— Черт возьми! Маркиз, судя по твоей неудаче в игре, ты должен быть счастлив в сердечных делах.
— Опять ни одной взятки, кавалер! Ну, бросаю партию, и, хотя бы даже моя Флоримонда изменяла мне, я целую неделю де сяду за ‘три’ или ‘ломбер’. По страшному поражению, какое я перенес, меня можно принять за маршала Вилльруа.
— Полно! Зеленое сукно игорного дома — не поле сражения при Ромилльи. Разве тебе не рассказывали, маркиз, об остроте, сказанной королем несчастному маршалу, когда тот возвратился в Лувр?
— Нет.
— Она довольно меткая: ‘Г-н маршал, — сказал король, — в наши годы не везет счастье’.
Оба собеседника сидели за игорным столом в одном из углов богато убранного зала, слишком раззолоченного, слишком грубо разукрашенного красной тканью, освещенного большим количеством свечей и оживленного присутствием многочисленных картежников и картежниц в щегольских нарядах. Это был игорный дом Мари Пёти в улице Мазарини.
Экипажи оставались стоять пред его дверью далеко за полночь, время от времени дверь отворялась, чтобы пропустить сыновей знатных семей, их лица были бледны, изнурены, и они печально застегивали портупею шпаги и с жестом отчаяния закутывались в свои коричневые плащи. Их шпаги уныло бряцали по пустынной мостовой, освещенной только фонарем с кенкетом, висевшим на углу улицы Генего. Между тем раздававшиеся наверху взрывы смеха, ласковые голоса кокетничавших женщин, переливающиеся звуки золотых луидоров, груды которых скатывались золотистым потоком на зеленое сукно, призыв банкомета, интимная болтовня собравшихся групп — все это вносило в зал и смежные комнаты веселье, маскировавшее завесой вздора и дурачества тоскливое беспокойство, лихорадочную алчность и полное отчаяние.
Вертюгадскский наместник с треуголкой в руках, сидевший сложив ноги прямоугольником, вытащил из кармана ониксовую табакерку, украшенную жемчугом, обрамлявшим портрет актрисы Данкур, втянул в себя щепотку табака и стряхнул остатки его с жабо из дорогого кружева своими тонкими пальцами, на которых блестели крупные драгоценные камни. Потом, приподняв ножнами своей шпаги фалды темно-коричневого кафтана, очень обтянутого на бедрах, он сказал фальцетом:
— Но я не вижу нашей красавицы арвернки.
— Какой арвернки? — спросил Альвейр, только что прибывший из Лиможа.
— Мы так прозвали хозяйку этого игорного дома, хорошенькую, восхитительную Мари Пёти, родом из Мулэна, в Бурбонэ. Она овернка, но поэтичнее говорить арвернка.
— Землячка Верцингеторикса! — сказал Альвейр.
В тот момент, как Альвейр кончал свою фразу, приподнялась портьера, и вошла Мари Пёти.
— Верцингеторикс! — воскликнула она весело. — Это мой предок. В нашей семье не дремлют.
Эти слова были встречены шепотом, выражавшим симпатию и лестное одобрение. Все приветствовали появление красавицы банкометки. Тотчас же к ней приблизился наместник и шепнул ей на ухо:
— Да, не дремлют, только ваше сердце дремлет, жестокая! Должно быть, вы — ледяная, если не растаяли от моей вулканической любви.
— Полно, верзила, не начинайте ваших глупостей.
— Пеняйте только на себя, красавка, за глупости, которые можно сделать для вас, — ответил Альвейр, улыбаясь, — или перестаньте быть до такой степени хорошенькой, что все ваши ухаживатели творят безумия ради вас.
— Я с удовольствием вижу, что мой новый клиент — еще один новый обожатель, — возразила Мари, смеясь. — Это делу не вредит. Но предупреждаю вас чистосердечно, что место уже занято. Спросите у других.
Она удалилась, с целью тайно переговорить с банкометом. С ним Мари обменялась менее любезными речами.
— Выручка? — спросила она коротко,
— Ничтожная, — ответил банкомет. — Совсем нет крупной ставки. Надо их немного подогреть.
— Я спущу Флоризу на нового посетителя, А Фабр? Он еще не пришел?
— Нет, но я видел, как входил его племянник, г-н Жак, он прошел через прихожую.
Мари с обнаженной шеей стояла, полу склонясь над стулом своего служащего, обнаружив свой будто точеный затылок. Ее напудренные волосы были приподняты и зачесаны на макушку головы, где собраны в довольно объемистый шиньон в роде каски с султаном. Несколько развевавшихся завитушек ласкали ее виски. Среди облачка тонких, едва осязаемых перьев, приколотых к волосам, дрожали сверкавшие драгоценные камни. У Мари были большие черные глаза, бархатистые ресницы и ласкающий, блестящий взор. Ее слегка изогнутый нос с прозрачными, изящного очертания, трепещущими ноздрями был покрыт тонкой кожей. Ее губы были полные, красные, влюбчивые. Когда она смеялась, то на ее щеках появлялись хорошенькие ямочки, а тонкий пушок растушевывал спайки ее губ. Ее подбородок был несколько широковат, но это не делало его неприятным, а указывало лишь на энергичный характер и не совсем обыкновенную силу воли. Росту она была маленького, но прекрасно сложена: тонкая, с сильно развитыми бедрами и соблазнительной грудью. Ее походка была легка и грациозна. Этой живой, сметливой и остроумной женщине могло быть лет двадцать девять.
Она поспешно направилась к молодому человеку, Жаку Фабру, у которого спросила с лихорадочной тревогой:
— Где ваш дядя?
— Он говорил мне за обедом, что у него состоялось свидание с г. Паншартреном, министром иностранных дел, после обеда я его более не видел.
— Опять это проклятое посольство, — сказала тихо Мари, лицо которой внезапно сделалось задумчивым.
— Как поживает Пьер? — спросил молодой человек. Мари Пёти сообщила ему благоприятные известия о
своем сыне, девятилетием мальчике, которого она имела от Жана Фабра.
— Я поднимусь наверх и поцелую его, — сказал Жак. — До скорого свидания, обожаемая тетя.
Жак Фабр, двадцатипятилетний красивый молодой человек, с белокурыми усами, тоже любил Мари, которую все обожали. Она не доводила его до отчаяния своей холодностью, но и не позволяла ему ничего лишнего, перенеся на племянника часть той любви, какую она питала к его дяде, Жану Фабру, богатому марсельскому купцу, ее любовнику. Однако всегда найдется несколько искорок, которыми можно поживиться у костра!
Когда Мари возвратилась в зал, партия в ‘три’ была очень оживленна. Альвейр, стоя в амбразуре двери, болтал с только что вошедшим изящным вельможей, завсегдатаем этого дома. Отделенная от них лишь смирнской портьерой, Мари могла слышать весь их разговор, не вызвав у них подозрения.
— Ей-богу, — сказал Альвейру виконт де Сен-Грабен, — у тебя хороший вкус. Эта арвернка прехорошенькая, и я желаю тебе полного успеха.
— Ей-ей! Нельзя в этом не признаться?.. Я ее только что видел не более минуты и совсем сошел с ума. Признайся, что она во всех отношениях восхитительна — и весела и хорошо сложена…
— Поудержись немного от твоих панегириков. Я тебе скажу новость, которая тебя преисполнит блаженства, счастливый плут.
