В. Дорошевич
Последнее слово реализма
КОММЕНТАРИИ
СПИСОК УСЛОВНЫХ СОКРАЩЕНИЙ
ПОСЛЕДНЕЕ СЛОВО РЕАЛИЗМА
Последнее слово реализма, Дорошевич Влас Михайлович, Год: 1902
Время на прочтение: 8 минут(ы)
Театральная критика Власа Дорошевича / Сост., вступ. статья и коммент. С. В. Букчина.
Мн.: Харвест, 2004. (Воспоминания. Мемуары).
OCR Бычков М. Н.
Я вернулся домой весь разбитый. Словно на мне возили дрова.
Я едва дотащился до кресла и сижу подавленный, в каком-то оцепенении, полный того ужаса, который только что пережил.
Что случилось?
Я был в театре. В одном из лучших парижских театров, — в театре Антуана. Давали пьесу, которую бегает смотреть весь Париж. Она называется ‘По телефону’.
Я пошел в театр. А передо мной убили целую семью и сказали:
— Все. Спектакль кончен.
И вот я, разбитый, сижу в кресле в оцепенении.
— Что это? Действительно был такой спектакль? Или это мне приснилось? Кошмар?
Драма в 2-х актах состоит в следующем.
Семья Марэ живет за городом верстах в десяти по железной дороге от Парижа.
Поздняя осень. Сумерки. За окном барабанит дождь, завывает ветер. В такие вечера уныло жутко, когда кругом нет жилья.
Марэ едет в город и оставляет жену с ребенком и нянькой.
У него вечером в Париже дела. Он пообедает у знакомых, у Ривуаров, и потом поедет по делам.
Он говорит по телефону.
— Соедините с номером таким-то. Merci… Это ты, Ривуар? Я еду в город и буду обедать у тебя. Можно? Отлично.
— Спроси о здоровье madame Ривуар! — говорит жена.
— Да, да! Это голос жены! — продолжает Марэ в телефон. — Ты узнал? Она справляется о здоровье твоей супруги!
— Как? Разве в телефон слышно, что говорится в комнате? — удивляется жена Марэ.
— О, теперь такие сильные микрофоны. Слышен каждый шорох! — отвечает муж.
Итак, он едет.
— Страшно тут оставаться вечером одним! — говорит старуха нянька.
— Чего там страшно? С вами остается Блэз.
Блэз — лакей. Он в это время укладывает вещи.
— Наконец, вот тут есть револьвер.
Марэ открывает бюро, в котором лежит револьвер.
— Он заряжен. В случае чего, возьми этот револьвер. Ну, прощайте и не бойтесь. Бояться нечего.
Марэ целует жену, целует ребенка полусонного, который лепечет какую-то милую детскую дрянь:
— Папа, привези мне из Парижа сестрицу!
— Ха-ха-ха! Ах ты, выдумщик! Спи!
Марэ уезжает.
Женщины остаются одни.
Закрывают ставни. Зажигают лампу.
Ребенок засыпает на диване.
За окном барабанит дождь и завывает ветер.
Уныло и жутко.
— Ну, Нанетт, — говорит г-жа Марэ, чтоб как-нибудь скоротать время, — давайте сведем счет. На что вы истратили двадцать франков, которые я вам дала?
— Пять франков на то-то, два с половиной на то-то… Барыня, — вдруг прерывает нянька, — кто-то трогает ставни.
— Это ветер. Дальше! Заплатили вы прачке?
— Барыня, стучат ставнями!
— Фу, как это глупо, Нанетт! Вы и меня заражаете своим страхом. Ну, пойдите, откройте окно и посмотрите!
Нянька подходит, открывает окно, вскрикивает, отшатнулась и вся дрожит.
— Барыня! Там стоит человек!
— Фу, какие глупости! Нельзя быть такой трусихой. Так, показалось в темноте.
Барыня идет сама и отворяет дверь посмотреть. Вскрикивает и отступает.
— Кто вы такой? Что вам нужно?
Входит мальчишка-оборвыш. Несчастное испитое существо. Настоящий волчонок. Один из тех, которых шайки профессиональных воров посылают высмотреть.
Когда он говорит с madame Марэ, — его глаза бегают. Он оглядывает комнату, ребенка, няньку, косится на открытое бюро, в котором лежит револьвер.
Он словно осматривает место, где придется ‘оперировать’.
— Что вам нужно?
— Я принес письмо Блэзу.
— Фу, как вы меня напугали. Нанетт, передайте Блэзу письмо. Боже мой, как вы измокли!
Мальчишка весь мокрый, грязный, дрожит от холода.
