После Сахарны, Розанов Василий Васильевич, Год: 1913

Публицистика
Время на прочтение: 105 минут(ы)
Скачать в PDF
Розанов В. В. Собрание сочинений. Сахарна
М.: Республика, 1998.

ПОСЛЕ САХАРНЫ

Отчего я так волнуюсь от литературы (антипатия). Тут есть что-то особенное. Не только во мне, но и в звездах (судьба, история). Даже, может быть, чего я сам не понимаю?
Не это ли: что литература есть недостаточная форма общения между людьми… слишком далекая, слишком формальная, слишком холодная? Люди должны ближе стать друг к другу. Не ‘от читателя к читателю’, что слишком отвлеченно и далеко, а тереться плечом, соработать, видеться, общаться.

~

Что это? От ‘общества’ к ‘хлыстам’? Но какой же я, ваше благородие, хлыст, я коллежский советник и журналист.

(утром за занятиями) (2 сентября 1913 г.)

Люди должны дотрагиваться друг до друга — вот моя мысль.
Гутенберг уничтожил всеобщую потребность дотрагиваться. Стали дотрагиваться ‘в трубу’, ‘через телефон’ (книга): вот злая черная точка в Гутенберге.
Гутенберг один принес более смерти на Землю, чем все люди до него. С него-то и началось замораживание (планеты). Исчезли милые дотрагивания.

(потом приписал)

И что я вышел ‘голым перед людьми’ (‘У.’, ‘Оп. л.’) — в звездах: я хочу, чтобы все трогали меня пальцами и я всех трогал пальцами: ибо тогда-то я закричу: ‘Был мертв — и жив’, ‘мы — умерли — и воскресли’.

~

В дотрагиваниях великая тайна мира. Знаете ли вы, что Элевзинские таинства заключались в дотрагиваниях?

* * *

Не велика вещь: обернуться на каблуке в 1/2 оборота. А увидишь все новое: новые звезды, новые миры, Большая Медведица — здесь, там — Южный Крест или что-то подобное.
Вращайтесь, люди, около своей оси. Не стойте ‘на одном градусе’. Один раз вы приходите в мир и должны все увидеть. Вращайтесь, вращайтесь!..

(2 сент. 1912 г.)

Переходите из холода в жар и из жара опять в холод. Испытывайте среднее и испытывайте крайнее. Смирение изведайте и всю сладость его. И восстание, и весь ужас его. Смотрите на север и смотрите на юг. Любите небо и любите ‘преисподняя Земли’.
— Что ты видел, человек, — спросит Б. ‘на том свете’.
И, утирая рукавом губы, вы скажете:
— Я выпил весь Твой мир, и весь он сладок.
Б. скажет:
— Я и сотворил его сладким. Ты поступал, как Я сотворил тебя, и увидел мир таким, каков он есть…
Я:
— Кроме смерти.
Он:
— Ты умер и пришел ко Мне.

~

Если так — ‘осанна’. Но так ли?..

* * *

Сентяб. 13
‘…дам тебе и Землю Обетованную, текущую молоком и медом, и буду охранять тебя в путях твоих: Мне же от тебя надо одно обрезание’.
— А добродетели? Молитвы?
— Нет. Только чтобы от уда твоего была навеки отодвинута назад… и дабы случайно или по нерадению она не могла закрыться — даже вовсе удалена закрывающая его конец крайняя плоть.

* * *

История сливается с лицом человека. Лицо человека поднимается до исторического в себе смысла…
Каждая мысль осуществлена. Каждый шаг уже закончен…

(суть монархии)

Писатели, и особенно передовые, говорят, что нужен не человек, а Человек…
Хорошо.
Но кто будет ‘с большой буквы’, тот и есть монарх.
Догадываются ли писателишки об этом. Они, по-видимому, ни о чем не догадываются.

~

Суть, однако, в том, суть ‘времени’ (нашего), что к республике и ‘равенству’ никто не стремится: и хулиган вовсе не хочет ‘освободиться от опорков’ и ‘быть равным Олсуфьеву’. Это его нисколько не занимает. Он хочет, чтобы Олсуфьев побегал ему за табачком в лавочку и, если купил не такого, — засветить ему в морду. Вот это занимает и жжет душу.
Существует, напротив, бешеный порыв ‘послать другого в лавочку’, — порыв к абсолютному неравенству, к ‘выше всех’, к Человеку. Вот это есть. Мутная (черная) волна демократии ходит круто и вертит народную жизнь именно этим ‘Человеком’ в себе, которого кто-то из нас получит. В революции есть упоение картежной игры. Больше, чем расчета, хотя жидки (Маркс) и считают по пальцам. Но это пустяки. Не в этом дело.
Аладьин с криками в 1-й Думе неужели очень старался о народе. Я видел его заложившим руки назад под (коротенький) пиджак. Конечно, ‘я’ и ‘Человек’, и ‘походил бы мне Горемыкин в лавочку’. Больше ничего, и вся ‘государственная идея’.
На этом-то и основано vis—vis: прыснуть по ним свинцом. ‘Человеку’ будущего, увы, мешает Человек прошлого. Почесываясь, он говорит:
— Вы еще обещаете, а я сделал.

(8 сентября 1913 г.)

* * *

В редкие минуты я достигаю всемирной любви…
Это такое счастье…
Такая праведность…
— Так что ты праведник?

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

— Что молчишь?

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Что я скажу, когда слышу и слышал: Свят, Свят, Свят Господь Саваоф… Исполнены Небо и Земля славы Его.
— Какая же связь?
Вы этого слова не слышите: а мне дано Ухо Душевное услышать хвалу моему Господу. И слышит ее только достигнувший всемирной любви.

(утром за корректурой. 10 сентября 1913)

* * *

…да, так вы и думаете, что есть розы, которых бы никто не обонял. Подставляй карман.

(духовенству) (10 сентяб. 1913)

* * *

Я Василия Михайловича (Скворцова) спрашивал:
— Да какая разница между хлыстами и монахами?
Сделав глаза недоумения, он сказал:
— Монахи берут ордена, а хлысты нет.

~

Действительно: в учении и идеалах между ними нет разницы. Но хлысты девствуют по природе, и их сажают в острог, а монахи девствуют по должности и карьере — и сажают тех в острог.
(за корректурой о хлыстах. 10 сентября 1913)

* * *

У вас не жезл, а палка. Вы с палкой пришли. ‘Палок’ нигде в Священном Писании не указано. ‘Жезл’ — кроткое, мудрое управление. Какой же у ‘никона’ может быть жезл, когда он даже догматов церкви не знает, и когда заспорил на Афоне с монахами, то преподаватель Троицкий, стоявший у него за спиной, на каждом слове его вполголоса поправлял: ‘Что вы, владыка, это — ересь, не так, вот как’.

(вчера выслушал в редакции рассказ чиновника Синодской канцелярии)

Когда я сказал:
— Ведь это Антоний водой-то облил, а не ‘никои’, он сказал:
— Антоний! Антоний! при чем тут ‘никои’: он только пешка в его руках.
Но заметим, что и Антоний — только пешка в руках своего невежества и грубости.

~

Чудный рассказ о Макарии Московском: благословлял народ ‘произносить всю формулу благословения по Библии’ (и сказал, какую: очень трогательно). В Томской епархии ходил пешком по селам, входил в избы и, сев у избы, поучал крестьян. Вот — Пастырь Божий.

(10 сентября 1913 г.)

* * *

10 сентября 1913
Ясно, что, если бы Песнь Песней не была отвратительно и, наконец, совершенно идиотски истолкована у нас, а понималась бы и исполнялась в прямом ее смысле, — никогда мерзкое скопчество Кондратия Селиванова не появилось бы у нас, не зародилось бы, не пришло бы на ум никому. Вот что значит ‘утаивать истину’ от простецов, дабы они ‘не соблазнились’, уйдя в ласки мира, в поцелуи мира (‘да лобзает он меня’, т. е. с поцелуев начинается Песнь Песней).
…да, да, да! Есть некая книга в Священном Писании, первослово которой: ‘ПУСТЬ ЦЕЛУЕТ он МЕНЯ!..’ Да, да, да: кричите об этом с крыш, ибо это радость мира, которую скрыли от вас.
О, если бы не те годы (57): с Песнь Песней я побежал бы по улицам и, останавливая юношей, останавливая девушек, говорил бы всем:
— Радость, Радость пришла! Которую скрыли от вас и которая есть: что Священное Писание говорит и зовет к поцелуям, чистым, невинным, но именно девичьим, но именно юношеским. Ступайте же, омойтесь, очиститесь, помолитесь — и приходите тогда ликовать на улице великую Песнь Песней.
Ликуй, улица, ликуй, сад, ликуй, поле, ликуй, лес: прекрасный человек вернулся к тебе, а тот, урод, изгнан. Знаете ли вы, кто Прекрасный Человек?
— Кто целуется! — И знаете ли вы, кто урод:
— Кто не целуется.

(за корректурой скопческих стихов)

* * *

Это и в ботанике так: десятый сорвал розу, а девять прошли и только понюхали.
Что поделаешь. Бог так сотворил. Это ‘не наши нравы’, а космология.

10 сентября 1913 г. (на записи, что купить в пятницу)

* * *

Я колеблюсь…
Мерцают звезды, а не льют свет, ‘как из трубы’…
Извилисты горы…
И дрожит, как луч Божий, человеческая душа.

* * *

Один Михайловский ‘не знал колебаний’.
Ну, Бог с ним.
Михайловский и ‘наш штатный протоиерей’, тоже довольно уверенный в себе.

(ясное утро, еду в казначейство. 10 сентяб. 1913 г.)

* * *

11 сентября 1913
Что же делать, если ‘окончательно’ один, но ‘не окончательно’ почти все… Из ‘не окончательно’ вышли балы, декольте, общество, приветы, ласки и любящие взгляды, какие мы бросаем друг на друга…
И рукопожатия (т. е. что-то физическое, зачем бы оно при ‘духовном уважении’?), и ‘подстригаем волосы’, и надеваем мантильи.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Если бы не было ‘не окончательно’ — не было бы культуры.

(на конверте полученного письма)

* * *

Что это, коварство или глупость — не понимаю: пока я боролся с хр……….. и ‘был за юдаизм’, Мережковский, слегка упрекая за Христа, — был мне другом и необыкновенно ласков лично. Но едва от ‘евреев сейчас’ я отвернулся и хотя в то же время хоть несколько стал повертываться к хр……….., он обрушился на меня со страшными укорами за хр……….. и в энтузиазме христианского усердия почти предлагает побить камнями (которые, впрочем, в литературе суть пробки). Вс — в газете ‘Речь’.
И ‘Речь’ такая христианская.
Очевидно, и ей больно, что Розанов не только нападает на Бердичев, но и на Христа.
Конечно, тут дело в Бердичеве и Гессене. Но каким образ, писатель с большим именем и памятью о себе в будущем, — рискуя всею последнею, ставит коренные слова идеи в зависимость от сотрудничества в мелкой газете, которая, конечно, никакой памяти в истории не будет иметь. Конечно, — не коварство, а глупость (‘чечевичная похлебка’ Исава).

(11 сентября 1913 г.)

* * *

Всегда перекрестится, что бы ни начинала делать.

(мамочка, едет к зубному врачу, 12 сент. 1913 г.)

— Я одна! Я одна!
Ни меня, ни прислугу не взяла (допустила поехать) с собою. А будут вырывать трудный зуб. Вчера уже вынули всю верхнюю челюсть (из ослабленной десны). Сегодня без всех верхних зубов, шамкает смешно губами и в первый раз я ее увидел старушкой, — молодой старушкой. Ибо настоящей старушкой мамочка не может быть: при всех страданиях, очевидно, чудное ее зачатие выносило ее на верх молодости.
Наша мамочка всех моложе. Оттого мне всегда с ней весело. И с нею ничего не боюсь.
Но эти смешные губы (шамкает) пробудили во мне новое чувство. ‘Мама-старушка’. 23 года позади. Как изогнулась дуга жизни и после высокого горба падает книзу.
Но каждое утро мы, просыпаясь, протягиваем руки друг другу и, пожимая, — смеемся:
— Мамочка, мы здоровы!!
Никогда не думал. Никогда не надеялся. 3 1/2 месяца не принимает ни digitalis, ни strophon, ни камфору, ни кофеин, ходит, ездит — и ничего.
Господь с нами. Я верю — Господь с нами. Я опять счастлив.

* * *

Хорошо. Великие события происходили. И великие чувства переживались. Синай дрожал. Иов страдал. И Давиду возливался елей помазания на голову.
Нет, больше: когда Авессалом вопреки воле царя был умерщвлен Иоавом, то Давид, получив весть об этом, ‘шел и, рыдая, говорил: О Авессалом, сын мой! О Авессалом, сын мой! Как бы я хотел быть мертв вместо тебя’.
Но

КАК ВСЕ ЭТО ЗАПИСАЛОСЬ???

Не то же ли наше слабое, человеческое, обыкновенное, мое (‘Уед.’, ‘Оп. л.’):
Иов прекрасно затрепетал и записал.
Давид прекрасно почувствовал и записал.
Моисей ‘испугался литературно’ и, присев к камню, нацарапал на бараньей шкуре слова, которые Синод перепечатывает в ‘синодальной Библии’.

~

~

~

И я, последний, посыпаю пеплом голову, говорю:
— Как же давно зародился Гутенберг, и… перо… и чернильница.
Бедные мы человеки. Вот уж не ‘боги’.

(14 сент. 1913 г., устав за счетами)

* * *

Дурака и ‘дураком’ называют в глаза и бессовестного — ‘бессовестным’, а он подводит в небо глаза и величественно не отвечает.

(наши ‘европейцы ‘ в литературной полемике)

Beati possidentes {счастливы владеющие (лат.).}.

(на извощике, 15 сент. 1913 г.)

* * *

— Он перекрестился на церковь и потом зарезал на дороге проезжего (возражение, ‘Власть тьмы’).
— Да, разбойник возражающий, но ты знаешь, что он и без ‘перекрестился’ зарезал бы, и может быть бы, двух.
И что без ‘перекрестился’ он уже никогда не оглянется, а теперь вспомнит…
Не всякий вспомнит, но некоторые вспомнят.

(курю на крылечке церкви, 17 сент. 1913 г.)

* * *

Побыл в церкви и чувствуешь, что день провел ‘как следует’. Не побыл в церкви и чувствуешь, что ‘все как-то не так’.
Из борьбы этого ‘не так’ и ‘как следует’ и сложилась ‘История церкви’.

(курю на крылечке церкви, 17 сент. 1913 г.) (на улице, по сю сторону стеклянной закрытой двери)

* * *

17 сентяб. 13 г.
Конечно, ‘все человеку простить можно’ (либерал-гуманисты), — кроме молитвы. Вот этого уж простить нельзя.
Нельзя простить религии. И я никогда не слышал ни одного либерала, который бы прощал человеку то, что ‘он помолился’. Тут он неописуем — ив последней ярости.

(Стасюлевичи и Пыпины )

* * *

О болящих молится церковь ОДНА.
И об умерших молится церковь ОДНА.
Чего же тут спорить. Как можно.

(на паперти курю папироску) (17 сент. 1913 г.)

* * *

17 сентября 1913
Ставлю ‘на канун’ две свечки: ‘Надежды’, ‘веры’. Верочка умерла 45 лет назад (сестра). Надежда (мать) — лет 40.
‘Давно бы забыл’. Церковь напомнила своим обычаем.
Сыну и брату она напомнила, что он должен вспомнить, может вспомнить, проложила путь и создала форму для воспоминания.
ОДНА церковь создала ВЕЧНУЮ ПАМЯТЬ.
Помня ‘святых своих’, она этим самым проложила путь к нашим ‘воспоминаниям’ о покойниках.
Это еще от египтян, от пирамид, которые тоже — ‘вечная память’.
Как же спорить с церковью, как ее порицать.
Как смеют говорить о ней лютеране и Гарнак со своей ‘разумностью’.
Что такое ‘память о покойнике’. Это и не разумно и не неразумно, это — хорошо.
Это — возвышенно, истинно, благородно.
Это — то, что называют святым.

* * *

Удивительно, Чуковский почти исчез.
Почему?
Нет мыслей. Нет пафоса.
Как известно, он не чистой крови. И, должно быть, родители его были в ссоре. Потому насколько он ‘в отца’ — не любит мать, а насколько ‘в мать’ — не любит отца.
Чем же тут любить Россию, человека и человечество.
И он замолк. Т. к. фальшивых слов не допускает ставить вкус.

(19 сент. 1913 г.)

* * *

Как в счастливой семье легко трудиться.
Т. е. весело.

(мамочка идет к врачу, сегодня фельетон на 80 р.)

В смысле чисто экономическом для страны запрещение развода равняется всему ‘алкоголизму’ в России, т. е. отнимает столько же у народа матерьяльных средств, сколько весь алкоголизм.
Счастливая семья, ‘слаженная’, ‘удавшаяся’, — подняла бы все руки, убыстрила бы все ноги.
Всем весело стало бы работать.
А ‘весело’ — великий принцип в экономике.

(19 сентября 1913 г.)

* * *

…без нигилизма — нельзя. Без нигилизма и нигилистов нам все-таки не обойтись. Нигилисты принесли ‘волюшку’, разгул и ‘хочу’. Пьяное ‘хочу’, глупое ‘хочу’, дерзкое ‘хочу’, разбойное ‘хочу’: но железное ‘хочу’. В этом и дело. Что же такое поэзия и особенно что такое государство без железного ‘хочу’. Глина, разваливающаяся по всем направлениям, и которую топчут и непременно затопчут другие. Грановского, Тургенева, самого Толстого могли затоптать, Толстого сломили ‘масляные’ жидки и наши ‘приятные во всех отношениях’ (‘дама приятная во всех отношениях’ у Гоголя) радикалы. Но, позвольте: Добролюбова не сломят и ни одной пяди из своих ‘убеждений’ (положим, дермнных) он никому не уступит. Никому. Ни даже своему другу Чернышевскому. ‘Убежден’, и шабаш. Это — высокая ценность, в России это несказанная ценность, историческая многозначительность. Это ‘начало Государства Российского’, прообраз ‘богатырей на страже’ (Васнецов). Вот головы у них были мешками (у нигилистов), идеи куриные, сердце и так и сяк, образования никакого: но их VOLO бесценно, золотое, бриллиантовое. /
И бросать в сор эту новую черту истории нашей, столь необходимую, без которой решительно мы все погибнем, расплывемся в сиропе ‘сладких вымыслов’ и даже еще хуже с сиропе слащавых и ложных под конец фраз, — невозможно.

(19 сент. 1913 г., за корректурой ‘Возле русской идеи…’)

* * *

Людей, решавшихся проповедовать, что нужно уважать человека,

было не так много.

Прежде всего приснопамятный

Кавелин

— вечная ему память. Потом

Пыпин и Стасюлевич,

еще

Анненский и Караулов (член Думы),

потом

Слонимский

и еще немного. Апостолов 12 найдется, и без Иуды среди них. Измены не было, и никто не обратился в бегство (не было ‘петуха’ и ‘отречения’).
Все они действовали против злобного правительства, настаивавшего, что

человека уважать не надо,

а надо тащить в кутузку. Дело собственно шло о пьяном и растерзанном на улице, которого ‘по Петру Великому’ и ‘по западноевропейским образцам’ правительство хотело 1) вытрезвить в участке, по некоторым версиям, — 2) пошарить в карманах, не лежит ли колбасы, и, по случаю скоромного дня, ею воспользоваться. Но я этому не верю. А верю, что оно хотело его 3) отправить домой, правда, — дав тумака в спину. Наоборот, ‘народники’ и вообще ‘уважавшие человека’ говорили, что надо 1) ему самому дать выспаться на улице, 2) и, когда он пробудится — приняться за обучение его грамоте, 3) дать книжку прочесть о вреде алкоголизма и, 4) отойдя в сторону, — ожидать последствий.
Но мне кажется, ‘человек на улице’ на первое, второе и третье, а пожалуй, и самому правительству ответит:

— не ха-чу.

Что тут делать, публицистика растеривается, а история еще не ответила. Один полицейский, и тоже не без причины в винных парах, находит мужество ответить:
— Ничего, ваше благородие. Не смущайтесь. Во всяком случае как-нибудь найдемся, и дело обойдется.
Храбрый человек. Полицейский у нас всегда самый храбрый и самый надеющийся человек.

(19 сентября 1913 г.)

* * *

Постоянный шелест крыл в душе. Летящих крыл.

(ночью в постели) 21 сентяб. 1913

* * *

Боже Вечный, держи меня всегда за руку. Никогда не выпускай руки моей.

(Разве иногда дай погулять.) (в в……) 21 сентября 1913 г.

* * *

Обрезанные уже невольно для себя становятся религиозными. А необрезанные только ищут, спотыкаются и редко находят. В большинстве это ex natura qua {которые по природе (лат.).} безрелигиозны.
Вот в чем дело. Это совершается не прямо, а косвенно, не есть, а происходит.
Отсюда такая разница между европейской религиозностью (наука, ‘богословие’) и восточною (поют, ‘псалмы’).
У обрезанного в душе поется. Необрезанный же, слыша его песнь, удивляется, — не понимает, что это, — и начинает думать, размышлять и изучать

~

~

~

(только есть среди европейцев необрезанные, но как бы обрезанные, ‘духовно-обрезанные’, по выражению Ап. Павла. И тогда они тоже религиозны) (я с 21 года).

(на обор. транспаранта) (22 сент. 1913 г.)

* * *

Я не ‘блудный сын’ Божий. Во мне нет буйства, и никогда я не хочу пойти ‘на сторону’ и ‘далече’. Этого нет.
Я люблю Его и покорен Ему. И тогда счастлив, и тем более счастлив, чем покорнее. Тогда радостно. В покорности Богу вообще величайшая радость, доступная на Земле.
Но я шалунок у Бога. Я люблю шалить. Шалость, маленькие игры (душевные) — мое постоянное состояние. Когда я не играю, мне очень скучно, и потому я почти постоянно играю. Глупости, фантазии, мелочи, сор, забавы. В них, однако, никогда не привходит зло и вредительство. Никогда. Потому свои шалости я считаю невинными или с маленьким грешком. Грехов тяжелых, омрачающих душу, я не знаю и никогда не знал. Вся моя душа — неомраченная. Никогда. По части
2-й заповеди — грехи. Люблю ковырять в носу. ‘Должность не исполнять’ ужасно люблю. Кому какое до этого дело. Тут я ‘сам с собой’.
Играют же собаки на дворе. И я ‘собака Божия’, играющая ‘на Божьем дворе’ и никуда не хотящая с него уйти.
Я люблю Б.
Больше всего я его люблю.
Люблю его двор. Ужасно люблю.
Я счастлив.
Я грешен и праведен. Но я больше праведен, чем грешен.
Чувствую! Чувствую!

(проснувшись рано утром) 22 сентября 1913 г.

* * *

24 сентября 1913
…да соработать колоссальной силе, нашей силе, нами в истории сработанной, из нас истории и планете выросшей, а посему дорогой и милой силе, — неужели уже не сладостно?..
С сознанием, что это мы и наше?..
Чем тащиться в хвосте европейских социалистишек, с жидами Марксом и Лассалем во главе?..
С сонмом вообще жидков, сосущих соки изо всех народов?..
Вот почему я предпочитаю и считаю больше чести, больше гордости и славы, больше моей сердечной радости служить ‘квартальным надзирателем на Руси’ и даже обирать взятки с купцов (по маленькой), чем стоять во главе женевских эмигрантов, парижского ‘Центрального комитета’ и всего этого, с позволения сказать, дерьма.
Хочу быть полицейским, а революционером не хочу быть.
Вот мое credo и кулак 14-му декабря.

(прочтя у Меньшикова ‘Золотое чудище’, — о Государственном банке, ныне первом в мире по запасам золота)

Что бы мы были со своими личными силенками, не являй ‘Россия’ колоссального могущества, к которому мы можем приложить силы.

* * *

24 сентября 1913
История не есть ли борьба, игра и вообще соотношение могущественных эгоизмов? Нескольких, не очень многих, десятков, сотен и не доходя до тысячи?
Разве Данте, не обращавший внимания ‘на свою Флоренцию’, не был эгоистом? ‘Черный Данте, сердитый, как дьявол’, коего ‘душа точно побывала в аду’ (современники о нем).
Конечно, — могущественный вихрь эгоизма. Великого, своеобразного, идеального. ‘своя мечта’, ‘своя мысль’, все — ‘свое’.
Необъятный эгоист может в то же время жить великим идеалистом. Наполеон не был вовсе ‘великим человеком’, потому что в нем не было вовсе никакой новой мысли, нового движения, нового чувства. Бесплодие и ‘отрицательные только мотивы’ революции превосходно выразились в этой могучей и замечательно бесплодной личности. ‘Ничего не растет’. Камень. Чурбан. Который всех задавил. ‘Пушка, которая всех перестреляла’. Только и сказать: черт с ней. ‘Стреляй, пушка, в меня: я презираю тебя, хотя ты меня и убьешь’.
Вот отчего, считая ‘примером и образцом эгоизма’ — Наполеона, мы так ошибаемся в оценке эгоизма как безобразия, как моральной антихудожественности. Иов, так жаловавшийся на боли и не отрекшийся от мысли о богатстве, — был эгоистом, как и Дант. Да даже Св. Серафим Саровский, ‘настаивавший на лесе, отшельничестве’ и хибарке в лесу, — был упорным своим ‘я’, т. е. святым эгоистом. Эгоизм есть просто ‘мое лицо’, и оно может при могуществе быть прекрасным и праведным.

* * *

…да будет она проклята, да будет она проклята, да будет она проклята. Она, сама проклинавшая.

(русск. лит., Щедрин, Ф.-Визин, Чацкий)

Ту черную отраву, которой ты поила Россию, — выпей ее сама. Это сигара с черным кофеем. Покашляй и умри.

* * *

В чем мое отличие в литературе?
В деятельности этого ‘нашего направления’.
Все, Гиляров-Платонов, Киреевские, Хомяков, Аксаковы, были при замечательной красоте души и глубине мысли как-то бездеятельны, не живы. Все — ‘милые рассуждающие Обломовы’ (Илья Ильич тоже превосходно рассуждал и прекрасно чувствовал). Все с чудовищной головой и без ног. И их, бедных, затоптали жиденькие Белинский, Некрасов, Герцен, Чернышевский.
У Чернышевского было 5 ног.
Суть ‘меня’ в том, что у меня тоже выросло ‘5 ног’. По уму и сердцу я стою ниже славянофилов, каких-то ‘безукоризненных’ (у меня много ‘укоризн’). Но мое ‘прекрасное’ в том, что я полюбил этих тихих и милых людей, — ‘жиденьким умом’ разглядел, что они первые по уму в России. И приложил свое деятельное и хитрое плечо к их ‘успеху’.
Так и да будет.

* * *

Если бы ‘Бог Израилев’ взял в любовь Себе — не в милосердие (к Ниневии было), не в снисхождение, но в положительную активную любовь греков, римлян, русских, — будьте уверены, моментально евреи почувствовали бы право свое изменить своему Богу и начать вступать в браки с римлянками, гречанками, русскими, чего теперь они (кроме ‘свободомыслящих’) и ‘подумать не смеют’, почувствовали бы по-настоящему право пахать наши земли, родниться с нами, растить наши деньги, — и, словом, ‘по всем швам сшиваться’ с другими цивилизациями…
Но дело в том, что ‘гой’ (гуй, изгнанник из Завета) родился не в Вильне, а ‘под дубом Мамврийским’. В момент ‘Завета’ Бог столько же обещал евреям все иные народы считать себе ‘гоями’, чужими, ‘невозлюбленными’, как евреи поклялись Ему Его одного считать ‘богом’, ‘единым’.
Союз-то, как ограничение, был обоюден: и нарушь ‘Бог Израилев’ свою сторону договора, евреи тотчас нарушат свою.

