Последний ответ г. Вл. Соловьеву, Страхов Николай Николаевич, Год: 1889

Время на прочтение: 15 минут(ы)

Н. Н. Страхов

Последний ответ г. Вл. Соловьеву

Страхов Н. Н. Борьба с Западом
М., Институт русской цивилизации, 2010
В ‘Вестнике Европы’ за январь Вл. С. Соловьев отвечает мне на мою статью ‘Наша культура’1 и пр.
Мне очень хотелось бы, чтобы этот спор был понимаем читателями в его настоящем смысле, и потому решаюсь прибавить здесь несколько замечаний. Не следует упускать из вида главного предмета спора. Дело идет вовсе не об успехах России в науках и философии, не о любви к Отечеству, не о моем гнусном ‘равнодушии к истине’, не о желании Вл. С. Соловьева ‘протестовать против повального национализма, обуявшего в последнее время наше общество и литературу’, не о значении моих ‘трех книг’, не о достоинстве ‘философских трудов’ моего противника, и т.д. Действительный предмет спора другой, он имеет совершенную определенность и очень далек от личных препирательств и от общих толкований о грехах и болезнях (заглавие ответа Вл. С. Соловьева). Дело идет о теории культурно-исторических типов, изложенной в книге Н. Я. Данилевского ‘Россия и Европа’. За эту теорию я вступился против неожиданного и резкого нападения и очень желал бы, чтобы и теперь читатели главное свое внимание обратили на то, что касается этой теории.
Прочитав ответ Вл. С. Соловьева, я с удовольствием увидел, что спор наш кончен в этом отношении, т.е., что мне вовсе нет надобности вновь защищать теорию Данилевского. Если читатели вспомнят мою прежнюю статью и внимательно сравнят с ней то, что теперь написал против нее Вл. С. Соловьев, то, надеюсь, им будет вполне ясно, что все мои прежние доказательства остаются в полной силе. В первой своей статье противник теории культурно-исторических типов нападал на нее: l) с точки зрения христианских начал, 2) на основании учения о человечестве, как о едином организме, 3) со стороны общих научных требований, именно приемов естественной системы, 4) на основании хода всемирной истории, 5) на основании истории наук и религий. Эти исходные точки нападения я счел настолько важными, а самого нападателя — имеющим настолько веса в нашей литературе, что мне казалось нужным старательно отразить нападение. Все указанные возражения были мною выставлены, рассмотрены и опровергнуты. В новой своей статье мой противник не сказал ничего ослабляющего мои доводы, так что мне нет надобности дополнять свою прежнюю аргументацию.
Маленького добавления требует разве только новая ссылка г. Соловьева на ап. Павла, сделанная в защиту мысли о человечестве, как едином организме, именно прямая ссылка на две главы послания апостола, 1 Кор. XII. и Ефес. IV2. Если непредубежденный читатель сам прочитает эти две главы, то он тотчас же увидит, что они наполнены увещаниями к единению и любви, обращенными к обществу верующих, к христианской церкви, а вовсе не содержат учения о едином организме человечества. Во второй из указанных глав, в стихах 17 и 18, прямо говорится: ‘Заклинаю Господом, чтобы вы не поступали, как поступают прочие народы по суетности ума своего, будучи помрачены в разуме, отчуждены от жизни Божией, по причине их невежества и ожесточения сердца их’. Следовательно, здесь полагается существенное разграничение, и только верующие, если будут нести себя по вере своей, могут быть названы единым организмом3.
Итак, я решаюсь в настоящем случае положиться на читателей, то есть надеяться, что они вспомнят мою прежнюю статью и увидят, что нынешние чрезвычайно горячие выходки Вл. С. Соловьева совершенно слабы и бессодержательны в отношении главного вопроса — теории культурно-исторических типов. Для читателей забывчивых и предубежденных, конечно, можно бы пуститься в повторения и истолкования, в шутки и разглагольствования, но, как ни полезно бороться против забывчивости и предубежденности, я не чувствую теперь к тому охоты, а без охоты, как известно, хорошего писания не бывает.
