Антоний Погорельский
Антоний Погорельский
Посетитель магика
Посетитель магика
(С английского)
Посетитель магика, Погорельский Антоний, Год: 1829
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Источник: Антоний Погорельский. Избранное. — М., Правда, 1988.
http://ruslit.traumlibrary.net.
Прекрасный осенний день клонился к концу, и вечерние тени уже начали собираться над Флоренциею: в это время послышалось Корнелию Агриппе [Ученый астролог, магик и философ, живший в 13 столетии. (прим. автора)], что кто-то тихо, но торопливо стучится в дверь, и вскоре потом незнакомый вошел в комнату, в которой философ сидел за книгами.
Незнакомец, несмотря на привлекательную наружность и на приемы, показывавшие образованного человека, имел вид столь необыкновенный и притом таинственный, что философ пришел в недоумение: страх ли этот гость ему внушает или отвращение? Трудно было определить лета его, ибо следы юности и маститой старости в нем перемешаны были самым странным образом. На щеках его не видно было ни одной морщины: ни одна складка не показывалась над его бровями, и большие черные глаза сверкали со всею живостию пылкого юноши, но высокий стан его казался согбенным от тяжести лет, густые и кудрявые седины осеняли его чело, а голос его был слабый и дрожащий, хотя притом столь приятный, что проникал в душу, подобно трогательной мелодии. Одежда его во всем походила на одежду флорентийских дворян того времени, кроме шелкового пояса, который казался исписанным восточными характерами, в руках держал он страннический посох. Смертная бледность покрывала его лицо, но все черты являли красоту необыкновенную и выражали глубокую мудрость и сильнейшую горесть.
— Извините меня, ученый муж, — сказал он, обратясь к философу. — Слава ваша, наполнив вселенную, достигла до слуха каждого, и потому я не мог оставить Флоренцию, не покусившись познакомиться с человеком, которым столь справедливо гордится она, как драгоценнейшим украшением своим.
— Добро пожаловать, государь мой, — отвечал Агриппа, — но я опасаюсь, что беспокойство и любопытство ваши не будут достойно вознаграждены. Вы видите во мне человека, который, вопреки правилам благоразумия, никогда не помышлял о приобретении почести, богатства и проводил дни свои в трудах, бесприбыльном учении и в изыскании тайн природы, — одним словом, человека, посвятившего долговременную жизнь свою отвлеченным наукам.
— Тебе ли говорить о долговременной жизни! — воскликнул незнакомец, и печальная улыбка показалась на его устах, — тебе ли, который, едва тому осьмой десяток лет, как оставил младенческую колыбель? Тебе ли, которого ожидает спокойная могила, нетерпеливо желая принять тебя в гостеприимные свои объятия? Сегодня еще бродил я между могилами, между утешительными и тихими могилами: я видел приветливую улыбку их, озаренную лучами заходящего солнца! В молодости моей часто завидовал я солнцу, путь его казался мне так светел, так славен, так продолжителен! Но теперь я иначе мыслю: увы! приятнее почивать в тихой могиле, нежели быть подобным бедному солнцу. Каждый вечер оно спускается за горы, как будто для покоя, но назавтра вновь должно оно начать свое путешествие, оно опять должно пройти всё тот же путь, скучный и единообразный, но притом трудный и беспокойный. Для него нет могилы, и вечерняя и утренняя роса не что иное, как слезы, которые оно проливает о горькой участи своей.
Агриппа любил природу и был глубокий наблюдатель чудес ее и потому в течение жизни своей неоднократно любовался явлениями, которые теперь описывал незнакомый, но чувства и мысли, изъясненные сим последним, столь различны были с его собственными ощущениями и показались ему столь необыкновенными, что он слушал гостя своего в безмолвном удивлении. Незнакомец, однако, вскоре сам прервал его размышления.