— Какую? Ты возбуждаешь во мне любопытство! Не орден ли Синего Орла? Ну, что мне до него за дело? Дай мне помечтать о моей красавице Мари.
— Простофиля ты с своим орлом!
— А! Так это о Данфренском аббатстве! Благодарю, что это тебя занимает, но мне более нечего с ним делать: я хочу посвятить себя всего моей новой любви.
— Но, черт возьми! Дай людям сказать! Ну, хорошо, говори сам, я не произнесу более ни слова.
— Полно, любезный Сен-Грабен, не злись. Что ты хотел мне сказать?
— Ты сам меня до этого довел! Ну, сегодня я присутствовал при отходе ко сну короля, там только и толковали что о последней новости. Жана Фабра посылают чрезвычайным посланником для заключения торгового трактата с персидским шахом, ты можешь быть спокоен в продолжение пяти или шести лет, если только Жан возвратится.
Альвейр с испугом посмотрел на своего друга и сказал, смеясь:
— Что ты там мне рассказываешь? Какой Фабр? Какой персидский шах? И что мне за дело до всех этих историй? Что ты бредишь или глумишься надо мною?
— Так ты ничего не знаешь? Красавица арвернка — женщина неприступной добродетели, конечно, если хочешь, относительной, у нее есть любовник, богатый купец, Жан Фабр, ради которого она обрекла себя на стеснительную верность. Она имеет от него сына. Если честными женщинами называются имеющие только одного любовника разом, то среди беспорядочных женщин наша арвернка — Пенелопа. Она очень ловко ведет свой игорный дом, знает, как расточать улыбки, которые помещает очень выгодно, отличается искусством воспламенять сердца, предоставляя им сгорать от собственного огня. Его игорный дом — самая блестящая приманка Парижа, вместе с своей хозяйкой, доводящей всех до отчаяния.
— Ты мне сообщаешь поразительные вещи!
— Ну, вот почему персидский шах замешан в твоем деле. Г-н Поншартрэн подписал сегодня вечером верительные грамоты Фабру, и последний отправляется в Персию, со 2-го марта 1705 года пред тобою откроется свободное поле действий, пускай свои стрелы и овладей местом. На этот раз ты меня понял?
— Как все чудесно устраивается, мой дорогой! А вот и она идет: надо приготовиться к первым приемам обольщения.
— Обольщения?
— О, она прехорошенькая! — сказал молодой человек и подошел к своему кумиру, сжав сердечком губы и сложив руки, как бы с мольбою.
Мари была бледна, ее губы слегка дрожали, она все слышала, и мысль о возможном отъезде ее друга причиняла ей жестокое волнение, отогнавшее всю кровь из ее вен, она чувствовала в голове как бы глухие удары молотка. Но было необходимо притворяться, ждать и думать лишь о том, как ‘разогреть’ игру.
— Вы играете, Альвейр? — спросила она.
Он предложил довести ее до стола и поставить на ее счастье, но она была так взволнована, что предпочла избавиться от его забот, и представила своего кавалера высокой блондинке, Флоризе, в таких выражениях, которые не оставили никакого сомнения в том, что последней надо делать.
В эту минуту открылась дверь, и лакей посторонился, чтобы пропустить Жана Фабра.
Последний пересек дорогу виконту Сен-Грабену, который, пожав ему руку, сказал:
— Поздравляю вас, г-н посланник!
— Тише! Не говорите еще об этом ради Мари, — сказал Жан Фабр, приложив палец к губам.
— Это правда, какой я опрометчивый! — сказал Сен-Грабен.
И вечер продолжался так весело и оживленно, что никто не мог разгадать, насколько была озабочена обезумевшая от горя любовница Фабра.
Между тем на пустынной улице появился ночной сторож с фонарем в руках, звон его колокола совпадал с медленным темпом призыва ко сну: ‘Полночь, засыпайте, еще бодрствующие люди’.
Мари Пёти сделала знак, и слуги принесли запоздавшим гостям их плащи, доломаны и треуголки. Картежники и картежницы стали противиться, говоря: ‘Неужели нельзя нарушить правило, как это часто делалось? Заложен крупный банк, разве можно бросить его?’ Но Мари Пёти была неумолима, она жаждала поскорее остаться наедине со своим другом.
— Останься, — сказала она ему повелительно шепотом.
Гостям же она сослалась на строгость г-на- Аржансона, начальника полиции.
Вскоре на темной лестнице исчезли последние пары. Жан и Мари очутились одни в маленькой гостиной, где слуги оставили зажженный канделябр.
В игорном зале, совершенно темном, виднелись лишь красные точки затушенных свечей, едкий дым которых распространял запах сала. На столах и коврах были разбросаны целые потоки карт, смятые бумаги и рассеяны жетоны.
Как только лакей с золочеными пуговицами закрыл дверь, Мари села напротив Жана и, устремив на него пристальный взгляд, сказала:
— Итак, ты уезжаешь?
— Как?
— Я знаю все. Твои грамоты подписаны сегодняшним числом.
Жан Фабр некоторое время молчал.
Это был красивый, широкоплечий мужчина, с белокурыми, несколько приподнятыми усами и непринужденной уверенностью во взгляде. Ему можно было дать от тридцати пяти до сорока лет, но его жизнь уже была целым романом. Сын крупного марсельского купца, он вел дела отцовского торгового дома. В двадцать два года он женился на итальянке. Их брак был неудачным. Он прожил с нею только три года в Константинополе, куда был послан в качестве представителя национальных интересов верхней торговой палаты. По природе он был пронырлив, подвижен, любезен и вкрадчив.
В Константинополе он расссорился с женою, Эмили Фабр, честолюбивой кокеткой, которой льстило ухаживание посланника, графа Ферриоля. Когда Фабр возвращался во Францию, она отказалась следовать за ним и скрылась у своего любезника-дипломата. Покинутый муж ничего не предпринял для ее возвращения и, может быть, даже поздравлял себя с избавлением от нее.
Возвратившись один в Париж, Фабр, часто посещая различные увеселительные места, познакомился с Мари Пёти, в то время белошвейкой в улице Прувэр. Он привязался к ней и обеспечил ее будущность. Угождая ее вкусу к смелым предприятиям, он дал ей средства открыть игорный дом.
Жан делал для нее все, она же платила за его доброту слепой и преданной любовью, не знавшей границ, потому что сердце деятельных женщин обыкновенно отдается труднее, в вихре занятий и развлечений оно ускользает от захвата, но когда оно находит человека, достойного привязанности, то отдается ему вполне.
