А. В. Дружининъ
‘Полное собраніе сочиненій русскихъ авторовъ’.— Сочиненія В. Л. Пушкина и В. Д. Веневитинова. СПБ. 1855.
‘Полное собрание сочинений русских авторов’.- Сочинения В. Л. Пушкина и В. Д. Веневитинова, Дружинин Александр Васильевич, Год: 1855
Время на прочтение: 20 минут(ы)
Собраніе сочиненій А. В. Дружинина. Том седьмой.
С-Пб, Въ типографіи Императорской Академии Наукъ, 1865
Всякій разъ, когда намъ случается, бывая въ Москв, здить по живописнымъ московскимъ улицамъ, глазъ нашъ съ особенною любовью останавливается на старыхъ, обширныхъ, просторныхъ, барскихъ строеніяхъ, въ которыхъ когда-то кипла московская жизнь прежняго времени, жизнь памятная многимъ, много разъ разсказываемая въ стихахъ и проз, схваченная Грибодовымъ съ сатирической точки зрнія, жизнь, конечно, имвшая много смшныхъ сторонъ, но исполненная и нкоторой поэзіи. Для насъ, по крайней мр, такъ много слышавшихъ о жизни московскаго общества въ первое двадцатипятилтіе нашего вка, помыслы о ней имютъ нчто свтлое, успокоительное, завлекательное. Эти древніе дома съ фронтонами, колоннами, эти зданія съ бельведерами и длинными боковыми флигелями, эти обширные пріюты стараго гостепріимства и старой здоровой гастрономіи — милы до крайности. Намъ жаль видть ихъ въ рукахъ спекуляторовъ и прижимистыхъ торговцовъ, намъ грустно думать, что эти добрые московскіе палаццо покинуты своими обладателями, отданы въ наймы клубамъ и содержателямъ пансіоновъ, не украшены старыми гербами старыхъ фамилій, не оживлены многочисленною прислугою и даже не будятъ въ большинств проходящихъ никакого живого воспоминанія. Намъ жаль этихъ барскихъ почтенныхъ домовъ съ такими тнистыми садами, съ такими большими залами, съ такими просторными столовыми! Новые дома ихъ бывшихъ владтелей, дома сооруженные на общій столичный манеръ, съ чугунными лстницами и небольшими теплыми комнатами, въ которыхъ наставлено столько произведеній Гамбса — Бенвенуто Челлини нашего прозаическаго времени, вовсе намъ не нравятся, если они стоятъ рядомъ съ старыми зданіями, сейчасъ нами описанными. Вс наши симпатіи на сторон старыхъ московскихъ зданій, и на новые отели въ новомъ вкус мы глядимъ также косо, какъ глядлъ Пушкинъ на каменный многоэтажный домъ, дерзко занявшій мсто столь любимаго имъ домика въ Коломн! Да, что бы ни говорили острословы, съ давнихъ поръ вмняющіе себ въ непремнную обязанность трунить надъ Москвою, Москва стараго времени имла свой любопытный періодъ, совершенно способный вдохновить нашихъ будущихъ Вальтеръ-Скоттовъ. Въ этой красивой, спокойной столиц, раскинутой по такимъ живописнымъ холмамъ, равно удаленной отъ глуши и отъ безмрно-хлопотливаго Петербурга, изукрашенной свжими садами и опоясанной такими изящными бульварами, было много просторныхъ барскихъ домовъ, и въ домахъ этихъ жили люди, умвшіе веселиться. Русскій человкъ любитъ прерывать свою дятельность днями спасительнаго, полнаго отдыха, а для огромнаго количества нашихъ согражданъ, для отцовъ и ддовъ нашихъ, радушная Москва именно была мстомъ такихъ отдыховъ. Въ старой Москв стекались люди самого разнообразнаго свойства и еще разнообразнйшихъ направленій, стекались не для длъ, не для подражанія, не для того, чтобы удивлять другъ-друга, но съ единственною цлью отдохнуть и повеселиться, поглядть на людей, дать людямъ на себя насмотрться, приготовиться къ будущимъ трудамъ или навсегда успокоиться отъ прежнихъ, боле или мене полезныхъ трудовъ. Подобно тому какъ на европейскихъ минеральныхъ водахъ вся публика знакомится въ одинъ часъ и на весь сезонъ уже представляетъ одно сплошное общество,— точно также въ старой Москв все сколько нибудь благообразное, воспитанное и имющее охоту вызжать, составляло одинъ постоянный кругъ почти-что безъ дленія на кружки и разряды. Человкъ съ глазами на своемъ мст и имющій фракъ на плечахъ, проживши въ Москв годъ, считалъ за порочное дло не знать всей Москвы, вся же Москва его давно знала и извлекала изъ него все, что могъ дать ей новый человкъ, имющій на плечахъ фракъ пристойнаго покроя. Если московскіе старожилы, да и наши отцы, не увлекаются въ своихъ разсказахъ чувствами понятнаго умиленія къ прошлому, то, основываясь на ихъ словахъ, мы можемъ сказать, что въ старой Москв наука жизни была развита блистательно. Ни фатовъ, ни горделивыхъ нахаловъ, ни тщеславныхъ злоязычниковъ не было въ город, ихъ не потерпла бы Татьяна Юрьевна и княгиня Марья Алексевна — зато и отдадимъ должную честь Татьян Юрьевн и княгин Марь Алексевн! Роскошь, этотъ ядовитый червь, гложущій большіе города, расторгающій связи семействъ, сокращающій жизнь нашу — этой роскоши почти не существовало въ город, не взирая на почтенные палаццо, о которыхъ мы сейчасъ говорили, не взирая на кареты шестерикомъ, не взирая на обиліе двухаршинныхъ стерлядей. Пока англійскій клубъ не избаловалъ гастрономовъ и не нанесъ страшнаго удара семейной жизни, потребности самыхъ богатыхъ Москвичей поражали своей разумностью, той разумностью, безъ которой самое теплое гостепріимство приметъ колоритъ болзненно-тщеславный. Московскіе богачи, каждый день дававшіе обды на сотню человкъ, кормили своихъ гостей простыми кушаньями и сами не знали кухонныхъ ухищреній, приносящихъ съ собой раззореніе. Изъ Москвы прибылъ къ намъ тотъ афоризмъ, безъ котораго, по нашему мннію, не существуетъ истинной гастрономіи: человкъ долженъ видть, что онъ стъ: всякая хитрая приправа кушанью можетъ только возбудить неудовольствіе гостя и навести подозрніе на хозяйскаго повара. Почти такимъ же взглядомъ руководились распорядители и учредители общественныхъ увеселеній. Огромная зала дворянскаго собранія, въ наше время никогда не наполняющаяся вполовину,— въ старые годы бывала полна по два раза въ недлю, полна веселящейся публики, и публика танцовала въ ней до упаду, какъ на