нельзя забыть кровь, которую пролилъ… Я умру…

Раздражая такимъ образомъ свое отчаяніе, онъ не замчалъ станцій, мелькавшихъ мимо, пока вдругъ на одной изъ нихъ дверь купе не раскрылась, вошла г-жа Лансело съ своей камеристкой.

— Какими судьбами?— спросила она, протягивая ему руку.

Онъ отвтилъ:

— Дловой визитъ.

Онъ пытался придти въ себя, стараясь принять свой обычный видъ, прояснить свои черты, стереть съ своего лица слды своего горя, еще разъ подчиняясь все той же необходимости жить съ смертью въ душ и не показывать этого другимъ и говорить имъ слова, которыя вписаны въ теб привычкой и которыя едва находишь силу произнести.

— А вы, сударыня,— спросилъ онъ, стараясь улыбнуться,— вы, которая не покидаете деревни и посл всхъ возвращаетесь въ Парижъ?

— Правда,— отвтила она,— но у насъ сегодня семейный обдъ у моего брата генерала, пришлось и мн двинуться въ путь.

Убдившись, что онъ ее не слушаетъ, она заговорила о себ, о своей семь, о своихъ обязанностяхъ бабушки, затмъ, замтивъ, что болтовня развлекаетъ Марсіаля, что звукъ ея голоса отвлекаетъ его отъ мыслей, она попыталась въ благомъ намреніи заинтересовать его:

— Кстати, что скажете вы объ ужасномъ конц моего стараго друга, г-на де-Марвиль?

Марсіаль вспомнилъ оригинальнаго старика, котораго встртилъ у г-жи Лансело въ минуты, мельчайшія детали которыхъ остались въ его памяти.

— Какъ же онъ кончилъ?— спросилъ онъ,— я не знаю.

— Разв вы не читаете газетъ?

— Давно не читалъ. у

— Этому ужь три недли… Онъ въ тюрьм… Грязное денежное дло… Что-то позорное… Говорятъ, подлогъ…

Марсіаль не отвчалъ.

— Какая развязка, не правда-ли?.. Въ конц карьеры, полной всего, что составляетъ прелесть жизни, украсть, потому что проигрался!..

— Почему онъ не лишилъ себя жизни?— спросилъ Марсіаль.

Г-жа Лансело не отвтила и, посл нкотораго промежутка, продолжала:

— Вс страсти дурны, если не хотятъ смириться. Играли, любовь или честолюбіе,— все непремнно должно быть обуздано…

Она сдлала соотвтственный жестъ, точно подкрпляя имъ свое разсужденіе, и взглядъ ея съ нжностью покоился на Дюге:

— Люди разума не поддаются отчаянію. Они предоставляютъ времени… О, какой это хорошій союзникъ разума, время! Сколько препятствій оно устраняетъ! Сколько трудностей улаживаетъ! Вы не можете еще узнать, другъ мой…

Не глядя на старушку, Марсіаль пробормоталъ:

— Но не все можетъ и время уладить.

Она наклонилась къ нему и сказала еще сердечне:

— Что же именно? Я не знаю. Бдствія, горести, отчаяніе — что противустоитъ ему, скажите? Оно здсь, оно ждетъ, оно все заглаживаетъ.

Ея глаза и голосъ были полны сочувствія, вызывающаго на откровенность, но Марсіаль не могъ уже раскрыть своей муки, которою онъ столько ужь разъ чуть не длился съ этимъ вдумчивымъ и добрымъ другомъ.

— Покорность, забвеніе,— сказалъ онъ,— вотъ что вы имете въ виду, не такъ-ли?

Старушка сдлала утвердительный жестъ.

— Конечно,— прошептала она.

Онъ продолжалъ съ разстановкой, точно думая про себя:

— Покорность… Она зависитъ не отъ нашихъ страданій, а отъ нашихъ душъ… Вс страданія одинаковы, а души безконечно различны… Одн склоняются, подчиняются, уступаютъ: эти бдныя души знаютъ утшенія времени… Но есть другія, он не умютъ ждать: он возмущаются противъ ига отчаянія… и уходятъ.

Г-жа Лансело взяла его за руку:

— Нтъ, другъ мой,— сказала она,— это не такъ, не совсмъ такъ… Я скажу проще, чмъ вы, есть души ожесточенныя, и есть души покорныя… Это проще и врне.

И, пожавъ руку, которую она держала, она прибавила съ безконечной добротой:

— Будьте изъ тхъ, кто покоряется!

Она вложила въ эти слова столько состраданія, что Марсіаль, взволнованный, не думалъ уже притворяться, съ грустной полуулыбкой онъ отвтилъ только:

— Разв знаешь себя? Разв можно знать себя до испытанія?

— Онъ опустилъ глаза, а она не ршилась настаивать дале. Но, когда они пріхали, ей стало такъ страшно оставить этого несчастнаго, котораго, быть можетъ, успокоивала ея нмая симпатія, что она спросила его:

— Ну, другъ мой, куда васъ подвезти?

— Благодарю васъ,— отвтилъ Марсіаль,— мн не далеко.

И, проводивъ ее до ея экипажа, гд она удержала его ласковыми увщаніями еще нсколько минутъ, онъ ушелъ, смшавшись съ толпою прохожихъ.

Эти существа, двигавшіяся по улицамъ, дятельныя, суетливыя, живущія той вншней жизнью, которая только и видна постороннему взгляду, терзаемыя, быть можетъ, въ глубин души, куда не проникаетъ ничей взглядъ, страданіями, родственными его мук, это неправильное, нестройное, лихорадочное движеніе, эта сутолока, эти крики, эта зда экипажей — вся эта человческая суматоха сперва возбудила было въ Марсіал полуугасшую склонность къ жизни. Нердко и раньше, въ вихр, захватившемъ его въ эти три года, онъ вдругъ останавливался, охваченный смутнымъ сомнніемъ и, созерцая свою собственную жизнь, спрашивалъ себя: ‘Разв это все?..’ Въ это мгновеніе тотъ же вопросъ опредленно и настоятельно всталъ передъ нимъ, подавляя шумъ или вырисовываясь на чужихъ лицахъ. Мужчина, богатырь, господинъ своей судьбы, онъ можетъ видть предъ собой по выход изъ воздушнаго замка не тоскливую дорогу, ведущую къ однообразной плоскости, но пріятное восхожденіе, подъемъ, гд наслаждаются мускулы, гд расширяется грудь, наполняясь чистымъ нагорнымъ воздухомъ, энергичный подъемъ по направленію къ недоступнымъ вершинамъ. Соблазнительные подвиги искушали его: онъ можетъ стать надъ всми этими безъименными, что плодятся и исчезаютъ тамъ, въ бездн, онъ можетъ стать одною изъ тхъ силъ, которыя судьба даритъ могучими тріумфами, побдителемъ въ вчной борьб, героемъ дятельности. Онъ владетъ сокровищами творчества и силы. Подслушавъ тайны мертвой матеріи, онъ правитъ силой, творящей чудеса, онъ — одинъ изъ тхъ, что исправляютъ міръ или со дня на день обновляютъ его — одинъ изъ полубоговъ нашихъ дней. Страданіе коснулось его — самое обыкновенное страданіе, самое дтское, знакомое всякому юнош,— и чтобы спастись отъ него, онъ уничтожитъ вмст съ собою свою мощь… Одно мгновеніе онъ покраснлъ въ глубин души, ему стало стыдно этого конца гимназиста, обманутаго гризеткой, этого самоубійства приказчика, обокравшаго кассу. И онъ пошелъ быстре, поднявъ голову, измряя взглядомъ прохожихъ, и кровь прилила къ его вискамъ. Такъ онъ шелъ вдоль бульваровъ, по запруженнымъ тротуарамъ, мимо кафе, которые были полны въ этотъ часъ абсента. И вотъ, вдругъ снова, безъ всякой причины кром порыва внутренняго вихря, потрясающаго его душу, онъ перемнился: его охватило отвращеніе ко всей этой безсодержательной дятельности, уносившей его точно потокъ мутной воды, презрніе къ толп, съ которой онъ смшался,— боязнь всего, что есть дятельность, борьба, движеніе. Ни изъ-за чего этого не стоитъ жить, сама жизнь не стоитъ такихъ страданій, какія онъ переживаетъ теперь, когда его рана горитъ и истекаетъ кровью. Вкусивъ любовь, онъ жаждалъ ея, какъ морфинистъ своего яда, и любовь не отзывалась. Вдругъ на углу улицы ему пришелъ на память образъ де-Марвиля: онъ увидлъ эту высокую фигуру, согнувшуюся въ тюремной камер, онъ увидлъ его предъ судьями:’3ачмъ онъ остался жить?’ Нельзя безнаказанно приносить жертвы своей страсти, какова бы она ни была: кто сталъ ея рабомъ, не выйдетъ во вки изъ ея власти. Лишь смерть освободитъ его…