* * *

Сердечный монотеизм…
Монотеизм бедного влюбленного сердца…
И бегают друг около друга, и нашептывают — он в ‘пророчествующих’ и они в ритуалах и молитвах…
‘Мальчиков мне высовокупи!’…
‘Высовокупляйте мальчиков!’
‘Мальчиков! Мальчиков! Мальчиков!’
Целый народ ‘радостно старается’. И в благодарность, что он особо дает так много им мальчиков, изредка, раз в несколько лет, приносят ему в жертву мальчика, хоть чужого… (Саул, по требованию пророка, должен был чужого царя).

* * *

25 сент. 1913
Розанов еще молод.
Розанов совсем молодой.
Когда м. здорова.
А 57, даже кажется 58 лет (родился в 56 г.).

* * *

25 сентября 1913
К литературе было предназначение, и литература ‘вышла’. К жизни не было предназначения, и жизнь ‘не вышла’.
Очень просто.

(на извощике, в дождь)

* * *

Он был волосом рус и очень красив и дошел до экзарха Грузии. Очень приятен. Приятное в его приятности было то, что она была без угодливости и серьезная.
Он был серьезен и приятен. И стал экзархом Грузии.

(ум. Иннокентия. Сентябрь 1913, заседал в Рел.-фил. собраниях)

* * *

25 сент. 1913
Каин просит крови…

(‘Труп’ Толстого, ‘все опять жена и муж’ — со спившимся окончательно Федей) (длинные бороды вообще, когда встретится семейная неладица, — облизываются, как кошка при виде сырого мяса)

* * *

26 сентяб. 1913
— Греби, греби, Вася! Не уставай, греби…

(читая корректуру ‘Возврат к Пушкину ‘) (вспомнив Мережковского, ругал за Гоголя, летом)

~

О русское юношество, русское юношество! Какая правда к тебе ни приходила, и ты от всякой отвернулось (Пушк.).
Ну, беги, беги стрюцким, беги за Грузенбергом, Лассалем и Ревеккочкой Э… Беги, пока новый Азеф не пошлет тебя на нововыстроганную виселицу.

* * *

Какое-то рничество…
И его выступление у Аксакова, и печатание ненужной журналу — ‘своей’ диссертации у Каткова (‘Критика отвлеченных начал’), и поступление к ‘великосветскому’ ‘вестнику Европы’ на службу… с руганью оттуда обманутых друзей своих (Страхова, Данилевского и Хомякова).
Везде он был очень талантливый, но рник. В сущности и не талантливый, а ‘очень скоро бегающий’. Эти его быстробегающие ножки были приняты за талант, и он был сочтен ‘русским Оригеном’.
Его унизительные письма к Штроссмайеру… Какой тон и пошлое лизанье рук ‘его преподобия’…
Только стихи хороши…
Стихи были хороши, где он плакал о себе, о своей бедной погибшей душе.
Она погибла, его душа. И он весь сгорел в нашей литературе, как брошенная в печь ненужная бумага (бросаю туда).
Но стихи его вынем из печи. Они вечны и вечно пылают. И, как вечно прекрасное, пусть вечно живут.

(Влад. Соловьев, у Леонтьева, VII том принесли, — о нем)

* * *

Тетраграмма была вздохом.
И на этот вздох Б. не мог (не имел сил) не отозваться.

(28 сент. 1913, собравшись в гости)

* * *

28 сентяб. 1913
Да у нас не ‘реализм’ был, — куда! Не эмпиризм и прочее. А просто — трактир.
Просто захотели ‘водочки’ и ‘погулять’, а не то чтобы построить физический кабинет и делать опыты. ‘очень нужно’ для русского.

(60-е годы)

‘Станем беспокоиться’. Иное дело ‘девочка’ и ‘бутылочка’.

(Цебрикова и Щелгунов)

* * *

Русский грибок — самый пахучий.
Как-то понюхал в лавке белые: ничего не пахнут. Спрашиваю: — ‘почему?’ — ‘Это — из Витебской губ. В тех губерниях — не пахнут’. — То-то.

* * *

28 сент. 1913
Напишешь что.
Побежал Левин. Полаял. Потом отбежал.
Не понимаю, почему это ‘литература’.

* * *

Нет евреев.
Есть еврей.
У которого 10 000 000 рук. 10 000 000 голов. 10 000 000 ног.

(бросились все сразу на нас, и полетели в нас комья земли: ученицы Стоюниной, проезжая через местечко, кинулись на русских подруг своих. Герд — инспектор — стоял испуганный и побледневший и ничего не сказал)

* * *

29 сентября 1913
Ах, не так просто. Ах — похоже на Иеговах, , h…

(на извощике из бани ночью)

* * *

…однако же и у скопцов есть радения. Что они-то наедине делают? Сказав, отвернулся и услышал мелодичное и нежное:
— ..ах!.. ах! ..ах!

* * *

29 сентяб. 1913
Горечь, горечь! Больше огорчения! Не ешьте сладких трав, люди, ешьте горькие травы.

(история самовоспитания)
(опять меня ругают, и ‘слава Богу’)

* * *

29 сентяб. 1913
Очень ошибаетесь, Елизавета Кускова, думая, что меня читают ‘передонов со Смердяковым и больше никто’. Кто-то раскупает 2400 экз. книжечек, а ‘денежка счет любит’ — и это недаром. Смердяков хоть любит литературу, но представьте (ведь он либерал), он читает именно ‘Русск. Вед.’ — ‘последнюю ученость’, и Ваши там великолепные статьи, а в Розанова, ‘который прислуживает Правительству’, уж, конечно, не заглядывает. Может, Передонов еще заглянет: но, предпочитая, конечно, передового Короленку, — сбывает Розанова букинисту, а Короленку переплетает в золотой переплет.
Что-то щемит у меня сердце, когда Вы пишете об оставляющих Вас курсистках. И поверьте (у меня 4 дочери), когда Вас все оставят, Передонов-Розанов скажет своей пылкой Вере:
— Поди, Верочка (по такому-то адресу), назовись псевдонимом,— там живет когда-то любившая вас всех, молодежь, — старая гаснущая женщина. Она не очень умна, или, вернее, она умна, но родилась в глупое время и всю жизнь повторяла глупые слова. Но ты ‘Розановского гнезда’ и понимаешь, что слова вообще ничего не значат, а душа. Душа же всегда у нее была если и без стрелы, т. е. без остроты и понимания, но была ласковая, приветливая, добрая… И вот у нее никого нет, у нее и около нее. Все разбежались к новым богам и новым людям. Поди к ней и скажи ей, что, ‘прочтя Ваше’ и т. д., ‘захотела познакомиться’.
И познакомься. И читай с ней Некрасова… Даже если о Щедрине будет говорить, не спорь. Отечество ругает — не спорь. Она стара. Но она славная и добрая, — она от России…
И войди во все планы ее, даже в революцию. Только бомбы не бери — приколотят полицейские. Но в ‘идеях’ все в ней раздели, согрей и скажи последние ей слова вечернего участия.
И хочется мне, чтобы она умерла на твоих руках, и ты ей даже устрой ‘просто гражданские похороны’, только сама молись потихоньку ‘Розановскими молитвами’ о нашей старой сестрице Елизавете. И никогда, никогда ее не обидь в памяти. Т. е. после смерти. А при жизни согрей ее всяким грелом.
Она славная. Она безумно любила вас, молодежь: а при этом вообще ни о чем третьем нечего спрашивать.

. . . . . . . .. . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Так вот, Елизавета Кускова, меня все-таки читают… Но сперва я Вам дам сладкий пирожок, как меня ругают:
Я, Матерь Божия.
&nbsp, Лерм.

* * *

29—30 сентября 1913
…ужасный сегодня рассказ проф. Грибовского (юрист), что официально известно, что две некрещеные собаки, Иоллос и Герценштейн, орудовали переводом из-за границы в Россию (Иоллос там живет) и распределением здесь их между действующими революционерами — сумм из заграничных банков: причем (сообщение мне Пирожкова, Мих. Вас., издателя книг моих), что ‘Лионский Кредит (банк) скупит все‘. На мой вопрос: ‘Т. е. закладные листы земельных банков?’ (верная бумага)
— ‘Нет, все, все, и акции, и ренту, и закладные листы’. — ‘За что, — добавил Грибовский, — мерзавцы и были убиты’.
Т. е. революция отчасти шла, конечно, ‘азефовским порядком’, т. е. через полицию, но главным образом это была ‘решенная кампания’ уронить русские ценности и за бесценок скупить их. Что же тут Мякотин и Пешехонов страдали.
Конечно, они страдали ‘честно’, но, я думаю, Горнфельд получил, кроме ‘идеальных ценностей’, что русских много перебито и повешено, и более осязательный куртаж.
Боже мой, Боже мой, Боже мой. Бедная моя родина, бедная моя родина, бедная моя родина.
Никогда не слыхал. 1-й раз. Он сказал ‘официально известно’, и я проставляю полное имя: Грибовский.
Это было время, когда и я на 18 000 нажил в 1 1/2 года 8000 (не понимая, что делается, нечаянно). Что же нажил Лионский Кредит, который мог завести on call {счет до востребования (онкольный счет) (англ.).} на миллиарды. Конечно, он мог бросить 10 миллионов, и все банки Европы (евреев) 500 миллионов, чтобы через 2 года получить через продажу повысившихся ценностей до 10 миллиардов.

Вот у меня: продав закладные листы на 18 000, купил:

Купил

Продал

2 акции Московского зем. бн.

480

— 600

2 акции Нижегородско-Самарского з. бн.

490

— 600

2 акции Спб.-Тульского з. бн.

295

— 425

10 акций Харьковского з. бн.

270

— 404

5 акций 1-го Российского страхового о-ва 1827 г.

890

— 1250

10 акций пароходного о-ва ‘Самолет’

300

— 400

15 акций о-ва ‘Пароходства и торговли’ (Черноморские)

325

— 550

10 акций ‘Перестрахования’

265

— 425

Из моих акций земельных банков через продажу + части закладных листов, а остальные через ‘открытие on call’ного счета’, когда Нелькен объяснил мне, что такое это: т. е. что можно, ‘имея денег 5 тысяч, купить бумаг на 15 тысяч’. При этом я действительно в глаза не видел 10 акц. ‘самолета’, 4 акц. 1-го Россий. стр. о-ва, 4 акц. ‘пароходства и торговли’, а честно записал у Нелькена ‘приказ’ — ‘прошу купить для меня’. Это было вначале, когда собралась ‘законопослушная 3-я Дума’.
Если ‘законопослушная’, сообразил я, то земельные акции во всяком случае не будут дальше падать. На доход же с закладных листов (4 1/2%) дети мои на 18 000 никак не могли жить, а с акций (8% дохода) уже могли, хоть перебиваясь, жить. Так ‘соображал’ Розанов: но я думаю, Лионский Кредит соображал немного живее Розанова. И знал все то, что и он.
Так вот как делается история. Банкиры прекратили содержания революционерам: и голодная революция умерла.
Ну, что же Мякотин и Пешехонов? Что подводящий глаза к небу Короленко? Но ведь уже Мережковский-то с Философовым, конечно, понимают эту механику?

* * *

30 сентября 1913
На куртаге изволил оступиться
Максим Максимович…
Упал он больно, встал здорово.
Вот уж поистине Авраам, когда упал на спину: то, пролежав три дня (обычно после обрезания ‘болен’ три дня и лежит), встал на 3000 лет ‘здоровым’.

(за молоком после бани)

* * *

Без книг и разумения все-таки нельзя. Уже потому, что все идет к нам из древности, а древность только и может сказать нам или мы только и можем услышать ее — через книгу.
Поэтому выступление против ‘книги’ и ‘учености’ полуученых наших монахов, становящееся столь дерзким, — попирание ими духовных академий, — имеет нечто безумное и притворное в себе. Книга им просто ‘не удалась’, и они возненавидели ее. Они хотят все взять или свести хотят всю церковь к молитве, обычаю и традициям. Положим, — величаво и сильно. Но кое-что надо просто знать, и без знания не обойтись.

* * *

Как все лакейски вышло. Из-за куста, когда вечерело, и убежали. Разыскивали ‘как скрывшихся’. А говорят, во главе стоял дворянин. Да я вышел ‘из последней бедности’ костромской и взял бы открыто застрелил в ‘овалом зале’, где я его видел раз сидящим на стуле и разговаривающим. Крупный рост. Борода клинышком, как вообще у еврейских банкиров. Жесткое бездушное лицо. Публика спускалась в эту залу. И можно было просто вынуть что нужно и застрелить, и никакой суд не посмел бы осудить: ибо я защищал бы или мстил за тех бедных перепуганных помещиц, на которых негодяй поднял огонь и дубину (в интересах своего банка).

(Герценштейн: мне принесли продавать французские книги помещицы, которая с ума сошла от страху при погроме)

* * *

Сентябрь 1913
Девство добрачное, непременное девство, с жестокостью требования его, — только и объяснимо из ‘фаллического культа’: ‘принести на жертвенник ему непорочное, чистое, недотронутое, без пятнышка’. Требование этого девства, напр., со стороны родителей (‘согрешившую дочь купец выгоняет вон из дому’), — требование его в древнейшие времена, — взято народом патетично, страстно и исполнялось с какой-то любовью, хотя жестокости подвергались собственные дети. Вот эту патетичность нельзя ни из чего объяснить, как из внутреннего у каждого, безмолвного у каждого, тайного решительно всяким родителям, ‘культа будущего зятя’, — неведомого, невидимого, но который непременно будет, придет откуда-нибудь, ‘будет послан Богом’ (история Товии, сына Товита) в древнем культе фалла: и девственница готовилась ему как непременная жертва Непременному. Что же у нас теперь, когда официально этот культ исчез и не называется? Теперь девство — ‘рудиментарный остаток’ несуществующей системы мысли, — и выполняется он только у мужиков, и особенно у купцов, где жених и муж довольно ‘непременен’. У чиновников, дворянства, разночинства, у мещанства и интеллигенции девство и вообще невинность до брака не имеет никакого смысла и основания, потому что никому не приносится в жертву, ‘оставляется при себе’. Здесь это есть чисто предрассудок, — и так понятно, — не феноменально, а метафизически понятно,— что casta virgo {непорочная дева (ит.).} стала переходить в demi-vierge {полудева, развращенная девушка (фр.).} и даже в тайную кокотку. Если наши времена продолжатся, — от чего да сохранит Бог,— мы будем наблюдать массовый переход интеллигентных девушек в проституцию, массовый и, может быть, бурный, всеобщий. Настанут годы, когда плотина прорвется и воды хлынут. Вот тогда придется вспомнить о культе фалла: потому что один мотив — ‘сохраните себя невинными для него же’ — ‘повысьте качество свое, повысьте достоинство свое’, а то ‘куда же вы идете грязными, мерзкими‘ — сможет вернуть девушек из проституции и восстановить опять общественную и народную чистоту. Ибо с тем пафосом, с каким даже проститутка теперь ‘прихорашивается’ к вечеру, одевает лучшее пальто, кладет цветок на шляпку, ‘все тратит для костюма’ (тоже своеобразный культ фалла, отнюдь не один только заработок, — ибо столько и не заработаешь, сколько потратишь, ‘влезая в долги’),— с этим же пафосом они будут лелеять, питать, украшать свое девство, до огня и наказаний, — потребуют не только ‘побивающих камней’ на себя, но и омовений… И, словом, потребуют всех осязательного и религиозного ‘культа девства’ как ‘полового жертвоприношения’. Невинность может восстановиться: но лишь в культуре и при религии, которая потребует и обеспечит каждой мужа с первым у нее расцветом пола.
Невинное девство. Неопытное. Слепое.
Но глаза раскрываются, бутон налился: тогда подавай мужа.
‘Нарушение девства’ будет непременно мужем, и только им одним.
Но ‘муж’-то будет приходить, как только созрело девство.
‘Прелюбодеяния’ не будет, а только одни мужья. Когда мужья-то будут непременно у всякой — свой. Это ‘буди! буди!’.

* * *

Сент. 1913
А окурочки-то все-таки вытряхиваю: не всегда, но если с 1/3 папиросы не докурена. ‘Надо утилизировать’ (вторично этот табак выкурить, вместо свежего).
Отчего это? Вырабатываю 12 000 р. в год, и, конечно, ‘не нужно’. Старая неопрятность рук (они у меня неопрятны), и, пожалуй, ‘сие творю в воспоминание детства’ (серьезно).
Отчего я так люблю его (детство)? Такое дождливое, тягучее, осеннее детство?
Люблю.

(перебрав в пепельнице окурки и вытряхнув в коробку свежего табаку)

* * *

Сентябрь 1913
Иногда что-нибудь грязное мучит душу. Не опасное, не вредное (никогда) (кому-нибудь), а грязное. Оно не влечет, не нравится, неприятно даже. А ‘навязалось’ и не отвязывается. Так одна очень грязная мысль мучит меня лет 10. Смешная, забавная, ‘и вообразить нельзя’. А мучит.
Смешные мы и жалкие. ‘А так умен’. Ничего не поделаешь.

(на Гороховой по делам)

* * *

Сентябрь 1913
‘Уважение к Государству’ и ‘верность Престолу’ должно выражаться не в том, что вы ‘метете бородами пол’ перед обер-прокурором и любите получать ордена, а во внимании к нуждам населения, именно в той части этих нужд — которая до вас относится: семьи и брака, и — в согласовании закона о браке с нуждою времени.

(архиереям)

* * *

1913, сентябрь
Ну вот и папочка нашел лесного зверька ‘по образу и подобию своему’. И, задерживая смех ‘от пупика’, я прошептал про себя:
— Voila mon portrait pas materiele mais intime et psychologique… {Вот мой портрет — не телесный, а душевный и психологический… (фр.).} Кто-то у плеча сказал:
— Et exclusivement adopt pour ‘Ouevres compl&egrave,te’ de Basile Rosanow?.. {И исключительно пригодный для ‘полного собрания сочинений’ Василия Розанова?.. (фр.).}
Я сказал:
— Oui {Да (фр.).}.

* * *

1913, сент.
…что-то мне отдаленно кажется симпатичным в Близ. Кусковой. Что-то говорит, что она не Войтинский, не Петрищев, а вроде Богучарского (замечательно симпатичный человек, — похож на Каблица). После Якубовича, об отсутствии знакомства с которым я оч. сожалею, она и Богучарский последние симпатичные точки на левом горизонте. Судя по портрету, Плеханов нисколько не интересен.
Богуч. кажется немного курносый. Волосы ‘так’ (не причесаны). Пиджак. От него я услышал поразительное слово:
— Не жизнь, а жития (т. е. у революционеров).
Он сказал его, откинувшись на спинку дивана и как бы себе под нос. Не важно, что это, м. б., ошибочно (и иллюзионно): но эта его вера в них меня поразила, и она б. трогательна и прекрасна.
Ах, если бы они любили Пушкина и ставили свечи в церкви…

* * *

…жена министра. Пришел попросить о назначении К-му чего-нибудь вместо 40 рублей. — Живут в той же квартире, как до министерства. И одета она чисто, но так же скромно, почти бедно, как моя Варя. Я даже удивился: около ног так бедно, точно юбок нет. Некрасиво.
Комнаты большие, но и всегда были большие.
Между тем внучка Морозовых, ‘тех самых, которые’. Знает греческий и латинский язык. Очень образована. Бывало, всегда с детьми в Таврическом саду (т. е. дети не с бонной, а с матерью).
Эта несчастная наша демократия воображает, что существо министра состоит из трех вещей:
1) ест на золотых блюдах,
2) спит, развалившись на постели, до 11 часов дня,
3) не женат или, во всяком случае, имеет шесть любовниц,
4) для содержания их обворовывает казну и обирает мужика.
Несколько таких министров образуют ‘совет’ и ‘вот — правительство’.
Но ведь это сон волка в мерзлую ночь о том, ‘что за морем’. Тут ни географии, ни истории.

~

~

~

Много рассказывала о Морозовых, которых знает как близких или дальних родственников, мало или хорошо. О милом Давыде Ивановиче (поддерживал ‘Русск. Обозрен.’, ум.).
— О нем говаривал (кто-то из родных), что он за всю жизнь не сказал ни одного умного слова и не сделал ни одного глупого поступка.
Давыд Иванович (лет 15 назад — глава Морозовской мануфактуры) действительно говорил односложными словами и даже почти вовсе не говорил. Он был крупного роста, и лицо у него было очень некрасиво, — по устройству нижней челюсти и небольшого, крючочком, носа напоминавшее голову осетра. Но вот черта удивительного его благородства и тонкости:
У Ш. была женщина, долгие годы с ним жившая (гражданским браком, церковный был невозможен). Она беззаветно его любила, ценила выше небес, считала ученым и все ‘ставила Хомякова вверх ногами на полки’ (шутка Рцы), — т. е. не понимая в литературе и славянофильстве. Потом Ш. с нею дурно поступил: оставил для ‘блестящей женитьбы’, за что был жестоко наказан Богом (жена его не любила, издевалась над ним и на каждом шагу изменяла, — не скрывая даже). Но это в сторону. Раз Давыд Иванович заехал в его бедную квартирку, и так как Ш., вероятно, был ему должен и ‘еще просил на издания’, а кстати и делал разные глупости и фантазии, то Давыд Иванович и пошумел на него, т. е., вероятно, зычно изрек несколько односложных порицательных или наставительных слов, может быть, нечто вроде ‘дурак, братец мой’, на что, конечно, имел право.
Вдруг из-за ширм выбегает ‘вся в нервах’ эта его, положим, Наталья Ивановна и набрасывается на Морозова:
— Как вы смеете С. Ф-чу говорить такие слова и таким тоном! Вы необразованный купец, и нам ваши миллионы не нужны. — И пошла и пошла. Отпустила.
Все уже кончилось. Эту верную ‘любовницу’ я никогда не знал. Ш. был уже блестяще женат. Но из тех немногих встреч, какие я имел с Дав. Ив., всегда он, бывало, вспомнит эту Наталью Ивановну, и эту ее горячую защиту мужа, и как она ‘как курица бросилась на меня’. И всегда говорил вслух Ш., что Бог его накажет, что он ее оставил.
Ш. смеялся.
Вечная память Д. И-чу.

* * *

1 октября 1913
— Мои ошибки так же священны — как мои правды, п. ч. они текут из действительности, а действительность священна.

* * *

2 октября 1913
Жидки могут удовольствоваться, что за ними побежал Вл. Соловьев, но Розанов за ними не побежит (пробовали ‘обмазать’). И они знают, что Розанов есть первая (кроме апокрифов) умственная величина своего времени. И что эта первая величина — не с ними и от них осталась независима — это (для будущего) есть исторический факт и свои плоды сделает, т. е. сохранит или сделает движение к сохранению ‘своего лица’ у русских.
Теперь у всех русских ‘перекосило морду’ на жидовскую. Все немного Бейлисы (‘он интеллигент’, писали о нем). Фигура мешочком, что-то подлое и вороватое в фигуре, нос — губы — к ‘клюву’ (клюет голубку коршун) и ‘рабочий вид’: социалист, убийца и вор.
Жидки старой вековой мудростью, мудростью от ‘Иисуса семя Сирахова’, знают, что всякий человек есть самолюбец, что всякий человек былинка на один день и в нем так мало БЫТИЯ, что он, как нищий, просит его еще, т. е. просит славишки, просит признаньица, просит известнишки: и на эту малость его бытия, малость в нем бытия, они отвечают надбавкой, ‘притекой’ (на караваях сбоку) и говорят, что он значительная величина, что его все видят и об нем думают: ‘вот и Янкель тоже думает о Вас, как и я, Горнфельд’ (Амфитеатрову). Ну, тогда любой человечек начнет распинаться за жидов:
— Евреи первая нация в мире. Евреи выдвинули Спинозу, и Спенсер тоже был сын еврейки Сарры. Евреи делают культуру и самые точные часы.
Ну их к черту. Единственно, что они сделали, — нанесли грязи на все русские улицы и ‘подделали’ Пушкина (Венгеров), Толстого (издает Венгеров), Белинского (издает и ‘обрабатывает’ Венгеров) и даже ‘один друг мой’ — славянофилов.

* * *

2 октября 1913
Всегда мамочка скажет: ‘Не из дорогого материи’. И так как ей, бедной, трудна была всякая ‘материя’, то выговоривала так красиво, как будто дело шло о фамильных бриллиантах.

(Васе куртку задумывает) (растет)

* * *

Коровы и собаки постоянно играются.
Хочется этого и человеку.
И пусть играется.

(за корректурой — ‘Возврат к Пушкину’)

* * *

3 октября 1913
Сто топоров за поясом. Лес рубим, щепки летят. Пни выкорчевали. Поле чисто.
Надо засевать. А за поясом только сто топоров.

(наша история)

* * *

3 окт. 1913
Новоселов, — не поднимай нос.
Ты занял известное situation. Но всякое sit. ‘есть пыль в глазах Господних’. И завтра будешь (можешь) сидеть не на стуле, а на навозе (т. е. м. б.).

(тон его открытого письма по поводу Гр. Р.)

* * *

Когда я читаю о ‘богочеловеческом процессе’ (Вл. Сол.), то мне ужасно хочется играть в преферанс.
И когда читаю о ‘философии конца’ (Н. А. Бердяева о кн. Е. Труб.), то вспоминаю маленькую ‘Ли’, у нас на диване, — когда мы потушили электр. и я, 2 Ремизовых и она, залившись тихим ее смешком, решили рассказывать анекдоты о ‘монахах’!
Тут-то под. Ремизов и рассказал о ‘мухах’.

(3 окт., за ‘Рус. Мысл.’)

* * *

4 октября
Отечество евреев в крови их. Ибо кровь их (в отличие от других народов) имеет выпущенные из себя корешки, и они зацепливаются (родственно) с корешками крови соседа (не родственника), и так они все на всей земле соединены кровными корешками, кровною паутиною, и собственно эта колыхающаяся, нежная, волнующаяся и невидимая паутина — слой (кровяной) и образует их отечество. Так что они ‘отечество’ имеют, и даже прочнее нашего. Еврей Америки чувствует еврея русского, тогда как я не чувствую русского даже соседней улицы. Мы все ‘один’, каждый из нас ‘один’, но евреи ‘все’, и они везде ‘все’, во всякой точке ‘все’.
Но, подходя к нам, они говорят: ‘Будьте без отечества’, ‘будьте просто только людьми’, ‘храните и культивируйте в себе просто человека’, как делаем это ‘мы’, бескорыстные и идеальные. И каждому русскому это кажется истинным и убедительным, ибо они не имеют видимого отечества. Он поддается их гипнозу и логике. И тогда его пожирает их странное ‘отечество’. Их ‘кошерное мясо’ и ‘мосол, которого они ведь не станут есть’.

* * *

4 октября
Евреи в субботе, а прочие в других днях недели.
Вот их отношение к другим народам.
И причина их торжества и отделенности. ‘Гои’ — это понедельничные люди, вторничные люди, средные люди, четверговые люди, воскресные…
‘Мы же, святое семя Иакова, родились в субботу и существуем в субботу’.

* * *

Разгадка Библии и иудейства начинается вовсе не с ‘впервые признали они Единого Бога’ — как, расчесывая русые бороды, полагают православные богословы, а эта разгадка начинается с кошерного мяса и с ритуального убоя скота. Тогда откроется, что это язычество. И понято будет все разом, до ‘песни песней’, которая загадочно начинается поцелуями (‘Да лобзает он меня лобзанием уст своих’).

