А. И. Богдановичъ
Послднія произведенія г. Чехова: ‘Человкъ въ футляр’, ‘Крыжовникъ’, ‘Любовь’
Послднія произведенія г. Чехова: ‘Человкъ въ футляр’, ‘Крыжовникъ’, ‘Любовь’
Последние произведения г. Чехова: ‘Человек в футляре’, ‘Крыжовник’, ‘Любовь’, Богданович Ангел Иванович, Год: 1898
Время на прочтение: 14 минут(ы)
Годы перелома (1895—1906). Сборникъ критическихъ статей.
Книгоиздательство ‘Міръ Божій’, Спб., 1908
Каждое новое произведеніе г. Чехова вызываетъ живйшій интересъ, и не потому, чтобы изящная литература послдняго времени оскудла талантами, перестала привлекать читателя однообразіемъ или скудостью содержанія, измельчала или ударилась въ исключительныя крайности декадентства или символистики. Ничуть не бывало. Если сравнивать нашу родную беллетристику съ иностранной, право, мы вовсе не такъ ужъ обижены судьбой. На Запад выступаютъ дв-три крупныя звзды, въ род Зола во Франціи, Гауптмана въ Германіи, Ибсена въ норвежской литератур, около которыхъ группируются нсколько меньшихъ свтилъ, а затмъ разстилается обширное поле дарованій, приближающихся къ посредственности, мелкихъ метеоровъ, блистающихъ на мгновеніе, чтобы исчезнуть безслдно. У насъ, при всей ограниченности предловъ доступнаго литератур, при всей затрудненности проникновенія новыхъ вяній жизни въ журналистику, при всей минорности тона, въ которомъ — хочешь не хочешь — приходится говорить и живописать, что въ общемъ не можетъ не отражаться самымъ тяжкимъ образомъ на содержаніи и жизненности беллетристики,— не теряютъ силы старшіе по времени таланты, каковы гт. Потапенко, Станюковичъ, Маминъ-Сибирякъ, Боборыкинъ, Короленко, и на ряду съ ними каждый день выдвигаетъ все новыхъ и новыхъ, о чемъ ярко свидтельствуютъ наши серьезные журналы, въ каждой книжк которыхъ вы встрчаете новое имя. Въ этомъ отношеніи особенно велики заслуги ‘Русскаго Богатства’, на страницахъ котораго, если даже взять дв-три послднихъ книжки журнала, можно найти рядъ новыхъ писателей, отличающихся несомннно искрой таланта, вдумчивостью и оригинальностью. Таковы, напр., за послднее время напечатанныя въ этомъ журнал произведенія — г. Булыгина ‘Ночныя тни’, г. Александровскаго превосходные очерки, полные юмора и теплоты, г. Кузьменка ‘Жизнь’. Отдльныя изданія разсказовъ нашихъ несомннно яркихъ писателей, какъ г. Горькій, или затрогивающихъ серьезнйшіе вопросы современности, какъ ‘Очерки и разсказы’ г. Вересаева, новые якутскіе разсказы г. Срошевскаго (‘Въ стяхъ’),— разв все это взятое въ цломъ не говоритъ о кипучей жизни, о неумолчномъ біеніи ‘живой’ силы въ беллетристик,— силы, далекой отъ оскуднія и слабости, отъ декадентскихъ кривляній и жалкихъ попытокъ къ символизму, вымученной манерности и ломанія, въ значительной степени характеризующихъ литературу Запада за послднее время?
И, тмъ не мене, интересъ къ произведеніямъ г. Чехова нельзя даже сравнить съ тмъ отношеніемъ, какое выказывается къ другимъ авторамъ. Причина этого лежитъ не только въ томъ, что предъ нами первоклассный новеллистъ, не имющій себ равнаго, пожалуй даже и на Запад, гд за смертью Гюи-де-Мопассана это мсто осталось вакантнымъ. Есть что-то въ послднихъ произведеніяхъ г. Чехова, что углубляетъ ихъ содержаніе, быть можетъ, помимо воли самого автора, придаетъ имъ какую-то терпкость и остроту, волнуетъ и причиняетъ острую боль читателю. Читатели, конечно, помнятъ его ‘Мужиковъ’ и ‘Моя жизнь’, изъ-за которыхъ столько копій ломалось въ свое время, что одно уже указываетъ на ихъ выдающееся общественное значеніе. Но его послдніе три разсказа, появившіеся въ лтнихъ книжкахъ ‘Русской Мысли’, не мене глубоки, жгучи и значительны.