Марсіаль давно зналъ это. Съ первой встрчи съ Женевьевой, съ перваго признанія, съ перваго поцлуя одинъ голосъ предупреждалъ его: ‘Для тебя и для нея нтъ ничего кром смерти’. Въ теченіе трехъ лтъ ихъ любви, въ часы одиночества, когда онъ мучался ожиданіемъ, въ часы упоенія, когда они сливались воедино, въ часы счастія, когда въ безмолвіи умиротворенной страсти онъ убаюкивалъ ее на колняхъ — таинственный голосъ безъ умолка твердилъ все то же въ его настороженное ухо. Но этотъ припвъ колыбельной псни не ужасалъ его, ибо онъ мечталъ о прекрасной поэтической смерти вдвоемъ, посл цлаго періода страсти, слишкомъ пылающей, чтобы быть продолжительной, о самоубійств пріятномъ, въ избранной обстановк, о мирномъ и сладостномъ переселеніи въ царство вчности, въ тайну, полную смутныхъ надеждъ. Смерть въ такомъ вид будетъ внцомъ ихъ любви: она ведетъ ее за предлы міра случайностей, онъ продолжитъ ее до безконечности. И вотъ, вмсто этихъ мечтаній, ему приходится въ одиночеств и отчаяніи отправиться въ безвозвратную дорогу, оставивъ возлюбленную жизни, которая можетъ снова овладть ею, бросать ее въ своихъ волнахъ, пачкать своею грязью.

Какой-то назойливый субъектъ, котораго Дюге едва узналъ, остановилъ его посреди тротуара съ отвратительной фамильярностью:

— А, вы уже въ Париж, г-нъ Дюге. Я не зналъ, что вы пріхали. Хотлъ сказать вамъ пару словъ

— Простите, я не имю времени.

— Ахъ, какъ жаль!.. Я такъ хотлъ васъ видть, чтобы поговорить съ вами о…

Взявъ палку подъ мышку, этотъ человкъ сталъ въ позу упрямца, который хочетъ говорить, во что бы то ни стало. Марсіаль прервалъ его почти грубо:

— Извините, пожалуйста, я спшу.

— Такъ въ другой разъ, да?

— Да, да, въ другой разъ.

— Я зайду къ вамъ…

— Когда угодно!

Боязнь новыхъ встрчъ, обязанности слушать, отвчать, длать банальные жесты, прогнала Марсіаля съ бульвара. Инстинктивно направившись домой, онъ спустился къ Сен и скоро стоялъ, облокотившись о перила на мосту Святыхъ-Отцовъ, обративъ взглядъ и мысль на громаду Нотръ-Дамъ, выдлявшуюся темными тонами на умирающемъ полусвт сумерекъ. Онъ часто останавливался здсь, потому что онъ любилъ этотъ пейзажъ, гд духъ великаго прошлаго, казалось, витаетъ надъ сутолокой настоящаго: онъ долго созерцалъ мощный храмъ, высоко и властно царившій надъ городомъ. Когда взоръ его скользнулъ вверхъ вдоль башенъ, мысль о Бог пронеслась въ его ум: о Бог, Который повелваетъ и караетъ, Который запрещаетъ и утшаетъ. Онъ вздумалъ было измнить путь и пойти къ храму. Но онъ слишкомъ хорошо зналъ, что своды его пусты:

— Нтъ ничего!— прошепталъ онъ.— Стало быть?..

Онъ продолжалъ свой путь, ничего уже не видя.

Назначивъ себ конецъ, слдовало привести въ порядокъ свои бумаги, хоть самыя важныя. Но это занятіе затянулось и утомило его: здсь было слишкомъ много работы, и, въ сущности, къ чему? Разв важно, что останется отъ него? И онъ сжегъ все, что было — документы, счета, письма, замтки — цлый ворохъ, пепелъ котораго улетлъ,— и онъ улыбнулся при мысли о труд, котораго все это когда-то стоило. Затмъ онъ вышелъ, взявъ съ собою револьверъ. Пробило восемь часовъ. Онъ хотлъ пройти еще разъ дорогу, которую столько разъ совершалъ, полный счастья, снова видть мста, полныя его воспоминаній — воспоминаній о напрасныхъ ожиданіяхъ, о долгихъ мукахъ, о короткихъ радостяхъ — и умереть здсь.

Онъ вошелъ въ мастерскую, пустую, точно изъ нея улетла душа, и его охватилъ затхлый запахъ, которымъ всегда пропитаны долго запертыя комнаты. Здсь все было полно предметовъ, которые говорили о ней,— а ея нтъ и никогда не будетъ. На мольберт неоконченный портретъ ждалъ послднихъ штриховъ: выраженіе было грустно, почти мрачно, несмотря на полуулыбку губъ и глазъ. ‘Какъ она измнилась!’ — подумалъ Марсіаль, вспоминая предъ этимъ образомъ минувшаго обликъ Женевьевы, какъ онъ видлъ ее на веранд въ Шармиль — блдную, изможденную и безмолвную. Затмъ, сообразивъ, что онъ не можетъ оставить посл себя этотъ портретъ, онъ уничтожилъ его: и пустая рама, съ зіяющей дырой посреди позолоты, переживъ и изорванное твореніе и чувство, которое должно угаснуть въ смерти и забвеніи,— осталась, точно символъ безразличія вещей. Эта рама, какъ кресло, гд сидла Женевьева, какъ чайница тонкаго англійскаго фарфора съ цвточками, съ которою такъ граціозно возилась Женевьева, какъ венеціанское зеркало, обрамленное гирляндой розъ, предъ которымъ она скручивала свои волосы, какъ желзная лампа, которая освщала ея два единственныхъ посщенія вечеромъ, которую онъ зажегъ теперь и свтъ которой будетъ сіять надъ его послднимъ движеніемъ,— вс эти родные предметы, вобравшіе въ себя уже часть ихъ самихъ, разсются на аукціон и разойдутся по чужимъ рукамъ, будутъ стоять на чужихъ глазахъ, а ихъ любовь угаснетъ, какъ свча и испарится, какъ дыханіе…

У преддверія этихъ тайнъ мысли Марсіаля путались и тяжелли.