— Вы, вероятно, иззябли? Быть может, голодны? Подождите минутку. Нанетт даст вам поесть. Вы обогреетесь.
Г-жа Марэ подходит к дивану посмотреть, как спит сын, и, когда оглядывается, оборвыша-мальчишки уже нет в комнате.
— Фу, какой глупый! Он не понял того, что я ему сказала. Убежал. Но мы видели, как мальчишка, в то время, как madame Марэ наклонилась над сыном, — подкрался к бюро, стащил револьвер и задал тягу.
Блэз был здесь, когда говорили о револьвере: это подозрительно. Входит Блэз. В слезах.
— Сударыня! Я получил письмо. Моя мать при смерти. Ждут конца с минуты на минуту.
Мать Блэза живет неподалеку.
— Позвольте мне сбегать. Только проститься с умирающей. Я скоро вернусь.
Madame Марэ глубоко тронута его горем.
— Конечно, конечно, идите.
— А как же мы одни? — трусит нянька.
— Ах, Господи, какой вздор. Мы хорошенько запремся. Блэз скоро вернется. Идите, Блэз!
Женщины остаются совсем одни в доме с ребенком.
— Ну, Нанетт, давайте продолжать сводить счет. Но няньке не до этого.
— Барыня, клянусь вам, что около дома кто-то ходит.
— Прохожий.
— Барыня, трогают двери!
Она подходит к дверям и слушает.
— Барыня, за дверями стоят люди.
Madame Марэ сама подходит к дверям.
— Ни звука. Ничего нет. Вам показалось. Ах, Нанетт, как вам не стыдно! Если бы вы теперь посмотрели на себя! На что вы похожи.
— Да и на вас, барыня, лица нет!
— Я думаю, теперь Андрэ успел уже доехать и сидит у Ривуаров.
— Вероятно, барин уже там… Барыня, ей Богу, мне кажется, что пробуют открыть дверь.
— Знаете что, Нанетт. Соединим телефон с Ривуарами. И поговорим. Все не будет так страшно…
Madame Марэ подходит к телефону.
— Дайте номер такой-то… Merci… Квартира Ривуаров?.. Марэ у вас?.. Попросите его к телефону… Скажите, что жена…
— А хорошее изобретение этот телефон! — улыбается няня.
Занавес падает.
Второе действие начинается сейчас же. Без антракта. Немедленно. Потому что зрители смотрят, не дыша.
— Чем кончится?
Квартира Ривуаров. Кончили обедать. Кофе подан в гостиную.
— Каков коньячок? Это тысяча восемьсот четырнадцатого года. Случайно достал. Заплатил за бутылку сто франков.
Марэ смакует.
— Н-да. Это коньяк.
В это время звонок телефона, который здесь же, в гостиной.
Ривуар подходит.
— Да… квартира Ривуаров… Здесь… Ах, это вы, madame Марэ… Мое почтение, madame Марэ… Сию секунду, madame Марэ… Андрэ, иди. Это тебя. Зовет супруга.
Марэ подходит к телефону.
— Ну, что?.. Вы еще не спите?.. Как, Блэз ушел? Почему?… Мать умирает? Ах, бедняга, бедняга! Недавно потерял отца, теперь — мать. Ну, конечно… Ложитесь спать… Что? И мальчишка проснулся? Плачет? Поднеси его к телефону. Ты меня слышишь?
— Говорю по телефону с сынишкой! — объясняет Марэ Ривуарам.
— А я тебе покупаю тут маленькую сестричку… Если будешь послушным мальчиком и будешь спать, ты получишь сестричку! Будешь? Молодец! Ну, спокойной ночи… Ложитесь… Конечно, пустяки… Бояться нечего…
Он дает отбой.
— Что это удобно, — жить за городом? — спрашивает madame Ривуар.
— Чрезвычайно. Теперь, благодаря телефонам… Телефон звонит.
Раз, два. Тревожно.
— Опять тебя! — говорит Ривуар, подойдя к трубке. Сейчас он подойдет, madame Марэ. Сию минуту.
Марэ подходит к телефону.
— Ну, что там еще?.. Ах, какой вздор!.. Эта тебя Нанетт пугает!.. Да, конечно, ничего… Ну, возьми револьвер, отвори окно и выстрели в воздух… Если кто и есть, — убегут… Ты ведь знаешь, где револьвер… Да, в бюро… Ах, Боже мой, в ящике… В ящике, в открытом ящике… Ну?.. Как нет револьвера? Ищи… хорошенько ищи… Нет?.. Какой оборванец?..
Голос Марэ дрожит, прерывается.