‘Человкъ въ футляр’ лучшій изъ нихъ и самый значительный по содержательности темы и типичности выхваченнаго изъ жизни явленія. Кому не знакомъ этотъ жалкій, ничтожный, плюгавенькій и въ то же время страшный ‘человкъ въ футляр’, для котораго жизнь свелась къ отрицанію жизни? Онъ, какъ кошмаръ, давитъ все живое, сдерживаетъ проявленіе всякаго общественнаго, альтруистическаго движенія своимъ мертвящимъ припвомъ — ‘какъ бы чего не вышло’. Эта ходячая пародія на человка изображена авторомъ съ поразительнымъ совершенствомъ, что при необычайной естественности и простот, съ какою написанъ весь разсказъ, длаетъ эту фигуру почти трагическою. Разсказъ ведется отъ перваго лица. Учитель гимназіи Буркинъ разсказываетъ про своего товарища, недавно умершаго учителя греческаго языка Бликова.
‘Онъ былъ замчателенъ тмъ,— говоритъ Буркинъ,— что всегда, даже въ очень хорошую погоду, выходилъ въ калошахъ и съ зонтикомъ, и непремнно въ тепломъ пальто на ват. И зонтикъ у него былъ въ чехл, и часы въ чехл изъ срой замши, и когда онъ вынималъ перочинный ножикъ, чтобы очинить карандашъ, то и ножъ былъ въ чехольчик, и лицо, казалось, тоже было въ чехл, такъ какъ онъ все время пряталъ его въ поднятый воротникъ. Онъ носилъ темныя очки, фуфайку, уши закладывалъ ватой и, когда садился на извозчика, то приказывалъ поднимать верхъ. Однимъ словомъ, у этого человка наблюдалось постоянное и непреодолимое стремленіе окружить себя оболочкой, создать себ, такъ сказать, футляръ, который уединилъ бы его, защитилъ отъ вншнихъ вліяній…
‘И мысль свою Бликовъ также старался запрятать въ футляръ. Для него были ясны только циркуляры и газетныя статьи, въ которыхъ запрещалось что-нибудь. Когда въ циркуляр запрещалось ученикамъ выходить на улицу посл девяти часовъ вечера, или въ какой-нибудь стать запрещалась плотская любовь, то это было для него ясно, опредленно, запрещено — и баста. Въ разршеніи и позволеніи скрывался для него всегда элементъ сомнительный, что-то недосказанное и смутное. Когда въ город разршали драматическій кружокъ, или читальню, или чайную, то онъ покачивалъ головой и говорилъ тихо:
‘— Оно конечно, такъ-то такъ, все это прекрасно, да какъ бы чего не вышло.
‘Всякія нарушенія, уклоненія, отступленія отъ правилъ приводили его въ уныніе, хотя, казалось бы, какое ему дло? Если кто изъ товарищей опаздывалъ на молебенъ, или доходили слухи о какой-нибудь проказ гимназистовъ, или видли классную даму поздно вечеромъ съ офицеромъ, то онъ очень волновался и все говорилъ, ‘какъ бы чего не вышло’. А на педагогическихъ совтахъ онъ просто угнеталъ насъ своею осторожностью, мнительностью и своими чисто-футлярными соображеніями насчетъ того, что вотъ-де въ мужской и женской гимназіяхъ молодежь ведетъ себя дурно, очень шумитъ въ классахъ,— ахъ, какъ бы не дошло до начальства, ахъ, какъ бы чего не вышло…’
Таковъ этотъ мастерски написанный портретъ, вдумываясь въ который, чувствуешь, какая глубокая правда лежитъ въ его основ. Бликовъ — это сама жизнь, та житейская тина, болото, съ которымъ приходится имть дло на каждомъ шагу, которое все затягиваетъ, все грязнитъ и душитъ въ своей вонючей грязи. Бликовъ — это общественная сила, страшная своей неуязвимостью, потому что она нечувствительна, недоступна человческимъ интересамъ, страстямъ и желаніямъ. Закованный въ броню циркуляровъ, все воспрещающихъ и все ‘упорядочивающихъ’, Бликовъ попираетъ на законномъ основаніи самыя естественныя требованія сердца, самыя простыя проявленія человческихъ отношеній. И что ужасне всего, онъ дйствуетъ, какъ ядовитый микробъ — не насиліемъ, не грубыми, жестокими пріемами, самая жестокость которыхъ могла бы возмутить людей, а незамтно, медленно, постепенно растлвая все окружающее, доводя до отупнія и безвольнаго согласія всхъ на самыя дикія и по существу безчеловчныя мры. Этотъ пріемъ его — ‘какъ бы чего не вышло’ — исходитъ какъ будто изъ чувства заботливости, желанія добра, стремленія оградить отъ возможныхъ золъ и бдствій. Онъ подкупаетъ, съ одной стороны, не привыкшую къ критик среду, съ другой — запугиваетъ, и въ конц концовъ все покоряетъ.