Его охватила тягота, точно непреоборимый сонъ овладвалъ имъ и понемногу притуплялъ его муку. Онъ положилъ револьверъ на столикъ, слъ подл, свернулъ папиросу и задумался. Далекія воспоминанія ожили въ немъ, онъ видлъ себя въ различные возрасты, въ разныхъ видахъ, въ забытые моменты. Подчасъ онъ еле узнавалъ себя и говорилъ: ‘Неужто это я?’ Онъ не могъ ршить: ибо его настоящее я начиналось съ того дня, когда онъ узналъ Женевьеву и полюбилъ ее, съ того момента, когда въ первый разъ онъ услышалъ звукъ ея голоса. Лишь одна она была дйствительностью въ его жизни: и онъ вспоминалъ ощущеніе ея поцлуевъ, сладость ея ласкъ, ея духи, ея взглядъ, все мимолетное, что скрылось теперь на вки. Но мысль его погружалась въ прошедшее: какъ водолазъ, выносящій на поверхность въ одной рук все вмст — илъ, безформенные обломки и драгоцнныя жемчужины, такъ и мысль доставала со дна его памяти то безцвтные обрывки прошлаго, то чудныя и безцнныя воспоминанія. А то вдругъ прояснялись давно изглаженные образы, вставали виднія, туманныя и тусклыя — и взглядъ его тщетно старался опредлить ихъ смутныя формы. И виднія эти оставались ирреальными, какъ неопредленныя впечатлнія изъ давно прочитаннаго, которыя витаютъ въ мозгу, не даваясь вполн: какая-то фраза… на какой-то страниц… въ какой-то книг… Но фраза неясна, буквы пляшутъ предъ глазами, заглавіе давнымъ давно забыто. Такъ и жизнь, казалось ему, пронеслась надъ нимъ,— и онъ повторялъ вчное и банальное сравненіе: какъ сонъ… И онъ не жаллъ о ней и смерть его не пугала. Онъ смотрлъ на нее прямо и спокойно. Черезъ часъ, черезъ секунду, когда онъ захочетъ, по неуловимому знаку его пальца, положеннаго на курокъ, разверстая бездна сомкнется надъ нимъ. О, зачмъ Женевьева такъ боялась этого? Будь она немного смле, они вмст погрузились бы въ эту пучину, и какое это было бы счастіе! Почему же, почему не поняла она, дорогая, что жизнь — тсная тюрьма, гд нтъ мста любви? Несовмстимая съ закономъ общества, она гибнетъ подъ его гнетомъ: лишь Смерть даетъ необходимый просторъ, она расцвтаетъ лишь за предломъ невдомыхъ странъ, откуда нтъ для путника возврата, и гд нтъ ничего напоминающаго мста, знакомыя намъ.

И когда онъ пронизывалъ глазами этотъ горизонтъ, полный тайнъ, куда онъ собрался войти, дверь вздрогнула и распахнулась во всю ширь: на порог стояла Женевьева.

Онъ всталъ, думая, что это, быть можетъ, галлюцинація, ложный призракъ его больного воображенія.

А она, истомленная усталостью, волненіемъ, тоскою, страхомъ, и радуясь, что нашла его въ живыхъ, тогда какъ уже цлые часы ея возбужденная фантазія терзала ее видніями крови и смерти, остановилась, оглядлась, и, указывая пальцемъ на готовое оружіе, оправдывавшее ея предчувствіе, вскричала:

— Не самъ!.. Вмст!.. Вмст, да?…

И бросившись къ нему, прижавшись къ его груди, пряча свою головку и отыскивая его губы, она шептала:

— Видишь, я пришла… Какъ ты хотлъ… Вотъ я… Мы не можемъ жить: ну, умремъ… Умремъ вмст, потому что ты хочешь умереть… Я уже не боюсь… Я твоя, вся твоя… Пойдемъ… Удемъ и умремъ…

III.
Свобода.

Теплое ноябрьское солнце купало въ своихъ блдныхъ лучахъ рыбачью деревню, расположенную на крайней точк свернаго берега Спецційскаго залива — древній поселокъ, обязанный языческимъ легендамъ своимъ названіемъ Порто-Венере: гнздо высокихъ блыхъ домовъ, съ окнами врод бойницъ, скученныхъ вдоль узкой улички, которые опускаются въ море съ величавымъ видомъ старыхъ замковъ,— точно ихъ мирныя стны составляютъ продолженіе цитадели, возвышающейся надъ ними, гд выдляется на свтломъ фон темный силуэтъ часового матроса. Въ это позднее время года безконечный блескъ озаряетъ еще весь пейзажъ: блескъ лазурныхъ спокойныхъ водъ подъ лазурью небесъ, гд легкій втерокъ разсялъ рдкія облака, красота гармоничныхъ извивовъ волнистыхъ холмовъ, вблизи сгустились тни серебряныхъ маслинъ, вдали сверкаетъ близна городовъ, дремлющихъ по берегу залива, Спеццій или Леричи. Это одинъ изъ уголковъ міра, которые кажутся созданными для счастія, одна изъ тхъ рамокъ, въ которыхъ ничего нельзя вообразить кром мирной идилліи, беззаботной и радостной. На берегу заливчика, гд видно нсколько лодокъ, спятъ на солнц рыбаки безъ дла и лишь изрдка потягиваются лнивымъ движеніемъ, а шумныя банды полуголыхъ ребятишекъ стерегутъ появленіе какого-нибудь рдкаго туриста, чтобы аттаковать его предложеніями frutti di mare. Черный островъ Пальмарія, скала, поросшая по бокамъ лсомъ и замыкающая входъ въ заливъ, протягиваетъ свою тнь почти вплоть до берега: и эту тнь отъ времени до времени прорзаетъ канонирская лодка, на которой сверкаетъ отблескъ шпагъ и нашивокъ. Иногда блые колпаки больныхъ изъ морского госпиталя, расположеннаго неподалеку, смшиваются съ лнивыми моряками’: ибо везд, гд живутъ люди, они оставляютъ слды своихъ несчастій или своихъ пороковъ.

Сюда бгство привело — или врне пригнало Марсіаля и Женевьеву: ибо досадныя встрчи преслдовали ихъ съ самаго отъзда, точно для того, чтобы непрестанно напоминать имъ, что одно движеніе протеста не избавляетъ еще отъ свта. Уже на станціи желзной дороги путешественники узнали ихъ, осматривали ихъ изумленно и шушукались позади ихъ. Пріхавъ въ Антибъ, они оказались въ одномъ отел съ Венадо, которые водворились тамъ на осень. Когда утромъ Марсіаль спустился первый на развдки, онъ встртилъ обоихъ супруговъ, готовыхъ ссть въ экипажъ, она — громадная, торжествующая, жестикулирующая, какъ всегда, мужъ — робкій, жалкій, вытянутый и еще боле пожелтвшій, походилъ на погасшую восковую свчу. Г-жа де-Венадо, возмущая прохожихъ своими жестами и голосомъ, бранила швейцара, который стоялъ предъ ней, изогнувшись, съ фуражкой въ рук. Увидвъ Марсіала, она обратилась къ нему:

— А, вы здсь, г-нъ Дюге!.. Въ нашемъ отел!.. Какая удача!.. Вы позавтракаете съ нами?.. Наше помщеніе — лучшее во всемъ дом… И у насъ есть уже знакомые, масса знакомыхъ, прелестные люди, съ которыми вы съ удовольствіемъ познакомитесь…

Онъ поспшилъ объяснить, что онъ здсь проздомъ, всего на день и извинился, швейцаръ тмъ временемъ усплъ стушеваться.