— Господа! Револьвер украден! — говорит он Ривуарам.
Ривуары в ужасе поднялись с мест.
— Да говори же… Ты слышишь, слышишь меня?.. А что?.. Ломятся?.. Ты говоришь, их пять?..
Марэ задыхается, Марэ кричит в телефон.
— Что?.. Что?.. Скажи… Ай!.. Что?.. Крик ребенка?.. Марта! Марта! Крик… Голос жены… Помогите… их убив… На помощь!.. На помощь!.. На помощь! Убивают за десять верст!
Марэ сходит с ума. Кидается к двери.
— На помощь!..
Ривуары кидаются в ужасе за ним.
— Надо позвать полицию! — растерянно кричит madame Ривуар.
Полицию! Это происходит за десять верст.
— Полицию!
Занавес падает.
Все.
Мораль пьесы? Никакой.
То, что мы называем ‘мысль’ пьесы?
Никакой.
В пьесе нет мысли. Но она не глупа.
Она не умна. Она не глупа. Как жизнь!
Это кусочек жизни, который вам воспроизвели как в синематографе.
Беспрестанно читаешь в газетах.
Там прислуга ‘подвела’ грабителей и убили целую семью. Там убили целую семью.
И вот вам показали, как это делается.
Только и всего.
Зрители и зрительницы с побледневшими лицами, широко раскрытыми от ужаса глазами заглянули в жизнь, которая на 30 минут раскрылась перед нами. Словно в пропасть.
Испытали чувство ужаса и беспомощности.
И вот я, зритель, разбитый за эти страшные полчаса, в оцепенении, словно после кошмара, сижу у себя дома в кресле и думаю:
— Знакомое чувство!
Когда я испытывал то же самое? Когда? Где? При каких обстоятельствах?
И вспоминаю.
Это было на Сахалине. Вечером. В тюремной канцелярии, где я сидел вдвоем и беседовал с Полуляховым, ‘знаменитым’ убийцей семьи Арцимовичей в Луганске.
Он рассказывал мне медленно, спокойно и подробно, как совершил это преступление.
Очередь была за тем, как он зарубил топором восьмилетнего сына Арцимовича.
Полуляхов остановился.
— Это был скверный удар! — сказал он тихо. — Может быть, о нем лучше не рассказывать?
— Это ваше дело. А по-моему, — начали, рассказывайте все.
— Рука, что ли, дрогнула. Но я тихо ударил. Топор застрял в черепе. Когда я поднял топор, чтоб ударить еще раз, — на топоре поднялся и мальчик. И кровь мне плеснула в лицо. Такая горячая. Я даже пошатнулся. Точно ошпарило!
У меня захватило в груди дыханье.
Если бы не боязнь показать свою слабость перед этим убийцей, — я крикнул бы:
— Воды!
Полуляхов посмотрел на меня и сказал:
— Я говорил, барин, что этого не стоит слушать!
И вот теперь я сижу, так же задохнувшийся от ужаса, как тогда. После театра, как после рассказа каторжника. Оказывается, это одно и то же.
Театральные очерки В.М. Дорошевича отдельными изданиями выходили всего дважды. Они составили восьмой том ‘Сцена’ девятитомного собрания сочинений писателя, выпущенного издательством И.Д. Сытина в 1905—1907 гг. Как и другими своими книгами, Дорошевич не занимался собранием сочинений, его тома составляли сотрудники сытинского издательства, и с этим обстоятельством связан достаточно случайный подбор произведений. Во всяком случае, за пределами театрального тома остались вещи более яркие по сравнению с большинством включенных в него. Поражает и малый объем книги, если иметь в виду написанное к тому времени автором на театральные темы.
