А. В. Дружининъ
‘Полное собраніе сочиненій’ Ивана Козлова. СПБ. 1855.
‘Полное собрание сочинений’ Ивана Козлова. Спб. 1855., Дружинин Александр Васильевич, Год: 1855
Время на прочтение: 17 минут(ы)
Собраніе сочиненій, т. VII, 1865
Кто такой былъ Козловъ? когда умеръ Козловъ? въ которомъ году написалъ онъ своего ‘Чернеца’, когда-то пользовавшагося популярностью въ Россіи? Отчего онъ называетъ себя слпцомъ-поэтомъ и оплакиваетъ потухшій свтъ своихъ глазъ? Былъ ли онъ въ самомъ дл слпъ, или представлялся слпцомъ для красоты слога? Съ кмъ изъ своихъ литературныхъ товарищей Козловъ былъ особенно близокъ? Какъ смотрла современная ему критика на ‘Чернеца’, ‘Наталью Долгорукую’ и переводы слпца-Козлова? Самъ Козловъ, какъ кажется, былъ человкомъ весьма образованнымъ — гд получилъ онъ свое образованіе? Во многихъ своихъ произведеніяхъ онъ упоминаетъ о царскихъ милостяхъ и о благосклонномъ вниманіи Августйшихъ особъ къ его муз — въ чемъ заключались эти милости, и чья благая рука поддерживала на трудномъ пути жизни слпца-Козлова, одного изъ образованныхъ, кроткихъ, полезныхъ дятелей нашей словесности? Когда началъ писать Козловъ, и когда кончилъ? Въ какую категорію поэтовъ надо намъ отнести Козлова, автора ‘Чернеца’, переводчика прелестнйшихъ произведеній изъ Байрона, Скотта, Борнса, Тасса и Кэмбелля? Вотъ какого рода вопросы каждый русскій читатель, особенно молодой и не имющій большого собранія книгъ подъ рукою, вправ длать человку или нсколькимъ человкамъ, издавшимъ въ свтъ ‘Полное Собраніе Сочиненій Ивана Козлова’. У насъ нтъ еще пространныхъ энциклопедическихъ лексиконовъ (пока мы должны довольствоваться однимъ ‘Справочнымъ Энциклопедическимъ Словаремъ’), да еслибъ они и были, это не избавило бы издателя Козлова отъ необходимости приложить къ сочиненіямъ покойнаго поэта возможно полную его біографію. Есть что-то небрежное и непріятное въ изданіи полныхъ сочиненій какого бы то ни было писателя, безъ біографіи, замтокъ и комментаріевъ на его произведенія. Если литераторъ писалъ и заслуживаетъ посл смерти своей быть изданнымъ въ приличномъ вид,— тмъ боле заслуживаетъ онъ подробнаго упоминанія о своей дятельности. Есть требованія литературнаго приличія, которыми нельзя пренебрегать безнаказанно. Издатели ‘Полнаго Собранія Сочиненій И. Козлова’ поступили вдвойн не ловко и въ отношеніи къ покойному поэту, и въ отношеніи къ читателю, а сверхъ того и сами себ нанесли вредъ, сдлавши все изданіе чмъ-то неполнымъ, бднымъ, недостаточнымъ, и — просимъ прощенія за простонародное выраженіе — ‘обгрызеннымъ’. Если большинство людей, основательно занимающихся русской литературой, имютъ смутное понятіе о личности Козлова и о случайностяхъ его поэтической дятельности,— можно легко судить, до какой степени біографія поэта необходима къ собранію его сочиненій. Долгомъ считаемъ напомнить объ этомъ гг. издателямъ ‘Полныхъ Сочиненій Русскихъ Авторовъ’, присовокупляя при томъ, что если бъ имъ дйствительно захотлось добавлять къ своимъ книжкамъ по хорошей біографіи нашихъ старыхъ писателей, они найдутъ для работы подобнаго рода много способныхъ людей и въ Москв и въ Петербург. Стоитъ только глядть на свое изданіе внимательно и желать ему улучшеній, а люди найдутся,— и за дльными статьями остановокъ не будетъ.