— О, какъ жаль! Ужасно жаль!— бормоталъ г-нъ Венадо тономъ соболзнованія.

Гигантская женщина упорствовала:

— Нтъ, нтъ, я не принимаю извиненій… Вы завтракаете съ нами… это ршено… Я надюсь на васъ… до завтрака!..

Онъ не спорилъ, чтобы сократить сцену, далъ ей ухать я поднялся къ Женевьев предупредить ее, что они должны ухать тотчасъ и искать боле спокойнаго мста. Выбравъ побережье Средиземнаго моря, они не подумали, что на всякомъ берегу его они будутъ несомннно узнаны и не найдутъ одиночества.

— Передемъ на итальянскій берегъ,— предложилъ Марсіаль.— Тамъ насъ никто не узнаетъ.— Но въ Нерви посл двухъ прелестныхъ дней они вдругъ увидали больного Ландри, который кашлялъ въ кресл, укутанный шалями. Журналистъ не былъ болтливъ.

Но имъ все чудилось, что его пытливый взглядъ слдитъ за ними и что они вчно будутъ видть его. Куда же бжать? Міръ слишкомъ малъ, капризы моды и привычки скучиваютъ въ тхъ же мстахъ всхъ людей одного класса! повсюду они будутъ наталкиваться на слды своего прошлаго, они будутъ угадывать усмшку на полузнакомыхъ лицахъ, они будутъ ощущать вокругъ себя нескромное любопытство, которое осуждаетъ, клевещетъ, язвитъ. Путешественники говорили какъ-то въ ихъ присутствіи, что Спецію не посщаетъ никто, кром англичанъ.

— Вотъ что намъ нужно!— вскричалъ Марсіаль.

Они перехали туда и, дйствительно, нашли тамъ исключительно иностранныя лица. Но ежедневныя встрчи съ людьми, которые были одты почти также, какъ они, и были похожи на нихъ, которые интересовались ими и иногда даже обращались къ нимъ съ разговоромъ, тоже надоли имъ, какъ постоянное напоминаніе о томъ, отъ чего они бжали. Наконецъ, попавъ въ одну изъ своихъ прогулокъ въ Порто Венере, они нашли тамъ маленькій пустой трактирчикъ — единственный въ округ, точно созданный для нихъ, и поселялись въ немъ. Здсь они были, по крайней мр, невозмутимо одиноки, такъ какъ туристы или гуляющіе останавливались рдко въ забытой деревеньк больше, чмъ на часъ или на два, здсь не было йи взглядовъ, ни вопросовъ, ни встрчъ: здсь они имли дло только съ хозяиномъ Антоніо, который прислуживалъ имъ, это былъ чистокровный лигуріецъ, смуглый, съ сверкающими глазами, тонкій, стройный, граціозный, услужливый и хитрый, одновременно фамильярный и почтительный, онъ растекался въ привтствіяхъ и охотно занималъ ихъ разговорами на язык, который его жестикуляція и мимика длали понятнымъ. Не разъ они восхищались его разсказами о стран и ея людяхъ о прізжихъ и туристахъ: ибо Антоніо тонкій наблюдатель и умлый разсказчикъ, какъ вс итальянцы, обожалъ всякія не торіи. Онъ зналъ ихъ много и передавалъ превосходно. И одна изъ нихъ привела, однажды, въ трепетъ влюбленныхъ. Онъ сталъ ее разсказывать, случайно вспомнивъ ее, подавая имъ кофе на террасс, откуда взглядъ обнимаетъ весь заливъ и мимо подножья Пальмаріи, увнчанной развсистыми соснами, теряется въ дали открытаго моря. Стоя въ двухъ шагахъ отъ нихъ, съ салфеткой подъ мышкой и подносомъ въ рук, къ лукавымъ огонькомъ, сверкавшимъ въ глубин его черныхъ глазъ, онъ разсказывалъ маленькими фразками, на половину французскими, на половину итальянскими, но вполн понятными.

— …Они пріхали какъ-то вечеромъ, эччеленца, съ малюсенькимъ сакомъ, picola, picola… Безъ чемодановъ, въ долгую дорогу да… Больше ничего… Дама была… belJisima!..

Глаза его раскрылись въ экстаз.

— …Блондинка, эччеленца, свжая какъ снопъ… А онъ — не очень…

Онъ прыснулъ, дополняя жестами свое описаніе:

— …Тощій… Борода длинная… Очки… И все вертлся, эччеленца, все это — и ногами, и руками, и глазами.

Антоніо кривлялся, стараясь изобразить нервозность своего героя.

— …И денегъ у нихъ была тьма, эччеленца, да!.. Банковые билеты, золотые, да, да,— золотыя монеты…

— Они были изъ Милана… Я сейчасъ узналъ по выговору… И вотъ, поврите, пришли жандармы и забрали ихъ!.. Ахъ, ахъ!.. И за что же?

Онъ подождалъ, чтобы усилить эффектъ, гордясь вниманіемъ, которое вызвалъ.

— …Я скажу вамъ почему… Я знаю… Прочелъ въ газетахъ — тамъ вся эта исторія была расписана… Въ Corriere della Sera, эччеленца… Можете прочесть сами!.. Мужъ дамы тоже былъ богатый, о, ужасно богатый!.. Банкиръ, важный банкиръ… Ну, угадайте, что онъ сдлалъ, а? Пошелъ въ судьямъ и сказалъ, что тотъ, кто увезъ его жену, укралъ у него деньги… А, а?

Очевидно, Антоніо восхищался этой тактикой, хотя жаллъ ея жертвъ.

— Но это все враки, эччеленца,— нтъ, какъ можно!.. Это былъ артистъ, galautuomo, да-съ! Ну, судьямъ показалось… Понимаете?.. И вотъ, прислали жандармовъ… Если бы вы видли, что длалось, когда ихъ брали!.. Онъ хотлъ защищаться ножомъ… А она, бдная… Плакала, ломала руки… Оба кричали: ‘Это неправда, это низость, это низость!’ Ну, жандармы не слушали… И свезли въ тюрьму… И знаете, эччеленца, чмъ все это кончилось?.. Онъ убилъ себя, да, повсился на платк… А дама, pouveretta, такая красивая… А, tanto bella!.. Она тоже умерла, эччеленца!.. Оба умерли… Вотъ оно что!..

Онъ былъ въ упоеніи отъ своей исторіи, этотъ молодчина Антоніо, а мрачный взглядъ Женевьевы убгалъ за улыбающійся заливъ и за черную громаду острова, туда, къ простору сверкающаго моря, ибо чужія уста, улыбаясь, произнесли роковое слово, слово, которое съ ихъ отъзда трепетало въ глубин ихъ сердецъ и котораго избгали ихъ слова. Почувствовавъ пожатіе руки Марсіаля, она взглянула на него, улыбнулась. Но въ улыбк ея былъ цлый міръ мыслей, тоски и страданія.

