Вл. Войтинскій.
Вн жизни.
Вн жизни.
Очерки тюрьмы и каторги.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Посл взрыва.
Посл взрыва.
I.
I.
II.
II.
III.
III.
IV.
IV.
V.
V.
VI.
VI.
После взрыва, Войтинский Владимир Савельевич, Год: 1913
Время на прочтение: 25 минут(ы)
Послдніе дни въ тюрьм чувствовалось какое-то необыкновенное волненіе.
Весеннее солнце привтливо освщало широкій тюремный дворъ. Цлые снопы свта проникали въ камеры сквозь желзныя ршетки. Но не было въ камерахъ обычнаго — даже въ тюрьм — весенняго оживленія.
Приближалась весенняя сессія военно-окружного суда. Копіи обвинительныхъ актовъ были уже вручены заключеннымъ. Извстно было имя генерала, который будетъ предсдательствовать въ весенней сессіи. И по этому имени и по тому, какъ безпощадно свирпо были составлены обвинительные акты, тюрьма ожидала, что предстоящая сессія будетъ еще безпощадне, чмъ недавно закончившаяся зимняя сессія, что на этотъ разъ судъ не удовлетворится какими-нибудь двумя десятками смертныхъ приговоровъ…
Въ тюрьм было свыше 150 человкъ, которые должны были черезъ нсколько дней или нсколько недль предстать передъ военными судьями. Среди этихъ 150 человкъ были и дурные люди и хорошіе, были преступники, дйствительно, виновные въ совершеніи приписываемыхъ имъ преступленій, и люди совершенно невинные, арестованные по ошибк, были идейные люди, политическіе борцы, и простые грабители, и мирные обыватели, никогда не думавшіе ни объ идейной политической борьб, ни о грабежахъ. И вс они жили теперь подъ гнетомъ одной мысли, подъ гнетомъ мысли о приближающемся дн безпощаднаго слпого суда.
Мрачно и тягостно было состояніе этихъ людей. И душевное состояніе ихъ передавалось другимъ заключеннымъ. Вся тюрьма была полна тягостнаго ожиданія весенняго суда. Тревожное, тоскливое ожиданіе наполняло и т камеры, гд не было ни одного смертника, ни одного кандидата на вислицу.
Необыкновеннымъ волненіемъ была охвачена и тюремная администрація. Охранное отдленіе секретной бумагой увдомило начальника тюрьмы, что, по имющимся агентурнымъ свдніямъ, смертники, которымъ предстоитъ судиться въ ближайшую сессію, готовятъ отчаянную попытку побга. И администрація тюрьмы приняла свои мры, чтобы не допустить осуществленія этой попытки. Въ тюрьм чуть не ежедневно производились обыски. Вокругъ тюремной ограды былъ выставленъ усиленный воинскій караулъ. Въ тюрьму нсколько разъ прізжалъ инспекторъ. Начальство ежедневно вело бесды съ надзирателями, стараясь развить въ нихъ сознаніе отвтственности и, главное, необходимый боевой духъ. И надзиратели, взвинченные этими бесдами, ходили по тюрьм угрюмые и напряженные, съ разстегнутыми кабурами револьверовъ. А старшій надзиратель Волковъ, грубый и жестокій человкъ, ненавидвшій арестантовъ и пользовавшійся общей ненавистью тюрьмы, послдніе дни разговаривалъ съ арестантами не иначе, какъ держа правую руку на ручк своего нагана, подчеркивая свою готовность въ любой моментъ пустить оружіе въ дло.
Все это еще боле усиливало тревожное настроеніе въ тюрьм.
Чувствовалось, что надъ тюрьмой ветъ смерть. Но къ смерти привычна тюрьма, переполненная людьми, которые со дня на день ожидаютъ вислицы. И, несмотря на наполнявшее ее дыханіе смерти, наша тюрьма продолжала жить своей обычной тусклой, медленной жизнью.
Въ это время я лежалъ въ тюремной больниц. Вс двнадцать коекъ въ нашей палат были заняты. Но политическихъ было среди больныхъ только трое: я, чахоточный рабочій Борисовъ и послдственный Евгеній. Тяжеле другихъ боленъ былъ Евгеній: онъ лежалъ въ горячк, и жизнь боролась въ немъ со смертью. Мы съ Борисовымъ были много крпче и свободно ходили по палат. Среди остальныхъ больныхъ, уголовныхъ, особенно тяжелыхъ не были.
Въ палат постоянно было тихо. Разговоры велись вполголоса. Только лежавшій рядомъ со мной черный, какъ уголь, пожилой цыганъ-конокрадъ цлыми часами тянулъ какую-то псню. Въ этой псн, больше похожей на завыванье, нельзя было разобрать ни словъ, ни мотива. И подъ ноющіе звуки ея время тянулось въ нашей больничной палат еще медленне и тоскливе, чмъ въ другихъ камерахъ.
Было около 1 часа дня, время послобденнаго сна. Въ палат раздавался громкій храпъ спящихъ. Мн не хотлось спать и, поднявшись со своей койки, я подошелъ къ окну.
Пустынно было на широкомъ тюремномъ двор, усыпанномъ желтымъ пескомъ. Зеленли ранними весенними листочками рдкія деревья. Медленно ходили взадъ и впередъ часовые. У тюремной прачешной два арестанта развшивали мокрое блье на веревки. Стая голубей мирно клевала остатки какой-то желтой каши.
Я стоялъ у окна и смотрлъ на эту привычную картину: больше не на что было смотрть.
Но вотъ дворъ началъ понемногу оживляться. На прогулку вывели 14-ую политическую камеру. Изъ окна не видно было гуляющихъ, такъ какъ загородка, гд гуляли они, помщалась за угломъ тюрьмы, у правой стны тюремной ограды. Но я узналъ камеру по голосамъ: въ 14-ой камер я сидлъ до болзни и хорошо зналъ всхъ находящихся въ ней арестантовъ. И теперь я прислушивался къ знакомымъ голосамъ. Крикъ, шутки, молодой заразительный хохотъ оживили тюремный дворъ.
Мимо оконъ больницы прошла въ загородку у лвой стны другая толпа заключенныхъ. Эти были въ казенномъ сромъ плать. У многихъ звенли кандалы на ногахъ. И шли они безъ веселыхъ шутокъ и смха, съ опущенными головами. Изъ больничнаго окна видна была часть загородки у лвой стны. Можно было видть лица гуляющихъ. Гуляла 9-ая камера. Это была камера ближайшихъ кандидатовъ на вислицу: большинству гуляющихъ предстояло судиться ближайшей сессіей военнаго суда. Промелькнуло предо мной молодое красивое лицо Саши Ковалева, съ которымъ я не разъ встрчался въ тюремной контор во время свиданій. Промелькнуло еще нсколько знакомыхъ лицъ.
И вставали въ памяти обвиненія, предъявленныя этимъ людямъ. Вспоминалась грозная 279 статья. И сверлила мозгъ неотвязная мысль: вотъ проходятъ предо мной, кружась въ узкой проволочной загородк, живые мертвецы, люди, изъ которыхъ немногіе проживутъ до конца слдующаго мсяца, вотъ движутся они, какъ живые люди, а за плечами у каждаго стоитъ смерть.