Нтъ сомннія что біографія Ивана Ивановича Козлова, написанная со знаніемъ дла и съ теплымъ чувствомъ, способна будетъ навести читателя на благотворныя и полезныя мысли. Если жизнь всякаго существа, играющаго роль въ извстной сфер, стоитъ изученія и вниманія, какого же вниманія стоитъ жизнь человка благородно-развитаго, образованнаго, кроткаго духомъ, но удрученнаго всевозможными бдствіями, и въ собственномъ своемъ внутреннемъ мір ищущаго силы на борьбу съ ними? Если поэзія и словесность на всхъ поприщахъ жизни нашей являются отрадными свтилами,— какой высокой интересъ принимаютъ он, являясь во всемъ блеск ихъ утшительной силы, въ своемъ вліяніи на жизнь несчастнаго поэта? Разбирая жизнь поэта Козлова, мы убждаемся въ одной истин, которая стоитъ десяти великихъ открытій — въ той истин, что поэзія есть дивное благо, сближающее человка съ духовною жизнью, умягчающее его горе, мирящее его со страданіями, благо — трудно замнимое. Тутъ-то увидимъ мы, какъ поэзія, многими изъ насъ до сей поры считаемая за роскошь жизни за возвышенное наслажденіе счастливыхъ дилетантовъ міра,— является насущнымъ хлбомъ страдающаго человка, свтлымъ лучомъ сходитъ къ одру недуга, озаряетъ пріютъ бдности облекается въ плоть и кровь, и, взявши за руку изнемогающаго труженика, говоритъ ему: ‘ты не все потерялъ, потому-что я съ тобою’! Все, о чемъ мы говоримъ теперь, совершилось въ жизни Козлова. Волшебный міръ поэзіи для него не былъ волшебнымъ міромъ, псни поэтовъ не казались ему отдаленнымъ голосомъ, книги для нашего страдальца были боле чмъ книгами: свтлая богиня вьяв подходила къ его бдному одру, и протягивала больному свою могучую руку. Поэтъ далеко непервоклассный и дятель не очень блистательный, Козловъ взялъ отъ поэзіи все, что она могла дать ему,— забвеніе бдъ, сладкія минуты мечтанія, двойную жизнь, часы полезнаго труда, духовное зрніе, замнившее ему потухшія очи. Муза обошлась съ темнымъ своимъ поклонникомъ по царски, какъ царица, съ наслажденіемъ отирающая слезы страждущихъ и обремененныхъ, она осыпала своими дарами больного, темнаго, едва замтнаго труженика. Передъ музою Козловъ былъ великъ, потому что былъ несчастенъ и любилъ поэзію.
Иванъ Ивановичъ Козловъ родился въ 1774 году, въ Москв, если не ошибаемся. Въ Москв же прошли лучшіе года его свтлой жизни. Москва, московскія окрестности, московское общество занимали въ воспоминаніяхъ поэта, до самой кончины его самое замтное мсто. Изъ краткаго изображенія жизни Козлова, въ настоящую минуту находящагося у насъ передъ глазами, узнаемъ мы, что Козловъ ‘имя прекрасную наружность, будучи ловокъ, любезенъ и весьма хорошо образованъ, считался душею свтскихъ обществъ’. Произведенія слпого поэта, какъ источники его біографіи, не ноперечатъ такому отзыву. Изо всхъ піитовъ, когда либо писавшихъ о старой Москв (и Боже мой, сколько высокопарныхъ и восторженныхъ пснопній порождено было нашей древней столицей!), изо всхъ людей, говоримъ мы, вдохновлявшихся Москвою и московскими пріятностями, Козловъ лучше чмъ кто либо описывалъ свой любимой городъ и его знаменитыя окрестности. Къ Москв, гд промелькнули лучшіе дни поэта, гд онъ страдалъ, любилъ и отдалъ свое сердце, къ Москв тянулась вся его душа, и тамъ всего ясне и ярче видли глаза, сомкнутые недугомъ. Лучшія страницы Козлова внушены воспоминаніемъ о Москв, картинами Москвы, историческою жизнью Москвы. Въ первый разъ испытывая силу своей фантазіи, пытаясь оторваться отъ душной дйствительности,— Козловъ рисуетъ себ Москву и говоритъ о ней съ Жуковскимъ:
Какъ ты, мой другъ, я не скитался
Въ чужихъ далёкихъ сторонахъ:
Все родина въ моихъ мечтахъ,
Однажды, какъ-то я забылся
Обманчивымъ, но сладкимъ сномъ:
И вдругъ далёко очутился
Одинъ на берегу крутомъ —
Тамъ, у родной Москвы. День знойный,
Мн снилось, ярко догаралъ,
И вечеръ пламенно-спокойный
Но всей крас своей блисталъ,
Внизу Москва-рка сверкала,
Игриво рощу обтекала,
Въ дали гористой подъ селомъ
Былъ виднъ лсъ, желтли нивы,
А близъ Дербента надъ прудомъ
Тнистыя дремали ивы,
И зеленло за ркой
Двичье поле предъ глазами,
И монастырь бллъ святой
Съ горящими, какъ жаръ, крестами…
И зелень рощей и полянъ
Сливалась съ твердью голубою,
И стлалса золотой туманъ
Надъ блокаменной Москвою.
Стихи подобнаго рода не сочиняются вслдствіе раздраженія плнной мысли, не пишутся на тему, заблаговременно избранную. Въ нихъ очевидно лежитъ душа и кровь самого пвца, ихъ значеніе и горячность, не подлежа никакому сомннію, представляютъ плодъ всей опытности писателя, соединенный съ гармоніей самой задушевной псни.
И такъ, Иванъ Ивановичъ Козловъ, проживая въ Москв, былъ веселъ, влюбленъ, любимъ и счастливъ. Онъ женился на любимой женщин (гласитъ некрологъ, изъ котораго мы уже взяли три строки для сообщенія ихъ читателю) ‘и соединивъ такимъ образомъ радости домашней жизни съ блескомъ и удовольствіями свта, былъ совершенно счастливъ, но вдругъ ударъ паралича лишилъ его ногъ, и, на 20 году жизни, приковалъ къ одру страданій, съ котораго Козловъ уже никогда не вставалъ. Черезъ нсколько времени посл удара паралича, онъ лишился зрнія… Вмст съ тяжкой болзнью, поэтъ былъ еще обремененъ бдностью. Иванъ Ивановичъ, прострадавъ около двадцати лтъ, умеръ въ 1838 году въ С.-Петербург’.
