Поручение, Гуревич Любовь Яковлевна, Год: 1893

Повесть
Время на прочтение: 43 минут(ы)
Скачать в PDF

ПОРУЧЕНІЕ.

Повсть.

ГЛАВА I.

Улица шла въ гору, и дв рослыхъ извощичьихъ клячи, запряженныхъ въ дышло, съ трудомъ тащили старую, грузную, громыхавшую пролетку по пообтаявшей, ухабистой мостовой, прорзанной весенними ручьями. Извощикъ, въ какой-то рыжеватой хламид и зеленовато-бурой фуражк, безмятежно-вяло кружилъ въ воздух кнутомъ, между тмъ, какъ прізжій, утомленный полуторо-суточной здой въ вагон, при каждомъ толчк на рытвинахъ и грязныхъ льдистыхъ буграхъ, выходилъ изъ терпнія.
— Чортъ знаетъ, что такое!— выругался онъ, наконецъ, звучнымъ, сочнымъ баритономъ, когда пролетка, взобравшись однимъ колесомъ на какую-то затвердвшую грязную кучу, со скрипомъ накренилась на бокъ, и маленькій чемоданчикъ, поставленный въ ногахъ, сдлалъ попытку выпрыгнуть на дорогу.
— Ну, куда лзешь? Дуракъ! Не видишь, что-ли?.. И городъ тоже! Что у васъ тутъ — улицъ-то вовсе не чистятъ, что-ли?
— Обнаковенно какъ…— вяло и добродушно проговорилъ извощикъ, замахиваясь кнутомъ во всю ширь — не то на лошадей, не то на сдока, и вдругъ, быстро подобравъ возжи и присвистнувъ, вкатилъ пролетку до конца горы и завернулъ на широкую, недурно обстроенную улицу. Городъ смотрлъ здсь нсколько веселе. Дома пошли каменные съ плитными тротуарами и сносной мостовой. Иванъ Александровичъ Бандуринъ, не бывавшій здсь уже лтъ шесть, почувствовалъ себя вдругъ очень пріятно. Погода была отличная. Сквозь холодокъ ранняго утра уже чувствовалось вяніе весны, что-то мягкое, ласковое, бодрящее. Городъ просыпался. Въ рогожной будк, на перекрестк двухъ улицъ, пирожникъ раскладывалъ, вынимая изъ большой корзины, обложенной грязной тряпицей, пеклеванные пироги. Кое-гд городскія лавки открывали — точно глаза — свои ставни. Бловолосый мальчикъ въ ситцевой рубах бгалъ, громко шлепая по лужамъ большими рваными сапогами. Прохалъ на собственной щегольской пролетк какой-то хорошо одтый господинъ въ длинномъ драповомъ пальто и новомъ котелк, бережно придерживая на сиднь кулечекъ провизіи съ ближняго базара.
— Емназія!— сказалъ извощикъ, указывая кнутомъ на большое каменное зданіе, и тутъ-же, подобравъ возжи, сталъ переправлять экипажъ черезъ громадную мутную лужу, плеская и шумя водою.
‘А вдь и правда гимназія!’ — подумалъ Бандуринъ, не узнавшій, было, выбленное и подновленное зданіе. Посл убаюкивающей качки вагона и полудремоты на весеннемъ воздух во время трехверстнаго перезда съ вокзала, онъ вдругъ совершенно очнулся, и предстоящая ему тягостная и щекотливая задача предстала передъ его сознаніемъ съ полной отчетливостью. ‘Фу ты, Господи!— подумалъ онъ съ непріятнымъ содраганіемъ, схватившись по привычк за свой пышный и длинный блокурый усъ.— Въ жизни своей не бывалъ въ такомъ дурацкомъ положеніи. Бдный старичина и вообразить себ не можетъ, зачмъ я ду. И нужно было тоже Мишк уговорить меня переть этакую даль на какихъ-нибудь два дня! Не могъ самъ написать отцу!.. Мало-ли съ кмъ не случается. Ну, поволнуется — и проститъ, сдлаетъ, что можетъ. Да и я хорошъ, гусь лапчатый, чортъ-бы меня подралъ — взялъ этакую обузу…’
Ему стало совсмъ не по себ.
— Ну, скоро ты прідешь, что-ли? Болванъ этакій!— накинулся онъ на извощика и вдругъ, замтивъ, что тотъ собирается завернуть за уголъ, поймалъ себя на мысли, что лучше было-бы прохать еще хоть четверть часа. Предстоящее объясненіе показалось ему слишкомъ неловкимъ.
— Успленіе продемъ — сейчасъ оно и того… тутъ — сказалъ извощикъ и, задвъ крыломъ пролетки за деревянную тумбу, въхалъ въ узенькій, страшно грязный переулокъ, съ дрянными деревянными домишками.
Бандуринъ вспомнилъ, что ходилъ къ Чаплыгину мимо этихъ самыхъ домовъ десять лтъ тому назадъ, когда былъ въ гимназіи и, пользуясь добротой своего стараго учителя, отправлялся къ нему на послобденные уроки подтягиваться къ экзаменамъ. ‘Спросилъ-бы онъ меня теперь — panis, pinis, piscis, crinis!..’ — подумалъ онъ, ясно сознавая, что не только дальнйшія строки пресловутаго четверостишія, но и вся латынь, а пожалуй и исторія, и географія, и вся прочая гимназическая мудрость сплылась въ какой-то хаосъ и совершенно стушевалась, оставляя въ голов ощущеніе пріятной легкости. ‘Хоть шаромъ покати! Куда только двалась вся эта книжная дребедень!’ — съ веселымъ смхомъ подумалъ онъ, громко втягивая носомъ весенній воздухъ. Экипажъ шмякалъ по клейкой грязи между двумя высокими деревянными тротуарами. Въ проулк стояла благодатная тишь. Только курица, гд-то, отчаянно кудахтала за заборомъ, и воробьи бойко чирикали, прыгая по мшистымъ тесовымъ крышамъ.
— Вона ихній домокъ!— сказалъ извощикъ, прохавъ деревянную церковь, и прежде чмъ Бандуринъ усплъ приготовиться къ встрч, экипажъ, выкативъ на мощеную площадь, съ неожиданною прытью подъхалъ къ крыльцу маленькаго стараго домика съ красной желзной крышей. Сердце Бандурина забилось и въ глазахъ какъ-то зарябило. Онъ не сознавалъ, какъ позвонилъ и расплатился съ извощикомъ. Дверь распахнулась, и прежде чмъ онъ опомнился, большая бородатая фигура Чаплыгина приняла его въ свои объятія, и они звучно, многократно расцловались.
— Вотъ спасибо, вотъ порадовали! говорилъ, слегка запыхавшись Чаплыгинъ старчески хрипловатымъ голосомъ, замтно шамкая.— Постойте-ка, дайте очки снять… расцловаться… Утшили, — ей-Богу,— обрадовали!.. Какъ получилъ телеграмму, глазамъ своимъ не поврилъ, а потомъ думаю… И какой вы, батенька мой, молодчина-то стали! А! Мальчикомъ знавалъ… Растетъ молодежь! Усища-то отростили!— восторженно захохоталъ онъ, хлопнувъ по плечу Ивана Александровича.— А? Каково? Красавецъ какой стали — не хуже моего Миши. А? Ну, дайте-ка надну очки посмотрть… И надвъ круглыя въ широкой черной оправ очки, онъ быстро взглянулъ черезъ нихъ на Бандурина, еще разъ радостно хрипло захохоталъ, и обхвативъ его руками, потащилъ къ дивану…
— Садитесь… чайку, кофейку, умыться… Устали?.. Два дня хали въ такую-то глушь!.. Постойте, я пойду скажу… Даша, Дашутка, гд ты? крикнулъ онъ протяжно и ласково. Никто не откликался.
— Постойте-ка, сейчасъ. Старикъ засуетился и вышелъ.
У Бандурина голова шла кругомъ: старикъ явно подумалъ, что онъ пріхалъ ради него… ‘Фу-ты, вотъ попалъ!’ думалъ Бандуринъ, вертясь на холодномъ клеенчатомъ кресл.
За стною раздавался громкій голосъ Чаплыгина. Въ комнат было тихо, свтло и тепло. Солнце падало косыми удлиненными четырехугольниками на выцвтшій крашеный полъ. Канарейка неистово трещала за дверью сосдней комнаты. Отцвтающія мсячныя розы сыпали на подоконникъ свои порыжвшіе лепестки. Въ зал, служившей, очевидно, и столовой, пахло чмъ-то вкуснымъ. ‘Вотъ благодать!’ подумалъ Бандуринъ, вытягивая утомленные дорогой члены. ‘Кабы не дурацкое порученіе, отлично отдохнулъ-бы здсь недльку отъ департаментской духоты’.
— Дашута-то ушла съ Петей… Сейчасъ вамъ кофею! Умываться — въ вашу комнату, — мой кабинетъ, направо… А? Прикатили! Даль-то эдакая! Вотъ вдь ей-Богу — всегда говорилъ — не даромъ работаешь, кто нибудь и того… вспомянетъ… Ну, а вы какъ, голубчикъ? Идите, идите, полотенце на-лво виситъ. Постойте-ка, я вамъ полью…— И старикъ, отвернувъ рукава сраго домашняго сюртука, засуетился у табуретки съ умывальными принадлежностями.
— Ну, что, какъ вы тамъ въ Петербург? Все у васъ тамъ скандалы!— говорилъ онъ,— щедро поливая воду на руки Ивану Александровичу, который, снявъ сюртукъ, умывалъ лицо, фыркая и брызгаясь.
— Какіе скандалы? всполошился Бандуринъ, подумавъ, что старикъ хотлъ перевести разговоръ на дла сына.
— Какъ какіе! А убійство-то!.. Старуху-то убили!
— Какую это старуху?
— Какъ какую? Да что вы это, батенька! Изъ столицы сами пріхали да еще спрашиваете!.. Прикидываетесь, что-ли?.. За простаковъ насъ считаете!.. Хе-хе! А тутъ вс ваши дла-то не хуже васъ знаемъ — не скроете!..
И онъ добродушно хохоталъ, не вря, чтобъ прізжій дйствительно ничего не слышалъ объ убійств, описаніе котораго было перепечатано даже въ мстныхъ Вдомостяхъ.
— Ну, какъ вы-то? Разсказывайте! спохватился старикъ.— Какъ живете-можете?.. Миша мой что? Молодчина эдакій! Жениться вздумалъ. А? Я было хотлъ къ нему на свадьбу хать, да денегъ не было свободныхъ…
Онъ совсмъ уже подошелъ, было, къ щекотливой тем… Но, Иванъ Александровичъ понялъ, что сообщить старику о случившейся непріятности въ эту минуту, съ намыленнымъ лицомъ и руками, былобы почти грубо.
— Ну, а вы? перешелъ вдругъ Чаплыгинъ на другіе рельсы.— Какъ устроились? Одни? Холостякомъ?.. Нтъ того, чтобы… А?
— Я вмст съ Фредлихомъ живу! весело отвтилъ Иванъ. Александровичъ, до красна растирая полотенцемъ свои розовыя, упругія щеки.
— Съ Фредлихомъ? Адольфомъ едоровичемъ! Ба-ба-ба! Ну, скажите…
— Нтъ, другой,— Николай Евтроповичъ…
— А! Этого не знаю! А я думалъ Адольфъ едоровичъ… Кофею! Иванъ Александровичъ! голубчикъ… И обхвативъ одной рукой выросшаго ученика за плечи, онъ повлекъ его опять въ залу.
— Дашурки-то моей нтъ, — говорилъ онъ, наливая горячій кофе въ большую чашку. Вотъ радъ буду, что познакомитесь. А?.. И поставивъ чашку передъ гостемъ, онъ положилъ локти на столъ и уставился въ него черезъ очки своими добрыми, старыми глазами, ласково и любопытно глядвшими изъ-подъ мохнатыхъ и клочковатыхъ сдыхъ бровей..
Бандуринъ тоже весело взглянулъ на него. Совсмъ не мняется старикъ! подумалъ онъ, оглядывая его срую косматую бородищу, длинные волосы и рябоватое, какъ-бы опаленное порохомъ, широкое лицо.
— А на службу вы сегодня разв не идете, Петръ Тимофевичъ, — прервалъ Бандуринъ короткую паузу.
— Въ гимназію? Да что вы, другъ любезный!— воскликнулъ Чаплыгинъ.— Когда-же это бываетъ, чтобы я въ гимназію не пошелъ?.. Радъ-радъ вамъ, а ужъ въ гимназію, какъ подойдетъ часъ — за хвостъ не удержите стараго воробья! съострилъ онъ и опять громко добродушно расхохотался, широко раскрывая беззубый ротъ.
