Помещик
Помещик
* * *
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Помещик, Коровин Константин Алексеевич, Год: 1937
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Коровин К.А. ‘То было давно… там… в России…’: Воспоминания, рассказы, письма: В двух кн.
Кн. 2. Рассказы (1936-1939), Шаляпин: Встречи и совместная жизнь, Неопубликованное, Письма
М.: Русский путь, 2010.
В молодости был у меня приятель — ученик Школы живописи, Комаровский. Вместе с ним мы были в мастерской профессора Саврасова.
Он получил через некоторое время от отчима в наследство имение в Московской губернии, близ города Тарусы, и бросил живопись — его увлекло сельское хозяйство.
Впоследствии он приехал как-то ко мне весной, в конце апреля, и звал меня гостить к себе в имение. Имение его, говорил он, замечательное: огромный сад, река под горой, на горе новый дом,— старый сгорел,— множество дичи в лесах, в реке много рыбы. От станции надо ехать на лошадях 28 верст. Лошадей вышлет. ‘Приезжай, этюды писать’.
Я соблазнился и поехал к нему.
На станции дожидалась пара лошадей. Тарантас. Утро. Погода прекрасная. Белые, весенние облака, шоссе, по краям зеленая травка. Лес в бисере весенней зелени. В небе летают ястреба. Еду, а колеса у тарантаса скрипят и визжат невозможно.
— Что такое,— спрашиваю возницу,— колеса не смазали? Скрипят, ехать противно, чисто кошку дерут.
— То-то и дело,— обернувшись, сказал мне парнишка-возчик,— что смазаны колеса. Сам барин мазал. Сам мазь варил. Густа больно и застыла. Хорошо, что катятся как-никак. Теперь-то разогрело, а ночью не вертятся, так ползешь, чисто на санях. Мазь крепка. Эх, до чего у нас барин вот дотошный, чего выдумывает — беда! Все сам. По книжке работает. Сеет по книжке, огурцы сажает, мазь колесную — по книжке варит. А вот она… — засмеялся возчик.
— Что у вас в реке-то, рыбы много?— спрашиваю я.
— Иде. У нас реки нет — река далече.
— Как — нет? Мне Николай Николаевич говорил, что река у дома внизу и рыбы много.
— Нешто это река? Так, курица перейдет. Бочажки малые в ольшине. Ну, воду берем на чай, вода хороша.
— Сад большой у дома?— спрашиваю я.
— Сад есть. Только чего? Свиньи все перерыли. Ходу нет. Свиней барин завел. И-и… что свиней, а поросят нет.
— Отчего же это?
— Отчего? Боров-то холостой.
— Что же, он не знает, что ли?
— Эх! Где ж сказать, ведь он мужиков не слушает. Он все по книжке.
Тарантас спускался под гору. Внизу виднелся мост, речка. По ту сторону, среди весенних деревьев, блестела белая сельская церковка. Весело выглядывал деревянный дом священника. Окошки с зелеными ставнями. Какой оазис мира и тишины!
— Тута надо вздохнуть с часок,— сказал парнишка. — У попа остановимся. Это ведь погост. Кладбище тут. Ране господский дом был, да сгорел. Вот это сад-то липовый — его,— показал он кнутом в сторону от дороги.
Хорошо у священника в доме. Чистота. Салфетки вязаные, старинный пузатый комод. Лампада розовая у иконы. В рамках фотографии старика-архиерея, генерала Кутузова, венценосного младенца в короне и самого священника.
Дочь священника Настя — блондинка с голубыми глазами, застенчивая, скромная,— наливает чай. Подали жареную рыбу.
— Речка хороша у вас,— говорю я священнику.
— Хороша,— отвечает священник,— рыбная. Вот это я наудил.
— Я тоже любитель. Еду к Комаровскому, поди, вы его знаете.
— Как же! Вотчима хоронил. Его упокой у нас на погосте…
Когда я стал собираться, священник вышел меня проводить и сказал возчику:
— Лошадь-то у тебя белая, дай-ка из хвоста десяток волос выдернуть, на леску язей ловить.
Парнишка живо ему надергал пучок из хвоста лошади.
— Приезжайте,— сказал мне священник,— половим. Вот тут, под кручей, язь крупен берет. А то ведь у вас реки там нету.
В городе Тарусе опять остановились у трактира. Отдыхали. Пили чай.