Мари повторила вопрос:
— Итак, ты уезжаешь? Без сомнения, ты из честолюбия искал и принял эту миссию, которую я ненавижу. Ты дал себя ослепить такими погремушками, как почести, титулы и отличия, и ты не уделил ни одной мысли дорогим существам, которых оставишь здесь, может быть, на многие годы. Твой сын нуждается в опоре, а ты бегаешь по прихожим министров с целью добиться посольства. Что тебе за дело до сына и любовницы? По правде сказать, разве не стоит пожертвовать любимой женщиной ради звания посланника? Ах! Посольство играет странную роль в твоей жизни, и оно тебе приносит счастье? Не возмездие ли это с твоей стороны? Первый раз тебя бросили для дипломатии, теперь, в свою очередь, ты хочешь покинуть меня ради нее? Что мне за дело до Поншартрэна и персидского шаха? Я защищаю и берегу мою жизнь и мою душу, моего ребенка и моего любовника! Разве в министерстве не хватит посланников, которые исполнили бы поручение не лучше и не хуже тебя? Но у меня, у меня только один ты, и ты не можешь удалиться от меня, как не можешь уйти от своей тени. Смотри! Я более не гневаюсь и отрекаюсь от гадких слов, только что произнесенных мною, умоляю тебя на коленях ради твоего сына, ради твоей Мари, скажи, что ты отправишься завтра в министерство просить об отставке. Скажи мне это!
— Моя бедная подруга, это невозможно, надо идти против течения. Приказ отдан, приготовления сделаны, корабль вступил под паруса, капитан, г-н Тюржи, ожидает моего приезда в Тулон и 2 марта готов принять меня на свой корабль, уже расцвеченный флагами с лилиями, нас сопровождает д-р Робэн в качестве хирурга при миссии, все консулы уже получили инструкции относительно моего проезда, персонал моего посольства ожидает меня в Тулоне с государственными подарками шаху. Я более не принадлежу себе: я — послушный слуга короля и должен ему повиноваться. Но зачем так отчаиваться? Я уезжаю не надолго. Путешествие в Персию — простая прогулка для меня, объехавшего, в полном смысле слова, Средиземное море и уже посещавшего государства Леванта. Это дело нескольких месяцев. Посмотри на кавалера Шардэна, он в течение десяти лет совершил два раза путешествие, и его домашние на это не жаловались, как благодаря его известным рассказам, так и благодаря его теперешнему блестящему положению в англо-индийской компании. Ты слишком опасаешься за мое короткое отсутствие и не думаешь о радостном возвращении. Вообрази только, какие почести, какая слава ожидает нас. Если, как я надеюсь, мне удастся привезти оттуда выгодный торговый трактат, то уважение и благодарность короля обеспечены: тогда не будет такого завидного поста, на который я не мог бы иметь притязаний. Так как и ты возвысишься вместе со мною, то подумай, насколько ты не благодарна, обвиняя меня, тогда как, напротив, я работаю для твоего предстоящего величия и будущности нашего ребенка.
— А в руках ли у тебя эти почести? — возразила Мари. — В каких смутных, туманных грезах они тебе рисуются? Уж не в виде ли флибота корсаров, который захватит тебя при выходе из Тулона, и все твое посольство очутится в воде или под оружейным огнем? Не старайся меня развеселить и обольстить твоими утопиями, под моими завитушками более здравого смысла и практического ума, чем под твоим белокурым париком благоразумия. Ну, уходи! Ты никогда меня не любил, как я этого хотела бы, честолюбие всегда занимало наполовину твое Сердце, и спрашивается, чем я провинилась пред небом, что оно не допустило тебя оставить меня в моем скромном и спокойном ничтожестве.
Затем она прибавила отрывисто:
— Отправляйся. Я увижу, что мне предпринять. Я сделаюсь, чем могу. Что касается нашего ребенка, то в ожидании возвращения самого из равнодушных отцов я буду воспитывать его, счастливая тем, что необходимость сохранит до конца того, кто принадлежит его матери.
Эта внезапная покорность Мари уязвила Жана более, чем ее припадок гнева.
— Но что же ты хочешь, что бы я теперь сделал? — спросил он ее. — Отказать королю значит погубить себя, и в Бастилии я буду еще дальше от тебя, чем в Персии.
Вдруг Мари поднялась с энергией и решительностью.
— Ну, так есть единственный исход, и надо на него решаться, — сказала она. — Я отправлюсь вместе с тобою. Возьми меня.
Жан горько улыбнулся, как бы видя в этом пустую мечту. Он поблагодарил Мари за преданность, но тотчас же пред ним предстала крупные препятствия: утомление от далекого путешествия, трудно преодолимого женщинами, длинные переходы, тяжелые остановки в снежных горах Кавказа и в особенности невозможность для посланника, представителя короля-солнца — в глазах восточных народов — путешествовать в приятном обществе женщин, не рискуя нанести удар достоинству своей миссии и уважению к его величеству. Конечно, уверял ее Жан, он ее обожает и уважает, но затруднения были безысходны: его положение по отношению к любовнице могло сделаться источником опасностей и истолковано в смысле оскорбления величества. Это было тем более опасно, что страна занята главным образом иезуитами, пользующимися могуществом в царствование суровой подстрекательницы насилия, фаворитки г-жи Ментенон.
Мари заплакала. Затем внезапно, будто осененная мыслью свыше, она встала и захлопала в ладоши.
— Нашла, — сказала она. — Ты не можешь путешествовать с женщиной, которая тебе не жена? Но племянник может тебя сопровождать? Этим племянником буду я. Я оденусь мужчиной. Все препятствия устранены. Мой Жан, не говори нет, это будет моей смертью.
Жан Фабр был побежден этой преданной настойчивостью. Он согласился. Мари бросилась в его объятия и воскликнула:
— Я тебя обожаю, я дам себя убить ради тебя. Решено, ты берешь меня с собою. Верь мне, я могу иногда оказать тебе услугу, и, может быть, придет тот день, когда ты не пожалеешь, что взял меня с собою.
II
Чтобы видеть самую красивую панораму Тулона, надо подняться в Шато д’О, так называемые Шаги Маски, на Фарове.
Терраса Шагов Маски была отделана на славу. Ряды плотных грабин вели к широкому перрону, который заканчивался справа и слева двумя мраморными перилами, украшенными бронзовыми вазами с зелеными апельсиновыми деревцами. Площадка была усыпана мелким песком. Направо громадный фонтан бросал потоки клокотавшей воды в широкий ониксовый водоем. Основанием портика служил прежний портал часовни в честь Куртинской Богоматери. Пред этим портиком, на ковре из гранитного мха, в сладострастной позе лежала мраморная наяда, держа одной рукой опрокинутую урну, откуда била ключом вода в обширный водоем.
Вблизи этого прохладного уголка находились беседки, украшенные глициниями, где трактирные служанки с улыбкою подавали прохладительные напитки. Решетка, с помещенными по обеим сторонам каменными львами, отделяла от террасы княжеское поместье какого-то соседнего вельможи. С другой стороны находился кокетливый павильон, выходивший окнами на багряный горизонт. В этот час дня, под косыми лучами заходящего солнца, площадка посещалась многочисленными гуляющими, зеваками и торговцами. На выровненной площадке мирные граждане играли в шары и движением головы следили за их направлением. Пары проходили в столь же нежных позах, как розовый цвет женских платьев: молодые женщины склоняли под крохотными кружевными зонтиками свои нарумяненные лица с мушками, тогда как мужчины в длинных сливочного цвета жилетах, с цветочками, в пунцовых кафтанах, с треуголками, надетыми несколько набок на их коротких париках, шли, гордо выставив грудь.
Игроки в шары продолжали свою партию, обмениваясь новостями.
— Так посланник скоро отправляется?
— Об этом говорили в порте. Они отплывают ночью, чтобы достичь открытого моря, не боясь корсаров.
— Еще бы! Они берут с собой ящики и тюки! Если персидский шах будет этим не доволен, то я не знаю, что ему еще надо. Разве это не несчастие мотать таким образом деньги! Тысячи и тысячи экю отправляются на этом корабле, и неизвестно ни для какой цели, ни куда, эти деньги все равно что брошенные в воду, так как, по моему мнению, персидский шах не увидит их, а эта напрасная щедрость спасла бы от голода более двухсот крестьян. Боже мой! Если бы я сделался королем,- то, прежде чем посылать такие пустяки персидскому шаху, подумал бы, как утешить бедный народ. Да не дальше, как сегодня утром, возвращаясь пешком, я встретил маленькую девочку, с виду лет семи, которая вся в лохмотьях сидела у забора. Я ее спросил, который ей год, оказалось, ей тринадцать лет, но она была такая тщедушная, хилая и бледная, потому что у них никогда нет дома хлеба и они едят отвар сурепицы и ржи, вследствие чего живот малютки был раздут, как у беременной женщины. И во всех окрестных деревнях одно и то же. Разве это не жалость?..
— Берегитесь, друг Дювер, — перебил его школьный учитель Жанар, тоже игравший в шары с важностью педагога, пропитанного ученостью, — берегитесь, такие речи опасны, а предмет разговора — страшен. Вспомните о покойном Жане Расине, скончавшемся благодаря королевской немилости, которой он подвергся вследствие сострадания к бедному люду. Что касается посланника в Персию, edepol! — он совсем не внушает мне доверия, и я очень удивлюсь, если он будет в состоянии хорошо исполнить королевское поручение, взяв с собою такого племянника, как его delicatum nepotem ас nebulonem.
— Он походит на бабенку, — смеясь, сказал своим грубым голосом толстяк Тома, торговец пряностями.
— Я полагаю, — продолжал поучительно педагог, — что необходима лира Катулла, чтобы воспеть прелести этого племянника, и красивый миньон кажется мне малополезным в серьезной экспедиции.
В конце аллеи медленно прогуливалась парочка, любуясь пейзажем, озаренным заходящим солнцем. Линии отдаленных холмов были растушеваны фиолетовым цветом, смешанным g жгучим оттенком воспламененного неба, вдали крепость Сент-Эльм выделяла силуэты своих зубчатых бастионов на темно-зеленом фоне контрфорсов, погрузившихся в море у мыса Капэ, темная зелень лимонных деревьев выделяла живую окраску берегов и синеватый оттенок рейда, расположенных пред изящными домиками и рощицами Тамариса. Мачтовый лес поднимался в глубине бухты со стороны Сейны, с другой стороны горизонта пышная растительность и золотистый тон скал, озаренных солнцем, придавали окрестностям Брюнского мыса живописный и пестрый вид греческих берегов. Вдали клочья морской пены белелись, покрывая как бы ватой волнующиеся гребни волн, и среди загромождающих рейд кораблей выделялся, как белый сигнальный значок, флаг с лилиями на корабле посланника.
В тот момент, как парочка проходила близ каменной пирамиды, служившей центром круглой площадки, их узнал молодой человек, который тоже гулял, любуясь красивой панорамой. Он быстро подошел к ним.
— Как, вы здесь? Какой черт сказал бы мне, что я встречу в Тулоне красавицу Флоризу и украшение салона моей тетки, волокиту Альвейра!
— А, наконец, вот и Жак Фабр. Мы думали вас встретить до отплытия корабля, нам сказали, что вы осматриваете город, и мы последовали вашему примеру.
— Очень мило, что вы явились с нами распроститься.
— Как распроститься? Но мы тоже едем!
— Возможно ли? Куда же вы отправляетссь?
— С вами в Персию!
— Клянусь моими усами! Вот так презабавное и преприятное приключение! Но благодаря какому случаю и по какой причине решились вы на такое длинное путешествие?
Они объяснили, что с того дня, как Мари сблизила их за игорным столом и как бы утвердила их союз, они понравились друг другу и сошлись, теперь им нужно совершить свадебное путешествие, и случай представился сам собой: Флоризе — сопровождать свою подругу Мари, а Альвейру — сделаться секретарем и помощником Жана Фабра, как он ему это предлагал, колеблясь доверить эту обязанность одному Жаку, ввиду его молодости. Они долго колебались и решились лишь, когда посольство покинуло Парижскую заставу. Наконец, им удалось прибыть вовремя, они следовали с места на место за королевской миссией, но так как частные кучера ничего не стоили сравнительно с королевскими курьерами, то вот почему им не удалось догнать путешественников рацее.
В этот момент они остановились пред перилами, через которые стали любоваться, на море и низкий берег, где луга и огороды вырисовывались шашечницей, несколько квадратных башен и колокольня обозначали местонахождение бастиона и церкви, казармы же, военные квартиры и арсенальные доки были окружены кое-какими жилищами.
— Солнце садится, — сказал Альвейр, — спустимся вниз.
Они вышли за город и, миновав посад и дворы, засаженные коренастыми чинарами, очутились в гавани, вдоль которой шли некоторое время.
Внезапно из-за арсенальной стены они вышли на набережную, полную оживления, вызванного скорым отплытием кораблей. Из низких подозрительных лавчонок выходили, сгорбившись, тяжелыми шагами, матросы, с короткими трубками в зубах. В корзинах лежала мелкая рыба, выставляя напоказ, как на окне брильянтщика, свои отливчатые великолепные окраски. Здесь были макрель с опало-перламутровым брюшком, покрытым изумрудовым глянцем с оранжевым отблеском, сапфировым, рубиновым и агатовым сиянием, в розовом и лиловом тоне, крапчатый палтус, блестящий мерлан, золотисто-коричневая камбала и- лангуст темноватый, как рукоятка кинжала. Пред лавками птичников стояли клетки с пронзительно кричавшими трехцветными какаду, торговцы же сукнами выставили куски синего полотна для одежды отправлявшихся в путь матросов.
Затем они прошли мимо бойни. Там под котлом, висевшим на трех кольях, поставленных козлами, горел огонь, вдоль берега, между старыми бочонками, врытыми в землю вместо пограничных знаков, были выровнены в прямую линию ряды бочек с вином, торговец продавал жестяные фонари, висевшие гроздьями на крюке, а работники с бойни плетями загоняли стадо быков в раскрытый выгон. На крюках висели громадные куски говядины, распространявшей в воздухе запах крови.
Док был загроможден целыми горами ящиков с названием и Сербом готового к отплытию судна, которое называлось ‘Грозный’. На них были надписаны названия товаров: свечи, горчица, сахар, мерлан. Полураздетые негры, в красных платках на головах и желтых полотняных штанах, отпрягали из телег лошадей в остроконечных и разукрашенных хомутах, возле них офицер пробегал глазами кипу коносаментов.
Немного далее они пересекли дорогу группе из четырех каторжников, в красных колпаках, желтых штанах и алых куртках, грудь их была обнажена, а ноги босы. Скованные по двое длинной цепью, заклепанной у каждого из них на лодыжке ноги или кисти руки, они взваливали ее на плечи для облегчения тяжести и при этом оглашали воздух обычным криком каторжников: ‘у!’
Их сопровождал смотритель в синем мундире с красными отворотами и в желтых штиблетах.
— Несчастные люди, — сказала Флориза.
Услышав эти слова соболезнования, один из каторжников засмеялся и свободной рукой сделал непристойный жест.
Пред грубой галерой, выкрашенной в зеленый цвет, среди кувшинов и бочек, алжирец в бурнусе курил тонкую длинную трубку. В некотором расстоянии от берега с шумом работал черпак, и возмущенная вода кружила буй и понтонные плоты.
На другом берегу двигались взад и вперед работающие на суше в грубой одежде моряки, послушные призыву трубы. За ними виднелся артиллерийский парк с рядами пушек, пирамидами круглых ядер и связками банников.
Флориза пришла в восторг от оживления суетившейся толпы.
У них еще оставалось свободное время, и они продолжали путь. Обогнув бастион, они очутились среди черных скал, куда горожане приходили наслаждаться вечерней прохладой.
На море виднелись увеселительные лодки с балдахинами, на их носовой части находился или барабанщик, бивший в узкий, длинный барабан, или флейтист, или рожечник.
Это была настоящая ярмарочная суматоха, напоминавшая Сен-Лоранскую ярмарку, только на синих волнах и при зареве заходящего солнца.
На песчаном берегу торговки с большими бутылями в ивовых плетенках за небольшое вознаграждение продавали питье. Толпа мальчишек купалась в очень первобытной одежде, с оконечностей своих худеньких рук они победоносно стряхивали крабов, которых вынимали из-под камней.
Расположившиеся в грязной палатке из тряпья гаеры устроили представление пред своим жилищем. В одежде Пьерро и Коломбины они танцевали пред любопытными зрителями bourre, под звуки скрипки и флейты. Воспламененные страстью пары укрывались в береговых извилинах. Бродяги сидели на утесах, свесив ноги, и смотрели на небо.
—Вечер обещает быть прекрасный, — сказал Жак.
— Море нам благоприятствует.
С минуту они смотрели на площадного фокусника, но день склонялся к вечеру, и Альвейр заметил, что, может быть, время собираться в порт, где капитан ‘Трезубца’, г-н Тюржи, назначил им свидание в 7 часов.
III
5 марта 1705 года уже минуло три дня, как ‘Трезубец’ находился в море. Ветер был благоприятный, мачтовый часовой еще не подавал сигнала о появлении на горизонте какого-либо флибота с пиратами, плавание обещало быть благополучным.
Раздался звон обеденного колокола, и в кают-кампанию один за другим собрались пассажиры, чтобы сесть за стол. Посланник, Жан Фабр, занял почетное место рядом с капитаном корабля, Тюржи. Против посланника сел его ложный племянник, Арман, — не кто иной, как переодетая Мари, — его другой племянник, Жак, влюбленная парочка — Альвейр с Флоризой, доктор Робэн, посольский врач, толстый, короткий, багровый весельчак, любящий хорошо покушать, сын Мари, маленький Пьер, и его гувернантка Лизон, разбитная, румяная толстушка лет тридцати. Кроме того, за столом находились еще монах-капуцин, отправлявшийся в Смирну с целью присоединиться к своему ордену, лесопромышленник, которого дела призывали в Ливанские горы, торговец подержанными вещами, отправлявшийся попытать счастье в Левант, и приказчик, странствующий с благовонными товарами, наперерыв с доктором Робэном ухаживавший за г-жей Лизон.
Разговор шел о состоянии моря и ветра, и, по-видимому, все предсказывало прекрасный, тихий день.
Между тем в воздухе носилась буря. Альвейр, находясь с Мари в столь тесной и продолжительной близости, неизбежной на корабле, не мог не подпасть под могущественные чары красавицы банкометки, как и в тот вечер, когда он увидел ее впервые в улице Мазарини. Очень возможно, что, несмотря даже на свою связь с Флоризой, перспектива сопровождать Мари были причастна к eto поспешному решению отправиться с Жаном Фабром.
Он сделался втайне усердным поклонником красавицы банкометки и, опираясь на дружбу Флоризы, уже более не покидал Мари. Во время жаркого полдня все собирались под навесом на мостике и проводили тесным кружком целые часы, растянувшись на длинных креслах. Переодетая мужчиной, Мари сделалась для Альвейра еще соблазнительнее и пикантнее. Различные затруднения и опасения выдать пред экипажем переодевание Мари, возбудить подозрения Жана Фабра и пробудить недоверчивость Флоризы — все это еще более разжигало страсть Альвейра. В ответ на его ухаживание Мари только улыбалась и слабо обнадеживала его, принимая все за шутку.
Однако Альвейр сделал ошибку, не остерегаясь другого тайного обожателя Мари, который был предан ей до смерти, — Жака, от которого не ускользнули все уловки Алы вейра, так как любовь проницательна относительно соперничества.
Обед окончился, и все поднялись на мостик. Приказчик, странствующий с благовонными товарами, и доктор Робэн сопровождали г-жу Лизон, осыпая ее пошлыми любезностями и бросая друг, на друга враждебные взгляды. Вдруг она ‘выронила из рук клубок шелка, который, покатившись к отверстию в абордажной сетке, упал в море. Оба обожателя в одно и то же время бросились его поднимать, но в своем рвении ударились лбами и, перекувырнувшись, нанесли себе удары рукою по глазной впадине. Увидя cbqhx ухаживателей лежавшими на спине и бившими по воздуху ногами и руками, как опрокинутые сенокосилки, г-жа Лизон едва удержалась от взрыва смеха. Она с большим трудом охладила их желание кончить ссору кулачным поединком, и они заключили мир из любви к прекрасным глазам своего кумира.
Впрочем, в этот момент г-жа Лизон увидела маленького Пьера, карабкавшегося по вантам вместе с юнгами, с которыми он уже подружился, и, громко воскликнув, так высоко всплеснула руками, что лопнули все швы ее лифа. От страха она побледнела при мысли, что мальчик может упасть, и воскликнула сдавленным голосом:
— Пьер! Ради неба сойди! Маленький проказник отвечал ей сверху:
— Сначала вы придите за мною сюда, г-жа Лизон, и вы будете похожи на архангела, летящего по воздуху.
Тюржи вместе с Жаном Фабром поднялись на вахтенный мостик, они исследовали горизонт, посмотрели на легкий полет перистых облаков и на чаек, на лету задевавших крыльями гребни волн, покрытых беляками. Дельфин-великан выбрасывал двойной столб воды, падавшей кривой линией, как два хрустальных рога. В зрительную трубу Тюржи заметил видневшуюся вдали маленькую точку: он еще не мог определить, было ли это судно или морской риф.
Мари тоже поднялась из-за стола и отправилась в сопровождении Флоризы в свою каюту. Они должны были вскоре возвратиться и подняться на мостик для послеобеденного отдыха.
Мари вышла первая и на минуту очутилась одна с Альвейром в угле коридора. Последний, под влиянием нервного раздражения от морского бездельничанья и чрезмерного послеобеденного возбуждения, внезапно обезумев, соблазнился случаем и, схватив Мари за талию, поцеловал в затылок.
Последняя, освобождаясь из его объятий, только засмеялась и слегка ударила его ладонью по лицу.