* * *

— Псалмы Давида! псалмы Давида…
Да не в этом дело. А что они держат телячий мосол (бедро) в руках: и, морщась и мотая головами, не решаются с религиозным страхом от него откусить.
— Почему?
Раввины сказывают: ‘Ибо Бог, когда боролся с Иаковом ночью, то тронул у него жилу в бедре. Отчего Иаков с тех пор стал хром’.
Понятно у Иакова, но почему же у быков?
И у всех млекопитающихся, теплокровных ‘мы не вкушаем мяса бедра’. Отчего?
В ту пору не различалась ‘жила’ и ‘нерв’… У всех млекопитающихся, что знает человек по своему опыту, во время совокупления в его последний миг и оставаясь надолго впечатлением, происходит содрогание и неизъяснимое волнение в бедре. И евреи почтили совокупления у всех тварей, отделяя бедро и не вкушая его. ‘оно — Богу’ (Израилеву), ‘Бог (Израилев) касался этого места во все время жизни животного’, ‘коснулся бы в будущем у заколотого теленка’: и мы отлагаем его и не едим. Оно для нас священно, как заповедная область Божия.

* * *

5 октября, вокзал
Лавка. Комната большая. Полки тесаные. Но не насыщена товаром, как бывают все лавки от пола до потолка, а только товар занимает часть полок, большими пачками. Лицо хорошее, русское, средних лет. И говорит:
— Вы человек образованный, и я вам достану и подам (табак и гильзы). А то утром пришел какой-то, — не умеет спросить вежливо. И я ему сказал: ‘пошел вон’.
— Покупателю ‘вон’?..
— Что же. Я с необразованным человеком не хочу иметь дела. У него деньги, а у меня честь.
Не знаю, долго ли проторговал милый русский человек.
Но вот такого не встретишь ни из вертлявых жидков, ни из аккуратно-вежливых немцев.

(в Москве, студентом, близ Храма Спасителя) (у кассы на вокзале вспомнил)

* * *

6 октября 1913 г. Глубокой ночью
— Хоть бы кто помолился о душе моей грешной.
Все молчат (бегут мимо).
Церковь сказала:
— Я помолюсь.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

(прошло 1000 лет)

— Но ведь это обратилось в шаблон?
Я поднял глаза. Старик вовсе без волос. Без зубов. Глупый и похожий на сумасшедшего.
Не разберу, что и шамкает. Кажется, ничего. Только все рукой машет и как будто — кадило.
— Ты того. В горе. Так я помашу.
Всмотрелся. Совсем глупый дед. Глаза вытаращил. Явно ничего не понимает. И все кадилом.
— Он поглупел.
— Шаблоны.
— У него сердца нет.
— Он без души.
— Дурак. Ха! ха! ха!
И, низко, низко наклонив голову, я стал на колени и поцеловал у деда руку.
— Спасибо, дедушка, ты хоть рукой помахал, а те молодые даже пуговиц не расстегнули.
— И я им не нужен, и они мне не нужны.
— Махай, дедушка, махай. Стой и махай, пока Бог не возьмет твою душу. А возьмет он ее тогда, когда ему мира будет не жалко.

(когда дома все заснули) (6 октября 1913 г.)

* * *

7 октября 1913
Все общество покачнулось в сторону Невского. Еще пройдет несколько десятков лет, и все высыплет на Невский.
И дочери и замужние…

(впечатление в фойе театра) (7 октября)

* * *

Издательство ‘пантеон’, книгопродавчество ‘Капитолий’ и двухнедельный журнал ‘прометей’…
‘Энергия’, ‘сила’… какая-то провокация всех имен и понятий.
Боги, герои, жрецы — все притащено в обстановку всеобщего бл…..тва.
И душа вздыхает по Аракчееве, который всему сказал бы величественное:
— Цыц.

(в фойе) (7 октября)

* * *

7 октября 1913
Устраните берега, и река разольется в болото.
Вот жизнь и история.

~

Река поила. По реке плавали. А болото только заражает воздух.

(‘свобода’ и ‘стеснение’)

* * *

8 октября 1913
— Какая проклятая капля, папа. Не дает купаться.
И заботливо бежит сажень 20 на берег. Подымает белье и отирает нос.
Опять у ног моих.
И все как следует. Приседает и делает попытку плавать. И все благополучно, пока, закрыв ладонями лицо, не окунет его в воду. Подняв из воды, опять раздраженно:
— Опять капля. Проклятая.
И опять бежит на берег. И опять вытирает нос сорочкой. И опять возле меня.
— Да я не понимаю, Верочка, что такое ты делаешь? И зачем бежишь.
— Проклятая капля не дает купаться.
— Какая ‘капля’?
— На кончике носа. Все стоит, пока не вытру.
— Так и ты вытри здесь, а зачем же на берег бегать. Устанешь. Далеко (отмель моря, Тюреево).
— Я и вытирала. Но она опять, сейчас тут, пока не оботрешь рубашкой.
Я понял. Лицо мокрое, и со всего лица опять набегает капля на кончик носа, хотя за минуту была стерта. Но, прибежав с берега, она немедленно окунывалась в воду лицом — и образовалось perpetuum mobile.
— Ты, Верочка, как увидишь каплю, опять окунывайся в воду, все окунывайся в воду, а на берег не бегай. Устанешь.
— Ничего ты не знаешь, папа, какая это проклятая капля и как мешает, точно щекочет.

* * *

8 октября 1913
Сколько я могу объяснить психологию Веры, — у нее нет представления о существовании в мире обмана, лукавства, фальши. Я теперь припоминаю, что она и в детстве (младенчестве) все брала патетично и прямо, думая, что вещи говорят свою правду, что люди говорят свою правду, это в высшей степени серьезно, а кривого нет в мире. Отсюда постоянно расширяются на мир глаза и страшно серьезное ко всему отношение, которое ‘третьему’ (всем нам) кажется комическим.
Но в сущности это хорошо ведь.
От этого она со всеми расходится и неуживчива. Не слушает никого, и с ней ‘нет справы’.
Все боишься, как бы она не сломила себе шеи, и это очень может быть. Мир лукав и бездушен.
Но если и сломит шею. (кто это может предусмотреть?), она в всякой сломке не будет дурною. Это надо помнить.

* * *

9 октября 1913
Большой ‘пуд’ все-таки я положил в чашу умственной жизни России. И это исполняет мою душу какого-то счастья…
И семья…
И юдаизм…
И язычество…
Так пристально, как я, до меня никто в эти предметы не всматривался… Были ‘штрихи’, было ‘кое-что’… Но это не то что ‘настоящее’. Я дал нечто настоящее. Река времен и мысли будет обтекать это, будет заливать это… Но я даже не сумею сказать, сможет ли она издреевить это, обратить в сор, песок и пыль.
И наконец, моя любовь к этим темам уже останется вечным памятником.
Sic.
Тут моя ‘слава’ ничего не значит. Но что я обогатил кое-чем нашу милую родину, которая дала нам всем хлеб, которая дала нам всем обед, откуда мы взяли женушек себе и которая дала нам язык свой (ведь это народное достояние, — коим я пользовался как даровым), — вот это, что я ‘дал Руси’ нечто, исполняет меня блаженством.
В сию минуту я счастлив.
(за корректурой, 9 октября 1913)

* * *

9 октября 1913
‘В эти дни позора, когда весь культурный мир с таким презрением следит за той вакханалией гнусности, которую патриоты проделывают…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . (дело ум. Ющинского)
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

но когда они влачат имя русское по самым мрачным низинам, есть другая Россия, Россия великих страстотерпцев, славных художников и самоотверженных героев’.
Ну, конечно, подписано

С. Любош

(Сразу в ‘Речи’ и ‘Современном Слове’ — вырезка)

* * *

9 октября
Русские вовсе уж не так негражданственны, как хочется (и мне) многим думать.
Меня поражали, и я залюбовывался толками ‘о мире сем’ на дороге, в вагоне, в ‘общественных санях’ (зимой) чуек, зипунов, армяков и баб ‘в платочке’ или в самой невзыскательной шляпке. Толки эти необыкновенно живы, энергичны, зорки и часто умны.
Но вот что надо заметить и чем ‘граждане наверху’ будут в высшей степени смущены:
Почти все толки сводятся к жалобе на ‘нерадения начальства’, ‘распущенность начальства’, ‘халя-валя’ начальства. Тех жалоб, которые обыкновенно слышатся в журналах и газетах, в беллетристике и ‘гражданских стихах’, что ‘начальство жить не дает!’, ‘от начальства тесно‘, ‘начальство обижает‘, я за тридцать лет ни одного раза не слышал. Ни одной ‘Некрасовской жалобы’ и ‘Щедринской насмешки’ я в народе не слышал и поэтому с особенной твердостью говорю, что это — одна ‘литература’, ‘честь и слава писателю’ без всякого дела.
Не забуду восклицания:
— В Америке за это сейчас штраф!!! (дамские булавки с выколом глаз). У нас НЕ СМОТРЯТ!!!
Вечные жалобы: ‘Нет досмотра‘, ‘начальство не строго‘, ‘многое спускает‘.
Но оставляю темы и перехожу к характеру.
Когда я слушаю эти деятельные суждения, мне всегда брезжатся в этих чуйках не только ‘граждане’, но превосходные ‘общинники’ и в глубине глубин даже ‘республиканцы’ (разумеется, — с Царем). Я не так выразил свою мысль: мне представляются эти ‘политики в народе’, эти ‘общинники’, превосходною древнею, почти эллинскою, ‘полицейскою республикой’. Ведь Платон наименовал свою ‘Республику’ — Политиею, т. е. Полицией), и ‘полиция’ у афинского философа в его мечте действительно какое-то ‘чудище обло, стоглазо и лаяй’. Строгости у Платона — умопомрачительные, и, напр., даже женскую любовь он сводит к необходимому его ‘полиции’ деторождению, без всяких разговоров. Вообще там грех чудовищен. Мы, русские, — слабее и добрее. Перехожу к ‘нам’.
Государство открыто ‘чуйкам’ и ‘платочкам’ одною стороною — полицейским на улице, и вот постоянная жалоба и протест: ‘почему он не действует!’ Т. е. ‘почему он не тащит в полицию‘, ‘почему он ‘редко таскает’, ‘почему он не расправляется с злодеем’ и тем не служит или мало служит ‘обчеству’. Взгляд на полицейского у народа совсем не то, что наш: для него ‘городовые’ — спартанские ‘эфоры’, которые ведь произошли (в Спарте) из ‘надзирателей за рынком’, в сущности — ‘из городовых‘. У русских вот и есть это воззрение на городовых как на ‘эфоров’, спартанское же: он страшно уважает городового, городового считает (довольно основательно) важнее разных ‘казенных палат’ и вообще чиновников, которые по отвлеченности, по образованности и по формальности совершенно непонятны народу и чужды. Городовой же ему близок, понятен, совершенно уважаем, и вообще он ‘любит почитать городового’. Это есть единственная форма ‘государства’ и ‘отечества’, ему открытая: и в ‘городовом’ (тоже — ‘эфор’) он видит защитника от всякой неправды и насилия, от всякой обиды и притеснения (хозяина). Почти все жалобы простонародья на государство и отечество сводятся к недоумению: ‘отчего он не так строг, как нужно‘ и еще дозволяет дышать разному хулиганству, мошенничеству, нахальству, озорству и проч. ‘обстоятельный околоточный’ есть благодетель участка, улицы, квартала. Он друг всякого порядка и гармонии, мира и благоденствия. Он-то (по народному воззрению) и сеет ‘мировую гармонию’ на земле: т. е. чтобы лавочник не обвешивал, родители не избивали детей, муж не измывался над женой, дети чтобы учились, ходили в Храм Божий и почитали родителей. Не ‘Томас Мор’ (Утопия), а ‘городовой’.
И вот в этой мысленной и уважительной возне с ‘городовым’ я и усматриваю залоги русской республики, русской общины, вообще русского ‘политического строя’. Это гораздо выше, многоценнее и обещающее декабристов, которые были чужестранные фанфароны. По ‘интересу к городовому’ я усматриваю, что ‘мир здешний и земной’, мир гражданский и общинный, мир ‘ближайшего будущего’ и матерьяльный ‘стеклышком стоит в глазу народа’ и ‘лежит у него на ладоньке’, что он к нему горяч, а вовсе не занимается ‘одним загробным’ и ‘святыми угодниками’. В этом (в интересе) — и дело, притом главное дело, почти — все дело ‘гражданское’.

(9 октября, утро)

* * *

Ах, холодные души, литературные души, бездушные души. Проклятие, проклятие, проклятие.

10 октября 1913

* * *

10 октября 1913
Завязав в один узел оба Завета и полагая, что ни один из них уже не живет и оба погасли, а остались только ‘мы’, — они поливают узел деревянным маслом и ходят вкруг его ‘посолонь’ и ‘навстречу’.
Но огоньки вспыхнули. В каждом Завете свой огонек.

(не пропускают моих статей о смерти Ющинского)

* * *

10 октября
Еврею тепло, русскому холодно.
Еврею во всем мире тепло, русскому и на родине холодно.

~

Захочет ли что-нибудь русский сделать ‘у себя на родине’, — сейчас везде препятствия: ‘Куда вы?’ — ‘Да кто вам позволил?’ — ‘Вы имеете разрешение?’ — Русский только поворачивается, пялит глаза, не понимает.
Пока, брося шапку оземь, не выпьет штоф и не разобьет посуду вдребезги. Теперь он впервые находит участие и внимание: городовой берет (даром) извощика и везет его в казенное место вытрезвиться.
Еврей и без таланта, но уже все ‘свои’ ждут от него таланта, он и без чести — но все (‘свои’) защищают его честь. И пока он не уголовный преступник (а он никогда им не станет по осторожности, да ‘и нет надобности’, и ‘так хорошо’), все, как девицу женихи или как жениха девицу, провожают (проталкивают) его к успеху, славе, богатству, положению, власти.
Вот в чем дело.

* * *

Борьба с еврейством для успеха не должна быть концентрируема. Все ‘густое’ — не успешно, п. ч. некрасиво, в литературе, в жизни, обществе. ‘Евреев’ скорее надо иметь в виду, держать во внимании: и почти вся ‘борьба’ должна заключаться в ‘как можно меньше с ними дела’, — разговоров, общения и особенно денежных и матерьяльных связей.
Вы можете успеть против еврея только тогда, когда еврей не замечает, что вы с ним боретесь. Но боритесь с ним внутренно непрестанно и неустанно.
Лучше же: выкиньте его из мысли, не думайте о нем. Живите ‘как просто русский’. И только когда увидите протянутую его лапу — отвертывайтесь.

* * *

10 октября 1913
‘Рабочая эпоха’, т. е. наше время. ‘Рабочий — самый уважаемый человек’.
Я и говорю:
— Заработал тетрадрахму Антиоха VIII Гриппа на полемике со Струве, приложил счеты, сколько зарабатываю, сколько накопил, — и вообще 1/2 моей литературы есть ‘рабочая’ и 1/2 — ‘художество’ (‘-ва’). Вдруг:
— Ах, он получает деньги, ах, он ведет им счеты! Ах!! Ах!!! Ах!!!! (истерта).
Я же и говорю, что они прохвосты и около ‘рабочего’ то же, что ‘муха на шапке’.
В том числе и социалистишки (Петр Рысс смеялся на ’56 р.’ перед лицом Бога, ‘не потупляющими глаза’).
Нет, господа. Баричи вы, а к тому же и плохие литераторы. Совсем тоска (т. е. вам, а мне хорошо: я и рабочий по-настоящему, и писатель по-настоящему).

(садясь за нумизматику: через 1/2 года 1-й раз, со счастьем. Мамочке лучше, без докторов и лекарств в страшный октябрь, — и так по комнатам и носится)

* * *

11 октября 1913
Какой же он к черту ‘профессор государственного права’, когда он не умеет Его Превосходительству под козырек сделать.
Не понимает первой строки Рима: чин чина почитай. Чем были покорены царства и народы.
Такого надо в шею гнать. Т. е. профессора. Или сослать в Сибирь за развращение нравов и соблазн юношества.

~

Он тать. Дьявол. А не учитель.

(думая о В. В. Болотове)
(канон Розанова для Министерства просвещения)

* * *

11 октября 1913
…да ну, смотрите проще на вещи: ведь бывает же, что сучка играется с сучкой, а кобелек с кобельком. Коровы — постоянно. Чего же разахались моралисты всего света.
И туда же ‘рак с клешней’, премудрые ученые. Мечников, Бехтерев. Все.
Такой содом подняли, т. е. наука в старом чепце и моралисты в ‘чем-то’ от Плюшкина. А цветы цветут, и вещий старец из древности (Плат.) упорно стоит на своем.

~

Пора оглядываться во все стороны.

(11 октяб.) (утром за кофе и корректурой)

* * *

И он ученый, и инструмент учен: с обозом знаний в голове, он повернул микроскоп к небу и стал рассматривать глубины и ширину его…
И не увидел даже солнца. А только паутинки и сор, застрявшие в собственных ресницах, да пыль на ‘предметном стеклышке’.
Вот ‘интерпретация’ Библии и Евангелия у европейских ученых.

~

И о Библии он сказал:
— Очень пыльно.
И о Евангелии он сказал:
— Очень пыльно.

(12 октября 1913)

* * *

13 октября 1913

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

— хорошо, я знаю: и украл, и прелюбодействовал, и играл в карты. Чем же ему оправдаться?
Зоил подал бумажку, и я прочел:
У бурмистра Власа бабушка Ненила
Починить избушку леса попросила.
Отвечал: ‘Нет лесу, и не жди, не будет’.
‘Вот приедет барин — барин нас рассудит,
Барин сам увидит, что плоха избушка.
И велит дать лесу’, — думает старушка.
Умерла Ненила, на чужой землице…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Благословен поэт. О человек, не Бог ли велел думать: ‘оставим ему грехи вольные и невольные’.

* * *

Есть стороны, есть уголок какой-то мысли и жизни, где Некрасов действительно ‘стоит Пушкина’. После Пушкина или всей его ‘народности’ люди не пошли в деревни, а (по чьим-то ‘воспоминаниям’) ‘хождение в народ’ 70-х годов было вызвано именно Некрасовым.
Всеобщим увлечением молодежи его стихами. Я помню то время: мы никого, кроме Некрасова, не читали и не хотели читать.
М. б., мы при этом погрубели и ограничивались. Но ведь и рай ‘имеет границу’, и вообще нераспространителен и наивен. В этом единолично-Некрасовым увлечении было что-то святое (75—78 гг. в Нижнем).

* * *

13 октября 1913
…да тут не ‘житие Розанова’, а ‘Розанов знает’ и Роз. вам ‘указал’ и ‘разъяснил’, и собственно с 3 лет разъясняет, да вы не слушали. Едва пришлось, под практическим толчком, схватиться цепко за евреев, как стали высвечивать из древности ритуалы крови и дымящиеся в огне животные жертвы (‘замен’ человеческих) и показалось черное лицо Молоха… Но ведь это же все там написано: и ‘Аз есмь Огнь пожирающий, Бог-Ревнитель’, и ‘Бог — в мгле‘, и ‘Имя Мое дивно‘ (Иакову в борьбе ночью).
Чего же вы не умели читать вовремя. А теперь стонете, ‘дивитесь’ и ‘не верите’.
Веры и не спрашивают: а знайте.

(профессор-протоиерей Московского университета H. М. Боголюбский: ‘Религия евреев трактуется Розановым как одна из языческих религий. И даже сам Иегова, Единый Истинный Бог и для всех нас верующих, по мнению Розанова, настолько близок к известному Молоху, что разница между ними неуловима. Выходит так, что и испытание веры Авраамовой в принесении в жертву Исаака было лишь одним из обычных проявлений культа человеческих жертвоприношений. Розановым забыта или нарочно отвергнута истина ветхозаветной богооткровенной религии. Основную идею ее о духовном общении человека с Богом в достойных символах и прообразах великого будущего (NB: с протоиереями во главе. — В. Р.) он подменил другою идеей, соответствующей какому-то каннибализму. Святыню Завета Божия Розанов осквернил кощунственным прикосновением нечистого воображения’) (‘Минский Голос’, 9 октября 1913 г.) (вот что значит в науке отсутствие воображения и отсутствие сердца: чем одним только я превосходил вас)

* * *

15 октября 1913
Сквозь безумную ненависть…
Такая же безумная любовь…
И капают капли крови из-под ненависти…
И капают капли крови из-под любви.

(на извощике) (особенно о христианстве и церкви, но и ‘вообще)

* * *

15 окт.
— Что же это, любили, любили и вдруг разлюбили.
— Да что же, господа: заколотый ребенок. И вы же гостя ‘угощали, угощали: но, увидя, что он тащит серебро со стола’, попросили бы выйти из-за стола и даже из вашего дома.

(евреи и я, о гневе на меня Г.: ‘Он нагадил у меня в дому’. Очень горько. Но не могу)

* * *

16 октября 1913
Александр III в Петропавловском соборе… Венки, знамена. Зажженная лампада.
А самого уж нет.
Ужасно.

* * *

Нет ли Александра III? Личность его вошла в историю, и дело уплотнило часть ‘русской истории’ в одном месте, на месте коего (уплотнения) ничто не станет.
И дело его есть.
Как живет ‘Коломенская улица’. Одно царствование живет, другое царствование живет. Как будто ничего не меняется. ‘Умер’ один хозяин, а другой ‘вошел’ в его владение. И собственно на улице не заметно, что другой ‘вошел’, а тот ‘умер’. Булыжник, мостовая, тротуары, вид домов — все прежнее.
Через 100 лет, т. е. 5—6 царствований, ‘вид домов’ изменится. Другой стиль, план, архитектура: и это будет уже ‘перевернутая страница в Истории Коломенской улицы’.
Это будет ‘1-я страница жизни Коломенской улицы’, где ‘смерти и рождения домохозяев’ не играют никакой роли и не заметны.
И, наконец, через 500—600—700 лет ‘кончится История Коломенской улицы’, потому что ‘поперек’ проведут другую и, таким образом, ‘Коломенскую улицу снесут на кладбище’.
‘Коломенская улица’ — лицо, другое, чем человек. Она — тоже человек долголетний, с 700 годами жизни, как ветхозаветный ‘патриарх’. И ‘страны’ и ‘народы’ суть лица, с трагедией и комедией судьбы.
‘История С.-Петербургской духовной академии’…
‘История города Парижа’…
‘История романа’…
‘История литья колоколов’…
Черт знает что. Никогда не приходило на ум. Мне по крайней мере эти ‘лица’ чужды и враждебны. Никогда не стал бы писать ‘Историю литья колоколов’, а мне ‘звонил бы мой колокол‘.
‘Мой колокол’ — это все для меня.

* * *

16.Х.1913
Грибок самый пахучий и белый. Наш.
Мех самый красивый — камчатский бобр. Наш.
Рыба самая вкусная — стерлядь. Наша.
И мамочка самая благодатная — наша.уродилась в России.
Как же я променяю ‘наше’ на соц.-дем., в которой родятся плотва, кошка ц жидовки.

* * *

16 октября 1913
Прекрасная статья Фил-ва о Достоевском (письмо о ней Страхова).
Философова порицают…
Но, во-первых, Филос. умен, и это уже ‘кое-что’ в нашей неумной литературе.
Во-вторых, он непрерывно и много читает, да и б. образован уже раньше ‘начитыванья’. И это тоже ‘кое-что’ теперь…
Правда, Б. не дал ему силы, яркости, выразительности. Собственно ‘стиля’… Но это — Божье. ‘сам’ Философов сделал все, что мог, и в вечер жизни своей скажет Богу:
‘Я постоянно трудился, Боже: неужели хозяин может не дать награды тому, кто всегда шел за плугом и бросал зерна, какие у него были за пазухой’.

~

Фил. сохранит себя, если будет всегда поглядывать на компас с меткою: ‘путь Григория Петрова. Расторопность, слава и деньги’. И сворачивать туда или сюда, а не ‘на этот путь’.

* * *

17 октября 1913
Что-то мне нравится в Кусковой.
Что?
Не знаю сам.
Она любит молодежь. А кто любит, ‘уже прав во всем’.

~

Ее путь не мой путь (даже повесил бы, если б встретился). Но да будет она благословенна в своем пути.

(вечером за занятиями)

* * *

19.Х.1913
Хорошо это в России устроено.
— Ра-ды ста-рать-ся, ва-ше вы-со-ко-ро-дие!!
Мережковский:
— Россия уже труп. Не Ющинский — мертв, а вся Россия мертва, и что она мертва — это почувствовалось с Цусимы…
Октавой:
— Квартальный. Убери.
Философов:
— Теперь мы опозорились перед Европой. Европа не может нас уважать, потому что…
Октавой:
— Выведи.
Пророчица — иоаннитка Фигнер:
— Западные социальные идеи уже…
Городовому басом:
— Отодвинь.

(на Рел.-фил. собр.)

* * *

19.Х.1913
Рел.-фил. собр. как-то потеряли кристалл в себе, — то твердое и нерастворимое, к чему приставало все. Теперь они сами пристают ко всему…
И мертвец наш поплыл снова
За могилой и крестом.
Больше всего пристают к Богучарскому и марают его. Потому что он чистый, а они не чистые.
Куда девался Каблуков? Нет его. И секретарь другой.
Бедный. Он все печатался на пригласительных повестках:
‘В случае ненахождения адресата прошу вернуть по адресу: Сергею Платоновичу Каблукову, Спб., Эртелев пер., д. 11’.
И, так. обр., весь интеллигентный Петербург знал, где живет Сергей Платонович Каблуков.
Как все переменилось.
Не твердо все под нашим Зодиаком.
Лев — Козерогом стал, а Дева стала Раком.
Что-то я чувствовал такое, во взглядах, во всем — будто сердятся.
Адвокаты громили меня: один, все махая в мою сторону, почти указывая на меня, кричал: ‘Эти злодеи и городовые’ (несколько раз). ‘Почему-то они нам не отвечают’. Но почему же я тебе должен отвечать. У меня была золотая цепочка в руках, и мне было так уютно между дочерью и ее подругой.

* * *

19.Х.1913
Когда по темным улицам (довольно далеко) я ехал назад {Из ‘Религ.-фил. собр.’, где вотировалось дело Бейлиса.}, то мелькали в электричестве улиц наши церковки…
— Наши милые церковки с золотыми крестами на них.
Далеко было ехать, и от скуки я закрывал глаза.
И тогда в тьме закрытых глаз вырисовывалась их чудовищная синагога с этой ‘шапкой на колонне’, — архитектурным утверждением обрезания.
— Вот в чем дело и о чем спор.

* * *

20.Х.1913
…да, да, да! ‘Не позвали к обеду’, ‘не позвали к завтраку’, не позвали ‘так поговорить’ — лежит в слове всей нашей оппозиции. И ‘русский гражданин’ начинается с лакея, а ‘русская общественность’ есть взбунтовавшаяся кухня.
Около князя Крапоткина какой ‘гражданин’ — ‘раб’ Шибанов. Да, настоящий русский гражданин начинается с ‘верноподданничества’.
Раб трудолюбивый и заботливый о имении Господина своего — вот ‘русский гражданин’.

* * *

20 октября 1913
Что же эти повестушки Тургенева: ‘они сели около камина, и я стал им рассказывать…’
Около оскорбленного и униженного высокого старика (‘Униженные и оскорбленные’) и Наташи и ‘я’ (рассказчик — автор). Между тем Тургенев назвал ‘вонючим больничным’ произведением роман Д-го. Какое высокомерие и какое непонимание.
‘Униженные и оскорбленные’ — из удивительнейших произведений Достоевского.
И я всегда был безумно влюблен в этот его тон.

* * *

20.Х.1913
Где губы, там и лицо.
А сзади и целая голова, если даже невидима. ‘Днесь спасения нашего главизна’…

(за ‘Пропавшая невеста’ Шерл. Холмса)

~

~

~

Но об этом раньше Розанова догадался, кажется, Египет.

* * *

20 октября 1913
Что прекрасно в наивном, то будет отвратительно в опытном, — вот чего не разглядел ‘Д…..’ {Кружок ‘мира искусства’.} — подражая своей матери {Теперь, 1913 г.}.
И она вошла в историю и будет иметь биографию, но его биограф заскучает матерьялом, — и он если войдет в историю, то — недоумением или кляксой.