В окно видно — промчалась тройка. Лошади в яблоках. В коляске — полные люди, дородные. В руках палки с костяными и золотыми ручками, в перчатках и пенсне.
— Князья Долгоруковы,— сказал возчик.— Недалече тут у них поместье. Эвота сад. Во сад! Беседки, птицы павлины. Вот красивы, вот хороши, а орет дуром, что вот колесья наши. Это дети княжевы проехали. Толстые. Чего им? Завсегда павлинов едят. Говорят меж себя — ничего не поймешь: ‘Ля-ля-ля…’ По-нашему, знать, не умеют.
— А вот она, Ляпуниха,— сказал возчик, подъезжая к имению Комаровского.
На горе я увидел дом, какой-то чудной. С вышкой. Половина выкрашена голубой краской. Все окна в разных финтифлюшках. За домом — сад.
Переехали мелкий ручеек. ‘Вот река-то’,— подумал я.
Завернули в ворота. Двор. Сарай. Какие-то босые бабы тащат пойло. Длинные корыта. Грязь. Масса свиней.
Сбоку у крыльца лежит в раскопанной земле огромный боров с тупым рылом. Спит.
На крыльцо вышел хозяин в халате.
— Ну, вот рад, приехал. Иди… Поставьте самовар!— крикнул он, проходя кухню. — Да закусить!
В руках у помещика я увидел книгу. Мы прошли в большую комнату — зал. На полу стояли цветы в горшках. В длинных ящиках была посеяна какая-то травка. В землю вставлены градусники. Лейки, мешки с какими-то семенами. На столе разбросаны газеты, книжки, счеты, наседка с цыплятами, завешанная клетка с соловьем.
Открыта дверь в сад. Стеклянная. Из разноцветных стекол.
Хозяин хлопотал, расчищая стол. Босая девка принесла яичницу на сковородке и поставила на книгу.
— Что за безобразие!— закричал хозяин. — Сколько раз я тебе говорил, Акулина, не ставить на книгу. — Хороша здесь природа. Но, понимаешь,— тьма кромешная. Ничего с ними не поделаешь.
Притащили большой самовар. Какой-то старинный. Чайник. На нем вязанный из шерсти петух. Хозяин сбросил петуха и заварил чай.
— Жена, понимаешь, уехала, Ольга Петровна. К Николаю Угреши. Письмо получила из Киева. Богомолье одолело. А у меня дел по горло.
— Какой у тебя боров здоровый лежит у крыльца! Свиней сколько!
— Ты видал?— сказал он. — Йоркшир, понимаешь, английский. На выставке купил. Золотая медаль. Но поросят нет. Не понимаю, в чем дело. Садись, ешь яичницу. Сейчас гуся зажарят. Посмотри,— показал он мне на книгу,— свиноводство — это клад. Сорок свиней. А осенью их четыреста — понял? Свиноводство. Я надумал… Вот только поросят жду.
— Зря ждешь,— сказал я.
— То есть как — зря?— удивился он.
— Боров-то у тебя холостой.
— То есть как это?— разгорячился хозяин.
— Да как же — поросят-то нет?
— В том-то и дело,— уныло сказал он.— Я сам сомневаюсь. Он все спит, жиреет, и потом, морда у него, как у мопса,— английский, а свиньи-то у меня русские, плоскомордые. Может быть, им не нравится? Не разберешь. А кто тебе сказал, что холостой?— озабоченно спросил Комаровский.
— Мне парнишка-возчик сказал. Холостой. Все, говорит, знают.
Хозяин выбежал в коридор и крикнул на кухню:
— Позовите Илюшку.
Вошел возчик Илюшка.
— Ты почему это говоришь, что боров у меня холостой?
— Я чего… я ничего… Все говорят. Чего он?.. Жрет да спит. Толстый, чисто гора. Куда он? Жир из его топить. Свиньи-то не поросятся, ведь видать кажному.
Задумался Комаровский и сказал озабоченно:
— Ну, если так, то я судиться буду. Я им покажу, как холостого борова в завод продавать! Какое безобразие!
— Пойдем посмотрим,— предложил он в волнении.
Мы вышли на крыльцо. Здоровенный боров сладко спал на солнышке у завалинки дома. Хозяин ходил, смотрел кругом и ударил его ногой. Боров поднял морду, встал, посмотрел на хозяина и захрюкал. Потом пошел к сараю и лег у длинного корыта в лужу.