— А вы тутъ — съ Дашуркой моей… Вы ее не знаете? Ну ужъ, постойте, батенька, только держитесь: вс усы обкусаете… Митя-то, небойсь, говорилъ вамъ? А? небойсь, вдь для того и подослалъ васъ… ха-ха-ха… въ глушь-то нашу! Мы, батенька, хоть и въ глуши живемъ, а такую кралю выходили, что ай люди… Прохожіе останавливаются!
Онъ на минуту пріостановился и съ сіяющимъ оживленнымъ лицомъ прислушался.
— Нтъ не она! Не идетъ что-то! Съ Петей ушла гулять. Она ему вмсто матери… Вы слышали о моемъ несчастьи? Онъ на минуту понизилъ голосъ и вынулъ большой клтчатый платокъ.
— Какъ-же, какъ-же!— промолвилъ Бандуринъ, качая головой съ видомъ соболзнованія.
— Ну такъ вотъ… она у меня Пет вмсто матери… Умница, скромница, и хозяйка какая!— Онъ опять оживился.— И красавица! Глазища-то — во-о!— Онъ сложилъ колечкомъ указательный и большой палецъ.— А характеръ! Да нтъ, что я вамъ стану говорить…— Онъ положилъ руку на колно гостю.
— Живой?— сказалъ Иванъ Александровичъ съ замтнымъ оживленіемъ, подмигивая глазкомъ.
— Живой! Да нтъ, батенька, что тутъ — живой! Я самъ живой, это, хе-хе-хе, не штука, что живой! А разсудительность удивительная! Вдь это въ ныншній-то вкъ! Ну положимъ — вс мои дти, слава Богу, родились серьезными… Какъ себ хотите, а живу — Бога гнвить не приходится! Мишу въ люди вывелъ — надюсь видть его во глав какого-нибудь правленія… Теперь надежные люди везд нужны, ничего, что сынъ провинціальнаго учителя, а дорогу себ пройдетъ такъ, что и какому нибудь родовитому барченку за нимъ не упрыгаться…
Иванъ Александровичъ слушалъ съ замираніемъ сердца эти мечты относительно своего товарища..
— Дашурочка меня тоже не подведетъ — продолжалъ болтать старикъ, — раньше времени замужъ не выскочитъ, дождется себ кого-нибудь такого, чтобъ мн старику было чмъ потшиться подъ старость… А я такъ думаю, еще годиковъ пять поучительствую, а тамъ….— Онъ хитро подмигнулъ и съ нсколько таинственнымъ видомъ понизилъ голосъ: — вдь у меня тамъ кое-что… не то, что прикоплено, а такъ знаете… на хуторочекъ… Я ужъ и присмотрлъ… Тутъ, знаете, верстъ семь отъ города, Долинка называется…
Иванъ Александровичъ опять почувствовалъ нкоторое смущеніе:. послднее сообщеніе имло несомннное отношеніе къ его щекотливому порученію. Впрочемъ, это даже лучше будетъ — сначала хорошенько разузнать обстоятельства, утшилъ онъ себя.
— Знаете, съ хорошей-то хозяйкой въ дом, — продолжалъ старикъ — сегодня гривенничекъ, завтра гривенничекъ, вотъ вамъ черезъ пять лтъ и хуторокъ. Ей же на приданое пойдетъ. Ну, я съ ними буду жить… Петруша у меня къ тому времени подростетъ. Я его въ поэты мечу: эдакій умный мальчишка, все псни какія-то подбираетъ…
Онъ опять прислушался. Въ сосдней комнат кто-то возился съ чмъ-то тяжелымъ.
— Кто тамъ?— крикнулъ старикъ.
— Это я, папа, — отозвался тонкій дтскій голосокъ.— Мы пришли!
— А, пришли! Ну, иди-ка сюда! Дашу-то позови. Да бги сюда, братецъ, у насъ тутъ гость пріхалъ.
Свженькій мальчикъ, лтъ десяти, съ круглымъ смуглымъ личикомъ и блестящими черными глазками, съ шумомъ распахнулъ дверь и вбжалъ въ комнату, волоча за собою по полу деревянный стулъ, черезъ спинку котораго онъ просунулъ свое туловище.
— Это и есть вашъ поэтъ?— спросилъ Иванъ Александровичъ, весело взглянувъ на здоровенькаго мальчугана.
— Онъ, самый! Вотъ позвольте вамъ представить: мой сынъ Петя… Да постой ты, чего струсилъ, подойди сюда, шаркни Ивану Александровичу!
Мальчикъ оставался по прежнему впряженный въ спинку стула и, выпрямившись, бросалъ смлые и нсколько недоумвающіе взгляды то на гостя, то на отца.
— Здравствуйте, молодой человкъ,— проговорилъ гость, снисходительно улыбаясь и подставляя ладонь, на которую мальчикъ молча положилъ свою ручку.— Ну что-же, папаша говоритъ, что вы собираетесь быть писателемъ?
Мальчикъ продолжалъ переводить недоумвающіе взгляды съ гостя на отца и ничего не отвчалъ.
— Ну, что-же ты!— проговорилъ Чаплыгинъ.— Ну, скажи Ивану Александровичу, кмъ ты у меня будешь?.. А? Писателемъ, скажи.
— Нтъ!— громко и убжденно протянулъ мальчикъ, звенящимъ, дтскимъ голоскомъ, съ выраженіемъ усиливающагося удивленія въ глазахъ и даже слегка передернувъ плечами.
— Вотъ теб на! Что же это ты!— пробормоталъ нсколько сконфуженный отецъ, нжно тронувъ пальцемъ щечку ребенка.— Мы же съ тобой толковали!
— Да нтъ!— еще тверже сказалъ мальчикъ.
— Кмъ же?
Онъ немножко задумался.
— Пожарнымъ!— сказалъ онъ наконецъ убжденно и звонко весело и посмотрлъ еще разъ на отца, и на гостя смлымъ взглядомъ блестящихъ и ясныхъ глазъ.
— Пожарнымъ! Да что ты… баловникъ…— засмялся отецъ нсколько насильственно.— Выдумаетъ тоже!.. Ляпнулъ! Какимъ такимъ пожарнымъ! Это онъ видлъ, что тутъ недавно мимо пожарные скакали… Пожаръ былъ… вотъ и онъ того…
Гость хохоталъ раскатистымъ звучнымъ баритономъ, а мальчикъ стоялъ передъ ними съ раскраснвшимися щечками и оживленіемъ въ глазахъ.
— Подкузьмилъ папашу!— хохоталъ гость!— Тоже вдь выдумаютъ дти! Нтъ, братецъ, это ты не того. А ты скажи: буду военнымъ! Вотъ это дло. Каковъ бутузъ! Скажи: хочу, молъ, быть офицеромъ.
— Ну вотъ! Военнымъ! Это вы, батенька, напрасно. Я за военщину не стою. Нтъ, онъ у меня къ стихамъ склонность иметъ. Вы не слушайте,— продолжалъ старикъ уже совершенно убжденно.— Вотъ онъ вамъ сейчасъ скажетъ.— Ну, скажи-ка, Петя, скажи какіе мы съ тобой стихи учили…
Мальчикъ молчалъ съ нкоторымъ смущеніемъ.
— Да ну же, Петюнокъ, не срами меня!— говорилъ старикъ, смущаясь непослушаніемъ сына. Ну-ка братъ.— Бородино! И онъ поощрительно ударилъ мальчика по плечу.
Скажи-ка, дядя,
Вдь не даррромъ
Москва, спаленная пожаррромъ…
началъ было мальчикъ быстрымъ неровнымъ голосомъ, раскатываясь на рр, но вдругъ, взглянувъ на гостя, смутился и побжалъ по комнат, съ грохотомъ волоча за собою стулъ.
— Ну вотъ! Что вы съ нимъ подлаете?— говорилъ нсколько огорченный отецъ.— Ну, конечно, онъ еще того… молодъ… Да будетъ теб гремть-то!— прикрикнулъ онъ на Петю, но старческій голосъ съ хрипотой звучалъ мягко и добродушно…— Фу ты!.. Сбгай-ка, позови Дашурку. Скажи — гость изъ Питера. Чтобъ переодлась и шла. А на счетъ военныхъ, вы, батенька, напрасно… Я не того… не поклонникъ… У насъ тутъ, знаете, одинъ офицеръ былъ… Полкъ стоялъ, ну оно, знаете, и того… Ходилъ тутъ къ намъ — за Дашуркой пріударять сталъ, да она у меня, какъ я уже вамъ доложилъ, не изъ эдакой породы, изволите видть чтобы… того… шуры-муры… Ну, а тотъ — разныя эти записочки — знаете, и все такое. Она у меня двочка солидная: видитъ, что толку изъ этого не будетъ, ну и не глядитъ даже.
— Выжидаетъ подходящей для себя партіи?— спросилъ Бандуринъ, съ сдержаннымъ любопытствомъ вдаваясь въ интимный разговоръ.
— Нтъ, она у меня… не то, что партіи, а какъ вамъ сказать — хорошаго человка. Она у меня не изъ такихъ, чтобы на шею вшаться. Знаетъ, что ей торопиться некуда, ну и того… Ей и при мн хорошо. Сыта, одта, хозяйничаетъ, гуляетъ, сколько хочетъ,— ну чего же ей еще? Мы съ ней подождемъ! Грхъ Бога гнвить: живемъ не какъ-нибудь… Конечно, двсти тысячъ пока не выиграли…
Въ сосдней комнат раздался скрипъ новыхъ ботинокъ.
— Ну вотъ и она… Позвольте вамъ…
Иванъ Александровичъ навострилъ вниманіе…
— Моя хозяюшка,
Вошла невысокая двушка, блдная, съ продолговатымъ, съуживающимся къ подбородку лицомъ, съ большими черными унылыми глазами, съ длиннымъ тонкимъ носомъ, съ гладко зачесанными темными волосами… Иванъ Александровичъ испыталъ разочарованіе… ‘Вотъ теб и красавица!.. На брата похожа!..’ подумалъ онъ… Она была очень худа, узка въ плечахъ, грудь плоская, какъ у подростка, талія совсмъ не съуживающаяся книзу и некрасиво теряющаяся въ пышной юбк. Новое ситцевое платье было очевидно домашней работы и при движеніяхъ шуршало… ‘Ну, съ этой не разъинтересничаешься!’ подумалъ Иванъ Александровичъ, нсколько сердясь на себя за то, что повривъ старику, началъ было ждать чего-то пріятнаго…
— Что вамъ, папаша?— спросила Даша, останавливаясь у двери и опуская глаза.
— Да ты подойди сюда!.. Вотъ онъ, гость-то — и пріхалъ! Познакомься! Бандуринъ, Иванъ Александровичъ, Мишинъ товарищъ… Вспомнилъ меня, старика! Такъ ей-Богу порадовалъ — нарочно изъ Петербурга пріхалъ. А?
Иванъ Александровичъ всталъ и растаркался. Даша, не глядя ему въ глаза, протянула ему руку и чуть-чуть присла.
Старикъ весело засмялся.
— А? Ну вотъ и познакомились! Ты, Дашурочка… того — я вдь пойду, мн сейчасъ и пора, такъ ты займи гостя, чтобъ онъ не скучалъ… Ну, да ты у меня хозяйка… лицомъ въ грязь не ударишь!— Онъ опять весело засмялся.— А я того, мн уже и одваться…
Онъ всталъ, не замтивъ нершительности въ глазахъ дочери и гостя.
— Папаша вамъ вашу комнату показывалъ?— спросила она, прислонившись спиною къ обденному столу, и вытянувъ назадъ руки, держалась за бортъ стола и чуть-чуть покачивалась.
— Да я тамъ былъ. Это кабинетъ?
— Да это его кабинетъ.
— Что у васъ много комнатъ въ дом?
— Нтъ… Пять,— прибавила она, помолчавъ… Дтская еще есть, спальня, моя комната — вотъ сейчасъ налво. Хотите посмотрть?
— Отчего же, съ удовольствіемъ!— сказалъ Иванъ Александровичъ, чувствуя себя не совсмъ въ своей тарелк, и неохотно поднимаясь съ насиженнаго кресла.
Часы съ шипніемъ пробили десять. Маленькіе часики въ сосдней комнат весело отсчитали столько же ударовъ.
— А вотъ и я!— сказалъ Чаплыгинъ, появляясь изъ двери въ потертомъ педагогическомъ вицмундир.— Узнаете одяніе? А? Еще держимся…
Подтянутый вицъ-мундиромъ, онъ казался моложе.— Ну, прощайте, голубчикъ, прощайте, къ обду вернусь… И онъ съ силою жалъ и трясъ руку Бандурина.
— Ну, что, Дашурка? А? Онъ засмялся, похлопалъ дочь по плечу, поцловалъ ее въ голову, кивнулъ еще съ радостнымъ взглядомъ гостю и засуетился уходить.

