Полное собрание сочинений русских авторов. Сочинения Фонвизина... Сочинения Озерова..., Майков Валериан Николаевич, Год: 1846 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 10 минут(ы)

Майков В. Литературная критика

М., ‘Художественная литература’, 1985

ПОЛНОЕ СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ РУССКИХ АВТОРОВ.

Сочинения Фонвизина. Издание Александра Смирдина.
Санктпетербург, 1846. В тип. Второго отдел. Собств. Е. И. В. канцелярии. В 12-ю д. л. 712 стр.

ПОЛНОЕ СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ РУССКИХ АВТОРОВ.

Сочинения Озерова. Издание Александра Смирдина.
Санктпетербург, 1846. В тип. Второго отдел. Собств. Е. И. В. канцелярии. В 12-ю д. л. 452 стр.

Имя А. Ф. Смирдина должно перейти в историю русской литературы как имя единственного, после Новикова, издателя русских книг. Говоря это, мы разумеем слово издатель в том смысле, какой получило оно в Европе, а отнюдь не так, как понимают его на Руси. По господствующим у нас понятиям, издатель есть капиталист, употребляющий свои деньги на печатание чужих сочинений за неимением случая и возможности пускаться с большей выгодою в другие промышленные предприятия. Такое мнение есть сколок с действительности и результат целого легиона односторонних идей, возведенных у нас до последних степеней крайнего развития.

Во-первых, самая деятельность и роль издателя у нас не понята: нам странно представить себе издательство как особую отрасль труда, странно допустить, что оно требует такой же любви, такого же знания, как всякое занятие человека, трудящегося с сознанием значения своей деятельности. Мы понимаем, что можно посвятить себя исключительно торговле лесом или сочинению романов и стихов, но как можно быть издателем книг, и только издателем,— это для нас еще очень неясно! Несмотря на то, доказывать серьезно, что человек, издающий книги, имеет полное право на общественное уважение, если б и ровно ничего больше не делал, считаем Мы совершенно излишним. Иногда довольно указать на нелепое мнение, чтоб от него отказался всякий, кто только заражен им бессознательно. Нет на свете человека, который успел бы в течение /кизни перебрать анализом все свои убеждения, и потому не всякая ложная мысль стоит названия заблуждения: заблуждение есть результат ложного доказательства, следовательно, все-таки результат какого-нибудь анализа. Странно же было бы горячиться, доказывая то, что при разборе несколько внимательном ясно само собою.

Во взгляде на издательство встречаются у нас не одни наивности, происшедшие от невнимательности нашей к собственным понятиям: в них найдутся и заблуждения, настоящие заблуждения, образовавшиеся из сильных и живых убеждений под влиянием национальных особенностей.

У нас вообще чрезвычайно мало гибкости, чрезвычайно мало способности противостоять искушению крайностей, не впадая в двойственность мнений. Мы вечно или выбираем из двух односторонних взглядов один, или сливаем тот и другой в какое-нибудь двуличневое, само себя уничтожающее учение. В понятиях наших об издательстве замечается первое: мы или гнушаемся промышленной стороны литературы до того, что считаем естественную наклонность человека к стяжанию бичом для искусства и для науки, или, увлекаясь потоком противоположных идей, оправдываем всякое литературное торгашество. Послушать поборников того и другого взгляда, так, кроме самоотвержения и мошенничества, нет двигателей в литературно-промышленном мире! Странно, отчего именно в этой отрасли труда должен господствовать такой страшный порядок вещей? Отчего хорошая книга не может быть хорошим товаром? Чем уступает она в ценности, например, хорошей шляпе? Шляпа удовлетворяет одной из необходимых потребностей человека, и книга — тоже, изготовление хорошей шляпы требует уменья и труда, сочинение хорошей книги — тоже, шляпа — вещь, подлежащая принятому способу оценки, и книга — тоже, почему же, спрашиваем, не промышлять книгами, как товаром, с соблюдением правил честности и с почетом? С другой стороны, почему ремесленника, который шьет сапоги из гнилушки, ругают всячески, а издателя, который втридорога сбывает с рук скверную книжку, называют человеком современным и не противоречащим требованиям истинной морали? Есть ли какой-нибудь смысл в требованиях на отсутствие всяких промышленных побуждений в людях, трудящихся для науки и для искусства, и где оправдание прощелыг (как выражался правдолюбивый Сумароков), наживающих себе капиталы перепечатыванием вечных азбук, негодных хрестоматий, разного рода выписок из официальных изданий, гадательных книжек, глупых и часто вредных сказок и т. п.? И то и другое — пренелепые и препротивные крайности, проистекающие из удалой замашки… А практическим людям — это с руки: никто не называет их настоящим, сумароковским именем, напротив, они приобретают титла людей практических, людей современных, положительных… Удивительная современность! Удивительная положительность!