… Вдругъ раздался оглушительный гулъ взрыва съ лвой стороны двора, гд гуляла 9-ая камера. Весь дворъ наполнился дымомъ. Со звономъ посыпались стекла изъ оконныхъ рамъ. Теплая струя воздуха ударила въ лицо съ такой силой, что я едва устоялъ на ногахъ… И наступила зловщая тишина.
Ужасъ наполнилъ тюрьму. Только изъ одной угловой башни тюрьмы можно было видть, какъ произошелъ этотъ взрывъ. Оттуда видли, какъ вышедшіе на прогулку арестанты сложили у тюремной стны груду матрасовъ, какъ одинъ изъ заключенныхъ, наклонившись надъ матрасами, зажегъ спичку, какъ будто закуривая папироску, и затмъ быстрыми шагами отошелъ въ противоположный уголъ загородки, какъ посл взрыва бросились арестанты къ стн, ожидая найти въ ней широкую брешь къ свобод, и какъ замерли они въ отчаяніи, когда разсялся дымъ и ясно стало, что сила взрыва оказалась недостаточна, и тюремная стна высится передъ ними такъ же безпощадно твердо, какъ раньше.
Все это видно было изъ окна угловой башни. Въ остальныхъ камерахъ видли лишь дымъ, внезапно окутавшій тюрьму, да слышали гулъ взрыва, повторенный и усиленный тюремными сводами, и звонъ посыпавшихся изъ оконъ стеколъ.
Чувствуя, что сейчасъ начнется что-то чудовищное, заключенные бросились прятаться. Но куда спрячешься въ каменномъ мшк? Забивались подъ нары, подъ койки, тснились за выступами печей, укрывались за сброшенными на полъ матрасами. И, затаивъ дыханіе, дрожа отъ страха, ждали… Ждали, что будетъ.
Грянулъ въ тишин тяжелый выстрлъ берданки. Прозвучалъ характерный сухой трескъ браунинга. И опять наступила тишина. Прошло нсколько секундъ… затмъ воздухъ сразу наполнился нестройными звуками выстрловъ, стонами, криками… Еще раза 2—3 слышны были выстрлы браунинга. Потомъ они смолкли. Теперь гремли только берданки да наганы.
Тюремные своды гулко повторяли громъ выстрловъ и нельзя было разобрать въ этомъ хаос звуковъ, гд стрляютъ. Выстрлы гремли со всхъ сторонъ. Тюрьму обстрливали и съ окружающаго ее двора, и съ коридоровъ. Со всхъ сторонъ неслись стоны и крики. Стоны боли и крики ужаса неслись и съ верхняго коридора тюрьмы, и изъ подвальнаго этажа, изъ камеръ, расположенныхъ рядомъ съ больницей, и со двора. И изъ всхъ этихъ звуковъ вырывался изступленный, визгливый голосъ Волкова:
— Бей всхъ до послдняго! Бей всю политику!
Громъ выстрловъ, стоны и крики слились въ какую-то чудовищную какофонію. Но всего хуже была неизвстность. Кто убитъ? Кто раненъ? Куда и откуда стрляютъ? И, несмотря на свиствшія въ воздух пули, я не могъ оторваться отъ окна. Склонившись къ подоконнику, плотно прижавшись лицомъ къ нижнимъ прутьямъ ршетки, я смотрлъ во дворъ.
Дворъ былъ полонъ надзирателей. Они суетились, безъ толку бгая взадъ и впередъ, поминутно заряжали свои берданки и револьверы и безостановочно стрляли. Стрляли въ окна тюрьмы и въ глубину двора,— въ ту сторону, гд гуляла 14-ая камера. Оттуда неслись душу раздирающіе крики.
Сквозь дымъ можно было разглядть на желтомъ песк тюремнаго двора нсколько труповъ. Но лицъ убитыхъ нельзя было разобрать. Я узналъ только синій пиджакъ политическаго старосты Михаила…
Во дворъ ввели дв роты солдатъ. Ихъ выстроили около самой конторы. И стояли они тамъ неподвижной массой, не принимая никакого участія въ стрльб. Стрляли только надзиратели.
Среди суетившихся во двор надзирателей виднлось много всякаго начальства, военнаго и гражданскаго. Суетился, кричалъ что-то несуразное и махалъ руками важный и толстый тюремный инспекторъ. Лебезилъ передъ нимъ, непрерывно прикладывая руку къ козырьку, начальникъ нашей тюрьмы, — маленькій, плюгавенькій человчекъ съ незначительнымъ краснымъ лицомъ, слезящимися глазами и торчащими, какъ у кота, усами. Какой-то чиновникъ внимательно осматривалъ лежащіе на земл трупы, шевеля ихъ тросточкой. Другой чиновникъ, собравъ около себя кучку надзирателей, указывалъ имъ цль для стрльбы, гд-то въ правомъ конц двора, и слдилъ за результатомъ стрльбы.
И среди всей суматохи громко раздавался срывающійся голосъ Волкова:
— Бей всхъ, до послдняго!
Вотъ выстрлы во двор стали утихать. Надзиратели, одинъ за другимъ, покидали дворъ, заходили въ корпусъ тюрьмы. И пуще грохотали выстрлы во внутреннихъ коридорахъ тюремнаго зданія. Крики ужаса и стоны въ камерахъ усилились и слились въ одинъ чудовищный вопль…
Къ намъ, въ больничную палату почему-то не стрляли. Только въ окно залетло нсколько шальныхъ пуль.
Наконецъ, ввели во внутренніе коридоры воинскій караулъ. Выстрлы прекратились. Начальство военное и гражданское, вслдъ за солдатами и надзирателями, вошло въ корпусъ тюрьмы. Дворъ опустлъ. Крики стихли. Доносились только со всхъ сторонъ слабые стоны.
Такъ продолжалось нкоторое время. Затмъ на больничномъ коридор началась суматоха. Сюда начали сносить раненыхъ со всей тюрьмы. Сносили сюда и умирающихъ. Съ коридора неслись теперь громкіе стоны, какой-то нечеловческій вой и хрипъ.
Опять хуже всего была неизвстность. И я подошелъ къ двери, стараясь сквозь узкую прозорку разглядть лица товарищей, которыхъ приносили къ намъ на коридоръ. Но прозорка была такъ узка, что невозможно было сквозь нее окинуть взглядомъ весь коридоръ. Къ тому же глубина коридора тонула во мрак. Ясно видны были лишь т люди, которые лежали прямо противъ двери нашей палаты.
Прямо противъ меня, на грязномъ асфальтовомъ полу, закинувъ назадъ голову, лежалъ мертвенно блдный юноша, почти мальчикъ. Кровь слиплась комками въ его длинныхъ блокурыхъ волосахъ. Глаза были закрыты, блла слюна или пна въ углахъ рта. Я вздрогнулъ, узнавъ Сашу Ковалева.