ГЛАВА II.

— Вы Аргутинскаго знаете?— неожиданно спросила Даша скороговоркой, сидя на подоконник въ своей комнат, прислонившись къ косяку и глядя на носокъ своего плюнелеваго башмака, которымъ побалтывала въ воздух.
— Аргутинскаго? Нтъ. Какого это Аргутинскаго?— удивился Иванъ Александровичъ. Ему было не по себ. Маленькое, обитое грубымъ кретономъ, кресло передъ письменнымъ столомъ, куда Даша посадила его, приведя въ свою комнату, было ужасно неудобно.— Кто это Аргутинскій?
Даша нсколько секундъ молчала.
— Офицеръ такой, — сказала она наконецъ отрывисто.— Въ Петербург.
— Въ Петербург?..— сказалъ Иванъ Александровичъ глубокомысленно и вдумчиво.— Нтъ, не знаю. А что?
— Да такъ, ничего. Я думала, вы знаете.
И наклонивъ голову, она стала пристально разсматривать косякъ окна.
Иванъ Александровичъ нсколько заинтересовался.
— А кто-же этотъ Аргутинскій? Петербургскій житель или здшній?
Ему смутно вспомнились слова Чаплыгина о какомъ-то офицер, ухаживавшемъ за Дашею.
— Здшній,— сказала она тихо и медленно и, вскинувъ на него глазами, прибавила скороговоркой: — А что?
— Да какъ вамъ сказать!— разсмялся Иванъ Александровичъ, оживляясь.— Вы же меня сами имъ заинтересовали.— Онъ помолчалъ, потомъ взялся за свой пушистый усъ, приласкалъ его пальцами и, вытянувъ кончикъ, скрутилъ его.— Онъ вамъ знакомый, этотъ господинъ Аргутинскій?— спросилъ онъ, всматриваясь въ Дашу.
Она замтила, что онъ на нее смотритъ и стала молча внимательно разглядывать свою ладонь.
— Былъ знакомый, — наконецъ отвтила она.
— Былъ?.. Ну, а теперь? Какъ-же это былъ?— допытывался Иванъ Александровичъ съ нкоторой развязностью.
— А теперь — нту,— ітихо сказала Даша, поднося ладонь къ самымъ глазамъ и чуть-чуть прищурившись.
— Что-же? Раззнакомились? Или… какъ же это?
Даша молчала. Канарейка въ клтк на другомъ окн заливалась пронзительными руладами.
— Или это, можетъ быть, секретъ? Маленькая тайна?— нескромно и самоувренно приставалъ Иванъ Александровичъ, кокетливо вдаваясь въ интимность.
— Нтъ…— Она вдругъ сильно смутилась.— А вамъ на что знать?
— Какъ на что? помилуйте, Дарья… Дарья Петровна! Я собственно… только изъ интереса, изъ… изъ… изъ интереса къ вамъ…
Она вскинула на него глаза и встртила взглядъ его большихъ сро-голубыхъ глазъ, пристально устремленныхъ на нее. Онъ улыбнулся, блеснувъ изъ-подъ усовъ плотными блыми зубами. Она смутилась еще боле и, передернувшись, сла поглубже въ амбразуру окна. Въ темныхъ, унылыхъ глазахъ ея молкнулъ какой-то блескъ. Она чуть-чуть покраснла, потомъ лицо ея опять поблднло, приняло прежнее усталое, застывшее выраженіе.
— Вроятно, господинъ Аргутинскій былъ временно въ город со своимъ полкомъ?
— Да. Они тутъ стояли…
— Ну и что-же? Гд-же вы познакомились?
— У тети Вари.
— Что-же онъ былъ ловкій кавалеръ? танцоръ? занимательный собесдникъ?— лукаво и вкрадчиво допытывался Иванъ Александровичъ, видя, что его слова что-то шевелили въ душ этой странной молоденькой двицы.— Блондинъ? брюнетъ? шантретъ? Красивъ собой? Какого полка?
— Нтъ, такъ себ… русый… артиллерійскаго батальона.
— Русый, вы говорите? Артиллеристъ?.. Господинъ Аргутинскій, вы сказали? Да, позвольте, позвольте, чуть-ли я не встрчалъ… Позвольте…
Она встрепенулась и стала нервно разглаживать на колняхъ платье дрожащими руками.
— Кажется, что такъ… Да во всякомъ случа я могу достать вамъ его адресъ, если угодно… черезъ знакомыхъ… да и наконецъ адресный столъ… Вамъ угодно?
Она помолчала очень блдная.
— Нтъ, — сказала она рзко.
— Нтъ? А то вы, пожалуйста, не стсняйтесь, вдь это мн не стоитъ никакого труда…
Она молчала.
— Ухалъ, и Богъ съ нимъ,— проговорила она наконецъ скороговоркой и неловко повернувъ голову, стала разсматривать шовъ на своемъ плеч, стараясь оттянуть рукавъ дрожащими пальцами.
‘Руки какъ у простой двушки!’ подумалъ съ неудовольствіемъ Бандуринъ.
Пролетлъ тихій ангелъ. Только канарейка, перепрыгивая съ жердочки на жердочку, производила отрывистый трескъ, да съ улицы, сквозь закрытое окно несся медленный, протяжный, будничный благовстъ ближней церкви.
Нить разговора неловко оборвалась и Иванъ Александровичъ, привыкшій считать себя ловкимъ кавалеромъ, не могъ сразу найтись — какъ связать ее.
— Что-же вы, вроятно, скучаете здсь, въ провинціи?— пробовалъ онъ занять Дашу вопросами.
— А то гд-же еще жить?
— То-есть какъ, гд жить? Я собственно думаю, что вамъ просто здсь скучно? Вдь увеселеній у васъ тутъ, вроятно, не водится?
— Какихъ увеселеній?— Она вяло усмхнулась.
— Ну, клубъ, ну я не знаю… Танцы, визиты…
— Да у насъ и знакомыхъ-то нтъ вовсе, — лниво сказала Даша, съ нкоторымъ неудовольствіемъ.
— Что-же вы длаете? Занимаетесь хозяйствомъ? Работаете? Учите братца? Вашъ папаша говорилъ, что вы замчательная хозяйка!
Она съ недоумніемъ вскинула на него глаза и ничего не отвтила.
— Вдь длаете-же вы что-нибудь — ну, чтобы провести время, наконецъ? Читаете, работаете, занимаетесь чмъ-нибудь?
— Сама не знаю!— съ усмшкой сказала она, глядя на полъ.
— Вы, вроятно, кончили гимназію?
— Сначала была въ гимназіи.
— Ну, а потомъ?
— Потомъ вышла. Взяли.
— Почему-же? Неужели папаша распорядился спасти васъ отъ этой премудрости? А еще педагогъ!
Даша опять усмхнулась.
— Не вкъ-же учиться!— промолвила она, погодя.
— Еще-бы, помилуйте!..— сказалъ онъ и помолчалъ, подъискивая новый вопросъ.
— Вы никогда не были въ Петербург?— нашелся онъ наконецъ.
— Никогда.
— Ну, а въ Москв?
— Нигд не была.
— Я думаю надолъ же вамъ вашъ городъ порядкомъ.
Она беззвучно усмхнулась и сжала губы.
— Ну, а братецъ вашъ — какъ его, Коля? мы съ нимъ только что разговаривали… вы, что-же, учите его?
— По русски читаемъ иногда, а то нтъ… Пойтить, посмотрть, гд онъ!— сказала она, слзая съ подоконника, и нершительно остановилась.
— Я васъ стсняю?— приподнялся Иванъ Александровичъ.— Вы обо мн пожалуйста, не безпокойтесь — я пройду въ свою комнату, т. е. въ кабинетъ вашего батюшки. Вы ради Бога…
— Найдете дорогу?
— Кажется, черезъ залу прямо? Помню.
— Да. Она вышла въ залу и прошла черезъ всю комнату, ведя его за собою до самой двери кабинета, и даже пріотворила ему дверь.
Онъ галантно раскланялся, пріятно улыбаясь, и войдя въ предназначенную комнату, оглядлся по сторонамъ и легъ на широкій диванъ, стоявшій въ глубин кабинета.
‘Вотъ такъ двица’! съ усмшкой думалъ онъ.— Нельзя сказать, чтобъ въ моемъ вкус!.. А старичекъ-то мой!.. Святорусская провинція! Вообразилъ, что я для него! Не знаешь какъ и выкрутиться…
Онъ сталъ тупо разсматривать, висвшій на стн пожелтвшій и очень дурной портретъ Блинскаго, гд онъ былъ изображенъ въ профиль, въ какомъ-то вицмундир, съ жесткимъ и страннымъ выраженіемъ на дурно-выбритомъ лиц. Этотъ портретъ ничего не говорилъ уму и памяти Ивана Александровича. Онъ нсколько секундъ пристально смотрлъ на него и вдругъ тихо всхрапнулъ.

ГЛАВА III.