А дни ихъ убгали, похожіе одинъ на другой, полные любви, въ близости радостной и ласковой, какъ осеннее солнце. Деревенскіе мальчишки, сначала окружавшіе ихъ съ своей шумной настойчивостью, оставили ихъ въ поко: они мо гли бродить вдвоемъ по дорогамъ, окаймленнымъ масличными адеревьями и вьющимся вдоль побережья залива или взбир ющимся по склонамъ холмовъ, они доходили до подножья старой церкви, возвышающейся надъ мысомъ или по долгу сидли въ грот, гд мечталъ Байронъ, никто не нарушалъ ихъ одиночества. Иногда рыбакъ возилъ ихъ на Пальмарію, и часовые пропускали ихъ. Но вслдъ за упоеніемъ первыхъ дней тни омрачили ихъ зарю. На Женевьев это было особенно замтно: по тому, какъ ея голубые глаза терялись въ пространств, по морщинкамъ на ея лбу, по болзненной складк губъ. Марсіаль могъ догадаться, что мысль ея убгаетъ далеко отъ него: и онъ страдалъ, что его нжность безсильна прогнать призраки, столпившіеся вокругъ нея. Долго онъ молчалъ, опасаясь неблагоразумнымъ словомъ закрпить еще неопредленныя и мимолетныя мысли, которыя исчезнутъ отъ ласки или изгладятся сами собою. Но какъ кризисъ опасной болзни, эти страшныя мгновенія приближались безостановочно, и, желая раздлить съ нею ея бремя, онъ не скрывалъ отъ возлюбленной, что видитъ ея страданія.

Это было въ грот Байрона, передъ вечеромъ. На краю горизонта море алло подъ огненнымъ небомъ, переходя отъ свтлыхъ оттнковъ къ темнымъ, такъ что у ногъ ихъ, взбгая на скалы, оно было совсмъ черное. Предъ ними не было ничего кром него, безконечнаго и пустыннаго. Убаюканные музыкой монотонной жалобы, теплотою воды, смягчающимъ покоемъ сумерекъ, они не думали и не говорили, они слушали только, какъ въ глубин ихъ неясные голоса пли ту же псню безъ словъ. Погруженные въ бездну счастія, они переживали одно изъ тхъ неуловимыхъ и великолпныхъ сновидній, которымъ лишь сонъ или безсознательное состояніе даютъ на мгновеніе окраску дйствительности, и которыя испаряются отъ малйшаго толчка: и они исчезаютъ, не оставивъ по себ ни слда — ничего, кром воспоминанія о призрачномъ ра, образъ котораго изгладился, еще не запечатлвшись въ нашихъ очахъ. Вдругъ далекій выстрлъ прозвучалъ въ воздух. Женевьева вздрогнула и спряталась на груди Марсіаля, отъ котораго не скрылось въ ея глазахъ отраженіе всхъ мыслей, сразу проснувшихся въ ней. Онъ прижалъ ее къ себ.

— Не бойся,— сказалъ онъ.

И, цлуя ея волосы, онъ съ тоскою прошепталъ:

— Бдная!.. Бдная!..

Она поняла, что онъ прочелъ въ ея сердц тайны, до сихъ поръ скрытыя, и, не пытаясь обмануть его, прижалась сильне къ нему, какъ будто говоря, что отнын ихъ ничто не разлучитъ.

— Ты, значитъ, никогда не забудешь!— сказалъ онъ.

Она подняла на него глаза, полные слезъ, и тихо прошептала:

— Разв можно забыть!..

Позже, по дорог домой, ведя ее за руку по темной уличк между уснувшихъ домовъ, Марсіаль думалъ объ этой сцен, сила которой выразилась въ столь немногихъ словахъ — и въ первый разъ ясно понялъ, что они сдлали. Порвавъ съ свтомъ, по его желанію, они чувствовали еще все его бремя на своихъ сердцахъ: страсть побдила, но не дала имъ свободы. Напрасно, размышлялъ онъ, мудрость вковъ создала мощныя преграды противъ любви, напрасно законы заперли ее въ свои непобдимыя крпости. Разрушительная и побдоносная, свободная, какъ ураганъ, она опрокидываетъ препятствія, поставленныя на ея пути, и сила ея растетъ, точно сила разлившейся рки, которую усиливаютъ ея опустошенія. Но вслдъ за торжествомъ, она слабетъ и смягчается. Она не освобождаетъ тхъ, кто ждалъ отъ нея простора и свободы. На бжавшаго узника падаетъ тнь тюрьмы, которая проникаетъ и леденитъ его. И призракъ счастья, едва появившись, разсевается.

Съ того мгновенія, какъ Женевьева въ тоск и трепет бросилась въ объятія Марсіаля, они не говорили боле о своемъ проект умереть,— условіи ихъ бгства, ихъ плат за счастье. Была-ли это отсрочка, которую они себ даровали безмолвнымъ согласіемъ или увлеченные малодушіемъ счастья они, еще не сознаваясь себ, приняли свою новую жизнь съ ея компромиссами, ея необходимымъ забвеніемъ, ея безполезнымъ сожалніемъ? Марсіаль задавалъ себ этотъ вопросъ. Вскор онъ получилъ отвтъ. Однажды ночью, схватившись со сна, при слабомъ свт свчи, ослпившей его заспанные глаза, онъ увидлъ, какъ Женевьева, стоя полуодтая, тщетно силится сдержать страшныя рыданія. Когда онъ приподнялся съ движеніемъ ужаса, она укуталась въ покрывало. Онъ поднялъ ее, охватилъ своими руками и, боясь своего собственнаго вопроса, спросилъ:

— Что съ тобою? Скажи мн, что съ тобой?

Рыдая, она повторяла:

— Нтъ… нтъ… нтъ… отказываясь объяснить свое отчаяніе.

Онъ ласково гладилъ ее по голов, настаивая:

— Ты должна мн все сказать… Вдь мы — одно, не такъ-ли? Ты не имешь права плакать безъ меня.

Она попыталась улыбнуться.

— Это пустяки,— сказала она…— Мн уже лучше… Это нервы… Вотъ и все… Я съ тобой… Мн хорошо!

Но силы ей измнили. Новый взрывъ рыданій вырвалъ у нея имя, которое онъ прочелъ уже въ ея сердц:

— Жакъ!

Онъ не сказалъ ничего и только сжалъ ее сильне, чтобы защитить и оградить ее.

— Понимаешь,— всхлипывала она,— я о немъ ничего не знаю… Я не буду о немъ знать никогда, никогда!..

Потомъ, облегчивъ себя признаніемъ и стыдясь, что раскрыла рану, она прибавила, цлуя его, и, въ свою очередь, утшая его:

— Прости!.. Прости, что я сдлалъ теб больно!..

И Марсіаль почувствовалъ, что сердце его переполнилось состраданіемъ.

— Тебя простить!— вскричалъ онъ.— Бдная моя голубка, мн-ли тебя прощать? Я виноватъ, я одинъ. Я причинилъ теб столько страданія, потому что слишкомъ сильно люблю. Ты дала мн все, я все взялъ. Я забылъ все, что не есть любовь. Я не хотлъ знать, что ты мать. Теперь я знаю… Боже мой, я знаю, я понялъ!..

Такъ говорилъ онъ долго, повторяя т же слова, плача вмст съ нею, успокоивая ее своей нжностью, своими заботами, звукомъ своего голоса, пока не увидлъ, что она уже не слушаетъ его, точно въ раздумьи, съ серьезнымъ и сосредоточеннымъ выраженіемъ. Долго она размышляла такимъ образомъ, вперивъ глаза въ ночную тьму и, наконецъ, сказала, не глядя него:

— Мы умремъ, да?.. Ты общалъ!

— Да,— отвтилъ онъ просто.