Кром того, онъ — сила еще и потому, что онъ — единственное лицо, которое твердо знаетъ, чего хочетъ. А знаніе это ему дается легко: онъ ничего не хочетъ, ничего не желаетъ, ни къ чему не стремится. Его идеалъ — отрицаніе жизни. Онъ сила потому, что онъ идеальнйшій нигилистъ. Понятно, въ борьб противъ него его товарищи, учителя, ‘народъ все мыслящій, глубоко порядочный, воспитанный на Тургенев и Щедрин’, должны пассовать. Ихъ желанія, мысли, стремленія, все это — живыя, измнчивыя движенія души, колеблемыя, яко тростникъ. А противъ стоитъ одно ненамнное отрицаніе, неуязвимый футляръ, внутри пустой, гордый этой пустой и побдоносный въ сознаніи своей правоты, не встрчающій единственнаго дйствительнаго протеста — простой, житейской силы, которая, не мудрствуя лукаво, взяла бы его за шиворотъ и вышвырнула бы за окно.
Такъ поступаетъ съ нимъ свжій человкъ, и этотъ пріемъ оказывается самымъ дйствительнымъ. Бликовъ вздумалъ нсколько приподнять футляръ, заняться дломъ, которое разршается даже циркулярами: онъ задумалъ жениться. Какъ и слдовало ожидать, такое жизненное дло, въ которомъ циркуляры и запрещенія плохая помощь, оканчивается для Бликова трагикомически. Какъ-то, въ періодъ ухаживанія, онъ встрчаетъ свой ‘предметъ’ катающимся на велосипед въ сопровожденіи брата, тоже учителя. Велосипедъ не воспрещенъ циркуляромъ, но и прямого разршенія на него тоже не имется. И вотъ человкъ въ футляр отправляется къ брату ‘предмета’ съ предостереженіемъ — ‘какъ бы чего не вышло’, но встрчаетъ неожиданный отпоръ. Опшившій Бликовъ начинаетъ благоразумно ссылаться на то, что вообще… Нтъ! Здсь! авторъ такъ неподражаемо живописуетъ своего героя, что никакая передача не можетъ дать хоть тни понятія о характер человка въ футляр.
‘— Что же собственно вамъ угодно?’ — спрашиваетъ его Коваленко, братъ ‘предмета’.
‘— Мн угодно только одно предостеречь васъ,— отвчаетъ Бликовъ.— Вы — человкъ молодой, у васъ впереди будущее, надо вести себя очень, очень осторожно, вы же такъ манкируете, охъ, какъ вы манкируете! Вы ходите въ вышитой сорочк, постоянно на улиц съ какими-то книгами, а теперь вотъ еще велосипедъ. О томъ, что вы и ваша сестрица катаетесь на велосипед, узнаетъ директоръ, дойдетъ до попечителя… Что же хорошаго?
‘— Что я и сестра катаемся на велосипед, никому до этого дла нтъ! — сказалъ Коваленко и побагровлъ.— А кто будетъ вмшиваться въ мои домашнія и семейныя дла, того я пошлю къ чертямъ собачьимъ.
‘Бликовъ поблднлъ и всталъ.
‘— Если вы говорите со мной такимъ тономъ, то я не могу продолжать,— сказалъ онъ. — И прошу васъ никогда такъ не выражаться въ моемъ присутствіи о начальникахъ. Вы должны съ уваженіемъ относиться къ властямъ.
‘— А разв я говорилъ, что дурное про властей?— спросилъ Коваленко, глядя на него со злобой. — Пожалуйста, оставьте меня въ поко. Я человкъ честный и съ такимъ господиномъ, какъ вы, не желаю разговаривать. Я не люблю фискаловъ.
‘Бликовъ нервно засуетился и сталъ одваться быстро, съ выраженіемъ ужаса на лиц. Вдь это первый разъ въ жизни онъ слышалъ такія грубости.
‘— Можете говорить, что вамъ угодно, — сказалъ онъ, выходя изъ передней на верхнюю площадку лстницы.— Я долженъ только предупредить васъ: быть можетъ, насъ слышалъ кто-нибудь, и чтобы не перетолковали нашего разговора и чего-нибудь не вышло, я долженъ буду доложить господину директору содержаніе нашего разговора… въ главныхъ чертахъ. Я обязанъ это сдлать.
‘— Доложить? Ступай, докладывай!
‘Коваленко схватилъ его сзади за воротникъ и пихнулъ, тотъ покатился внизъ по лстниц, гремя своими калошами’.
Первый, рзкій и ршительный отпоръ, встрченный имъ такъ неожиданно, произвелъ на человка въ футляр потрясающее дйствіе. Онъ захворалъ и умеръ. Могутъ замтить, что для такого человка недостаточно такого ничтожнаго повода, чтобы умереть отъ простой обиды. Шпіоны, предатели и доносчики обладаютъ одной, имъ только присущей особенностью — крайне легко выносить всякія обиды дйствіемъ. Они, что называется, въ огн не горятъ и въ вод не тонутъ, и то, что сгубило бы въ десять разъ сильнйшаго, служитъ имъ только къ вящшему украшенію. Это совршенно врно, но лишь по отношенію къ профессіональнымъ лицамъ этого непочтеннаго цеха. Бликовъ же вовсе не профессіоналистъ-доносчикъ, не простой фискалъ, какъ его грубо назвалъ Коваленко, — фискалъ, работающій изъ-за мзды. Бликовъ искренно вритъ въ доносъ и необходимость доложить начальству, разъ, по его мннію, потрясены основы власти хотя бы и велосипедомъ. Для него доносъ, столь непріятно дйствующій на Коваленко, есть актъ священный, обязательный, выполненіе коего заключаетъ въ себ такую же сладостную пріятность, какъ и всякое выполненіе долга. Въ теченіе пятнадцати лтъ подвизаясь на этомъ поприщ и не встрчая противодйствія, Бликовъ могъ съ полнымъ правомъ думать, что и вс такъ же относятся къ доносу, такъ же видятъ въ немъ одинъ изъ устоевъ той системы, олицетвореніемъ которой выступалъ онъ, побдоносный Бликовъ, подчинявшій себ воспитанныхъ на Тургенев и Щедрин, ‘глубоко порядочныхъ’ товарищей. И вдругъ за шиворотъ и внизъ по лстниц! Вся трусливая, жалкая душонка этого плюгавца, все значеніе котораго опиралось на страх, наводимомъ имъ на другихъ, должна была перевернуться, когда испытанное оружіе оказалось безсильно. Сегодня одинъ спустилъ его съ лстницы, завтра другой можетъ сдлать то же, и ‘какъ бы чего не вышло’!
Вся сила Бликова именно въ окружающей сред, въ слабости ея, въ расплывчатости нравственныхъ и всякихъ другихъ устоевъ, въ безсознательной подлости, составляющей общественную основу той жизни, гд процвтаютъ Бликовы. Какіе принципы могутъ выставить въ свою защиту эти ‘воспитанные на Тургенев и Щедрин’ товарищи? Если бы они у нихъ имлись, разв получило бы такое значеніе его ‘какъ бы чего не вышло’? Воспитаніе на Тургенев и Щедрин не иметъ никакого значенія тамъ, гд вся окружающая жизнь есть сплошное отрицаніе принциповъ этихъ великихъ воспитателей, гд самое упоминаніе этихъ именъ является чуть не преступленіемъ. Для всякой борьбы, хотя бы и съ ничтожными Бликовыми, нужна вншняя сила, на которую можно бы опереться, а разъ ея нтъ — Бликовы непобдимы и неистребимы, что и почувствовали немедленно посл его смерти оставшіеся. ‘Хоронить такихъ людей, какъ Бликовы, — говоритъ разсказчикъ,— это большое удовольствіе. Когда мы возвращались съ кладбища, то у насъ были скромныя, постныя физіономіи, никому не хотлось обнаружить этого чувства удовольствія,— чувства, похожаго на то, какое мы испытывали давно-давно, еще въ дтств, когда старшіе узжали изъ дому, и мы бгали по саду часъ-другой, наслаждаясь полною свободой. Ахъ, свобода, свобода! Даже намекъ, даже слабая надежда на ея возможность даетъ душ крылья… Вернулись мы съ кладбища въ добромъ расположеніи. Но прошло не больше недли, и жизнь, потекла по прежнему, такая же суровая, утомительная, безтолковая, жизнь не запрещенная циркулярно, но и не разршенная вполн, не стало лучше. И въ самомъ дл, Бликова похоронили, а сколько еще такихъ человковъ въ футляр осталось, сколько еще ихъ будетъ!’ — заканчиваетъ разсказчикъ со вздохомъ, на что его слушатель, ветеринарный врачъ Иванъ Ивановичъ, отвчаетъ: ‘То-то вотъ оно и есть’.
Жуткое чувство безнадежности и безысходной тоски охватываетъ читателя отъ этого безотраднаго ‘то-то вотъ оно и есть!’ И авторъ, чтобы усилить это давящее чувство безвыходности положенія, заставляетъ Ивана Ивановича разразиться подъ конецъ такой репликой:
‘— То-то вотъ оно и есть, — повторилъ Иванъ Ивановичъ. — А разв то, что мы живемъ въ город въ духот, въ тснот, пишемъ ненужныя бумаги, играемъ въ винтъ,— разв это не футляръ? А то, что мы проводимъ всю жизнь среди бездльниковъ, сутягъ, глупыхъ, праздныхъ женщинъ, говоримъ и слушаемъ разный вздоръ — разв это не футляръ!.. Видть и слышать, какъ лгутъ и тебя же называютъ дуракомъ за то, что ты терпишь эту ложь, сносить обиды, униженія, не смть открыто заявить, что ты на сторон честныхъ, свободныхъ людей, и самому лгать, улыбаться, и все это изъ-за куска хлба, изъ-за теплаго угла, изъ-за какого нибудь чинишка, которому грошъ цна,— нтъ, больше жить такъ невозможно!’
И читателю представляются изъ-за блдной фигуры Ивана Ивановича тысячи, десятки тысячъ такихъ же измученныхъ людей, которые ежедневно со стономъ повторяютъ: ‘такъ жить невозможно!’ и продолжаютъ жить, плодиться, воспитывать такихъ же футлярныхъ людей. Г. Чеховъ не даетъ ни малйшаго утшенія, не открываетъ ни щелочки просвта въ этомъ футляр, который покрываетъ нашу жизнь, ‘не запрещенную циркулярно, но и не вполн разршенную’. Созданная имъ картина получаетъ характеръ трагической неизбжности. Фигура Бликова разростается, если не въ общечеловческую, то въ общерусскую, получаетъ значеніе не временного, наноснаго явленія, которое должно исчезнуть вмст съ вызвавшими его причинами, а постояннаго, въ насъ самихъ коренящагося.
Въ этомъ художественномъ преувеличеніи, въ безмрности авторскаго пессимизма, какъ бы онъ ни оправдывался дйствительностью, все же чувствуется натяжка. Слишкомъ мрачное, до болзненности безотрадное настроеніе автора не позволяетъ ему разобраться въ масс условій, создающихъ футлярное существованіе для русскаго обывателя. Духота и тснота этой жизни не оттого, напр., зависятъ, что мы живемъ въ городахъ. Изъ неподражаемаго по сил разсказа того же г. Чехова мы знаемъ, что и въ деревняхъ не меньше духоты, тсноты и несравненно больше темноты. Значитъ, не въ условіяхъ только города или деревни надо искать причинъ, создающихъ футляръ. Они гораздо шире и равнымъ образомъ давятъ и городъ, и деревню. Они заключаются отнюдь не въ насъ самихъ, а лежатъ вн насъ, и сущность ихъ сводится къ отсутствію общественной жизни. Гд нтъ хода для личности, для развитія иниціативы, проявленія своего ‘я’, гд каждый ничтожный по существу актъ личной воли наталкивается на рядъ препятствій, требующихъ крайняго напряженія всхъ силъ, гд даже такой пустякъ, какъ зда на велосипед, допускается лишь съ особаго разршенія, посл предварительныхъ испытаній, тамъ простой средній человкъ, составляющій массу, поневол опускается, теряетъ интересъ къ жизни, къ своимъ обязанностямъ, ко всему, что непосредственно не затрогиваетъ его шкурнаго существованія. Вчный страхъ за кусокъ хлба, винтъ, чинишка, которому цна грошъ — это не составляетъ футляра, а лишь результаты общаго футляра, въ которомъ жизнь замираетъ и вмсто нея являются ея суррогаты…
Г. Чеховъ сумлъ съ безпощадной силой раскрыть все ничтожество футлярной жизни, и въ этомъ заключается жгучая особенность его послднихъ произведеній. Онъ выбираетъ, можетъ быть, безсознательно самыя больныя мста нашей жизни и заставляетъ насъ ‘вложить перстъ въ рану’, и такъ какъ у каждаго она такъ или иначе болитъ, то и получается та особая острота ощущеній горечи, недовольства и тоски жизни, которую испытываешь при чтеніи г. Чехова.
Въ слдующемъ, напр., разсказ той же лтней серіи, ‘Крыжовникъ’, ветеринарный врачъ разсказываетъ про своего брата, въ лиц котораго г. Чеховъ сумлъ представить одинъ изъ самыхъ распространенныхъ типовъ обывательской пошлости, человческаго ничтожества, самодоводьнаго и безцльнаго прозябанія. Хотя этотъ разсказъ и не иметъ непосредственной связи съ предыдущимъ, но въ немъ какъ бы обрисовывается среда, гд властвуетъ человкъ въ футляр. Николай Ивановичъ, герой разсказа, это живой представитель того мірка, гд человкъ въ футляр въ теченіе послднихъ пятнадцати лтъ вытравлялъ все человческое, все сколько-нибудь возвышающееся надъ низменнымъ уровнемъ будничной жизни. Съ дтства въ немъ подавлялся всякій живой порывъ, благородное, сочувственное движеніе души, свободная мысль, не укладывающаяся въ рамки ограничительныхъ циркуляровъ. Юношескія мечты, горячія стремленія, мысли о борьб, о благ людей, все было подавлено всепоглощающей мыслью о личномъ существованіи, страхомъ за эту жалкую жизнь, боязнью предъ невидимымъ — ‘какъ бы чего не вышло’. Единственной мечтой этого забитаго существа являлся собственный уголокъ земли, маленькая усадьба, гд бы онъ могъ чувствовать себя спокойно. Это чисто-звриное стремленіе къ своей берлог, подальше отъ другихъ, куда страхъ загоняетъ звря, гд послдній можетъ, наконецъ, безъ опасенія протянуть усталыя лапы. Страстное стремленіе къ такому уголку мало-по-малу оформилось, развилось въ цльную картину своей усадьбы на берегу небольшой рчки, съ садикомъ, въ которомъ непремнно есть крыжовникъ. Этотъ крыжовникъ является въ мечтахъ Николая Ивановича кульминаціоннымъ пунктомъ благополучія, недосягаемымъ счастьемъ, которому онъ жертвуетъ всю жизнь. Онъ живетъ, не додая и не досыпая, копитъ гроши, отказываетъ себ во всемъ. Ради него женится на старух съ деньгами, которую своею скупостью доводитъ до преждевременной смерти. Наконецъ, уже сдой, старый, безъ силъ и желаній, онъ посл смерти жены осуществляетъ свою мечту молодости. Разсказчикъ прізжаетъ къ нему и видитъ его на вершин блаженства, когда Николай Ивановичъ угощаетъ гостя своимъ крыжовникомъ, кислымъ, недозрлымъ, и въ восторг отъ каждой ягодки восклицаетъ: ‘какъ вкусно!’ Печаль и тоска овладваютъ разсказчикомъ при вид этой пошлости, самодовольной, ограниченной, не желающей ничего знать, видть, понимать, кром своего крыжовника, и онъ обращается къ одному изъ слушателей, молодому помщику Алехину, съ воззваніемъ.
‘— Павелъ Константиновичъ! Не успокоивайтесь, не усыпляйте себя, длайте добро! Пока молоды, сильны, бодры, не уставайте длать добро! Счастья нтъ и не должно его быть, а есть жизнь, и если она иметъ смыслъ и цль, то смыслъ этотъ и цль вовсе не въ нашемъ счасть, а въ чемъ-то боле разумномъ и великомъ. Есть жизнь, есть нравственный законъ, высшій для насъ законъ… Длайте добро!’
И тутъ же, чтобы подчеркнуть все безсиліе такихъ воззваній, авторъ описываетъ богатую, изящную обстановку дома Алехина, гд шелъ разговоръ. ‘Когда изъ золотыхъ рамъ глядли генералы и дамы, которые въ сумеркахъ казались живыми, слушать разсказъ про бднягу чиновника, который лъ крыжовникъ, было скучно. Хотлось почему-то говорить и слушать про изящныхъ людей, про женщинъ. И то, что они сидли въ гостиной, гд все — и люстра въ чехл, и кресла, и ковры подъ ногами, говорили, что здсь когда-то ходили, сидли, пили чай, вотъ эти самые люди, которые глядли теперь изъ рамъ, и то, что здсь теперь безшумно ходила красивая Пелагея,— это было лучше всякихъ разсказовъ’…
Послдній разсказъ ‘Любовь’ проникнутъ той же грустной, щемящей сердце нотой, какъ и оба предыдущіе. Этотъ разсказъ усиливаетъ впечатлніе ненормальности окружающей жизни, спутанности въ ней самыхъ простыхъ отношеній, безжалостности людей другъ къ другу, ихъ неумнья жить по-человчески. Алехинъ разсказываетъ о своей любви къ замужней женщин, которая тоже любила его, какъ они оба таили эту любовь, старались исполнить свои обязанности, страдали, томились, и только въ минуту разставанья оба поняли, что они потеряли и какъ пропустили самое главное въ своей жизни. ‘Когда тутъ, въ купэ, взгляды наши встртились, душевныя силы оставили насъ обоихъ, я обнялъ ее, она прижалась лицомъ къ моей груди, и слезы потекли изъ глазъ, цлуя ея лицо, плечи, руки, мокрыя отъ слезъ,— о, какъ мы были съ ней несчастны!— я признался ей въ своей любви, и со жгучей болью въ сердц я понялъ, какъ ненужно, мелко и обманчиво было все то, что намъ мшало любить. Я понялъ, что когда любишь, то въ своихъ разсужденіяхъ объ этой любви нужно исходить съ высшаго, съ боле важнаго, чмъ счастье или несчастье, грхъ или добродтель въ ихъ ходячемъ смысл, или не нужно разсуждать вовсе’.
Алехинъ — умный и хорошій человкъ, чувствующій призваніе къ наук, къ общественной дятельности, а занимается сельскомъ хозяйствомъ, котораго не любитъ и не знаетъ, во имя взятаго на себя призрачнаго долга поднять состояніе, расшатанное отцомъ. Такъ упустилъ онъ свое истинное призваніе, какъ упустилъ любовь, разбилъ и свою, и другую жизнь, потому что не было въ немъ гордости, твердой воли и энергіи. Все это выла въ немъ футлярная жизнь, оставивъ горечь воспоминаній и сознаніе ненужности своей жизни.
Вс три разсказа, при разнообразіи сюжета и малой связи, проникнуты и объединены общей печалью и тоской, лежащими въ ихъ основ. Исторія человка въ футляр мстами глубоко комична, напр., его ухаживаніе, также смшна и фигура любителя крыжовника, но улыбка ни разу не освщаетъ лица читателя. Сквозь вншній комизмъ просвчиваетъ такое тяжелое, грустное настроеніе автора, что самый комизмъ персонажей только углубляетъ безотрадные выводы, которые сами собой вытекаютъ изъ рисуемыхъ авторомъ картинъ пошлости и житейской неурядицы. Автора мучаютъ темныя стороны жизни, къ которымъ г. Чеховъ сталъ какъ-то особенно чутокъ въ своихъ послднихъ произведеніяхъ. Правда, и прежде одной изъ основныхъ нотъ въ его настроеніи была меланхолическая струнка, напр., въ его ‘Хмурыхъ людяхъ’, въ ‘Сумеркахъ’, но теперь она стала преобладающею. Вспомнимъ его ‘Мужиковъ’ или ‘Моя жизнь’, гд траурный фонъ застилаетъ сплошь всю картину. Жизнерадостное, бодрящее чувство какъ бы совсмъ покинуло автора, и жизнь рисуется ему, какъ облачный день, въ туман печали и тоски, разстилается предъ нимъ, какъ необозримая ровная степь, съ низко нависшими облаками, гд ни одинъ лучъ солнца не проглянетъ, не согретъ, не освтитъ печально и безъ цли бредущихъ путниковъ.
Помимо разныхъ причинъ, могшихъ усилить въ автор его пессимизмъ, намъ кажется, эта особенность коренится въ общихъ свойствахъ таланта г-на Чехова. Художественное творчество его напоминаетъ превосходное, но разбитое зеркало, въ каждомъ обломк котораго отражается съ удивительной рельефностью и правдивостью тотъ или иной уголокъ жизни. Но соединить вс эти уголки въ общую цльную картину онъ не можетъ, откуда и происходитъ чрезмрность темной окраски каждой отдльной картинки, усиливаемая, сверхъ того, личнымъ настроеніемъ. Жизнь въ цломъ отнюдь не такъ ужъ мрачна и безысходно тосклива, какою она кажется, если разсматривать ее по частямъ, въ деталяхъ. Но для боле свжаго и радостнаго настроенія необходимо нсколько подняться надъ нею, чтобы схватить ее шире, взглянуть на нее во времени и пространств и уловить общую гармонію частей, гд не всегда и не везд одни человки въ футляр диктуютъ законы, не только свой крыжовникъ является центромъ, около котораго вращаются вс помышленія. Какъ ни сперта и душна атмосфера туманнаго облачнаго дня, живое вяніе жизни то здсь, то тамъ даетъ себя чувствовать, если только нарочно не запирать вс окна, отгораживаясь отъ всего живого, вольнаго, всего, не мирящагося съ низменными интересами текущаго дня. Если бы было иначе, не стоило бы и жить. Есть великое утшеніе въ мысли, что всему бываетъ конецъ на свт,— будетъ конецъ и футлярному прозябанію…
Замчается и еще одна особенность, совершенно новая для г. Чехова, который отличался всегда поразительной объективностью въ своихъ произведеніяхъ, за что нердко его упрекали въ равнодушіи и безпринципности. Теперь же, какъ наврное уже замтили читатели въ приведенныхъ выдержкахъ, г. Чеховъ не можетъ удержаться, чтобы мстами не высказаться, вкладывая въ реплики героевъ задушевныя свои мысли и взгляды, какъ, напр., заключеніе разсказа ‘Человкъ въ футляр’, тирада Ивана Ивановича о невозможности жить такъ дольше или патетическое воззваніе къ добру въ разсказ ‘Крыжовникъ’. Можно сказать, что мракъ и отвратительная пошлость изображаемыхъ имъ картинъ вырываютъ изъ груди художника невольный стонъ. Онъ не можетъ оставаться только художникомъ и помимо воли становится моралистомъ и обличителемъ. Такая новая черта крайне знаменательна для настроенія автора. Въ немъ какъ бы назрваетъ какой-то переломъ, прорывается нчто, сближающее его съ другими нашими великими художниками, которые никогда не могли удержаться на чисто-объективномъ творчеств и кончали проповдью, одни, какъ Левъ Толстой, жертвуя ей всмъ своимъ художественнымъ талантомъ, другіе, какъ Гаршинъ, своимъ субъективизмомъ, окрашивая свои произведенія почти до тенденціозности (напр., ‘Художники’ Гаршина). Мы вполн уврены, что огромный талантъ г. Чехова удержитъ его въ должныхъ границахъ, и нкоторая доля субъективности только углубить содержаніе его творчества.
Октябрь 1898 г.