Въ пятомъ часу Бандурина разбудилъ громкій говоръ возвратившагося Чаплыгина и звяканіе тарелокъ въ сосдней комнат.
— А-а! Вотъ онъ что!— говорилъ Чаплыгинъ.— Каковъ молодецъ! Я его съ дочерью оставилъ, съ краоавицей, а онъ заснулъ! Каковъ столичный франтъ!
Бандуринъ вскочилъ, наскоро пригладилъ усы и волосы, встряхнулся, какъ вылзшій изъ воды пудель, и вышелъ въ залу.
Чаплыгинъ снова заключилъ его въ объятія.
— А? Что-же это вы, другъ любезный? Н-тъ, вы я вижу у насъ не ныншняго закалу кавалеръ,— скромникъ какой-то! Я васъ оставляю съ двицей въ обществ, а вы себ отретировались! На покой!— Онъ смялся, не то одобрительно, не то недоумвающе, и похлопывалъ Бандурина по плечу.
— Дашурка! А Дашурка! Иди, что-ли. Да и Петюнка веди… Вотъ подвелъ-то онъ сегодня старика-отца! Что подлаешь съ нимъ. Девять лтъ мальчику — гд-жь ему себя понимать!
Вошла Даша, за руку съ братишкой, чинная, скромная, поджавъ губы и опустивъ глаза. Она усадила Петю, подвязала его салфеткой и свъ на хозяйское мсто, позвонила въ колокольчикъ, чтобы подавали супъ. Бандурина хозяинъ усадилъ противъ Даши.
— Ну, что, голубчикъ, соснули? А? А я, знаете, сегодня обрадованъ. Второй разъ — вотъ какъ вы пріхали сегодня — такой день славный выдался! Махотинъ-то мой! Можете себ представить! Пишетъ сегодня подъ диктовку, и поврите-ли…
Бандуринъ нисколько не интересовался диктовкой Махотина и въ ум его съ особенной ясностью всплыла мысль, что начальникъ отдленія, которому онъ сказалъ, что долженъ ухать на недлю къ умирающему родственнику, можетъ какъ нибудь узнать о томъ, гд онъ, и что ему хорошо было-бы какъ можно скоре покончить здшнюю миссію. По душ его пронеслась тнь… И чудакъ тоже этотъ Петръ Тимофевичъ! Не спроситъ даже, какимъ образомъ я пріхалъ къ нему въ буденъ-день!.. Фу ты, Господи! вотъ втравился — думалъ онъ.
— Да что вы, батенька! Что это съ вами? Не кушаете совсмъ…
И онъ сталъ усердно угощать его блюдомъ, которое самъ особенно любилъ.
— Дашурка! Да что ты ей-Богу! Сидитъ, точно аршинъ проглотила! Вотъ такъ молодежь! Могу сказать… Я, батенька въ ваши годы… Но онъ оскся, не припомнивъ изъ своихъ молодыхъ годовъ ничего особенно достопримчательнаго.— Изъ Петербурга пріхали — и хоть-бы слово промолвили… продолжалъ онъ уже съ нкоторымъ неудовольствіемъ.
— Петя!— сказала Даша съ упрекомъ, тронувъ мальчика за локоть.
Петя, плутовски ухмыляясь, болталъ ногами и ерзалъ на стул.
— Петюнокъ! А? Плутъ ты этакій! Сестра теб что говоритъ? Ты, братецъ, у меня смотри… А?
Мальчикъ смялся съ набитымъ ртомъ, запрокинувъ голову, немножко косясь на гостя и продолжалъ отчаянно болтать ногами.
— Молодой человкъ! Какъ-же это вы?— вмшался Иванъ Александровичъ.— Сестрицу и папашу не хотите слушаться. Ай-ай-ай! Вотъ васъ за это со мною въ Петербургъ отошлютъ!
— А я самъ къ Миш поду! заявилъ мальчикъ.
— Къ Миш! А ты почему-же знаешь, гд Миша-то! Вотъ молодецъ! обрадовался Чаплыгинъ.— Вдь вотъ онъ какой у меня! Я вамъ говорилъ,— обратился онъ къ Бандурину.
— Молодецъ! одобрилъ Бандуринъ, подумавъ, что разговоръ о Миш при настоящей обстановк лучше не поддерживать.
— Ты почему знаешь-то, гд Миша? приставалъ Чаплыгинъ, обрадованный тмъ, что мальчику удалось показать себя умникомъ.
— Самъ знаю!— отвтилъ Петя ршительно.
— Вотъ, извольте видть,— обратился Чаплыгинъ къ Бандурину,— вдь вотъ онъ какой! При немъ что-нибудь скажешь, а онъ ужъ и поймалъ, намоталъ себ на усъ-то. Вотъ онъ и со стихами такъ: услышитъ что или сестра ему прочтетъ какую псенку, а онъ ее потомъ и валяетъ. Я вамъ говорю, что онъ поэтомъ будетъ. Это онъ у меня давеча — такъ предъ гостемъ закапризилъ… А, Петюнокъ?
— Нтъ!— сказалъ мальчикъ,— махая головой въ об стороны и ерзая на стул.
— Что нтъ? Что нтъ-то? Чучелокъ ты мой!.. Самъ не знаешь, а говоришь — нтъ!
— Нтъ, знаю.
— Ну, что-же ты знаешь? Ну-ка, скажи?
— Знаю, что не буду.
— Чмъ не будешь-то?
— А вотъ чмъ ты сказалъ.
— Нтъ, вы только вообразите себ, Дарья Петровна,— вмшался Иванъ Александровичъ,— братецъ-то вашъ поздравилъ папашу — говоритъ буду извощикомъ…
— Не извощикомъ, поправилъ мальчикъ съ неудовольствіемъ въ голос.
— Да! нтъ! Пожарнымъ! Пожарнымъ, говоритъ, буду.
Бандуринъ опять прыснулъ со смху, увлекая самого мальчика, хохотавшаго съ закинутой головой звонкимъ дтскимъ хохотомъ. Даша смялась, прикрывая ротъ салфеткой. Канарейка въ Дашиной комнат заливалась отчаянными трелями. Изъ кухни доносились удары пестика въ ступку.
— Да ну васъ! махнулъ рукой Петръ Тимофевичъ и вдругъ самъ добродушно засмялся своимъ хриплымъ старческимъ смхомъ.— Богъ съ нимъ! Что тамъ разговаривать. Вы кушайте, Иванъ Александровичъ, голубчикъ… Вотъ солонинки… съ жиркомъ… постойте, я вамъ… Даша, да отржь кусочекъ получше, экая ты…
— Нтъ, покорнйше благодарю, Петръ Тимофевичъ.
— Ну, вотъ, полноте! Что вы это! Я люблю…— съ жиркомъ!..
Иванъ Александровичъ нехотя жевалъ солонину и молча придумывалъ о чемъ-бы заговорить съ Дашей такъ, чтобъ вышло любезно и по столичному. ‘Богъ ее знаетъ! Дичокъ какой-то! И не разберешь ее!’
— Ну, что-же, голубчикъ,— проговорилъ Чаплыгинъ, тщательно утирая усы салфеткой.— Не обезсудьте — больше у насъ ничего! Мы по-просту… И вставши, онъ поцловалъ въ темя Дашу, усердно потрясъ руку благодарившаго его Ивана Александровича и переслъ на клеенчатый гостиный диванъ, приглашая усаживаться и гостя…
— Дашурка! Да куда-же ты! Ты тоже съ нами посиди. Экая вдь…
— Я сейчасъ, папаша, велю собирать, отвтила Даша, уводя за руку брата.
— Вотъ вдь какая! тихо и таинственно проворчалъ Петръ Тимофевичъ, качнувъ головой въ сторону уходившей Даш.— Какъ мужчина — такъ и прячется. А?.. Скромница, не по ныншнему! сказалъ онъ уже громче, и съ веселымъ видомъ снявъ и протеревъ очки, прибавилъ, внимательно заглядывая въ глаза Бандурина:— А глаза-то какіе? замтили?.. И въ кого только у нея этакіе глазищи?— Господь ее вдаетъ.
Онъ помолчалъ, ожидая отвта.
— Да-а, протянулъ Бандуринъ посл секунды молчанія.
— Я вамъ говорю… кабы не скромность эта ея, такъ у меня-бы ее давно съ руками и съ ногами оторвали… Такъ вдь вотъ… подите-же!.. Любитъ меня старика и замужъ не хочетъ, продолжалъ онъ, понижая голосъ, чтобы его не слушала убиравшая со стола прислуга.— Врите-ли — вотъ недавно, былъ здсь этотъ самый Аргутинскій… я такъ и думалъ — увезетъ онъ мою двочку: подъ внецъ и на желзную дорогу… И останусь тутъ одинъ старымъ вдовцомъ…
— Ну, и что-же? проговорилъ съ замтнымъ любопытствомъ Иванъ Александровичъ, заинтересованный этой исторіей посл разговора съ Дашей.
— Да что! Вотъ то-то и есть — что? Походилъ-походилъ, да такъ ни съ чмъ и ухалъ!
— Что-же? приставалъ Иванъ Александровичъ.
— Да Богъ ее знаетъ что! Должно быть, она его какъ-нибудь отбрила, что-ли! Я вамъ говорю — не солоно хлебавши ухалъ! Съ арбузомъ…
Иванъ Александровичъ ршительно ничего не могъ разобрать во всемъ этомъ.
— А что-же, онъ черезъ васъ предложеніе длалъ? ршился онъ наконецъ спросить для разъясненія вопроса.
— Черезъ меня? Да нтъ, куда ужъ тутъ… Я вамъ говорю — спровадила его. Походилъ, походилъ, потомъ точно что отшибло, ну, и скрылся, а потомъ и совсмъ ухалъ. Я смотрю, — только ухмыляюсь себ въ усъ. И не говорю ей ничего! Я, правду-то сказать, и самъ радъ — я вамъ говорю: ей — со мной Хорошо, мн — съ ней, ну, вотъ оно и того… Живемъ по маленечку, Бога благодаримъ. Какая мн съ ней охота разставаться! Ее было, знаете, и тетка въ Питеръ звала, да я…
Вошла Даша съ вязаньемъ въ рукахъ и, тихонько отодвинувъ другое кресло, сла и, внимательно приглядываясь къ работ при свт далеко висвшей лампы, молча стала вязать.
— Пришла? Ну, вотъ слава Богу… А мы тутъ о теб, — говорилъ Чаплыгинъ, ласково проводя рукой по ея щек.
— Да-съ, — продолжалъ старикъ.— Вотъ я вамъ и говорю. Ее, было, тетка вздумала въ Питеръ звать жить, знаете. Ну, я подумалъ, подумалъ, а потомъ — характеръ-то ея кому-же знать, какъ не мн? Нтъ, думаю. Это для насъ съ ней дло не подходящее. Намъ съ ней тутъ въ тишин да въ поко лучше будетъ… А, Дашурка?
Даша, приблизивъ работу къ глазамъ, упорно молчала. Бандуринъ взглянулъ на нее. Она сидла съ злымъ выраженіемъ на блдномъ лиц, сжавъ губы, и ему показалось даже, что подъ вками ея дрожали слезы… ‘Э-э, подумалъ онъ! Дика, дика, а небойсь, тоже знаетъ, гд раки зимуютъ’, и ему стало веселе.
— Тетка-то, знаете, чего-чего ей ни наобщала. Была тутъ — года два тому назадъ, у сестры на похоронахъ… Жены, покойницы… Ну, и ужъ такъ-то ей Дашурка приглянулась… Вотъ она и пишетъ… Позвольте-ка, гд у меня тутъ письмо задвалось…— Онъ ползъ въ карманъ сюртука и вытащилъ цлую кипу измятыхъ слежавшихся писемъ.— Вотъ… нтъ… постойте-ка…— онъ возился, перебирая письма въ полутьм.— Не вижу что-то! Даже въ глазахъ зарябило… Или, можетъ быть, не спалъ я это… Привычка знаете… посл обда полчасика.
— Да вы не стсняйтесь ради Бога, Петръ Тимофевичъ — поспшилъ сказать Иванъ Александровичъ.
— Нтъ, нтъ, батенька, что вы это! Гость дорогой изъ Питера пріхалъ, а я спать? Это вы и думать не могите… А вотъ, если позволите, я тутъ при васъ вытянусь немного… Не спать, а такъ…— И подложивъ диванную подушку подъ голову, онъ потянулся и легъ на диванъ.— А вы на долго-ли у насъ, голубчикъ? Вы извините, что я спрашиваю… Вдь вы сами знаете, мн лишь-бы какъ-нибудь удержать васъ…
Иванъ Александровичъ запнулся.
— Да какъ вамъ сказать, — началъ онъ.— Пока есть возможность…
— А-а!— радостно проговорилъ онъ, прикрывая рукою прорвавшійся звокъ.— Ну, вотъ и слава Богу… Мы васъ скоро не выпустимъ… И онъ еще разъ потянулся и закрылъ глаза.
‘Чортъ знаетъ что такое! думалъ Иванъ Александровичъ. Дернуло меня эдакую дичь сморозить. Теперь не будешь знать, какъ и выбраться. Самъ себ петлю на шею надлъ. И старичекъ хорошъ! Ни о моей служб не думаетъ, ни о сын не спрашиваетъ…’
Среди воцарившейся на минуту тишины, раздалось легкое стариковское всхрапываніе. Даша оглянулась на отца и снова нагнулась надъ вязаньемъ.
— Заснулъ папаша! Умаялся за день!— замтилъ въ полголоса Бандуринъ съ сдержанной усмшкой.
Даша промолчала. Иванъ Александровичъ откинулъ голову на спинку кресла и, глядя на Дашу сквозь сощуренные глаза, тоже на минуту примолкъ. ‘Причесываться не уметъ! думалъ онъ. Лобъ-то призакрыть-бы надо, какъ тамъ вс наши длаютъ, финтифлюшечками этакими…’ А Даша, чувствуя на себ его взглядъ, вся какъ-то ежилась и замирала, боясь шевельнуться и стараясь держаться въ одномъ и томъ-же напряженномъ положеніи. Ей казалось, что голова ея вздрагиваетъ и трясется подъ взглядами молодого человка, и у нея начинали горть уши.
— А скажите, Дарья Петровна, — сказалъ вдругъ Бандуринъ въ полголоса, но такъ неожиданно для нея, что она вздрогнула.— Вотъ вдь этакъ посл обда, когда папаша отдыхаетъ, вамъ, я думаю, тоска смертная сидть одной?
— А то неужели-же нтъ?— сказала она скороговоркой, не отрываясь отъ работы.
— Ну, я понимаю, прежде у васъ знакомые были… когда полкъ стоялъ… Ну, а теперь?
Онъ нарочно коснулся намекомъ волновавшей ее, щекотливой темы: ему хотлось во что бы то ни стало вывести ее изъ этой скучной апатіи. Она, дйствительно, вспыхнула и не глядя на него, съ нкоторымъ раздраженіемъ въ голос промолвила:
— Я не знаю, что это вы спрашиваете?
— Вы, кажется, опять на меня разсердились, Дарья Петровна! отвчалъ онъ, достигнувъ своей цли.
Она молчала.
Онъ подвинулся къ столу и, нсколько наклонившись въ ея сторону, прибавилъ тихо интимнымъ и заигрывающимъ тономъ:
— Что это вы, барышня! Я разв худое что хотлъ сказать? Ай-ай-ай! Вы я вижу совсмъ еще меня не знаете!
Она посмотрла на него смущеннымъ и благодарнымъ взглядомъ и снова принялась за работу, смягченная и взволнованная. Иванъ Александровичъ, откинувшись въ кресла, тоже замеръ въ молчаніи. Въ голов его неслись какія-то отрывочныя мысли, но онъ не заботился улавливать ихъ. Ему было уютно и хорошо, какъ онъ уже давно не испытывалъ. Часы мрно отбивали уходившія секунды. Время незамтно таяло среди тишины. Гири зашипли и начали хрипло отсчитывать медленные удары.
— А папаша-то?— сказалъ вдругъ Иванъ Александровичъ, игриво и подмигнувъ на старика, перевернувшагося на бокъ.
— Его будить пора!— сказала Даша, тоже развеселившись нсколько.— Скоро чай… Побудите-ка его, а я на минутку къ Пет…
За чаемъ вс трое находились въ пріятномъ возбужденіи. Было тепло, уютно. Самоваръ тихонько сиплъ и пыхтлъ. Висячая лампа бросала свтящееся, колеблющееся пятно на серебристо-блую скатерть. Даша съ легкимъ блескомъ въ глазахъ разливала чай, звякая посудой. Чаплыгинъ весь ушелъ въ воспоминанія и долго разсказывалъ своимъ учительскимъ, немножко хрипящимъ добродушнымъ голосомъ разныя исторіи про своихъ бывшихъ учениковъ. Иванъ Александровичъ слушалъ, положивъ локти на столъ, подсказывалъ, звучно и радостно хохоталъ, когда было смшно, и время отъ времени бросалъ быстрые взгляды на Дашу, стараясь поймать ея взглядъ. Всмъ было тепло, хорошо, весело, и только около полуночи они разошлись по своимъ комнатамъ, сознавая, что день проведенъ съ тмъ особымъ праздничнымъ настроеніемъ, которое вноситъ въ домъ прибытіе далекаго гостя.

ГЛАВА IV.