~

Радикализм прекрасен в наивном. Но чуть ‘поумнее’ — он начинает переходить в Азефа.

I

Ведь радикализм — отрочество, юность. Вечный радикал слова — это Писарев. В ‘деле’ — это все герои ‘подпольной России’ (Степняка) и ‘последние могикане’ — Мельшин, Анненский, Богучарский.
Мне приходилось близко знать Каблица (‘ходил в народ’): лучшего человека я не знал, и, в сущности, это был идеал человека. Когда-нибудь новый Шиллер создаст русского Маркиза Позу из Дебогория или Каблица.
Есть точки и линии, которыми они стояли неизмеримо выше ‘людей 40-х годов’. Удивительное в них было: реализм, трудолюбие, простота, естественность, грубоватость манер и тона, прикрывающие неизъяснимое благородство и любовь (нежность) к человеку.
В сущности, ни Тургенев, ни Достоевский этих ‘ходебщиков’ в народ не передали, не говоря уже о высокомерном Толстом (‘граф’ и ‘не занимаюсь’ — к тому же ‘святой’). Они, в сущности, переданы только в замечательных ‘Записках’ Дебогория, которые совершенно параллельны по правде и по чистоте ‘сказаниям инока Парфения’ и ‘Запискам’
А. Т. Болотова, — и также характеризуют нашу историю, характеризуют полосу в ней. Судя по личному знакомству с Каблицем, эти ‘Записки’ (Дебог.) совершенно точны и ‘с подлинным верны’.
‘Уголок’ этого я еще видел в 1876—77 гг. в Нижнем.
Но уже в Университете (Москва) я их совсем не видел: там (у медиков) была водка, публичный дом, длинные нестриженные волосы, ‘дай взаймы денег’ и бесчеловечная ругань ‘московских Ведомостей’ и правительства. Гул и бестолочь сходок. В этой ‘красе’ уже разгуливал Желябов. Пока позднее всех не повел на убой Азеф.

II

Действительно замечательно (указал Меньшиков — ‘читайте Библию’): родоначальник еврейского племени богател через жену свою. Уступая ее фараону и ханаанскому князьку, — уступая не на ночь, бурно и не поборов обстоятельств, а уступая ‘на сколько хочешь’ и сам войдя в Египет и зная предварительно, что там такие нравы. Это спокойствие к судьбе жены — поразительно. И после того ‘лжаную’ он берет опять ее к себе. Какая-то нечистоплотность и небрезгливость.
Что это? Случай? Но почему такого избрал Бог, когда было много таких’?
Поразительно. Загадка.
Бог (Иегова) его нисколько не упрекает за это, не укоряет. ‘Как ничего не было’. Этот грех ему Бог (Иегова) явно не вменил ни во что.
Вообще ‘msaliance»ов нет в Библии, а есть факты. Живут со служанками (Иаков) — и ничего. Даже тесть (обычная ревность за ‘честь’ дочери) не укоряет {Лаван Иакова за сожительство с Валлою и Зелфою, — когда Иаков живет в шатре возле тестя.}. Лот имел сношение с дочерьми — и опять ничего. ‘Факты, батюшка, факты!’ Библия вся есть книга фактов без утайки чего-либо.
Была ли тогда ‘совсем другая мораль’, чем теперь? Но ведь Библия — не книга этнографии, а книга божественных откровений, которые вечны и перемениться не могут. Не показывает ли это, что ‘Божие’ и ‘религиозное’ лежит совсем вне плоскости ‘VII заповеди’, пришедшей через века потом и которая начертана ‘в хвосте’ предписаний, — ниже ‘соблюдения праздников’ и ‘почитания родителей’. А ‘пожелание жены ближнего’ даже поставлено позади клеветы и злословия.
Что же над нами все трясутся с ‘VII’, выдвигая ее, — решительно выдвигая, — на первое место, как какое-то новое ‘Аз есмь Господь Бог твой’. Да это (‘VII’) просто пустяки. ‘И так, и этак можно’ — не теряя любви Божией к себе, не переставая быть очень религиозным человеком.

III

Истории с Авраамом и Иаковом как будто показывают, что Б. вовсе не вмешивается в личную жизнь, в ‘наши любовные истории и ход их’, а наблюдает лишь космологические законы, и в данном случае — первый: чтобы Земля, еще пустынная, была населена. Отсюда-то проистекает колоссальная свобода ‘лица’ в Ветхом Завете. У нас как ‘закон Божий’ — сейчас стеснение, узкое платье, везде жмет, там ‘закон Божий’ — и ширь, простор, ‘халат’, если не ‘нагишом’. Во всяком случае, ‘полная естественность’…

* * *

20 окт.
Как же все это произошло?..

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

А очень просто.
На ‘птичку Божию’, в которой 16 строчек, Венгеров написал замечательные ‘Критико-Биографические замечания’. Ему возражал Аничков, изложивший ‘мысли в дополнение к Сообщениям Венгерова’. Игнатович из Варшавы, зоолог, написал: ‘о птицах и поэтах’, что вызвало отповедь Горнфельда. Все это очень остроумно опровергал Сакулин. И наконец, ко всему Овсянико-Куликовский, академик, написал ‘Историческое обозрение споров о Пушкине и о птичке’.
По истечении достаточного времени все это затвердело и стало спрашиваться на экзамене.
Когда же отвечающего на экзамене спрашивали:
— О чем вы говорите?
То отвечали:
— Я говорю о Сакулине (один).
— Я говорю об Овсянико-Куликовском (другой).
— Я говорю о Венгерове (третий).
И когда спрашивали:
— А ‘птичка Божия’?
То все три недоумевали и говорили:
— Мы об этом никогда не слыхали.

~

Так постепенно произошло забвение Ветхого Завета и Нового и о чем там говорится.

(ночью в постели: ‘богословие’ Григория Петрова, Мережковского и прив.-доц. Дух. академии Петропавловского, тоже проф. Троицкого)

* * *

Как произошло, что профессора Духовной Академии не помнят Ветхого и Нового завета?
…Мелкий бес нас водит, видно, И кружит по сторонам.
Как же это, в самому деле, могло произойти? А произошло.
Но произошло очень просто.
Возьмем параллель из истории литературы.

* * *

Представьте себе, что на ‘птичку Божию’, которая состоит из 16 строк, Венгеров написал ‘Достопримечательные изъяснения историко-биографического содержания’ в 1 1/2 тома. Игнатов из Варшавы, зоолог, написал: ‘о птицах у Пушкина’. Первый труд вызвал собою ‘поправку’ Овсянико-Куликовского, а второй труд вызвал собою ‘Элегические размышления о птицах и о поэтах’ Горнфельда. Все это вызвало полный раздражения ‘ученый ответ профессора и академика’ Шляпкина. К чему всему Сакулин написал: ‘Исторический обзор споров по поводу Птички Божией‘.
Читатель ‘позднего века’, который ‘обязан сдавать к экзамену’ все эти рассуждения и споры, конечно, естественно, все их знает. Но на простой вопрос:
— О чем он отвечает?
Ответит:
— Я отвечаю о проф. Сакулине (один).
— Я отвечаю версию между Венгеровым и Горнфельдом (другой).
— Я отвечаю об исторических трудах Шляпкина (третий).
И на вопрос:
— О чем идет речь?
Все трое ответили бы:
— О Сакулине, Венгерове, Горнфельде и Анненкове.
И наконец на раздражение экзаменатора:
— Да прочтите мне ‘птичку Божию’.
Все трое ответили бы:
— Птичку Божию? Мы о ней никогда не слыхали.

* * *

Таковы рассуждения преподавателей духовных академий и даже лиц священной службы ‘о книгах Ветхого’ и о книге ‘Нового Завета’.
‘Два завета с своим огнем в каждом? В голову не приходило никогда’.

В. Розанов

* * *

20.Х.1913
…о, как хотел бы я, взяв на руки тельце Андрюши, пронести его по всем городам России, по селам, деревням, говоря: — рыдайте, рыдайте, рыдайте.

~

Иго еврейское горчайшее монгольского, не — ‘угрожающее будущее’, а — наставшее теперешнее. С веревкой на шее тащат лучших русских публицистов говорить и подписывать заявления, что русские уже не должны заступаться за свою кровь, что если убит невиннейший мальчик и в том есть подозрение, что убил его еврей, — то они не должны ни разыскивать, ни судить заподозренного еврея…
Царь, слышишь ли ты вопли наши?
Одна против евреев надежда — Царь. Оттого-то ‘вытолкнуть из России’ Царя, подорвать в русских (молодежь) авторитет Царя, поднять восстание на него — их лозунг.

* * *

20.Х.1913
И понесли все убийцу на руках своих, и не вспомнил никто убитого.
‘Он, священный еврей, из народа, принесшего человечеству столько культурных ценностей’… А тот — ‘из презираемого русского племени, которого вообще никто не уважает’… О ужасы, о ужасы, о ужасы.
И Кондурушкин тут же, ‘рак с клешней’. И ‘Иван Алексеевич’ (Пешехонов), и (еврей) Ордынский, и эксперт ‘профессор Троицкий’ (какая болванная рожа на портрете). С каким удовольствием этот ‘нам известный гебраист’ давал Кугелю в ‘День’ для напечатания своего портрета.
‘Меня, Троицкого, теперь увидит вся Россия’.
И Троицкий наступил профессорской ногой на тельце замученного Андрюши.

(Андрюша Ющинский и Бейлис)

* * *

21.Х.1913
Когда я был младенцем, вид огня (печь топится) производил на меня гипнотическое воздействие.
…взлизы огня, красный цвет его. Движение его, жизнь его — особенно!!!
Я бы никогда не отошел от печки. И плакал, когда меня отводили. Я думаю, в таком ‘гипнотическом действии’ лежит корень древнего ‘поклонения огню’ и всех языческих ‘огонь на жертвеннике’.

* * *

21.Х.1913
…и та ‘головка’ начала преобразовываться в Озириса, а это лицо начало преобразовываться и выросло в Изиду.

~

‘Так объясняются старые сказки’.

~

Кажется, где-то я прочел — ‘Osiris’ = Os-iris = Os-isis = Глас Изиды.
Как все верно и точно.

* * *

21.Х.1913
— Машка, стерва!
А у самого такая безграничная любовь к ней. Вцепливая, въедчивая. И она это чувствовала и все отвечала тихим, каким-то детским смехом — хи-хи-хи-хи. Хотя ей было 27 лет.
Она вся была тихая и деликатная. И вся таяла в этих его повторяющихся восклицаниях:
— Машка, стерва!

(20 лет назад: воспоминание молодоженов)

* * *

21.Х.1913
Учение о содомии ‘кое-где’ и ‘кое в чем’ и даже ‘кое в ком’ может быть поведано и как ‘скандал’, безобразие и разрушение…
Все зависит от тона.
Но если взять другой тон, то вдруг ‘все вещи начнут преобразовываться’.
И я не знаю, ‘какой тон взять’. И молчу.

(за набивкой табаку)

* * *

21.Х.1913
Между самым большим счастьем и самым большим несчастьем расстояние только в один день.

(вспоминая Евгению Ивановну)

— Еду к Косуне (сестра). Проститься.
— Еду делать завещание.
А еще вчера:
— Какие баклажаны…
— Посмотрите на этот delfinium…
— Как хороши эти мальчики, убирающие виноград.
— И Музей в низу дома.
И:
— Алеша Щусев прислал проект церкви. Как хорош! И как хорошо все делает этот милый мальчик, которого я знаю с детства.

* * *

21.Х.1913
…почему ты, царь, который умираешь: и вот о тебе говорит весь свет.
…и вот лакей в твоей лакейской. Тоже умирает. Но о нем все молчат. И умерли оба. И уравнялись.
Смерть — ‘великое равенство людей’.
Отвратительное равенство.

* * *

21.Х.1913
Чиновник в морали. Им был не только Толстой с гнусной ‘Крейцеровой сонатой’, но ‘и в самом деле‘ устроитель брака. ‘Ему’ было 63 года, и как он ‘ничего не мог’ с женой и только облизывался возле нее, то она естественно по утрам била его туфлей по щеке и целый день была раздраженная.
Он целый день был тоже озлоблен, п. ч. и к вечеру не мог надеяться ни на что лучшее. В то же время он был уже тайный советник и член Госуд. Совета, и его, естественно, спрашивали, как устроить брак и развод и незаконных детей. Он уже не мог иметь детей, ни законных, ни незаконных. О ‘браке’ он совещался с митрополитом, который тоже ‘весьма не мог’ и даже ‘дела’ прочитывал за него секретарь, а хорошенький келейник сажал его на судно. П. ч. он вообще ничего не мог. Вот они двое и устраивали брак в стране, с глубоким ненавидением ‘всех этих молодых людей’, ‘всех этих молодых женщин’ и всех этих ‘пузатых ребят’.

(проснувшись утром внезапно) (К. . П.)

* * *

21.Х.1913
Они живут по типу ‘собачей свадьбы’…
Через микву они все нюхают друг друга…
И воют ‘как одна свадьба’.
И радости у них ‘свадебные’.
И злость в случае ‘нападения на одного’.
‘Собачья свадьба’ в семь миллионов голов. Конечно, она съест всех и разорвет всякого, кто ‘встретится’.
‘Не суй пальца’ между собак.
Стая бежит. Воет. Преуспевает. Все одолевает.
И вот ‘весь еврейский вопрос’. Ни ‘точки’ далее и ни ‘точки’ в сторону.

* * *

22.Х. 1913
Если кто будет говорить против развода, то ты, пожалуйста, не спорь с ним, а скорее хватай за бороду.
П. ч. он злой человек.
И если он будет приводить тебе изречения древних старцев, то бросай его на землю и наступи ногой на грудь.
Потому что это ехидна в винограднике. И мошенник, опирающий ложь души своей на слова святителей. Он попирает святителей и гасит свет вокруг лица их.
Колоти такого. Пожалуйста, колоти. И нисколько не сомневайся.

* * *

22.Х.1913
Совершаются преступления. Давятся, вешаются. Топят. Отравляют. Режут. Жгутся в огне отчаяния и гниют в отраве ложных чувств… Старички сидят в сторонке и кушают сухую просфорку…

(брак, развод, старцы) (в постели засыпая)

* * *

25 октября 1913
— Каждый в конце концов ложится на свою полочку (Гр. Сп. Петров в письме ко мне о Рцы и его участии в ‘России’).
Так. И не ‘новый путь’, не ‘религия Третьего Завета’ и не церковь ‘Иоаннова’ или ‘святого Духа’: а откровенное сотрудничество в еврейской газете, или слияние со всеми ее пафосами и ее ненавидениями. ‘Религия Св. Духа’ для отмены черты оседлости.
А не привести ли письмо этой московской барыньки… Они же прокатили меня за ‘участие сразу в 2 газетах’, ‘Н. Вр.’ и ‘Рус. Сл.’.
Нет, не буду. Бог с ними. Перед людьми нечего искать очищения, а Б. все видит.

(за завтраком. Письмо вчера, 24 октября 1913 г., получил)

* * *

28 октября
День оправдания Бейлиса. И ‘мне в нос’ (были ссоры) в собственном дому ‘учащаяся молодежь’ поспешила в кинематограф.
Есть ‘подруги’ из евреек.
Я понимаю ‘кинематограф на радостях’. Но неужели у девушек никакого воспоминания о Ющинском?
Тут-то освещается все явление за 50 лет: и ‘Цюрих’, и наши там девицы. Все это уже тогда не русское движение…

(28 октября 1913 г.)

* * *

28 октяб. 1913
Почему у Мережковского и Философова этот извиняющийся тон перед Богучарским, Иван.-Разумн. и, должно быть, перед Парижем (эмигр.)?
В чем они виноваты?
Все трутся возле этих. Точно они замазались (в 1903 г.) около Христа и христианства и теперь очищаются через Богучарского.

(вспомнил рел.-фил. собр. о Бейлисе: ‘Приглашаем во временные председатели Александра Ивановича Богучарского’)

* * *

28 октяб. 1913
Евреев не 7 миллионов.
Еврей
один,
у которого 14 миллионов рук и 14 миллионов ног.
И он везде ползет и везде сосет.

(на извощике, утро)

* * *

28 октября. Ночь.
Митрополиты — ни один — не отслужили панихиды по Ющинском. Знаю и понятно, — ‘боялись смущения’. И отошли от замученного христианского мальчика.
И Владимир ‘с.-Петербургский’.
И Макарий (впрочем, он благ) Московский.
И Флавиан ‘Киевский’.
Прошли украдкой мимо мальчика: и он вас не помянет ‘егда приидет во Царствие Его’…
Ющинский — у Христа теперь. Боже, Боже, — неужели это миф и мифология, что слеза отмщается (там и здесь). Но какой это ужас, что митрополиты ‘ничего’…
Ничего… Ничего… Ничего…
О, как хочется плакать и уж поистине по-библейски посыпать голову золой.
‘Завшивей, голова моя’. Так я и хочу.

~

~

~

~

Да и что с них взять: 2 века уж избирают их столь старыми, что и голова закоченела, и сердце выстыло. И я в 70 лет буду ‘не шевелиться’, а ‘все Саб лер’. Как понятна механика… Но отчего же хоть механику-то не изменят?

* * *

Есть что-то некрасивое в наших чиновниках. Какая-то мировая антиэстетичность.
Эти трусы на всякий смелый шаг и на всякое решительное слово…
Вот откуда, что их забивает ‘наше милое общество’, и даже, пожалуй, скоро курсистки будут лупить их по щекам ‘ради Бейлиса’. И уверен — они будут только утираться (т. е. чин.). С этими господами что же делать и какая на них России ‘наджа’.
Кто же ‘наджа’?
Пока царь один. Не выдаст. И уж ни Бейлису, ни адвокатам, ни вообще ‘милому обществу’ не поклонится.
И будем Его держаться. О, если бы царь знал, как скорбит русская душа.

(28 окт., ночь)

* * *

28 окт.
Боже Вечный! Помоги мне…
Помоги не упасть.
Ведь Ты знаешь, что я люблю тебя. И видишь, как залавливают наш народ, у которого ни защитника, ни помощника, даже когда у него точат кровь. Точит племя, называющее себя ‘Твоим’.
Но Ты видишь, что там адвокаты, и неужели Ты именуешь его по-прежнему ‘своим’.

(оправдание Бейлиса)

* * *

29 октября 1913
Поразительно нет интереса к личности Суворина. Заглянул к Митюрникову (‘книга живота’): за 5 мес. продано только 2 экземпляра его ‘писем’. О них шумела печать. Рцы мне говорил: ‘Я стал здоров, читая ее: так интересно’. Цв. писал: ‘очень интересно и трагично‘. Так как другие книги идут, — то что же это такое?
Бедный и милый Суворин. Вечная ему память. Дети мои никогда не должны забьюать, что, если бы не он, я при всех усилиях не мог бы им дать образования. До поступления в ‘Н. Вр.’ ежемесячно не хватало, и ни о плате за учение, ни о ‘мундирчике’ не могло быть и речи. И бедные дети мои, эта милая Таня и умный Вася, — жались бы в грязных платьицах в углу, без книг, без школы.
Как это было в Лесном в 1896—5—7 (?) году: мама стряпала в кухне, она же и передняя. А Таня (только ползала) (с мамой и соседями, семейная карточка в ‘Оп. л.’, — немного раньше карточки) играла в уголку, и мать на нее оглядывалась (присматривала).
Я вертаюсь (из проклятого Контроля, где меня морили ‘славянофилы’ Ф. и В.): и так резво на меня поднимет глаза и быстро-быстро, подсовывая ножку, поползет навстречу.

~

Когда я думаю, что мои дети действительно не получили бы без Суворина образования, и до сих пор в страхе и отвращении сжимается мое сердце.
Что значит ‘самому быть образованным’ и видеть бы каждый день, что дети сидят дома, потому что не на что их послать в училище (внести плату за учение).
И в то же время тупые толстые дети банкиров из жидов имели бы ‘к услуге своей’ все лучшие педагогические силы Петербурга. Вот где познается социальный вопрос и чего Философов и Мережковский (‘папашина пенсия и капиталец’) никогда не поймут. Дураки. Дураки и проклятые. И тоже залезли в ‘русский идеализм’. ‘П. ч. мы с Богучарским’.
О, всемирная пошлость.

~

Да, мои дети — не то, что Щедрина, супруга которого, приходя в казенную гимназию, заявляла на всю залу ‘кому встретится’:
— Доложите директору гимназии, что пришла супруга русского писателя Салтыкова.
То-то ‘Розанов — торжествующая свинья’, а Салтыков — ‘угнетенная невинность’. И Суворин — представитель ‘всероссийского кабака’, а Щедрин — ‘конспиративная квартира русских преследуемых идеалистов’.

~

Да будет вечно благословенна память Суворина.

* * *

Сколько лет думаю, 20 лет думаю, отчего ‘у нас’ (консерват.) все так безжизненно… Людей нет, и они какие-то вялые.

(29 октября 1913 г. В конторе ‘Земщины’ получаю гонорар. Портреты особ и Петра Великого)

Петр Великий воплотил живость. Но он же, наивный, воплотил и отказ от Родной Земли, кроме ‘прав владения’. И с тех пор все живое — отрицательно к родной земле, а все верное ей — вяло.

(пустая комната конторы. Портреты. Совершенно никого нет, кроме прошедшего мимо студента. Видно, что ‘получают’ и ‘пишут’ и ‘никто не читает’)

* * *

30 октября 1913
Не есть ли исток ‘русской революции’ в том едком, кислотном чувстве, в том ежедневном раздражении, какое мы испытываем, какое испытывает русский человек, глядя на все вокруг, глядя на ‘наши русские дела’, и по преимуществу на наши ‘распоряжения сверху’… Это тот ‘стиль неудовольствия’, какой горит неутомимо у Никитенко в его благородном ‘Дневнике’.
Если бы так — конечно, революция была бы права и благородна. ‘Наше русское неудовольствие’ имеет слишком много корней для себя. И тут приходится вспомнить опять Герцена, который все здесь изгадил. Никитенко, конечно, никогда бы не пошел в ‘изгнанники’, в беглецы и в конце концов в изменники. Он ‘служил’, т. е. работал, вез воз России. Такие, как труженики России, имеют право негодовать и сердиться: ‘моя работа есть право мое на критику’. Но ведь Герцен не работал, а был только богат и был талантлив. Его, естественно, следовало посадить в полицию, как буяна. Буяна на улице, ‘и единственно потому, что талантлив’. ‘вытрезвись, батюшка’.
Но Никитенко имеет право говорить. Вот эту революцию (‘стиль Никитенко’) я люблю и уважаю.
Почему гимназистам старших классов не дают читать и изучать Никитенко. Там учат какое-то ‘законоведение’ как ‘введение в политику’. Никто так правильно, спокойно и мотивированно не вводит в ‘политику’, — притом нигде не отделяясь от Русской Земли, как Никитенко.
За XIX век это есть один из лучших русских умов. Он был сын крепостного крестьянина. Служил в цензуре. Центр работы и жизни — николаевское время. И лицо, и ‘что-то на нем’ (мундир? форменный фрак?) являют типично ‘человека николаевских времен’ (бритое, сжатое лицо).

(на полученном счете Нелькена, 1250 р. за ‘Люд. л. св.’ в типографию) (за рецензией на Каптерева)

* * *

3 ноября
Дети, поднимающиеся на родителей, — погибнут.
И поколение, поднимающееся на родину, тоже погибнет.

~

Это не я говорю и в особенности не ‘я хочу’ (мне жаль), а Бог говорит.

(2 ноября 1913 г., за нумизматикой)

И наше поколение, конечно, погибнет самым жалким образом.

* * *

В собственных детях иногда я вижу ненавидение отечества. Да и как иначе? — вся школа сюда прет. Радуйся, литературочка. Радуйся, Гоголюшко.
Только не радуйтесь, мои дети.

~

~

~

Как правы наши государи, что не входят в наши школы. Все это погань и зло.
И как дельно, что они просто поворачивают к ‘училищам потешных’. Давно пора. Это — дело.
Васю моего бедного учат 1-му марта (IV класс Тенишевского) в ‘объективном изложении’. Задают: ‘Характеристика Мцыри‘. У Веры: ‘Характеристика Каина‘. Все — отрава, все — зло. Постоянная учеба — восхищаться злому человеку. Злой человек — везде герой. И на заднем фоне, как что-то ненужное и смешное, — ‘молитвы Богородице’ и противный, как скисшееся молоко, катехизис.
‘Папа, я не понимаю: как мне приготовить характеристику Петра Великого’ (Вася).
— Я сказал: твой учитель дурак, и, пожалуйста, не готовь ему никакой ‘характеристики П. Вел.’.

~

Что делать. Школа считает нас дураками, а мы считаем школу дурой набитою.
Но мы ничего не можем с ней сделать. А она делает ‘все, что находит нужным’, с нашими детьми.
Что же она ‘находит нужным’? Преждевременное развитие, преждевременную зрелость, т. е. некоторый бесспорный онанизм.
Онанистическая школа? — Да. И ничего с ней сделать нельзя.

* * *

Я даже не помню, за 50 лет, где бы своя земля не проклиналась. Достоевский, ‘хоть с кой-какой надеждой’, — единственное исключение.
Все Гоголюшко.

* * *

3 ноября 1913
Не весь Авраам нужен был Богу, а часть его.

(…pars pro toto…)

* * *

Русский пересидит всякого бегуна.
— Беги, братец, беги! Поспешай!!
И смеется.
И ‘тихость’ русская пересидит еврейскую суетливость.

(4 ноября)

* * *

7 ноября 1913
Мир, который я узнаю, слушаю, вижу, — который так люблю и восторгаюсь им, — он ‘мой мир’. И поистине Розанов из ‘Розанова’ никак не может выскочить, ни — разрушить ‘Розанова’.
Это и есть мое ‘уединение’. Т. е. такое слишком близкое отношение всех вещей ко мне.

~

Мне кажется, ‘уединение’ есть и у всякого. Но только другие все-таки выходят ‘из своего дома’. Я не выхожу.
И не хочется…
Не манит.
Мне ‘в моем мире’ хорошо…

* * *

7 ноября 1913
Сказать ли некоторый стыдный секрет нашей литературы и ее далеко ‘не мудреных изводов’: что с некоторого времени дальше прихожей и ‘приемной просителей’ не стали пускать ‘гордого русского литератора’… И вот отчего он остался при таких бедных сюжетах… Все — проституточка, бедный студентик, швейка, мокрая барышня и тот коллежский регистратор, который с ним объясняется в ‘приемной’… И никакого понимания мира вне этого и выше этого…
‘Мы натуралисты, и пишем то, что видим’…
Печальное и горькое признание человека в сущности ‘ничего не видевшего’…
Но этот ужасный секрет можно шепнуть только на ухо…

* * *

7 ноября 1913
Щедрина, конечно, они распяли бы на трех крестах, попробуй он вывести ‘Колупаева и Разуваева’ из евреев. А ведь такой был Ойзер Димант, — лицо действительное, а не сочиненное. И вот теперь, едва вы подымете голос против сосущего деревню еврея, как ‘идеально настроенный молодой человек из литературы’ подымет на вас глаза и говорит:
— Это вы о Колупаеве и Разуваеве?
— Нет, я об Ойзере Диманте.
Он отвертывается и не продолжает разговора.