дружескомъ семейномъ вечер. Какимъ дивнымъ путемъ директоры могли такъ часто наполнять свои залы? Система ихъ была весьма проста: они изгнали роскошь, не требовали роскоши отъ. гостей, убждали дамъ одваться какъ можно проще и такимъ образомъ сдлали собраніе доступнымъ для всего хорошаго общества. Еслибъ красавицамъ старой Москвы сказали, что лтъ черезъ тридцать-пять наступитъ время, когда каждый выздъ семейства на балъ будетъ обходиться въ тысячу рублей, и когда самыя богатыя плясуны станутъ сидть дома, не имя возможности бросать столько денегъ на одинъ вечеръ,— красавицы старой Москвы или подняли бы на смхъ прорицателя, или восплакали бы о своихъ дтяхъ! Рядомъ съ такой увренностью въ дл увеселенія шла изобртательность, свойственная только людямъ образованнымъ, хорошимъ и дружнымъ между собою. Разспросите какихъ нибудь старушекъ о томъ, каковы были концерты московскаго собранія, маскарады, ужины, баснословные по дешевизн и наконецъ знаменитые утренніе балы, утренніе балы, на которыхъ должно было блистать красотой и свжестью лица, никакъ не кружевами и не брилліантами. Боже! какой трепетъ и какое волненіе возбуждали эти утренніе балы, срочный экзаменъ для красавицъ, экзаменъ, отъ котораго отдлываться было нельзя, подъ страхомъ прослыть за старуху, употребляющую румяна! Такова была зимняя жизнь прежней Москвы, и лтняя ея жизнь имла тоже свою прелесть. О маленькихъ дачахъ, съ ихъ крашеной мизерностью и тснотою, такъ располагающей къ уличной жизни,— никто не имлъ понятія — на лто Москвичи или разъзжались по своимъ имніямъ, или проживая въ город, въ своихъ собственныхъ садикахъ, во всякой свободный часъ посщали то или другое изъ барскихъ имній, постоянно открытыхъ всякому званому и незваному. Мудрено ли, что жизнь подобнаго рода находитъ себ до сихъ поръ восторженныхъ поклонниковъ между нашими отцами и тетушками? Мудрено ли, что и мы сами, наслушавшись ихъ разсказовъ о нашей старой Москв, merry old Moscow, не можемъ видть стараго, запущеннаго барскаго дома на какой-либо московской улиц,— не можемъ видть такого дома и не призадуматься о всемъ томъ, чему такой домъ, нын заброшенный или проданный,— былъ когда-то свидтелемъ!
Читатель, очень хороню знающій, что въ начал предлагаемой ему статьи выставлены имена двухъ поэтовъ нашихъ, В. Пушкина и Веневитинова, можетъ быть, стуетъ на наши разглагольствованія о московской жизни и думаетъ при этомъ, ‘да какое же отношеніе можетъ быть между этой жизнью и рецензіею, которой я дожидаюсь? Но мы смемъ надяться, что половина нашего дла сдлана. Впечатлніе, произведенное на насъ полнымъ собраніемъ стихотвореній Василія Львовича Пушкина, какъ нельзя боле сходствуетъ съ впечатлніемъ при вид старыхъ, почтенныхъ московскихъ домовъ, о которыхъ мы говорили недавно. Въ этихъ домахъ когда-то жили добрые, счастливые, умные люди,— умвшіе веселиться, въ этомъ поэт жилъ духъ веселаго, образованнаго человка, хорошо понимавшаго науку жизни. О цломъ занимательномъ період московской жизни говорятъ намъ барскіе дома Москвы,— объ этомъ самомъ період напоминало намъ дарованіе В. Л. Пушкина, одного изъ образованнйшихъ москвичей стараго времени. Съ этой точки зрнія труды Василья Львовича, слабые въ безусловномъ смысл, имютъ нкоторое относительное достоинство. Въ нихъ сказывается намъ почтенный эпикуреецъ стараго поколнія, человкъ воспитанный и сочувствующій словесности, взросшій на Вольтер и Гораці, родственникъ и соименникъ великаго пвца нашего, сверстникъ и другъ такихъ людей какъ Карамзинъ, Жуковскій, Дмитріевъ, князь Вяземскій и A. И. Тургеневъ.
Василій Львовичъ считался украшеніемъ стараго московскаго общества, и хотя по связямъ своимъ не разъ посщалъ любимую свою резиденцію, но Москва, по его собственному выраженію, была для него всегдашнымъ пріютомъ отъ бурь житейскихъ. Спокойная, разнообразная, нсколько лнивая жизнь старой нашей столицы, какъ нельзя лучше подходила къ понятіямъ и средствамъ поэта, стоявшаго на рубеж двухъ литературныхъ поколній, и этимъ самымъ отчасти обреченнаго на скромную дятельность. Не смотря на сатирическое направленіе нкоторыхъ произведеній В. Л. Пушкина, не взирая на его роль въ арзамасскомъ литературномъ обществ, не смотря на ‘Грозный Вотъ’ (прозваніе Василья Львовича, сохраненное въ посланіи его племянника), намъ кажется, что дядюшка Александра Сергича, большой скептикъ по природ, глядлъ на каждое ‘піитическое упражненіе’, какъ на умственную гимнастику’ какъ на игру, честную, полезную игру и ничего боле. ‘О радость, о восторгъ! и я… и я — піитъ!’ возгласилъ онъ въ одномъ изъ своихъ стихотвореній, читанномъ на вечер у Хераскова, но едва-ли восторженное восклицаніе, здсь приведенное, не было сказано для одной красоты слога, въ угодность пвцу ‘Россіады’, всегда считавшему свтскаго Василья Львовича за втрогона, пренебрегающаго прямымъ путемъ къ вершин росскаго Пинда. М. А. Дмитріевъ, въ своихъ любопытныхъ замткахъ о литератур стараго времени, сообщаетъ намъ исторійку, основываясь на которой, мы и произносимъ свое сужденіе. Одинъ разъ В. Л. Пушкинъ явился къ высокопарному автору ‘Кадма и Гармоніи’ съ небольшимъ сверткомъ стиховъ, собираясь прочесть ихъ суровому старцу. Херасковъ, вн своего собственнаго признанія не признававшій никакихъ другихъ піитическихъ направленій, быль убжденъ, что дло идетъ о какой-либо трагедіи, поэм, од и такъ дале. Пушкинъ развернулъ свертокъ, и вдругъ уши маститаго ветерана поразились слдующими звуками:
Чмъ я начну теперь? Я вижу, что — баранъ
Нейдетъ тутъ ни къ чему, гд рима — барабанъ,
Извстно вамъ, друзья, что галка не — фазанъ,
И что въ поэтахъ я казакъ, а не — гетманъ,
Но васъ душой люблю и это не — обманъ:
Разсмйтесь — я счастливъ. Послушайте — Арманъ
Былъ добрый человкъ. Что наша жизнь? — романъ,
Онъ часто говорилъ. Что наша смерть? — туманъ.