На разсвт Иванъ Александровичъ проснулся отъ какого-то внутренняго толчка и не сразу понялъ, гд онъ. Въ квартир было тихо. Сознаніе, что онъ въ чужомъ город, въ дом отца товарища, пронеслось въ его голов отрезвляющей холодной волной. Чортъ возьми! Пріятно, конечно, не пойти въ департаментъ, но если, правда, тамъ хватятся, то выйдетъ глупйшая исторія. И главное, вдь день прошелъ, а объясненіе со старикомъ Чаплыгинымъ такъ-таки и не подвинулось. Не вкъ-же тутъ сидть. А какъ подступить — теперь просто и не знаешь. ‘Разв только черезъ эту сестрицу-чудачку’, подумалъ Иванъ Александровичъ. ‘Къ ней подъхать! Старичекъ въ ней души не чаетъ…’ На этой мысли онъ успокоился и неожиданно для себя опять погрузился въ сонъ. Наконецъ онъ проснулся свжій, бодрый и жизнерадостный. Который часъ — онъ не зналъ. Но сквозь опущенную стору чувствовался ясный и уже жаркій день. На улиц раздавались голоса играющихъ дтей, звонкіе, веселые, перекликавшіеся съ разныхъ сторонъ. Въ квартир стояла тишина, и только изъ дальней комнаты доносились трескъ и пискъ канареекъ.
Иванъ Александровичъ вскочилъ, одлся и, высунувшись въ залу, вызвалъ двушку, которая объяснила ему съ лукавымъ видомъ, что былъ уже одиннадцатый часъ и баринъ давно ушелъ на службу.
— Уфъ ты, Боже мой!— пробормоталъ Иванъ Александровичъ, безцеремонно потягиваясь при двушк, и прибавилъ: — А барышня?
— Барышня у себя въ горниц. Къ кофею васъ дожидаютъ.
Онъ умылся и, растирая полотенцемъ щеки, весело и игриво осматривалъ стоящую передъ нимъ здоровую курносую полу-деревенскую двушку.
— Барышня ужъ васъ никакъ пятый разъ спрашивали. Дождаться не могутъ!— сказала двушка, поводя глазами и призакрывъ фартукомъ нижнюю часть лица, какъ-бы желая скрыть улыбку.
— А давно встали?
— Давно-съ. Веселенькія такія. Юбку крахмальную спросили… Иванъ Александровичъ подправлялъ свои ногти, улыбался и молчалъ.— Ужъ никакъ полгода юбокъ крахмальныхъ не носили… Какъ офицеръ ухали, такъ и одваться вовсе бросили, а давеча такъ сами юбку выбрали, которая потуже…
— Кто ухалъ?— спросилъ Иванъ Александровичъ, интересуясь еще разъ услышать отъ горничной подробности, на-половину понятнаго романа.
— Офицеръ тутъ были у ихъ. Записочки посылали…
— Это офицеръ-то посылалъ?
— Нтъ-съ, они-то не посылали, а барышня-съ… Раза три… Сбгай, говорятъ, Наташа, пожалуйста, чтобъ не видли, а у самихъ — индо ручки трясутся… Воротнички свои мн подарили…
— Наташа! А, Наташа!— раздался слабый двическій голосъ за стной. И Наташа, встрепенувшись, поставила кувшинъ и выбжала изъ комнаты.
Иванъ Александровичъ причесалъ волосы и усы и, жаля, что нельзя было посмотрться въ зеркало, вошелъ въ залу.
Увидвъ его, Даша вспыхнула и засмялась. Глаза ея сегодня блестли. Шерстяное платье цвта бордо съ блыми бумажными кружевцами шло къ ней больше, чмъ вчерашнее желтое ситцевое.
Даша сла разливать кофе, улыбаясь и не глядя на Ивана Александровича. Иванъ Александровичъ поглядывалъ на нее и тоже улыбался.
— Сегодня, кажется, отличная погода!— замтилъ Иванъ Александровичъ, потирая себ руки.
— Да. Папаша мн сказалъ, чтобъ я васъ въ садъ свела.
— Вотъ какъ! А у васъ есть садъ здсь?
— Есть! Вотъ я вамъ покажу, какъ кофею напьетесь.
Дальше разговоръ не шелъ. Иванъ Александровичъ прихлебывалъ изъ стакана горячій кофе и молча думалъ о томъ, какъ-бы воспользоваться сегодняшнимъ днемъ, чтобы обговорить съ Дашей все нужное и заручиться ея ходатайствомъ у отца.
—. Ну, что-жъ? Хотите въ садъ пойти?— сказала Даша, когда онъ кончилъ кофе.
— Пойдемте-съ! Отчего-же!
Она накинула вязаный платокъ на плечи и вывела его черезъ заднія комнаты на воздухъ. Садъ былъ небольшой, огороженный, со всхъ сторонъ глухимъ деревяннымъ заборомъ, посрвшимъ отъ времени. Большія деревья, еще совсмъ голыя, съ красноватою корою, съ чуть-чуть надувшимися почками, казались особенно легкими и прозрачными на фон голубого неба, сіявшаго яркимъ теплымъ блескомъ. Прошлогодняя, сровато-бурая трава, освободившаяся отъ снга, приплюснутая, спутанная и затянутая какой-то паутинкой, уже давала подл дорожекъ яркіе свжіе росточки. Въ углу у забора еще лежала куча нерастаявшаго снга, занесеннаго чернымъ землистымъ налетомъ, а на дорожкахъ крупный песокъ хрустлъ подъ ногами.
— Совсмъ таки весна!— сказалъ Иванъ Александровичъ, втягивая носомъ весенній воздухъ, одновременно свжій и теплый, и поглядывая сверху внизъ на Дашу, которая семенила подл него.— Вотъ въ этомъ отношеніи провинціалы счастливе насъ! У васъ тутъ весну чувствуешь по крайней мр.
— А что-же въ Петербург-то ее разв не бываетъ!— промолвила Даша съ маленькой усмшкой.
— Въ Петербург? Да какъ вамъ сказать…— Иванъ Александровичъ не зналъ, что отвтить, потому что не могъ отдать себ ршительно никакого отчета въ томъ, какая бываетъ весна въ Петербург.— У насъ все свозятъ, улицы точно вылизанныя.
Онъ засмялся своей плохой острот.
— А что-же, грязь-то лучше!— замтила Даша,— какъ у насъ тутъ: ни пройти, ни прохать, шагу ступить нельзя.
Они обошли садъ по дорожк два раза и сли на деревянную скамейку противъ дома.
— А вы не любите вашъ городъ?— спросилъ Иванъ Александровичъ Дашу.
— Да за что его любить-то!— сказала она съ усмшкой и выраженіемъ недоумнія въ голос, по прежнему не глядя на собесдника.
— Что-же, вы предпочли-бы ухать въ столицу?
Она передернула плечами и, ничего не сказавъ, опустила голову.
— Дарья Петровна, — началъ Иванъ Александровичъ участливымъ голосомъ, стараясь заглянуть ей въ лицо.— Вотъ вчера вашъ батюшка говорилъ, что васъ звала ваша тетушка. Вы хотли-бы похать къ ней?
— Да что тамъ хотть-то! Папаша отказался, такъ теперь ужъ не воротишь.
Въ лиц ея появилось опять злое выраженіе.
— Почему-же не воротишь? Можно поговорить съ нимъ объ этомъ. Доказать ему, что вамъ тамъ будетъ веселе, лучше.
Она опять помолчала.
— А кто его знаетъ!— сказала она досадливымъ тономъ,— можетъ быть и не будетъ!
— Что не будетъ?
— Да лучше-то! Почемъ я знаю.
— Такъ какъ-же? Разв вы не хотите хать къ тетушк? Я думалъ, что запрещеніе вашего батюшки было вамъ непріятно.
— Какое запрещеніе-то? Онъ ничего не запрещалъ.
— Такъ какъ-же?— Иванъ Александровичъ недоумвалъ передъ этой неясностью желаній.
— Что-же онъ мн запрещалъ? Я и не говорила съ нимъ. Отписалъ ей, что не надо, вотъ и все.
— А вы-то — хотите или не хотите туда хать?
— Къ тетушк-то?
— Ну да, къ тетушк…
Она помолчала.
— Сама не знаю,— проговорила она, наконецъ, скороговоркой.— Когда хочу, а когда и не надо…
— Что-же, вы думаете здсь замужъ выйти?— спросилъ Иванъ Александровичъ съ лукавымъ видомъ, прищуривъ глазъ и нсколько нагибаясь къ сосдк.
Она страшно смутилась, покраснла и задвигалась на скамейк, не говоря ни слова. Онъ добродушно захохоталъ.
— А? Смутились! Вдь вотъ что значитъ барышня! Скажи о замужеств — сейчасъ раскраснется и замолчитъ. А вдь вотъ мы, мужчины, куда откровенне и проще васъ въ этомъ дл. Коли собираемся жениться, такъ прямо и говоримъ объ этомъ.
Она молчала, сжимая губы и стараясь проглотить что-то, стснявшее ея горло. Онъ продолжалъ тихо, добродушно хохотать, опершись локтями на разставленныя колни и свсивъ голову.
— Вотъ изволите видть! Ни за-что, ни про что смутилъ барышню, а у меня и въ ум но было… Поврьте, Дарья Петровна,— ни вчера, ни сегодня не хотлъ причинить вамъ непріятности, продолжалъ онъ уже серьезне.
— Что вчера?— тихо спросила она.
— Вчера… да я тоже… спросилъ васъ… про этого вашего знакомаго… господина…
Она вдругъ вспыхнула больше прежняго, потомъ лицо ея поблднло и отразило холодную досаду.
— А-а! Ну, что объ этомъ-то!— сказала она, отмахнувшись рукой.
Разговоръ опять оборвался. Пролетлъ тихій ангелъ. Только воробьи громко чирикали и пищали, перепрыгивая по вткамъ деревьевъ и по дорожкамъ. Весеннее солнце, пробиваясь сквозь неодтые сучья, прогрвало спину. Иванъ Александровичъ думалъ о своемъ порученіи. Вотъ теперь-бы поговорить съ нею, говорилъ онъ себ, но продолжалъ молчать, перебирая въ голов подходящія слова. Она тоже молчала.— А что, Дарья Петровна, — заговорилъ онъ вдругъ, почти неожиданно для самого себя.— Братъ вашъ… онъ вамъ… вы ему никогда не пишите?
— Какой братъ?— отвтила она тихо и вяло, до странности вяло. Онъ даже смутился.
— Да вашъ братъ… Михаилъ Петровичъ.
— А-а! Она помолчала.
— Вы ему не пишете?— переспросилъ Иванъ Александровичъ.
— Да чего ему писать-то! Нужно ему, что-ли?!— сказала она съ раздраженіемъ въ голос.
— То есть какъ? Вдь онъ же… вашъ родной братъ.
— Что-жъ съ того, что братъ. Что онъ — любитъ меня, что-ли? Небойсь, какъ женился и на свадьбу не позвалъ.
Иванъ Александровичъ хотлъ было пробормотать что-то въ защиту товарища, но не нашелся и замолчалъ, усиливаясь вести разговоръ къ намченной цли.
— Ну, а вы… незнакомы съ его женой?
— Да гд мн съ ней познакомиться-то… И карточки не прислалъ… Что она красивая?— прибавила она, помолчавъ.
— Н-да, какъ вамъ сказать, недурненькая… Блондиночка этакая, знаете…
Даша пристально взглянула на Ивана Александровича.
— Вотъ я вамъ хотлъ сказать, Дарья Петровна,— вы вдь… вашъ папаша, кажется, очень любитъ васъ…
— Обыкновенно… какъ отецъ.
— Нтъ, я хотлъ вамъ сказать, что, кажется, вашъ папаша… вы можете повліять на него.
Она явно недоумвала.
— У меня есть къ нему одно дло… очень серьезное, знаете…
Она смотрл.я на него во вс глаза.
— Видите-ли… вы мн позволите быть откровеннымъ… Вы не знаете: у вашего батюшки есть какія-нибудь деньги, которыми онъ располагалъ-бы для своихъ дтей?..
Ей показалось, что она понимаетъ что-то… Ея взглядъ принялъ странное выраженіе и остановился, потомъ вдругъ краска залила все ея лицо и она, совершенно растерянная, слегка задыхаясь, опустила голову.
— Я не знаю, — пролепетала она, и вся застыла подъ его недоумвающимъ взглядомъ.
Онъ былъ сосредоточенъ на своей задач и ршительно не понималъ ея смущенія. А у нее сердце билось и стучало, и руки, упиравшіяся въ скамейку, слабо вздрагивали. И смутныя мысли — она не могла отдать себ отчета, радостныя или горькія — вихремъ неслись въ голов среди густого тумана. Она замирала и ждала.
— А вы не могли-бы какъ-нибудь узнать это… при случа… т. е. по возможности скоре…
— Я не знаю, какъ же?— проговорила она слабымъ голосомъ, переводя дыханіе и вытирая рукой капельки пота, выступившія на верхней губ.
Иванъ Александровичъ самъ нсколько смутился и спутался при вид ея неожиданнаго смущенія.
— Ну, а ему… не приходилось… онъ никогда не говорилъ съ вами насчетъ этого…
— Насчетъ чего?— прошептала она однми губами, которыя какъ будто застыли и не хотли слушаться ея.
— Насчетъ… видите-ли, Дарья Петровна… я долженъ разсказать вамъ откровенно… такъ какъ я уже началъ.— Онъ выпрямился, собираясь стряхнуть свое смущеніе и начать толково излагать дло.— Видите-ли… я уже вамъ говорилъ относительно вашего брата… т. е. я собственно еще не говорилъ… Ну, да… Миша, видите-ли, въ ужасно затруднительномъ положеніи… По-просту сказать… знаете долги…
Даша окончательно растерялась. Что-то слабо свтившееся, тревожное, но и радостное, ускользало изъ ея пониманія, что-то неожиданное, чуждое вторгалось туда.
— Я не знаю, — сказала она вдругъ испуганно.
Иванъ Александровичъ понялъ, что тутъ изъ дла ршительно ничего не выйдетъ.
— Видите-ли, — продолжалъ онъ, повторяя въ смущеніи одно и то же выраженіе и съ досадой сознавая это…— вы меня извините, Дарья Петровна, если я такъ по дружески — хотлъ просить у васъ совта.
— Нтъ, что-же!— сказала она мягко, чувствуя, что къ горлу ея подступали неожиданныя слезы.
— Я, видите-ли, думалъ, что не можете-ли вы поговорить съ вашимъ батюшкой… Это было-бы врне… Если женщина захочетъ, знаете… Ce que femme veut, Dieu le veut…— промолвилъ онъ, стараясь любезностью поправить тягостное впечатлніе.
Онъ весело засмялся и заглянулъ ей въ лицо.
Она тоже засмялась и глубоко вздохнула — не то съ облегченіемъ, не то съ болью…
Онъ помолчалъ, а ей было страшно разспрашивать о томъ, про что онъ началъ говорить: все это было такое далекое, чужое, сложное и опасное. Ей было пріятне остановить мысли на томъ, что онъ сказалъ ей любезность: да,— ‘если женщина захочетъ’…
— Вамъ не холодно?— заботливо спросила она, чтобы выразить ему свою благодарность.
— Нтъ, помилуйте! Я просто наслаждаюсь… Погода прекрасная, собесдница… тоже прекрасная!— Онъ любезно заглянулъ ей въ глаза.
Она вся раскраснлась. Пріятная внутренняя теплота побжала по ея членамъ, и сердце радостно вздрагивало.
— А вы вотъ все занимаете меня, а вамъ можетъ быть нужно по хозяйству, или съ братомъ… Вы ради Бога не церемоньтесь… Я пойду, газету почитаю.
— Нтъ, мн не надо, — сказала она съ нкоторымъ испугомъ и въ то же время колеблясь относительно того, какъ ей поступить.
— Ради Бога, вы идите къ вашему братцу…
Онъ не зналъ, о чемъ больше говорить съ ней и былъ внутри нсколько раздосадованъ тмъ, что проектъ подхода къ старику черезъ нее окончился такой неудачей. Сама она не нравилась ему… Единственное, что было привлекательно, это ея плохо скрываемый интересъ къ нему.
‘Провинціальная двица!’ думалъ онъ съ сдержанной усмшкой и самодовольно разглаживалъ усъ. Онъ поднялся, показывая ей, что ршительно не стсняетъ ее въ исполненіи ея обязанностей. Она съ грустью въ сердц встала со скамейки и, молча проводивъ его домой, убжала въ заднія комнаты.

ГЛАВА V.

