ПОЛИТИЧЕСКАЯ КОМЕДІЯ ВО ФРАНЦІИ.
ПОЛИТИЧЕСКАЯ КОМЕДІЯ ВО ФРАНЦІИ.
до степеней извстныхъ.
ЕВГЕНІЯ ТУРЪ.
‘Отечественныя Записки’, No 2, 1863
Политическая комедия во Франции, Тур Евгения, Год: 1863
Время на прочтение: 25 минут(ы)
Les Ganaches, comdie en quatre actes, par Victorien Sardou, troisiè,me edition. 1863.
Le fils de Giboyer, comdie en cinq actes et en prose, par Emile Augier. 1862.
Вотъ дв пьесы, имвшія поразительный успхъ на парижской сцен и въ сію минуту съ такимъ же успхомъ дающіяся на петербургскомъ театр. Об пьесы получаютъ особенный интересъ и значеніе по своимъ политическимъ или — лучше — соціальнымъ тенденціямъ, и об возбудили въ Париж живйшее любопытство, ибо по разнесшемуся слуху были запрещены цензурой. Теперь, когда одна изъ нихъ напечатана третьимъ изданіемъ, а другая обошла всю Францію и игралась на всхъ провинціальныхъ театрахъ, знающіе люди утверждаютъ, что цензура боялась безъ одобренія императора позволить пьесу Ожье, но никогда не имла намренія запретить пьесу Сарду, и что слухи эти — неболе какъ ловкая реклама со стороны авторовъ. Если комедія Ожье, осмивающая клерикальную партію, могла не пройти черезъ очистительное горнило, учрежденное при Наполеон, то комедія Сарду, написанная занимательно, но съ величайшимъ индифферентизмомъ, никакъ не могла обратить на себя ни вниманія, ни порицанія цензуры. Извстно, что писатели-индифференты — самые во всхъ отношеніяхъ пріятные, самые безобидные, самые любезные изъ людей. Цензура живетъ съ ними въ особенномъ ладу, и еслибы вс писатели могли сдлаться индифферентами, то безспорно, насталъ бы золотой вкъ, мы бы увидли тогда трогательную картину: вмсто борьбы — умилительное согласіе, вмсто не удовольствія — нжная дружба, вмсто крупныхъ или энергическихъ преній — нжныя пожатія рукъ и взаимныя, маниловскія привтствія. Жаль, что не вс писатели похожи на Сарду, и пока они не достигли завиднаго совершенства, безпристрастности воззрній, мы желали бы высказать по поводу двухъ модныхъ комедій нкоторыя мысли, навянныя на насъ этими произведеніями. Мы должны оговориться: несмотря на индифферентизмъ Сарду и сильное чувство вражды, водившее перомъ Ожье, об пьесы замчательны въ томъ отношеніи, что даютъ интересный матеріалъ для очерка многихъ слоевъ современнаго намъ французскаго общества. Начнемъ съ пьесы Сарду, у котораго, безспорно, гораздо меньше таланта, чмъ у Ожь, но который обладаетъ рдкою ловкостью сколачиванія наскоро интересныхъ сценъ и при случа уметъ вставить эффектный монологъ въ уста своихъ безличныхъ героевъ.
Маркизъ Ларошпэанъ, человкъ стараго порядка вещей, живетъ въ собственномъ дом съ старымъ отцомъ. Онъ отдалъ второй этажъ своего дома нажившемуся богачу, буржуа Фромантелю, у котораго — единственный сынъ, Урбенъ. Третій этажъ занятъ старою двицей, ханжей, Розаліей — родственницей маркиза, взятой въ домъ изъ милости, и Вокленомъ — другомъ маркиза, старымъ революціонеромъ. Вс эти лица, столь несходныя и даже по своимъ мнніямъ враждебныя одинъ другому, нетолько мирно живутъ въ одномъ дом, но еще сходятся каждый вечеръ играть въ вистъ. Вотъ вкратц ихъ біографія, необходимая для уразумнія духа пьесы и ея претензіи на политическія тенденціи. Маркизъ Ларошпэанъ въ 1827 году служилъ въ гвардіи и былъ блестящимъ офицеромъ. Насталъ 1830 годъ и съ нимъ — революціонная гроза. Маркизъ не колебался ни минуты и послдовалъ за королемъ. Впослдствіи онъ воротился во Францію, отстранилъ себя отъ всякой дятельности и зажилъ праздно, не принимая участія въ длахъ и политической жизни отечества изъ врности къ старшей бурбонской линіи. Другъ его, Леонидъ Вокленъ, былъ писцомъ въ революціонномъ трибунал въ 93 году и секретаремъ клуба якобинцевъ. Посл 9-го термидора онъ въ качеств волонтера вступилъ въ армію и служилъ въ ней, исправляя должность хирурга. Когда Бонапартъ сталъ Наполеономъ, Вокленъ бросилъ военную службу и остался вренъ Спарт, матеріализму, барону Клоцу