В одном только пункте мне хотелось бы прибавить новые пояснения, хотя и прежних достаточно для внимательных читателей. Г. Соловьев не верит моему изложению, по которому теория культурно-исторических типов имеет мирный характер, отличается духом славянской терпимости, ибо по этой теории могут одновременно существовать и развиваться несколько таких типов, так было прежде, так есть теперь, и в будущем нет для этого никакой невозможности. По уверению г. Соловьева, я в этом случае ‘бесцеремонно подставил вместо основной мысли Данилевского какую-то совсем иную’, и вот как г. Соловьев излагает подлинное мнение Данилевского:
‘По теории Данилевского, славянство, …будучи последним в ряду преемственных культурно-исторических типов и притом самым полным (четырехосновным), должно прийти на смену (? — Н. С.) прочих, частью отживших, частью отживающих типов (Европа), славянский мир есть море, в котором должны слиться все потоки истории, (? — Н. С.) — этою мыслью Данилевский заканчивает свою книгу, это есть последнее слово всех его рассуждений. Слияние же исторических потоков в славянском море должно произойти не иначе, как посредством великой войны между Россией и Европой’4.
В подобном же духе истолковывал недавно мнение Данилевского и В. П. Безобразов, стараясь придать этим мнениям самый фантастический и пугающий вид. ‘С чрезвычайной восторженностью возвещает он (Данилевский. — Н. С.) грядущий близкий период торжества (? — Н. С.) славянского культурно-исторического типа, под духовною и политическою гегемонией России, видя в этом торжестве (? — Н. С.) тот высший синтез всех доселе существовавших во всемирной истории культурных начал, который должен воссоздать просвещение и государственно-общественный строй на развалинах доживающей свой век европейской культуры’.
Несколько далее к этому прибавлено: ‘Заключительным словом книги Данилевского, — как иначе и быть не могло вследствие всех его теоретических соображений, — является необходимость роковой смертельной (? — Н. С.) борьбы России со всем Западом, т.е. со всем образованным миром, борьбы не только нравственной, но и материальной’5.
Тут я вижу глубокое недоразумение, глубокое извращение дела, хотя извращение неумышленное, происшедшее только от того, что противники Н. Я. Данилевского не удостаивают его книгу старательного чтения и вникания. О какой смене прочих типов они говорят? О каком близком торжестве? Что это за потоки, сливающиеся в славянском море? Откуда явилась смертельная борьба? Откуда воссоздание просвещения на развалинах европейской культуры?
Эти речи умышленно-напыщенны и все-таки неопределенны, обидно их читать, когда вспомнишь точность мысли и выражения, свойственную Н. Я. Данилевскому. Во-первых, он никогда не говорил, что Европа отживает свой век, напротив, он утверждал и подробно пояснял, что теперь Европа находится в полном расцвете, в апогее своих сил6. Нигде он и не думает говорить о ‘развалинах европейской культуры’ и о том, что нам предстоит будто бы делать на этих развалинах.
Во-вторых, он предсказывал борьбу славянского мира с Европою, но предсказывал потому, что видел в этой борьбе единственный возможный выход для разрешения Восточного вопроса, выход из давнишней существующей распри, разрешение тех горячих стремлений, надежд и притязаний, сила которых не ослабевает, а растет с каждым днем. Вы не хотите признать правильности предсказаний Н. Я. Данилевского, но чтобы их опровергнуть, мало сказать, что вы, по человеколюбию или по экономическим соображениям ужасаетесь войны, — нужно еще показать, как же, по вашему мнению, может совершиться разрешение Восточного вопроса7.
В-третьих, наконец, великие надежды, которые автор ‘России и Европы’ возлагал на славянский мир, вы готовы принять за какое-то поползновение к единому и нераздельному владычеству над всем миром, вы говорите о смене всех типов одним, о слиянии всех потоков в одном море и т.п. Но подобные предположения невозможны по самой сущности теории культурно-исторических типов, утверждающей, что развитие этих типов совершается и разновременно, и разномастно. Н. Я. Данилевский даже прямо, как на одно из сильных и ясных доказательств своей теории, указывает на то, что в силу ее невозможна какая-нибудь единая всесовершенная цивилизация для всей земли и устраняется всякая мысль о мировладычестве8. У него нельзя найти даже таких предположений, как, например, у Ренана, который считал очень вероятным, что славяне завоюют Европу.
Да разве для развития, для создания своей культуры нам нужна власть над Европой, или Африкой, или Индией и т.п.? Н. Я. Данилевский был слишком разумен, чтобы тешиться подобными мыслями, а главное — другого он желал своей Родине, не внешнего блеска и торжества. В конце своей книги он действительно говорит о потоках, которые когда-то сольются в славянском водоеме (не в море), но он говорит весьма определенно о четырех потоках и разумеет здесь четыре главных направления культурной деятельности, т.е. он только выражает в подобии или метафоре ту свою надежду, что славянский тип будет четырехосновным. Вот его слова.
‘Главный поток всемирной истории начинается двумя источниками на берегах древнего Нила. Один, небесный, божественный, через Иерусалим, Царьград достигает в невозмущенной чистоте до Киева и Москвы, другой, земной, человеческий, в свою очередь дробящийся на два русла, — культуры и политики, течет мимо Афин, Александрии, Рима — в страны Европы, на русской земле пробивается новый ключ: справедливо обеспечивающего народные массы общественно-экономического устройства. На обширных равнинах славянства должны слиться все эти потоки’9.
Очевидно, это есть изображение той самой мысли о четырехосновности, которая несколькими строками выше выражена в отвлеченных терминах. Затем, последними строками в книге стоят стихи Хомякова:
Смотрите, как широко воды
Зеленым долом разлились,
Как к брегу чуждые народы
С духовной жаждой собрались!10
Так глубоко верили в свою землю Хомяков и Данилевский, так далеко простирались их надежды!
‘Но ведь это самохваление, самомнение! Ведь это горячие мечты народного самолюбия, которые ведут к гордости, к нелепому самодовольству, к презрению и непониманию цивилизации!’. Вот что скажут на это наши скептики и недоброжелатели, да и множество наших интеллигентов или, правильнее, тех, которые только пламенно желают считаться интеллигентами. Боже мой, бедная Россия! Незаглушимая болезненная нота всегда отзывается в твоей умственной жизни. Мы так измалодушничались, так привыкли падать духом, что чуть не оскорбляемся, если кто-нибудь выразит надежду на великое духовное будущее России. Да почему же нам не надеяться? Вера в свою землю, надежда на нее, — ведь это чувства, без которых жить нельзя: нельзя называть себя русским, нельзя сознавать свою особенность среди людей иного племени и не верить, что эта особенность имеет свое высшее оправдание, что наша история (‘такая, какую нам Бог дал’, по выражению Пушкина11) ведет нас к некоторой великой цели. Что дурного, что такого страшного и непростительного в той мысли, что на равнинах славянства дух человеческий принесет некогда роскошные плоды, каких не видала история. Подобные надежды так естественны для того, кто любит свой народ.
Но надежды, конечно, суть только надежды, только гадания о будущем, только желания, для исполнения которых от нас еще требуется большой труд, тем больше усилий и доблестей, чем выше самые желания. Мы видели, что противники Н. Я. Данилевского выставляют его желания в каком то страшном свете, но они делают еще другую ошибку, все потому, что стараются подорвать его теорию типов. Именно, и Вл. С. Соловьев и В. П. Безобразов причисляют эти надежды Данилевского в самой его теории, видят в них прямой вывод из всех его соображений, последнее слово и завершение его системы. Понятно, что благожелания, в которых Данилевский дал полный простор своему горячему патриотизму, должны показаться совершенно мечтательными для людей с иным настроением, а следовательно, тот же упрек мечтательности должен упасть и на всю теорию, которая привела будто бы к таким фантастическим выводам.
Но так нельзя смотреть на дело, не так его поставил автор ‘России и Европы’. Это был не только пламенный патриот, но и необычайно светлый ум. Он отделил резкой чертой то, чего желал и на что надеялся, от того, что считал твердым фактом, строго обоснованной теорией. Предположения о будущем величии славянского культурно-исторического типа содержатся в XVII главе, последней главе книги. Эта глава начинается такими словами:
Предыдущею главою я, собственно говоря, кончил принятую на себя задачу’. ‘Указывая, — говорит на следующей странице Данилевский, — на тот путь, которым Россия и Славянство ведутся и должны, наконец, привестись к осуществлению тех обещаний, которые даны им их этнографическою основою, теми особенностями, которые отличают их в числе прочих семейств великого арийcкого племени. Этим могли бы мы, следовательно, заключить наши исследования’.
Итак, до сих пор происходило строгое исследование, и оно теперь вполне заключено. Теория культурно-исторических типов утверждена, и в отношении к славянскому типу дело шло не о гадательных надеждах, а об обещаниях, даваемых его этнографической основой в ее историческом развитии, не о будущих подвигах его культуры, а о том пути, по которому история привела этот тип к Восточному вопросу.
Итак, если бы мы вовсе откинули последнюю главу ‘России и Европы’, эта книга сохранила бы всю свою целость и весь свой вес. Но автор к соблазну наших западников решился заговорить о будущем, захотел вполне выразить свою любовь и веру. При этом он очень хорошо знал, что делает. Он называет это дело ‘гадательным’ и ‘крайне трудным’, и даже вовсе отвергает возможность полной характеристики новой культуры.
‘Неверующие в самобытность славянской культуры возражают против нее вопросом: в чем же именно будет состоять эта новая цивилизация, каков будет характер ее науки, ее искусства, ее гражданского и общественного строя?’ — ‘В такой форме, — замечает Н. Я. Данилевский, — требование это нелепо, ибо удовлетворительный ответ на него сделал бы самое развитие этой цивилизации совершенно излишним’.
Он берется поэтому отвечать лишь ‘в общих чертах’, да и тут принимает меры, как бы не впасть в ‘совершенно бессодержательные мечтания’12. И наконец, когда он посредством остроумных соображений дошел до формулы, что славянский тип, может быть, будет четырехосновным, он заключает свои рассуждения так:
Осуществится ли эта надежда, зависит вполне от воспитательного влияния готовящихся событий, разумеемых под общим именем Восточного вопроса, который составляет узел и жизненный центр будущих судеб славянства’13.
Неужели это не точно и не ясно? Не так ли мы предвещаем молодому даровитому юноше великую будущность, если события, которые ему встретятся, не помешают ему, и если сам он встретит эти события как следует, воспримет от них надлежащее воспитательное влияние?
По строгости мысли, по правильности в постановке вопросов, по точности, с которой выражено каждое положение и определен относительный вес каждого положения, — я нахожу Н. Я. Данилевского безупречным, удивительным, твердым и ясным, как кристалл, и не могу не жалеть, что этого не видят его ученые противники.
Они, очевидно, чем-то ослеплены. Слушая иного из наших западников, можно подумать, что говорит не наш соотечественник, а какой-нибудь немец в глубине Германии, которого с детства вместо буки пугали донским казаком, и которому Россия является в мифическом образе неодолимого могущества и самого глухого варварства. Не следует ли нам стать на совершенно другую точку зрения? Почему это мы за Европу боимся, а за Россию у нас нет ни малейшего страха? Когда Данилевский говорил о грядущей борьбе между двумя типами, то он именно разумел, что Европа пойдет на нас, как бывало и прежде, но пойдет нашествием еще более грозным и единодушным. Возьмите дело с этой стороны. Перед взорами Данилевского в будущем миллионы европейцев с их удивительными ружьями и пушками двигались на равнины Славянства, давнишний Drang nach Osten14 действовал наконец с полной силой и заливал эти равнины огнем и кровью. Он видел в будущем, что его любезным славянам предстоят такие испытания, такие погромы, перед которыми ничто Бородинская битва и Севастопольский погром. И он взывал к мужеству, к единодушию, к твердой вере в себя, и он надеялся, что если мы будем так же уметь жертвовать собою, как жертвовали до сих пор, то мы выдержим и отразим этот напор Европы, что мы отстоим себя, а если отстоим, то, значит, и зацветем новой жизнью.
Спрашивается, где же тут незаконная гордыня и несбыточные притязания? Противники Н. Я. Данилевского, очевидно, вовсе его не понимают, они никак не могут стать на его точку зрения, а все сбиваются на давнишние ходячие понятия об истории. Против таких недоразумений одно средство — нужно прилежнее читать ‘Россию и Европу’, нужно отказаться от пренебрежения к этой бесподобной книге.
Вл. С. Соловьев в новой своей статье осыпает меня всяческими упреками. Но легко убедиться, что вообще он или крайне все преувеличивает, или просто шутит. Так, я считаю шуткой, когда он говорит, что я будто бы объявил его ‘врагом Отечества’15, даже ‘повинным смерти’ на основании ветхозаветного закона: ‘Кто злословит отца своего или мать, того должно предать смерти’16, что будто бы приписываю ему сочувствие ‘насилию’, ‘испанской инквизиции’ и т.д. Ничего подобного у меня нет и все это, конечно, такая же фантазия, как и то, что в настоящее время г. Соловьев будто бы ‘сидит на реках Вавилонских’, а я ‘пляшу перед золотым истуканом Навуходоносора’17.
Мой противник не заметил, что вообще я нигде не высказывал каких-нибудь общих суждений о нем и о его деятельности, я разбирал и осуждал только то, что стоит в его статье, о нем же самом, о его чувствах и свойствах и обо всей его другой публичной деятельности я ничего не говорил, да и теперь не хочу и не буду говорить. Нет ни нужды, ни пользы отступать от предмета. В одном только случае мною не вполне соблюдено это правило и я попал в неточность, которую теперь постараюсь поправить. У меня было сказано: ‘Г. Соловьев отвечал (Аксакову), что не раз заявлял о своей любви к России, да разве любовь доказывается заявлениями?’ Конечно, я тут не довольно отчетливо выразился, но уверяю, что и в мысли не имел представить в смешном виде ответ г. Соловьева. Конечно, он отвечал Аксакову, что заявлял не ‘о своей любви к России’, а об общем долге любить Россию и о том, как он понимает этот долг, без сомнения тут есть разница. Но мне думалось, что одно непременно следует из другого, и вот почему я сделал ошибку в выражении. В самом деле, ведь каждый так и любит, как понимает любовь, а еще вернее, что только такую любовь всякий понимает, какую сам испытал или испытывает. Итак, тут невозможно полагать решительный раздел между чувствами и понятиями, но в то же время, тут всегда возможно и легко брать все дело или со стороны чувств, или со стороны понятий.
Будем же иметь это в виду и будем, таким образом, учиться друг у друга патриотизму. Пусть не жалуется Вл. С. Соловьев, никто его не считает ‘врагом Отечества’ и не отрицает у него всякого патриотизма. Но если он, г. Соловьев, с великим апломбом назвал патриотизм Н. Я. Данилевского ‘узким и неразумным’, то почему нам запрещено указывать какие-нибудь черты ‘нepaзумия’, если таковые окажутся в патриотизме г. Соловьева? Меня, например, больше всего огорчило у него не то, что он говорит вообще о нашей культуре и о необходимости для России смирения и покаяния и в умственном, и в политическом отношении, а именно то, что он напал на две книги Н. Я. Данилевского, и как он на них напал. Без сомнения, он имел полное право опровергать эти книги, как скоро не сошелся с ними в своих воззрениях, мало того, при моем неистовом ‘равнодушии к истине’ я счел бы большой радостью, если бы появился у нас строгий и основательный разбор этих книг, исходящий из начал с ними несогласных. Но г. Соловьев написал разбор, которого никак нельзя считать серьезным. Если бы у него было немножко побольше любви и чуть-чуть поменьше высокомерия к русским книгам и русским людям, он не так бы говорил о книгах Данилевского, да и вовсе не выбрал бы их для себя мишенью. Любовь внушает уважение, внимание, осторожность, предохраняет нас от опрометчивости и фальшивых шагов, вредных для дела и для нас самих. Вычеркнуть из русской литературы несколькими росчерками пера такие две книги, как ‘Россия и Европа’ и ‘Дарвинизм’, эти плоды многолетних трудов одного из умнейших людей, каких породила Россия, — с этой затеей я никак не могу помириться.
Напрасно также мой противник с большим упорством ссылается на мои слова, на то, что и я тоже говорил о немощи русского просвещения, что высказывал различные упреки нашему обществу и нашей литературе. Действительно, я решался иногда выражать подобные общие обличения, но, мне кажется, я при этом ясно указывал, во имя чего я их делаю, и таким образом, рядом с упреком у меня стояло выражение уважения. В статье об Аксакове я упрекал общество и литературу, но упрекал во имя Аксакова, следовательно, отдавая в то же время всякую честь одному из членов этого самого общества и этой литературы. Точно так, если я назвал статью г. Соловьева образчиком немощи нашего просвещения, то это было сказано мною в полемике, в которой я стоял за великие достоинства ‘России и Европы’, этого бесподобного образчика русского ума.