Короткое, грустное свдніе — къ сожалнію не совсмъ врное по числамъ. Если Козловъ родился въ 1771 году и очутился на одр болзни, имя 20 лтъ отъ роду, значитъ онъ занемогъ около 1801 года стало-быть страдалъ не двадцать, а тридцать четыре года, ибо кончина его послдовала въ 1838 году. Вроятно въ нашихъ матеріалахъ есть ошибка хронологическая. Но двадцать лтъ, или тридцать четыре года томился Козловъ въ своей болзни, для нашей задачи все равно, ибо намъ нужна сущность дла, а не разсчеты времени.
До своего несчастья, Козловъ никогда не пускался въ литературу, но обладая, какъ мы сказали, замчательнымъ для своего времени образованіемъ, любилъ читать и говорить о прочитанномъ. Онъ зналъ въ совершенств французскій и италіянскій языки, обладая хорошею памятью, могъ читать наизусть всего Расина, Тасса и многія мста изъ Данта. Успхи родной словесности не могли не занимать члена того общества, которое проливало слезы на берегахъ лизина пруда и здило гулять въ Кунцово съ Кларисой или переводами Стерна въ карман. Карамзинъ, человкъ сдлавшій для русскаго просвщенія можетъ быть боле нежели для него сдлали вс наши величайшіе писатели, взятые вмст, пользовался безграничнымъ обожаніемъ Козлова и (какъ можно судить по нкоторымъ стихамъ послдняго) былъ съ нимъ знакомъ лично. Идолъ всхъ своихъ друзей, находчикъ и открыватель всего геніальнаго и новаго для русскихъ читателей,— ораторъ ‘подъ срымъ юберрокомъ’, владющій даромъ увлекать и вразумлять головы самыя непонятливыя, Карамзинъ могъ казаться человкомъ безъ недостатковъ, за исключеніемъ одной слабости, то-есть чрезвычайно мягкаго духа, побуждавшаго его чтить убжденія во всякомъ человк, хотя бы эти убжденія прямо шли на перекоръ всему, что чтилъ и любилъ Карамзинъ. Слабость эта впрочемъ сдлалась только тогда слабостью, когда ее перенимали и примняли къ длу, она была слабостью поклонниковъ Карамзина, но въ немъ самомъ сказанная черта показывала натуру истинно свтлую, высоко-вознесшуюся надъ міромъ, любящую родину и въ высшей степени способную на благо. Терпя псевдоклассицизмъ, поощряя и плохихъ поэтовъ, боясь рзкихъ сужденій въ критическомъ мір, Карамзимъ поступалъ какъ великій и нжный наставникъ причудливыхъ, недостаточно развитыхъ поколній. Но поступая такимъ образомъ, онъ незамтно клалъ печать своей личности на всхъ своихъ поклонниковъ, и поклонники эти являлись просто слабы тамъ, гд Карамзинъ былъ только снисходителенъ. Оттого просвщенное и благородное поколніе, воспитанное Карамзинымъ, не сдлало для литературы всего того, что оно могло для нея сдлать, не сбросило съ нея оковъ французскаго вкуса, не упростило достаточно литературнаго языка нашего, не подготовило насъ къ основательной критик, не могло понять полной поэзіи дйствительности, и съ половиной своихъ сокровищъ обходилось, какъ съ опаснымъ даромъ. Въ самыхъ своихъ нововведеніяхъ оно дйствовало робко и какъ бы безсознательно, гоняясь за народностью, не имло ршимости быть народнымъ, обладая значительной начитанностью, не длилось ею съ читателемъ, жаждущимъ знанія. Поколніе это знало вс недостатки подражательности литературной, а истинно оригинальнымъ быть не хотло. Оттого большая часть его зданій строилась на зыбкомъ фундамент, и когда байроновскій элементъ, исполненный отрицанія, вторгнулся въ нашу словесность, онъ не нашелъ себ противодйствія, овладлъ всми умами и на нсколько лтъ превратилъ нашу литературу въ потшный маскарадъ, обильный москвичами въ гарольдовыхъ плащахъ, кіевлянами съ пиратскихъ острововъ Архипелага и горько улыбающимися мальчишками, поющими про
увядшій жизни цвтъ,
Безъ малаго въ осьмнадцать лтъ.
Но мы отвлеклись отъ Козлова, который впрочемъ совершенно подходитъ къ нашему отступленію, представляя изъ себя образецъ литератора, воспитаннаго на тонкомъ, снисходительномъ, осторожномъ Карамзинскомъ направленіи. Другомъ Козлова былъ знаменитый поэтъ нашъ В. А. Жуковскій, другая натура нжная, тихая, сочувствующая всему прекрасному, всегда готовая на сладкія псни, но отчасти пренебрегающая необходимой черной работой истолкователя, той работой, вслдствіе которой ея сладкія псни могли бы сдлаться понятными для неразвитой публики. Въ кругу Шиллера, Виланда, Карамзина и ихъ горячихъ поклонниковъ, отлично было бы пть Жуковскому и за нимъ Козлову, но, увы! русская публика ихъ времени, не взирая на ‘Бдную Лизу’ и переводы Стерна, была еще очень юна и не совсмъ понятлива. Когда ей подносили балладу, она желала бы спросить: что такое баллада, но не спрашивала, совстясь своего невднія,— когда ее знакомили съ романтическими изліяніями нмецкихъ пвцовъ, публика хотла бы имть ясныя съденія о нмецкихъ пвцахъ и о поэтахъ-романтикахъ! вслдствіе непонятливости съ одной стороны и идеальныхъ поползновеній съ другой, дятельность Жуковскаго и дятельность Козлова имютъ въ себ нчто неполное. Но оба поэта, не смотря на разность въ сил талантовъ, сходствовали въ томъ, что страстно любили искусство, и своимъ образованіемъ даже превышали образованіе окружавшихъ ихъ современниковъ.