И тотчасъ ею овладла нервная говорливость: она спшила выдать теперь вс тайныя мысли, которыя въ безпорядк тснились теперь, посл долгой неволи, наружу:

— Я такъ боялась, что ты не захочешь!.. Помнишь, когда ты хотлъ увезти меня, я всегда говорила теб: ‘Я не смогу посл этого жить!..’ Я знала!.. Понимаешь, я не могу забыть!.. Я слишкомъ сильно любила его… моего мальчика… Онъ здсь всегда… Онъ зоветъ меня… Онъ говоритъ мн: ‘Мамочка, отчего ты уже не со мной?..’ И такъ будетъ всегда… Но я не хочу!.. Я лучше… уйду… съ тобой… Но ты увидишь, какая я буду храбрая!.. Право, лучше такъ!.. Мы будемъ вмст до конца. Такъ лучше!..

Съ тхъ поръ идея смерти не покидала ихъ. Иногда она бывала необычайно сладостна, она убаюкивала, точно на крылахъ далекой псни, свободная отъ своихъ страшныхъ спутниковъ,— какъ будто любовь, соединивъ ихъ вн времени и пространства, смягчила горестный путь, ведущій въ царство смерти. Но часто также въ глубин ихъ возмущеннаго существа прорывался взрывъ ужаса предъ тмъ мгновеніемъ, когда насильственное движеніе прекращаетъ живое дыханіе, вырываетъ и уноситъ душу. Къ этому горизонту тайны уносились ихъ грезы въ продолженіи долгихъ безмолвныхъ часовъ, проведенные ими вмст, въ созерцаніи моря, которое волновалъ осенній втеръ, и которое стало мрачне подъ пасмурнымъ небомъ. Всякій таилъ про себя свои страшныя мысли и читалъ въ глазахъ другого ихъ роковой отблескъ. Охваченная вновь остаткомъ горячей вры своей первой юности, угасшей впослдствіи въ волнахъ свтскихъ заботъ и жизненнаго безразличія, Женевьева думала о загробномъ мір, населенномъ душами, полномъ угрозъ или общаній.

Боле далекій отъ дтской вры, Марсіаль, однако, трепеталъ, испытывая безумный страхъ, что смерть, придя до времени, не вполн освобождаетъ насъ отъ земли, гд остается прикованной часть насъ, нчто невдомое и сознательное, что сможетъ еще страдать. Онъ считалъ этотъ страхъ абсурдомъ, противорчащимъ всмъ его убжденіямъ относительно тайны существа, онъ пытался смяться надъ нимъ, онъ глумился надъ нимъ и отстранялъ его: онъ упорно вился вокругъ, жужжа, точно назойливое наскомое, которое все возвращается, когда его прогоняютъ. Иногда неожиданный вопросъ Женевьевы выдавалъ ихъ общую мысль:

— Мы будемъ вмст?

Ей такъ хотлось надяться, что онъ отвтитъ:

— Можетъ быть…

Но этого ей было мало. Онъ видлъ въ глазахъ ея ужасъ и страхъ, она промолвила:

— Надо было бы знать наврное…

Или же она спрашивала:

— Неужели то, что говорятъ о другой жизни — правда?

Онъ отвчалъ увреннымъ тономъ:

— Нтъ, нтъ. Это невозможно!

— Все же…— говорила она.

Тогда онъ старался успокоить ее:

— Что ни все-ли равно, что будетъ съ нами посл? Мы осуществили нашу мечту — разв это не главное? Одно несомннно: мы будемъ свободны отъ бремени, которое всегда чувствовали на себ, отъ цпей, которыми люди сковали нашу жизнь. Сохранимъ мы сознаніе или нтъ,— мы перейдемъ въ пространство, гд, переживая новую, свтлую жизнь, мы погрузимся въ вчный покой: разв не это наша цль? Не къ этому-ли вела насъ наша любовь?

Но Женевьева не шла за нимъ такъ далеко: что ей до вчности, если тамъ она не сможетъ прижаться, какъ теперь, къ любимому сердцу? Съ своимъ здравымъ смысломъ, разсудительностью и благоразуміемъ, она судила иначе: они умираютъ не для того, чтобы гнаться за мечтой, искать боле чистой формы существованія, чувства, лишеннаго земныхъ ограниченій,— но по боле простымъ причинамъ, практическаго и реальнаго характера, потому что у нихъ нтъ силы или безнравственности покориться судьб, потому что образъ Жака преслдовалъ ее, такъ что она не знала, куда скрыться отъ него, потому что поверхъ ихъ счастія, похищеннаго силой, вопреки преградамъ, вставала въ нихъ неистребимая скорбь, потому что отнын они были одиноки въ мір, совсмъ не созданномъ для одиночества. И ршеніе ихъ крпло, шшь изрдка потрясаемое жалостью, которую чувствовали они другъ къ другу или сожалніемъ о потерянномъ счастіи,— я вновь побдоносное, какъ Судьба.

Однажды утромъ Антоніо, здившій наканун въ Геную по дламъ, возвратился съ оригинальной новостью: тогда какъ за залив было еще почти лто, повсюду уже наступила зима. Сервируя завтракъ на террас, онъ горячо разглагольствовалъ, какъ хорошій купецъ, упоенный возможностью хвалить свой товаръ:

— Везд дождь, эччеленца, только здсь нтъ!.. Погода, ухъ, какая погода!.. Точно потопъ!.. И холодъ, эччеленца,— ужасъ!.. Въ Гену, въ Марсели, въ Милан, во всей Европ — везд льетъ, а?.. Это рай, настоящій Божій рай!

И размашистыми жестами онъ указывалъ на чудную гладь, на синее море, сверкающее въ блеск полудня, на сосны Пальмаріи, на блдныя пятна деревень, скучившихся вдоль залива, на чистую линію горизонта, сходящагося съ небомъ…

Они находились, стало быть, въ солнечномъ оазис, точно приготовленномъ красотою природы для нихъ: символъ и пріютъ ихъ любви, недоступный отнын необузданнымъ порывамъ бури, скрытый отъ свта, отъ честолюбія, отъ постороннихъ интересовъ, отъ ненависти. Судьба привела ихъ на островъ свта, гд они могутъ быть свободны, гд въ немногихъ дняхъ они могутъ совмстить такъ много нжности, сколько не можетъ проявить обыкновенное существованіе: здсь они могутъ сверкать, какъ два свточа, слившіеся въ общемъ сіяніи, и потомъ погаснуть, исчезнуть въ безконечности, которой не можетъ добиться любовь на земл.

Они смотрли другъ на друга, Марсіаль прошепталъ:

— Видишь!..

Она отвтила:

— Да, правда!..

А Антоніо, не замчая, что его не слушаютъ, разсказывалъ съ обычнымъ излишествомъ подробностей о своемъ путешествіи, передавалъ новости, которыя слышалъ на пути. Съ особеннымъ удовольствіемъ онъ распространялся о большомъ празднеств, зрлище котораго имъ предстоитъ: спускъ новаго броненосца, морскіе маневры, пріздъ короля въ Спеццію.