Вл. С. Соловьев, желая утвердить свою основательность в порицании других, указывает, между прочим, на то, что он не пощадил и самого себя, что он, ‘говоря о грустном состоянии русской философии, не делал исключения в пользу своих философских трудов’. Но, признаюсь, в таком голословном заявлении я не вижу ничего хорошего, и даже вижу мало понятного. Во имя чего г. Соловьев отрекается от своих философских писаний? Очевидно, во имя своих богословских стремлений. Но хотя, в принципе, это стремления добрые, хотя никто не откажет в своем уважении мысли о соединении церквей, если брать эту мысль в ее общем смысле, спрашивается, неужели нужно приносить ей в жертву прежние философские опыты? Из того, что г. Соловьев признает себя слабым в философских рассуждениях, ведь не будет следовать, что он очень силен в богословских18. Что касается до его последних статей, то они, без сомнения, слабее всего им писанного, из прежних же его писаний я кое-чему хорошему научился и благодарен ему за это.
Скажу здесь, кстати, несколько слов и о моем материализме. Вл. С. Соловьев продолжает настаивать на том, что я в некоторых своих писаниях будто бы ‘защищаю механическое мировоззрение западных ученых’, т.е. попросту материализм, а потому он, естественно, находит тут противоречие с другими моими писаниями и видит у меня вообще ‘хаотическое смешение разнородных взглядов, взаимно себя уничтожающих’.
Мне предлагается, таким образом, запрос, недоумение, которое я обязан разъяснить, разрешить истолкованием своих мнений. Мой критик советует мне даже прибегнуть к радикальному средству. ‘Наверное, — говорит он, — множество недоумевающих читателей было бы в высшей степени довольно, если бы г. Страхов, не приписываясь ни к одному из существующих измов, мог бы указать им на свое собственное, хотя бы очень сложное, но определенное и положительное решение главных философских и социальных вопросов’19.
Средство прекрасное и решительное, и я никак не стану отрицать, что при его помощи были бы устранены многие недоразумения. Но ведь это очень трудное средство, ведь, не говоря о побочных для дела обстоятельствах, оно требует, мне кажется, от всякого много времени и много усилий, если его указания должны быть точным и ясным изложением его собственной мысли, а не простым повторением и сочетанием каких-нибудь существующих измов. Не позволительно ли будет делать это дело по частям и начать с какого-нибудь частного вопроса? По-моему, даже частное исследование, сделанное совершенно основательно и отчетливо, гораздо полезнее, лучше знакомит нас с методом и общим духом философии, чем очерк целой системы, обыкновенно очень красивый на вид, но совершенно непрочный внутри и сбивающийся на десятки других таких же очерков.
Но главное — какой бы путь мы ни выбрали, мы никогда не будем вполне безопасны от недоразумений. В настоящем случае, положение дела следующее. Представим, что я для начала взял один из философских вопросов, именно вопрос о материи, и что высказал о нем весьма решительное мнение, изложил его довольно подробно и отчетливо. Что же вышло? Г. Модестов говорит, что он не может решить, материалист ли я, или нет, г. Соловьев сказал, что я прямо начал проповедовать материалистическое учение, сам же я от начала объявил и объявляю себя противником материализма. Отчего же происходит такое разногласие? Конечно, оттого, что у нас троих должно быть у всех разные понятия о материализме. Но вместо того, чтобы рассматривать сделанные мной разъяснения вопроса, мои критики знать ничего не хотят, кроме своих собственных понятий {Шутя, я назвал это клетками, которые так часто каждый приготовляет про себя и в которые потом старается посадить все на свете. Иной критик не читает вас и вовсе читать не хочет:он по нескольким словам, схваченным на лету, уже посадил вас в готовую у него клетку.}, говорят, что в силу этих понятий они видят у меня противоречие, что я должен поскорее дать им всю систему, что у меня хаос, равнодушие к истине и т.д.
Между тем, я чрезвычайно дорожу тем взглядом на материю, который успел формулировать и высказать. От этого взгляда, как от твердой точки, можно простирать заключения на всю область знания. К существенным чертам этого взгляда принадлежит то, что материя есть понятие механическое, что законы механики непреложны, но что ‘механического мировоззрения’, в сущности, вовсе быть не может, ибо эти законы как не могут мешать никакому пониманию, заслуживающему имени ‘мировоззрения’, так и не могут способствовать нашему постижению сущности мира.
С величайшей благодарностью принял бы я всякое замечание, относящееся к действительно высказанным мною взглядам.
Спор наш кончен. Думаю, что нужно остановиться и не отвечать больше на возражения, так далеко отходящие от предмета или вовсе его не касающиеся.
14 января 1889 г.

ПРИМЕЧАНИЯ

Перв. публ.: ‘Русский вестник’, 1889, февраль.
Печатается по: Н. Н. Страхов. Борьба с Западом в нашей литературе. Исторические и критические очерки. Кн. вторая. Изд. 2-е. — СПб., 1890, стр. 287-304.
1 Данная статья Страхова стала ответом на статью ‘О грехах и болезнях’ Вл. Соловьева (‘Вестник Европы’. 1889, январь), направленную против теории культурно-исторических типов Н. Я. Данилевского
2 В первом послании к коринфянам слова св. ап. Павла вовсе не о едином организме человечества, они обращены к христианской церкви: ‘Мы — члены единого тела Христова’. В стихе 12 сказано: ‘Как тело одно, но имеет многие члены, все члены одного тела, хотя их и много, составляют одно тело, — так и Христос’. Только верующие во Христа могут считаться единым организмом (1 Кор. XII).
3 Ссылка Вл. Соловьева на стихи 17 и 18: ‘Заклинаю Господом, чтобы вы не поступали, как поступают прочие народы по суетности ума своего, будучи помрачены в разуме, отчуждены от жизни Божией, по причине их невежества и ожесточения сердца их’ (Ефес. IV) наиболее показательна и ничуть не свидетельствует о существовании человечества как единого организма.
4 См. Вл. Соловьев. Национальный вопрос в России: в 2 вып. Выпуск второй // Вл. С. Соловьев Сочинения: в 2 т. Т. 1. Философская публицистика. — М., 1989, стр. 514-515.
5 См.: Наблюдатель, 1888, ноябрь, стр. 325, 326, 329.
6 Автор ‘России и Европы’ писал: ‘Запад, Европа находится в апогее своего цивилизованного величия: блеск его идет во все концы земли, все освещает и согревает исходящими из него светом и теплотою’. — Данилевский Н. Я. Россия и Европа. — М.: Институт русской цивилизации, 2008, стр. 199.
7 См. Данилевский Н. Я. Россия и Европа. — М.: Институт русской цивилизации, 2008, стр. 360, глава XII.
8 Если славянофилы считали ‘будто бы славянам суждено разрешить общечеловеческую задачу’, то Н. Я. Данилевский, отмежевываясь от этого положения, полагал, что такой задачи и вовсе не существует. Если она в чем-то и состоит, то только в проявлении ‘в разные времена и разными племенами всех тех сторон, всех тех особенностей направления, которые лежат… в идее человечества’. Для Данилевского вообще невозможно единое человечество, которое соединяло бы в себе ‘богатство фантазий Индии’, ‘прозаическое стремление к практически полезному Китая’, ‘живое религиозное чувство’ евреев, ‘осуществление идеи изящного’ греками, ‘государственное величие Рима’ и достигнутое европейцами ‘совершенство положительной науки’. — Данилевский Н. Я. Россия и Европа. — М.: Институт русской цивилизации, 2008, стр. 141-145.
9 См. Данилевский Н. Я. Россия и Европа. — М.: ‘Институт русской цивилизации’, 2008, стр. 611-612.
10 Строки из стихотворения А. С. Хомякова ‘Ключ’ (1835).
11 ‘Клянусь честью, что ни за что на свете, я не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам Бог ее дал’, — писал П. Я. Чаадаеву А. С. Пушкин. — А. С. Пушкин П. Я. Чаадаеву, 19 октября 1836 // Чаадаев П. Я. Сочинения. — М., 1989, стр. 525.
12 См. Данилевский Н. Я. Россия и Европа. — М.: Институт русской цивилизации, 2008, стр. 563-564.
13 См. Данилевский Н. Я. Россия и Европа. — М.: Институт русской цивилизации, 2008, стр. 611.
14 Drang nach Osten — натиск на Восток (нем.).
15 См. Вл. Соловьев. Национальный вопрос в России. Выпуск второй, стр. 513.
16 Исх. XXI, 17.
17 См. Вл. Соловьев. Национальный вопрос в России. Выпуск второй, стр. 521.
18 См. Вл. Соловьев. Национальный вопрос в России. Выпуск второй, стр. 517, 519.
19 См. Вл. Соловьев. Национальный вопрос в России. Выпуск второй, стр. 529.
Прочитали? Поделиться с друзьями:
Электронная библиотека