Обдъ прошелъ опять весело и оживленно. Оживленъ былъ больше всхъ старикъ Чаплыгинъ, особенно довольный сегодня и отвтами учениковъ при директор, и присутствіемъ милаго гостя, и потому разговорчивый боле обыкновеннаго. Онъ разсказывалъ различные случаи изъ своего учительства, о столкновеніяхъ съ директорами, которыхъ смнилось передъ нимъ уже многое множество, о прізд окружного инспектора, который похвалилъ его за прекрасную подготовку учениковъ, объ экзаменахъ… Иванъ Александровичъ, вспоминая свои учебные годы, былъ тоже оживленъ. Онъ слушалъ непрерывный, сипловатый, старческій голосъ Чаплыгина, поддакивалъ ему, вставлялъ кое-какія замчанія, казавшіяся ему очень мткими, хохоталъ, отнкивался отъ настойчивыхъ просьбъ хозяина взять еще разъ вкуснаго блюда, злословилъ немножко своихъ бывшихъ учителей, товарищей Чаплыгина, и былъ очень доволенъ собой и всмъ окружающимъ. Взгляды Даши, скользившіе по немъ, какъ-бы случайно, ея блестящіе глаза будоражили и приподнимали его настроеніе. Петя сидлъ смирно, подвязанный салфеткою, молча заигрывалъ съ гостемъ глазами въ то время, когда отецъ велъ свои нескончаемые разсказы, и заливался звонкимъ смхомъ, когда начинали смяться взрослые. Посл жаркого Петръ Тимофевичъ распорядился принести вишневки и сталъ бережно разливать ее по рюмкамъ.
— А вы попробуйте, какая у насъ вишневка,— говорилъ онъ,— а потомъ и скажите, хорошая у насъ дочь хозяйка или нтъ. Ну, Дашурка, выпьемъ за здоровье гостя! Я уже сегодня въ гимназіи говорилъ, какіе у меня ученики — за тысячу верстъ прізжаютъ навстить бывшаго учителя! А! А я ему еще одинъ разъ колъ залпилъ!..— Онъ громко захохоталъ и потянулся чокаться съ Иваномъ Александровичемъ.
— Дай вамъ Богъ здоровья, батенька! Женитесь, да прізжайте къ намъ, въ провинцію, служить. У насъ тутъ лучше. Тишь да гладь, да Божья благодать, а не то что у васъ тамъ: убійства да скандалы. Я и Мишку своего звалъ перезжать, да ужъ Богъ съ нимъ! Думаю — пошелъ тамъ въ гору, такъ ужъ не долго подождать — и въ люди выйдетъ. Вдь онъ у насъ, сами знаете, плутъ этакій — такъ понравиться уметъ всякому…
Онъ умилился душой и, трясясь отъ радостнаго смха, снялъ очки и сталъ вытирать глаза, на которые пробились почему-то слезы.
— За ваше здоровье, Петръ Тимофевичъ, — говорилъ Иванъ Александровичъ, нсколько взволнованный и смущенный, чокаясь рюмкой.
— Покорнйше благодарю… Нтъ, знаете, мы лучше за Мишку моего выпьемъ… Вы мн и не разсказали еще, какъ онъ тамъ со своей женой устроился…
— Да какъ вамъ сказать,— началъ Иванъ Александровичъ, ища что бы такое сказать, что дало бы возможность перейти потомъ къ существенному… Но Чаплыгинъ самъ перебилъ его.
— Я вамъ говорю, батенька, помяните мое слово, мы и не оглядимся, какъ онъ у насъ тамъ директоромъ сядетъ. Тысячъ по пяти въ годъ зашибать будетъ… А потомъ и того… Вдь что за мальчикъ-то…это… Ловокъ, аккуратенъ… и разсчетливъ… Бывало ещ емать, покойница, жива была — любимчикъ былъ — подаритъ ему на пряники двугривенный,— такъ онъ его недли дв таскаетъ. А умница-то!..
Иванъ Александровичъ крутилъ свой усъ… Они опять по-вчерашнему перешли на диванъ. Но Даша не работала. Она сидла выпрямившись и положивъ руки на колни. Глаза ея блестли. Она не слушала, что говорилъ отецъ, и даже не взглядывала, какъ за обдомъ, на Ивана Александровича. На лиц ея было выраженіе какой-то сосредоточенной мысли. Иванъ Александровичъ сидлъ и слушалъ. Онъ немножко усталъ отъ болтовни старика, не дававшаго никому сказать путнаго слова. И весенній воздухъ, которымъ онъ надышался днемъ, и выпитыя три рюмки наливки, и теплота уютной комнаты, и утомившая его своимъ мельканіемъ мысль о необходимости скоре развязаться и ухать, и даже блестящіе глаза Даши, все это наводило на него какое-то нервное оцпенніе. Ему хотлось, чтобы это скоре кончилось и чтобы можно было уйти въ свою комнату — соснуть или подумать какъ слдуетъ окончательно о выполненіи своей задачи… ‘Чортъ побери, завтра вдь 25-ое’, думалъ онъ, соображая дни и числа въ то время, какъ Чаплыгинъ разсказывалъ о своемъ послднемъ разговор съ директоромъ за картами въ знакомомъ дом.
— Да что это вы, дружище, сказалъ вдругъ Чаплыгинъ, притихли? Вотъ такъ столичный франтъ!— Онъ разразился хохотомъ…— А я сегодня и спать не пошелъ. Такъ меня разобрало… Какъ начнешь вспоминать!.. Даша, ты скажи, чтобъ самоваръ пораньше, оно лучше, чайку выпьете и того… А то я сейчасъ вижу, глаза какъ-то не то!
— Да нтъ, оправдывался Иванъ Александровичъ, подбодривъ себя перемной позы.
— Ну, вотъ!— добродушно хохоталъ Чаплыгинъ.— Вы меня, стараго воробья, не проведете! У меня глазъ-то… учительскій! Этого довольно сказать! Отъ меня не укроешься. Что у кого на мысляхъ — это я сейчасъ вижу. Вотъ вы у Даши спросите. Какъ я ее… Что во сн приснится — такъ и то я сейчасъ вижу, что ужъ что-то не то… А?
За чаемъ Иванъ Александровичъ нсколько оживился. Но голова у него была какъ-то тяжела и онъ не переставалъ подумывать о томъ, какъ-бы отправиться на покой.
— Голова какъ-то болитъ,— сказалъ онъ, проводя рукой по лбу. И вдругъ встртилъ упорный, пристальный взглядъ Даши. Она вспыхнула и отвернулась повертывать кранъ самовара, а онъ не могъ удержаться отъ улыбки…
— О-о! сказалъ Чаплыгинъ съ соболзнованіемъ.— Что-жъ это вы!— и вдругъ самъ звнулъ и засмялся.
— А-а! и вы!— злорадствовалъ Иванъ Александровичъ, хохоча и потирая руки.— Попались Петръ Тимофевичъ.
— Не спалъ посл обда, вотъ оно… и того,— оправдывался старикъ.— А завтра вставать рано… Да и вы-то, батенька, устали. Ну, мы и того… спать ляжемъ сегодня пораньше. Завтра утречкомъ лучше побесдуемъ.
Иванъ Александровичъ расцловался со старикомъ и подошелъ растаркаться передъ Дашей. Она взглянула на него испуганными глазами и протянула ему нсколько дрожащую руку. Онъ улыбнулся въ душ и сжалъ кончиками пальцевъ пальцы Даши нсколько крпче обыкновеннаго.
Придя въ свою комнату, онъ зажегъ свчку и слъ къ столу. Сонъ совершенно соскочилъ съ него. Въ душ его опять разгулялась досада. ‘Фу ты, Господи, думалъ онъ! Теперь не знаешь просто, какъ и выкрутиться! Не вкъ же здсь торчать въ самомъ дл. И хоть-бы толкъ какой былъ, а то до сихъ поръ и подступиться какъ, не знаю! Болтаетъ, болтаетъ старикъ, а нтъ даже того, чтобы про сына разспросить… Богъ ихъ знаетъ, не поймешь ничего’… Его взяла злость на всхъ — на старика, на товарища, на Дашу, на самого себя.— Чортъ-бы меня побралъ, думалъ онъ ршительно… Ни отъ чего отказаться не умю. Лучше-бы, кажется, своихъ далъ, чмъ у этого старика выматывать!.. Онъ на секунду призадумался, какъ-бы допуская какую-то мысль, испытывая въ своей душ какое-то ршеніе на этотъ счетъ, но тутъ же отмахнулся отъ него, всталъ со стула и подошелъ къ чернющему окну. Въ квартир стояла тишина. Сквозь закрытое окно слабо и глухо доносился откуда-то издали собачій лай. Что-то скреблось гд-то въ другомъ конц дома… Онъ прислушался.
Въ зал послышался легкій скрипъ осторожныхъ шаговъ — ближе и ближе. Потомъ что-то точно прошуршало и раздались два легкихъ удара въ дверь суставомъ пальца. Онъ подошелъ къ двери и осторожно, боясь нашумть, надавилъ ручку и пріоткрылъ створку. На порог стояла Даша въ пальто съ платкомъ на голов.
— Дарья Петровна!— съ удивленіемъ сказалъ Иванъ Александровичъ.
Она остановилась, запнулась на порог, сконфуженная, нсколько растерянная.
— Что это вы какъ одты?— пробормоталъ Иванъ Александровичъ, чтобы сказать что-нибудь.
— Я думала… Хотите гулять?
— Гулять? Какъ? Зачмъ?
Она остановилась въ полномъ замшательств, крпко схватившись за ручку двери, съ широко раскрытыми, блестящими и покраснвшими отъ смущенія глазами.
— Войдите пожалуйста, сказалъ наконецъ Иванъ Александровичъ, указывая на стулъ подл стола.— Что это вы?
Она нершительно вошла и сла на кончикъ стула.
— Что это вы, Дарья Петровна, я не пойму! Куда это вы гулять собрались?
— Я думала… въ садъ, какъ утромъ,— проговорила она съ трудомъ, стараясь проглотить что-то, стоявшее у нея поперегъ горла, и смигивая слезы, навернувшіяся на глаза отъ напряженія.
— Да вдь поздно… Куда же теперь… Темнота. Да и холодно, я думаю уже… ночью…
Онъ замолчалъ и съ нкоторымъ недоумніемъ смотрлъ на нее.
Она неподвижно сидла на кончик стула, упираясь въ полъ ногами и схватившись руками за дрожащія колни. Лицо ея стало блдно, губы болзненно сжались.
Воцарилось напряженное молчаніе. Домъ спалъ. Часы въ сосдней комнат слабо отбивали тактъ. Черезъ открытое окно глухо доносился отдаленный лай собаки. Иванъ Александровичъ искалъ и не находилъ словъ, ни одного слова, которымъ можно было-бы прервать молчаніе. Въ тишин заснувшаго дома, что-то слабо мучительно звенло… Онъ вдругъ почувствовалъ, что въ комнат жарко и душно, такъ душно, что дыханіе стснялось у него въ груди. Потомъ онъ почувствовалъ біеніе пульса въ своихъ вискахъ, и это все больше и больше мшало ему найти подходящія слова. Мысли его путались.
‘Что это? точно муха жужжитъ? откуда такъ рано’?— думалъ онъ и невольно взглянулъ на Дашу.
Ея лицо, страшно блдное, вытянулось и приняло какое-то странное выраженіе, глаза очень блестящіе и страдальческіе, были устремлены куда-то въ одну точку, а голова чуть-чуть вздрагивала отъ тяжелаго порывистаго дыханія.
Иванъ Александровичъ чувствовалъ, что это затрудненное дыханіе передалось и ему. Въ немъ поднималось мучительное, головокружительное томленіе. Ему хотлось встать и сбросить съ себя этотъ дурманъ, но отяжелвшіе глаза его были точно прикованы, въ одномъ неподвижномъ пристальномъ жгучемъ взгляд, къ лицу Даши. ‘Господи прости’…— мелькнуло у него въ голов. Онъ ощущалъ все боле оглушительный звонъ въ ушахъ и тяжелую злую лихорадку.
Вдругъ голова Даши быстро откинулась назадъ, и ноги, которыми она упиралась въ полъ, держась на краю стула, соскользнули. Она схватилась за край стола и, вся вспыхнувъ вскочила.
Иванъ Александровичъ тоже поднялся быстрымъ движеніемъ. Сознаніе вернулось къ нему. Онъ хрипло откашлялся и разсмялся насильственнымъ смхомъ.
— Что-жъ, Дарья Петровна… Пожалуй, пройдемся немного по саду, здсь что-то душно!— сказалъ онъ. Она растерянно улыбнулась.
— Пойдемте, сказала она, упавшимъ голосомъ.
— Надть пальто — холодно, думаю!— продолжалъ Иванъ Александровичъ съ натянутой усмшкой.
— Черезъ переднюю,— сказала Даша.
Они были одинаково смущены и возбуждены. Даша отворила дверь въ залу и стала на ципочкахъ пробираться черезъ нее. Иванъ Александровичъ шелъ за нею, стараясь не скрипть сапогами, и съ напряженіемъ вслушиваясь въ тишину.
Они сошли въ садъ, осторожно ступая по влажнымъ деревяннымъ ступенькамъ. Ночь была свжая. Въ саду сначала показалось очень темно. Они двигались почти ощупью съ какимъ-то неловкимъ и тоскливымъ чувствомъ, вслушиваясь, какъ подъ ногами у нихъ хрустлъ крупный сырой песокъ. Потомъ глаза ихъ привыкли къ темнот. Деревья стали отчетливе выдляться среди зыбкаго полумрака. Вверху, сквозь сть тончайшихъ, переплетающихся сучковъ березъ, слабо мерцали звзды. Они молча обошли по дорожк вокругъ всего сада, не зная, что сказать другъ другу и какъ окончить эту странную прогулку, о которой она въ теченіе нсколькихъ часовъ мечтала. Сдлавъ кругъ, они остановились опять противъ дома. Но войти въ въ домъ, ничего не сказавши другъ другу, было слишкомъ глупо. И оглянувшись, онъ ршился ссть на садовую скамейку, гд они сидли утромъ.
— Что-жъ, Дарья Петровна, посидимте!— сказалъ онъ все еще не совсмъ твердо, но ршаясь перейти въ простой дружескій тонъ.
Она сла поджимая руки и ежась.
— Ну, вотъ и прошлись немного!— замтилъ онъ, стараясь говорить какъ можно проще и добродушне.— Что это вы вздумали, Дарья Петровна? Я было удивился…
— Не вкъ-же сидть! процдила она сквозь зубы.
— Т. е. какъ? онъ нсколько смутился отъ того сдавленнаго раздраженья, которое послышалось въ ея голос.— Разв васъ папаша не пускаетъ гулять въ другое время?..
Онъ говорилъ, что попалось на языкъ.
— Куда гулять-то?— сказала она съ злой усмшкой.
— Ну, я не знаю… Разв онъ васъ стсняетъ?
— Ничего не стсняетъ.
— Такъ отчего-же вы не можете располагать своей свободой?
Онъ говорилъ и самъ чувствовалъ, что говоритъ что-то несуразное, дидактическое и нелпое.
— Какой свободой-то? Не понимаю, что вы говорите такое… пробормотала она.
— Да вдь вамъ позволяютъ?..
— Что позволяютъ-то?
— Д-да… вотъ, напримръ, Петербургъ… отчего-бы вамъ туда не похать, коли вамъ хочется.
— Да кто сказалъ, что хочется-то?
— А какже? Васъ не поймешь. Вы меня совсмъ съ толку сбили, Дарья Петровна!
— Я и сама съ толку сбилась… пробормотала она, всхлипнувъ отъ нервнаго смха, за которымъ чувствовались слезы.
Онъ засмялся, надясь придать разговору боле трезвый характеръ.
— Ну, вотъ, разберемте, сказалъ онъ, стараясь взять серьезный тонъ.— Скажемъ такъ: въ Петербургъ хотите вы или не хотите?
Она помолчала.
— Сама не знаю,— сказала она, наконецъ, нервно.
— Т. е. какъ-же не знаете? Вдь васъ тамъ что-нибудь привлекаетъ?
— Нтъ,— отрзала она.
— А какъ-же вы говорили?
— Не знаю… почемъ я знаю? Что я — была тамъ, что-ли?
— Нтъ, ну, слышали…
— Что слыхала-то? Ничего и не слыхала…
— Ну, читали, наконецъ?
Она усмхнулась и передернула плечами.
— Да я и читать-то, поди, разучилась…
— Отчего-же вы не читаете?
— Что читать-то? Въ голос ея опять прозвенло раздраженіе. Онъ задумался.
Онъ невольно смутился передъ этой стной жизненнаго и умственнаго невднія, передъ этой нершительностью, напряженной какими-то смутными страстями. Онъ молчалъ, чувствуя къ ней нкоторое состраданіе, но не зная, какъ-бы успокоить ее. Ихъ охватила глубокая, звенящая тишина ночи. Городъ спалъ, какъ никогда не спитъ столица. Вдали гд-то сторожъ билъ въ доску. Потомъ послышался скрипъ отпираемыхъ гд-то воротъ. И опять все успокоилось. А минуты бжали, отсчитываемыя слабыми ударами пульса. Иванъ Александровичъ оглянулся на свою собесдницу. Она прислонилась спиной къ берез, у которой стояла скамейка и слегка закинувъ голову, закрыла глаза. Ея лицо, обвязанное мягкимъ шерстянымъ платкомъ, вытянулось, и трудно было понять, что оно выражало — полное спокойствіе или крайнее напряженіе.
— Дарья Петровна! позвалъ Иванъ Александровичъ, подумывая о томъ, какъ-бы заманить ее домой и пойти спать. Его уже разбирала легкая дремота.
Она не шевельнулась, только вки ея слабо вздрагивали.
— Дарья Петровна, а Дарья Петровна! Знаете что? Не пора-ли вамъ спать,— сказалъ онъ братскимъ тономъ.
Она молчала.
— Вы еще сколько времени у насъ пробудете?— проговорила она вдругъ, точно сквозь сонъ, съ нкоторымъ усиліемъ.
— Пробуду? Да… какъ вамъ сказать… Мн собственно пора… Я думалъ завтра ужъ…
Она вдругъ привскочила, широко открыла глаза и, задыхаясь, изо всхъ силъ сжала свои руки.
Онъ не ожидалъ такого впечатлнія.
— Дарья Петровна, что это вы?— сказалъ онъ съ нкоторымъ напускнымъ упрекомъ.
Она сидла молча, немножко сгорбившись, крпко сжавъ губы и порывисто дышала.
— Дарья Петровна, вдь какже…— Онъ не зналъ, что сказать.
— И я тоже убгу!— сказала она вдругъ, сквозь слезы, слабымъ сорвавшимся голосомъ.
— Куда-же вы убжите? что это вы такое придумали?
— Убгу и убгу… и больше ничего… куда глаза глядятъ…
Она твердила это скороговоркой, задыхаясь отъ подступавшихъ слезъ, и тиская свои руки. Голова ея все больше уходила въ плечи.
— Что это вы! Дарья Петровна!— повторялъ Бандуринъ, нсколько взволнованный такимъ оборотомъ дла, и чувствуя, что въ душу его проникало самолюбивое удовольствіе.
— А папаша, отецъ вашъ,— говорилъ онъ, стараясь заглянуть ей въ лицо,— какъ-же папаша-то вашъ останется…
— И отъ него убгу… она всхлипнула и схватилась руками за виски.
— Ну, вотъ! какъ-же такъ?— уговаривалъ Иванъ Александровичъ.— Вдь вы-же его любите?
Она молча часто дышала.
— Дарья Петровна, вдь вы-же его любите,— папашу?
— Не знаю… Когда люблю, а когда нтъ…
— Какъ-же такъ… вдь… Ну, а кого-же нибудь вы любите?.. Что-то подталкивало его на этотъ вопросъ.
Она молча тяжело дышала и слабо вздрагивала. Ему хотлось добиться отъ нея отвта.
Онъ наклонился и заглянулъ ей въ лицо съ ласковой улыбкой. Она смотрла на него, сжимая руками свои виски и щеки, безпомощнымъ лихорадочнымъ взглядомъ и со свистомъ дышала полу-открытымъ ртомъ.
— Кого-же нибудь да любите?— допытывался онъ, ощущая сердечное волненіе и придавая своему голосу вкрадчивость.— А? Дарья Петровна? Скажите?— Въ душ его что-то смялось и ликовало.— Господина Аргутинскаго?..
Она вздрогнула и закрывъ лицо руками, нервно качнула головой изъ стороны въ сторону.
Онъ наклонялся къ ея рукамъ, которыми она закрывала свое лицо, такъ что она могла ощущать его дыханіе.
— Нтъ? Какъ-же такъ? А вы говорили! Ай, какая вы непостоянная…
— Кого люблю… тогда постоянная,— сказала она чуть внятно, какъ сквозь сонъ и, не помня себя, обхватила руками его голову и прильнула лицомъ къ его къ лицу. Онъ прижалъ губы къ ея щек. Подъ похолодвшей на воздух кожей чувствовался жаръ ея крови. Онъ поцловалъ ее еще разъ и, отстранившись немного, съ улыбкой заглянулъ ей въ лицо. Ея полузакрытые глаза слабо мерцали, помертввшія, чуть раскрытыя губы, дрожали. Онъ поцловалъ ее въ губы, и вдругъ почувствовалъ, что она вся вытягивается и замираетъ въ его объятіяхъ…
Онъ испугался, вскочилъ, опомнился и, не оборачиваясь, побжалъ по ступенькамъ крыльца въ домъ, оставивъ Дашу на скамь.