(за набивкой табаку)

* * *

8 ноября 1913
Скропаешь строки… Мыслишки, полумыслишки… Ан, смотришь, и выклюнулись ’25 руб.’.
На 25 р. купишь ‘много товару’:
1/2 ф. чаю — 1 р. 20 к.
10 ф. сахару — 1 р. 50 к.
Колбаса, сыр и прочее — не больше 3 р.
‘КУДА же девать?!’ Просто НЕКУДА девать из ’25 руб.’. Даже о сапогах с калошами Василию можно подумать.
Вот что значит ’25 р.’: польза, удовольствие, два дня сыты. И так весело, общая болтовня за чаем. Да: из ’25 р. купили чудных яблоков кандиль за 1 р. 80 к.’.
Теперь: с этим удовольствием и пользою, просто с сытостью за столом можно ли сравнить ‘мысли’ и ‘мыслишки’, какие я написал: что, ‘может быть, политика идет влево’, а ‘может быть, она пойдет и вправо’ и что ‘Коковцев вернулся’ и ‘что-то будет’…
Эх, господа: ведь и у Коковцева есть свой ‘чаишка’. Дадим и ему пощаду. И свое удовольствие.
Но говорю ‘о себе’, ибо это я понимаю. Мысли? Важные? Не важные…
Они прошли, они пройдут…
Туман… Густой… Реже, реже… и нет ничего…
Так и в природе. ‘Ничего нет вечного’. Господи: Илион пал. Так неужели же не ‘пасть’ моим мыслишкам.
Нет, чаишка вернее. Чаишка — скромность и добродетель. Чаишка — великий путь человечества на Земле.

(за вечерним чаем)

* * *

8 ноября
…да это не головка, а ‘главизна’. ‘Днесь спасения нашего главизна’: с этого и началась

‘история религий’.

Разграничительная между Западом и Востоком линия и проходит в шутливом и смеющемся названии или в трепетном и с ужасом. И где смеялись — получился роман и песенка и учебничек истории, а где ‘с ужасом’ — не смели начаться песни, сказки, мифы, а выковалась
‘Священная история действительности’.
Nam hoc caput ens realissimum est. {Суть в том, что реально существует (лат.).}

(за вечерним чаем)

* * *

8 ноября 1913
Шеренга солдат и за ней ‘в глубине’ довольно пустой генерал и лысый старичок, штатский, — о чем-то хлопочущий и что-то шамкающий беззубым ртом.
Перед нею — толпа волнующихся рабочих, основательно волнующихся на обиду: и среди нее агитаторы — нахальные люди — и… вижу: ‘мой Вася’ там же кипит негодованием и тоже хочет поднять волну…
Душа моя с рабочими. Знаю, вижу — обижены. И нахальные люди прекрасны. И мой Вася. ‘Ведь он дорогой мой’, ‘он мой’ (сын).
Но знаю я вот что:
Что тупой генерал и отвратительный старикашка здесь случай и личное, что идеализм ‘там’ есть тоже ‘личное’ и тоже случай. Это ‘сегодня’ так случилось, что героизм и лучшее — у молодежи, что обида сделана им. Но в веках и вечности старикашка и генерал стерегут ‘то, доколе построилась Вавилонская Башня’ истории, тот ‘холм Babel’, ныне засыпанный песками в Месопотамии, от которого вообще ‘пошло все’…
‘Там бдолах и камень оникс’…
Там ‘рай’, и изгнание, и слезы, и грехи, и трудный путь…
Там сокровищница человечества…
И, последним взглядом взглянув на моего Васю, я бы сказал роте:
— Пли!..

~

Берегись же, Вася, — берегись. И никогда не союзься с врагами земли своей. Крепко берегись. Люблю я тебя: но еще больше люблю свою землю, свою историю. Не доверяйся жидкам, в особенности жидовочкам, которые будут тебя сманивать, будут чаровать тебя… А к чарам, я знаю, ты будешь слаб.
Крепко, Вася, стой на ногах.
И вспомни то слово, которое от брата Коли я выслушал, едва не получив плюху:
— Дурак. Хоть бы ты подумал, что произносишь свои подлые слова о России на том языке, которому тебя выучили отец и мать.
Пусть это будет ‘каноном брата Коли’. Помни его. Я всю жизнь не мог забыть этого вырвавшегося у него слова.
А ему ли не было ‘трудно служить’ у этой администрации, которая ‘умучивает’ русского человека не меньше, чем Ющинского умучили в Киеве.
Мерзость администрации, Вася, я знаю: но — терпи, терпи, терпи. Из терпения вытекает золото. А ‘красивый бунт’ — только золотые скорлупки пустого ореха на рождественской елке.

* * *

9 ноября 1913
Да, верно пишет Закржевский (из Киева), что теперь писателей пугает мысль иметь свое лицо… Года 3—4 назад, когда Ив. В. Жилкин (прелестный ‘трудовик’) говорил с симпатией и, во всяком случае, без вражды о ‘Нов. Вр.’ и Суворине и я наивно ему сказал: ‘отчего бы вам не писать у нас?’ — засмеялся своим добрым и спокойным смехом и сказал:
— Что же бы из меня сделали газеты, если бы я стал писать в ‘Нов. Вр.’.
(Следует сказать, что товарищ его по 1-й Г. Думе, гораздо более его радикальный и разрушительный, помещал анонимно статьи в ‘Н. Вр.’, и вообще-то ‘у нас все почти бывали’.)
Но что же это за ужасы, что писатели боятся иметь свое лицо. Ибо ведь ‘зачем же я пишу’, как не чтобы ‘сказать лицо свое‘, сказать ‘от лица своего’.
Погасить лицо — значит погасить литературу.
Таким обр. литература внутренно погашается… Сама собою… Не ее высушивают, а она пересыхает.
Чахотка.
Как я и писал (‘Оп. л.’): все обращается в шаблон. В письме Закржевского объяснение происхождения шаблона. ‘Шаблонно потому, что безлично‘. Тогда понятно. Из 100 газет кричит толпа. Это ‘рев моря’… Но как он беден сравнительно с песнью юноши.
Гул печатных станков и ни одного человеческого голоса. В ‘Литерат. изгнанниках’, пожалуй, мне и хочется собрать последние человеческие голоса. Пожалуй, это инстинкт или предсмертная (о них) тревога. В тайне-то души, хотя и надоела литература, — я ее люблю. Я с нею связан большою любовью. В последнем-то анализе мне ее жаль. ‘Божий голос’ — брезжилось. И хоть надоела ужасно, но ‘Божий голос’. Но ухо мое давно расслушало: чугунные голоса, медные груди.
Да, медно-трубопрокатный завод.
И я пришел в то, что можно назвать ‘священным ужасом’. Да, втайне я любил ее и люблю.
Теперь пришел ‘все и Кондурушкин’. Очень хорошо. Тогда я, конечно, ухожу.

(вся бумага)

* * *

10.XI.1913
Ах, Господи…
Но откуда же нежность, мягкость? Уступчивость? Соглашение на все и вечное посредничество между всем?
Ах, Боже мой — но это же вообще самые мягкие части человеческой фигуры.
По телу — и душа.
Жид мягок, вонюч и на все садится. По всему расплывается, всегда распространяется.

(‘в соседстве Содома ‘, ‘по образу и подобию ‘)

В человечестве евреи — то же, что у казака та часть, по которой его секут. Да уж не от этого ли и ‘колотушки’ им в истории?
‘Тебя будут вечно сечь. Но у меня вкус такой, что я буду тебя, и только тебя любить’.
Так вот отчего ‘разумом нельзя понять еврея’. Разум в этих ‘частях’ вообще ничего не понимает.
Роковая сторона, что ‘разумный человек’ все-таки садится именно на эту часть. Стоит, прыгает. Танцует, путешествует. Но в конце концов хочется ‘сесть’. И вот когда приходится ‘сесть’ {Культура, мирное состояние общества.} — то и оказывается, что ‘без жида не обойдешься’.

* * *

10 ноября 1913
Столпообразные руины.

(Лерм.)

Это хорошо, если применить к попам.

(на извощике в дождь)

* * *

10 ноября Тумба…
Это преобладающий тип ‘православного русского духовенства’.
И ‘священный путь России’ есть просто заношенный российский тротуар, уставленный деревянными тумбами.

(после слов Домны Васильевны, полных заботы и тревоги, — о Паше и муже ее, ‘молодоженах’. — ‘Что-то чувствуется не так, да она и смеется, — но не так’. — ‘Вы любите зятя своего?’ — ‘Да, он же сделал счастливой сестру мою. Он мне брат: как брат, — все равно’. — Да: вот откровение о поле, что это есть орган родства)

* * *

11 ноября 1913
Моя вечно пьяная душа…
Она· всегда пьяна, моя душа…
И любопытство, и ‘не могу’, и ‘хочется’…
И шатаются ноги…
И голова без шапки. Одну калошу потерял. Вот моя душа.

(бреду из редакции)

* * *

12 ноября 1913
…разговоры суть разговоры…
…а дело есть дело.
Евреи отдали нам разговоры, а взяли дело.
…с тех пор разговаривающие все беднеют, все худеют.
А делающие полнеют и обкладываются жирком.
Только дурно пахнут, — одна беда.

(засыпая после обеда)

* * *

15 ноября 1913
Читатели — не все, но очень многие — представляют себе авторов книг в виде каких-то попрошаек, которые пристают к нему, ‘милому читателю’, на дороге, приходят к нему на дом и навязывают все ‘свою дрянь’, т. е. свои сочинения, свои кой-какие мыслишки и свое развращенное поношенное сердце. ‘И сколько я ни отворачиваюсь, автор все пристает’.
Судя по очень многим получаемым письмам, эта психология ‘милого читателя’ весьма распространена. Сам он где-нибудь служит
— и это дело, живет в семье и семьею — и это тоже дело. Но ‘прочесть книгу?..’.
— Разве для удовольствия автора?
Какое qui pro quo… {Одно вместо другого (лат.).}
Тут почти нечего и рассуждать…
Ни — отрицать…
Неоспоримо, впрочем, 9/10 книг чем-нибудь это и вызвало: увы, это именно ‘самые читаемые книги’. Тех авторов, за которыми, наоборот, публика бегает…
Но есть 1/10, о которой именно представление: ‘Зачем я буду его читать? Разве для его удовольствия?’
Филантроп-читатель и обивающий его пороги автор. Друг автор, не стучись в эту дверь филантропа. Поди в стужу, к которой ты привык, погрейся у костра на улице. Глубже спрячь свои книги и потолкуй
— посмейся с извощиками, тут же греющимися у петербургского костра. Они единственные друзья твои в мире, и не думай, не смей говорить с ними как с неравными. Они около своих кляч и со своим честным трудом суть единственная твоя родня и товарищи в мире.

(написав несколько деловых писем)

* * *

15 ноября
Безумно люблю свое ‘Уед.’ и ‘Оп. л.’. Пришло же на ум такое издавать. Два года ‘в обаянии их’. Не говорю, что умно, не говорю, что интересно, а… люблю и люблю.
Только это люблю в своей литературе. Прочего не уважаю. ‘сочинял книги’. Старался быть ‘великолепным’.
Это неправедно и неблагородно.
‘Уед.’ и ‘Оп. л.’ я считаю самым благородным, что писал.
Там — усилия. Здесь — просто течение во мне. Искусство мое, что я имел искусство поймать на кончик пера все мимолетное, исчезающее, не оставляющее ни памяти и ничего в душе…
Прошло — у всех.
А у меня — есть.
Сегодня мелькнуло на извощике: СВЯЩЕННОЕ есть. Это мой лозунг и привет миру. А всему говорю: ‘Здравствуй, СВЯЩЕННОЕ есть. Да. Это моя суть.
Не ошибкой было бы сказать, что в ‘Уед.’ и ‘Оп. л.’ я стал как распятие. Плывут облака надо мной, и я говорю: хорошо. Гнездится мышка в корнях моих, и я говорю: милая. Гуляют вокруг меня люди: и я говорю — ‘хороши и люди’.
И расту. И ничего мне не хочется.
Это ‘прозябание’ мне безумно нравится.

~

~

~

А, черт возьми: ведь и растения растут ‘лесом’, и, значит, есть ‘социальный элемент’. У животных — стада, у растений — лес.
Не хочу! Не хочу! Не хочу! Отвращаюсь, боюсь. Пожалуйста, растения без ‘социал-демократии’. Я оттого и предпочел быть ‘деревом’, чтобы без социал-демократии.
Но эта жидовская мерзость, кажется, прокралась и в леса и привила им ‘социализм’, как их врачи где-то в Одессе прививали пациентам дурную болезнь (рассказ Корыстылевой). Бегу из лесу. Хочу ‘один’ и ‘монастырь’.

* * *

16 ноября 1913
…да, евреи вообще не имеют углубления в вещи, — нашего арийского, они — скользящие. Ни — ботаники, ни — зоологии (у них в истории).
Вот отчего Мережк. и Философов, соединясь с евреями и почти что с адвокатами, потеряли глубину и интерес. Они тоже стали поверхностны, трясут кулаками, повергают ‘гоев’ в прах, и никакого из всего этого толку.
Шум есть, мысли нет.
Вот отчего Фил. и Мер. обмелели. И мелеют все русские, и будут обмеляться все по мере вступления с ними в связь.
Мелел и Толстой-публицист (евреи).
Обмелела вся левая печать. И тут их тоже ‘высасывание крови’. Крови и мозга…
Один крик. О, к этому они способны.

* * *

16 ноября 1913
Собирались три года и даже ‘Господи помилуй’ с места не сдвинули.
Наговорили попам много дерзостей. Положим, по заслугам,
Были кой-какие мыслишки. Но те ничего не поняли.

(о религ.-филос. собраниях) (пью с Варей чай на вечере типографщиков ‘Нов. Вр.’ в Купеческом собрании)

* * *

Лавочники…
Парламент есть просто собрание лавочников. Людей сегодняшнего ‘вторника’, без мысли о среде и без воспоминания о понедельнике.
И когда парламент, т. е. ‘эти лавочники’, борются с царскою властью, они борются и ненавидят именно Древность и Вечность, как отрицание их ‘вторника’.
Я думаю, у ‘парламента’ и Царя нет общих слов, нет одного разумения. Я думаю, Царю в высшей степени удивительно, что говорит парламент, а парламент никогда не поймет, что думает Царь.
Царь, ‘помазанник Божий’, — прямо алхимия для современного человека.

(17 ноября, за корректурой)

* * *

17 ноября
Весь наш консерватизм есть какие-то ископаемые допотопные чудища… ‘совершенно не приспособленные к условиям новейшего существования’… И посему вымирающие…
‘Вымирающее’ — Катков.
‘Вымирающее’ — Кон. Леонтьев.
‘Вымирающее’ — Ап. Григорьев и Н. Страхов.
Что же ‘не вымирающее’? Владимир Набоков, Оль-дор, Кондурушкин. Эти ‘приспособлены к условиям существования’. Мелкая река и мелкая рыбка.
Боже мой, все мелеет. Вот ужас. Это не исторический переворот, это космологический переворот.
Христианство ‘в условиях нашего существования’? Да это просто — дичь. ‘пьем кровь Господа И. Христа’: это какая-то древняя алхимия, древнее алхимии, это Халдея и Ханаан.

(за корректурой)

Теперь — банк.
— Не хочешь ли, В. В., поступить в банк?
— Бррр…
Нет, я не хочу ‘условий теперешнего существования’. И борюсь. Бессильно.
Но ‘Господь с нами’. Нет, мы победим. И развеем ‘банки’ по лицу земли. Секты, сектантство — вот что нужно. Запирайтесь, люди, в секты: это последние цитадельки духа. Запирайтесь в них: и откатывайтесь в сторонку.
Церковь, ‘Храмина Вечного’, — ведь тоже опозитивела. И, м. б., ее-то позитивизм и идет впереди всего. Слова у нее все древние, а чувства все новые, новенькие…

* * *

17 ноября 1913

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

…а что, если священное ЕСТЬ просто пошлость?
Гоголевская пошлость? Нет — ‘пошлость пошлого человека’, как сам он определил?
Что, если он (Гог.) как чертенок угвоздится мне в шею и его уж ни скинуть, ни сбросить, а нести до могилы и в могилу?.. Что, если Гог., заворотив рыло, засмеется мне в рыло как последняя истина?..
‘Ты думал отделаться от меня, ан вот я тут с тобою’…
И этак в халате Плюшкина или самого Павла Ивановича, который ныне называется Федором Федулычем Р.?
Боже, Боже, — почему мир так полон ужасов. Ужас не в странном, а в смешном.
Ужасное есть.

~

А как я любил его, это есть.

(за чаем вечером)

* * *

18 ноября 1913
М. б., это к лучшему в печати (‘печать — 6-я держава’), что в ней ничего не осталось, кроме ‘гевалта’. И значение в мысли переходит к книге.

(ряд отличных новых книг по истории Востока и Византии в ноябре — октябре 1913 г.)

* * *

20 ноября 1913
Часть похвал, на мой ‘нос корабля’ несущихся, мне противны донельзя, т. к. вытекают из глубокого непонимания всей моей личности и всего ‘исхода’ моих писаний. Хвалят и многократно хвалили меня за то, что ‘в религии я почти бунтарь‘, равно ‘в семье’ и проч. Этим бедным левым кретинам только и брезжится, кто бы ‘устроил скандал в нашем клубе’ или ‘залепил пощечину властям’. Между тем все это мне глубоко отвратительно и несносно. За всю жизнь (‘созерцатель’) я ничего так (не)ненавидел, как ‘ремонта’, ‘свалки’ (в квартире), ‘чистки комнат’ — вообще, перемены, шума и нового. Старый халат и проношенные туфли — мой вечный идеал. С ‘дырочками’ рубашка, но мягкая и тепленькая, моя любовь с детства и до могилы.
Однако почему ‘это старенькое’ я люблю?
Тепло и удобно.
Посему же я люблю взрыв, революцию, где ‘неладно сшито’, жмет, ломает. Когда комнаты ‘черт знает как устроены’, ‘портной все изгадил’. Тогда я с бешенством Обломова (который может жить эгоизмом именно в меру своей лени) вскакиваю и кричу: ‘Ломай все’, ‘Жги дом’.
Вот.
У меня не теория революции, которую я ненавижу всем своим существом, и ненавижу именно сердце революции, пафос ее, жерло ее, надежды ее… А…
— Я люблю наш старый сад, и пусть он цветет вечно.
Как ни смешно сравнение, но ‘старая баба Розанов’ похож или, лучше сказать, вышел из ‘Лизы’ Калитиной и ее вечного покоя и вечной мечтательности о вечном. Я бы, в сущности, ничего не менял… в природе. ‘мой город’ должен быть хорош и удобен, как ‘природа’… А, тогда, пожалуйста, — не меняйтесь, не меняйте! Но пришли или стоят перед носом попы со своими ‘правилами’, которые мучат меня (не важно, я-то и ‘наплюю’), а ближних, которые этими ‘правилами’ смущаются, пристыжены и ‘готовы’ бы, но не могут и не в силах лучшую и золотую правду сердца своего согласовать с этими ‘правилами’. Тогда я вскакиваю со своего обломовского дивана и кричу:
— Гони их в шею!! Всех гони: с длинными бородами, с седыми бородами, с длинными посохами. Пожалуйста, гони, и, пожалуйста, не рассуждай с ними, потому что это плуты, обманщики и кровопийцы.
Так что, гг. теоретики революции, моя революция поглубже вашей. У вас это — феерия, блеск и бенгальские огни. А у меня:
Дело, добро и правда.
Вот вам моя ‘революция из халата’.

* * *

20 ноября 1913
Зашел в кухню к Наде. Поднял голову: смотрю — три веревки протянуты, и на всех черные чулочки детей. Прямо — ‘амбар чулок’. Когда вместе — то кажется множество. Должно быть, — и мои носки. Иначе — откуда столько. М. б., и мамины, и Домны Васильевны, и Наташи (курсистка-жилица).
‘Штопаные чулки’ моих детей — мое оправдание в мире, и за них я пройду в Царство Небесное.
Это было лет 6 назад, пожалуй, — 10.
Перед мамой лежала груда чулочков, и, подняв одну пару, мама сказала:
— Ты видишь, больше нельзя носить.
Я всегда сердился на покупку всего носильного. ‘одевать’ нас должен Бог и ‘погода’. ‘платье — глупости’ (в сущности, необходимы квартира и еда).
Лениво я взял чулок. И что же увидел:
Большими, мягкими, как подушечка, штопками (‘штопали чулки’), как пятаками или как сосисками (продолговаты), были усеяны не ‘пятка’, не ‘носок’, что естественно и ожидается, но самое туловище их, длина, около икр и выше… ‘первоосновы’, как говорят философы о мире, — только остаток, ‘по чему штопать’.
Вся душа моя как засветилась и запрыгала. Я думаю — были слезы. В душе они были. Я прижал чулочек к груди:
— Вот, Варя, когда я буду умирать, положи эти или такие точь-в-точь чулки в гроб мой. Это оправдание моей личности и жизни.
— Не ‘оправдание’, а лучше: это то, что я люблю и уважаю. И для этого жил, и для таких жил.

(позвали завтракать)

* * *

21 ноября 1913
…никто так не удалил христиан от понимания ‘завета’ иудеев с Иеговою, как христианское духовенство, как отцы церкви и вообще церковь. Взяв ‘ветхий завет’ в параллель своему ‘новому завету’, где Бог связуется с человеком за свою добродетель, христиане начали и ветхий завет понимать и истолковывать верующим в ‘катехизическом смысле’ и в смысле ‘награды за добродетель’. Но это — совершенно ложно. Авраам вступил в ‘завет’ только обрезавшись: и Богу только это и нужно было… Т. е. вы понимаете ли что? А если поймете, то умрете от страха. Бог его ничему не научил, ни в чем не наставлял, не сказал ни утренней, ни вечерней молитвы (по-нашему бы), не дал колокола, чтобы звонить к обедне, ни дьячка, чтобы петь ‘Господи помилуй’.
Ничего.
Пустыня.
Ни день, ни ночь…
А только заверни кожу или отрежь ее вовсе вон, на веки вон, до скончания мира у всех ‘моих’…
Посему (по отвернутой: или оторванной коже, в обрезании часть кожи отрывается от органа острыми ногтями могеля) Я буду узнавать ‘моих’ и отличать их от ‘не Моих’, от чужих и мне если не враждебных, то не нужных, коих Я не вижу…

~

Вот это-то все ускользнуло от Святых христианской церкви… И на веки вечные закрыло от человечества смысл Ветхого Завета, а с ним и Библии вообще…
Которая есть вся ‘сокровение Обрезания’…

~

~

~

И доселе:
— Что нужно, Господи, чтобы стать Твоим?
— Обрежься.
— А женщине?
— Погрузись в микву.
— А по какому катехизису выучить урок?
Молчание.
— Как исповедовать исповедание?
Пустыня.
— Какую читать молитву?
Безмолвие.
— Господи, чего же Ты хочешь?
— Обрежься.
— Что такое ‘обрежься’? Господи, я ничего не понимаю. Наставь. Научи.
Ночь.
— Господи, в ночи к Тебе взываю: чего Ты хочешь?
Вдруг звезды замигали:
‘Обрежься! обрежься! обрежься!..’
Все небо:
‘Обрежься! обрежься!’
Выглянули серебряные рога луны, и, облизавшись языком, она мигнула что-то в сердце мне:
— Ну же!.. ну!.. обрезывайся…

(за чаем в четверг)

* * *

22 ноября
А в самом деле, ‘Кому на Руси жить хорошо?’.
Поглаживая ярославскую бороду, он мог бы сказать: ‘И знаю, да никому не скажу’.
И в самом деле, демократ, член английского клуба, первое журнальное лицо. И ‘горка кредиток’ на подзеркальнике, о которой сказал сотруднику, пришедшему попросить ‘вперед’: ‘Из этих, батенька, нельзя, — это для игры’.
И даже в старости — любовь ‘Зины’. Полный фараон, сочетавший кифару Первосвященника с фригийским колпаком революционера.
Величие царя и свобода ‘уличного побродяжки’. И, главное, — любовь, любовь, лучший дар на земле. Кроме прекрасной девушки, его любили и ‘крестьянские дети’.
Так ‘Кому же на Руси было жить хорошо…’.
Ах, да: ‘сгорела книга’…

Сгорела книга, а была…

Но он на место одной — написал две. ‘Мое счастье и в огне не горит’.
Изумленно все смотрим, а он, погладив бородку, сказал:
— А оттого, что я даровитый.
Тупицы потупили взор.

(в толпе на Невском, прислонясь к окну магазина)

* * *

24 ноября
ЦЫЦ.

(Что хотел бы сказать ‘нашим людям’)
(в кинематографе: ‘Антоний и Клеопатра’)

* * *

Легионы опрокинули и Иерусалимский храм: неужели же их остановит дверь редакторского кабинета с надписью: ‘Без доклада не входить’ (надпись у Н. Э. Гейнце — в ‘свете’). Войдут, голубчики… И источат из вас кровь, как вы (Пешехонов и Кондурушкин) точили кровь Ющинского…
Источат, источат, источат…
Хочу, чтобы источили.
В кинематографе я все вспоминал, как ‘вопияла граждански’ печать во время Японской войны. И Мережковский потирал руки (в Р.-ф. собр.): ‘Россия уже труп’. И вся ‘гражданская Россия’ лизала чернильными проклятыми языками путающихся в колючей проволоке солдат. ‘Так им и надо! Так им и надо!’
И тонули — и не вспомнили (в Петербурге).
И ‘Шиповничек’ колол. Жидки плясали свои плясы.
Как они лезли (легионеры) на стены Александрии. Какой изящный рост, и раньше — этот необыкновенный по быстроте и красоте шаг, когда они шли по взморью.
И центурион, показывающий Антонию, как умереть (сам ‘для примера’ закололся).
В чем суть легионера?
‘Имя мое неведомо (‘серая шинель’), и я умираю за величие Отечества. Мне не надо ни памяти, ни памятника. Я — местоимение: ‘он’, ‘ты’. Меня даже били, когда обучали воинскому искусству. Но я великий человек: забыв зуботычины, даже в тот самый миг не помня их, я их терпел, чтобы достигнуть великого искусства — умереть за Отечество.
И сломлю. И убью. И умру’.

~

Вот…
Сила.
Robur {крепость, мощь (лат.).}.
Бог.
‘Ломитесь, стены Александрий, Ватиканов, даже Священного Храма: потому что Я ПРИШЕЛ‘.
‘Бегите, первосвященники, мудрецы, попы: ибо Я ПРИШЕЛ‘.
‘Забирайте, господа, свои газеты и стишки: Я ПРИШЕЛ‘.
— Что такое ТЫ? Кто ТЫ? Ужасный ТЫ?
‘Святое в откровениях земли. Я и такие же умирали без имени, в Манджурии, на Доне, в Бессарабии. Топтали земельку и били нас в морду, при неповиновении: и мы все вытерпели за честь умереть когда-нибудь за Отечество. И умерли. Не пели нам отдельных похорон, а валили в кучу — не ‘нас’, а тела наши — … И много таких кучек везде, по всей Руси. Где шаг ‘завоевания’ — кучка нас. О, безымянная кучка, без славы кучка, без стихов об нас, как вы все друг друга воспевали в стихах и в прозе.
Мы ‘не петые’.
Дрожите же вы все, бахвалишки, перед нами ‘не петыми’. И когда вот пришли

МЫ,

будет

ПО-НАШЕМУ.

* * *

25 ноября 1913
Мне 57 л. и издал уже 15 книг, — и вообще чувствую, что ‘все это’ (лит.) развертывается и устраивается как-то богато и благоутробно, по-светски — великолепно. Сол. (Вл.) издал при жизни только: ‘Критика отвлеч. начал’, ‘Христианские основы жизни’ и ‘оправдание добра’. Т. е., если 15 разделить на 3, — я издал при моей жизни в пять раз больше, чем он. И у Соловьева при жизни его ни одно сочинение 2-м изданием, у меня же довольно много 2-м изданием, и самые издания я делаю крупные (в большом количестве экземпляров).