А. Ф. Смирдин, с самого вступления своего на издательское и книгопродавческое поприще, отличался стремлением к общественной пользе, нисколько не думая, разумеется, упускать из вида доходов, на которые имел полное, неотъемлемое право. Но ошибочные понятия о запросе на сочинения устарелых писателей, претендующих на вечное достоинство, повредили делам его. Можно себе представить, как бы на его месте начали поправлять свою торговлю так называемые современные, практические люди? Страшно и представить себе, что бы они издали на основании своих принципов, если б случилось им низвергнуться с высоты, на которую вознесли бы их все изданные ими гениальные сочинения с политипажами и без политипажей, с великолепными обертками сверху и с обверточной бумагой внутри, купленные за кусок хлеба у голодных пролетариев или присвоенные вне права собственности? Будь А. Ф. Смирдин не то, что он есть, он очень мог бы поступить по примеру этих господ: всякий извинил бы ему эти отчаянные меры, потому что к ним слишком часто прибегают у нас промышленные люди в обстоятельствах вовсе не критических… Вместо того, он дарит русскую публику ‘Полным собранием сочинений русских авторов’. И все-таки мы не будем писать панегирика его благородству: человек, гнушающийся торгашеством, имеет полное право оскорбиться, если вы начнете рассыпаться ему в похвалах и величать его героем добродетели. Он может ответить вам: ‘Я делаю свое дело: разве вы сомневались в моей честности?’

По той же причине не хотим мы подражать тем журналам и газетам, которые берут на себя нетрудную обязанность советовать публике поддержать издателя и книгопродавца, принесшего столько пользы отечественной литературе ‘. Зачем это? А. Ф. Смирдину такое выражение доброжелательства должно быть столько же оскорбительно, как и фимиам его честности и любви к общей пользе и своему призванию. Разве сам он выпрашивает чего-нибудь у публики? Разве издает он какой-нибудь вздор, который никому не нужен и который покупают только для того, чтоб оказать пособие издателю? Нет! Он предпринял издание, дельнее которого не предпринимал ни один из действующих в наше время издателей: кто ж осмелится просить за него публику, чтоб она раскупала его издание? Можно только будет прийти в отчаяние, если хоть один экземпляр его ‘Полного собрания’ останется не проданным, и решить тогда, что г. Смирдин был не прав перед самим собою, если не позволял себе издавать всякий вздор вместо книг истинно полезных. Но этого не будет, потому что этого никогда еще и не было: ни одно хорошее сочинение не завалялось в книжных лавках. Противные этому слухи распускают практические люди для прикрытия своих отменно похвальных дел и убеждений².

Итак, не будем больше толковать об изданиях и издателях, обратимся лучше к самой сущности предприятия А. Ф. Смирдина.