Спустя год после смерти Дорошевича известный театральный критик А.Р. Кугель составил и выпустил со своим предисловием в издательстве ‘Петроград’ небольшую книжечку ‘Старая театральная Москва’ (Пг.—М., 1923), в которую вошли очерки и фельетоны, написанные с 1903 по 1916 год. Это был прекрасный выбор: основу книги составили настоящие перлы — очерки о Ермоловой, Ленском, Савиной, Рощине-Инсарове и других корифеях русской сцены. Недаром восемнадцать портретов, составляющих ее, как правило, входят в однотомники Дорошевича, начавшие появляться после долгого перерыва в 60-е годы, и в последующие издания (‘Рассказы и очерки’, М., ‘Московский рабочий’, 1962, 2-е изд., М., 1966, Избранные страницы. М., ‘Московский рабочий’, 1986, Рассказы и очерки. М., ‘Современник’, 1987). Дорошевич не раз возвращался к личностям и творчеству любимых актеров. Естественно, что эти ‘возвраты’ вели к повторам каких-то связанных с ними сюжетов. К примеру, в публиковавшихся в разное время, иногда с весьма значительным промежутком, очерках о М.Г. Савиной повторяется ‘история с полтавским помещиком’. Стремясь избежать этих повторов, Кугель применил метод монтажа: он составил очерк о Савиной из трех посвященных ей публикаций. Сделано это было чрезвычайно умело, ‘швов’ не только не видно, — впечатление таково, что именно так и было написано изначально. Были и другого рода сокращения. Сам Кугель во вступительной статье следующим образом объяснил свой редакторский подход: ‘Художественные элементы очерков Дорошевича, разумеется, остались нетронутыми, все остальное имело мало значения для него и, следовательно, к этому и не должно предъявлять особенно строгих требований… Местами сделаны небольшие, сравнительно, сокращения, касавшиеся, главным образом, газетной злободневности, ныне утратившей всякое значение. В общем, я старался сохранить для читателей не только то, что писал Дорошевич о театральной Москве, но и его самого, потому что наиболее интересное в этой книге — сам Дорошевич, как журналист и литератор’.
В связи с этим перед составителем при включении в настоящий том некоторых очерков встала проблема: правила научной подготовки текста требуют давать авторскую публикацию, но и сделанное Кугелем так хорошо, что грех от него отказываться. Поэтому был выбран ‘средний вариант’ — сохранен и кугелевский ‘монтаж’, и рядом даны те тексты Дорошевича, в которых большую часть составляет неиспользованное Кугелем. В каждом случае все эти обстоятельства разъяснены в комментариях.
Тем не менее за пределами и ‘кугелевского’ издания осталось множество театральных очерков, фельетонов, рецензий, пародий Дорошевича, вполне заслуживающих внимания современного читателя.
В настоящее издание, наиболее полно представляющее театральную часть литературного наследия Дорошевича, помимо очерков, составивших сборник ‘Старая театральная Москва’, целиком включен восьмой том собрания сочинений ‘Сцена’. Несколько вещей взято из четвертого и пятого томов собрания сочинений. Остальные произведения, составляющие большую часть настоящего однотомника, впервые перешли в книжное издание со страниц периодики — ‘Одесского листка’, ‘Петербургской газеты’, ‘России’, ‘Русского слова’.
Примечания А.Р. Кугеля, которыми он снабдил отдельные очерки, даны в тексте комментариев.
Тексты сверены с газетными публикациями. Следует отметить, что в последних нередко встречаются явные ошибки набора, которые, разумеется, учтены. Вместе с тем сохранены особенности оригинального, ‘неправильного’ синтаксиса Дорошевича, его знаменитой ‘короткой строки’, разбивающей фразу на ударные смысловые и эмоциональные части. Иностранные имена собственные в тексте вступительной статьи и комментариев даются в современном написании.
Старая театральная Москва. — В.М. Дорошевич. Старая театральная Москва. С предисловием А.Р. Кугеля. Пг.—М., ‘Петроград’, 1923.
Литераторы и общественные деятели. — В.М. Дорошевич. Собрание сочинений в девяти томах, т. IV. Литераторы и общественные деятели. М., издание Т-ва И.Д. Сытина, 1905.
Сцена. — В.М. Дорошевич. Собрание сочинений в девяти томах, т. VIII. Сцена. М., издание Т-ва И.Д. Сытина, 1907.
ГА РФ — Государственный архив Российской Федерации (Москва).
ГЦТМ — Государственный Центральный Театральный музей имени A.A. Бахрушина (Москва).
РГАЛИ — Российский государственный архив литературы и искусства (Москва).
ОРГБРФ — Отдел рукописей Государственной Библиотеки Российской Федерации (Москва).
ЦГИА РФ — Центральный Государственный Исторический архив Российской Федерации (Петербург).
Впервые — ‘Русское слово’, 1902, 6 марта, No 63. Печатается по изданию — Сцена.
Театр Антуана — французский театр, основан в Париже в 1897 г. режиссёром, актером, теоретиком театра Андре Антуаном (1858—1943).
‘По телефону’ — пьеса французского драматурга Муне-Сюлли, сына знаменитого актера.
Это было на Сахалине… беседовал с Полуляховым… — Об этой встрече с сахалинским каторжанином, происшедшей в 1897 г., Дорошевич рассказал в очерке ‘Полуляхов’. Впервые опубликован в газете ‘Россия’ в 1899 г. (NoNo 217, 227), входит во вторую часть ‘Преступники’ книги Дорошевича ‘Сахалин’ (первое издание — М., 1903).