(перед ‘еду к доктору’, начало склероза)

* * *

25 ноября 1913
Ни откуда с таким удовольствием не получаю гонорар, как из священной редакции ‘Бог. Вести.’. Сегодня за статью о Философове получил 11 р. 10 к. (а жена за час сказала: ‘Надо покупать у разнощика — дешевле: рябчики по 30 к.). За дураков эмигрантов получил что-то около 30 р. Все трудится Павел. Сам задыхается в рукописях, учености и не забывает слать деньги.
А ведь обратно бы ему следовало за ‘кое-что’ в ‘Л. л. св.’. Но пока не окупилась типография. Потом непременно вышлю. Он трудится, я дол. трудиться. Он честен, я д. б. честен.
Да: почему нравится эта копейка. Поповский пот. Все-таки я его люблю, хотя и ругаю вечно.

* * *

Во мне нет … Вот незнание этого-то понятия ученой философии и запутало моих критиков: — значит ‘беспредельное’, ‘не имеющее границ’, ‘формы’, по-нашему бы, ‘туманное’, ‘неопределенное’… ‘Без убеждений’ (по Струве)… Во мне есть величайший », ‘граница’, ‘предел’, ‘грань’ — тоже понятие ученой философии. Но их — несколько, много, почти бесчисленное множество. Но быть ограниченным ‘ста, тысячью’, ‘сколько угодно’ гранями вовсе не то же, что безграничность! В этом все и дело, вся и путаница моих критиков. Когда ‘Русск. Вестн.’ (редактор Ф. Н. Берг) напечатал мою статью ‘Декаденты’, чуть-чуть поправил ее (опустив грубости), — я пришел в велич. волнение, вновь ее перепечатал в неисправленном виде в ‘Русск. Обозр.’— для чего пришлось разойтись с Бергом.
Я помню, что когда в курсе алгебры перешел к ‘отрицательным величинам’, то удивлен б. множественностью приводимых примеров. Уже давно все я понял, из первого же примера: а составитель учебника все умножал и умножал примеры, беря их из счета времени, из отмеривания движения в разные стороны и т. д., и т. д. ‘Зачем?’ Но составитель трудился над внедрением ученикам совершенно нового и вместе необыкновенно важного понятия и не боялся ‘толочься на одном месте’. Поступаю и я так с понятиями, которые на первый раз ‘всем понятны’, а при проверке оказываются ‘никому не известными’.

* * *

…о, эти ослики Иерусалима,
о, эти ослики Иерусалима,
о, эти ослики Иерусалима —
они не дают мне покоя…

(все последние годы)

* * *

27 ноября 1913
Знакомые дорожки еврейства, выложенные червонцами, несомненно, проведены не в одну полицию и кредитную канцелярию министерства финансов, но и в цензуру, как они бесспорно проведены и в большинство редакторских кабинетов. ‘Трудись, Израиль, и множь золото, — и все запищат в твоей власти’. Мудрость небольшая и совершенно доступная прилежным израильтянам.

(придя из балета)

* * *

28 ноября 1913
Расходившийся полицейский, который тыкает публику ‘в рыло’…

(‘критика 60-х годов’ и социал-полицеймейстер Михаил Евграфович)

* * *

1913, ноябрь
Наконец, папочка нашел и себе ‘животное соответствующее’, — как детишкам ‘зебру’, ‘слона’ и ‘жирафу’. Смотрю на окно магазина (любуюсь) и шепчу:
— Voila mon portrait, pas real, mais mtaphisique et intime, et exclusivement adopt pour ‘Oeuvres competes de Basile Rosanow’ {Вот мой портрет, не настоящий, но метафизический и сущностный и чрезвычайно пригодный для ‘полного собрания сочинений’ Василия Розанова (фр.).}.

* * *

1 декабря 1913
Я свинья и бреду ‘куда нравится’ без всякого согласования с нравственностью, разумом или ‘если бы кому-нибудь понравилось’.
У меня всегда было желание нравиться только самому себе.
По сему существу свиньи я совершенно свободен.

* * *

2—3 декабря
Где есть квадрат, найдется и куб.
И революция en tout {целиком (фр.).}, которая есть в отношении ‘отечества’, тоже вообще, конечно, — конечно, предательство, усиливающееся ‘сковырнуть во что бы то ни стало’, получило себе куб предательства и задохлось в нем.
Так совершились дела от Веры Фигнер до Азефа.

* * *

2—10 декабря
— Копчушек.
Берет коробку. Развертывает. Копается (веревочкой завязано). Открывает. Шпроты.
— Это шпроты?
— Да, шпроты.
— Так я спрашиваю у вас копчушек.
— Так что же ‘вы спрашиваете’: шпроты не хуже копчушек.
— Да я не о том, что они ‘хуже’, а о том, что они мне не нужны и я их не спрашивал. Дайте мне копчушек.
— Копчушек нет.
Специальная рыбная торговля. Одна рыба в лавке.
Рцы мне рассказывал, что все замки русской выделки разделяются на два сорта: каких не отопрешь и ‘своим ключом’, потому что в нем что-то ‘застряло’ вскоре после покупки, и которые, напротив, отпираются легко всяким ключом. Это и я заметил, и даже у меня в практике бывали такие замки, который потрясешь, стукнешь и он (дужка его) почему-то отваливается, и сундук отпирается.
Ввиду таких замков и шпротов интересно было, что гр. Д. А. Толстой даже в захолустных городках (Брянск, Белый, Сухиничи), для кой-каких туземных мещанишек, насаждал классические гимназии и крайне неохотно разрешал реальные училища. Впрочем, реальные училища, с гимназическим курсом реальных предметов, пожалуй, и не были горячо нужны. Горячо нужны были и остаются нужными низшие ремесленные училища и низшие торговые училища. Замечательно, что об этом первый догадался Александр III и приказал Делянову и Витте их заводить. Их-то, — в ведении Витте, — и ненавидел Хрущов, говоря у Берга: ‘педагогические принципы! Педагогические принципы!’

* * *

2—10 декабря
Тебя покинул ‘твой бог’, израиль: чего ты ждешь еще? — ведь 1800 лет твоей истории вдвое, если не втрое длиннее судьбы твоей от Авраама до Каиафы.
И это долголетие состоит только из банкиров, закладчиков, обмана, обирательства и побоев… и из подражательства нашим поэтам и философам. Из показной филантропии.
‘Имя’ Израиля осталось, ‘сути’ израиля нет.

* * *

2—10 декабря
Нет, не верна моя точка зрения на Некрасова. Я его примериваю ‘к себе’ (тихий житель города, университант) и взыскиваю жестоким судом. Тогда как суть его
Не гулял с кистенем
Я в дремучем лесу…
Он совсем почти даже не городской человек, а лесной, полевой. Дивные его ‘Коробейники’ — вот суть, — тоже — крестьянские дети, охотники. Он был почти нецивилизованный человек и едва ли что серьезно читал, ‘прилежно’ и чтобы ‘научиться’. ‘Учил’ его батюшка-острог да чистое поле (в переносном смысле), и ‘портреты со стен’, смотревшие на него ‘укоризненно’, в сущности мало его укоряли. Он и в мир литературы и даже вообще в город пришел ‘побродить по окраине’, взяв все, что можно, отсюда, взяв картами, взяв книгами,— и опять уходя в поле, в лес, к зазнобушкам, бабенкам и девчонкам. Вот, взирая на сие, и думаешь: ‘А что же, не все быть в цивилизации тихим университантам и теплым дохозяевам. Нужен и разбойник, нужна ‘щука, чтобы карась не дремал’. Вообще тут Платон и его идея даже ‘порочного’, которая самостоятельна.
Толстой, конечно, знавший его историю с Огаревой (взял темным образом у нее 95 000 руб.), пишет, что ‘Некрасов был симпатичен’. Здесь эстетика есть поправка, и именно моральная поправка, — к морали. Без эстетической поправки с моралью легко попасть и в фарисеи, и в ханжи, — и провалить таким образом до преисподней и мораль. Итак, что же было у Некрасова с Огаревой:
Не гулял с кистенем
Я в дремучем лесу…
Он отнял, а не обобрал. Обирательные способы, обирательные методы (через интимно дружную с ним женщину) вытекли из могущества государства, из могущества города. Он — каменный, а деревня — деревянная, и не вступать же удалому охотничку в рукопашную с жандармами. ‘По логу — и зверь’. ‘Где — волком, а где лисицей’. ‘Другой раз и мышью пробежит’.

* * *

Фон-Визин пытался быть западником в ‘Недоросле’ и — славянофилом в ‘Бригадире’. Но не вышло ни того, ни другого. Побывав в Париже и ‘само собою — русский дворянин’, он не был очень образован. Он был скорей не учителем, а дитею — екатерининских времен, еще очень грубых.
Комедии его, конечно, остроумны и для своего времени были гениальны. Погодин верно сказал, что ‘Недоросль’ надо целиком перепечатывать в курсе русской истории XVIII века. Без ‘Недоросля’ — она не понятна, не красочна. Но в глубине вещей весь вообще Фон-Визин поверхностен, груб и, в сущности, не понимает ни того, что любит, ни того, что отрицает. Влияние его было разительно, прекрасно для современников и губительно потом. Поверхностные умы схватились за его формулы, славянофилы за ‘вральмана’, западники и очень скоро нигилисты за ‘Часослов’, и под сим благовидным предлогом русская лень не хотела западных наук и пересмеяла свое богослужение, свои молитвы. От ‘почитаем из ‘Часослова’, Митрофанушка’ идет ‘жезаны’ и ‘жемажоху’ Щедрина, и все лакейское оползание русского духа, которое побороть был бессилен образованнейший слой: Рачинский (С. А.), Одоевский, Киреевский.

(10 декабря. 30-летье Цв.)

* * *

11 декабря 1913
Сидит темный паук в каждом, гадкий, серый.
Это паук ‘я’.
И сосет силы, время.
Тяжело дышать с ним.
Но не отходит. Тут.
И раздавил бы его. Не попадает под ногу.
Этот паук ‘я’ в л.
И нет сил избавиться. Верно, умрем с ним.
Пробудимся на том свете ‘в жизнь бесконечную’: а паук тут.
И видишь не Бога, а паука.
И услышан будет голос: ты смотрел на паука на земле, смотри и теперь.
И я буду вечно видеть паука.
Этот паук ‘я’ в я.

(3 ч. ночи. Разбирая письма Перцова. Судьба самолюбцев. Не могу отделаться от ‘я‘) (11 декабря 1913 г.)

* * *

Есть ли я ‘великий писатель’?
Да.
Почему?
Это не есть ‘ум’, ‘талант’, ‘хорошее сердце’ и даже ‘добропорядочный путь’. Как я уже говорил, ‘великий писатель’ — в кончиках пальцев, и, след., это есть что-то ‘особенное’, а не какое-нибудь ‘качество’ или ‘преимущество’. И поэтому ‘великий писатель’ есть не претензия, а определение. И, поднимая вопрос о нем в себе, я не впадаю в нескромность.)
Итак, я думаю, что ‘великий писатель’ во мне есть потому, — что я не знаю ничего в себе, что не ложилось бы ‘в литературу’. Так. обр., у других людей человек ‘живет’, ‘думает’, творит, имеет быт, умеет красиво ходить, красиво есть, удачно одевается, строит себе дом, наживает себе имущество и проч., и проч. Воюет, дипломатничает, бывает ‘царем’. Бывает ‘учителем’, ‘философом’. Офицером, полководцем. И, смотря вслед ему, говорят: ‘Какое шествование’.
Шествование. Биография. Жизнь.
Поразительно, что, написав столько по философии, я никогда, в сущности, не размышлял. ‘А как же?’ (спросит читатель). — Садился и писал, когда бывал в ‘философском настроении’. Это, — ‘философское настроение’, как и лирическое настроение, сатирическое настроение, — всегда было счастливо (я всю жизнь прожил в радости). Признак счастья в груди всегда выражался у меня в одном: сесть за письменный стол. Оттого я и записывал ‘на подошве туфли’ или в ‘в ‘, пот. что не
знаешь, когда будешь счастлив. Все места моих записей (где) совершенно точны. Итак, едва я сел и перо в руках, как мысли (чувства, идеи, слова) льются, льются, пока не прекращу и встану, ‘позвали к обеду’ и ‘вошли в комнату’. Это, и притом это одно, я и называю ‘великой словесностью’ или ‘великим писательством’. При этом ‘написанное мною’ не есть и не обязано быть ‘умно’ или ‘добродетельно’, — есть и должно быть прекрасно в себе самом, ‘как написанное’ и верно или точно в отношении души моей, быть ‘верной собакой души’. И ‘написанное мною’ есть действительно ‘верная собака души’, и оно прекрасно. Почему ‘прекрасно’-то? Легко и естественно легло на бумагу, и правдиво. Только. Оно может быть ‘не истинно’, м. б. ‘вредно’, дурно. Это вне литературы, т. е. вопрос этот затрагивает другие области жизни, другие категории бытия, ‘пользу’, ‘политику’ и проч. Для ‘литературы’ есть ‘литература’, т. е. прекрасное слово. ‘Это ваши неуклюжееmw-TO?’ (скажут). Да. Ведь если неуклюжа душа, то ‘правдивое зеркало’ и должно быть неуклюже, если душа крива, безумна, прекрасна — то обязанность ‘слова’ такою и дать ее. И ‘мои сочинения’, конечно, есть ‘моя душа’, рыжая, распухлая, негодная, лукавая и гениальная.
— ‘Гениальная’? Почему?
— Потому что ‘гением’ уже во всемирной панораме именуется какое-нибудь и чего-нибудь ‘завершение’, окончательная точка. ‘Конец’ и, м. б., ‘смерть’. Вот это ‘конец’ и, м. б., ‘смерть’, — конец и, м. б., смерть литературы, литературности, я чувствую в себе. Я недаром говорил о глубокой скорби быть литератором, и, когда ‘б. литератором’ (с удачею) всех радует, — меня это (конечно, сквозь точки сияния, моя ‘вечная радость’) томит томлением до того ужасным, черным, что я не умею сравнить. При безумной жажде жизни, именно жизни, я ведь не живу и нисколько не жил, а только ‘писал’. Но, оставляя в стороне ‘самого’ и возвращаясь к теме ‘великого писателя’, я и думаю, что вообще не рождалось еще человека, у которого сполна все его лицо перешло бы в ‘литературу’, сполна все бытие улеглось бы в ‘литературу’. Читатель видит, до чего это не есть ‘качество’, а просто ‘есть’. Мы называем ‘великим развратником’ Дон-Жуана, потому что он только ‘совокупляется’ и ‘обольщает’, ‘великим математиком’ Ньютона, п. ч. он всю жизнь ‘исчислял бесконечное’, и ‘великим мыслителем’ Канта, п. ч. он всю жизнь ‘философствовал’, или ‘святым’ и ‘отшельником’ называем Симеона Столпника, п. ч. ‘он всю жизнь простоял на столбе’, и так точно ‘Розанов’ есть ‘великий писатель’, п. ч. ‘вся его жизнь’ и вся его ‘личность’ перешла, естественно и неодолимо для него самого, в ‘написанное им’. Другие писали — для политики. Еще другие — для религии, еще были: чтобы ‘написать поэму’, ‘стихи’. Я же, в сущности, ‘ни для чего писал’, ‘для себя писал’ с неотделимым всегда впечатлением, что это ‘прекрасно и правдиво’, ‘есть’ и ‘должно быть написано’. ‘Долг’ в отношении литературы я чувствовал, и этот один ‘долг’ и был у меня, щипал меня. Я чувствовал себя ‘грешным’, когда ‘не пишу’, и, по правде, таких грехов у меня не было — я вечно писал. ‘прочесть Розанова’ (всего), я думаю, никогда никто не сможет: п. ч. ведь это надо читать его жизнь: п. ч. я всю жизнь писал, никогда не марая и не поправляя (кроме двух неудачных сочинений, когда я ‘пытался’, ‘устраивал сочинения’). Замечательно, однако, что это не было мурчание струны, а ‘являлись и мысли‘. Откуда они-то являлись? Не понимаю. Мне приходилось встречать людей, которые запоминали мои статьи по их мысли. Да и внутренно чувствую, что есть мысли важные (‘сумерки просвещения’). Но оставляю этот вопрос, о ‘чем наполнена музыка’, и возвращаюсь к музыке.
Это и есть существо. Не одни ‘пальцы’, а еще ухо. В этом секрет. Я помню до гимназии экстатические состояния, когда я почти плакал, слыша эту откуда-то доносившуюся музыку и которой объективно не было, а она была в моей душе. С нею или, лучше сказать, в ней что-то вливалось в душу, и одновременно с тем, как ухо слышало музыку, мне хотелось произносить слова, и в слова ‘откуда-то’ входила мысль, мысли, бесчисленный их рой, ‘тут’ же родившийся, рождавшийся, прилетавший, умиравший или, вернее (как птицы), исчезавший в небе: п. ч. через час я не мог вспомнить ни мыслей, ни формы, т. е. самих в точности слов (всегда неотделимо, ‘вместе’). Это и образовало ‘постоянное писание’, которое никаким напряжением не могло быть достигнуто. К тому же я никогда не ‘напрягался’ и не ‘старался’, а действительно всегда б. ленив (‘Обломов’). Хорошо. Так вот все так вышло от Бога. И по этому качеству (‘вечно обольщающий Дон-Жуан’) я и считаю себя ‘великим писателем’. Я знал свой ‘столп’, и на этот ‘столп’ (музыка, ухо) никто еще не встанет. И у всех ‘литература’ была ‘для чего-нибудь’, у меня же ‘литература в литературе’, или другие ‘привходили в литературу’ — неся достойнейшее, чем у меня, — как во что-то вне себя, как в ‘гости’ и в ‘гостиницу’. Моя же литература и даже (что-то брезжит в уме) литература вообще в своем рождении и существе есть ‘мой дом’, в который я никогда не ‘приходил’, но тут жил всегда и д. б. беспамятно родился.
Я и люблю его.
И ненавижу.
И счастлив им.
И от него вся чернь души и жизни.

(12 декабря 1913 г., преодолевая послеобеденный сон)

* * *

15 декабря
Где ‘мое’ кончается — кончается история.
Нельзя ничего понять не ‘мое’.

~

За ‘мое’ — мифы, предположения, догадки, страхи. ‘Не нужно’, ‘закрой глаза’. Бука.

* * *

16 декабря 1913
Только душу мою я сторожил.
Мира я не сторожил.

(в казначействе перед решеткой)
(пенсия 49 р. в месяц)

* * *

17 декабря 1913
Конечно, тайный иудей сказался в Мер. Как легко он выговорил (‘Рел.-фил. собр.’, Бейлис): ‘Россия лежит у себя самой в дому трупом‘. Этого не сказал все-таки ни Философов, ни Анна Павловна. Почему же он сказал. П. ч. Россия ему не родная. И уже давно, всегда чувствовалось, и в 1903—1904 гг., что Россия ему чужая.
В тайне души он не выносит России: от этого, как кончились ‘заседания’, литература и проч. (в апреле), он ‘в вагон’ и за границу.
‘вези меня, Зина, подальше от этой вони‘. И везет, бедного, — эту ‘иностранную поклажу’, — чуть не в багажном вагоне за границу. Лучше бы среди своих коробочек и картонок, длинных чулок и всякой ‘парфюмерии’. Que ce que le Mar.? Ce la chose de parfumerie… {Что такое Мер.? Это предмет парфюмерии… (фр.).}
В то же время вот за 13 лет, что я его знаю, он не сказал ни одного порицания евреям. Беспорочный народ? Но у них это общий метод — не проронить слова дурного о ‘священном народе’.
И банки, и все — не порицаемо.
И сосут нашу кровь — не порицаемо.
Однажды он мне сказал проникновенно (он редко, но иногда так говорит):
— Влад. Соловьев, умирая, молился за евреев.
Конечно, за ‘отмену у них черты оседлости’.
Мер. сказал это как конфиденциальное сообщение. Я смутился. Это было особенное (в тоне).
И все они таковы. До России им дела нет. Втайне они ее ненавидят или во всяком случае вполне равнодушны. От этого и Флексер (Волынский) так равнодушно напал на ‘шестидесятников’, которые нам все такие родные, и Айхенвальд — на Белинского, по которому мы ‘все учились’. И напали не преждевременно, а ‘вовремя’, когда зуб получил укус и когда лев был ‘слишком мертв’, чтобы ответить биющему. Это благоразумное и вовремя нападение — чисто еврейское. Еврей без ‘подготовленной почвы’ не решится на крупный шаг, — ни в торговле, ни в литературе. Также и Г. ‘поет славянофилам’, когда стало безопасно петь.
И все это — равнодушно. ‘Это не безрассудные русские, которые ломают себе шею’.
Но в равнодушии — и слабость. Увы, ‘сваривает металлы’ только сильное пламя. Евреи завладели русскою литературою, но они не ‘сварились’ с нею. Они — господа, но этих господ ненавидят (втайне и презирают, даже ‘Кондурушкин’. Я слышал разговоры: везде перед евреями страх, но ни одного о них теплого слова, даже левых).
Русские равнодушны к евреям (кроме ‘милого друга’, у меня — Столпнер, у Веры — Маруся). К массе их равнодушны, ‘за пределом своего дома’, вне личных и поименных отношений.
Евреи, т. обр., не просочились отнюдь в русских. И внешний теперешний захват, очевидно, временен.
Это хорошо. И эту ‘черту’ разделения и сопротивления должно удерживать. Дело Бейлиса имело громадные последствия, — и именно тем, что русские были здесь поражены. Это ‘торжество евреев’ открыло всем глаза. Множество людей — пусть безмолвно — испугались за Россию. Увидели угрозу будущности России. Во время Бейлиса ‘черта оседлости’ была как бы снята: они точно хлынули всею массою в Россию, все увидели, что они всем владеют, деньгами, силою, властью, прессою, словом, почти судом и государством. Пережили ужас. И этот ужас чувствовался в каждом дому (домашние из-за евреев ссоры, споры). До Бейлиса не было ‘вопроса об еврее’: вопрос был решен в их пользу, и бесповоротно. ‘Только одно правительство задерживало, но оно косно и зло’. После ‘дела Бейлиса’, когда увидели, что оно сильнее самого правительства и что правительство не может с ним справиться, несмотря на явность правды (Андрюша, очевидно, ими убит), — когда они вывезли с триумфом своего ‘Бейлиса’ и наградили его покупкой имения в Америке, а г. Виленский тоже выехал за границу: все увидели, что ‘сплоченное еврейство’ куда могучее правительства ‘в разброде’, спорящего и вздорящего. И поняли, что правительство одно ‘кое-что еще защищает’ и кое в чем ‘сдерживает’ евреев, ‘общество’ же — положительная труха.
Вот отчего, если бы ‘дело Бейлиса’ было нами выиграно, ‘еще более угнетенная нация’ пошла бы гигантскими шагами к триумфу и победе.
Теперь ее дело ‘застряло’.
Она, несомненно, почувствует громадный отпор в молчаливых русских душах.
И отдаленно и ноуменально: Христос еще раз победил, после того как они ‘еще распяли’…
И, по-видимому, это судьба и будущность: евреи тем более будут всякий раз проваливаться, чем они еще раз будут ‘распинать’…
Именно, именно в торжестве их — провал, поражение и слабость. Так в Апокалипсисе и сказано о ‘победе’ тех, которые ‘претерпели’…
Будем ‘терпеть’…

* * *

18 декабря 1913
‘Не пришли к Суворину’ (в юбилей) очевидно составило какую-то конспирацию, и были ‘уговоры не прийти’: ибо не только тогда кричали во всей печати: ‘Мы не пришли’, но, когда я издал его письма и сказал, что ‘он не обиделся’, никто не поверил, а все стали уверять, что ‘ему было очень больно’.
Но уверяю, что больно не было. Это я знаю, как ‘свой человек там‘.
Но отчего? Об этом я размышлял.
‘Не пришли’ все те, которые были чем-нибудь обязаны Суворину.
Естественно, ‘не пришел’ Амфитеатров, забравший шесть тысяч аванса, вышедший из газеты и даже не сказавший ‘уплачу’, и не уплативший, и несмотря на успехи ‘России’, т. е. уже начавший загребать деньги {Случайный рассказ об этом конторщицы ‘Н. Вр.’ Сам С. об этом никогда не говорил.}.
Столь же странно было бы сказать старику: ‘Здравствуй’ — Мережковскому, коего даром объявления в ‘Нов. Пути’ печатал Суворин. И свидания с коим столько раз он (Мер.) просил через меня. Но я, зная, что ничего не выйдет, и зная взгляд старика на Мер., уклонялся исполнить просьбу друга.
Стыдливые истины.
И ‘не пришел’ никто из студентов и молодежи, за которых, по письмам, не видя их в лицо, ‘распоряжением на контору’ уплачивал Суворин (плата за учение, — так помощь).
Милый, прелестный старик. Как чту я твою память. Она вся благородная. И как понятно, что тебе ‘не пожал руку’ в 70 лет неблагородный век.
И что ты остался спокоен и после этого продолжая делать добро людям, которых никогда даже в лицо не видал.

~

~

~

А Изгоев, как черная собака, писал о нем сейчас после ‘сын безграмотной попадьи и битого фухтелями николаевского солдата’.
Об этом Изгоеве говорил Столпнер: ‘Он никогда при разговоре не смотрит в глаза вам’. Это я заметил тоже, раз видев его у Вергежской. Всегда потупит глаза.
Судя по словам в одной его статье (в ‘Р. М. ‘), ‘нет хуже окаянства, как давать сведения кой-куда’, я думаю: уж не дает ли он этих ‘сведений’. Боль оказывания имела что-то личное. И тогда понятен вечно потупленный взор.

(за занятиями)

* * *

18 декабря 1913
Говорят, вечна одна истина, и только она.
И вечна одна добродетель. И тоже только она.
С такой надеждой можно бы жить, и ради этого стоило бы осуществлять в себе и истину и добродетель. ‘стать их Личардой верным’, как выражается Смердяков.
Но ведь этого нет.
Напротив, ‘истина’ — это мелькание.
И добродетель ‘там где-то’…
Перед глазами именно не истина и именно не добродетель. Постоянно. Самое устойчивое именно ложь, и самое устойчивое именно безобразие.
Попробуйте-ка постарайтесь ‘утвердить истину’. Ноги сломаются. Грудь задохнется. Упадешь. И все-таки ‘истину увидишь только в спину уходящею за горизонт’. И только отрада, что, умирая, мотаешь головой ей в спину: ‘вот она! уходит! бегите за ней’.
А ‘утвердить ложь’ ничего не стоит. Да нечего и утверждать: стоит столбом и никуда не валится.
То же и добродетель: ‘ничего нет скучнее и монотоннее’.
Так что Платон, сказавший, что ‘истины суть идеи’ и что ‘они вечны‘, а ложь есть призрак, — не ошибся ли глубочайшим образом? Счастливый оптимизм, должно быть сказанный в счастливую эпоху ‘семи мудрецов’. Эти ‘семь мудрецов’ перекликались друг с другом своими ‘истинами’, не замечая, что никто на них не обращает внимание и что самих ‘мудрецов’ замариновали в спирт и выставили в Кунсткамере ‘для обучения юношества’. — ‘вот какие бывают в истории чудаки’.
Ну, так что же?
Ложь. Безобразие. — Что вы этим хотите сказать?
Ничего. А только очень скучно жить.
Не от этого ли я ‘не принимаю участия в жизни’.
И ‘отвалился в сторону в канавку’.
Не только от этого. Но отчасти и от этого. Мое глубокое убеждение, что интереса жить — очень мало.
Тогда не переменить ли все в себе и вокруг себя и сказать о лжи и безобразии: ‘вот боги наши!’ — ‘Новые боги!!’
Будет плакать душа.

~

О, она будет очень плакать, эта душа.
Суть мира, что он забыл о своей душе.