A лучше что всего? биф-штексъ и — лабарданъ.
И если жъ я умру, пусть трупъ мой хищный — вранъ,
Какъ хочетъ, такъ и стъ, смерть, грозный — великанъ,
Уноситъ все съ собой. И дубъ, о — маяранъ,
И червь и человкъ въ рукахъ ея — воланъ:
Поймаетъ вмигъ она, и спрячетъ въ свой — карманъ,
Оттуда не уйдешь ни въ Лондонъ, ни въ — Миланъ.
Арманъ мой справедливъ: смерть лютый — зврь-кабанъ,
Гіенна, леопардъ, могила не — диванъ:
Когда подумаю, что лзть мн въ — чемоданъ,
Что тамъ исчезнетъ все и голова и — станъ,
Поморщусь и вздрогну. Я въ — Музулипатанъ
Согласенъ хоть сейчасъ, пройду — лдіанъ,
Но пусть я буду живъ! Пусть жизни — караванъ
Въ дорог будетъ ввкъ. Французъ и — молдаванъ
Твердятъ, что смерти путь и трудегъ и — пещанъ,
A въ жизни мило все, крапива и — тюльпанъ.
Живу, люблю, горю, Амуровъ мн — капканъ
Не страшенъ никогда. Уродливый — Вулканъ
И Марсъ, и Аполлонъ, Добрыня и — Полканъ
Амура чтили вс. Стамедъ и — тарлатанъ —
Прекрасно все на той, которой онъ — колчанъ
И стрлы далъ свои. Амуръ — Левіаань —
Въ романахъ говоритъ извстный — де-Трессанъ.
Амуръ богъ радостей, гласитъ вамъ — Унцельманъ:
Прекрасной врю я. И грекъ и — музульманъ
Готовы въ рот быть, Эротъ гд — капитанъ,
Захочетъ сильный богъ, красавецъ и — губанъ —
Пойду съ Темирой я въ огонь о въ — океанъ.
При первыхъ стихахъ Херасковъ съ недоумніемъ приподнялъ голову — а вслдъ затмъ разсердился на молодого поэта. Дло въ томъ, что стихи Василья Львовича были написаны на заданныя сумазбродныя римы, нарочно выбранныя съ трудомъ, для усиленія трудности въ задач. Задача, какъ всякій самъ можетъ поврить, была выполнена прекрасно, и нтъ сомннія, что вс jeux d’esprit Василья Львовича, еслибъ ихъ собрать въ одну книжку, составили бы сборникъ весьма характеристическій.
Между этими jeux d’esprit, иногда принимавшими большіе размры и очень часто отдлываемыми съ великимъ тщаніемъ, необходимо надо упомянуть о поэм, на которую не разъ ссылается А. С. Пушкинъ, въ V глав ‘Онгина’ и въ своихъ мелкихъ замткахъ. Это шуточное произведеніе, содержащее въ себ разсказъ о томъ, какъ одинъ буйный и промотавшійся пріятель увлекъ автора въ собраніе гулякъ, неспособныхъ провести вечера не подравшись, знакомо всему свту и содержитъ въ себ признаки таланта истиннаго, а фигура Буйнова, растрепаннаго господина, въ пуху, съ картуз съ козырькомъ, подтибрившаго рысаковъ у Пахома и мечтавшаго о томъ какъ бы лихо прокатиться по городу и подставить фонари своему ближнему — стоитъ передъ читателемъ какъ живая. Впечатлніе, оставленное въ насъ нкоторыми мастерскими подробностями всего разсказа, было такъ замчательно, что въ первый разъ увидавъ полное собраніе стиховъ В. Л. мы долго искали въ нихъ какихъ нибудь картинъ московскаго быта, набросанныхъ знакомой размашистой кистью,— но ожиданія наши были напрасны — поэтъ или не сознавалъ самъ своего дара или не умлъ извлечь изъ него полное для искусства примненіе. Жаль, истинно жаль, что между тысячами слушателей, толпившихся вокругъ Василья Львовича и съ хохотомъ внимавшихъ разсказу про Буянова, не нашлось ни одного строгаго цнителя, который сказалъ бы даровитому шутнику: ‘въ теб кроется талантъ оригинальный, талантъ истинный, талантъ, котораго не слдуетъ тратить на шалости. Произведеніе твое исполнено мткихъ выраженій, живыхъ стиховъ, картинъ, достойныхъ фламандскаго живописца, юмора, которому надобенъ лишь просторъ и достойная тема. Будь же самимъ собою, пока еще время. Брось стихотворныя шалости, оставь шутки и подражанія Дмитріеву, будь самимъ собою и знакомь насъ съ русскою жизнью, безъ прикрасъ и риторическихъ умствованій!’ Еслибъ у Василья Львовича нашелся подобный совтникъ, и еслибъ совты подобнаго рода затронули его за живое,— мы имли бъ однимъ оригинальнымъ поэтомъ больше, и имя Василія Пушкина не казалось бы ничтожнымъ письмомъ, даже еслибъ его сказать тотчасъ посл имени Пушкина — Александра.