— Может, это и не боров,— сказал Илюшка.— Толст больно, нешто разберешь…
— Как — не боров, что ты болтаешь, дурак?— рассердился хозяин.
— Как хотите,— обиженно сказал Илюшка. — Мне все одно. А это свинья. Правду говорю. Хошь рассчитайте. Я за правду стою.
— Что же это такое?— говорил Комаровский, возвращаясь в столовую. — Вот соловья купил, представь: соловьиха! Не поет…
Он опять убежал на кухню. Кричал что-то. Илюшка впряг лошадь и поехал опять в Тарусу за ветеринаром.
После обеда помещик показал мне вышку дома, на полу которой была насыпана горой греча.
— Эту гречу я выкину, и ты можешь здесь писать. Смотри — вид во все стороны. Вон, вдали, эта пустошь, Неклюдиха, а дальше, вон, деревня Обираловка. Вон, вдали, церковь Хлысты.
— Как — церковь Хлысты, не может быть?— изумился я.
— Да там хлысты живут. Я был. У них Богородица — бледная такая, красивая, только в глаза не глядит. А вон, видишь вдали,— показал он в противоположное окно,— курган. Этот, брат, курган раскапывали археологи и нашли, говорят, Илью Муромца. Скелет в четыре аршина ростом. Булава в гвоздях — пять пудов. Узда от лошади, понимаешь, в серебре… Непонятно. В два аршина. Скажи, какая же лошадь должна была быть? Лошадь не нашли…
— Это вроде твоего йоркшира,— сказал я.
— Вот ты шутишь. А я расстроен ужасно. Если это свинья — какой обман! Ведь аттестат! Медали, медали,— понимаешь. Вот мой вотчим не верил в ордена. Говорил: от орденов в голове больше не станет.
Приехал ветеринар. Сначала закусывал на террасе, пил водку. Потом пошли смотреть борова. Тучный старик-ветеринар надел очки, смотрел ему зубы и долго молчал. Когда вернулись на террасу, он опять пил водку и опять молчал. Комаровский не выдержал и спросил:
— Ну, как же вы думаете, что — боров или как? Ведь медальный…
И он протянул ветеринару диплом борова.
— Боров-то, пожалуй, боров, но только жирен до несоразмерности, так что не разберешь. И стар. Поросят от него не ждите. Вот, видите ли, я тоже толстый человек и старый. Анну имею 2-й степени. А кто же про меня скажет, что я жених? Ведь все смеяться будут. Купите в Тарусе просто молодого борова без медалей. Дело поправится, к Рождеству с поросятами будете.
— Всех их надо под суд отдать,— сказал, рассердясь, Комаровский и вышел. Ветеринар уехал.
— Уходи-ка и ты,— сказал мне Комаровский,— этюды писать. Теперь к вечеру хороши весенние дали. Уходи подальше, мы здесь борова резать будем.
Я взял ящик с красками, холст и ушел далеко за ручей, в лес. И только начал писать, как услышал визг несчастного борова.
‘И угораздило же меня,— подумал я,— впутаться в эту сельскохозяйственную историю!..’
Помещик — Впервые: Возрождение. 1937. 27 марта. Печатается по газетному тексту.
К Николаю Угреши — монастырь основан в 1380 г. Дмитрием Донским неподалеку от Москвы (ныне город Дзержинский). Согласно легенде, на этом месте великому князю, который вместе с войском остановился на отдых на пути к Куликову полю, явилась икона Святителя Николая Чудотворца. Этот знак вселил в князя надежду на победу, и он воскликнул: ‘Сия вся угреша сердце мое’. С тех пор это место стало называться Угреша, а монастырь — Николо-Угрешским. Начиная с государя Михаила Федоровича сюда совершались регулярные царские выезды на богомолье (‘Угрешские походы’). В 1920 г. в здании монастыря была организована детская трудовая колония, позже преобразованная по инициативе Ф.Э. Дзержинского в трудовую коммуну. В 1925 г. монастырь полностью закрыли. В 1940 г. древнейший храм обители — Никольский собор (XVI в.) был уничтожен. В 1991 г. весь комплекс возвращен Русской Православной Церкви, в последующие годы осуществлена реставрация многих строений, возведены новые храмы.