Я зналъ исторію этого юноши. Его ждалъ несомннный смертный приговоръ за экспропріацію, въ которой онъ не участвовалъ. Но онъ тщательно скрывалъ это отъ старушки-матери, которая очень часто приходила къ нему на свиданіе. И я слышалъ однажды во время свиданія, какъ, стоя рядомъ со мной у частой желзной ршетки, отдлявшей насъ, арестантовъ, отъ постителей, этотъ юноша веселымъ и беззаботнымъ тономъ уврялъ плакавшую передъ нимъ старушку, что арестованъ онъ по ошибк, что слдователь общалъ его выпустить не позже Пасхи, что задержка вышла только изъ-за бумагъ и что мать ни въ коемъ случа не должна безпокоить слдователя разспросами о сын, такъ какъ это не разршается и слдователь можетъ за это продержать его въ тюрьм лишній мсяцъ. Старушка и врила, и не врила словамъ своего сына и только повторяла: ‘Дай Богъ, дай Богъ!’ и плакала. И глубоко трогательной показалась мн тогда наивная ложь молодого смертника.
Я живо вспомнилъ эту сцену, когда увидлъ передъ собой умирающаго юношу. Грудь его тяжело подымалась и опускалась. Догорала послдняя искра молодой жизни.
Къ двери нашей палаты подошла толпа людей. Звякнулъ ключъ въ замк. Дверь отворилась, и чей-то грубый голосъ произнесъ:
— Заходи!
Въ палату ввалилось человкъ десять арестантовъ съ узлами блья и свернутыми тюфяками въ рукахъ.
Головы вновь прибывшихъ были повязаны грязными блыми и цвтными платками. У иныхъ повязки шли черезъ лобъ, у иныхъ черезъ носъ. И по этимъ повязкамъ, и по краснымъ изъязвленнымъ лицамъ не трудно было узнать въ нихъ сифилитиковъ.
Сложили свои узлы и тюфяки частью на полу, частью на стол. И одинъ изъ прибывшихъ, извстный среди уголовныхъ воръ Полевой, сказалъ:
— Перегнали сюда насъ… Потому — наша камера теперь подъ раненыхъ пошла.
Онъ подслъ на кровать къ цыгану и спросилъ его, указывая на меня и на Борисова:
— Что? это — политика, небось?
Узнавъ, что мы политическіе, онъ всталъ и подошелъ къ намъ:
— А, политическіе! Черезъ васъ, сукиныхъ дтей, тюрьму разстрляли! Черезъ васъ сколько народу перебили! А вамъ всего мало. Безъ васъ присяжные мсяцы, бывало, давали, а то и ‘не виновенъ’ совсмъ. А черезъ васъ, сволочей, военный судъ теперь капку даетъ, да безсрочную! Стервы проклятыя! Погодите, придетъ ужо и вашъ часъ! Отплатятся вамъ наши слезы. Если хоть одного вора сегодня убили или ранили, завтра всхъ здсь пойдемъ крошить. Такъ начальству и скажемъ: разршите, молъ, ваше благородіе, намъ самимъ съ этой сволочью расправиться! Чтобы, значитъ, своими руками передушить. Мало васъ били! Это вамъ только начало… Завтра вамъ по-настоящему покажемъ.
Полевой повысилъ голосъ почти до крика. Онъ ходилъ по палат, размахивая руками и пересыпая свою рчь циничными ругательствами. Сочувственно поддерживали его пришедшіе вмст съ нимъ сифилитики съ повязками на голов. И ихъ угрозы и безстыдныя ругательства смшивались со стонами, доносившимися съ коридора.
Къ вечеру пріхалъ въ тюрьму губернаторъ.
Онъ собралъ надзирателей подъ воротами и держалъ имъ длинную рчь. Въ отвтъ на его рчь надзиратели орали: ‘рады стараться, ваше превосходительство!’ и ‘ура!’ Нсколько разъ снова и снова гремло ‘ура!’ подъ воротами. И эти возгласы были непохожи на обычное надзирательское ‘ура’ въ дни смотровъ и тому подобныхъ торжествъ. Сегодня голоса у всхъ были радостно торжествующіе, возбужденные.
Затмъ губернаторъ въ сопровожденіи многочисленной свиты прошелъ въ тюрьму. Толпой шли за нимъ надзиратели.
Когда губернаторъ со своей свитой проходилъ мимо нашей палаты, видно было въ прозорку, что лица у всхъ сіяющія, радостныя, какъ въ свтлый праздникъ.
Губернаторъ обошелъ всю тюрьму и ухалъ, когда во двор было уже совсмъ темно.
При тускломъ мерцаніи наружныхъ фонарей видно было, какъ шелъ губернаторъ со своей свитой черезъ дворъ, направляясь въ контору. Блли смутными пятнами кителя чиновниковъ. А сзади двигалась темная толпа надзирателей. Гулко раздавались въ ночной тишин ихъ тяжелые шаги. И хотя шло ихъ черезъ дворъ около 30 человкъ, но въ темнот ихъ толпа казалась гораздо больше.
Видно было, какъ прошла вся толпа черезъ дворъ, уже очищенный отъ труповъ и посыпанный свжимъ песочкомъ въ тхъ мстахъ, гд были лужи крови. Видно было, какъ скрывались вс подъ воротами.
Снова наступила тишина въ разстрлянной, полной кроваваго ужаса тюрьм. И такъ неожиданна и такъ безмятежна была эта тишина, что все пережитое за этотъ день начинало казаться тяжелымъ сномъ…
Рзко прервали тишину какіе-то странные, дикіе звуки. Сперва почудилось, что это крики физической боли. И сознаніе прорзала ужасная мысль: добиваютъ раненыхъ…
Прислушался внимательне.
Шумъ шелъ изъ зданія тюремной конторы, вс окна которой были сегодня ярко освщены. Не то шумли подъ воротами, не то — въ расположенной подл самыхъ воротъ надзирательской. Можно было разобрать, что тамъ поютъ…
Три деревни, два села,
Восемь двокъ, одинъ я…
— оралъ нестройный, пьяный хоръ. И это непохоже было даже на солдатское пнье. Это былъ какой-то безобразный, нечеловческій вой.
Съ жуткимъ чувствомъ прислушивалась къ этому вою тюрьма.
Вотъ заиграла визгливая гармоника подъ воротами. Въ тактъ гопака мрно и сильно ударяли въ землю тяжелые сапоги пляшущихъ. И попрежнему неслась безобразная псня съ присвистомъ и гиканьемъ. И изъ хаоса звуковъ вырывались отдльные выкрики спора.
Внезапно шумъ прекратился. Въ наступившей тишин раздавался подъ воротами негромкій, гнусавый голосъ начальника. Нельзя было разобрать начала его рчи. Но заключительныя слова отчетливо долетли до насъ черезъ дворъ:
—… благодаритъ и жертвуетъ еще по рублю на брата за врную службу!
— Рады стараться, ваше высокоблагородіе! Ура!— гремло въ отвтъ.
И снова завизжала гармоника, снова полилась пьяная псня, возобновилась опять прерванная рчью начальника пьяная пляска. Потомъ кричали ‘ура!’ старшему надзирателю Волкову, какъ главному герою дня. Съ хохотомъ и крикомъ подбрасывали его на рукахъ. Волковъ отвчалъ рчью. И отдльные выкрики его рчи ясно выдлялись изъ нестройнаго, пьянаго шума.
— Вс за одного!— кричалъ Волковъ.— Теперь на нашей улиц праздникъ!.. Своего не упустимъ. Всхъ перебьемъ до послдняго, а отвта съ насъ никакого, окромя благодарности!
Опять кричали ‘ура!’ Еще кого-то подбрасывали на рукахъ въ воздухъ…
Часъ отъ часу боле шумнымъ и безудержнымъ становилось веселье подъ воротами. Уже нельзя было разобрать ни псни, ни гармоники, ни топота пляски. Вс кричали разомъ. Подъ воротами загорлся какой-то пьяный споръ. Нсколько разъ казалось, что споръ переходитъ въ драку. Кто-то стучалъ кулаками по запертымъ желзнымъ воротамъ, ведущимъ во внутренній дворъ тюрьмы. И лязгъ желза покрывалъ вс звуки.
Передъ разсвтомъ крики подъ воротами стихли. Я заснулъ. Но краткій сонъ не принесъ успокоенія. И во сн слышались мн стоны и крики, и во сн алла кругомъ кровь.
И не меня одного давилъ въ эту ночь кровавый кошмаръ.
Это было начало кошмара, который тянулся затмъ долгіе, долгіе мсяцы.
Въ 6 часовъ утра началась въ тюрьм поврка. Изъ окна нашей палаты видно было, какъ прошла черезъ дворъ въ корпусъ тюрьмы большая толпа надзирателей.
Какъ всегда, поврка начиналась съ верхняго, слдственнаго коридора.
Съ топотомъ, шумомъ и грубымъ смхомъ подымалась толпа надзирателей по лстниц. Вотъ шумъ шаговъ, голосовъ и смха притихъ и совсмъ замеръ за глухими стнами… Свернули въ боковой коридоръ… Зашли въ какую-то камеру… Вотъ слышны какіе-то крики, тупые удары, вопли, звонъ цпей… Все громче, все ближе… Катится что-то тяжелое по лстниц… Гремитъ желзо… По всей тюрьм несется высокое, отчаянное:
— Ой-ой-ой! Убиваютъ!..
Тяжелые, поспшные шаги по лстниц. И уже снизу доносятся тупые удары… Крики все тише, все рже. И въ тактъ ударамъ чей-то голосъ приговариваетъ:
— Ты здсь покричи-ка, покричи еще, стерва…
И только замерли въ глубин подвальнаго этажа крики и стоны истязуемаго, снова раздались отчаянные вопли на верхнемъ слдственномъ коридор. Теперь бьютъ нсколькихъ человкъ сразу. Слышно, какъ гремятъ цпи: значитъ, бьютъ кандальниковъ. Но нельзя узнать по голосу, кого бьютъ. Въ вопляхъ слышится только физическая боль да животный ужасъ. Одинъ голосъ — тонкій, высокій, какъ у ребенка… Скоро этотъ голосъ срывается въ дикомъ вопл и умолкаетъ… Чей-то грубый голосъ вопитъ:
— Убейте, палачи, а не мучьте!
Ясно слышенъ визгливый крикъ Волкова:
— Мо-о-олчать! Изо всхъ мясо собачье сдлаю!
Дикое изступленіе ярости слышится въ этомъ крик.
Снова шумъ на лстниц… Катится опять что-то тяжелое. Гремитъ о каменныя ступеньки желзная цпь. Но не слышно на лстниц ни стоновъ, ни криковъ.
Такъ повторялось разъ 8 или 10. Можетъ быть, больше.
Сжавъ зубы, съ дрожащими руками, съ холоднымъ потомъ на лбу сидлъ я на своей койк и слушалъ эти звуки.
Кто не переживалъ этого состоянія, кто не былъ въ тюрьм во время избіенія заключенныхъ, тотъ не пойметъ, какая мука слышать, какъ въ двухъ шагахъ отъ тебя, за стной истязаютъ кого-то, можетъ быть, твоего близкаго товарища, можетъ быть, твоего друга, слышать крики истязателей, слышать звуки ударовъ, стоны и вопли истязуемой жертвы, слышать, какъ волочатъ по земл безчувственное тло избитаго, какъ ударяется его тло о ступеньки лстницы, — слышать все это, и чувствовать, что ты не въ силахъ вмшаться, не въ силахъ даже протестовать… Долженъ вотъ такъ сидть неподвижно и слушать… Кто не пережилъ этого состоянія, тотъ не пойметъ никогда этой пытки.
Я взглянулъ на товарищей.
Евгеній лежалъ безъ движенія съ закрытыми глазами, съ блднымъ, какъ полотно, лицомъ. Сперва я подумалъ, что онъ въ обморок. Подошелъ къ изголовью его койки. Но такая смертная мука была написана на его перекошенномъ лиц, что ясно стало, что онъ слышалъ все. Положилъ руку ему на лобъ, хотлъ сказать что-нибудь ободряющее, мужественное, но слова не шли съ языка.
Борисовъ сидлъ на своей койк, согнувшись, закрывъ лицо обими руками. И глубокая горесть, мука безсилія была написана въ его поникшей фигур.
Шло время, безконечно тягучее…
Наконецъ, поврка пришла къ намъ, на больничный коридоръ.
Отперли дверь, ввалились въ нашу палату.
Впереди всхъ вошелъ Волковъ. Его красное, налитое кровью лицо все передергивалось мелкой дрожью. Прыгали вверхъ и внизъ длинные, пушистые усы. Руки были сжаты въ кулаки. Повидимому, онъ былъ сильно пьянъ. Но держался на ногахъ твердо и грудь выпячивалъ по-военному, впередъ. Изъ надзирателей иные покачивались. Среди красныхъ, потныхъ лицъ выдлялось въ ихъ толп два или три совершенно блдныхъ лица съ перепуганными, недоумвающими глазами.
Старшій медленно обвелъ насъ тяжелымъ, затуманеннымъ взглядомъ и остановился на Борисов.
— Вотъ этого, — произнесъ онъ тихо и раздльно, указывая на Борисова рукой.
И моментально утративъ самообладаніе, взвизгнулъ:
— Бей!
Борисовъ стоялъ у своей койки, высокій и худой, какъ скелетъ, съ поблвшимъ лицомъ, блдность котораго еще больше выдлялась благодаря его густой черной бород. Стоялъ онъ неподвижно и больше походилъ на мертвеца, чмъ на живого человка. Даже обычный чахоточный румянецъ на заострившихся скулахъ его погасъ…
Къ нему подошли два надзирателя: высокій, толстый и грузный Архиповъ и худощавый, черноусый казакъ Лещовъ. Архиповъ взялъ Борисова за плечо и потянулъ къ себ. Въ это время Лещовъ, весь изогнувшись, съ размаху ударилъ его кулакомъ по лицу.
Борисовъ покачнулся. На лиц выступила кровь. Онъ не крикнулъ, не застоналъ, не пытался защищаться. Только тихо спросилъ:
— За что?
— Молчать, сволочь! Не разговаривать! загремлъ Волковъ.
И опять взвизгнулъ:
— Бей!
Архиповъ вытянулъ арестанта на середину палаты и держалъ его за об руки. Лещовъ и еще два надзирателя били его кулаками по лицу и по голов. Волковъ внимательно слдилъ за избіеніемъ какъ-то странно, всмъ тломъ, подаваясь впередъ при каждомъ удар.
Раза два онъ ударилъ Борисова ногой въ животъ. Затмъ вытащилъ изъ кобуры блестящій, тяжелый наганъ и рукояткой его сталъ бить свою жертву по голов, по плечамъ.
Борисовъ гнулся подъ ударами и слабо стоналъ. Толпа надзирателей съ интересомъ слдила за избіеніемъ. Еще двое или трое выступили впередъ и стали наносить удары своей жертв.
Били молча. Слышались только звуки ударовъ, подавленные стоны Борисова, да Волковъ взвизгивалъ отъ ярости и отъ волненія. А Архиповъ, державшій арестанта, не громко уговаривалъ его:
— Да стой ты! Стой прямо! Теб говорятъ, не вертись!
Потомъ арестанта бросили на полъ и стали бить его ногами.
Наконецъ Волковъ скомандовалъ:
— Будетъ съ него. Тащи стерву въ карцеръ. Тамъ отлежится.
И, обратившись къ намъ, процдилъ сквозь зубы свою обычную угрозу:
— Изо всхъ васъ мясо собачье сдлаю.
Борисова выволокли въ коридоръ. Поврка ушла изъ нашей палаты. Съ коридора доносилось хлопанье дверей. Слышно было, что и въ другихъ больничныхъ палатахъ избиваютъ арестантовъ. Одного за другимъ вытаскивали избитыхъ въ коридоръ и волокли въ карцеръ.
Наконецъ, поврка ушла съ больничнаго коридора.
Въ нашей палат царила мертвая тишина. Только Полевой громко выругался и сказалъ:
— Вотъ какъ вашего брата… Это, что называется…
Но никто не поддержалъ его и никто ему не отвтилъ. Даже прибывшіе вмст съ нимъ сифилитики были подавлены дикой сценой, которая только что разыгралась на ихъ глазахъ..
Въ тюрьм былъ адъ. Каждый день начинался избіеніемъ арестантовъ на утренней поврк и заканчивался пснями и плясками надзирателей подъ воротами посл вечерней поврки.
Мн тяжело вспоминать эти кошмарные дни. Еще тяжеле описывать ихъ. Описывать, какъ били товарищей, какъ оплевывали ихъ, какъ топтали ихъ ногами? Описывать пощечины и удары, которые съ утра до вечера раздавались въ тюрьм? Описывать, какъ стонали подъ ударами истязуемыя жертвы, какъ взвизгивалъ въ дикомъ восторг руководившій избіеніями Волковъ?
Нтъ, не нужны эти слишкомъ подробныя описанія… Я былъ еще слабъ посл перенесеннаго тифа. Но не хотлось дольше оставаться въ больниц. Было какое-то безпокойное чувство, что, оставаясь въ больниц, я малодушно уклоняюсь отъ того, чтобы раздлить съ товарищами, находящимися въ общихъ камерахъ, ихъ участь.
Мучительно стыдно было собственнаго безсилія и казалось, что въ общей камер это чувство исчезнетъ.
Утромъ я обратился къ больничному фельдшеру съ просьбой выписать меня изъ больницы. Тотъ взглянулъ на меня, пощупалъ пульсъ и покачалъ головой:
— Да вдь вы еще не поправились. Полежите еще недльку…
— Нтъ, я совершенно здоровъ. Прошу меня выписать.
— Ну, какъ знаете.
Черезъ полчаса меня перевели уже въ 14-ую камеру.
Многое перемнилось въ этой камер за время моей болзни. Многихъ изъ прежнихъ товарищей уже не было въ живыхъ. Другіе выбыли изъ камеры тяжело раненные. Камера была полна кровавыхъ воспоминаній.
Заключенные были крайне запуганы. Боялись громко разговаривать другъ съ другомъ и шопотомъ перебирали другъ передъ другомъ подробности пережитыхъ дней. Вс мысли, вс рчи вращались вокругъ убійствъ и избіеній. Почти каждый день кого-нибудь брали изъ камеры въ карцеръ и избивали на глазахъ у товарищей. Каждый день на коридор противъ 14-ой камеры происходили истязанія арестантовъ. Кровь не высыхала здсь на полу. И кровью былъ пропитанъ здсь весь воздухъ.
Я пробылъ въ этой камер около недли. И необыкновенно длинными показались мн эти нсколько дней.
Наконецъ, дошла очередь до меня.
Въ тюрьм происходила вечерняя поврка. Съ повркой обходилъ камеры младшій помощникъ начальника тюрьмы. Это былъ еще совсмъ молодой человкъ, очень глупый и самолюбивый, поступившій въ тюрьму изъ околоточныхъ, и потому считавшій себя бывшимъ офицеромъ. Еще до взрыва у него часто выходили недоразумнія съ заключенными. Однажды и мн пришлось столкнуться съ нимъ по поводу того, что онъ тайкомъ стащилъ изъ аптеки и выпилъ бутылку вина, переданнаго тяжело больному товарищу. Тогда, до взрыва, бывшему офицеру пришлось промолчать, когда я объяснилъ ему смыслъ совершеннаго имъ поступка.
Теперь онъ пришелъ на поврку пьяный, съ краснымъ потнымъ лицомъ, съ осоловльгми глазами и гордо выпяченной грудью. Заключенные стояли передъ нимъ неподвижно, выстроившись въ два ряда вдоль стны. Онъ медленно обвелъ насъ мутнымъ взглядомъ, разыскивая кого-то. Остановился на мн и крикнулъ:
— А ну-ка, ораторъ, выходи на коридоръ!
Я переспросилъ:
— Вы со мной говорите?
Помощникъ пустилъ непечатное ругательство и повторилъ:
— Теб говорятъ, ораторъ, выходи на коридоръ!
Я выступилъ впередъ, стараясь идти возможно твердо и спокойно. Я зналъ, что сейчасъ меня будутъ бить, что я не буду сопротивляться, и ршилъ только не проронить ни звука, не радовать палачей проявленіемъ свой слабости. Чувствовалъ, какъ безобразно унизительна эта сцена. Но вмст съ тмъ какъ-то необыкновенно отчетливо чувствовалъ, что для меня, какъ для человка, эта сцена не боле унизительна, чмъ т избіенія, при которыхъ я до сихъ поръ присутствовалъ въ качеств зрителя.
Я поровнялся съ помощникомъ, не оборачиваясь, прошелъ мимо него и вышелъ на коридоръ.
— Въ карцеръ его! крикнулъ помощникъ.