(оторвавшись от других занятий)

* * *

18 декабря
Корректные люди…
Они не нарушают никакого закона, напротив, они напоминают другим о законе.
Всю жизнь они трудолюбивы, и их доходы покрывают их надобности.
Никому не должны. С какой же стати они будут произносить: ‘И остави нам долги наши’.
В каком бы то ни было смысле. Позвольте, с какой стати он пойдет и начнет ‘исповедоваться попу’. Да ему и рассказать нечего.
‘Жил правильно и исполнял все свои обязанности. И напоминал другим об их обязанностях’.
Любить? Но он никого не любил, кроме своей жены. Т. е. не вступал в связь ни с какой другой женщиной, кроме своей жены.
О чем же говорить К. Арсеньеву с Богом? О чем говорить тому, кто 40 лет ‘стоял на посту чести’.
Они правы перед землей и небом, как древние фарисеи, и до христианства им дела нет, а язычество они ‘отвечали на экзамене, когда их спрашивали: ‘мифы’.
— Вот история Тезея…
— Вот различие Парнаса и Олимпа…
Эти-то лучшие и, признаться, первые (очевидно!) люди нашего времени и покончили с религией…
И Чернышевский ведь был первым учеником в Саратовской семинарии.
И Добролюбов был любимое дитя в благообразной протоиерейской семье.
Первые. Лучшие. Благообразные. Без упрека и греха.
Немножко тупые. Но такою неуловимою формою тупости, которую не могли заметить ни они сами, ни окружающие их.
Как не могли заметить тени около себя, сколько ни оглядывались древние фарисеи.

(вагон)

* * *

19 декабря
Не знаю, как теперь, — но до 1904—1905 г., когда я писал много передовиц в ‘Нов. Вр.’ и вообще теснее стоял к средоточию газеты и, так сказать, к ее гражданскому и общерусскому делу, — я чувствовал ее отношение к другим газетам. Было впечатление, как бы этих других газет не было. ‘Нов. Вр.’ терроризировало все другие газеты, притом не замечая вовсе их, не замечая своего до известной степени ужасного дела. Суть этого ‘террора’, не замечаемого вовсе редакциею ‘Н. Вр.’, заключалась в том, что голос всех других газет — притом довольно читаемых — был до того глух в России, до того на них всех, кроме одного ‘Нов. Вр.’, не обращал никто внимания, — не считались с ними, не отвечали им, не боялись их ругани и угроз и, увы, не радовались их похвалам и одобрениям, как бы они все печатались на ‘гектографе’ и вообще домашним способом, ‘еще рукописно’ и ‘до Гуттенберга’, как ученические школьные журнальчики. Было что-то малолетнее и никому не нужное в них. Между тем пописывали (там) и профессора. И вот эти тоже ‘профессора’, голос которых в самом ‘Мин. нар. просвещ.’ не обращал на себя никакого внимания, если они не печатались на столбцах ‘Нов. Вр.’, — чувствуя полное свое бессилие сказать что-нибудь громко без связи с ‘Нов. Вр.’, — и это года, и долгие года, накалились таким бешенством против ‘Нов. Вр.’, какое вообще не имеет параллелей себе иначе как разве в классическом и библейском мире, в ярости Медеи, оставленной Тезеем, или Соломона, остриженного Далилой. На много лет, на десятки лет, — ‘Нов. Вр.’ сделало неслышным ничей голос, кроме своего. Шперк, который понимал практические дела как-то лучше и яснее моего, говаривал: ‘пока я не буду печататься в ‘Нов. Вр.’, я считаю, что я вообще нигде не печатаюсь’ (‘отчего?’ — спрашивал я мысленно, удивляясь, и понял только через годы). Отсюда напомнившие мне это недавние слова . П. Перцова: ‘Когда была напечатана первая статья моя (. . П.) в ‘Нов. Вр.’, в пору ‘Нового Пути’, — то Дим. Серг. (Мережковский) сказал мне (тогда — друзья до неразъединимости): ‘вот и отлично, Петр Петрович, что вы прошли в ‘Новое Время’, — за вами и я пройду’. Отсюда бешеные порывы, — до слез каких-то, пройти в ‘Нов. Вр.’, Рцы. При этом все, и Рцы, и Мережковский, и кой-кто еще, ругали ‘Нов. Вр.’ и видели (не все истинно, но кой-кто и истинно) его дефекты. ‘Ругают’, а ‘только бы пройти сюда’. Один из старых членов редакции мне сказал как-то (с 1/2 года назад): ‘о,
В. В., — вы не знаете, какие лица просились к нам, присылали статьи. Но мы отказывали, видя, что тускло написано‘. Таким образом, ‘вся литература побывала тут’, но… ‘много званых, а мало, избранных’. В этом и секрет бешенства, и притом единственный секрет. Вся почти литература просилась: а вы понимаете, что значит обида ‘не быть принятым’,
— понести рукопись, свернутую в трубочку, назад, к себе, домой. ‘Не приняли. Не нужно’. Когда по настояниям М. М. Федорова я ездил раза 3—4 к Александру Ник. Веселовскому попросить статью к Пушкинскому юбилею в ‘Литер. прибавл. к ‘Торгово-Пром. газете’, он, все обещая и все не исполняя (оттого и был 4 раза), все почему-то говорил о ‘Нов. Вр.’, в чем-то когда-то его обидевшем. В чем и когда — я не мог понять. Веселовский был европейская величина, и ‘что бы ему считаться’. Но он годы не мог забыть, и было видно, что он сердился. Семенов-Тяньшанский (академик, географ) печатается, — иногда мелким шрифтом (шрифт всегда по усмотрению редактора) и, очевидно, ‘с удовольствием’. Да и как иначе: все читают, все внимают, вся Россия слушает каждое мое слово, всякую мою мысль. За ‘таким делом’ побежит всякий, и академик, и герой войны. Это ‘открытие книгопечатания’. Теперь: не будь бы ‘Нов. Вр.’, — их всех ‘слушали бы’, ибо не было бы неравенства и преимущественности. ‘Нов. Вр.’, достигнув (черт знает какими путями) колоссальной преимущественности, как бы всех ‘их’, всю печать — спустила в какой-то погреб небытия, к качествам ‘гектографа’ и писания для себя. ‘Ты, Рцы, гениальный человек. Так думаешь, и мы не оспариваем. Но тебя никто не видит и не слышит… Мы, положим, и дураки сравнительно с тобой, но наши разговоры вся Россия слушает, интересуется ими и о них, в свою очередь, разговаривает’. Это почти ‘безумное’ положение вещей, может быть, почти ‘преступное’, — коего как-то сумел достигнуть старик Суворин, и оно спокойно держится, без всякого потрясения, и теперь, — действительно удивительно, и может быть, не бывало в мире печати. При этом нужно иметь в виду изумительную распущенность и халатность в самой редакции, в ее ‘кабинетах’, проистекающую из полной уверенности, что ‘все так и останется’. Я никогда не видал, чтобы деятельность редакции была напряжена, старательна ‘на этот час’, ‘на эту неделю’. Мож. быть, в России многое ‘трясется’, но в ‘Нов. Вр.’ ничего не ‘трясется’. Вот Богачев бредет с сигарой, вот ‘кой-кто’ не совсем трезвый. Все ругают редактора, что ‘не прошла моя статья’, почти вслух и ему в лицо, и он курит папиросу и ничего не отвечает. Играют в шахматы. ‘Кажется, нигде и никаких событий не происходит’. Этот полный и постоянный покой редакции проистекает из уверенности, что ‘с газетой ничего не случится’ — одно и что ‘мы делаем доброе для России дело’ — другое. Я много слышал со стороны: ‘Как отлично держится ‘Нов. Вр.’ (в процессе Ющинского): между тем никто ‘не держался’, никакого напряжения не было, а только ‘меньшиков писал свои статьи’, и ‘Розанов писал свои статьи’. Евреев презирали (в редакции), как и всегда презирали, но в это время не презирали больше, чем во всякое другое. Мне кажется, что ‘великое дело ‘Нов. Bp-ни’ (поистине великое) основывается на том, что в России рассматривали, и давно рассматривали, что это есть единственная газета собственно русская, не с ‘финляндским оттенком’, не с ‘польским оттенком’, не, особенно, с ‘еврейским оттенком’, а своя, русская: и все нормально-русские, просто-русские, держатся ее, потому что иначе и взяв в руки другую газету, они, собственно, потеряли бы нечто в ‘русском в себе’, а они этого — не хотят. И так как Россия с Петра Великого есть уже ‘западная держава’ и в лице, напр., правительства нередко только перебегает от ‘поляков к финляндцам’ и ‘чаще всего к жидам’, вообще нередко бывает больше ‘инородческим правительством’, чем русским: то ‘Нов. Bp-ни’ почти постоянно приходится быть в оппозиции правительству, и оппозиционный характер его никто так хорошо не знает, как остальная печать, и это-то еще более вызывает ее бешенство. ‘Как смеет эта газета быть в одно и то же время оппозиционной и в то же время глубоко русскою’. Потому что все-то другие газеты суть ‘оппозиция правительству’ с точки зрения интересов Финляндии или интересов Польши или чаще всего с точки зрения ‘черты оседлости’, наконец, ‘оппозиция’ думской партии, кадетов или октябристов, или ‘оппозиция’ Михайловского и Щедрина и стоящей за ними ‘молодежи’, которая никак не есть Россия, а только ученики и учебники в России. Вот ‘русские вообще’, притом ‘зрелые русские’, уже в работе сущие, живущие, домоводственные, отцы, семьянины, — все и ‘держатся’ за ‘Нов. Вр.’, с провалом коего они просто почувствовали бы, что ‘коренная Россия провалилась’, что ‘мы все провалились’, что ‘провалилась деловая Россия’, морская, железнодорожная, сельская, фабричная, городская, земская: и осталась только ‘учащаяся молодежь’, полузакланная (идейно) евреями. И эта фундаментальная Россия великим и сознательным упором своим не даст и не дает ‘провалиться’ ‘Нов. Вр-ни’.
Вот в чем дело. Вот отчего даже враги рвутся напечатать здесь ‘хоть несколько строк’, хоть ‘маленькую статейку’. Отчего ‘громилы’ 1-й Думы присылали сюда потихоньку статьи, и все делая вид, что ‘ни за что не станут читать ‘Нов. Вр.’, в сущности, только его одно и читают с интересом, тревогой и страхом. С тоской и злобой. С подавленной грустью, что это пишут не ‘они’ и что, главное, не они ‘здесь печатаются’.
Секрет полишинеля.
Как это устроил и, главное, как это удалось Суворину — не понимаю.
Роль его в печатном мире неизмеримо большая не только И. С. Аксакова, но неизмеримо большая и Каткова, которого правительство читало и побаивалось (ибо Государь читал его), но общество русское не читало вовсе. А в конце концов ‘печать’ все-таки — ‘дело общества’, и ‘не читаемая обществом газета’ тоже есть ‘гектограф’, но ‘для правительства’.
В ‘Нов. Вр.’ есть много удивительного. Кой-что есть даже иррациональное. ‘Иррациональные-то вещи и удаются’. Это — так спокон веков. ‘Черт свистит в дудку, а люди танцуют’.
Но добрый Суворин верил в Бога, и я верю, что ‘свистит ангел’. Добрый Ангел Русской Земли.

(почему они ‘не пришли’, эти знатные литераторы)

* * *

Да, они ‘не пришли’, — но сидел у Суворина за обедом Сальвини. ‘однако же Сальвини — не Дорошевич’. Хорошо. Соглашаюсь. Приехал в Петербург герой болгарской войны (забыл фамилию) — его принимало у себя ‘Нов. Вр.’. Наконец приехало монгольское посольство: лица видом — прямо допотопные, прямо спутники Атиллы, и те самые, которых победил Димитрий Донской. ‘Идемте, В. В., смотреть монголов’. И мы побежали. Едят апельсины. В кофтах желтых. Черт знает: целый ‘Розанов’ каждому в рот влезет (особенно огромное, чудовищное, устройство головы и лица), и он его ‘проглотит’ как котлету: и сидят в зале ‘Нов. Вр.’, где, бывало, старик Суворин встречал с гостями новый год.
Вс ‘интересующееся Россией’ и имеющее ‘нужду до России’ входит в ‘Нов. Вр.’, даже не интересуясь и, в сущности, не зная, что есть ‘Биржевка’, ‘День’ и ‘Русское Богатство’.
Вот в чем дело. И почему Суворин был так спокоен, что к нему ‘не пришли’.
Духовно он всю Россию имел в гостях, и это что-то большее, чем если бы он имел ‘в гостях’ Кугеля и В. И. Немировича-Данченко, который к нему просился в корреспонденты (Японская война), но не был принят: ‘и дорого, и будет врать’ (мотивы отказа, мной слышанные).
И он стал врать, вместе с Григорием Спиридоновичем, для московской газеты.
Я всячески жалею, что А. С. Суворин не сошелся (или не вполне сошелся) с Сытиным (И. Д.), который есть гениальный русский самородок. Кое-что другое, но в том же масштабе, гений и размах, как старик Суворин. Вдвоем они могли бы монополизировать печать, — к пользе и силе России. Теперь ‘Рус. Слово’ и главное — сытинское книгоиздательство — полурусское и поверхностное, в сущности — преуспевающий трактир. Могло бы быть иначе. Тут я кое-что должен был сказать Суворину. Но вот догадываюсь только теперь. Тогда социалистики совсем отлетели бы в сторону, а теперь они имеют прибежище у Сытина.

* * *

22 декабря
Всякое преобразование, однако, есть перелом. О чем-то было ‘да’, о чем-то стало ‘нет’.
И все тосковали люди. Плакали. Молились.
И все из ‘да’ переходило в ‘нет’.
Преобразовывались. Преобразовывались.
И видишь — одни щепки.
Человека и цивилизации.
Щепки и сор.

(говоря с Цветковым, откуда взялся пиджак)

* * *

Губы и сближаются с губами, и выходит поцелуй.
Длинный.
Так и говорят: ‘Назвался груздем, полезай в кузов’.

(22 декабря 1913 г.)

* * *

23 декабря 1913
…и молоденькие, едва ли даже двухгодовалые, — совсем дети,
— подбегая сзади, вскакивали на сестер старших, на матерей, тетей, двоюродных, троюродных, вероятно — бабок, — ничего не понимая и не разбирая, потому что в них играла кровь. Так красиво было смотреть, но неловко было смотреть. Старшие не обращали на них внимания, да и отгоняли пастухи. Вообще ничего не было. Но внешнее выражение ‘охотки’ было, — такое красивое у этих чистых и еще невинных отроков, мальчиков. Детство уже прошло, они явно были мальчики. Но и мужество еще не наступило: они были на 1/2 аршина ниже нормальной лошади и на 3/4 аршина короче ее. В первый раз видел именно этот возраст у лошадей (‘подростков’ в бычках часто видишь). Пока 1 1/2 — 2 минуты я смотрел, они непрерывно подскакивали и делали усилие вспрыгнуть: символ возбуждения был так красив, умеренно-велик и почти приближен к человеческому…
С усилием я отвел глаза (неловко).
— Их всех мы к осени выхолостим (оскопим), — сказал он (спутник мой по поездке).
— Жестокий! жестокий! жестокий! — кипела у меня буря в душе. Нет, стояла тоска.
О, заповедные мощи древности: как вы необходимы не человеку одному, но животному! Где сохраняется virgo infanta, ‘нетронутая дева’ Природы — Genitricis {мать-природа (лат.).}. Где нож скопца не гуляет. Где лист с дерева не срывается. Всякий цветок расцветает и доцветает. Плодов не собирают, но они уходят в землю, и вырастает еще дерево.
И травы, деревья, козлы, овцы, лошади, коровы зачинают благословенных детей в покое, без того, чтобы человек засовывал грязные пальцы между ними.

(вспомнил Сахарну, после газет)

* * *

23 декабря
Очень это чистосердечно и глубокомысленно: два полноправных гражданина, Никифор и Алексей, отворяющие двери публике в клиническом институте Елены Павловны, сострадают профессорам ‘неполноценной’ нации:
Якобсону — по гинекологии,
Блюменау — по нервным болезням,
Явейну (женат на еврейке, — и ассистент),
Бичунский — еврей,
Гранстрем — немец,
и директору
Долганову — хотя крещеному и якобы русскому, но происходящему от евреев.
И Кондурушкин, которого едва пускают где-нибудь писать, возлежит на груди несчастного, обездоленного Горнфельда, который его пустил ‘давать заметки’ в ‘Русском Богатстве’ и рекомендовал как ‘сносного’ — ‘Русским Ведомостям’.
И вот эти три, Никифор, Алексей и Кондурушкин, рыдают на плече у своего начальства, вопия и скрежеща зубами:
— Презренное, отсталое Русское правительство! Оно держит в полном бесправии талантливую, великодушную, благородную нацию. Оно лишило представителей этой нации самых первых, самых естественных и элементарных прав — права свободного передвижения, права натурального расселения. Мы, русские, со своим зоологическим национализмом, лишили их всего, лишаем света учения… О, о! о!!!..
Явейн и Якобсон вынимают из жилетного кармана по пятиалтынному и дарят полноправным Никифору и Алексею ‘на чай’, а Горнфельд тоже пошел было в карман, но, высунув пустую руку, ‘пообещал’ Кондурушкину касательно его статьи, которую если подправить и отбросить конец — то она может ‘пойти’.
Все три были очень счастливы, Алексей, Никифор и Кондурушкин. Блюменау, Якобсон и Бичунский были не так раздражены, видя, что в России их не все не понимают, например ‘наш известный народный писатель Кондурушкин’.
Горнфельд ощупывал в кармане серебряный рубль, который он никуда не истратил.

* * *

23 декабря
Поговоришь о евреях — и во рту какой-то неприятный вкус.
Это — серьезно, это не предрассудок и ‘кажется’.
‘Прикосновение к Священным книгам оскверняет руки‘ (многократное изречение Талмуда).
И кто ‘произнесет Имя’ — должен после этого вымыть руки (в одной пьесе у Эфрона-Литвина: ‘подайте воды и полотенце, потому что я взволнован и произнесу Святое Имя’. Эфрон ‘готовился быть раввином’ и знает эти бытовые мелочи, точнее, аксиомы религиозного Устава).
Так это и перешло даже в литературу. Я ясно чувствую ‘скверный привкус’ самых статей об еврействе, ‘за’ или ‘против’, идеалистически или реалистически написанных, все равно. ‘Потерся об еврея — загадился’. ‘Поговорил с евреем — самому нехорошо’.
Так они пропахли, промаслились обрезанием, т. е. вот этим специфическим потом своих обрезанных частей… И говорить, думать, спорить об них — точно копаться руками в халдейских юбках, штанах и каких-то грязных невыносимых тесемках, которыми они стягивают свои мужские и женские чресла.
‘От чресл его вождь’ и еще что-то… Мы затыкаем нос. Вот отношение.

* * *

26 декабря 1913
…да, русская армия ‘позорно бежала перед японцами’ и ‘утонула в интендантских сапогах’, как кричал социалист и армянин Зубаров во 2-й Госуд. Думе при радостных воплях всех левых скамей: но она может, однако, дать ‘по морде’ всем социалистам мира, нашего и заграничного, и утопить в сортире из собственных испражнений всю ‘жидову’, тоже нашу и заграничную. И сию добродетель свою она показала сейчас же после Японской войны, когда в Москве один — ОДИН — Семеновский гвардейский полк разбарабанил всю революцию.
Помните это, социалисты, и прячьтесь по щелям своим. Ваш удел, социалисты, не чистое поле, не панорама всемирной истории, а щель.
Щельная история и щельные люди. Вы иногда больно кусаетесь. Но из щели. И никогда щельных размеров не перерастете.

* * *

27 декабря 1913
Так сокрушается Кондурушкин о ‘неравноправии с собою’ бедного Гессена, у которого просится напечатать хоть ‘что-нибудь из своего’ в газете.
И негодуют гражданским чувством русские Муций и Сцевола, Философов и Мережковский, что правительство ‘затыкает глотку’ бедным евреям черты оседлости…
Гессен, не вынимая другой руки из кармана, берет ‘ихнее’, — и выдает ордер на кассу своей газеты, уплачивая Кондурушкину по 7 коп. со строки и Мережковскому с Философовым по 15 коп. со строки.
И несет домой Кондурушкин свои 7 коп.
Мережковский с Философовым садятся в автомобиль и увозят домой свои ‘по 15 копеек’.
На другой день в ‘Речи’ выходит ‘ихняя дрянь’. Но ничего особенного от этого не происходит, и ‘проклятое отечество’ все стоит по-прежнему.
Несносное отечество, которое ничем не разбудить.

(vox clamantis in deserto)
{глас вопиющего в пустыне (лат.).}

* * *

XII.1913
…словом, рабби Акиба был ‘Розанов I века по P. X.’, такой же неуч, такой же гений, такой же мудрец и поэт, а ‘Розанов’ есть ‘акиба XX века’, тоже ‘пастух и неуч’, который все знает. И позволяет сейчас разболтать тайну Акибы, ибо кажется, вот ‘кончается все’ и ‘ничего не надо’.

(в партере театра бывшего ‘Коммисаржевской ‘)

* * *

30 декабря 1913
Мудрость одиночества…
Мудрость пустыни (вокруг себя).
Вот монастырь…
Если так — ‘осанна’. П. ч. это ничему чужому не мешает, ничего не ограничивает, а только выявляет свое ‘я’. И не враждует с семьей и браком, да и вообще не есть принцип, а факт.
‘Я один, и мне хорошо‘. Кто смеет возразить? Да и не таков ли я? Мне тоже враждебен шум и люди.

(сидим с Таней возле заболевшей мамы)
(острое, поиспугавшее нас заболевание)

* * *

30 декабря 1913
Лермонтов только нескольких месяцев не дожил до величины Байрона и Гте…

~

Не года, а нескольких месяцев.

~

И мы в темах лирики (и эпоса), которые у Пушкина были благородно-личны, тогда как у Дерм, они были универсально величественны и были как-то схематичны, алгебраичны, не относясь к ‘я’, к ‘XX веку’, к ‘русским’, — но к ‘человеку’ всех времен и народов:
И долго на свете томилась она
Желанием чудным полна…
Мы получили бы, Россия получила бы такое величие благородных форм духа, около которых Гоголю со своим ‘Чичиковым’ оставалось бы только спрятаться в крысиную нору, где было его надлежащее место. Бок о бок с Дерм. Гоголь не смел бы творить, не сумел бы творить, наконец, ‘не удалось бы’ и ничего не вышло. Люди 60-х годов ‘не пикнули’ бы. Их Добролюбовых и Чернышевских после Лермонтова выволокли бы за волосы и выбросили за забор, как очевидную гадость и бессмыслицу. Неужели смел бы писать после Лермонтова Шелгунов? Таким образом, вот в ком лежал ‘заговор’ против всего ‘потом’ у нас (нигилизм).
Но значит…
Это не случай, а Рок. Ибо слишком большие вещи, суть Рок…
И все-таки проклятый выстрел Мартынова. Пусть ‘Рок’: но орудием его был злодей.

* * *

— Не уступлю. Не уступлю. Не уступлю. Не уступлю.

(от Митюрникова: ‘Никакие Ваши книги не идут. Продажа совсем остановилась’) (очевидно, в связи с ‘делом Бейлиса ‘)

~

Что смущаешься, Розанов? Будь красивее. Литература — красота: и если ты будешь красивее, ты победишь.
Приляг к земле, как зверь, и ползи, и ластись. Красивую строчку пусти. И кроткие очи. Все употреби в дело. И — победи.
Ты не должен не победить. Ты не вправе не победить. За тобой кабак. Если ты не победишь, кабак разольется и затопит все.
Хитрости. Хитрости. Всего, что угодно. ‘последнюю честь’ брось на жертвенник. Пусть сгорит все. Но чтобы кабака не было.
Ведь, ‘если победишь ты’, всех этих ‘уханцев’ литературы не будет, и ставка действительно огромная, и ‘они’ не без причины уперлись. В толстых журналах — ни одного о тебе упоминания, а ‘библиография’ в них наиболее памятна, и по ней берут книги. Естественно. ‘Розанова нет’, ‘не рождался’. Вся причина тебе быть красивее и все-таки вырвать Победу.
Вырву ли?
Не знаю.
Вырву. Через много лет, но вырву.
И похороните не вы меня, а я вас.
Чувствую. Чувствую.
‘Не читают’, и все-таки я чувствую Победу.
Она в мозгу моем. Она в костях моих. Она в дыхании моем: я дышу сильнее, чем вы, и передышу вас.
Не задохнусь. Не воображайте.
Со мной Бог. А с вами нет ничего (‘нигилизм’).
Вы мне куете судьбу, как Страхову (‘не читают’), но страховской судьбы из меня не будет. Я хитрее его, и я талантливее его. Он камень, я звезда. Он, м. б., благородный камень, а я подлая звезда. Все равно. Меня увидят и меня сохранят.
Мое имя никогда не будет забыто, а с именем — и мысли. ‘Розанов сказал’, ‘Розанов хотел’, ‘Розанов пытался’.
Если мой ум и не будет помниться (м. б., и не стоит) — мой порыв будет помниться. История ‘моего сердца’ не пройдет в литературе русской: а сердце-то я и хотел сохранить, для сердца я работал.
‘Мое дорогое!’ ‘мое дорогое!’ — вот что сохранится. Не ‘мое истинное’, чего, м. б., и нет. Но ‘мое дорогое’ как зверь проползет из поколения в поколение и все будет поднимать глазки, и эти глазки будут ворожить сердца людей.
‘Вот Розанов чего хотел’, ‘сделаем, как Розанов хотел’.
Ползи же, зверь мой, дальше. Ползи, не уставай. И нашептывай людям дорогие слова.
Будь хитер и терпелив. Идет дождь. Терпи. Горит ‘твое’ — терпи. Все выноси. И грызи, грызи кабак и его вонючий запах.
Смотри, он затянул все.
Увяли розы. Меркнут звезды. Могучий tabes {разложение, тяжелая болезнь (лат.).} разливается по миру. Tabes — знаешь ли ты его? О, как трудна болезнь. Как страшна она. Сохнет душа.
Только чудо может спасти.
Розанов, будь чудом своей земли. И моли Бога, моли Бога, потому что ты сам ничего не можешь, но если Бог с тобою — чудо выйдет.
Бог с тобою, Розанов. Не смущайся. Кто дал жизнь миру, может исцелить и неисцелимую болезнь.
Болезнь будет исцелена.

(все же на этот год придется отложить печатание ‘Оп. л.‘: 8000 долгу в типографию. Больше нельзя. Может семья погибнуть) (к этому относится мое: ‘терпение’)

* * *

Почему фараоны хоронились не при основании пирамид?