— Будутъ адмиралы, эччеленца, генералы, министры…

Извстіе прошло безъ вниманія, и день празднества случайно совпалъ съ днемъ, въ который они опредлили кончить: чудный день, еще теплый и солнечный, хотя по обнаженнымъ втвямъ акацій пробгали уже струйки прохладнаго воздуха. Деревня приняла праздничный видъ. Съ нагорной крутой улицы, сжатой высокими домами, на которыхъ разввались флаги, группы любопытныхъ въ воскресномъ оживленіи спускались къ берегу, кишевшему уже безшабашной толпой радостныхъ ребятишекъ, по серебристой глади залива двигались громады чудовищныхъ броненосцевъ, выдляясь своей близной на близн утренней атмосферы, а изящныя канонирскія лодки, тоже блыя, точно ласточки, вились вокругъ нихъ. Иногда залпы оглашали воздухъ, а клубы дыма расходились на горизонт.. И воздухъ дрожалъ отъ праздничнаго гама, отъ отдаленныхъ возгласовъ и веселыхъ псенъ, яркіе флаги трепетали въ воздух и цвтные платочки женщинъ пестрли у берега,

Марсіаль и Женевьева шли вдоль гавани, гд Антоніо, воспользовавшійся утреннимъ досугомъ, чтобы тоже потолкаться въ толп любопытныхъ, остановилъ ихъ, чтобы показать имъ гигантскій броненосецъ, скрывавшійся за Пальмаріей.

— Это Сардинія, эччеленца,— объяснялъ онъ съ живйшимъ одушевленіемъ,— самый большой нашъ корабль!.. Видите, видите, вотъ королевскій вымпелъ!.. О, это чудесное судно, великолпное судно!..

Они прошли дальше: они шли точно во сн мимо этихъ образовъ, сохранившихъ для нихъ лишь половину реальности и какъ будто почти изглаженныхъ тнью близкой смерти.

На холм подл старинной церкви было слишкомъ много народа. Сюда же двигалась еще масса людей, чтобы сверху слдить за эволюціями эскадры. Они поднялись еще выше, за замокъ, за кладбище, гд подъ крестами и кипарисами покоются бдняки.

— Посидимъ здсь,— сказала Женевьева.

У ногъ ихъ спали нмыя могилы, ниже по склонамъ холмовъ двигался народъ, на мор, раздленныя равными промежутками, уходили все дальше суда, теперь еле видныя.— И понемногу ихъ охватило какое-то сладостное безсиліе, они почувствовали ту мягкую слабость весеннихъ или осеннихъ дней, волненія и когда наши мысли, желанія расплываются въ тепломъ воздух. Взглядъ Женевьевы, скользя безъ вниманія по всей красот, убгалъ куда-то далеко, проникая въ безконечность, потомъ, полный тайны, захваченной въ этомъ мимолетномъ порыв, возвращался къ Марсіалю, который отвчалъ на этотъ нмой вопросъ пожатіемъ руки или улыбкой. Подбодрившись, и она пыталась мужественно улыбнуться, но непреодолимое волненіе овладвало ею, затуманивая ея взглядъ. И такъ тянулся ихъ безсловесный разговоръ, касаясь предметовъ, которые лишь молчаніе можетъ выразить, выдавая мысли, недоступныя для слова.

Залпъ пушекъ, боле сильный, чмъ прежніе, заставилъ дхъ вздрогнуть.

— Весь этотъ шумъ!..— прошептала Женевьева.

Марсіаль отвтилъ:

— Немного шуму, немного дыму — вотъ вся дятельность людей!

Продолжительное молчаніе было ему тягостно. Онъ зналъ, что никакія слова не могутъ передать ихъ сложныя, неопредленныя, нюансированныя, невыразимыя ощущенія. Но онъ чувствовалъ потребность слышать звукъ своего собственнаго голоса. Онъ продолжалъ:

— Сколько усилій потрачено здсь! Цлый народъ съ своими учеными, военными, инженерами, судостроителями, государственными людьми, рабочими — трудится, работаетъ, копитъ и мучается, чтобы эти стальныя коробки плавали по морю, чтобы этотъ порохъ развялся по воздуху. И вс народы длаютъ то же: весь міръ полонъ угрозъ, пропитанъ ненавистью. Онъ переживаетъ самый отвратительный періодъ, какой былъ въ исторіи, которую онъ грязнитъ еще своимъ лицемріемъ и своими разглагольствованіями. Вся Европа это лагерь дикарей, которые мечтаютъ только о томъ, чтобы пожрать другъ друга. Не удачно-ли, что случай сегодня раскрылъ предъ нами цлую картину этихъ гнусныхъ ужасовъ? Все это кричитъ, что мы ничего здсь не теряемъ!..

— Все это такъ далеко отъ насъ!— сказала она.

Онъ возразилъ:

— Далеко? Совсмъ нтъ. Видишь, все это вотъ здсь, на этомъ свтломъ мор, мирныя волны котораго такъ сладко напвали намъ свою пснь! Теперь мы въ оазис весны, но зимою, осенью, завтра, та же дятельность людей вновь начнетъ тснить насъ. Ты думаешь, что мы ускользнули бы отъ нея? Это немыслимо! Она захватила-бы насъ снова. Любовь ограждаетъ насъ, потому что захватываетъ. Но грезы не спасаютъ отъ жизни. Спасаетъ одна смерть.

Ей показалось, что, говоря это, онъ борется съ послднимъ призывомъ своихъ стремленій къ дятельности или отвергаетъ высшую защиту интересовъ, въ которыхъ такъ долго заключалась его жизнь, охваченная болзненнымъ безпокойствомъ и спрашивая глазами больше чмъ голосомъ, боясь непродуманнымъ словомъ вызвать реакцію и страстно порываясь прочесть въ глубин его души всю истину, она спросила, тихо, тихо:

— Такъ ты не жалешь?

Онъ отвтилъ безъ колебанія:

— Нтъ!..

И, читая сомнніе въ ея глазахъ, онъ продолжалъ съ возростающей силой:

— Видишь-ли, я знаю и чувствую, что есть одна лишь вещь, ради которой стоитъ жить: это любовь. Я не всегда такъ думалъ. Я врилъ въ трудъ, въ славу, въ состояніе, которое можно себ составить. Это миражи, которые рисуетъ воображеніе человка на горизонт своей пустыни, потому что не всмъ дано познать источникъ живой воды. Онъ скрытъ въ тайн, оазисъ, найденный нами, но судьба не позволяетъ долго оставаться въ немъ. Надо вновь идти по пескамъ: путь слишкомъ тягостенъ. Нтъ, нтъ, я могу съ увренностью сказать: я не жалю!

Затмъ, терзаясь тою же боязнью за нее, какую она испытывала за него, онъ, въ свою очередь, спросилъ посл нкотораго молчанія:

— А ты?..

Онъ думалъ, что узы, приковывающія Женевьеву къ жизни, боле прочны, чмъ его — и въ тысячу разъ боле дороги ей, ибо он были тсно сплетены въ ея сердц, и онъ дрожалъ при мысли, что ея ршеніе колеблется, что въ ней зарождается раскаяніе. Если это и было такъ, она ничего не выдала:

— О,— сказала она,— я люблю тебя!

Она прижалась къ нему, еще боле нжно, и радуясь, что читаетъ въ его глазахъ, что близость смерти не изгоняетъ любви. И они остались на одно мгновеніе слитыми во едино, безъ воспоминаній, безъ страха, безъ желанія, точно ихъ души уже витаютъ вмст, нераздльно сліянныя въ царств забвенія.