Посл всего сказаннаго нами, понятно будетъ читателю, много ли пользы и наслажденія получитъ онъ, пробгая полное собраніе сочиненій В. Л. Пушкина. Для человка, знакомаго съ старой Москвою и прежнимъ литературнымъ кругомъ — многія темныя мста покажутся ясными и стало быть книга отъ того выиграетъ. Для наблюдателя, имвшаго случай слыхать разсказы о литературномъ період времени Василья Львовича, чтеніе его стихотвореній не будетъ лишнимъ дломъ. Но для любителей истинной поэзіи, даже для поклонниковъ легкаго чтенія — едва ли разбираемый нами поэтъ въ силахъ дать что-либо пріятное. Дарованіе его слишкомъ неопредленно, и самъ онъ не вритъ въ свое дарованіе. Литература, какъ мы уже замтили одинъ разъ, для Василія Львовича была умственною гимнастикою, никакъ не дломъ всей жизни, не любимымъ трудомъ, не ежечасною борьбою въ пользу своего таланта. Воспитанный на французскомъ язык, французскомъ ум и французскихъ поэтахъ, Пушкинъ старшій съумлъ остаться русскимъ по сердцу,— но его міросозерцаніе, его жизнь, его умъ, его капризы, наслажденія, предразсудки — все это было Французскимъ. Въ Херасков чтилъ онъ уваженіе къ псевдоклассицизму, въ Шишков и парнасскихъ славянахъ ненавидлъ онъ поползновеніе вражды съ заране принятыми авторитетами. Умъ, или врне остроуміе, были божествами для Василія Львовича, разрядъ головной поэзіи былъ для него любимымъ разрядомъ, къ романтизму онъ не питалъ никакого сочувствія, къ блистательнымъ начинаніямъ своего великаго племянника онъ оставался холоденъ и даже полувраждебенъ, какъ говорятъ нкоторые. Такимъ образомъ воспитаніе и предразсудки пвца Буянова шли совершенно наперекоръ всему тому, что въ немъ таилось хорошаго, какъ въ литератор. В. Пушкинъ умлъ писать живымъ, мткимъ, чисто разговорнымъ языкомъ, но даръ этотъ употреблялъ только изрдка, въ басняхъ, на всякомъ шагу не довряя себ и думая — не зашелъ ли онъ слишкомъ далеко, не вдался ли онъ въ низость и тривіальность языка? Мастерски изображая типическія лица въ своихъ шуточныхъ (и стало быть ненапечатанныхъ произведеніяхъ), онъ избгалъ всякой картинности въ стихотвореніяхъ, назначавшихся къ печати и даже смялся надъ картинностью манеры въ молодыхъ поэтахъ. Зная нкоторыя черты русскаго быта и даже умя передавать нашу народную рчь, Василій Львовичъ считалъ, что подражаніе Горацію или мадригалъ Хло во сто-кратъ выше всякой картины изъ русскаго быта. Подобно тому какъ самыя хорошенькія маркизы стараго версальскаго двора считали неловкимъ вызжать въ гости ненарумянившись,— такъ и нашъ авторъ считалъ неприличнымъ пускаться въ печать, не запасшись игривостью, шутливостью, остроуміемъ словъ, ловкими сближеніями въ конц каждой пьески. Намъ кажется, что всякій разъ, когда фантазіи Василія Львовича представлялась мысль простая и мткая, выраженіе или народное или очень картинное, онъ говорилъ себ усмхаясь — это годится для ‘Опаснаго Сосда’, но никакъ для серіознаго произведенія. Нашъ поэтъ былъ слишкомъ уменъ для того, чтобъ говорить высокопарнымъ слогомъ и возноситься къ райскимъ кринамъ, когда-то росшимъ въ изобиліи на высотахъ росскаго Пинда, но убгая отъ трескучаго фразерства, онъ не могъ спастись отъ другой Харибды старыхъ нашихъ литераторовъ,— то есть отъ той фальшивой, сладенькой простоты или полупростоты, жрецами которой были Богдановичъ и отчасти Дмитріевъ. Оттого все собраніе стихотвореній, нами разбираемыхъ, читается не легко, и по прочтеніи оставляетъ довольно приторное впечатлніе, даже своимъ подражаніямъ Горацію нашъ поэтъ придаетъ нчто изнженное, многословное. Лучшими вещицами Василія Львовича намъ кажутся нкоторыя изъ его басенъ, писанныхъ на извстныя приключенія и споры, волновавшіе литературу и свтскій кружокъ того времени.
Но пора кончить съ Васильемъ Львовичемъ Пушкинымъ,— насъ ждетъ другой представитель прежняго московскаго общества, юноша много общавшій для искусства и угасшій безвременно, оставивъ посл себя лишь одни замчательныя начинанія. Отрывки его юношескихъ опытовъ помщены въ одной книг съ сочиненіями В. Л. Пушкина, по этимъ слабымъ отрывкамъ мы должны судить человка, выказывавшаго вс залоги первоклассныхъ писателей. Мы говоримъ о Веневитинов, котораго принято оплакивать какъ юнаго угасшаго поэта, тогда какъ намъ кажется, что наша словесность лишилась въ Веневитинов не поэта съ большими надеждами,— а критика и литературнаго двигателя, изъ тхъ многостороннихъ дятелей, которые для насъ можетъ быть еще нужнй чмъ поэты.