Кто-то ударилъ меня по лицу. Слетли очки. Я больше не видлъ лицъ обступившихъ меня надзирателей. На голову, на плечи, на грудь сыпались удары кулаковъ.
— Пшелъ въ карцеръ!— кричалъ голосъ Волкова.
Но идти я не могъ. Толпа надзирателей сплошнымъ кольцомъ окружила меня. Били спереди и сзади. Итакъ, подвигаясь куда-то впередъ, всей толпой, вели, или толкали, или несли меня по направленію къ карцеру. Крпко стиснувъ зубы, я старался только удержаться на ногахъ и сохранить сознаніе. Боли отъ ударовъ почти не чувствовалъ. Скоре, слышалъ удары. Чувствовалъ, какъ мотаются изъ стороны въ сторону подъ кулаками надзирателей моя голова и все тло.
Какъ будто издалека, изъ-подъ земли долетали до меня ругательства надзирателей и ихъ крики:
— Будешь намъ покоряться!
— Теперь наша взяла. Что захотимъ, то съ вами и сдлаемъ.
Передъ какой-то низенькой дверью въ нижнемъ этаж тюрьмы съ меня сорвали все верхнее платье и обувь, оставили въ одномъ бль. Снова били, пока одинъ изъ надзирателей отпиралъ дверь. Затмъ втолкнули въ дверь и сразу заперли ее за мной.
Кругомъ стало темно, какъ въ могил.
Отъ сильнаго толчка я упалъ. Но подъ руками я почувствовалъ не твердый асфальтъ, а что-то холодное, липкое. Попробовалъ встать и тогда убдился, что на земляномъ полу карцера стоитъ глубокая жидкая грязь. Босыя ноги уходили въ эту грязь по щиколотку.
Кругомъ было темно, какъ въ могил, и тихо, какъ въ могил. Я подумалъ, что я одинъ въ карцер. Но меня окликнули.
— Товарищъ новый, гд вы? Отзовитесь!
Здсь, отозвался я.
— Вы откуда?
— Изъ 14-ой.
— Это васъ только что на коридор били?
— Меня.
— Вы одинъ, или еще кого съ вами привели.
— Нтъ, я одинъ.
Вмшался новый голосъ:
— Вы на полу еще, товарищъ, или встали?
— Всталъ.
— Такъ присядьте сюда. Здсь есть одно сухое мстечко у стны. Можно отлично сидть. Отдохните немного.
— Спасибо, — отвчалъ я.— А какъ пройти?
— Подождите, сейчасъ я помогу вамъ.
Загремла цпь, Кто-то шагнулъ два раза по жидкой грязи и дотронулся до моего плеча. Чья-то рука опустилась вдоль моей руки внизъ, и я почувствовалъ крпкое рукопожатіе. Рука моего проводника была маленькая, тонкая и холодная, какъ ледъ.
— Сюда вотъ, сюда вотъ, — повторялъ участливо тотъ же голосъ у меня надъ ухомъ.
Я замтилъ, что мой невидимый, закованный въ кандалы, собесдникъ ниже меня ростомъ и на немъ грубое арестантское блье.
Онъ помогъ мн уссться на сухое мсто. Оказалось, что здсь уже сидитъ нсколько человкъ. Кто-то быстро провелъ рукой по моей спин и сказалъ:
— Эге, да вамъ совсмъ плохо. Вы весь дрожите. Выпейте воды… У насъ есть здсь. Съ песочкомъ, но пить можно… Вы не вставайте. Я здсь вс ходы и выходы лучше знаю: Вотъ вамъ ведерко. Пейте.
Вода была вонючая и настолько нечистая, что отъ глотка ея песокъ оставался во рту. Все же нсколько глотковъ воды помогли мн справиться съ волненіемъ и съ нервной дрожью.
Началъ разспрашивать своихъ невидимыхъ сосдей о томъ, кто они такіе и гд мы находимся.
Оказалось, что мы находимся въ темномъ карцер подъ сверной башней тюрьмы. Помщеніе наше совершенно круглое, около 4 шаговъ въ поперечник. Кром меня, здсь было еще шесть человкъ. Двое сидли здсь уже вторую недлю, съ самаго дня взрыва, другіе приведены сюда за послдніе дни. Кандальниковъ среди моихъ сосдей оказалось четверо, изъ нихъ трое — подслдственные, одинъ уголовный каторжанинъ. Передъ заключеніемъ въ карцеръ избивали всхъ до одного. Двоихъ сбросили съ лстницы и втолкнули въ карцеръ въ безчувственномъ состояніи.
Таковъ самый общій сводъ свдній, сообщенныхъ мн моими новыми сожителями въ первый же вечеръ. А затмъ шли подробности: кого за что забрали въ карцеръ, кого какъ били, кто какіе слды побоевъ сохранилъ на своемъ тл. У одного кровь или какая-то сукровица не прерывно сочилась изъ уха и онъ ничего не слышалъ. Другой не могъ поднять руки и жаловался на нестерпимую боль въ плеч. У третьяго, сброшеннаго съ лстницы, ныла грудь, ему больно было дышать. Четвертый, неистово ругаясь и сквернословя, твердилъ, что у него отбиты вс внутренности.
Въ этихъ разговорахъ прошла безконечно длинная ночь, — ночь, которая не имла для насъ ни начала, ни конца, такъ какъ въ нашей темной могил не видно было, какъ погасъ день, не видно было и того, какъ занялся разсвтъ.
Ныло избитое тло. Чувствовалась какая-то болзненная слабость. Но всего хуже были непрерывныя головокруженія. И я не могъ опредлить, зависятъ ли эти головокруженія отъ ушибовъ головы или отъ нестерпимой духоты. Чувство тошноты могло происходить и отъ той, и отъ другой причины.
Но — странное дло!— моральное самочувствіе какъ будто улучшилось. Не было того гнетущаго, гадкаго чувства униженія, которое до сихъ поръ ни на минуту не покидало меня съ того дня, какъ на моихъ глазахъ истязали Борисова, а я молчалъ…
Да. Я внимательно разбиралъ вс свои чувства и переживанія послднихъ дней и меня поразило неожиданное открытіе. Когда били на моихъ глазахъ товарищей, а я смотрлъ и молчалъ, чувство униженія было въ тысячи разъ глубже и мучительне, чмъ нсколько часовъ тому назадъ, когда голова моя безпомощно моталась подъ кулаками надзирателей. Тогда — я своимъ молчаніемъ становился невольнымъ соучастникомъ невроятной гнусности. Теперь — меня избили, какъ могъ бы помять меня дикій зврь на охот, какъ могъ бы разбиться я о камни при паденіи съ горы. Тогда было глубокое униженіе. Теперь я не находилъ въ себ этого чувства.
Прошла ночь. О наступленіи утра мы узнали, когда пришла поврка.
— Стань на поврку!— прокричалъ на коридор сиплый и громкій голосъ.