Какъ мы уже сказали, Козловъ былъ пораженъ неизлчимой болзнью на тридцатомъ году своей жизни. Первыя пять лтъ страданія, какъ говоритъ онъ самъ въ своемъ посланіи къ Жуковскому, были для него самой тяжкой порою во всхъ отношеніяхъ — въ эти пять лтъ ему предстояло отказаться отъ всхъ радостей свта, встртить нищету, проститься со всми надеждами и создать всю свою новую жизнь. Твердая вра въ Бога, заботы преданной жены помогли страдальцу пройти весь переходный періодъ его существованія. Наука и поэзія, всегда дорогія Козлову, отплатили за его любовь такъ, какъ мы уже о томъ сказали. Не взирая на слпоту, Иванъ Ивановичъ выучился по-нмецки и по-англійски, и все, что ему читали на этихъ языкахъ, врзывалось въ его память. Занятіямъ предавался онъ съ горячностью, цня въ нихъ не одно временное развлеченіе, но дло всей жизни. Изучая первыхъ поэтовъ своей эпохи, Козловъ слдилъ не за однимъ ихъ вдохновеніемъ, но и за самыми поэтами,— по этой причин англійская словесность, какъ наиболе разработанная и разнообразная въ своей исторіи, плняла его особенно. Иной любитель фантастическаго могъ сказать не безъ основанія, что души Скотта, Борнса, Байрона и Шиллера, перелетая моря и горы, по извстнымъ часамъ слетали къ бдному труженику и держали бесду око.то его постели. Въ стихахъ Козлова есть посланіе къ Вальтеръ-Скотту, въ которомъ слпецъ благодаритъ шотландскаго барда за вс доставленныя ему наслажденія, и наконецъ воображаетъ себя въ Абботсфорд, за чайнымъ столомъ, посреди дтей и внуковъ Скотта. Цлый вечеръ изъ жизни автора ‘Айвенго’ описанъ такъ, какъ разв могъ бы описать его старинный другъ его семейства. Замужняя дочь В. Скотта (Софія Локгартъ) разливаетъ чай, вокругъ хозяйки сидли гости-чужестранцы, прибывшіе изъ дальнихъ краевъ для свиданія съ абботсфордскимъ лордомъ,— маленькія дти играютъ или дремлютъ на его колняхъ, разговоръ идетъ о народныхъ балладахъ, легендахъ и вдьмахъ… Въ заключеніе картины Козловъ говоритъ Скотту два стиха, изъ которыхъ послдній — лучшая характеристика писателя, доставившаго отцамъ нашимъ такія несравненныя наслажденія:
О какъ благословенъ твой вкъ,
Великій… добрый человкъ!
Дйствительно, для слпца-Козлова и Скоттъ, и Борнсъ, и другіе поэты, которыхъ перечислять слишкомъ долго, были не только поэтами, но и людьми: однихъ онъ любилъ съ особенною нжностью, къ другимъ (какъ, напримръ, къ Байрону) питалъ трепетное благоговніе. Духовный взоръ его, по ясности своей, часто замчалъ потухшія очи Козлова, услаждалъ его длинный досугъ, порождалъ иллюзіи, стоющія дйствительности. Исторія одного изъ его стихотвореній вполн подтвердитъ наши слова.
Между друзьями, непокидавшими слпого пвца въ дни его страданій и бдности, находился одинъ иностранный дипломатъ, женатый на красавиц, какъ кажется итальянскаго происхожденія. Намъ неизвстно, видлъ-ли Козловъ эту молодую даму еще до своей слпоты, или онъ составлялъ о ея красот понятіе изъ разсказовъ окружающихъ, только образъ сказанной особы для поэта постоянно сливался съ однимъ изъ плнительнйшихъ образовъ, когда-либо созданныхъ геніемъ человка. При имени графини Ф. слпцу представлялась Франческа ди-Римини, снова явившаяся на землю, но уже не для страданій, а для счастья и всхъ радостей семейной жизни. Эту двойственность представленія Козловъ передалъ намъ въ одномъ изъ самыхъ поэтическихъ своихъ произведеній подъ названіемъ ‘Сонъ’. Этого сна невозможно читать равнодушно: еслибъ у нашего автора было много подобныхъ страницъ, мы признали бы его поэтомъ первокласснымъ. Въ морозный вечеръ онъ сидитъ у камина, подъ вліяніемъ недавно прослушанной псни Данта, сонъ смыкаетъ его глаза и ему грезятся ужасы, восптые вдохновеннымъ скитальцемъ. Не смотря на вольность перевода въ слдующихъ строкахъ, мы смло говоримъ, что ни одинъ изъ замчательнйшихъ поэтовъ не передавалъ съ подобною плнительною врностью знаменитаго Дантова эпизода:
И вихрь шумитъ, какъ бездна въ бурномъ мор,
И тни мчитъ,— и вихорь роковой
Сливаетъ въ гулъ ихъ ропотъ: ‘горе, горе!’
И всё крутитъ, стремясь во мгл сырой.
Въ слезахъ чета прекрасная, младая
Несётся съ нимъ, другъ друга обнимая:
Погибло всё — и юность, и краса,
Утрачены Франческой небеса!
И смерть дана — и знаю, чьей рукою…
И вижу я, твой милый другъ съ тобою!
Но гд и какъ, скажи, узнала ты
Любви младой тревожныя мечты?
И былъ отвтъ: ‘О, нтъ мученья бол,
‘Какъ вспоминать дни счастья въ тяжкой дол!
‘Безъ тайныхъ думъ, въ привольной тишин,
‘Случилось намъ читать наедин,
‘Какъ Ланцелотъ томился страстью нжной.
‘Блднли мы, встрчался взглядъ мятежной,
‘Сердца увлекъ плнительный разсказъ,
‘Но, ахъ, одно, одно сгубило насъ!
‘Какъ мы прочли, когда любовникъ страстный
‘Прелестныя уста поцаловалъ,
‘Тогда и онъ, товарищъ мой несчастный,
‘Но мой навкъ, къ груди меня прижалъ —
‘И на моихъ его уста дрожали,
‘И мы тотъ день ужь бол не читали’.
Сцена персмняется и обманчивый сонъ персноситъ поэта въ другую область. Онъ въ какомъ-то замк, гд слышна музыка, гд рзвятся молодыя женщины, гд все такъ весело, кром самого пвца, еще омраченнаго воспоминаніемъ о Франческ. Но вотъ къ нему подходитъ женщина съ длинными волосами, перевитыми жемчугомъ, въ черной бархатной одежд, съ отрадной улыбкой на устахъ, со взглядомъ, въ которомъ свтится столько любви и счастія, со стыдливой улыбкой на устахъ…. Неужели это она, та Франческа, о которой поэтъ думалъ засыпая, которой исповдь онъ сейчасъ слышалъ, замирая отъ состраданія? Такъ, это она, это та женщина, которую онъ знаетъ, та женщина, которая, во всемъ блеск красоты и радостей, находитъ время думать о слпыхъ друзьяхъ, та, которой посвящено все стихотвореніе, нжная мать малютки-дочери, прекрасный утшитель безвстнаго слпца. Счастлива женщина, которой выпадаетъ на долю поэтическій привтъ такого рода! Счастливъ и писатель, испытывающій подобныя иллюзіи!
Изо всхъ стиховъ, приведенныхъ нами выше, можно съ ясностью заключить о томъ, какого рода дарованіе дано было въ удлъ Козлову, какъ поэту. Призваніе его не могло назваться призваніемъ непосредственнымъ и очень сильнымъ, а между тмъ исключительное положеніе самого поэта не могло не препятствовать его усовершенствованію. Трудно быть поэтомъ великимъ, не имя глазъ тлесныхъ и никогда не покидая своей постели. Но Козловъ все-таки могъ назваться поэтомъ талантливымъ, поэтомъ несомнннымъ. Молодость его прошла не даромъ, онъ развилъ свой тактъ чтеніемъ, онъ любилъ русскую природу и былъ умнымъ русскимъ человкомъ. Обладая воспріимчивостью въ дл поэзіи, изучая каждый день величайшихъ дятелей чужестранной словесности, Козловъ имлъ время работать, и любилъ работать. Какъ переводчикъ-поэтъ, онъ сдлалъ многое. По его книгамъ, читатель, не знающій иностранныхъ языковъ, можетъ составить себ понятіе о талант Борнса, Тасса, Манцони и десяти другихъ поэтовъ. Писатели съ теплымъ сердцемъ, не требующіе большой энергіи отъ переводчика, хорошо понимающіе природу и по своему міросозерцанію подходящіе къ Козлову, достойнымъ образомъ оживаютъ въ его страницахъ. У него есть стихотвореніе изъ Вордсворта ‘We are seven’, въ которомъ маленькая двочка, потерявшая брата и сестру, никакъ не хочетъ признать ихъ умершими, а играя на ихъ могилахъ повторяетъ: ‘насъ всхъ семеро дтей’, оно передано превосходно. Нельзя не упомянуть также объ извстномъ стихотвореніи Борнса, по поводу полевой маргаритки, сорванной его плугомъ: тутъ Козловъ, не смотря на никоторую неловкость стиха, почти возвышается до безсмертнаго оригинала. Намъ хотлось бы знать: почему Козловъ не захотлъ перевести другого стихотворенія Борнса, однороднаго съ предыдущимъ: ‘Гнздо полевыхъ мышей, разоренное земледльцемъ’? Можетъ-быть, онъ по нкоторой современной робости считалъ предметъ слишкомъ низкимъ, можетъ-быть стихи о полевыхъ мышахъ казались Козлову униженіемъ поэзіи! Истинно жаль, что, при своемъ сочувствіи къ искусству, слпой поэтъ не былъ чуждъ нкоторыхъ предразсудковъ — слава отличнаго переводчика не казалась ему завидною славою, истинная простота мысли и изложенія подчасъ казались ему ничтожествомъ.
Было еще одно важное обстоятельство, отвлекшее Козлова отъ того рода произведеній, который могъ доставить ему весьма почетное мсто въ ряду русскихъ писателей. Когда нашъ поэтъ началъ писать, литературный міръ всей почти Европы находился подъ вліяніемъ странной и блистательной карьеры лорда Байрона. До-сихъ-поръ еще повсюду свжи слды Байронова генія, но не смотря на то, наши ровесники и сверстники не въ силахъ составить себ даже приблизительнаго понятія о ‘Байроновскомъ ураган’, взволновавшемъ океанъ нашей поэзіи, налетвшемъ на всю жизнь современнаго общества и охватившемъ все, что только читало, мыслило и подражало въ Европ. Безпредльная энергія Байроновскихъ произведеній, соединясь съ безпредльно эффектнымъ вліяніемъ самого поэта, сдлали Байрона властителемъ думъ, незакатною кометою поэтическаго міра. Подобныхъ примровъ, подобнаго вліянія никогда не бывало на свт. Много полезнаго и прекраснаго пробудила въ современникахъ муза лорда Байрона, но и много пороковъ со смшными слабостями было ею расшевелено. Обаяніе этой поэзіи, совмщавшей въ себ особенности несовмстимыя, нжность души съ горделивой сухостью, высокій лиризмъ съ презрннымъ франтовствомъ, геніальное фразерство съ трогательной мизантропіей, слезы съ хохотомъ, шутку съ безотраднымъ цинизмомъ,— было безгранично и въ дурномъ, и въ хорошемъ отношеніи. Люди, никогда не цнившіе поэтическаго восторга, со слезами вдохновенія отрывались отъ страницъ Байрона. и благоговйно преклонялись передъ силой его поэзіи. Души зачерствлыя пробуждались звуками этого мощнаго голоса. Но если многіе люди научались и вдохновлялись, слушая Байроновъ голосъ, другіе люди, слабые или порочные, становились еще порочне и слабе. Примръ юнаго, блистательнаго, очаровывающаго барда, подчасъ хваставшагося своими дурными качествами и старавшагося представлять себя хуже, чмъ онъ былъ созданъ, тлетворно подйствовалъ на всхъ любителей лжи, на всхъ фразеровъ, джке на всхъ франтовъ и нахаловъ. Человку какъ-будто дозволялось быть надутымъ злоязычникомъ, неврнымъ любовникомъ, сухимъ развратникомъ, ложнымъ другомъ, безсовстнымъ эгоистомъ,— вс эти пороки были возведены великимъ пвцомъ вка чуть не въ героизмъ. Гнуснйшему гордецу не возбранялось пренебрегать меньшими своими братьями, изъ щегольства наружнаго сдлать занятіе всей жизни, вдаваться въ нравственное бреттерство, смяться надъ порывами душъ доврчивыхъ и нжныхъ. Лордъ Байронъ, идолъ всеобщій, прототипъ юнаго поколнія, служилъ для него оправданіемъ. Какое дло было дурнымъ людямъ до того, что поэтъ ‘Корсара’ и ‘Жуана’ самъ обманывался въ своемъ сердц, что онъ по натур своей былъ ничто иное, какъ любящій юноша, къ несчастью страшно зараженный гордостью, кто могъ разсуждать о томъ, что Гарольдь-Байронъ, сокрушитель сердецъ, лордъ и денди, при всхъ своихъ слабостяхъ, умлъ любить, быть врнымъ другомъ и разбрасывать неимущимъ почти все свое имніе? Кто могъ сообразить все нами сказанное, кто ршился бы сознаться, что слабости и недостатки геніальнаго человка, привитыя къ людямъ, лишеннымъ геніальности, становятся не недостатками и слабостями, а отвратительными пороками?
При огромности Байронова вліянія на литературу нашу, легко понять, до какой степени важно долженствовало оно выказаться въ отношеніи къ писателямъ скромнымъ и не слишкомъ самостоятельнымъ, къ натурамъ честныхъ и тихихъ тружениковъ, подобныхъ И. И. Козлову. Нашъ переводчикъ Скотта и Борнса поспшилъ упасть во прахъ передъ юнымъ Ахиллссомъ поэзіи, явившимся на берегахъ сребристо-лучистаго Кеана, во всемъ блеск скованнаго ему оружія. Многіе поэты, подобно младому Пріамиду Ликтону, стояли уже на колняхъ передъ сокрушительнымъ ратоборцемъ, къ нимъ присоединился и нашъ слпецъ. Для Козлова Байронъ сталъ существомъ неземнымъ, предметомъ поклоненія самаго пламеннаго. Робкимъ стихомъ своимъ силился нашъ переводчикъ передать хотя малую часть Байроновыхъ красотъ, но трудъ не оказался ему по силамъ: кроткій пвецъ, съ очами, закрытыми навсегда, не могъ передавать огненной энергіи своего идеала. ‘Абидосская Невста’ и отрывки изъ ‘Чайльдъ-Гарольда’, въ стихахъ Козлова, являются весьма блдными и даже бдными, стремительный потокъ поэтической силы, одушевлявшій поэмы Байрона, не виднъ въ трудахъ его переводчика, между тмъ какъ слабыя стороны великаго поэта, какъ-то однообразіе мысли безпорядочная непослдовательность разсказа, лишась всей прикрывавшей ихъ судорожной мощи, выставляются впередъ съ полной ясностью. Противники Байроновскаго элемента могутъ изучить вс его слабыя стороны по передлкамъ Козлова.
Постоянно занимаясь искусствомъ и слдя за всми порывами собственнаго своего вдохновенія, нашъ слпой поэтъ медленно, но упорно готовился явиться передъ читателемъ въ образ писателя самостоятельнаго. Уже въ фантазіи Козлова послдовательно слагались тихія картины русской природы, уже свтлыя воспоминанія души любящей и нжной, наводили его на темы, стоящія серіозной обработки, когда талантъ Козлова перенесъ свое столкновеніе съ вліяніемъ Байроновскаго таланта. Скромная самостоятельность, начавшая было развиваться въ русскомъ поэт, внезапно остановилась въ своемъ развитіи. ‘Корсаръ’ съ ‘Манфредомъ’ и ‘Гяуръ’ съ ‘Ларой’ стали на дорог Козлова, и запретили ему идти дале. Чтобы онъ ни замышлялъ, въ какія бы тихія области не уносилась его муза,— всюду стоялъ на пути юный красавецъ съ сумрачнымъ челомъ и повелительнымъ взглядомъ. Настроивая лиру свою для того, чтобъ пть Москву, Козловъ слышалъ, какъ струны ея бряцаютъ дянія греческихъ пиратовъ, воспвая Днпръ широкій, онъ забывалъ о Днпр и плъ угрюмыхъ незнакомцевъ, разрушительныя страсти, виднія при свт лупы, отчаянные бои и безнадежное отчаяніе. Подъ вліяніемъ такой борьбы создались дв лучшія поэмы Козлова, поэмы странныя и неполныя, то почти самостоятельныя, то исполненныя подражанія самаго рабскаго. Поэмы эти были ‘Чернецъ’ и ‘Наталья Долгорукова’, стихотворенія весьма любимыя нашими отцами и до сихъ поръ достойныя вниманія читателей. Мстами эти произведенія смшны, какъ пародія, мстами они трогательны и поэтичны. Оба частью народны, частью исполнены чужестраннаго духа. Оба исполнены Байроновскихъ цвтовъ, вышитыхъ на русскомъ фон. Оба покупались и правились оттого, что, изображая русскихъ людей и Байроновскія страсти, равно увлекали и простого человка, и умника, слдившаго за иностранной словесностью. Въ обихъ поэмахъ Козловъ сказывается и какъ поэтъ, и какъ подражатель. Въ нихъ его сила и еще боле его слабости.
Въ ‘Чернец’ и сила и слабость слпого поэта выказываются рзче, нежели въ ‘Наталь Долгорукой’. Повидимому, когда Козловъ сочинилъ ‘Чернеца’,— фантазія самого сочинителя, и безпредльное увлеченіе Байрономъ слились въ немъ такъ, что онъ самъ себ не могъ дать отчета въ план всего произведенія. Что тутъ принадлежитъ британскому барду, что тутъ создано самимъ Козловымъ, ршить трудно. Вся постройка поэмы или, врне, повсти очевидно взята изъ ‘Гяура’, но самъ герой, существо тихое и вовсе не подходящее къ страстямъ, о которыхъ идетъ его разсказъ, вынесъ на себ черты самого Козлова, слды его тихихъ и неэффектныхъ страданій. Поэма открывается извстной картиной монастыря, картиной русскою, неподдланною, но за ней тотчасъ же выступаетъ ‘одинокій калоеръ’, то есть гяуръ, бурный любовникъ Леилы, брошенной въ мор, калоеръ, кончающій свою жизнь въ уединенномъ греческомъ монастыр. Описаніе наружности чернеца цликомъ взято изъ британскаго поэта, только не проникнуто его энергіей, а между тмъ — кто не вспомнитъ о Байрон посл такихъ стиховъ:
Утраты, страсти и печали
Свой знакъ ужасный начертали
На пасмурномъ его чел,
Гроза въ сердечной глубин.
Судьба его покрыта тьмою…
Въ разсказ ‘Чернеца’ звучитъ много струнъ истинно поэтическихъ, по какъ содержаніе его бдно, какъ оно прозаично, и, не смотря на свою прозаичность, какъ далеко отъ дйствительности! Сочинитель мелодрамы не погнался бы за подобнымъ сюжетомъ! И тутъ видимъ мы всю слабость тихой натуры самого поэта, съ усиліемъ стремящагося но пути своего идола. Содержаніе ‘Гяура’, если хотите, вовсе необильно событіями, оно расположено точно также, какъ и сюжетъ ‘Чернеца’. Молодой европеецъ любитъ женщину изъ гарема паши, за что бдная жертва зашита въ мшокъ и кинута въ волны. Юноша мститъ страшной местью и умираетъ, разсказавъ свою исторію. Такъ, все это просто — но здсь горитъ ненависть европейца къ мусульманину, теплится огонь сердца, разбитаго тяжкимъ страданіемъ. Здсь люди скачутъ на вороныхъ коняхъ по каменному морскому берегу, подъ голубымъ небомъ Греціи, здсь кипятъ битвы на смерть, мститель смотритъ въ лицо умирающему врагу, и, кончивъ свое дло, идетъ умирать, не имя никакой привязанности въ жизни! Здсь судорожное могущество поэзіи, здсь жизнь и кровь, и потому вся поэма, по словамъ критика, похожа на роскошный цвтокъ, распустившійся одиноко, на развалинахъ взятаго штурмомъ города.
Мы достаточно знаемъ Козлова для того, чтобы понять, на сколько его собственное призваніе поперечило принятому имъ направленію. Будто сознавая свои недостатки, нашъ поэтъ дйствустъ гораздо осторожне въ своемъ второмъ оригинальномъ произведеніи. Замыселъ и экспозиція ‘Княгини Натальи Долгоруковой’ по истин прелестны — прелестны до нашего времени. Въ нихъ видна поэзія сердца и еще боле богато-развитый умъ Козлова, боле плнительной темы трудно добыть себ поэту и нашего времени. Ночная тнь приготовляется лечь на дымное поле, лучъ багряной зари, слабо пылая между сгустившихся облаковъ, угасаетъ мало-по-малу, передъ нами подмосковное село старыхъ временъ, съ барскими великолпными хоромами, утонувшими въ тни древнихъ садовъ. Запустлымъ великолпіемъ дышетъ отъ огромнаго строенія съ величавымъ графскимъ гербомъ, отъ широкаго двора, поросшаго травою, отъ зеркальной равнины соннаго пруда, въ который глядятся ряды старыхъ липъ. По владимірской дорог идетъ молодая женщина въ бдной одежд, согрвая у груди своей прозябшаго младенца. Глаза ея потускнли при вид древняго дома, исполненнаго памятниковъ старины и преданій знатнаго рода. Въ дом этомъ жилъ фельдмаршалъ Борисъ Шереметевъ, бдная женщина передъ старымъ строеніемъ — дочь покойнаго графа, Наталья Борисовна, послдовавшая въ ссылку за княземъ Долгорукимъ, своимъ супругомъ.
Здсь есть наша поэзія! Не споримъ о томъ, что краски поэта могли бы быть живе, что величіе древняго дома, переданное иначе, иначе бы говорило сердцу нашему, но мы не имемъ права требовать отъ Козлова того, что въ его время разв могъ бы намъ дать одинъ Пушкинъ. Замыселъ прекрасенъ, и за него мы умемъ быть признательными. Почти вся первая часть поэмы проникнута духомъ Козлова едва ли не боле, нежели вс его предъидущія и послдующія произведенія. Въ преданности Натальи Долгорукой, въ ея христіанской покорности передъ гнетущей рукой Провиднія нтъ ничего сантиментальнаго и неестественнаго, хотя ея невденіе о судьб мужа, а еще боле невденіе сельскаго священника объ этомъ предмет, боле чмъ странны. Домъ священника и бесда его съ Натальей описаны хорошо, а сцена передъ портретами, не безъ основанія, извлекала столько слезъ у читательницъ двадцатыхъ годовъ. За то вторая часть, за исключеніемъ изображенія Москвы въ лунную ночь, кажется намъ неудачнымъ винегретомъ, гд можно найдти и видніе Лары, передланное на русскіе нравы, и длинныя разсужденія, навянныя Байрономъ въ минуты нжности, и отсутствіе движенія, и вс недостатки пвца, отклонившагося отъ своей собственной дороги. О третьей поэм Козлова ‘Безумная’ мы можемъ упомянуть только потому, что въ ней есть прекрасное вступленіе, обращенное къ Москв.
Весь остатокъ своей жизни Козловъ оставался поклонникомъ Байронова генія, и не мудрено — изъ когтей ньюстидскаго орла могли только выбиваться пвцы, подобные поэту ‘Евгенія Онгина’! Но намъ пріятно прибавить, что лордъ Байронъ и его вліяніе, во многомъ обезсиливъ талантъ Козлова, не только не нанесли вреда жизни самого поэта, но содйствовали къ увеличенію его умственныхъ наслажденій. Ни скептицизма, ни сухости душевной не вынесъ слпецъ изъ бесдъ съ любимымъ своимъ бардомъ,— намъ кажется даже, что для Козлова худыя стороны великаго поэта не существовали — он были закрыты самою силою поклоненія. Пвецъ ‘Манфреда’, сокрушитель многихъ, Козлову являлся не иначе, какъ въ образ истиннаго Ахиллеса, ‘прекраснйшаго между юношами’, вдохновеннаго друга, безукоризненнаго смертнаго. Говорить о Байрон Козловъ не могъ равнодушно, смерть поэта повергла его въ горесть, какъ смерть дорогого сына. Памяти лорда Байрона слпой писатель оставался вренъ до могилы, хотя въ послднее время, потерявъ вс надежды переводить его достойнымъ образомъ, часто брался за поэтовъ боле сродныхъ собственному призванію. Посл поэмы ‘Безумная’, И. И. Козловъ въ оригинальномъ род писалъ одн мелкія стихотворенія, изъ которыхъ многія стоятъ и упоминанія и прочтенія.
Врный другъ поэта нашего, В. А. Жуковскій, оставался врнйшимъ его другомъ до кончины. Его стараніемъ вс творенія Козлова были собраны и изданы въ 1840 году, третьимъ изданіемъ. Черезъ ходатайство Жуковскаго, Козловъ часто удостоивался знаковъ Высочайшаго вниманія. Вс лучшіе наши писатели уважали слпого поэта и бесдой своею смягчали для него часы тлесныхъ и душевныхъ страданій.
1855.