Не знаемъ откуда издатели Смирдинскаго изданія русскихъ авторовъ почерпаютъ краткія біографическія свднія объ этихъ авторахъ, свднія иногда прилагаемыя въ начал, иногда въ середин книжекъ (часто впрочемъ ихъ и вовсе не прилагается),— но во всякомъ случа поражающія чрезвычайной бдностью содержанія. Намъ кажется, что издатели, скупясь заказывать біографическія замтки о поэтахъ и прозаикахъ, входящихъ въ составъ ихъ предпріятія, даромъ берутъ матеріалъ изъ газетныхъ некрологовъ, изъ статей, набросанныхъ давно и уже устарвшихъ, но, соблюдая такимъ образомъ мизерную выгоду, они подвергаются самому справедливому, заслуженному нареканію со стороны читателя. Такъ и къ сочиненіямъ Веневитинова приложено странички четыре о жизни и трудахъ молодого писателя, четыре странички, какъ кажется, написанныя однимъ изъ друзей покойнаго, и украшавшія въ 1827 году изданіе его стихотвореній. Подумайте объ этомъ — къ писателю, изданному въ 1855 году, когда исторія отечественной словесности такъ разработана, приложенъ біографическій очеркъ, составленный въ 1827 году, за двадцать восемь лтъ до нашего времени! Нтъ спора, что крошечный очеркъ, о которомъ здсь говорится, составленъ грамотно, написанъ съ теплотой и не безъ пониманія дла, но все-таки ему двадцать восемь лтъ, и сужденія, въ немъ излагаемыя, не совсмъ ладятъ съ нашими теперешними литературными понятіями. Съ 1827 по 1855 годъ наша критика сдлала же какіе нибудь успхи, мы выучились же сколько нибудь разборчивости, и уважая голосъ современниковъ Веневитинова, можемъ же взглянуть на молодого поэта съ нашей собственной точки зрнія! Не находимъ достаточно словъ, чтобъ достойно упрекнуть издателей за такое непростительное, нерадивое, обидное для литературы и публики невниманіе. Длая экономію на грошахъ, всегда потеряешь рубли, и намъ грустно сообщить, что изданіе ‘Полнаго Собранія Сочиненій Русскихъ Авторовъ’, начавшееся съ успхомъ, каждый годъ теряетъ во мнніи покупщиковъ, благодаря промахамъ издателей. Нтъ, и тысячу разъ нтъ! такъ не издаютъ людей, которымъ вся грамотная Россія одолжена такъ много, такъ не позволяется обращаться съ поэтами, имена которыхъ, всякій нашъ соотечественникъ благоговйно произноситъ! Во имя приличія, во имя всей нашей словесности, произносимъ ршительное и рзкое слово по поводу небрежныхъ книгопродавческихъ спекуляцій. Такъ не длаютъ прочныхъ длъ, такъ не создаютъ дльныхъ предпріятій, такъ не издаютъ первыхъ русскихъ писателей. Если хотите пріобртать рубль на рубль и работать спустя рукава — издавайте Поль-де-Кока и Александра Дюма, но не подступайтесь ни къ Карамзину, ни къ Батюшкову, ни къ Державину! Пора однако кончить со всмъ этимъ и вернуться къ Веневитинову.
Такъ какъ В. Л. Пушкинъ былъ представителемъ стараго поколнія старой Москвы, поколнія выросшаго на французскомъ воспитаніи и мирно окончившаго свою дятельность посреди тихаго дилетантизма въ дл благъ житейскихъ,— В. Д. Веневитиновъ былъ представителемъ поколнія боле юнаго, боле серьознаго, боле страстнаго по натур и боле развитаго воспитаніемъ. Веневитиновъ родился въ Москв, 14 сентября 1805 года, въ настоящее время ему было бы пятьдесятъ лтъ и онъ жилъ бы между нами, еслибъ неисповдимыя пути Провиднія пощадили его жизнь, такъ обильную надеждами. Много отличныхъ писателей, много храбрыхъ вождей, много государственныхъ дятелей дано Россіи поколніемъ, къ которому принадлежалъ Веневитиновъ, молодой человкъ, отмченный печатью таланта первокласснаго. Не въ стихотвореніяхъ юноши надо искать слдовъ этой печати, но въ его воспитаніи, въ его блестящей умственной дятельности, въ его свтломъ взгляд на искусство, въ его широкомъ развитіи, правильномъ и послдовательномъ, не взирая на всю свою широту. Вотъ что говоритъ о молодомъ писател его біографъ: ‘Веневитиновъ обучался дома. Рано обнаружились въ немъ необыкновенныя способности къ живописи и музык, но занятія важнйшія не позволили ему предаться имъ совершенно. Прилежно изучивъ многіе древніе и новйшіе языки, онъ съ жадностью перечитывалъ творенія классиковъ, и въ свободные часы переводилъ отрывки, особенно его поражавшіе. Чтеніе критическихъ книгъ было также съ раннихъ лтъ однимъ изъ любимыхъ его занятій. Почувствовавъ со временемъ всю бдность сужденій, основанныхъ на однихъ частныхъ наблюденіяхъ, онъ ревностно сталъ изучать критиковъ нмецкихъ и съ жаромъ принялся за философію. Съ тхъ поръ предметомъ его размышленій было его собственное, внутреннее чувство. Поврять, разпознавать его, было главнымъ занятіемъ его разсудка. Отъ того, не смотря на веселость, даже на самозабвеніе, съ которымъ онъ часто предавался минутному расположенію духа, характеръ его былъ совершенно меланхолическій, отъ того и въ произведеніяхъ его господствуетъ боле чувство, нежели фантазія. Желаніе служить отечеству не только словомъ, но и дломъ, заставило его переселиться въ Петербургъ и опредлиться въ министерство иностранныхъ длъ, гд онъ занимался службою со всею ревностью юности. Но здоровье его было уже разстроено, и 15 марта 1827 года онъ скончался отъ нервной горячки’. Вотъ почти все что говоритъ о Веневитинов одинъ изъ преданнйшихъ друзей покойнаго, — чтобъ ближе понять, какую утрату мы вс понесли въ молодомъ писател, надо будетъ остановиться надъ сочиненіями, оставшимися посл его смерти.
Малое число стихотвореній юнаго поэта, дошедшее до насъ, отличается достоинствами скоре относительными нежели безусловными. На перекоръ всмъ начинающимъ стихотворцамъ, Веневитиновъ не строитъ себ литературныхъ кумировъ, не увлекается подражательностью, не идетъ ни за старой риторической школою, ни за туманными теоріями современныхъ ему романтиковъ. Не имя возможности, по причин своей великой молодости, имть своего собственнаго поэтическаго фонда, онъ пренебрегаетъ заимствовать, у другихъ и хладнокровно ждетъ своего часа. Если бы Веневитиновъ жилъ ране Жуковскаго и Пушкина, гладкость, свжесть, сжатость его стиха послужила бы образцомъ и укоромъ для поэтовъ стараго покроя. Его нельзя упрекнуть въ стремленіи къ сладенькой и условной полупростот, гладкій стихъ юноши не напоминаетъ ‘стиха безъ мысли въ псн модной’,— напротивъ того, стихъ Веневитинова ровенъ и силенъ отъ присутствія мысли, отъ полнаго пренебреженія писателя къ общимъ мстамъ, при помощи которыхъ такъ легко говорить стихами. Возьмемъ напримръ небольшое стихотвореніе ‘жизнь’, въ которомъ до сихъ поръ не отыскать ни одной устарлой фразы, ни одного выраженія, противнаго языку настоящей поэзіи.
