ПОПУТНЫЕ ЗАМЕТКИ
ПОПУТНЫЕ ЗАМЕТКИ
<,О РУССКОЙ КУЛЬТУРЕ>,
<,О РУССКОЙ КУЛЬТУРЕ>,
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
Попутные заметки, Розанов Василий Васильевич, Год: 1899
Время на прочтение: 4 минут(ы)
Розанов В. В. Собрание сочинений. Юдаизм. — Статьи и очерки 1898—1901 гг.
М.: Республика, СПб.: Росток, 2009.
В обществе всегда много говорили и говорят теперь о культуре, говорят о ней вообще и иногда сравнивают английскую культуру, немецкую культуру, культуру романских стран — в их оттенках, в их выгодности для заимствующего. Почему же нет речей о русской культуре? Если есть нация, есть и культура, потому что культура есть ответ нации, есть аромат ее характера, сердечного строя, ума. Читатель уже смеется: ‘А, знаменитый русский дух!..’ Пожалуй.
‘Русский дух’, как вы его ни хороните или как ни высмеивайте, все-таки существует. Это не непременно гений, стихи, проза, умопомрачительная философия. Нет, это — манера жить, т. е. нечто гораздо простейшее и, пожалуй, мудренейшее. Не всякий философ имеет красивую манеру жить, но решительно всякий человек, красиво живущий, есть непременно прекрасный философ, но только не рефлективный, а действующий. Сказать, что русские совершенно не имеют своей манеры жить, думать, умирать, обедать, читать, сочинять — нельзя. А стало быть и сказать, что так-таки совершенно нет ‘русского духа’ — было бы опрометчиво. ‘Русский дух’ есть у типографского наборщика, который станет набирать эту статью, у меня, ее пишущего, и в том способе, как один и другой из нас проведет свой даже обеденный час.
Как есть ‘русский дух’, так есть и русская культура. Когда мы спрашиваем, ‘где русская культура’, то мы собственно спрашиваем, ‘где отделение русской словесности в Императорской Публичной библиотеке, которое обилием и ценностью превосходило бы французское, немецкое и т. д.’. То есть мы предлагаем русской культуре немецкий вопрос и считаем ее отсутствующею, потому что она не безлична, но повторяет. Я иначе дышу, не в физиологическом, а в духовном смысле — вот вам и вся русская культура, и совершенно достаточная. Библиотека у нас иностранная, но в библиотеке есть г. Стасов: вытащите мне из ‘Немецкого моря’ второго Стасова, найдите его в Англии, во Франции — и я отрекусь от русской культуры. Культура — это мы, это я, насколько мы не безличны. А кажется мы не безличны. ‘Распущены’ — это так, но это другой вопрос, ‘не образованы’ — о, всеконечно, но это совершенно, совершенно третий вопрос. Русская культура — это покрой русского духа. Нас закраивал совершенно иной портной, чем француза или немца, и не знаю, даст ли нам Бог долгий век, но пока мы щеголяем в своем платье и на свой манер.
‘Но где же окончательный смысл этого духа и где его вечные плоды?’. Этакий нетерпеливый и чисто русский вопрос. Русский все смотрит в вечность, ‘подай’ ему ‘вечность’. А где была ‘вечность’ в смысле завершения, в смысле окончательного плода, неумирающего результата у римлян в пору борьбы с Аннибалом, т. е. в пору, довольно близкую к завершению? ‘Вечность’, как вековечный плод, объявляется только в последнюю минуту, ‘вечность’ — это всегда угол, к которому сходятся сближающиеся линии, и само собою разумеется, что он, этот угол, является тогда, когда движения этим линиям более нет. ‘Умрем, тогда видно будет’, и то, что теперь, пока, в нашей истории ‘ничего в волнах не видно’, т. е. не видно еще окончательного и всемирно значительного плода нашего тысячелетнего существования, есть не причина для плача, а причина скорее для бодрости. Значит — долго жить.