— Виноват, — сказал он, — я не объявил еще вам о цели моего посещения. До меня дошли странные слухи о каком-то чудном зеркале, составленном вами помощию глубоких познаний ваших, которое отражает образ того отдаленного или даже умершего человека, коего увидеть желаешь. Для моих глаз в этом наружном, видимом мире нет ничего ни утешительного, ни приятного. Могила сокрыла всех, кого я любил. Время быстрым течением своим далеко унесло всё то, что некогда служило к моему утешению. Земля есть юдоль плача, но между слезами, орошающими юдоль сию, нет ни одной, которая текла бы для меня… Источник слез собственного сердца моего также иссяк. Мне хотелось бы еще раз, хоть на одно мгновение, взглянуть на существо, мною любимое. Мне хотелось бы еще раз увидеть эти прекрасные глаза, эту стройную поступь, прелестью своею пристыжавшие серну, эти брови, эти милые черты, в коих Всемогущий изобразил всю неизреченную благость свою. Я желал бы еще раз взглянуть на всё то, что было для меня так мило и чего я лишился. Это зрелище было бы для моего сердца драгоценнее всего в мире, всего — кроме могилы, кроме могилы!
Страстные речи незнакомца такое возымели действие над Агриппою (неохотно показывавшим зеркало свое тем, кто его о том просил, хотя часто предлагали ему за то дорогие подарки и высокие почести), что он тотчас согласился исполнить желание непонятного своего гостя.
— Кого желал бы ты видеть? — спросил он.
— Дитя мое, родную, милую дочь мою Мириаму, — отвечал незнакомец.
Корнелий немедленно завесил окно, чтоб ни один луч небесного света не мог проникнуть в комнату, поставил незнакомца подле себя по правую руку и начал петь тихим и протяжным голосом, на неизвестном языке. В продолжение сего ему казалось, что незнакомец иногда сопровождал его голосом своим, хотя звуки, им слышанные, так были невнятны и неопределенны, что сам он не был уверен, не в собственном ли только его воображении они существуют. По мере того как Корнелий продолжал пение, комната становилась светлее и светлее, хотя нельзя было догадаться, откуда свет этот происходил. Наконец незнакомец ясно увидел большое зеркало, закрывающее целую стену и как будто подернутое густым инеем или туманом.
— Была ли она связана священными узами брака? — спросил Корнелий.
— Она умерла в девстве, непорочная и чистая, как снег!
— Сколько времени протекло с тех пор, как приняла ее могила? Чело незнакомца мгновенно помрачилось, и он вскричал с приметным нетерпением:
— Много, много лет с тех пор прошло, — больше, нежели станет у меня времени сосчитать!
— Однако, — сказал Агриппа, — мне необходимо нужно это знать. Я должен жезлом сим очертить один круг для каждого десятка лет, протекшего с того дня, как она умерла, и когда кругами этими означится время ее кончины, тогда ты в зеркале узришь ее образ.
— Так черти же круги! — отвечал незнакомец и горько зарыдал, — черти и берегись, чтоб силы твои не истощились.
Корнелий Агриппа взглянул на непонятного гостя своего с некоторым страхом, но полагая, что странные речи его происходят от сильного огорчения и необыкновенных несчастий, решился исполнить его требование. Итак, он принялся чертить круги волшебным жезлом своим, но, несмотря на то что рука его начала уставать, всё было тщетно, и казалось, что жезл лишился обыкновенной своей силы. Наконец он обратился к незнакомцу и вскричал:
— Кто ты таков, непостижимый? Присутствие твое меня смущает! Жезл этот, обращаясь по правилам науки моей, описал уже дважды двести лет, и при всем том зеркало ничего не отражает. Или ты издеваешься надо мною и особа, которую видеть ты хотел, быть может, никогда не существовала!
— Черти круги, черти! — был глухой и единственный ответ незнакомца.