Сначала жизнь плняетъ насъ:
Въ ней все тепло, все сердце гретъ
И, какъ заманчивый разсказъ.
Нашъ умъ причудливый лелетъ.
Кой-что страшитъ издалека,—
Но въ этомъ страх наслажденье:
Онъ веселитъ воображенье,
Какъ о волшебномъ приключень
Ночная повсть старика.
Но кончится обманъ игривой —
Мы привыкаемъ къ чудесамъ,
Потомъ — на все глядимъ лниво,
Потомъ.’ — и жизнь постыла намъ.
Ея загадка и завязка
Уже длинна, стара, скучна,
Какъ пересказанная сказка
Усталому предъ часомъ сна.
Смю можемъ сказать, что подъ выписаннымъ стихотвореніемъ самъ Пушкинъ не постыдился бы подписать свое имя всми буквами. И однако, не взирая на его несомннное достоинство, мы скоре видимъ въ немъ трудъ сильнаго мыслителя, умнаго литератора, нежели поэта по призванью. Въ томъ, что тонко развитая натура Веневитинова была понятлива въ поэзіи, въ томъ, что она была роскошно одарена и способна на всякій трудъ, для насъ нтъ никакого сомннья. Но этого еще мало для того, чтобъ признать Веневитинова поэтомъ. Изъ него могъ выйдти отличный поэтъ, какъ можетъ выйдти отличный поэтъ изъ каждаго 22-хъ-лтняго юноши, блистательно образованнаго, любящаго и понимающаго поэзію. Продолжая заниматься стихами, Веневитиновъ могъ написать длинную поэму, книжечку изящныхъ стихотвореній, но одно время могло ршить, готовился ли въ немъ поэтъ оригинальный, сильный, понятный для Россіи и понимающій поэзію Руси. По складу ума своего, молодой человкъ былъ далекъ отъ подражательности, отъ способности птъ съ чужого голоса, но можетъ быть по складу же своего ума онъ былъ удаленъ и отъ чистой оригинальности въ области поэзіи. Можетъ быть рано развитая способность анализа опередила его творческія способности, можетъ быть его собственная личность еще не имла времени характеристически обрисоваться, во всякомъ случа Веневитиновъ, какъ поэтъ, не является намъ въ какомъ нибудь, опредленномъ, ему собственно принадлежащемъ вид. Въ лучшихъ своихъ стихотвореніяхъ онъ является намъ не страстнымъ юношей, не живымъ человкомъ, исполненнымъ достоинства и слабостей, но мыслителемъ почти идеальнымъ, отршеннымъ отъ дйствительности. Потому въ лучшихъ стихотвореніяхъ Веневитинова мы еще не имемъ права искать отвта на вопросъ, чмъ сдлался бы этотъ даровитый юноша въ зрлые года своей жизни. Попытаемся теперь разсмотрть прозу Веневитинова, эти disjectae membrae poetae, эти замчательные отрывки, писанные замчательнымъ языкомъ и несомннно показывающіе юношу замчательнаго. Намъ кажется, что проза нашего автора даетъ намъ отвтъ, котораго мы тщетно допытывались отъ его поэзіи.
Прозаическія сочиненія Веневитинова начинаются ‘Письмомъ къ графин N N о Философіи’, первымъ письмомъ изъ ряда писемъ, по всей вроятности неконченныхъ молодымъ авторомъ. Но уже перваго письма достаточно, какъ для того, чтобъ показать точку зрнія, съ которой нашъ писатель глядлъ на науку. такъ и для удостовренія читателя въ драгоцнной способности Веневитинова популяризировать идеи самыя отвлеченныя. На первыхъ страницахъ своего посланія онъ говоритъ: ‘когда письма мои покажутся вамъ темными, разорвите ихъ тотчасъ-же’,— такъ велика увренность Веневитинова, такъ горяча его любовь къ начатому длу. И надо признаться — дло начато превосходно, слогъ письма поражаетъ простотою и прелестью, вс положенія, выходя изъ души, проникнутой живымъ сознаніемъ, не только ясны какъ-день, но и высказаны привлекательно. Прозу Веневитинова можно только сравнить съ тми лучшими страницами Карамзинской прозы, въ которыхъ незабвенный сочинитель ‘Писемъ Русскаго Путешественника’, сдлавшій такъ много для просвщенія своихъ читателей, передаетъ имъ свои выводы о Шекспир, французской трагедіи или свой бесды съ поэтами и мыслителями Германіи. Страстно любя науку и желая сообщить другимъ людямъ плоды своихъ познаній, Веневитиновъ имстъ все нужное для бесды съ массой читателей: его живое слово увлекаетъ и заставляетъ думать, а молодость самого автора придаетъ его поученіямъ, что-то горячее, свтлое, напоминающее изустную бесду немногихъ людей съ убжденіями въ жизни. Обративши вниманіе на другую, весьма замчательную статью нашего автора ‘Нсколько мыслей въ планъ журнала’, мы еще боле утверждаемся въ нашихъ понятіяхъ о прозаик-Веневитинов. Но письму о Философіи мы признали за нимъ способность къ увлекательному изложенію чужихъ идей,— теперь намъ открываются эстетическія воззрнія самого писателя на словесность его родины. Намъ было ясно, что Веневитиновъ владетъ отличнымъ органомъ, посмотримъ теперь, на какой предметъ думаетъ онъ употребить этотъ органъ — поле для наблюденій нашихъ оказывается очень широкимъ, ибо въ стать своей, толкуя о направленій какого-то замышляемаго имъ періодическаго изданія, Веневитиновъ, по обязанности своей, касается самыхъ тонкихъ и самыхъ глубокихъ вопросовъ какъ русской журналистики, такъ и всей русской словесности.