Хороним ли мы усопшего, мы кладем его на дно могилы. Это так естественно: прийти и положить, принести на плечах — и положить. Во всяком случае положить… Пирамида — гробница, могила фараона: в таком случае естественно было бы, что тело фараона будет положено в основании пирамиды, и она — воздвигается над ним как его ‘мавзолей’, ну — храм посмертный. Но и в мавзолее тело кладется — на дно, на пол, невысоко над полом, если оно помещено в особую ‘раку’. Так, в храме св. Петра в Риме есть усыпальница Ап. Петра: пол храма идет ровно: затем сделано в нем большое углубление, туда сходит папа и служит службу Апостолу, читает молитву перед его прахом. Но и в сем случае папа спускается вниз.
У египтян единственно приходилось подыматься от дна пирамиды
— вверх, почти до половины ее… Половина пирамиды: это страшно высоко! Ведь пирамида — почти гора! Это есть каменный огромный холм, — и вот нужно было дойти почти до половины его, чтобы найти маленькую комнатку, где находится, живет, существует, казалось бы, ‘уснувший фараон’.
В обычном костюме, правда, — нарядном костюме египтянина, ‘по всей форме’, я нахожу разрешение пирамиды.
Тело фараона положено на ‘такой мере в отношении вершины и основания’, на какой мере от середины головы и подошвы ног положены необыкновенные, исключительные украшения египтянина,
— и мистического ‘переносного’ значения.
Почему все египтяне это думали — постигнуть невозможно. Я могу только сообщить факт, который слышал и при слышании тоже ‘содрогался от страха’, что в случаях казни через повешение преступников — наблюдалось, что эта часть у них становится ‘как изобразили у умершего египтянина’. Слова эти я слышал от В. Т. Б-ина, который их сказал секретно, очевидно, тоже от кого-то узнал, м. б. медика. Но во всяком случае это можно проверить расспросами. Рассказывавший мне объяснял, что вследствие задушения кровь не попадает более в мозг, через то тело переполняется кровью и явление вызывается, правдоподобно, к жизни этим.
Но у египтян в основе лежало не это, а следующие их засвидетельствованные верования, что ‘всякий умерший становится Озирисом’. В ‘Книге мертвых’ так и надписывалось: ‘умерший Озирис (имя рек) и т. д.’. Вот это их мнение, м. б., основано на наблюдениях над умирающими. Мы этого не знаем. Но их мнение, что ‘умерший есть Озирис’, совершенно выражает приведенные рисунки, где все — ‘прах’, но ‘очистилось’ — восстало.
Если так, то всякая ли пирамида (как великая постель) есть собственно храм Озириса: причем очень естественно, что фараон клался в пирамиде именно на ту самую высоту и вообще ‘в той пропорции от макушки до подошвы’, где ‘озирианская часть находилась у живого’.
Пирамида в сем случае становится совершенно понятною: это храм Вечного, каков им стал бренный человек после своей кажущейся смерти.
Если они были так важны: то ведь как радостна должна была быть мысль для того и как постарался ее запечатлеть ‘великими храмами’: что смерть есть не смерть, а начало Вечной Жизни.
Прежде всего здесь висит треугольник, и это так странно вместо ожидаемого или нужного фартука, т. е. приблизительного четырехугольника, что нужно сделать усилие, чтобы не представить себе , который составляет сторону пирамиды. ‘4 фартучка египетские’ — и пирамида готова. Ведь никем не разгадано и то, почему в могилу взята именно пирамида. Но если бы мы могли понять, зачем и по каким ‘соображениям и тенденциям’ египтянка носила треугольные фартуки, мы приблизились бы и к пониманию, почему выстраивались именно ‘пирамиды’. Суть ее вовсе не в том, чтобы оканчиваться острою верхушкою. Суть в том, чтобы стороны были — треугольники.
Зачем эта лесенка: что она? Какое-то ‘восхождение’, п. ч. по лестнице ‘подымаются’. Или — нисхождение. Во всяком случае движение не по горизонтальной, а по вертикальной линии. Будет ли это ‘восхождение на небо’ или ‘нисхождение в ад’ — представления лестницы не избежать.
Но вот странные, неизъяснимые рисунки ‘скончавшихся египтян’, которые изумительно каким образом не были переданы никогда в ‘истории египтян’, хотя с первого же взгляда очевидно, что тут выражено нечто, что нам никогда не приходило на ум и что составляет какую-то специальную мысль за 1 и 3000 лет до P. X., и одного юного Египта. Как ‘такую специальность’ было не отметить?
Вот все варианты этого, какие я зарисовал в атласах ученых экспедиций. А я поспешил, конечно, зарисовать все.
Везде — он ‘умер’ и его оплакивают: но не только не умерла, но восстала к жизни та часть, какая у живого часто дремлет, большей частью дремлет, и которую живой прикрывает таинственным . Он не прикрывал себя сзади, п. ч. сзади она прикрыта его телом. А с боков: именно потому, что ‘уснувшая’ эта часть не видна.

КОММЕНТАРИИ

Фрагменты этой части книги Розанова были напечатаны в журнале ‘Литературная учеба’ (1989. No 2. С. 83—122, публикация В. Сукача). Полный текст печатается впервые по рукописи РГАЛИ (Ф. 419. Оп. 1. Ед. хр. 229).
С. 160. ..за корректурой скопческих стихов. — В начале 1914 г. вышла книга Розанова ‘апокалипсическая секта (Хлысты и скопцы)’.
С. 161. ‘Речь’ — политическая и литературная газета, выходившая в Петербурге-Петрограде в 1906—1917 гг.
…’чечевичная похлебка’ — Быт. 25, 34, поступиться чем-либо значительным ради ничтожной выгоды.
С. 162. О, Авессалом, сын мой! — 2 цар. 18, 33.
…счастливы владеющие — Гораций. Оды. IV, 9, 45.
С. 163. ..’на канун’ — на стол, куда ставятся свечи при отпевании панихиды. Мать Розанова Надежда Ивановна (урожд. Шишкина) умерла летом 1870 г. (род. 1827). Сестра Вера (род. 1848) умерла в 19 лет.
С. 164. ..’дама приятная во всех отношениях’. — Гоголь Н. В. Мертвые души. Гл. 9.
…’ сладких вымыслов’. — Обычно Розанов цитирует строку из богатырской сказки . М. Карамзина ‘Илья Муромец’ (1794): ‘На минуту позабудемся в чародействе красных вымыслов’.
‘Возле русской идеи…’ — статья Розанова в его книге ‘среди художников’.
С. 165. ..‘петуха’ и ‘отречения’ — имеются в виду слова Иисуса Христа Петру: ‘Истинно говорю тебе, что в эту ночь, прежде нежели пропоет петух, трижды отречешься от Меня’ (Мф. 26, 34).
С. 166. 2-й заповеди — ‘Не делай себе кумира’ (Исх. 20, 4).
С. 167. ‘Золотое чудище’ — статья М. О. Меньшикова в ‘Новом времени’ 24 сентября 1913 г.
‘Черный Данте… душа точно побывала в аду’ — см. комментарий к с. 137 во втором томе настоящего Собрания сочинений (‘мимолетное’. М., 1994. С. 483).
С. 168. Сердечный монотеизм… — расширенный вариант записи из ‘В Сахарне’, дополненный окончанием в связи с процессом Бейлиса.
С. 169. ‘Возврат к Пушкину’ — статья в книге Розанова ‘среди художников’.
С. 170. Стрюцкий — презренный, ничтожный человек (устар.).
Ревеккочка Э. — Ревекка Юльевна Эфрос, жена А. М. Эфроса, переводчика.
…его выступление у Аксакова. — В. С. Соловьев, которому посвящена эта запись, печатался в 1881—1885 гг. в славянофильской газете И. С. Аксакова ‘Русь’.
429
‘Критика отвлеченных начал’ — диссертация В. С. Соловьева, печаталась в журнале М. Н. Каткова ‘Русский вестник’ (1877—1880), защищена в Петербургском университете 6 апреля 1880 г.
…с руганью оттуда обманутых друзей своих. — В ‘вестнике Европы’ Вл. Соловьев вел полемику с H. Н. Страховым в связи с книгой Н. Я. Данилевского ‘Россия и Европа’ (СПб., 1871, 5-е изд. 1895).
‘Русским Оригеном’ — имеется в виду статья А. Никольского ‘Русский Ориген XIX века, Вл. С. Соловьев (Его философия и общественно-исторические произведения, их критика и опыт выяснения общего характера и значения его философии)’ в харьковском журнале ‘вера и разум’ (1902. No 5—12).
…письма к Штроссмайеру — переписка Вл. Соловьева с хорватским политическим деятелем и католическим епископом Й. Ю. Штроссмайером, одним из создателей Загребского университета (1874), опубликована в книге ‘письма В. С. Соловьева’ (СПб., 1908. T. 1).
…у Леонтьева, VII том — речь идет о Собрании сочинений К. Леонтьева (Т. 7. СПб., 1913), где напечатана статья Леонтьева ‘Вл. Соловьев против Данилевского’ (1888).
С. 171. Опять меня ругают… — В апреле 1913 г. вышла книга Розанова ‘опавшие листья’ (короб первый), вызвавшая ряд отрицательных рецензий. В конце августа 1913 г. вышла книга Розанова ‘Литературные изгнанники’, вызвавшая в сентябре новый поток ‘ругательных’ рецензий. Т. Глаголева писала в газете ‘День’ 2 сентября 1913 г., что примечания Розанова в этой книге ‘проникнуты чрезмерной самовлюбленностью’.
С. 172. Вера — дочь Розанова (1896—1920).
Я, Матерь Божия — М. Ю. Лермонтов. ‘Молитва’ (1837).
С. 173. .. Законопослушная 3-я Дума’. — Третья Гос. дума работала с 1 ноября 1907 по 9 июня 1912 г. (пять сессий), большинство в ней составляли октябристы и правые депутаты.
С. 175. ..история Товии, сына Товита — см. ‘Книгу Товита’ в Библии.
Полудева — источник выражения: роман французского писателя Марселя Прево ‘полудевы’ (1894, рус. пер. 1898), изображающий развращенные нравы девиц парижского общества.
С. 177. ‘Русское обозрение’ — литературно-политический и научный журнал, выходил в Москве в 1890—1898, 1901 и 1903 гг., издателем был фабрикант Д. И. Морозов (ок. 1840—1896).
Ш. — Сергей Федорович Шарапов (1855—1912), писатель, журналист, друг Розанова. Рцы — псевдоним писателя Ивана Федоровича Романова (1857/58—1913).
С. 179. ..’один мой друг’ — очевидно, речь идет о публицисте И. И. Фуделе (1864—1918).
Гр. Р. — Григорий Распутин.
Н. А. Бердяев о кн. Е. Труб. — Бердяев Н. А. О земном и небесном утопизме (Кн. Е. Трубецкой. Миросозерцание Вл. Соловьева // Русская мысль. 1913. No 9. С. 46—54).
С. 182. пантеон’ — издательство, основанное в Петербурге в 1907 г. 3. И. Гржебиным и просуществовавшее до 1912 г. (официальным представителем издательства был М. С. Фарбман).
С. 183. Тюреево — поселок в Эстонии, где летом 1903 г. семья Розанова отдыхала на море. Вере было 7 лет.
Сколько я могу объяснить психологию Веры… — К этой записи дочь писателя Т. В. Розанова сделала пояснение: ‘вера Васильевна Розанова умерла в 19.19 г. весной, вскоре после смерти отца (неточность: на самом деле 31 мая 1920 г.) покончила с собой на почве сложного религиозного переживания и похоронена рядом с отцом на Черниговском кладбище, кладбище это находится в 2-х верстах от Троице-Сергиевой Лавры. В настоящее время могилы срыты как В. В. Розанова, так и дочери В. В. Розановой и падчерицы Александры Михайловны Бутягиной, также вскоре умершей, именно в 1920 г., и там же похороненной. Янв. 1934’.
С. 184. ‘Современное слово’ — газета, выходила в Петербурге в 1907—1917 гг. Вырезки не сохранились. Статья С. Любоша ‘Честь и бесчестие’ появилась в газете ‘Речь’ 9 октября 1913 г.
С. 185. .. ‘чудище обло, стоглазо и лаяй’ — неточная цитата из ‘Тилемахиады’ (1766) В. К. Тредиаковского, ставшая популярной благодаря тому, что А. Н. Радищев взял эту строку эпиграфом к своему ‘путешествию из Петербурга в Москву’.
С. 186. ..моих статей о смерти Ющинского. — Статья Розанова ‘андрюша Ющинский’ появилась в газете ‘Земщина’ 13 октября 1913 г.
С. 187. ..на полемике со Струве. — После того как в ноябре 1910 г. П. Б. Струве напечатал в ‘Русской мысли’ статью ‘Большой писатель с органическим пороком (Несколько слов о В. В. Розанове)’, Розанов выступил в ‘Новом времени’ со статьей ‘Литературные и политические афоризмы. Ответ К. И. Чуковскому и П. Б. Струве’ (25, 28 ноября и 9 декабря 1913 г.), а затем со статьей ‘Литературный террор’ (12 января 1911 г.) и ‘письмом в редакцию’ (Ответ П. Б. Струве) (15 января 1911 г.).
С. 189. У бурмистра Власа бабушка Ненила… — Н. А. Некрасов. Забытая деревня (1855).
С. 190. ‘Минский голос’ — ежедневная газета в Минске в 1909—1918 гг.
Коломенская улица. — С июня 1912 по август 1915 г. Розанов с семьей жил на Коломенской ул., д. 33, кв. 21.
С. 191. Прекрасная статья Фил-ва о Достоевском. — Д. В. Философов начал печататься с 1897 г. и при жизни H. Н. Страхова (1828—1896) не мог опубликовать статью о Достоевском. Возможно, речь идет о воспоминаниях Страхова о Достоевском.
С. 192. И мертвец наш поплыл снова… — А. С. Пушкин. Утопленник (1828).
С. 193. Дело Бейлиса — судебный процесс в Киеве в сентябре — октябре 1913 г. по обвицению еврея М. Бейлиса в ритуальном убийстве русского мальчика Андрея Ющинского. Суд оправдал Бейлиса.
…’раб’ Шибанов — речь идет о балладе А. К. Толстого ‘василий Шибанов’ (1858). Розанов имеет в виду также оценку ‘раба Шибанова’ Достоевским (Дневник писателя. 1877. Декабрь. Гл. 2. 2).
С. 194. ‘Д. ‘, — подражая своей матери — имеются в виду Дмитрий Философов и его мать Анна Павловна Философова.
‘Мир искусства’ — художественное объединение (1898—1924), созданное в Петербурге А. Н. Бенуа и С. П. Дягилевым. Литературным отделом журнала ‘мир искусства’ руководил Д. В. Философов.
…близко знать Каблица. — Розанов написал некролог ‘памяти О. И. Каблица’ (Русское обозрение. 1893. No 11. С. 513—518).
С. 195. Маркиз Поза — персонаж в трагедии Ф. Шиллера ‘Дон Карлос’ (1783—1787).
‘Записки’ Дебогория. — Дебогорий-Мокриевич В. К. Воспоминания. СПб., 1906.
‘Сказания инока Парфения’— ‘сказание о странствии по России, Молдавии, Турции и Св. Земле постриженника святые горы Афонские инока Парфения’ (М., 1856).
‘Записки’ А. Т. Болотова — ‘Жизнь и приключения А. Болотова, описанные им самим для своих потомков (1738—1793)’ (СПб., 1870—1873. Т. 1—4).
…в 1876—77 гг. в Нижнем. — В 1872—1878 гг. Розанов учился в 4—8-м классах нижегородской гимназии.
Но уже в Университете. — На историко-филологическом факультете Московского университета Розанов учился в 1878—1882 гг.
Уступая ее фараону… — Быт. 12, 15—16.
Живут со служанками (Иаков) — Быт. 29, 24—29.
Лот имел сношения с дочерьми — Быт. 19, 30—38.
С. 196. ..все трясутся с ‘VII’ — заповедь седьмая: ‘не прелюбодействуй’ (Исх. 20, 14).
‘Птичка Божия’ — А. С. Пушкин. Цыганы (1824). Розанов пародирует ‘ученые споры’ критиков и литературоведов.
С. 197. ..Мелкий бес нас водит, видно… — неточная цитата из ‘Бесов’ (1830) A. С. Пушкина.
С. 198. ‘День’ — газета, выходившая в Петербурге в 1912—1917 гг., издатель И. Р. Кугель.
С. 200. К. . П. — Константин Петрович Победоносцев, обер-прокурор Синода.
С. 201. Каждый в конце концов ложится на свою полочку — из статьи И. С. Тургенева ‘По поводу ‘отцов и детей’ (1868—1869).
‘Россия’ — политическая и литературная газета в Петербурге в 1905—1914 гг.
‘Новый путь’ — имеется в виду журнал ‘Новый путь’ (1903—1904), издававшийся в Петербурге . П. Перцовым и Д. В. Философовым, в котором постоянно участвовал Розанов.
‘Религия Третьего Завета’ — развивавшаяся Д. С. Мережковским теория, согласно которой судьба мира проходит через три этапа: Бога-Отца, Творца Ветхого Завета, когда жизнь определяется законом (господин и раб), период Сына Божьего Христа (отец и дитя), длящийся и поныне, в грядущем откроется ‘Третий Завет’, Царство Духа, когда жизнь будет проходить в полной любви.
…‘участие сразу в 2-х газетах’ — то есть в консервативном ‘Новом времени’, где Розанов служил с 1899 г., и в либеральном ‘Русском слове’, где он печатался с декабря 1905 г. по ноябрь 1911 г. под псевдонимами В. Елецкий, B. Варварин.
С. 203. Митюрников Иван Иванович — заведующий книжным магазином ‘Новое время’, член правления Русского торгово-промышленного общества взаимного кредита.
…’книга живота’ — здесь — ‘живот’ — имущество, нажитое.
‘Писем’. — ‘письма А. С. Суворина к В. В. Розанову’ (СПб., 1913) были изданы в декабре 1912 г.
До поступления в ‘Н. Вр’. — 26 марта 1899 г. А. С. Суворин пригласил Розанова работать в редакции ‘Нового времени’, и вскоре Розанов ушел со службы в Государственном Контроле.
Таня — старшая дочь писателя (1895—1975), сохранившая его архив.
Вася — единственный сын Розанова (1899—1918), умер от ‘испанки’ в Курске по пути на Украину ‘за хлебом’ для голодающей семьи Розанова.
…в Лесном в 1896—5—7. — После рождения 22 февраля 1895 г. дочери Тани Розанов с семьей живет летом на даче в Лесном.
…семейная карточка в ‘Оп. л.‘ — в первом коробе ‘Опавших листьев’ (СПб., 1913. С. 354).
‘Славянофилы’ Ф. и В. — директор Государственного Контроля Тертий Иванович Филиппов (1825—1899) и начальник департамента по железнодорожной отчетности, прямой начальник Розанова Афанасий Васильевич Васильев (род. 1851).
С. 204. ‘Земщина’— петербургская газета (1909—1917), где Розанов печатал статьи о деле Бейлиса.
…в его благородном ‘Дневнике’. — ‘моя повесть о самом себе и о том, ‘чему свидетель в жизни был’. Записки и дневник (1804—1877)’ А. В. Никитенко (1804—1877) появилась в печати посмертно. Второе издание с дополнениями вышло в двух томах в 1904—1905 гг. под ред. М. К. Лемке.
С. 205. ‘Люд. л. св. ‘. — Запись сделана на обороте счета банкирского дома Маврикия Нелькена за книгу Розанова ‘Люди лунного света’ (СПб., 1912, 2-е изд. 1913).
…за рецензией на Каптерева — рецензия Розанова на книгу . Ф. Каптерева (1847—1917) ‘Характер отношений России к православному Востоку в XVI и XVII столетиях’ (М., 1885, 2-е изд. Сергиев Посад, 1914), напечатанная в ‘Новом времени’ 15 ноября 1913 г.
С. 207. ‘Колупаевы и Разуваевы’ — типы кулаков в книгах М. Е. Салтыкова-Щедрина ‘убежище Монрепо’ (1878—1879), ‘3а рубежом’ (1880), ‘письма к тетеньке’ (1881—1882).
С. 208. Они прошли, они пройдут… — М. Ю. Лермонтов. Демон. 2, X.
Илион — второе название Трои.
С. 209. ‘Там бдолах и камень оникс’ — Быт. 2, 12.
…от брата Коли. — Старший брат Розанова, Николай Васильевич (1847—1894), в семье которого Розанов рос после смерти матери.
…верно пишет Закржевский. — Критик А. К. Закржевский, с которым в 1909—1915 гг. Розанов состоял в переписке, рецензировал розановское ‘уединенное’ (Огни. Киев. 1912. No 29) и писал о Розанове в своих книгах: ‘Карамазовщина. Психологические параллели’ (Киев, 1912) и ‘Религия. Психологические параллели’ (Киев, 1913).
С. 211. Столпообразные руины — у М. Ю. Лермонтова ‘столпообразные раины’ (Демон. 1, IV). Раина — название пирамидального тополя на Украине и на Северном Кавказе. В первых изданиях ‘Демона’ (1857, 1863, 1873) было напечатано ‘руины’. Опечатка исправлена в позднейших изданиях.
Домна Васильевна — Алешинцева, гувернантка в доме Розановых с 1910 г.
С. 214. ..’пошлость пошлого человека’. — Гоголь Н. В. Выбранные места из переписки с друзьями (1847). Гл. XVIII, 3.
С. 215. ..’печать — 6-я держава’. — В противовес пяти великим державам (Россия, Англия, Франция, Германия, Австро-Венгрия) печать в России называли (Салтыков-Щедрин) ‘шестой державой’.
…новых книг по истории Востока и Византии. — Как отмечает В. Сукач (Литературная учеба. 1989. No 2. С. 122), в октябре — ноябре 1913 г. вышли книги: Успенский Ф. И. История Византийской империи (СПб., 1913. T. 1), Очерки по истории Византии / Под ред. Бенешевича В. К. СПб., 1913. Вып. 3.
С. 218. ..любовь ‘3ины’ — жена Н. А. Некрасова Фекла Анисимовна Викторова (1851—1915), с которой он обвенчался за несколько месяцев до смерти и которую он и его знакомые называли Зинаидой Николаевной.
‘Сгорела книга…’— имеется в виду стихотворение Н. А. Некрасова ‘пропала книга’ (1866).
‘Свет’ — газета, выходила в Петербурге с 1882 по 1917 г. Розанов печатался в ней в 1896—1897 гг.
С. 220. 15 книг. — К концу 1913 г. Розанов выпустил 15 книг и 13 брошюр. Из многочисленных книг Вл. Соловьева, вышедших при его жизни, Розанов называет только три: докторскую диссертацию ‘Критика отвлеченных начал’ (1880), ‘Духовные основы жизни’ (1882—1884) и ‘оправдание добра’ (1897).
…много 2-м изданием. — Вторым изданием у Розанова при жизни вышли книги: ‘Легенда о Великом инквизиторе Ф. М. Достоевского’ (1902, 3-е изд. 1906), ‘Литературные очерки’ (1902), ‘Религия и культура’ (1901), ‘природа и история’ (1903), ‘В мире неясного и нерешенного’ (1904), ‘уединенное’ (1916).
‘Бог. Вестн.’. — В ‘Богословском вестнике’ (издавался Московской духовной академией в Сергиевом Посаде Московской губ. в 1892—1917 гг.), где с 1913 г. редактором стал П. А. Флоренский, Розанов напечатал статьи: ‘Не нужно давать амнистию эмигрантам’ (1913. No 3) и ‘Люди без лица в себе (Иванов-Разумник)’ (1913. No 11). Очевидно, Розанов имеет в виду последнюю статью, говоря о статье ‘о Философове’.
Все трудится Павел — речь идет о П. А. Флоренском.
…’кое-что’ в ‘Л. л. св.’. — П. А. Флоренский во втором издании книги Розанова ‘Люди лунного света’ опубликовал под псевдонимом Аноним свои ‘поправки и дополнения’.
‘Декаденты’ — статья Розанова, появилась впервые в ‘Русском вестнике’ (1896. No 4) как рецензия на книгу ‘Русские символисты’ (СПб., 1894—1895. Вып. 1—3). Полный текст статьи под названием ‘о символистах’ напечатан в ‘Русском обозрении’ (1896, No 9).
С. 221. Михаил Евграфович — Салтыков-Щедрин.
С. 222. Брянск, Белый. — Розанов преподавал в прогимназии в Брянске в 1882—1886 гг. и в Белом в 1891—1893 гг.
С. 223. Не гулял с кистенем… — Н. А. Некрасов. Огородник (1846).
Платон и его идея даже ‘порочного’. — В диалоге ‘Государство’ (кн. 8) Платон рассматривает четыре вида порочного государственного устройства (спартанское, олигархия, демократия и тирания).
…история с Огаревой. — Об иных обстоятельствах этой истории, почерпнутых из книги И. И. Иванова ‘И. С. Тургенев’ (СПб., 1913), Розанов пишет в ‘мимолетном. 1914 год’ (запись 16 июля. См. том ‘Когда начальство ушло…’ в настоящем Собрании сочинений).
С. 224. ‘Недоросль’ надо целиком перепечатывать… — имеется в виду запись в ‘Дневнике’ . П. Погодина 25 марта 1823 г.: ‘о Фон-Визине: ‘Недоросль’ должен быть помещен оригиналом в нашу Историю’ (Барсуков . П. Жизнь и труды . П. Погодина. СПб., 1888. T. 1. С. 211).
Вральман — учитель в комедии Д. И. Фонвизина ‘Недоросль’ (1781).
‘Часослов’ — имеется в виду сцена в ‘Недоросле’ (III, 7), когда семинарист Кутейкин учит Митрофана по богослужебной книге ‘Часослов’.
…’жезаны’ и ‘жемажоху’ — приводится как образец непонятных для народа словосочетаний из церковной службы: ‘Распятого же за ны при Понтийстем Пилате’ (Символ православной веры), ‘Христе Боже, показавый ученикам Твоим славу Твою, яко же можаху‘ (Тропарь Преображения).
С. 227. ‘Россия лежит у себя самой в дому трупом ‘. — Розанов пересказывает концовку статьи Д. С. Мережковского ‘Земля во рту’ (Речь. 1909. 15 ноября), вошедшую в его книгу ‘Больная Россия’ (СПб., 1910).
Анна Павловна — Философова.
С. 228. Г. — историк литературы М. О. Гершензон.
С. 229. ‘Не пришли к Суворину ‘. — В феврале 1909 г. отмечалось 50-летие литературной деятельности А. С. Суворина.
С. 230. ‘Стать их Личардой верным’. — В сказе о Бове-королевиче верный слуга короля Гвидона называется Личардой. Смердяков в ‘Братьях Карамазовых’ Достоевского говорит о себе как о Личарде при Иване Федоровиче (кн. 11, VIII).
С. 231. ‘И остави нам долги наши’ — Мф. 6, 12.
С. 232. Медеи, оставленной Тезеем. — В греческой мифологии волшебница Медея, дочь царя Колхиды, была оставлена Язоном, после чего убила своих детей от него. Таким образом, речь идет не о Тесее, а о Язоне.
Соломона, остриженного Далилой. — Согласно Ветхому Завету (Суд. 16, 4—22), Далила обрезала волосы своему возлюбленному Самсону, отчего тот утратил свою силу.
…’много званых, а мало избранных’ — Мф. 20, 16, 22, 14.
‘Торгово-Пром. газета’ — петербургская газета, выходившая в 1893— 1917 гг., в которой Розанов руководил литературным отделом и печатался в 1898—1899 гг.
Вот Богачев бредет… — сотрудник ‘Нового времени’ Антон Прокофьевич Богачев.
С. 234. ..для московской газеты — то есть ‘Русского слова’, где постоянно печатался Григорий Спиридонович Петров.
С. 236. Клинический институт Елены Павловны. — В находившемся на Кирочной ул., д. 41, Императорском клиническом институте великой княгини Елены Павловны служили Вильгельм Леопольдович Якобсон, Леон Васильевич Блуменау, Иосиф Миронович Бичунский, Эдуард Андреевич Гранстрем, Владимир Николаевич Долганов.
С. 237. В пьесе у Эфрона-Литвина — очевидно, речь идет о драме С. К. Эфрона-Литвина ‘Язычница (Борьба иудаизма с язычеством)’ (Киев, 1913).
С. 238. Глас вопиющего в пустыне — Ис. 40, 3, Мф. 3, 3.
Розанов Василий Васильевич
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Предисловие, Розанов Василий Васильевич, Год: 1915
  2. Перед Сахарной, Розанов Василий Васильевич, Год: 1913
  3. Записи, не вошедшие в основной текст ‘Сахарны’, Розанов Василий Васильевич, Год: 1913
  4. Мережковский против ‘Вех’, Розанов Василий Васильевич, Год: 1909
  5. О самоубийствах, Розанов Василий Васильевич, Год: 1911
  6. Инородческие и вероисповедные вопросы, Розанов Василий Васильевич, Год: 1904
  7. Земство и народные учителя, Розанов Василий Васильевич, Год: 1903
  8. Нужно сделать ‘личико’, Розанов Василий Васильевич, Год: 1908
Электронная библиотека