С. Елпатьевскій
XIII. Попъ-разстрига.
XIII. Попъ-разстрига.
Поп-расстрига, Елпатьевский Сергей Яковлевич, Год: 1904
Время на прочтение: 6 минут(ы)
С. Елпатьевскій. Разсказы. Том 3. С.-Петербург. 1904.
Помню зимній вечеръ. Вся семья собралась въ кухн и медлительно текли долгіе часы зимняго вечера.
Было тихо. Жужжали веретена, трещала лучина въ свтц, и съ шипніемъ падали горячіе уголья въ подставленный тазъ съ водой. На улиц разыгрывалась вьюга и заносила снгомъ маленькія деревенскія оконца. Временами раздавался короткій звукъ подожка въ окно и несся въ кухню томящій однотонный мотивъ: ‘батюшки, матушки! милостыньку Христа-ради!’… Тогда веретена переставали жужжать, и поднимались головы и слушали стонущую псню за окномъ. Бабушка шла рзать хлбъ. Лто было засушливое, осенью пошли пожары, по деревнямъ много ходило нищихъ, и въ тотъ морозный вьюжистый вечеръ особенно печально и жалобно билась въ окна нищая псня,— и особенно большіе куски коровая отрзала бабушка и подавала въ окно.
Сказывала бабушка въ тотъ вечеръ ‘житіе’,— одну изъ безконечныхъ исторій, которыя она любила разсказывать въ долгіе зимніе вечера.
‘… Былъ купецъ въ одномъ город, первый богатй. Мукой торговалъ, сномъ, овсомъ и, между прочимъ, при дом лавку имлъ, печеный хлбъ продавалъ, и каждое утро возы къ лавк подъзжали съ короваями. Лютой былъ купецъ и нищей братіи кусочка не подавалъ, а приказчикамъ наказъ сдлалъ, чтобы палками гнали нищихъ, собаками чтобы травили. Только разъ привозятъ короваи,— самъ купецъ принималъ, и выскочилъ изъ-за угла нищій и присталъ: ‘дай, да дай хлбца!’ И такъ его купецъ, и эдакъ,— и словами всякими ругалъ, и съ кулаками за нимъ гонялся, а нищенка спрячется за уголъ и опять за свое: ‘дай хлбушка!’ Разлютло тогда сердце у купца, хочется ему прибить нищаго, а ударить-то нечмъ. Вотъ онъ схватилъ коровай, да и запустилъ его въ нищаго, что было мочи, а тотъ подхватилъ коровай,— да и былъ таковъ…’
И опять вмст съ вьюгой врывается въ кухню жалобный мотивъ, ржетъ бабушка большую горбушку коровая и крестится и подаетъ въ обмерзшее и не запиравшееся всю зиму заиндеввшее оконце. Снова идетъ бабушка къ своему гребню, снова жужжатъ веретёна… Вечера были долгіе, а словъ въ то время мало было, и слова говорились медлительныя, тягучимъ голосомъ. Бабушка смотритъ, какая выходитъ нитка у Варьки, вставляетъ новую лучину въ свтецъ и снова начинаетъ сказывать съ того мста, на которомъ остановилась.
…’Ну вотъ долго ли, коротко ли,— кончился купецъ и предсталъ на судъ Божій. И зачали дла его земныя на всахъ вшать, и зачали дьяволы грхи его на чашку сыпать. Сыпали, сыпали,— много купецъ за свой вкъ грховъ накопилъ. А на другой-то чашк ничего. И стоятъ кругомъ ангелы и ничмъ оправдать купца не могутъ. Только одинъ ангелъ возьми да и положи на пустую чашку коровай-то этотъ, которымъ собирался купецъ нищаго прибить,— и видятъ вс: чашка съ короваемъ все книзу идетъ, а съ грхами-то вверхъ поднимается. Такъ и оправился купецъ…’
Мы, дти, лежимъ на полатяхъ и слушаемъ. Дотошная Варька не удовлетворяется.
— Ну, а дальше-то что было, бабинька?
— Что дальше? — оправили купца по всмъ статьямъ. Вотъ оно, нищему хлбушка подать! — поучаетъ бабушка.— Коровай-то изъ ада кромшнаго купца вызволилъ.
Въ окно стукнули, но всегдашняго припва не слышно было. Вс насторожились, стукъ повторился.