Посл первыхъ разсужденій о просвщеніи и самопознаніи народномъ, составляющихъ исходную точку всего проекта, молодой писатель ясно высказываетъ намъ ту мысль, что благодаря подражательному характеру современной ему русской литературы, наше положеніе въ литературномъ мір есть положеніе отрицательное, неясное и странное. Безпечная толпа русскихъ литераторовъ, мало воспитанная въ эстетическомъ отношеніи, по видимому не подозрваетъ того, что для всякой словесности необходимы здравая критика, выводы литературнаго самосознанія, незыблемыя истины, изъ которыхъ бы истекало разумное творчество дятелей. ‘Мы, русскіе, говоритъ Веневитиновъ, получили форму литературы прежде самой ея существенности. Все наше просвщеніе мы получили извн, оттого и произошло наше чувство подражательности, которое самому таланту приноситъ въ дань не удивленіе, но раболпство. У насъ прежде учебныхъ книгъ появились журналы, прежде дльныхъ переводовъ оригинальные типы. Литература стала не дломъ, а забавою. Журналы наши до сихъ поръ служатъ пищей невжеству, ибо забавляютъ насъ игрой ума и схватываютъ верхи со всхъ познаній, и не проникая въ глубину науки, только льстятъ нашей умственной лности. Противъ такихъ уклоненій литературы отъ ея здраваго пути, необходимо бороться каждому человку, уважающему родное искусство’.
Вотъ что говорилъ двадцатилтній Веневитиновъ, вотъ какъ смотрлъ онъ на современную ему критику, на современные ему журналы, поселявшіе страхъ во многихъ поэтахъ боле зрлыхъ и боле знаменитыхъ! Но пойдемъ дале въ нашемъ анализ.
‘Легче дйствовать на умъ’, говоритъ нашъ авторъ — ‘когда онъ пристрастенъ къ заблужденію, нежели когда онъ равнодушенъ къ истин. Ложныя мннія не могутъ всегда состоятся, он порождаютъ другія, такимъ образомъ вкрадывается несогласіе, и самое противорчіе ведетъ къ своего рода движенію, изъ котораго наконецъ возникаетъ истина. Давно ли сбивчивыя сужденія французовъ о философіи и искусствахъ почитались въ Россіи законами? И гд же слды ихъ? Они въ прошедшемъ, или разсяны въ немногихъ твореніяхъ, которыя съ большой упорностью стараются представить намъ прошедшее настоящимъ. Такое освобожденіе Россіи отъ условныхъ оковъ и отъ невжественной самоувренности французовъ было бы торжествомъ ея, если бы оно было дломъ сознательнаго разсудка, но къ несчастью оно не произвело значительной пользы, ибо причина нашей слабости въ литературномъ отношеніи, заключалась не столько въ образ мысли, сколько въ бездйствіи мысли. Мы отбросили французскія правила не отъ того, что могли опровергнуть ихъ какою либо положительною системою, но потому только, что не могли примнить ихъ къ произведеніямъ новйшихъ писателей, которыми наслаждаемся. Такимъ образомъ правила неврныя замнялись у насъ отсутствіемъ всякихъ правилъ… Однако изъ пагубныхъ послдствій сего недостатка нравственной дятельности, была всеобщая страсть выражаться въ стихахъ. Многочисленность стихотворцевъ есть всегда признакъ легкомыслія: самыя поэтическія эпохи исторіи всегда представляютъ намъ самое малое число поэтовъ. У насъ языкъ поэзіи превращается въ механизмъ, онъ длается орудіемъ безсилія, которое не можетъ дать себ отчета въ своихъ чувствахъ и потому чуждается опредлительнаго языка разсудка. Скажу боле: у насъ чувство нкоторымъ образомъ освобождается отъ обязанности мыслить, и прельщая легкостью безотчетнаго наслажденія, отвлекаетъ отъ высокой цли усовершенствованія…. Надлежало бы нкоторымъ образомъ охранить Россію отъ подражательности, закрыть отъ ея взоровъ вс маловажныя произшествія въ литературномъ мір, безполезно развлекающія ея вниманіе, и опираясь на твердыя начала науки мышленія, представить ей полную картину развитія ума человческаго, въ которой бы она видла свое собственное предназначеніе… Не безполезно было бы обратить вниманіе Россіи на древній міръ и его произведенія. Сіе временное устраненіе отъ настоящаго пропзведетъ врную пользу: находясь въ мір совершенно для насъ новомъ, котораго вс отношенія для насъ загадки, мы принуждены будемъ дйствовать собственнымъ умомъ для разршенія всхъ противорчій, какія намъ представятся. Такимъ образомъ мы сами сдлаемся преимущественнымъ предметомъ нашихъ изысканій… Веневитиновъ кончаетъ статью новымъ заключеніемъ о необходимости строгой эстетической критики, критики основанной на выводахъ науки, способной дать намъ должную самобытность и твердость во всхъ длахъ искусства.