В последнее время любовь к занятиям историей русской литературы возросла необыкновенно сильно. Явление естественное и утешительное: оно доказывает, что мы начинаем осматриваться на пути своего развития и не хотим жить очертя голову. Есть, конечно, люди, для которых изучение прошедшего имеет совсем другой смысл: они заглядывают в него и любят его реставрировать для того, чтобы приискать в нем оправдание своей неподвижности. Их цель достигнута, если они могут сказать: ‘Видите, сколько мы прожили и переделали,— не пора ли и отдохнуть на лаврах?’ Никто и не мешает им отдыхать на чем угодно, на лаврах или на ломбардных билетах, или даже просто на самообольщении. Мало того: общество даже всегда в выигрыше от бездействия людей, переживших периоды своего развития: неестественно, чтоб старческая деятельность удовлетворяла юношеской потребности, если только старик — не гений. Но в том-то и беда, что трудно человеку остановиться в пору и сказать себе: ‘Полно! Я стар, я не могу создать ни одной новой мысли, не могу понять ни одной новой потребности, я младенец перед теми, которые родились после меня и не должны были переживать того, что я пережил!’ Устарелый человек не понимает, что, толкуя о неопытности молодых поколений, он молча соглашается в ничтожности своих прежних заслуг: если молодые люди неопытны, стало быть, старые не оставили им в наследие ничего такого, из чего бы они могли вывести полезные заключения… Вместо того, чтоб внять такому силлогизму, человек, не чувствующий потребности двигаться в развитии, начинает доказывать, что и никому нет нужды развиваться, что это даже вредно, разумеется, потому что может посбавить цены с прошедшего и с сделанного, то есть с собственной его важности и с собственных его подвигов. Результат этого — возведение всего исторически важного в абсолютное совершенство и упорное противодействие всему новому.

Но, с другой стороны, едва ли не безумнее разрывать всякую связь настоящего с прошедшим, как делают это отроки, величающие себя молодым поколением. Единственный положительный признак появления в обществе настоящего ‘молодого поколения’ есть появление новой, сознанной и переживаемой мысли. Лета в этом случае ничего не значат. Можно быть очень молодым и в то же время совершенно чуждым современных идей, чувств и стремлений. Можно быть очень старым летами и вместе с тем сознавать современность и сочувствовать ей глубоко. Бывали и такие люди, которые опережали целые века своим развитием. Следовательно, все дело в сознании современности и в сочувствии ей. У кого то и другое ограничивается фразами и модными словами, тот, собственно говоря, не принадлежит еще ни к какому поколению: единственное его преимущество перед устарелыми людьми,— если он очень молод летами,— надежда на развитие впереди. Однако ж, как ни ничтожен до времени лепет отроков,— он крайне вреден и им самим, и настоящему молодому поколению или, лучше сказать, водворению в обществе новой мысли. Ум отрока работает напряженно и не мешкает силлогизмами. Схватив современную мысль в виде фразы, которой сочувствует единственно как иперболе, он непременно выведет из нее заключения, и заключения, разумеется, нелепые: потому и самая мысль схвачена им врасплох, в момент своего крайнего выражения. Это все равно, что подметить кризис в каком-нибудь процессе растительной или животной экономии и по этому моменту заключить о целом процессе. Таким промахам в физиологических наблюдениях нет конца, а потому нет конца и нелепым физиологическим теориям. При появлении же новой мысли, равно неясной и старикам и отрокам, неминуемо то же самое явление: что ни скажите, отроки все пересолят, все изуродуют обезьянством и энтузиазмом и распространят вашу мысль в такой чудовищной форме, что вам останется сказать с ‘Молодым человеком’ Тургенева:

Разочарованного стон

И бесполезен и смешон,

Но вдохновенный взгляд детей

И ненавистней и смешней³.

Очень натурально, что, не принадлежа еще ни к какому поколению, не заняв никакого места в человечестве, безбородый юноша не имеет еще никакого пункта соприкосновения с его жизнью, а потому и не чувствует никакой потребности определить свое отношение к прошедшему. Кроме того, он так поглощен и обезличен благоговением к силе, которая понемногу вводит его в колею живого современного движения, так запуган мыслью о необходимости идти наравне с минутой века, что спешит, при всяком удобном и неудобном случае, выразить свою современность совершенным презрением к прошедшему. Все это очень простительно школьникам, но каков комизм роли, которую в этом деле принимают на себя устарелые люди! Заметьте, что они всегда выдают мысль нового поколения не иначе, как в том виде, в каком является она в умах и литературных упражнениях шестнадцатилетних мальчиков! Загляните в любую статейку упрямого станичка: если найдете в ней толкования о взгляде молодого поколения на прошедшее,— можете быть наперед уверены, что этот взгляд внесен в статейку как будто совершенно со слов гимназиста. Бедный старичок! Уходился ты, догоняя быстроногих детей своих, остается тебе ладить с внуками, пока еще не опушились у них подбородки!