— Кто бы это? — спросилъ отецъ.— Разв староста изъ городу пріхалъ…
Отецъ отставилъ санки, надъ которыми возился вечеромъ, открылъ примерзшее оконце и высунулъ голову. Клубы морознаго пара врывались въ комнату, слышны были тревожные короткіе вопросы отца. И когда онъ закрылъ окно, лицо его было блдное, испуганное и онъ коротко бросилъ:
— Братецъ, Павелъ Никифоровичъ…
И судя по тому, какъ тревожно поднялась бабушка, и выпало веретено изъ рукъ матери, и порывисто и неловко натягивалъ отецъ полушубокъ, чтобы идти отпирать калитку, мы, дти, почувствовали, что пришелъ кто-то, чьего прихода боятся большіе, и намъ сдлалось жутко и страшно. Всхъ насъ вытолкнули въ горницу и плотно затворили дверь и цыкнули на насъ, чтобы не смли ходить въ кухню.
А тамъ, въ кухн, очевидно, происходило нчто необычное, тревожное. Въ полголоса что-то говорилъ отецъ, доносились короткія фразы бабушки и кто-то кашлялъ страшнымъ хриплымъ кашлемъ густого сердитаго баса. Мать торопливо вошла къ намъ въ горницу и начала рыться въ комод, откладывала какое-то блье, сняла съ вшалки ватную кацавейку отца, въ которой онъ рубилъ дрова, и слезы капали изъ глазъ матери.
Въ непритворенную дверь мы увидли прислонившагося къ жарко натопленой печк большого, сутуловатаго человка, въ рваномъ полушубк, въ старыхъ, обсоюженныхъ кожей валенкахъ, съ краснымъ обмороженнымъ лицомъ, съ густой щетиной давно небритаго подбородка. Когда онъ начиналъ кашлять, лицо его багровло и все огромное тло тряслось. Мы видли, какъ отецъ подносилъ ему стаканчикъ водки, и рука того обмерзшаго человка тряслась, расплескивала водку и не могла поднести стаканчикъ къ губамъ. Потомъ дверь опять захлопнулась, и глухо гудлъ въ кухн хриплый густой басъ. Потомъ стало вовсе тихо, и только слышался шорохъ двигавшихся людей.
Варька въ качеств лазутчицы успла обжать черезъ холодныя сни и сообщила, что дяденька ползъ въ печку париться и что на стол водка стоитъ и ужинать собираютъ. Неизвстно откуда добыла она такъ быстро свднія, но она тутъ же разсказала намъ, что дяденька — попъ-разстрига и бглый солдатъ и что его сквозь строй гоняли.
Мы, маленькіе люди, были дти своего времени и понимали тогда, какъ теперь не понимаютъ взрослые люди, то непереносно страшное, что было въ словахъ ‘бглый солдатъ’ и ‘сквозь строй’. По этому случаю мы вс кучей забились въ самый уголъ огромной материнской кровати и прижались другъ къ другу и укрылись материнскимъ всеобъемлющимъ лоскутчатымъ одяломъ. А хриплый страшный кашель все доносился изъ кухни, и тревожно гудли тамъ голоса.
Намъ дали ужинать въ горниц и, когда мы встали на другой день, дяденьки уже не было. И то, что онъ ночью пришелъ и ушелъ до свта, пока село спало, и то, что большіе хоронили его отъ насъ и были встревожены, покрыло страхомъ и ужасомъ этого невдомаго дяденьку, и жуткимъ и темнымъ воспоминаніемъ осталась эта ночь въ моей дтской душ.
А потомъ постепенно сталъ онъ забываться. Я не встрчалъ его ни у кого изъ родныхъ на праздникахъ,— повидимому, онъ не появлялся больше въ нашихъ мстахъ. И имя его рдко произносилось въ семь, а когда мы начинали приставать къ старшимъ съ разспросами, на насъ цыкали и общали выдрать за волосы, если мы будемъ лзть.
И только долго спустя, когда я уже былъ студентомъ, мн снова пришлось встртить его. Мы шли съ матерью черезъ Хитровъ рынокъ, и я замтилъ, какъ мать вздрогнула и подошла къ высокому сдому, сгорбленному старику въ полукафтаньи, съ посохомъ, съ котомкой за плечами, какъ ходятъ мряющіе своими шагами великую Россію странники. Я видлъ, какъ мать поцловалась съ нимъ, долго говорила и что-то совала въ руку. И когда вернулась — старикъ быстро смшался съ толпой, и я не видлъ его больше — слезы текли изъ ея глазъ, какъ тогда, въ ту ночь. И плача говорила, когда мы шли дальше:
— Все ходитъ, все ходитъ. И пристанища не иметъ… Старикъ ужъ, сердешный…
Это былъ онъ, дядя Павелъ Никифоровичъ.