Но — что-нибудь из черточек русского духа! Я думаю, две главные: мягкость и окончательность (неполовинчатость). Сурового человека русские не выносят, разве на минуту. Даже знаменитые наши полководцы, Суворов и Кутузов, были: один юморист, а другой, — в пору такой борьбы, когда наше национальное ‘я’ было поставлено на карту, — все-таки нисколько не жестокий, даже не суровый человек. Да, вынести ‘отечественную’ не только в имени, но и в смысле, войну и сохранить в ней спокойствие, а местами и прямо добродушие — это что-нибудь значит для национальной характеристики в смысле еще не явленной миру благости. Война есть жестокое дело, и вместе, она ведется расчетливо, с расчетом. Таковы и были римские войны и римская политика как система рассчитанной жестокости. Но у нас не только политика, но и самая война никогда не была жестоким расчетом. Такой войны мы не вынесли бы, впали бы в нервную горячку. Самая важная причина некоторого нерасположения у нас к гениальному Лермонтову заключается в том, что его гений, так сказать, омрачается мрачностью. Истинно серьезное русский видит или непременно хочет видеть только в сочетании с бодрой веселостью или добротою. Шутку любил даже Петр Великий, и если бы его преобразования совершались при непрерывной угрюмости, они просто не принялись бы. ‘Не нашего ты духа’, — сказали бы ему. Но он работал и шутил. ‘А! Это — нашего духа, принимаем тебя и твое’.
Но более обещающая черта — это русская окончательность. Разве не ‘окончательны’ Грозный и Петр, не ‘целостен’ Суворов? Суть ‘окончательности’ заключается в доведении порыва, в чем бы он ни заключался, до самой его последней точки, дальше которой и двигаться нельзя. Пожалуй, эта черта татарская, тут есть немножко Тамерлана. Но ведь в русской крови вообще есть чрезвычайно много примесей, и это не худо, от этого она гораздо богаче других славянских кровей. Разберите вы у римлян, где кончался этруск, где умбр, где латинянин. Увы, даже имя ‘латины’ есть имя врагов Рима!
Итак, быть бы богатым, т. е. быть бы даровитым в своем ‘я’, а откуда это богатство ‘я’, с Востока оно или с Запада, от варяг, половцов, древлян, кривичей, от чуди или от ‘татарвы’ — детям Адама мало нужды. Договорим же об ‘окончательности’: разве наше старообрядство, с его ‘Исусом’, наша беспоповщина с ее вечным клокотанием новых и новых подразделений сект, наш Разин и Пугачев как представители анархии, Сперанский — как представитель порядка и формы, не суть самая красноречивая иллюстрация того, что во всяком движении дойти до ‘последней точки’ раз принятого направления есть упоение русского духа, есть поэзия русского духа.
Вот эта-то черточка ‘окончательности’ есть главный залог того, что мы далеко пойдем. ‘Окончательность’ есть абсолютное, и у нас это абсолютное выражается не в мышлении, как оно, медленно зрея, выразилось у немцев в философии Гегеля, а в самой крови нашей, в горящем огне желаний. Мы абсолютны в движении и даже именно в историческом движении. Т. е. так или иначе, но история наша завершится чем-то абсолютным, конечно по смыслу и по ценности. Замечательно, что и великие наши писатели, все имели какую-нибудь абсолютную мечту. Вспомним Гоголя, вспомним Достоевского, посмотрим сейчас на Толстого. Все это — абсолютисты сердца. Знаете, что у нас был даже абсолютист здравого смысла?! Это — Пушкин. За ним не пошли полосы русского развития, как за другими, но все море русской жизни с ее крепким здравомыслием в сущности отражает Пушкина, или, пожалуй, Пушкин отразил его. Но и здесь здравый смысл доведен до абсолютности же.
НВ. 1899. 16 дек. No 8551.