Итак, пусть старички клевещут вслед за школьниками на новое поколение, что будто оно не признает заслуг прошедшего и не находит никакого толку в исторических занятиях. Это не мешает настоящему новому поколению любить историю, как науку, которая определяет отношение современного человека к прожитым эпохам развития человечества, приводит его к ясному сознанию роли его в настоящем и питает в сердце его чувство общения со всеми людьми — отжившими, живущими и готовящимися жить. Лучшим доказательством этой пробуждающейся любви к истории служит современная критика: в наше время почти ни один серьезный разбор книги не обходится без исторического изложения вопроса, составляющего главную тему статьи. Вольно же слушать тех, которые объясняют эту манеру озлоблением на все прошедшее: если новейший анализ развенчивает многие славы, то мало ли же и открывает он личностей, достойных прославления и нисколько не оцененных современниками? Еще страннее было бы искать источника склонности к историческим взглядам, проявляющейся так часто в наше время при изложении и решении самых животрепещущих вопроси’,— в школьной немецкой замашке начинать всякий трактат историческим вступлением… Кажется, на недостаток свободы формы меньше всего может жаловаться современный писатель.

Нет, не то, не то, господа писатели и читатели ‘золотого пека русской литературы’! Вы не замечаете или не хотите заметить, что только с нашим веком и появилась страсть к истории, то есть к изучению постепенного развития человечества. В ваше время любили в истории или анекдоты о Сцеволе и Регуле, или оправдание произвольных теорий, к чему вы и до сих пор ощущаете особенную склонность, а о законах развития человечества думали всего-навсе пять-шесть человек, которых мысли теперь только поняты и распространены. Да, впрочем, стоит ли это доказывать? Всякий из нас знает, какими историками вы восхищались, и легко может решить, как сильно билось ваше сердце при созерцании хода развития человечества. Известно нам и то, как встретили вы философию истории, и сколько приятных вещей должна она была вам высказать прежде, чем добралась до нашего поколения⁴.

Итак, повторяем, пусть писатели, пережившие ‘золотой век’, клевещут на нас ежедневно, говоря, что мы презираем отечественную историю вообще и историю отечественной литературы в особенности, пусть гимназисты пищат о ничтожности сочинений Ломоносова, Державина, Озерова,— мы все-таки будем стоять на том, что изучение истории России и русской литературы началось очень недавно и ожидает деятелей из современного поколения. ‘Отечественные записки’ с самого начала своего издания не оставались в бездействии на этом поприще. Прекрасное издание А. Ф. Смирдина должно послужить нам поводом к новым критическим разборам русских писателей. Не можем определить заранее системы этих статей, но, сознавая, как мало изучены до сих пор родоначальники нашей литературы и век, в котором они жили, поставляем себе в обязанность заняться в течение времени разбором писателей, особенно замечательных в историческом или в литературном отношении. Постараемся выполнить эту задачу сообразно с современным понятием о сущности истории литературы⁵.

Вслед за сочинениями Фонвизина и Озерова А. Ф. Смирдин обещает издать сочинения Ломоносова и Державина. В выходе остальных томов ‘Полного собрания (сочинений) русских авторов’ не будет остановки. Издание чрезвычайно красиво и не уступает известным французским изданиям Шарпантье. Цена за каждый том — рубль серебром! Такая дешевизна у нас невероятна, но мы решились не писать панегирика почтенному издателю…

ПРИМЕЧАНИЯ

Впервые — ОЗ, 1846, т. XLIX, No 11, отд. VI, с. 1—6.