ГЛАВА VI.

Иванъ Александровичъ проснулся утромъ посл глубокаго, тяжелаго она, и первая мысль, ударившая ему въ голову, была та, что всю эту нелпость нужно немедленно кончить и, не откладывая ни минуты, хать въ Петербургъ… исполнивъ какъ-нибудь наскоро общанное порученіе. Онъ вскочилъ, и еще не одвшись, бросился рыться въ чемодан, отыскивая путеводитель. Пальцы его плохо слушались, и онъ съ трудомъ нашелъ ту дорогу и станцію, которыя искалъ. Поздъ — въ часъ. Это значитъ, что до отъзда… теперь ужъ девятый — всего какихъ нибудь четыре часа. Перездъ, объясненіе… главное, предстоящее тягостное и несносное объясненіе! Ему показалось на секунду возможнымъ ухать безъ объясненія и потомъ какъ-нибудь отговориться. Но онъ былъ честный и славный товарищъ, да и зачмъ, тогда была вся эта его поздка?.. Онъ сталъ торопливо одваться, нервно прислушиваясь къ тому, что длалось въ дом. Часы прошипли девять, маленькіе веселые часики отсчитали тоже самое. Хлопнула дверь, раздались шаги. Онъ все больше и больше торопился. Вошла горничная двушка. Онъ взглянулъ на нее съ сомнніемъ, но ничего не могъ опредлить по ея поведенію и ршился спросить:
— Баринъ всталъ?
— Всталъ-съ. А барышня нынче никакъ съ шести часовъ ушли куда-то… Что это имъ вздумалось только?
— Вотъ что: нельзя-ли… извощика къ 11 часамъ? Я собираюсь…
— Какъ? ужъ собираетесь отъ насъ? А мы думали…
— Баринъ одтъ? Скажите имъ пожалуйста, что я прошу ихъ выйти…
Онъ прислушивался къ удаляющимся шагамъ горничной съ непріятнымъ холодкомъ въ сердц и съ отрывочными мыслями въ голов.
Дверь изъ спальни Петра Тимофевича растворилась, и онъ, въ своемъ широкомъ сромъ утреннемъ сюртук, быстрой, озабоченной походкой вышелъ въ залу. Иванъ Александровичъ пошелъ къ нему на встрчу.
— Что это я слышу? Батенька! Да въ своемъ-ли вы ум? Что это мн Наташа сейчасъ сказала…
Бандуринъ усиленно растиралъ себ руки.
— Да вотъ вдь, какъ-же, Петръ Тимофевичъ, я вдь собственно и не собирался больше, у меня служба ждетъ, я вдь только что… А то какъ-же?…
— Знаю, батенька, что удрали, то-то и хорошо, что удрали!.. Но, какъ-же такъ вдругъ, не сказавши ни слова? Мы и поговорить-то толкомъ не успли…
— Да, это-то правда, что поговорить не успли. И…
Онъ замолчалъ на минуту, не зная самъ, какъ именно перейти къ длу.
— И вотъ вдь штука-то какая. У меня вдь къ вамъ порученіе отъ Миши…
Онъ самъ обрадовался, что это уже началось, наконецъ. Дальше было легче.
— Отъ Миши? Какое-же такое порученіе?
— Да вотъ, я какъ-то сразу вамъ не сказалъ, а собственно очень… щекотливое порученіе… Приходится таки… вы не огорчитесь, Петръ Тимофевичъ.
Старикъ нервно снялъ очки и положилъ на столъ, подл котораго они оба стояли. Глаза его слабо моргали и въ зрачкахъ, пристально устремленныхъ въ глаза Ивана Александровича, бгала тревога.
— Что-же такое? Вы меня пугаете, Иванъ Александровичъ, голубчикъ…
— Да видите-ли, Петръ Тимофевичъ… вы не пугайтесь. Тутъ денежное дльце одно у Миши… Такъ вотъ онъ и хотлъ попросить, то есть собственно, чтобы я попросилъ у васъ…
— Что такое? Что такое?— быстро съ дрожащей губой пробормоталъ старикъ, хватаясь за столъ.
— Да вотъ вексель у ростовщика, то есть собственно два векселя — срокъ выходитъ на-дняхъ, — сказалъ Иванъ Александровичъ съ удивившей его самого твердостью и развязностью.— Онъ тамъ немножко наглупилъ, ну вотъ… Теперь надо какъ-нибудь покрыть…
Взглядъ старика сталъ нсколько мутнымъ.
— Какъ-же это?— проговорилъ онъ тихо и хрипло.
— Да такъ, знаете!.. Извстно — молодежь… Продулся немножко, ну, вывернуться-то и не смогъ.
— Что это я не пойму, — бормоталъ Петръ Тимофевичъ, все больше и больше шамкая.
— То есть собственно чего? Видите-ли, Петръ Тимофевичъ…— Онъ опять затруднился и сталъ нервно теребить свой усъ, чувствуя, что старикъ не поможетъ ему своими разспросами и что нужно самому говорить все, что относится къ длу.— Главное — сроки-то такъ подошли: всего 10 дней остается, и оба на одинъ день далъ, ну, и… достать негд. Ужъ мы думали! Да вдь знаете — гд-же въ Петербург шесть тысячъ найдешь?
Старикъ сорвался въ колняхъ — точно хотлъ ссть,— но стулъ былъ далеко. Иванъ Александровичъ испуганно подхватилъ его подъ мышки и довелъ до стула. Онъ покорно слъ и, сгорбившись, закрылъ лицо руками. Настала тишина. Иванъ Александровичъ стоялъ совершенно безпомощный.
— Петръ Тимофевичъ, — робко позвалъ онъ, наклоняясь надъ его головой.
— А?— хрипло и громко крикнулъ старикъ, сквозь прижатыя къ лицу руки, и вдругъ весь затрясся отъ рыданій.
— Петръ Тимофевичъ! Петръ Тимофевичъ! Что это вы? Ради Бога!
Онъ оглянулся, ища воды. Но старикъ вдругъ самъ утихъ и облокотившись локтями на столъ, сидлъ не шевелясь. Иванъ Александровичъ пододвинулъ стулъ къ себ и положилъ руку на плечо Петра Тимофевича. Чаплыгинъ отнялъ руку и посмотрлъ на него потухшими, покраснвшими и слезящимися глазами.
— Что-жь вы мн не сказали-то?— проговорилъ онъ почти шопотомъ.— Господи прости!.. Миша… и не написалъ ничего…
Иванъ Александровичъ хотлъ сказать какое-то оправданіе, но не нашелся.
— Господи прости!.. И не снилось… въ толкъ взять не могу. Эдакій серьезный мальчикъ былъ, степенный, тихій.
— Да вдь вотъ, Петръ Тимофевичъ, какъ говорится… въ тихомъ омут…
Иванъ Александровичъ старался сдерживать свой звучный голосъ и быть серьезнымъ.— Увлекся!.. Страсти не удержишь.
Петръ Тимофевичъ взглянулъ на него съ болзненнымъ недоумніемъ.
— Какія страсти-то? Господи! Что вы мн говорите! Вдь Миша!.. Тихенькій такой былъ, аккуратный, волоски бывало, приглажены всегда… Вдь какъ сейчасъ… Догадливый такой! Какъ ему въ голову-то вступило — векселя? Господи! Да у насъ этого во всемъ роду не было. Кто только его надоумилъ.— Онъ былъ блденъ и говорилъ отрывочно, точно въ какомъ-то бреду. Иванъ Александровичъ молчалъ.— Господи Боже ты мой!.. А жена-то его какъ же?— вдругъ вспоминалъ онъ снова,— молоденькая, миленькая, говорятъ, фамиліи хорошей… Она-то что-же?
— Да вдь что-же жена! Она не знаетъ. Онъ ей не говорилъ.
— А когда сдлалъ-то онъ? Когда бралъ-то?
Иванъ Александровичъ опять помолчалъ.
— Взялъ вотъ… шесть мсяцевъ, лтомъ. Отчасти эти деньги и на свадьбу пошли.
Петръ Тимофевичъ опять посмотрлъ на него такими глазами, какъ будто онъ разсказывалъ ему какую-то сказку.
— Главное — это-то, что теперь, если ему не помочь, такъ очень ужъ плохо будетъ! Вдь со службы прогонятъ… Скандалъ… И устроить-то ничего нельзя въ десять дней. Позоръ сущій.
— Господи прости! Что вы говорите такое!
Петръ Тимофевичъ всталъ, потомъ опять слъ. Каждый мускулъ трепеталъ въ немъ.
— Да вдь вотъ, Петръ Тимофевичъ, я и пріхалъ попросить,— не можете-ли чего и вы…
— Господи! Да вдь вы говорите десять дней. Если… какъ поспть. Деньги-то… Богачъ я что-ли? Всего только и есть у меня шесть съ половиною тысченокъ. Дашины они. На хуторокъ копилъ, думалъ въ старости… Господи прости!.. Дашурка-то… Какъ поспть-то, главное? Вдь они у меня въ билетикахъ… лежали..
— Петръ Тимофевичъ, голубчикъ, да успокойтесь, вы ради Бога… говорилъ Иванъ Александровичъ, чувствуя, что дло налаживалось.
— Господи прости!— повторялъ старикъ.— Какъ доставить-то? Куда доставить? Миш, что-ли? Не написалъ мн ничего. Сами что ли ему отъ меня свезете? Голубчикъ… Денька черезъ два… можетъ быть и обдлаю… Господи прости, кабы раньше…
Ивану Александровичу стало мучительно неловко.
— хать-то мн сейчасъ надо… Ждать-то не могу, — пробормоталъ онъ.
— Какъ хать? Куда?
Казалось, старикъ забылъ начало разговора.
— Да вотъ… въ Петербургъ… служба… Я просилъ Наташу извощика мн привести къ 11 часамъ… Въ часъ поздъ.
Петръ Тимофевичъ растерялся и, вскочивъ, безпомощно засуетился по комнат…
— дете? А какъ-же…
— А вы переводомъ, Петръ Тимофевичъ, вдь это всего проще — заказнымъ письмомъ…
— Да… Заказнымъ… Миш… что-ли?..
— Да, Миш. Да вы не волнуйтесь, право, Петръ Тимофевичъ. Не безпокойтесь ради Бога… Вы меня простите — мн укладываться надо, поздно ужъ, того и гляди опоздаю. А вамъ въ гимназію вдь надо.
— Да, да, вотъ какъ васъ провожу…— Онъ бросилъ боязливый взглядъ на стнные часы…— Кофею-то вы напились-ли?.. Даша! Онъ побжалъ къ двери.
Иванъ Александровичъ поспшилъ въ свою комнату и въ десять минутъ уложилъ въ чемодан вс мелочи. Ему хотлось выхать сію-же минуту, пока не пришла Даша, и убравъ вещи, онъ остановился у окна съ смутнымъ ощущеніемъ легкости и страха… Встртиться съ Дашей было просто не мыслимо. Онъ услышалъ стукъ чашекъ въ сосдней комнат и съ замираніемъ сердца мелькомъ заглянулъ въ щелку пріотворенной двери. Это была Наташа. Онъ вышелъ и попросилъ ее не медля привезти извощика.
— Съ барышней-то не проститесь? Не знаю, придутъ-ли къ 11 часамъ…
— Что подлать, — проговорилъ Иванъ Александровичъ, стараясь выразить въ голос сожалніе…— Тороплюсь очень. Онъ хотлъ, было, глупо соврать, что получилъ телеграмму, но промолчалъ.— Баринъ одвается, что-ли? Пожалуйста ужъ вы теперь-же за извощикомъ сходите, — прибавилъ онъ.
Она принесла дымящійся кофейникъ и сливки и убжала за извощикомъ.
Иванъ Александровичъ налилъ себ кофе и торопливо, мучительно обжигаясь, пилъ его маленькими нервными глотками, потомъ всталъ и едва усплъ вытащить въ переднюю вс свои вещи, какъ у оконъ раздался трескъ колесъ подъхавшаго извощика. Онъ подошелъ къ двери спальной и тихонько постучалъ въ нее.
Петръ Тимофевичъ, одтый въ свой широкій вицъ-мундиръ, блдный и нсколько растрепанный, отворилъ ему.
— Петръ Тимофевичъ, голубчикъ, простите… хать пора.
— хать? Какъ-же это вы, Господи… не подождете разв?..
— Нтъ, Петръ Тимофевичъ. Ничего не подлать!.. Простите ради Бога… Какъ-же Миш сказать? Черезъ два дня вышлете? Позвольте васъ за него обнять, Петръ Тимофевичъ.
Старикъ обнялъ его обими руками и припавъ къ его плечу вдругъ опять заплакалъ.
— Полноте, полноте, Петръ Тимофевичъ, голубчикъ, успокойтесь, ради Бога…— Иванъ Александровичъ чувствовалъ себя нсколько растроганнымъ.
— Миш скажите,— говорилъ старикъ подбирая дрожащія губы…— пускай отцу напишетъ… все какъ было… Господи прости!.. И сестр пусть напишетъ, Дашурк… Ея деньги. Ежели со мной что случится, сохрани Богъ…
Иванъ Александровичъ еще разъ торопливо обнялъ его и быстро пошелъ черезъ залу.
— А Даша? Съ Дашей моей не простились, — закричалъ старикъ.— Даша!.. Господи прости, и сказать ей не усплъ! Гд Даша длась?.. И Пети нтъ…
Онъ засуетился, бросаясь изъ комнаты въ комнату.
— Барышня гулять ушли, — сказала горничная.
— Иванъ Александровичъ, какъ же съ Дашуркой-то не простившись?
Онъ протягивалъ руки, какъ-бы стараясь удержать его. Но лошади не стояли на мст и Иванъ Александровичъ, торопливо пожавъ руку Петру Тимофевичу, бросился въ экипажъ. Поднятый верхъ пролетки сейчасъ-же скрылъ отъ его глазъ маленькій срый домикъ…