Отворилась дверь, и вошли надзиратели. Передній держалъ передъ собой въ вытянутой рук зажженную лампу. Неожиданный свтъ рзко ударилъ въ глаза, уже привыкшіе къ мраку, и ослпилъ ихъ. Маленькая тюремная лампа-коптилка показалась большой и яркой, какъ солнце. Но вдругъ пламя лампы подпрыгнуло вверхъ и потухло. Надзиратели съ шумомъ шарахнулись въ двери. И съ коридора слышенъ былъ голосъ Волкова:
— Оставь дверь открытой. Пусть воздуха найдетъ. А то лампа тухнетъ. Надышали, вонючки проклятые.
Еще много говорилъ старшій за открытой дверью, пересыпая свою рчь отборными словечками.
Воздухъ въ нашемъ каменномъ мшк стало немного свже. Тогда надзиратели снова вошли къ намъ въ карцеръ. На этотъ разъ пламя лампы задрожало, но не потухло. Насъ пересчитали. Одного изъ насъ Архиповъ ударилъ по лицу, промолвивъ:
— Чего сычемъ смотришь, стерва?
Другого Волковъ ткнулъ кулакомъ въ зубы со словами:
— Я до тебя, сволочь, давно добирался.
Затмъ поврка удалилась. Захлопнулась тяжелая дверь. И снова стало въ нашемъ каменномъ мшк темно, тихо и душно, какъ въ могил…
Посл карцера меня не вернули обратно въ 14-ую камеру, но перевели на верхній коридоръ, въ башню.
Въ башн оказалось насъ всего шесть человкъ. Здсь сидть было спокойне, чмъ въ большихъ общихъ камерахъ. Рже заглядывалъ сюда Волковъ. Рже приходилось подвергаться оскорбленіямъ и побоямъ.
А между тмъ въ остальныхъ камерахъ тюрьмы истязанія шли попрежнему.
Среди надзирателей прошелъ слухъ, что анархисты готовятъ имъ на вол кровавую месть за убитыхъ въ тюрьм товарищей. И надзиратели подъ вліяніемъ этого слуха ршили принять свои мры.
Какъ-то утромъ въ большую слдственную камеру вошелъ Волковъ, окруженный Архиповымъ, Лещовымъ и еще 9 или 10 надзирателями, которые отличались особымъ усердіемъ и особой жестокостью по отношенію къ заключеннымъ. Вся толпа остановилась передъ выстроившимися въ два ряда арестантами и старшій началъ рчь:
— У васъ на вол есть товарищи. Хорошо. Но и у меня есть товарищи. Вотъ моя боевая дружина. Такъ вотъ вы знайте: если тамъ кого изъ насъ хоть пальцемъ тронутъ, мы здсь изъ васъ изъ всхъ лапшу собачью сдлаемъ.. Изъ насъ кого одного ваши товарищи, можетъ, и убьютъ. Такъ вамъ всмъ тогда каюкъ! Такъ и знайте. У васъ слово, и у насъ тоже слово… Ваши одного, а мы — всхъ васъ. Пока въ тюрьму ваши защитники прідутъ, собаки ужь и кости ваши обгложутъ. Пусть и товарищи ваши на вол это знаютъ.
Закончивъ свою рчь громкимъ циничнымъ ругательствомъ, Волковъ гордо вышелъ изъ камеры, окруженный своей врной дружиной. И эта рчь настолько понравилась ему, что на другой день онъ снова повторилъ ее въ двухъ другихъ камерахъ.
Попробовалъ выступить съ рчью передъ арестантами и младшій помощникъ начальника. Но у того плохо вышло. Пьянъ ли онъ былъ свыше мры или его ораторскій талантъ оказался недостаточенъ, только рчь его, начатая въ сильно приподнятомъ тон, оборвалась на третьей фраз. Произнесъ онъ дословно слдующее:
— Слушайте вы, сволочь! Я смерти не боюсь, а жизнью рисковать не стану. Если меня убьютъ, всхъ здсь перепуляю…
Закончилъ рчь своимъ любимымъ ругательствомъ, постоялъ съ минуту на мст, вспоминая, что еще нужно сказать, дернулъ головой вверхъ и вышелъ изъ камеры. Въ тюрьм посл этого бывшаго офицера звали не иначе, какъ ‘помощникъ Перепуляю’…
Пока держались слухи о готовящейся на вол мести за пролитую въ тюрьм кровь, избіенія и истязанія заключенныхъ немного утихли. Врне, эти избіенія приняли новый характеръ. Политическихъ — въ особенности боле или мене видныхъ политическихъ, извстныхъ въ тюрьм, — не трогали. Истязали лишь безотвтную уголовную шпану, — воришекъ, крестьянъ, сидвшихъ въ тюрьм попьяному длу, и тому подобныхъ. Но вскор выяснилась полная неосновательность слуховъ, встревожившихъ тюремную администрацію. Вскор выяснилось, что никакая опасность виновникамъ тюремныхъ убійствъ не угрожаетъ. Тогда бросили мелкую шпану и опять принялись за политику.
Били, пользуясь каждымъ удобнымъ и неудобнымъ поводомъ. А чаще всего ни сами истязатели, ни ихъ жертвы не знали, за что бьютъ. Били, потому что можно было бить, не опасаясь отвтственности, и это доставляло особое наслажденіе людямъ, во власть которыхъ была отдана тюрьма съ ея тысячнымъ населеніемъ.
И тюрьма начала привыкать къ постояннымъ избіеніямъ. Да! Къ чему не привыкнетъ человкъ! Въ особенности, въ тюрьм. Въ особенности, въ россійской тюрьм. Истязанія вошли въ норму жизни нашей тюрьмы, въ ея Standard of life.
Смертность въ тюрьм была чудовищная. Первое время не рдки были случаи сумасшествія. Но у пережившихъ вс эти ужасы, видно, нервы притупились и приспособились къ новымъ условіямъ жизни. Это было большимъ счастьемъ для заключенныхъ.
Но плохо было одно. У истязателей тоже притупились нервы. А тамъ какъ въ основ тюремныхъ истязаній лежала садическая потребность истязать, то теперь нашимъ палачамъ требовались все боле и боле сильныя возбужденія. И избіенія принимали, сообразно съ этимъ, все боле и боле гнусныя формы.
Однажды на коридор противъ нашей башни разыгралась такая сцена.
Утромъ въ тюрьм производился обычный обыскъ. Въ 9-ой камер, расположенной наискось противъ нашей башни, нашли какую-то ‘нелегальщину’ — можетъ быть, слишкомъ широкій поясъ, можетъ быть, носовой платокъ съ цвтной каемкой, можетъ быть, металлическую ложку или осколокъ зеркала. Однимъ словомъ, нашли тамъ что-то неразршенное. Слышно было, какъ кричалъ на 9-ую камеру Волковъ, какъ осыпалъ онъ арестантовъ площадной руганью. Затмъ все стихло. Камеру заперли. Надзиратели ушли съ коридора.
Казалось, на этомъ дло и кончится. Но это случилось въ понедльникъ. Это былъ всегда тяжелый день для тюрьмы, такъ какъ надзиратели приходили на службу злые, въ тяжеломъ угар отъ воскреснаго пьянства. Въ этотъ день всегда избивали заключенныхъ съ особенной жестокостью.