— Адресъ дала нашъ,— говорила мать, звала, просила, да гд — не придетъ! И посейчасъ гордый…
И вроятно она вспомнила то, о чемъ я думалъ въ эту минуту.— ту вьюжистую ночь, когда заходилъ онъ къ намъ въ Крутыя Горы, и прибавила:
— И въ тотъ разъ оставляли мы — погостите, братецъ, у насъ!— да на бабушку обидлся,— помнишь, бабушка-то какая была,— попеняла ему что-то…
И дйствительно, старикъ не заходилъ къ намъ, и я больше не видлъ его. Повидимому мать и сама не знала въ подробностяхъ жизнь дяди. Она говорила, что посл разстриженія онъ сильно пилъ и пьяный нанялся въ охотники и служилъ солдатомъ, но былъ ли онъ бглымъ солдатомъ, наказывали ли его и какъ онъ освободился отъ долгой николаевской службы и что вообще потомъ съ нимъ было,— она не знала.
Она близко знала его, когда онъ еще учился въ семинаріи и часто навщалъ брата ея, съ которымъ былъ очень друженъ. Павелъ Никифоровичъ былъ первымъ ученикомъ, веселымъ человкомъ и умницей, которымъ гордилась семинарія.
— Въ философіи еще лекторомъ французскаго языка назначенъ былъ!— было тогда такое званіе,— съ уваженіемъ говорила мать и прибавляла:
— И гордо себя держалъ.
Еще съ философіи онъ задумалъ уволиться изъ духовнаго званія и пойти по свтской части, а передъ самымъ концомъ курса былъ вызовъ изъ Петербурга семинаристамъ, желающимъ поступить въ военно-хирургическую академію. Вызвались двое: братъ матери, сдлавшійся потомъ профессоромъ академіи и ‘лекторъ французскаго языка’ Павелъ Крутогорскій. Братъ матери былъ сирота и никто не мшалъ идти, куда ему хотлось, а отецъ дяди,— крутой и непреклонный отецъ Никифоръ,— объявилъ сыну, что онъ проклянетъ его и не дастъ своего отцовскаго разршенія, безъ котораго нельзя было поступить въ академію.
Тогда Павелъ Никифоровичъ запилъ, еле кончилъ семинарію по второму разряду и долго скитался безъ мста, былъ гд-то учителемъ, служилъ въ какой-то палат и все не желалъ жениться и быть священникомъ. Мать разсказывала, что отецъ Никифоръ упорно заставлялъ его жениться на засидвшейся въ двушкахъ некрасивой поповн, за которой отдавался богатый приходъ, что его дв недли спаивали и внчали пьянаго, и что, когда онъ очнулся и отъ священнической рясы, и отъ постылой жены, онъ запилъ дикимъ, мертвымъ запоемъ. И вся эта полоса жизни его была, очевидно, дикая, темная и жестокая. Говорили, что и жена его стала пить и пьяные дрались они, что часто служилъ въ церкви пьяный и разъ въ алтар произошло что-то дикое и богохульное, за что и разстригли его.
Тогда онъ и ушелъ отъ отца, отъ рясы, отъ жены, отъ нашихъ мстъ. Ушелъ навсегда, такъ какъ не было возврата въ обычную жизнь попу-разстриг, которому нельзя было поступить на службу ни въ казенныя, ни въ общественныя учрежденія, который являлся позоромъ для семьи, преступникомъ, лишеннымъ правъ состоянія. И постепенно стали забывать о немъ въ роду, и только изрдка доходили всти, неврные темные слухи.
Случайно, уже посл окончанія курса, я разговорился со знакомымъ и узналъ, что учителемъ его былъ разстриженный священникъ Павелъ Никифоровичъ Крутогорскій. Оказалось, что онъ нсколько лтъ былъ учителемъ въ семь отца моего знакомаго, южнорусскаго помщика, и переучилъ много помщичьихъ дтей. Онъ былъ суровый и замкнутый человкъ и превосходный учитель, и его высоко цнили въ семь. На него находили полосы тоски и темнаго дикаго запоя, тогда онъ ссорился и уходилъ изъ дому. И не боялся помщикъ разыскивать въ город по трущобамъ и привозить къ себ оборваннаго босяка, опухшаго отъ пьянства.
Только въ одно мсто онъ никогда не приходилъ,— въ свое мсто, къ своимъ людямъ, и я наврное знаю, что онъ никогда больше не видлся со своимъ отцомъ.