— Вы с ума сошли! Смотрите, кто-то есть.
— Никто не видел, — сказал Альвейр, смеясь.
Но в тот момент, когда произошла эта сцена, из-за угла показался Жак. Он прикинулся, что ничего не видел. В свою очередь вошла и Флориза, они все поднялись на мостик и растянулись на длинных креслах. Только один Жак не сел и, обратясь к Альвейру, сказал:
— Пройдемтесь по палубе.
— Охотно, — отвечал Альвейр.
Оба они прохаживались молча, инстинктивно нервничая, переступая через свернутый такелаж, железные цепи, швартов кабестана, проходя вдоль обмазанных дегтем и липких стенок кают, мимо шкафов для флагов, лафетов каронад, тумбы компаса, перил лестниц, спускавшихся в складочные каюты, и, не произнося ни слова, достигли кормы, возвышавшейся над названием судна и золоченым изображением Нептуна, опиравшегося на трезубец.
Первый прервал молчание Жак:
— Сударь, вы только что при мне оскорбили женщину, которая мне вдвойне дорога, как подруга моего дяди и кумир моего сердца.
— Разве вам я должен дать удовлетворение за оскорбление, нанесенное вашему дяде?
— Не надо, чтобы он об этом знал, сударь. Я такой же соперник ему, как и вам, если можно назвать соперничеством ревнивую и преданную любовь, которая готова заплатить жизнью за счастье своего предмета любви. Это дело между нами.
В тот момент с вахтенного мостика раздался свисток.
Это был сигнал тревоги, уведомлявший о появлении корсаров. Черная точка, за которой наблюдал Тюржи, увеличилась и оказалась флиботом. Матросы забегали во все стороны, начали вставлять пушечные заряды и вынимать из козел арсенала ружья, а некоторые из них отправлялись на свой пост к пушкам. Обезумевшие женщины с криками спасались по лестницам.
— Вот и корсары, сударь, приступимте скорее, — сказал Жак.
Целая гора тюков скрывала их от посторонних взоров. Они обнажили шпаги. Корабль подвергся такой сильной килевой качке, что они должны были уцепиться левой рукой, так как острия шпаги отклонялись.
При вторичном их наступлении в воздухе раздался свист, за которым последовал грохот: над их головами пронеслось ядро и ударилось в нижние реи бизань-мачты, которые с шумом упали обломанной стороной вперед. При падении они едва не коснулись головы Альвейра и не раскроили ему черепа. Жак в невольном порыве бросил шпагу, схватил в охапку своего противника, приподнял его и бросил на такелаж.
В один момент они были покрыты обрывками снастей и парусов и слегка задеты острием реи.
Только теперь понял Альвейр поступок Жака.
Он поднялся и, протянув молодому человеку руку, сказал:
— Я обязан вам жизнью, Жак: она в вашем распоряжении.
Тем временем флибот приблизился, это были алжирские корсары, с хитростью поднявшие белый флаг, чтобы заманить корабль. На их первые выстрелы Тюржи не отвечал и дал им приблизиться.
Когда же расстояние оказалось надлежащим, он приказал поднять королевский флаг и открыть огонь. Разом было выпущено восемь зарядов, настолько очистивших палубу флибота, что последний, сильно поврежденный, немедленно повернул и пустился в открытое море.
Жак и Альвейр, подняв свои шпаги, бросились бежать, опасаясь абордажа.
Когда же опасность миновала, Жак отвел в сторону своего противника и сказал ему:
— Альвейр, вы не обязаны мне жизнью, я сделал, что вы сами сделали бы в подобном случае, ваша неожиданная смерть не удовлетворила бы меня.
— У меня есть шпага и у вас тоже, так возобновим, я ожидаю вас, — сказал Альвейр без всякого гнева и ненависти, а с мягкой развязностью изысканного придворного, беззаботно относящегося к жизни и смерти, легкомысленного и в то же время отважного.
— Нет, — сказал Жак, — поверьте мне, Альвейр, хотя я моложе, но, может быть, здравомыслящее вас. Вы мне обязаны жизнью, и я вам продиктую мои условия. Вы любите Мари, но у вас есть другая связь, я тоже ее люблю, но должен уважать как подругу моего дяди. Вместо того чтобы разжигать наши несбыточные страсти, соединим их вместе и будем покровительствовать во всех обстоятельствах этой восхитительной женщине, которая, по всей вероятности, подвергнется тысячам опасностей. Она может рассчитывать только на нас, если несчастью будет угодно оставить ее одинокой с ее ребенком в чужой стране. Скажите, разве это не благородная и не прекрасная миссия для двух любящих сердец — соединить свою ревность, совместить свое разномыслие и найти гарантию безопасности женщины в общности их пылкой любви к ней.
Аристотель философски объяснил, почему благодетель более привязан к благодетельствуемому, чем последний к первому, и этот закон человеческой души еще раз нашел применение на ‘Трезубце’, примирив недавних врагов.
Альвейр протянул обе руки Жаку и сказал:
— Жак, у вас честное сердце: я был безумец.
И оба мужчины обнялись. Достигнув палубы, они не могли удержаться от смеха при виде продавца благовонных товаров и доктора, онц сидели на такелаже бледные и вытирали себе лоб, испуганные нападением корсаров и забыв о Лизон.
Остальное плавание прошло без приключений, только однажды, на заре, были замечены три галиота с пиратами, они направлялись к ‘Трезубцу’, море было спокойно и пустынно: опасность была велика ввиду малочисленности и бессилия экипажа, несмотря на свои десять мортир, каронады и ружья. Тогда Тюржи прибегнул к хитрости, выказав большую решительность, и смело продолжал путь.
Галиоты направлялись на ‘Трезубец’ полным попутным ветром, но, видя, что галера не изменяет направления, пираты испугались и оставили ее в покое.
IV
В разукрашенном зале французского посольства в Константинополе, на груде вышитых шелковых подушек лежала в изящном домашнем наряде г-жа Фабр. Она забавлялась разговором с маленькой семилетней девочкой. Эта девочка была впоследствии знаменитой Аиссэ, нежной, любящей и преданной кавалеру Эди, чистой в своем падении и полной самоотвержения среди скандалов Палэ-Рояля и Регентства, вложившей все свое счастье в счастье предмета своей любви, прелестную переписку которой можно сравнить с криком раненой голубки в лесу, переполненном сатирами.
В ушах хорошенькой девочки красовались кольца, а на голове убор из цехинов, ее маленькие ручки выходили из кисейных рукавов, ниспадавших до земли, талия же была перетянута широким шелковым поясом.
— Так завтра, сударыня, годовщина моего приезда во дворец?
— Да, моя дорогая, завтра ровно четыре года, как злые турки похитили тебя у твоих родителей, а граф Ферриоль выкупил тебя.
— Как же называется моя родина?
— Я уже тебе говорила: Кавказ. Ты очаровательная маленькая черкешенка, восторг — какая хорошенькая!
— Я это знаю, сударыня, вы увидите завтра, какую мне наденут для моего праздника красивую вышитую золотом шапочку. Я очень довольна, что нахожусь здесь. Я так испугалась, когда турки пришли в нашу деревню! Мне не ^было еще четырех лет, но я все-таки об этом помню. Соседние хижины пылали, все люди кричали, спасались и толкали друг друга. Я более не видала мамы, желтый человек, с густыми черными усами, взял меня на руки и отнес в палатку, где было уже много женщин со связанными руками, и все они плакали. Все они были очень красивы.
— Какое варварство! Какие нравы! — сказала г-жа Фабр. — И какой позор эти публичные рынки!
— Да, сударыня, меня продали, и это было большое счастье, потому что граф Ферриоль мог меня купить. Мне так здесь хорошо!
Она удивилась, увидя грустное лицо своей взрослой подруги, она задала ей тысячу вопросов, которые были мучительны для бедной изгнанницы, бросившей мужа ради дворца своего могущественного друга. Она спрашивала ее: есть ли у нее родители, чем занимается ее муж, почему он не с нею? Она осыпала ее вопросами о ее родине, о Франции, которую ей обещали показать, о знаменитом Париже, куда обещал ее взять в один прекрасный день ее покровитель и где двадцать лет спустя она была царицей красоты и ума.
Г-жа Фабр была великолепная темноволосая женщина, с самым нежным цветом лица, прозрачной, как перламутр, кожей, слегка испещренной синими жилками, с миндалевидными глазами, длинными ресницами, гибким роскошным телом. Ее кошачьи ленивые движения свидетельствовали скорее о страстной томности, чем об энергии.
Она была любовницей посланника, маркиза Аржанталя, графа Ферриоля, в продолжение 11 лет, то есть со дня, когда покинула своего мужа, явившегося в Константинополь в качестве делегата от верхней торговой палаты.
В первые годы она вполне вкусила все радости честолюбия и любви. Она занимала почетное место на всех празднествах, и брильянтщики Стамбула изощрялись в придумывании для нее самых модных уборов.
Но теперь ее любовник уже не ухаживал за нею и не ласкал ее, как прежде: привычка притупила страсть и породила пресыщение. Граф Ферриоль теперь искал развлечений вне дома, и сердце ее друга ускользало от нее почти безвозвратно.
Граф Ферриоль обладал странным характером — фантастическим, вспыльчивым и жестоким. Он никогда не имел аудиенции у султана, отказавшись появиться пред ним без шпаги, как предписывал придворный этикет. Благодаря своим грубым выходкам он лишался самых нежных привязанностей и был полон капризов и чудачеств. Впрочем, как известно, он окончил жизнь сумасшедшим.
Г-жа Фабр, чувствуя себя в свою очередь покинутой, с горечью думала о прошедшем. Она представлялась себе совсем ребенком, тех же лет, как Аиссэ, взлелеянным в родной семье, затем — замужем за богатым марсельцем, которого сделала несчастным. Она мечтала о том, что ее существование могло бы сложиться совершенно иначе у семейного очага, оживленного улыбкою близких. — Вместо спокойного счастья оказалось изгнание, тоска, безделье, беспокойная скука ветреной натуры, утомленной однообразием давней связи. В одно и то же время она лфбила и ненавидела эти невольно жестокие вопросы и нескромности маленькой Аиссэ. Она занялась ее воспитанием, заставляла ее читать французские книги, и молодая невольница приводила всех в восторг своим скороспелым развитием. С душой и со вкусом она исполняла на клавесинах трудные пьесы и прелестно играла на маленькой арфе, заказанной графом по ее росту.
Ее очень занимала география, и она заставляла рассказывать себе о нравах и обычаях различных народов, особенно интересуясь Парижем, зная, что в один прекрасный день она увидит его. У нее даже была оптическая игрушка с раскрашенными видами городов и памятников Франции.
Они разговаривали о Париже, когда раздавшийся в сенях шум оружия янычар известил о приходе посланника.
Дверь отворилась, и появился граф Ферриоль, именно таким, как его рисовал художник Жувнэ: с угловатыми скулами, густыми бровями, суровым взором, широкой шеей, плоским подбородком — вообще угрюмой наружности. На нем был просторный мундир, разукрашенный орденами, сбоку висела шпага, ударявшая его по икрам в обтянутых красных чулках, задки его башмаков были высокие, как у наездника, на вороте рубашки красовалась лента, а на голове, согласно последней моде, был надет квадратный парик из конского волоса, напудренный добела, такой, как носили уже около двух лет в Париже, что заставляло пудрить и одежду, чтобы она не казалась загрязненной.
Он разговаривал с сопровождавшим его мужчиной. Это был гравер Ле-Гэ, которому он заказал богатое собрание эстампов, представляющее типы восточных народов, очень ценное в настоящее время. Позади посланника шли два янычара и несли громадную папку из зеленого сафьяна с посольским гербом и шифром.
— Эмили, — сказал посланник. — Представляю вам великого художника, г-на Ле-Гэ, он проведет некоторое время здесь, чтобы произвести на месте нашу прекрасную работу восточных типов, ее изящные пробные листы вы уже видели.
— Действительно, сударь, — ответила она, — я уже оценила точность и тонкость вашего таланта и счастлива, что имею случай поздравить вас.
Художник почтительно поклонился.
— Любезный Ле-Гэ, — сказал посланник, — надо вам представить мою маленькую невольницу Аиссэ. Не думаю, чтобы для начала серии наших восточных женщин вы могли найти тип красивее, правильнее и удачнее, чем эта очаровательная черкешенка. Оставляю вас, познакомьтесь с нею и изучите ее, прежде чем нарисуете ее портрет, — это существенное условие для достижения совершенного сходства. В портрете физическое сходство — аксессуары, главное — нравственное сходство.
— Вы думаете и выражаете мысли, как законченный художник, — заметил на это Ле-Гэ.
— Моя дорогая, — прибавил граф, обращаясь к г-же Фабр, — извините меня, что сегодня я не обедаю с вами. Вы останетесь с г-ном Ле-Гэ. В скором времени собирается совет по поводу важных известий, сообщенных мне депешей из Леванта, и очень вероятно, что меня долго задержат.
— Нет ли чего тревожного в этих известиях? — спросила она.
— Ничего нет, — удовольствовался ответить посланник, избегая настоятельных вопросов.
Потом, обернувшись к янычарам, которые принесли папку, он грубо приказал:
— Ну, негодяи, положите эту папку к ногам барышни и убирайтесь.
В то время как оба солдата бросились укладывать папку на подушку, смягчившийся граф поднял маленькую Аиссэ на руки и, поцеловав, сказал:
— Я думал о тебе, моя маленькая черкешенка, и вот для твоего праздника самые красивые картинки, какие только делаются от Босфора до Кавказа,
С минуту он перелистывал альбом вместе с нею: страницы были из шелковой, затканной узорами материи, шелковой грузинской ткани с вышитыми фигурами и армянской бумаги с миниатюрами, покрытыми позолотой. Но посланник очень торопился и, быстро поднявшись, сказал:
— Покидаю вас, меня ожидает совет. И он вышел.
Ле-Гэ никогда не видал г-жи Фабр, ничего о ней не знал, даже ее имени. Она была молода и красива, и потому он изо всех сил старался ей понравиться. Желая показаться как можно более любезным, он поспешил расхвалить Аиссэ ее эстампы.
Они рассматривали эти любопытные страницы миниатюр бухарских художников, наброски Акхлати и астрономические фигуры, заимствованные из зодиака. На одной странице была представлена богиня в фиолетового цвета одеянии, из ее шелковисто-черных волос выходило пламя, и она обладала тремя глазами, под ее ногами лежал отброшенный ей тюлень, другой же, на брюхе которого красовалась голова тигра, находился пред ее грудью. На следующей странице было изображение всадника, скитавшегося среди розовых гор, усеянных трехлопастными цветами, над ним расстилалось ослепительно-лазоревое безоблачное небо. То встречались восхитительные по сложности и тонкости отделки цветные мозаики, изображавшие двери мечетей, окаймленные тонкой сетью разноцветных арабесок. При каждом новом изображении маленькая Аиссэ хлопала в ладоши. Просто и завлекательно объяснил ей Ле-Гэ значение рисунков, и г-жа Фабр, заинтересовавшись его объяснениями, любовалась вместе с ними необычайной тонкостью мусульманского искусства.
— Их искусство привлекательнее самой страны и нравов, — сказала она.
— Константинополь, сударыня, как я вижу, не имеет
счастья нравиться вам.
— Я до смерти здесь скучаю. Французская колония малочисленна, что же касается до проезжих французов, то они так редки, и людей чем-нибудь замечательных видишь не более двух в год.
— Вероятно,* вы видите всех посланников, отправляемых в эти страны его величеством Людовиком XIV? — спросил Ле-Гэ.
— Конечно. Не так давно проезжал здесь маркиз Пёти де Лакруа-сын, возвращаясь во Францию. Он рассказывал презабавные истории о происках голландцев.
— Это правда, — сказал Ле-Гэ, — они скрывают от арабов поражения, нанесенные им его величеством, нашим королем Людовиком XIV, и повсюду рассказывают о своих победах. Но г-н Пётй де Лакруа обратил в ничто их ложь, и Франция многим ему обязана. Он сочинил для народов Малой Азии апологию ‘Солнце и Лягушки’, на арабском языке, она представляет самую строгую сатиру на Голландию и пользуется столь значительным успехом, что нет такой цирульни и перекрестка, где бы ее не рассказывали.
— Он очень любезный человек и красноречивый собеседник, — заметила г-жа Фабр.
— Но, сударыня, разве здесь еще не говорят о прибытии французского посланника, которого, конечно, вы будете иметь честь принимать у себя? Он не заставит вас долго себя ожидать. Я только совершенно случайно узнал о его приезде. С целью раздобыться особенно красивой точкой зрения на Эйум с моря я нанял каик, и мой лодочник, узнав по моему выговору, что я француз, рассказал мне, будто несколько часовому назад он перевозил тюки одного французского дворянина. Этот господин приехал с азиатского берега и щедро заплатил лодочнику. Его сопровождало несколько молодых людей, по-видимому очень красивых: это были его секретари. Ради возбуждения в лодочнике усердия они рассказывали ему, что он везет французского посланника и его богатства. Не знаю, может быть, они над ним насмехались.
— Вы, должно быть, ошибаетесь, сударь: в данный момент здесь нет никакой французской миссии.
— Вы не ожидаете никакого посланного от Людовика XIV?
— Наверно, никакого, разве только он вынырнет из волн, как тритон. Полноте! Подобные случаи часто бывают: это какой-нибудь незначительный купец. Они пользуются этим средством ради своей безопасности и успеха своего дела, ложно прикрываясь в деревнях официальным характером миссии.
— Очень возможно, что вы правы, тем более он, по-видимому, не имеет никакой свиты. Должно быть, это какой-нибудь крупный купец. Кажется, я помню его имя: конечно, вы знаете его не более моего, и он не принадлежит к дипломатическому кругу.
— Как его фамилия?
— О! Настоящая купеческая: на валявшемся отклеенном ярлычке значится: Жан Фабр, из Марселя.
Эмили побледнела и выпрямилась во весь рост.
— Как вы сказали? Жан Фабр в Константинополе?
— Что с вами, сударыня? Мог ли я знать, что это имя вам известно и что оно вас взволнует? Не был ли я нескромен? Чем я могу исправить невольное зло?..
— Ничем, — ответила г-жа Фабр. — Полноте, сударь. Прошу вас извинить меня, я не совсем здорова и принуждена вас оставить. Извините меня, прошу вас. Пойдем, Аиссэ.
Она вышла, или, скорее, исчезла, по направлению к галерее, которая вела в ее апартаменты.
— Жан здесь под ложным предлогом! — шептала она. — Все кончено! Я пропала.
V
Расставшись с г-жей Фабр и Ле-Гэ, граф Ферриоль направился в свой кабинет, куда он вошел, по-видимому, очень озабоченный.
Кабинет посланника помещался в роскошно убранном зале. Тяжелые салоникские ткани покрывали стены, украшенные богатым оружием чеканной и наборной работы. На различных лакированных подставках с ножками, разукрашенными тонкими арабесками из перламутра, стояли искусно сработанные медные блюда, вышитке чепраки и фаянсовые, покрытые глазурью, вазы разнообразных цветов. Изящные чаши из опала, нефритовые кубкц, курильницы, жаровни чеканной работы переполняли столики, открытые шкафы и столы с резными ножками, изображавшими трехлопастный вход в мечеть. По обе стороны двери, пред старой позеленевшей пушкой, вытащенной из Босфора и поставленной на лафете из железного дерева, находились стойки с длинными карабинами, приклады которых были плоски.
Тотчас же придверник доложил посланнику:
— Г-н Мишель, частный секретарь вашего превосходительства, ожидает ваших приказаний.
— Пусть войдет, — ответил граф Ферриоль.
Придверник впустил секретаря, привезенного посланником с собою из Франции. Это был уроженец Лиля, здоровенный человек, горбоносый, с плоским лбом, впалыми глазами и остроконечной бородою, с виду очень решительный, на нем был парик и касторовая шляпа с пером.
— Ну, — быстро спросил граф, — есть известия о Фабре?
— Недостаточные, сударь. С тех пор, что он покинул Алеппо, я потерял его след.
— Дурак! — ответил граф. — Слушай же хорошенько: я не хочу, чтобы Фабр отправился в Персию. Этот человек меня стесняет. Это — нахал, которого я едва не наказал во время его проезда через Константинополь, когда он нагло осмелился спорить со мною относительно статей трактата марсельской торговой палаты. Впрочем, — прибавил он с свирепой улыбкой, — я у него отнял жену. Это было началом ссоры. Но если он снова дается мне в когти, то не надо, слышишь ли, не надо, чтобы от них ускользнул. Знай одно: то, что я сказал, сам черт не может изменить. Требовать и добиться посольства в Персию, которое по праву принадлежит мне, — значит нанести мне оскорбление. Он думал отомстить мне, захватив эту честь в свою пользу: клянусь, она будет для него гибельной. Благодаря какой интриге удалось ему похитить у меня эту миссию? Как осмелились не поручить ее посланнику, самому близкому к Персии, как я? Не из Парижа, а отсюда должен отправиться посланник короля. Только я могу руководить этим делом. Я буду им руководить или погублю свое имя. Итак, вот прежде всего мои распоряжения. Ты способный, верный и преданный малый, и я, согласно моей неограниченной власти, официально уполномочиваю тебя быть