Посл обда надзиратели ршили воспользоваться утреннимъ обыскомъ въ 9-ой камер, чтобы устроить себ потху.
На нашъ коридоръ снова пришла толпа надзирателей человкъ въ 20, съ Волковымъ во глав. Подошли къ 9-ой камер. Отперли дверь. И Волковъ крикнулъ сурово:
— Выходи на коридоръ по одному! Живо!
Арестанты выбжали въ коридоръ. Въ прозорку нашей двери видны были ихъ блдныя, растерянныя лица.
— Становись къ стн въ рядъ!— кричалъ Волковъ.— Да живо! А то я вамъ покажу!
Звеня цпями, выстроились арестанты вдоль стны.
— Обыскъ! — продолжалъ командовать старшій.— Раздвайся! Все скидай съ себя! Все бросай на полъ!
Арестанты быстро скидывали съ ногъ коты и портянки, сбрасывали на полъ штаны и бушлаты. Остались въ однихъ рубахахъ и кальсонахъ. Надзиратели стояли кругомъ цпью и ждали. Никто изъ нихъ не перебиралъ и не обыскивалъ платья арестантовъ, которое грязными кучами лежало на полу.
— Чего стали, сволочь?— заревлъ Волковъ.— Вамъ сказано, скидай все! Совсмъ раздвайся, собаки! Я вамъ покажу.
Арестанты дрожащими руками скидывали съ себя нижнее блье. Обнажились изможденныя, грязныя тла, изъденныя паразитами. И стояла передъ вооруженной толпой надзирателей эта кучка дрожащихъ, совершенно голыхъ людей. У большинства ноги были скованы толстыми желзными цпями. Эти цпи, не поддерживаемыя ремнями, лежали теперь на полу у ногъ кандальниковъ. И были похожи эти цпи на какихъ-то ядовитыхъ, свернувшихся въ клубокъ змй, впившихся въ ноги арестантовъ. А арестанты казались совершенно связанными своими кандалами и такими безсильными, жалкими.
Среди надзирателей на коридор произошло движеніе. Человкъ 12 выстроились въ дв шеренги у дверей 9-ой камеры, такъ что между обими шеренгами остался свободный проходъ въ открытую дверь. Остальные тсне обступили дрожащихъ нагихъ арестантовъ.
Волковъ — онъ стоялъ прямо противъ нашей башни и я видлъ его усмхающееся, прыгающее отъ нервной дрожи, налитое кровью лицо — крикнулъ:
— Заходи въ камеру по одному! Все барахло съ собой забирай!
— Пошевеливайся, ну!— прибавилъ Архиповъ, и раздался звукъ тяжелаго удара.
Еще нсколько ударовъ, и арестанты побжали къ двери своей камеры. Имъ всмъ приходилось бжать между рядами поджидавшихъ ихъ надзирателей. И, когда первый вступилъ въ проходъ между обими шеренгами, въ рукахъ надзирателей оказались ремни… Засвистали удары…
Надзиратели ударами кулаковъ, пинками ноги, ремнями и рукоятками револьверовъ загоняли арестантовъ въ узкій проходъ между выстроившимися у дверей 9-ой камеры истязателями. А здсь градъ жестокихъ ударовъ обрушивался на ихъ обнаженныя плечи и спины.
Нкоторыхъ кандальниковъ, которые старались пробжать быстре черезъ проходъ, ловили сзади за волочившіяся по полу цпи. И, когда человкъ падалъ на полъ, наступали ему ногой на шею, чтобы онъ не могъ подняться, и осыпали его ударами.
Такъ прогнали сквозь строй всхъ 28 арестантовъ 9-ой камеры. И, когда послдній избитый арестантъ заскочилъ въ камеру, заперли дверь и съ громкимъ хохотомъ ушли съ коридора.
Эта сцена продолжалась не меньше получаса. Можетъ быть, и цлый часъ. И такъ омерзительно гнусна была она, что даже теперь мн приходится длать большое усиліе надъ собой, чтобы описать ее.
Такія сцены не забываются. До сихъ поръ я чувствую жгучее чувство стыда и негодавінія, когда вспоминаю объ этомъ ‘обыск’ 9-ой камеры. А тогда… Тогда я стоялъ у прозорки въ двери. И не могъ оторваться. До крови закусилъ губы, чтобъ сдержать готовый сорваться крикъ, и молча смотрлъ и слушалъ. Кровь стучала въ виски и все тло дрожало отъ давившаго меня бшенства. Хотлось крикнуть, сдлать что-нибудь, чтобы отвлечь вниманіе палачей, прервать хоть на время ихъ забаву. Но стоялъ молча, прильнувъ къ прозорк, впившись руками въ дверныя перекладины, чтобъ не упасть. Смотрлъ и слушалъ. Хотлъ уйти, броситься на свою койку, зарыться головой въ подушки, чтобы не видть и не слышать того, что происходитъ на коридор. Но было смутное чувство, что я не смю этого длать. Какой-то голосъ твердилъ: ‘Стой здсь. Смотри, слушай’…
Такъ недля проходила за недлей, мсяцъ за мсяцемъ. А избіенія заключенныхъ въ тюрьм все продолжались.
Много разъ заключенные пытались жаловаться высшему начальству, прізжавшему въ тюрьму. Жаловались на безпричинныя избіенія, которыя съ утра до вечера происходятъ въ тюрьм. Но у начальства былъ одинъ готовый отвтъ на вс эти жалобы: ‘Надзиратели не зври. Зря бить не станутъ’. И посл того, какъ высшее начальство узжало изъ тюрьмы, надзиратели вызывали жалобщиковъ на коридоръ и принимались наглядно доказывать, что они не зври.
Родственники заключенныхъ напрасно обивали пороги у прокурора и губернатора, напрасно плакали у нихъ въ пріемной, разсказывая объ ужасахъ, которые творятся въ тюрьм. Высшіе хранители законности въ губерніи холодно замчали имъ: ‘За тюрьмой мы сами слдимъ. У васъ ложныя свднія. По предпринятымъ разслдованіямъ, вс поступавшія до сихъ поръ жалобы на тюремныя избіенія оказывались ложными’.
И избіенія продолжались.
Прошло ужъ нсколько мсяцевъ посл взрыва. По прежнему во глав истязателей оставались Волковъ, Архиповъ и Лещовъ. Но выдвинулись изъ среды надзирателей и новыя силы.
Выдлялся жестокостью одинъ изъ надзирателей, высокій и здоровый хохолъ Зайченко. Стоялъ онъ у насъ на коридор. Но, если нужно было бить кого-нибудь, Волковъ бралъ его съ собой и на другіе коридоры тюрьмы. Съ того дня, какъ сталъ онъ дежурнымъ на нашъ коридоръ, большимъ камерамъ не стало житья отъ него. Только башенъ Зайченко почему-то не трогалъ. Но въ избіеніи остальныхъ арестантовъ онъ проявлялъ необыкновенную жестокость.