Вотъ на какого рода страницахъ основываемъ мы настоящую славу Веневитинова,— вотъ какими строками показалъ намъ талантливый юноша малую часть сокровищъ, въ немъ заключавшихся. Вс эти слова, вс эти выводы, вс эти благородныя стремленія не утратили ничего и по прошествіи тридцати лтъ. Что за свтлый взглядъ, что за самостоятельность убжденій, что за любовь ко всему дльному и прекрасному! Такъ, въ Веневитинов лишились мы литератора истиннаго, рдкаго, блистательнаго. Онъ унесъ многое съ собой въ могилу. Онъ принесъ бы великую пользу родной словесности. Уступая многимъ изъ своихъ товарищей въ поэтическомъ талант, онъ головой превышалъ ихъ всхъ въ другомъ отношеніи. Въ немъ готовился руководитель словесности, критикъ съ достоинствами по видимому несовмстимыми въ одномъ человк, критикъ богатый образованіемъ, полный горячности и терпимости, одаренный поэтическимъ талантомъ, усовершенствованный жизнію въ образованнйшихъ слояхъ общества, благородный, энергическій, и непреклонный въ своихъ убжденіяхъ. Дв статейки по поводу А. С. Пушкина, помщенныя въ разбираемомъ нами ‘Собраніи’ (одна изъ нихъ написана прекраснйшимъ французскимъ языкомъ, безъ педантизма и жаргона, такъ несноснаго во французскомъ язык не-французовъ), въ высшей степени характеризуютъ критическую самостоятельность Веневитинова. Одна изъ нихъ, писанная въ 1825 году (автору не было еще тогда двадцати лтъ), возбуждена черезъ-чуръ восторженною статейкою ‘Московскаго Телеграфа’ о первой псни Евгенія Онгина. Веневитиновъ, самъ чтитель Пушкина, но чтитель разумный и нелицепріятный, былъ глубоко возмущенъ раболпными колнопреклоненіями критика, поспшившаго поставить первую пснь ‘Онгина’ на ряду съ твореніями Данта и Байрона. ‘Что бы сказалъ Пушкинъ’ — почти въ такомъ смысл говоритъ нашъ критикъ — ‘еслибъ онъ прочелъ статью, въ которой, вмсто здраваго суда, дльныхъ похвалъ и замтокъ, поэту расточаются, можетъ быть изъ корыстныхъ редакторскихъ цлей, похвалы самыя неловкія и преувеличенныя? Ошибки подобнаго рода могутъ только распространять лживыя понятія о Пушкин, да и обо всей поэзіи. Кто отказываетъ Пушкину въ превосходномъ талант, кто сомнвается въ его заслугахъ на пользу нашей словесности? Но какое отношеніе можете вы находить между Пушкинымъ и Байрономъ, какъ осмливаетесь вы ставить на одну доску первую пснь только что начатой поэмы съ произведеніями, въ которыхъ сосредоточивается стремленіе вка, и которымъ предназначено только остаться въ лтописяхъ ума человческаго. Я говорю смло о Пушкин: онъ стоитъ на такой степени, гд правда уже не колетъ глазъ. При всхъ заслугахъ пвца ‘Кавказскаго Плнника’, ‘Людмилы и Руслана’ и другихъ имъ подобныхъ произведеній, мы не видимъ въ немъ ничего такого, чтобы длало честь вку, мы не видимъ, чтобы онъ шолъ впереди своего поколнія и представлялъ намъ въ своихъ созданіяхъ нчто изумительное и міровое. Его еще нельзя равнять съ поэтами, поражающими весь свтъ звуками своего голоса’.
Переходя къ первой псни ‘Онгина’ (какъ извстно, самой слабой изо всей поэмы), Веневитиновъ вглядывается въ нее съ проницательностью до крайности рдкою въ то время, когда о Пушкин никто не говорилъ безъ колнопреклоненія или свирпства. Эта пснь ему кажется прекраснымъ цвткомъ въ русской словесности, изящнымъ началомъ чего-то многообщающаго, но ни чуть не картиной Рафаэля, какъ утверждаетъ рецензентъ ‘Телеграфа’. Народности, чисто русскаго элемента Веневитиновъ не признаетъ въ новой вещи Пушкина, ему видимо не нравятся мелочныя описанія бульваровъ, трактировъ — вс эти описанія, отъ которыхъ конечно ‘Онгинъ’ не выигрываетъ. ‘Я не знаю’, говоритъ Веневитиновъ, ‘что тутъ есть народнаго, кром именъ петербургскихъ улицъ и ресторацій. И во Франціи, и въ Англіи пробки хлопаютъ въ потолокъ, охотники здятъ въ театръ и на балы’. Разговоръ поэта съ книгопродавцемъ нравится молодому критику безусловно, а вторая глава ‘Онгина’, появившаяся посл окончанія всей статьи, побуждаетъ его къ чистосердечной замтк о томъ, что эта глава ‘несравненно превосходне первой, какъ по изобртенію, такъ и по изображенію характеровъ’.
Вотъ какого рода цнители нужны русскимъ поэтамъ и прозаикамъ, не смотря на вс ихъ достоинства. Горячо нападая на неловкихъ хвалителей Пушкина, Веневитиновъ за то поднимаетъ свой голосъ, когда по видимому вс прежніе хвалители оставили поэта, когда любимое дитя Пушкинскаго генія, ‘Борисъ Годуновъ’, не находилъ себ сочувствія въ публик, когда пришло время сказать читателю — ‘открой свои очи и привтствуй поэта, гигантскими шагами идущаго къ кругу великихъ, истинныхъ поэтовъ!’ По поводу сцены изъ ‘Годунова’, въ первый разъ помщенной въ ‘Московскомъ Встник’, Веневитиновъ говоритъ дльное и честное слово. Престарлый инокъ, кончающій свое ‘послднее сказаніе’ при свт лампады и Григорій Отрепьевъ, пробуждающійся отъ тревожнаго сновиднія, здсь оцнены по достоинству. Тихое величіе, которымъ проникнуто начало всей сцены, героическая кротость Пимена, жадное любопытство разпросовъ Григорія — все это схвачено, понято, истолковано молодымъ критикомъ. Веневитиновъ понялъ все созданіе такъ, какъ мы его теперь понимаемъ, и преклонясь передъ поэтическимъ даромъ Пушкина, привтствовалъ его уже не какъ любезнаго и талантливаго стихотворца, но какъ сильнаго мужа, устремившагося къ дорог, проложенной стопами Гете и Шекспира.
Намъ кажется, что статья, про которую мы здсь говоримъ, не была нигд напечатана. Зналъ ли о ней Пушкинъ, чувствовалъ ли нашъ поэтъ, что въ Россіи находился одинъ высокоразвитый пламенный юноша, вполн достойный цнить его произведенія? Сознавали ли сверстники его, русскіе писатели Пушкинскаго періода, что въ сред ихъ формируется человкъ, можетъ быть предназначенный, не смотря на свою молодость, быть ихъ цнителемъ, судьею, руководителемъ, совтникомъ въ часы сомннія, заступникомъ въ глазахъ втренаго читателя, человкъ исполненный сладкихъ словъ и высокихъ мыслей, критикъ честный и самостоятельный, дятель еще небывалый въ нашей словесности?
Но судьба судила иначе: двадцати-двухъ лтъ отъ роду угасъ писатель, осмлившійся разоблачать ничтожность нашей критики и слабыя стороны всей словесности. При начал дней своихъ погибъ юноша, смло ршившійся сказать строгое слово по поводу первой псни ‘Онгина’, и за сцену изъ ‘Бориса Годунова’ привтствовать въ Пушкин поэта европейскаго. Честь и миръ праху Веневитинова! вчная память юнош, въ полномъ смысл слова обильному надеждами!.
1855.