Любопытство Агриппы, которому, впрочем, чудеса не в диковинку были, чрезвычайно возбудилось сими словами, но какое-то тайное чувство страха, воспрещающее ему бросить жезл свой, превозмогло в нем все сомнения относительно незнакомца. Он продолжал чертить круги, и когда рука его уставала, тогда печальные и торжественные восклицания незнакомца: ‘Черти круги, черти!’ — побуждали его к новым усилиям. Наконец жезл, по счислению его, описал около тысячи двухсот лет, туман, покрывавший зеркало, исчез, и незнакомец, с радостным криком подняв голову, вперил глаза свои в картину, в зеркале представившуюся.
Пред ними открылось прелестное, романтическое местоположение. Вдали вздымались к небу великие горы, увенчанные кедрами. Быстрый поток протекал у подножия их, а впереди видны были пасущиеся верблюды. Подле светлого, прозрачного ручья несколько овечек утоляли жажду, и высокая пальма ограждала тенью своею от лучей полуденного солнца молодую девицу чрезвычайной красоты, в богатой восточной одежде.
— Это она! это она! — вскричал незнакомец, бросившись к зеркалу, — но Корнелий остановил его.
— Берегись, неосторожный! — сказал он, — не оставляй этого места! С каждым шагом, приближающим тебя к зеркалу, изображение сделается тусклее, а если подойдешь ты еще ближе, то оно исчезнет невозвратно.
Быв предостережен таким образом, незнакомец остановился, но смущение его столь было велико, что он принужден был прислониться к плечу философа, а между тем от времени до времени делал восклицания, изъявляющие удивление, печаль и восхищение: ‘Это она, это точно она! Как будто живая! Как она прелестна! Мириама, дочь моя! выговори хотя одно слово. О небо! она движется, она улыбается! О! поговори со мною немного или хоть вздохни единый раз! Увы! всё молчишь, всё мертво, подобно сердцу моему! Улыбнись еще раз! Подари меня еще улыбкой, той улыбкой, которую тысячи лет не могли изгладить из сердца моего. — Старик! напрасно ты меня удерживаешь. Я не могу — я хочу обнять ее’.
Выговорив последние сии слова, он поспешно бросился к зеркалу, но картина исчезла, зеркало опять покрылось туманом, и незнакомец без чувства упал на землю.
Когда он пришел в память, то увидел себя в руках Агриппы, который тер его виски и смотрел на него с удивлением и страхом. Незнакомец немедленно вскочил на ноги с возобновленными силами и, схватив за руку философа, сказал ему: ‘Благодарю за твою доброту и снисхождение и за сладкое, хотя горестное, явление, которое представил ты моим глазам’. Сказав слова сии, он всунул ему в руку тяжелый кошелек, но Корнелий не хотел его принять:
— Нет, нет! — воскликнул он, — оставь у себя свое золото, приятель! Я, право, еще не знаю, может ли принять от тебя что-нибудь добрый христианин, но, как бы то ни было, я почту себя достаточно вознагражденным, если ты скажешь мне, кто ты таков?
— Взгляни, — сказал незнакомец, указывая на большую историческую картину, висевшую на стене по левую руку.
— Это, — отвечал философ, — мастерское произведение искусства, — картина, написанная одним из древнейших, но отличнейших художников наших, представляющая Спасителя, несущего крест.
— Взгляни еще! — продолжал незнакомец, устремив на него пристально сверкающие взоры и указывая на изображенную на левой стороне картины фигуру.
Корнелий посмотрел и увидел с удивлением (чего не заметил еще до того времени) разительное сходство сей фигуры с незнакомцем, как будто бы это был портрет его.
— Это, — сказал Корнелий с выражением ужаса, — должно представлять того злосчастного изверга, который толкнул божественного Искупителя нашего, не могущего далее нести крест, и за то осужден блуждать по земному шару до второго пришествия.
— Это я, это я! — вскричал незнакомец и, бросившись вон из дому, исчез из глаз философа.
Тут Корнелий Агриппа узнал, что его посетил Вечный жид.
1829