Трактирчикъ Антоніо, чрезъ который они прошли, былъ полонъ шумною толпой офицеровъ въ галунахъ и позолот и звакъ, восторгающихся ихъ султанами. Но не смотря на всю эту банду, которую надо было напоить и накормить, милйшій Антоніо не оставилъ безъ вниманіи своихъ жильцовъ. Онъ проводилъ ихъ въ ихъ половину и, волнуясь, спшилъ подлиться съ ними своимъ наивнымъ энтузіазмомъ:

— Какое великолпіе, эччеленца, а? Знаете, король очень доволенъ!.. Вс суда въ мор!.. Вотъ прелесть! И въ ресторан полнымъ полно… Столько пьютъ и дятъ, что нечего имъ давать, право!.. Остались только salami да frutti di mare!.. Но имъ и этого довольно, эччеленца,— довольно имъ флаговъ, пушекъ, солдатъ и музыки!..

Они вышли, уходя отъ народа, столпившагося вокругъ ихъ жилища, и снова возвратились въ безмолвію нагорныхъ вершинъ, по глухимъ тропинкамъ, гд не было любопытныхъ.

Никогда еще они не чувствовали съ такой силой безпроглядную глубина своей нжности. Ихъ соединяли не только хрупкія узы любви, которая можетъ слить воедино тла, оставляя чуждыми другъ другу души: они оба теперь имли одну жизнь,— какъ будто въ моментъ удаленія ихъ души, наконецъ, слились совершенно. И это единое существо казалось имъ единственно реальнымъ въ красот, исчезающей изъ міра, гд для нея нтъ мста. По мр того, какъ приближался роковой часъ, это чувство близости абсолютнаго охватывало ихъ все сильне, занимая мсто всхъ ихъ мыслей, изгоняя ихъ послднія сожалнія, давая ихъ ршенію отблескъ искренности, ласки и радости.

— Помнишь т дни,— сказала Женевьева,— когда я все спрашивала тебя, боишься-ли ты смерти?

— Я отвчалъ теб всегда: ‘Я боюсь жизни!’ Это была правда. Я боялся этихъ неожиданностей, этихъ случайностей. Я боялся всего, что насъ разлучало. Этого я только и боялся.

— Я тогда не понимала тебя. Смерть казалась мн страшной, какъ черная бездна: я не могла представить себ ничего боле ужаснаго. А теперь, какъ хорошо я тебя понимаю! Жизнь раздляла насъ, она отнимала вс наши силы, она побдила бы нашу любовь. Смерть соединяетъ насъ.

— Я зналъ, что любовь легко ведетъ въ смерти. Мы всегда были близки въ ней, и еле чувствовали это. Ради чего мы станемъ дорожить жизнью? Не испытали-ли мы все въ ней? Какъ пожелать лучшихъ мгновеній, чмъ т,.которыя мы пережили?

Женевьева вздохнула:

— …И которыя не могутъ повторяться непрерывно!..

Такъ говорили они, сидя на краю тропинки, покрытой желтою, сухою листвой. Вдругъ подл нихъ хрустнули шаги. Обнявшись, шла мимо нихъ прелестная парочка. Двушка, смущенная, хотла было отшатнуться. Но юноша удержалъ ее своей сильной рукой. Проходя, они оба улыбнулись иностранцамъ и черезъ нсколько шаговъ крпко поцловались.

— Имъ не надо умирать,— сказала Женевьева.

Марсіаль отвтилъ:

— Почемъ знать?

Посл нкотораго молчанія онъ прибавилъ:

— Есть существа, дорога которыхъ пряма. Убаюканныя мирной привязанностью, они идутъ по ней, не преступая никакихъ законовъ. Жизнь имъ покровительствуетъ, они подчиняются ея требованіямъ, принимаютъ ея компромиссы: она даетъ имъ охрану и это облегчаетъ имъ самопожертвованіе.

Онъ умолкъ. Женевьева продолжала его мысль:

— Такъ жили бы мы, если бы мы встртились раньше, если бы мы могли принадлежать другъ другу въ глазахъ всхъ, если бы…

— …Быть можетъ!..

— О, наврное!— сказала она.

Онъ продолжалъ:

— Но есть и возмутившіяся, которыя хотятъ насильно осуществить свое право на счастіе, которыя держатся за свою свободу, не смотря на препятствія, они берутъ съ боя свою судьбу, не смотря на законы и на людей…

Она тихо покачала головой:

— Мы не были изъ ихъ числа,— сказала она.

И они долго молчали: не были-ли эти слова послднимъ приговоромъ ихъ судьбы?.. Назначенный часъ приближался. Когда Марсіаль, стряхнувъ съ себя оцпенлую задумчивость, поднялъ глаза на Женевьеву, онъ увидлъ, что она поблднла отъ ужаса, она разомъ выпрямилась, точно при внезапномъ появленіи какого-то страшнаго призрака и склонилась. Марсіаль подхватилъ ее. Она прошептала:

— О, какъ страшно!..

Онъ отвтилъ:

— Если хочешь…

Она поняла, что онъ предлагаетъ ей жить. И это было послднее искушеніе, столь сильное въ это мгновеніе страха и раскаянія, въ сладостномъ поко, вчномъ соучастник всхъ нашихъ прегршеній. Но она покачала головой и отвтила:

— Нтъ.

И, сжавъ руку Марсіаля, она сказала:

— Вернемся!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Гигантскіе броненосцы и стройныя шлюпки, возвратившись въ портъ покинули море, потемнвшее съ наступленіемъ ночи, вокругъ черной громады Пальмаріи. По дорог изъ Спецціи прошла съ пніемъ группа запоздалыхъ гулякъ и скрылась. Глухой шумъ доносился изъ деревни, гд продолжался еще праздникъ. Но трактиръ былъ уже пустъ. Антоніо, приводившій въ порядокъ свои столы и утварь, весело выбжалъ навстрчу жильцамъ, которые казались ему естественными наперсниками его радостей.

— Надюсь, вы хорошо все видли, эччеленца, ничего не пропустили?.. Что за день, а? Какой прекрасный день!

— И, врно, выгодный,— сказалъ Марсіаль.

Добродушное лицо сдлало озабоченную мину.

— Ну, выгодный, конечно, конечно!.. Но, вдь, въ кои вки такой денекъ выдастся!.. Угодно вамъ перекусить теперь?..

— Нтъ, благодарствуйте,— отвтила Женевьева.

Они прошли мимо трактирщика, который проводилъ ихъ до лстницы, говоря имъ вслдъ:

— Устали, эччеленца, не можете ужинать… Жаль, очень жаль!.. Я сохранилъ для васъ кое-что!.. Ну, спокойной ночи!..

Женевьева обернулась и поблагодарила его. Потомъ, предъ дверью, которую имъ не суждено больше открыть, они взглянули другъ на друга съ тою же мыслью: ‘Спокойной ночи!’ — это мирное пожеланіе тхъ, кто бодрствуетъ, тмъ, кто идетъ спать, этотъ ласковый привтъ, призывающій покой на дневныя заботы — онъ былъ для нихъ послднимъ отзвукомъ человческаго голоса передъ вчнымъ сномъ…

КОНЕЦЪ.

‘Встникъ Иностранной Литературы’, NoNo 1—4, 1896

ПОСЛДНЙ ПРЮТЪ.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

I.У другихъ.

II.Интермеццо.

III.У себя.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

I.Отъздъ

II.Разлука.

III.Ожиданіе.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.

I.Тоска.

II.Объясненія.

III.Взрывъ.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ И ПОСЛДНЯЯ.

I.Одна.

II.Вмст.

III.Свобода.

Читайте также:

I.
У другихъ.

II.
Интермеццо.

III.
У себя.

I.
Отъздъ

II.
Разлука.

III.
Ожиданіе.

I.
Тоска.

II.
Объясненія.

III.
Взрывъ.

I.
Одна.

II.
Вмст.

III.
Свобода.