Рецензия эта — характерный эпизод в борьбе, которая была начата Белинским в ‘Отечественных записках’ против реакционной и отсталой журналистики в середине 1840-х гг. Еще в 1830-х гг. Белинский, поддерживая мысли Пушкина о развитии книгоиздательской деятельности как необходимого условия для дальнейших успехов литературы, резко критиковал тех дворянских литераторов (Шевырев и др.), которые смотрели на писательство как на занятия дилетантов, что якобы и обеспечивает независимость таланта от коммерции и ее расчетов (см. статью Белинского 1835 г. ‘О литературных мнениях ‘Московского наблюдателя»). В статье 1845 г. ‘Общественные науки в России’ Майков утверждал, что хотя ‘печатание и продажа книг есть факт экономический, факт материального благосостояния’, но ‘книга удовлетворяет потребности нравственной, ценность, на нее вымениваемая, может быть также обращена на удовлетворение нравственной потребности’ (изд. 1891, с. 569).

Продолжил Майков и начатую в ‘Отечественных записках’ Белинским решительную борьбу с ‘книжным торгашеством’, превращавшим издание книг в спекулятивное предприятие. В рецензии он нападает на ‘прощелыг, …наживающих себе капиталы перепечатыванием вечных азбук, негодных хрестоматий, разного рода выписок из официальных изданий, гадательных книжек, глупых и часто вредных сказок и т. п.’. Эти удары направлены против журналистов вроде Булгарина и Греча, против поощряемых ими издателей-спекулянтов типа Ольхина, пытавшихся получить себе неблаговидным образом ‘титла людей практических, людей современных, положительных’.

Противопоставление подобным предпринимателям А. Ф. Смирдина как честного, прогрессивного книгоиздателя имело в эти годы особый смысл. Книжная торговля Смирдина в 1840-е гг. переживала кризис. Причиной этого были, с одной стороны, действия его конкурентов, с другой, предпринятые им издания, не рассчитанные на легкие доходы. К таким именно изданиям относились дешевые издания текстов русских классиков XVIII — начала XIX в., которые Смирдин начал тогда выпускать.

Майков, как и Белинский, безусловно и горячо поддерживает намерение издателя дать русскому читателю недорогие, исправно подготовленные и по возможности полные собрания текстов виднейших писателей предшествующего времени. Характерно, что необходимость таких изданий Майков, подобно Белинскому, связывает с возросшим интересом к историческому изучению русской литературы предшествующей эпохи. Решительно отводя от молодого поколения своего времени обвинения в неуважении к литературным традициям, обвинения, идущие со стороны ‘старичков’, Майков связывает этот интерес к истории, к ‘изучению постепенного развития человечества’ — и в частности к изучению развития русской литературы в послепетровскую эпоху,— с новым поколением. Он полемически противопоставляет мнениям ‘старичков’ утверждение о том, что ‘изучение истории России и русской литературы началось очень недавно и ожидает деятелей из современного поколения’. Эта мысль является ведущей не только для данной рецензии Майкова.

¹ Имеются в виду лицемерные и двусмысленные призывы поддержать пошатнувшееся дело Смирдина со стороны Булгарина и Греча в ‘Северной пчеле’ — с одной стороны, в ‘Библиотеке для чтения’ Сенковского — с другой (см. об этом же в статье В. Г. Белинского о т. III сборника ‘Сто русских литераторов’ (1845).— См. Белинский, т. 7, с. 396—424).

² Такие слухи распускали издатели ‘Северной пчелы’.

³ Цитата из поэмы И. С. Тургенева ‘Разговор’ (реплика Молодого человека).

⁴ См. об этом в статье Майкова о ‘Кратком начертании истории русской литературы’ В. Аскоченского.

⁵ Майкову выполнить это намерение уже не удалось.

ПОЛНОЕ СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ РУССКИХ АВТОРОВ.

ПОЛНОЕ СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ РУССКИХ АВТОРОВ.

ПРИМЕЧАНИЯ

Читайте также: