ЛЕВ РАБЕНЕК
ЛЕВ РАБЕНЕК
Последние минуты Чехова
Последние минуты Чехова
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Последние минуты Чехова, Рабенек Лев Львович, Год: 1958
Время на прочтение: 10 минут(ы)
Русское зарубежье о Чехове: Критика, литературоведение, воспоминания: Антология
М.: Дом Русского Зарубежья им. Александра Солженицына, 2010.
Приступая к изложению моих воспоминаний, связанных со смертью Чехова, хочу сказать, что по воле судьбы я являюсь единственным свидетелем его кончины. Кроме меня и жены покойного писателя, Ольги Леонардовны, знаменитой артистки Московского Художественного театра, а также присутствовавшего при смерти Чехова немецкого врача д-ра Шверера, теперь скончавшегося, других свидетелей при этом тяжелом и грустном событии не было.
И я чувствую как бы некое обязательство: поделиться этими воспоминаниями со своими соотечественниками, да и со всеми теми, кому дорога память о нашем талантливом писателе, которые любят его и ценят его и его творчество.
Антон Павлович Чехов скончался, как известно, 2/15 июля 1904 года в Баденвейлере, маленьком летнем курорте Шварцвальда на юге Германии.
Туда попал и я вместе с моим братом — совершенно случайно и неожиданно. В ту пору мы оба были студентами Московского университета. Окончив в конце мая наши экзамены и благополучно перейдя на следующие курсы, мы по настоянию матери, которая очень заботилась о нашем общем образовании, направлялись в Швейцарию, в Нейшательский университет, чтобы в течение летнего семестра прослушать там курс французской литературы.
Но, доехав до Берлина, брат мой захворал и вызванный немецкий врач определил у него сильное общее переутомление и посоветовал ему, а также и мне не продолжать нашего летнего учения в Швейцарии, а воспользоваться каникулами и хорошенько отдохнуть и набраться сил для будущего зимнего учебного сезона в Москве. Доктор советовал отправиться из Берлина в Баденвейлер, в сосновый Шварцвальд, в распоряжение того самого доктора Шверера, который в то время также пользовал Чехова. Нужно сказать, что Ольгу Леонардовну, равно как и всю семью Книппер мы знали по Москве очень хорошо, а к Художественному театру мы стояли довольно близко благодаря нашей большой дружбе с семьей Алексеевых, к которой принадлежал и Константин Сергеевич Алексеев — по сцене Станиславский.
Помню, как летом мы часто приезжали верхами в Любимовку, в подмосковное поместье Алексеевых, как проводили там время, иногда живя неделями с нашими сверстниками, племянниками Станиславского, как встречали там Антона Павловича, проживавшего лето 1902 года в старом алексеевском доме, и часто видели его, уходящего в шляпе, с палочкой в руке и с неизменным пенсне на носу в близлежащую березовую рощу.
Вишневский, артист Московского Художественного театра, останавливал нас, молодежь, когда мы очень осаждали Чехова, говоря: ‘Вы беспокоите Антона Павловича, он пошел вынашивать новую свою пьесу для нашего театра!’ Эта пьеса была — его последняя, — ‘Вишневый сад’, поставленная с таким громадным успехом в Художественном театре в январе месяце 1904 года. По окончании первого спектакля театр чествовал Чехова, а весной, после закрытия театра на лето, Антон Павлович с женой уехали за границу, в Баденвейлер ‘подлечиться’, откуда, однако, ему уже не суждено было вернуться живым на родину.
Вспоминая теперь это далекое прошлое, мне ясно рисуется в памяти маленький приветливый Баденвейлер, расположенный на мягких холмах Шварцвальда, и отель ‘Зоммер’, выходящий своим фасадом на прекрасный баденвейлерский парк.
Помню, лето 1904 года было солнечное и очень жаркое, во всем чувствовались довольство, покой и радость.
Антон Павлович до нашего приезда прожил в Баденвейлере недолго, но, судя по внешнему виду, как будто очень поправился и, как мне говорил впоследствии в Москве Вишневский, которому Чехов писал из Баденвейлера на Кавказ, уверял его, ‘что здоровье в него входит пудами’.
Но это оздоровление было кажущееся, на самом деле процесс его болезни шел своим путем. Когда на следующий день своего приезда я зашел наведаться к Антону Павловичу, меня поразила разница между этим кажущимся оздоровлением и изможденностью всей его фигуры. Хотя цвет его лица был очень хороший и сильно загорелый.
Сидя и говоря с ним, я заметил, что он часто очень кашлял и отплевывал мокроту в небольшую синюю закрывающуюся наглухо плевательницу, которую он носил с собой в кармане своего пиджака. Эта разумная предосторожность, которую Антон Павлович принимал в отношении других, послужила, между прочим, тому, что дирекции первого отеля, в котором Чеховы остановились, приехав в Баденвейлер, сочла нужным в гостеприимстве им отказать, считая, что присутствие в их гостинице такого тяжелого больного может разогнать многих к ним приехавших гостей.
Переехав после этого в отель ‘Зоммер’, Чеховы заняли комнату, выходившую на главную улицу Баденвейлера, довольно шумную и беспокойную. Антон Павлович в ней нервничал и хотел обязательно из нее переехать. Но сезон был в полном разгаре, и приходилось ждать, пока освободится более удобная и покойная комната. Наконец случай представился — освободилась большая, чудная комната с балконом и с видом на тенистый баденвейлерский парк. В нее Чеховы и переехали.
Помню радость Антона Павловича, когда я пришел к нему в эту новую комнату. Он сразу как-то успокоился и повеселел.
Уже после смерти Чехова, вспоминая с Ольгой Леонардовной все недавно случившееся, она мне говорила: ‘Помните, как Антон торопил меня перевести его в другую комнату, помните как он нервничал, как будто человек перед смертью спешит найти свое последнее земное пристанище’…
Приходил я к Антону Павловичу почти ежедневно, приносил ему русские газеты, зачастую прочитывая их ему вслух. Он страшно интересовался всеми событиями на Дальнем Востоке. Война с Японией его волновала, а наши неудачи на фронте его глубоко огорчали, и он болел за них душой.
Казалось тогда — ничто не предвещает близкую развязку: он делал планы на будущее, решил возвращаться в Крым, к себе в Ялту пароходом из Неаполя. Он просил даже Ольгу Леонардовну поехать в ближайший город Фрейбург и заказать ему для этой поездки два фланелевых костюма — один белый в синюю полоску, другой синий в белую полоску. Ольга Леонардовна решила поехать во Фрейбург и предложила мне ее сопровождать.
Итак, в одно прекрасное утро мы отправились в путь-дорогу, захватив с собой старый костюм Антона Павловича для мерки портному. Доехав до Фрейбурга и заказав оба костюма, мы решили воспользоваться чудным днем и осмотреть этот старый немецкий город и его окрестности.
Вернулись домой мы около шести часов вечера и застали Антона Павловича мирно прогуливавшимся в обществе моего брата по саду нашего отеля. В саду сидела большая компания немцев, очень шумных, потных, пьющих бесконечное количество пива. Антон Павлович, видя нас возвращающимися веселыми и радостными, повстречавшись с нами и глядя на меня через свое пенсне, сказал: ‘Вы, поди, весь день за моей женой ухаживали’,— чем поверг меня в большое смущение. А затем, не дожидаясь моего ответа, обратился к Ольге Леонардовне: ‘А мне, дуся, все время казалось, что эти немцы в конце концов меня поколотят’. В этот вечер никто из нас не мог думать, что через несколько дней Антон Павлович будет в гробу и что отправят его в дальний и последний путь в Москву. Уже после смерти Антона Павловича, когда я говорил о нем с доктором Шверером, последний сказал мне, что Чехов был очень тяжело болен и что он удивлялся легкомыслию врачей, посоветовавших ему в таком тяжелом состоянии здоровья покинуть Россию и отправиться в такое далекое и утомительное путешествие за границу.
Несколько слов об этом немецком враче, на руках которого скончался Антон Павлович. Доктор Шверер был сравнительно молодой, красивый и приятный в обращении человек. Его лицо показывало, что в свои студенческие годы он принадлежал к одной из студенческих корпораций: следы дуэльных порезов остались знаками на его щеке. Так как он лечил также моего брата, то я имел возможность присмотреться к нему и убедиться, что он серьезный и знающий врач. Примечательно то, что он был женат на русской, на нашей москвичке Елизавете Васильевне Живаго. Но удивительнее было то, что большой друг д-ра Шверера, другой немецкий врач, практиковавший в недалеком от Баденвейлера курорте, д-р Детерман, впоследствии профессор, был также женат на русской, на сестре Елизаветы Васильевны Живаго. Эти два немецких врача благодаря своим русским женам часто наезжали в Москву, любили все русское и особенно увлекались, будучи в России зимой, медвежьей охотой. О д-ре Шверере и профессоре Детермане, с которым я познакомился позднее, я сохранил самые лучшие воспоминания.
В ночь на 2/15 июля мы с братом спали крепким сном, вернувшись поздно вечером после большой экскурсии по горам. Сквозь сон я вдруг услышал сильный стук в дверь и голос Ольги Леонардовны, которая звала меня. Вскочив с кровати и подбежав к двери, я увидел ее взволнованное лицо. Она была в капоте.
— Очень прошу вас, голубчик, одеться поскорее и сбегать за доктором — Антону плохо.
Я сейчас же наскоро оделся и побежал к доктору, который жил в минутах 10 ходьбы от гостиницы.
Ночь была теплая, мягкая, в доме у доктора все спали с открытыми окнами. Доктор, услыхав звонок у калитки из своей спальни , спросил: ‘Кто там?’ Я ему прокричал, что прибежал по поручению ‘фрау Чехов’ и что мужу ее плохо. Доктор сейчас же зажег свет в своей комнате, подошел к окну и сказал мне, что будет через несколько минут в гостинице и просил меня по дороге в отель взять в аптеке сосуд с кислородом. Я от доктора побежал к аптекарю, разбудил и его и получил от него требуемый кислород. Когда я вернулся в отель, доктор был уже в комнате Антона Павловича. Я вошел в нее и передал ему кислород, Антон Павлович сидел на постели, подпертый подушками и поддерживаемый Ольгой Леонардовной, он тяжело, с трудом дышал. Доктор стал давать ему кислород. Через несколько минут доктор шепнул мне спуститься вниз к швейцару и принести бутылку шампанского и бокал. Я снова исчез и вернулся через некоторое время с бутылкой шампанского. Доктор налил почти полный бокал и дал его Антону Павловичу выпить. Антон Павлович с радостью взял бокал шампанского, улыбнулся своей милой улыбкой и сказал: ‘Давно я не пил шампанского’ — и молодецки опорожнил бокал. Доктор принял от него пустой бокал, передал его мне. Я поставил его на стол, рядом с бутылкой.
В тот самый момент, когда я ставил на стол бокал, повернувшись спиной к Антону Павловичу, послышался какой-то странный звук, исходивший из его горла, что-то похожее, что происходит в водяном кране, когда в него попадает воздух, — заклокотало что-то. Когда я повернулся, я увидел, что Антон Павлович, поддерживаемый Ольгой Леонардовной, перелег на бок и тихонько опускается на свои подушки. Мне показалось, что ему захотелось прилечь после тяжелого приступа дыхания.
В комнате было тихо, никто не говорил, притемненный свет лампы придавал обстановке жуткое впечатление. Доктор не отходил от Антона Павловича и молча держал его за руку. Мне не приходило в голову, что он следит все время за пульсом. Прошло несколько минут полного молчания, и мне казалось (я был так далек от мысли возможной смерти Чехова), что теперь все, слава Богу, успокоилось и пережитые волнения уже являются делом прошлого. В это время доктор тихо опустил руку Антона Павловича, отошел от него, приблизился ко мне (я стоял в ногах кровати), отвел меня в глубь комнаты и вполголоса сказал:
— Все кончено. Г-н Чехов скончался, будьте добры сказать об этом г-же Чеховой…
Я был поражен и мог только вымолвить:
— Неужели это так, г. доктор?..
— К сожалению, да, — ответил он, сам, видимо, превозмогая свое волнение и глубоко переживая происшедшее.
Весь наш этот разговор велся полушепотом. Ольга Леонардовна на нас не обращала внимания и продолжала лежать поперек своей кровати, все еще поддерживая Антона Павловича, не догадываясь, что все уже кончено. Я тихонько подошел к ней, тронул ее за плечо и сделал знак, чтобы она поднялась. Она осторожно освободила свои руки из-под спины Антона Павловича, поднялась и подошла ко мне. Я, с трудом удерживая свои внутренние переживания, полушепотом сказал ей:
— Ольга Леонардовна, голубушка моя, доктор сказал, что Антон Павлович скончался…
Бедная Ольга Леонардовна в первую минуту как бы окаменела, таким страшным и неожиданным оказался удар, а затем в каком-то исступлении набросилась на доктора, схватила его за воротник пиджака, начала его трясти что есть сил и сквозь слезы повторяла по-немецки:
— Доктор, это неправда, доктор скажите, что это неправда!
С большим трудом нам с доктором удалось мало-помалу ее успокоить и привести в себя. Доктор оставался еще какое-то время в комнате, затем, уходя и сознавая, как Ольга Леонардовна тяжко принимает смерть своего мужа, просил меня убрать со стола все острые вещи, как ножи и другое, и не оставлять ее одну, а побыть с ней вместе до утра. Рано утром он обещан вернуться со своей женой и увезти Ольгу Леонардовну к себе домой, пока покойник не будет вымыт и одет.
Я должен сказать, что смерть Антона Павловича произвела на меня глубокое впечатление. Я был тогда очень молод, и в эти годы такие события запечатлеваются очень сильно, — на всю жизнь. Много сильнее, чем позднее в жизни. Это была первая смерть, при которой я присутствовал и которую я очень переживал и оплакивал. Нужно было повернуть тело лежащего на боку Антона Павловича на спину. Я этого не сделал, и нам утром с доктором стоило больших усилий выпрямить застывшее в неправильном положены тело. Это нам удалось не совсем, так как голова покойного все же оставалась чуть склоненной набок.
Позднее, в течение дня, мы с братом сделали фотографические снимки с покойного, лежащего на постели в своей комнате, которые потом появились на страницах всей русской печати, и я помню, что слегка склоненная набок голова покойного вызывала недоумение У многих.
С уходом доктора я уговорил Ольгу Леонардовну выйти и сесть на балкон. Я вынес из комнаты два кресла. Мы сели. Ночь была теплая, приятная. Заря уже сильно занялась, птички начали перекликаться в парке. Надвигался чудный рассвет, затем наступило раннее утро.
Мы сидели молча, потрясенные происшедшим, иногда только перебрасывались своими недавними воспоминаниями об Антоне Павловиче. Ольга Леонардовна вдруг заметила:
— А ведь знаете, Левушка, мы с вами Антону не костюмы, а саваны заказывали.
Рано утром пришли доктор с женой, чтобы увезти к себе Ольгу Леонардовну. С трудом удалось настоять, чтобы она покинула комнату покойного. Я обещал ей присмотреть за всем и прийти за ней, когда все будет кончено.
Примерно около пяти часов вечера я пришел к доктору за Ольгой Леонардовной, и мы вместе пошли в отель.
Мы вошли в комнату покойного. Вечерний солнечный свет едва проникал в нее через спущенные на окнах и балконной двери жалюзи.
Покойный лежал на постели, уже обложенный цветами, со скрещенными руками на груди и с выражением полного покоя на лице. Я оставил Ольгу Леонардовну одну проститься с Антоном Павловичем. Она вышла из комнаты покойного поздно вечером, вся какая-то просветленная и успокоенная. Я проводил ее снова к доктору, где она должна была остаться на эту ночь.
Весь день 2/15 июля я провел я беготне и хлопотах. По просьбе Ольги Леонардовны я послал целый ряд телеграмм о кончине Антона Павловича: семье Чехова в Ялту, золовке Ольги Леонардовны, Елене Ивановне Книппер в Дрезден, Станиславскому, Вишневскому, Горькому, в Художественный театр, в редакцию ‘Русских ведомостей’ и других русских газет в Москву, а также берлинскому корреспонденту ‘Русских ведомостей’ Г.Б. Голлосу, в Берлин. От него из Берлина и от Елены Ивановны из Дрездена были получены ответные телеграммы, что они выезжают в Баденвейлер и будут там на следующее утро.
В ночь на 3/16 июля тело Антона Павловича должно было быть перенесено из гостиницы в местную маленькую часовню, причем это должно было произойти поздно ночью, когда все в отеле уже спят.
Ночной швейцар пришел известить нас с братом, что носильщики пришли. Мы вошли в комнату Антона Павловича. При нас эти люди внесли вместо обычных носилок большую, длинную бельевую корзину. Я помню, как брата и меня этот способ перенесения покойного глубоко оскорбил. Мы безмолвно должны были смотреть, как останки нашего любимого русского писателя переносятся в бельевой корзине.
Переносчики бережно подняли тело и стали укладывать его в корзину, но, к удивлению, длина этой корзины все же не оказалась достаточна, чтобы тело могло лечь вполне горизонтально, и пришлось его пристроить в полулежачем положении.
Наблюдая за переносчиками, укладывавшими тело покойного, мне одну минуту показалось, что я вижу на лице Антона Павловича едва заметную усмешку, и мне стало чудиться, что он ухмыляется тому, что судьба и на этот раз не могла разлучить его с юмором, устроив перенос его тела не по-обычному, а в бельевой корзине. Мы вынесли корзину с телом Антона Павловича на улицу. Ночь была темная. Переносчики стали двигаться по дороге к часовне. Путь освещали два идущие по бокам факельщика. Придя в часовню, мы с братом уложили тело Антона Павловича на место, уготовленное для покойников, обложили его цветами и, молитвенно простившись с ним, пошли домой.
Насколько помню, позже Ольга Леонардовна, уже в Москве, рассказывала мне, что судьба еще в последний раз посмеялась чеховским смехом, когда при перенесении гроба покойного на пограничной станции из немецкого вагона в русский на этом вагоне оказалась надпись: ‘Для устриц’.
На следующий день 3/16 июля прибыли утром в Баденвейлер Елена Ивановна из Дрездена и Г.Б. Голлос из Берлина. День, как и все дни, был очень жаркий и душный. Встреча Ольги Леонардовны с Еленой Ивановной, со своим близким человеком, носила тяжелый и трогательный характер.
В течение дня Ольга Леонардовна дала приехавшему Г. Б. Голлосу все подробности последних дней и часов жизни Антона Павловича для сообщения этих сведений в русской печати, а также передала ему фотографические снимки с покойного.
В тот же вечер мы все отправились в часовню, чтобы помолиться и проститься с покойным.
Через несколько дней мы провожали фоб Антона Павловича из Ба-денвейлера на станцию железной дороги. Вагон с гробом был прицеплен к пассажирскому поезду, отходящему в Берлин, и с этим поездом, провожая покойного, отбыли в Россию Ольга Леонардовна и Елена Ивановна, чтобы предать Антона Павловича земле в родной Москве, в Новодевичьем монастыре.
Впервые: Возрождение. Париж. 1958. No 84. С. 28-35.
Рабенек Лев Львович (до перехода из лютеранства в православие в 1915 г. — Людвиг-Артур, 1883—?) — предприниматель, сын владельца ‘Товарищества Реутовской мануфактуры’ Людвига (Льва Артуровича) Рабенека, окончив Политехнический университет в Дрездене, работал на предприятии отца, в мае 1919 г. вместе с членами семьи был взят в заложники для обмена на большевиков, арестованных белофиннами, и выслан в Финляндию.
Брат — Артур Людвигович (1884—1966) — предприниматель.