——

Была черная ночь. Петръ Тимофевичъ засыпалъ, но сейчасъ-же вновь просыпался, точно отъ толчка. Въ его душ смнялось тупое недоумніе и мучительная, захватывающая духъ тревога. Онъ былъ очень разсянъ сегодня на урокахъ и отвтилъ глупость на вопросъ ученика, отчего классъ громко разсмялся. Этого еще никогда не бывало съ нимъ, и стыдъ, и боль, которыя онъ чувствовалъ весь день по этому поводу, смшивались съ чувствомъ стыда, боли и страха за сына. Иногда ему казалось вдругъ, что ничего этого вовсе и не было, что это былъ какой-то тяжелый сонъ, и онъ засыпалъ на нсколько минутъ съ легкимъ всхрапомъ, потомъ опять что-то ударяло его извнутри, и онъ думалъ, что завтра же пойдетъ въ банкъ продавать свои билеты. О будущемъ онъ не могъ еще думать. Случившееся было такъ невроятно, такъ чудовищно неожиданно, что онъ не могъ сразу осилить его и приспособить ко всмъ двоимъ обычнымъ, давнимъ мыслямъ и мечтамъ. Понять это! Онъ не могъ-бы этого понять такъ скоро даже подъ страхомъ смерти. Онъ думалъ только о сегодняшнемъ, о завтрашнемъ, о томъ, что и какъ надо сдлать, чтобы скоре продать бумаги и перевести деньги, чтобъ предупредить тотъ ужасъ, о которомъ говорилъ Иванъ Александровичъ. И онъ пробовалъ представить себ ясне то, что разсказывалъ Иванъ Александровичъ, но все это такъ не клеилось съ образомъ Миши, что онъ опять засыпалъ, ничего толкомъ не разобравъ и не представивъ себ. ‘Дашурк то не сказалъ еще’ подумалъ онъ вдругъ, просыпаясь съ испугомъ. И мысль объясняться съ ней на эту тему защемила ему сердце. Онъ никогда не говорилъ съ ней иначе, какъ о своихъ мечтахъ, которымъ она, конечно, вполн сочувствовала, и теперь говорить съ ней о несчастьи и о деньгахъ казалось ему просто невыносимымъ, и внутри его поднималась тревожная лихорадка. Но онъ опять скоро усталъ, и передъ его глазами стали расплываться пестрыя неосмысленныя фигуры и образы. Его уже охватывала тишина и спокойствіе глубокаго сна… Вдругъ какіе-то странные звуки за стною пробудили его вниманіе. Онъ испуганно приподнялся на локт и прислушался. Слабый и тонкій, какъ скрипка, голосъ плъ что-то, быстро, быстро, замирая, но не срываясь. Онъ прислушивался съ испугомъ, не понимая, что это. Мотивъ повторялся. ‘Запрягу я коня… коня быстраго… и помчусь, полечу… легче сокола…’ Голосъ вдругъ оборвался, потомъ, точно какое-то гиканье, раздались заглушаемыя рыданія. Это былъ голосъ Даши. Онъ не поврилъ ушамъ своимъ. Никогда, кажется, она не пла… Онъ слъ на постели и насторожилъ слухъ. Но все было тихо, какъ въ могил. Онъ подумалъ, что это галлюцинація, и легъ, закрываясь одяломъ. Но галлюцинація повторилась. Онъ слышалъ теперь ясно тотъ-же гикающій, несущійся въ даль мотивъ, который плъ, безъ словъ и сквозь зубы, этотъ тонкій, слабый голосъ. Онъ обрывался и переходилъ въ такое-же топкое, свистящее, затягивающееся рыданье. Рыданія усиливались, смшивались съ мучительнымъ смхомъ, переходили въ истерику. Старикъ приподнялся и окликнулъ Дашу по имени. Все стихло. Онъ нсколько разъ громко позвалъ ее. Но никто не откликался. Онъ не смлъ кричать еще. Ему было страшно потрясти мертвенное спокойствіе погруженнаго во мракъ дома. ‘Господи прости! приснилось, врно, ей что-нибудь’, успокоилъ онъ себя и, стараясь ни о чемъ больше не думать, спряталъ голову въ подушки. Въ дом воцарилась мертвая, ничмъ боле не нарушаемая тишь. Сквозь закрытыя окна слабо доносилось первое, ночное перекликаніе птуховъ…
А Бандуринъ летлъ въ это время на почтовомъ позд, убаюкиваемый мрнымъ покачиваніемъ срыхъ пружинныхъ дивановъ. Онъ глядлъ на фонарь, наполовину задернутый слабо вздрагивавшей зеленой занавской, и мысли его расплывались. Онъ успокоился. Порученіе было во всякомъ случа исполнено. И онъ радостно отдавался этому могучему, мрно содрагающемуся и громыхающему позду, который увозилъ его въ столицу… Поздъ мчался среди ночной темноты подъ широко раскинувшимся звзднымъ небомъ. Быстро мелькали на встрчу одна за другой маленькія деревянныя станціи съ досчатой платформой, по которой глухо отдавались бгущіе шаги запоздавшаго пассажира, съ тревожнымъ, грустно замирающимъ подъ открытымъ небомъ, колокольчикомъ. Изрдка встрчались большія, красныя каменныя станціи, ярко освщенныя, съ снующими лакеями, съ сверкающими канделябрями на столахъ, съ красными и зелеными стеклянными рюмками, пестрющими на блой скатерти, со звономъ посуды и ножей, съ заспанными лицами пассажировъ, наскоро пьющихъ чай, съ гулкимъ топотомъ и шарканьемъ мужицкихъ сапоговъ по асфальтовой платформ… Проходила ночь и наступалъ день, открывавшій далекіе горизонты, широко раскинувшіеся, чернющіе, прозрачные и темно-зеленые хвойные лса, бурыя болота, грязноватыя безпорядочныя деревушки, темнющія, какъ муравейники, среди безпредльныхъ необтаявшихъ полей, разлившіяся рки съ чугунными, содрогающимися, гремящими и гудящими на ходу позда клтчатыми мостами… И еще и еще мелькающія станціи — маленькія и большія, заброшенныя и шумныя. И наконецъ кладбища, пестрющія крестами, и какіе-то заборы, и безчисленные, расцпленные товарные и пассажирскіе вагоны, и дымящіяся трубы фабрикъ на горизонт, и что-то смутное, окутанное дымомъ и туманной мглою — тяжело дышащая громада столицы.

Л. Гуревичъ.

‘Сверная Пчела’, No 10, 1893

Гуревич Любовь Яковлевна
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Звезда цесаревны, Северин Н., Год: 1899
  2. Лгун, Джеймс Генри, Год: 1888
  3. Любовь и политика, Мундт Теодор, Год: 1861
  4. Бриллиант раджи, Стивенсон Роберт Льюис, Год: 1878
  5. Быль 1703 года, Масальский Константин Петрович, Год: 1848
  6. Большие неприятности, Толстой Алексей Николаевич, Год: 1914
  7. На Волге, Паприц Константин Эдуардович, Год: 1881
  8. Детство и юность, Воронов Михаил Алексеевич, Год: 1862
Электронная библиотека