и личной вражд къ Богу, но словамъ одного изъ дйствующихъ лицъ комедіи. При немъ не надо и заикаться о церквахъ, колоколахъ, попахъ. Снести церкви, изъ колоколовъ сдлать пушки, изъ поповъ — солдатъ… а не то — такъ рзать и рубить… Вотъ его принципы, и за нихъ онъ не пожалетъ и собственной головы. Вокленъ случайно спасъ жизнь маркизу, когда тотъ былъ ребенкомъ, и съ тхъ поръ полюбилъ его, что не мшаетъ ему браниться съ нимъ отъ зари до зари. Что касается до Фромантеля, то онъ былъ прикащикомъ въ магазин, когда наступила революція 30-го года. Фромантель принялъ въ ней горячее участіе, ибо не былъ доволенъ Карломъ X. Ему не пришелся по нраву и Лудовикъ-Филиппъ, и онъ съ тою же горячностью и энтузіазмомъ ниспровергъ іюльское правительство, чтобы горько сожалть о немъ тотчасъ посл его ниспроверженія. Состарвшись, онъ постоянно и безустанно твердитъ, что все скверно, все — нетакъ, какъ прежде, какъ въ его время. Онъ скучаетъ немилосердно, какъ способенъ скучать разбогатвшій купецъ, у котораго нтъ ни длъ, ни возможности ниспровергать новое правительство. Женщинъ въ дом маркиза не имется. Нельзя же назвать женщиной старую ханжу, сплетницу Розалію, которая не потеряла надежды, что маркизъ сдлаетъ завщаніе въ пользу основаннаго ею общества для спасенія погибшихъ двицъ. Она такъ милосердна и человколюбива, что даетъ 10 копеекъ для выкупа китайцевъ и не подастъ копейки маленькому голодному французу. Нотаріусъ Барильонъ пріхалъ къ маркизу просить его принять къ себ молодую родную племянницу, сиротку. Съ нимъ пріхалъ молодой, ученый инженеръ, Марсель, который долженъ вскор завоевать себ и положеніе, и богатство. Онъ — сынъ стараго управляющаго маркиза, который въ 93 году спасъ все его состояніе отъ конфискаціи. Прежде всхъ показывается на сцен Фромантель и жалуется, что зимы сдлались теперь холодне, чмъ было прежде, и ссорится съ сыномъ, который по своему обыкновенію не ночевалъ дома. ‘Въ мое время — говоритъ онъ — сыновья ночевали всегда дома.’ Онъ жалуется даже и на то, что не можетъ заниматься земледліемъ. ‘Полей ужь нтъ!’ восклицаетъ онъ. ‘Гд поля? Все — города!’ — ‘Однако, есть же крестьяне’, говоритъ ему нотаріусъ. ‘Крестьяне! возражаетъ запальчиво Фромантель:— нтъ крестьянъ!.. Они вс въ Париж и вс стали каменьщиками!..’ Затмъ является Вокленъ и вмсто того, чтобы поздороваться съ Урбеномъ, говоритъ ему, что не дастъ ему и двухъ лтъ жизни.— ‘Хорошо поколніе! нечего сказать! Поди, поди въ кафе и, чтобы окончательно покончить съ собою, попей полынной водки’ {Неумренное употребленіе полынной водки есть отрава по мннію докторовъ. Они единогласно утверждаютъ, что оно гибельно дйствуетъ на организмъ и особенно на мозгъ. Тупость, апатія, ослабленіе всхъ умственныхъ способностей есть обыкновенное слдствіе неумреннаго употребленія именно полынной водки.}, говоритъ онъ, когда является маркизъ. Нотаріусъ объясняетъ ему, что дочь его сестры находится безъ пріюта. Читатель или зритель узнаетъ изъ разговора, что мать молодой двушки, родная сестра маркиза, вышла замужъ противъ воли родителей и была выгнана изъ дома. Но она давно уже умерла, умеръ и мужъ ея, оставивъ сиротку-дочь. Сиротку эту, Маргариту, по усиленнымъ просьбамъ нотаріуса принимаютъ въ свой домъ и маркизъ, и отецъ его. Со втораго акта начинается настоящая интрига. Маргарита давно любитъ Марселя и воображаетъ, что любима имъ, тмъ боле, что Марсель постоянно бродитъ около дома, но мы оставимъ интригу эту въ сторон. Самъ авторъ приклеилъ ее для того только, чтобы сдлать комедію занимательной, или лучше — для того, что комедія безъ любви не допускается. Главная его задача состоитъ въ томъ, чтобы сопоставить три лица стараго времени съ тремя лицами новаго времени. Съ одной стороны мы видимы маркиза — стараго дворянина, Воклена — стараго республиканца, и Фромантеля — стараго буржуа-мильйонера, съ другой — Марселя — практическаго, но честнаго человка, ничтожнаго Урбена — сына богача буржуа, успвшаго уже израсходовать себя и нравственно, и физически, и Маргариту — женщину, въ жилахъ которой течетъ смшанная кровь двухъ равносильныхъ породъ — стараго дворянства и народа. Отецъ ея — одна изъ сильныхъ и энергическихъ личностей — былъ изъ народа, но при Наполеон не имлъ довольно удачи, чтобы, какъ другіе, добыть себ на пол сраженія чины, почести и титла. Онъ умеръ, не оставивъ ни имени, ни богатства. Вотъ главныя дйствующія лица комедіи. На чьей же сторон авторъ — на сторон ли стариковъ, которыхъ онъ назвалъ Ganaches {Слово непереводимое, оно означаетъ: старь, старую тряпку, старый парикъ, старую ветошь въ переносномъ, конечно, смысл. Говоря о человк никуда негодномъ и устарломъ, французъ восклицаетъ: Ganache!}, или на сторон молодыхъ, представляющихъ все, что есть боле сильнаго и живаго во Франціи? Для всхъ тхъ, кто не видалъ пьесы или при представленіи не замтилъ быстро ускользающихъ отъ вниманія выходокъ и монологовъ, въ которыхъ заключается обыкновенно задушевная мысль или самое живое чувство автора, мы сдлаемъ нсколько короткихъ, но но возможности характеристическихъ выписокъ. Изъ нихъ, быть можетъ, можно будетъ сообразить, въ которую сторону тянутъ симпатіи автора. Вотъ выдержки изъ мнній маркиза. Онъ говоритъ о покойной сестр своей, матери Маргариты.
‘Вамъ врно сказали, что выбора, сестры не былъ недостоинъ ея: это — правда. Я сознаюсь, что человкъ, котораго она выбрала, былъ честенъ и достоинъ уваженія, хотя его положеніе въ обществ было очень невысокое, что отецъ ной противился ихъ браку изъ аристократическихъ понятіи (которыя теперь не ко времени), что они долго любили другъ друга… все это — правда… Но уйти изъ дому въ тотъ день, когда она сдлалась совершеннолтнею, но найти пріютъ въ его семейств и оттуда сдлать отцу закономъ требуемыя почтительныя представленія (sommations respectueuses) {Посл революціи законъ позволяетъ совершеннолтнимъ вступать въ бракъ безъ согласія родителей съ условіемъ, чтобы были черезъ адвокатовъ сдланы такъ называемыя: sommations respectueuses. Адвокатъ обязанъ явится три раза къ родителямъ отъ имени дочери или сына и представить имъ, что дочь или сынъ — совершеннолтніе и потому покорнйше просятъ родителей согласія на бракъ ихъ. Если родители отказываютъ посл трехъ посщеній адвоката, то меръ и священникъ вправ заключить бракъ. Старые французы особенно не прощаютъ дтямъ своимъ этихъ sommations respectueuses. Мн удавалось видать родителей, которые считали это особеннаго рода оскорбленіемъ и говорили: ‘Да, она (или онъ) напустили на меня адвокатовъ’. Между тмъ дочери или сыну — нтъ выбора. Во Франціи бракъ тогда только считается законнымъ, когда онъ заключенъ въ меріи (гражданскій бракъ), а никакой меръ безъ такъ называемыхъ sommations respectueuses не согласится заключить его. Французы старой Франціи, Франціи Лудовиковъ XV и XVI до сихъ поръ не могутъ примириться съ закономъ, который ограничилъ отцовскую надъ дтьми власть. Они считаютъ законъ этотъ святотатственнымъ и унизительнымъ для родителей. При возникающихъ семейныхъ распряхъ они обыкновенно говорятъ съ ироніей: ‘Ну, что жъ? Присылайте адвокатовъ: вдь вамъ минуло двадцать одинъ годъ, вдь вы — совершеннолтняя!’ Законъ этотъ не привился къ правамъ. Многія двушки лучше ршаются убжать и, скомпрометировавшись такимъ образомъ, принудить родителей дать свое согласіе на бракъ, чмъ обратиться къ законному средству. Я лично знала двушку, которая тогда только получила согласіе на бракъ свой съ человкомъ, котораго любила и съ которымъ бжала, когда должна была сдлаться матерью.} и потомъ дерзко осмлиться вступить въ бракъ, не считая ни во что отцовскаго запрещенія… это — возмущеніе не противъ однихъ человческихъ, но и божескихъ законовъ! Если ваши новыя учрежденія узаконяютъ такіе проступки, то я радуюсь, что не знаю даже по разсказамъ этихъ новопріобртенныхъ правъ, которыя освобождаютъ насъ такъ безстыдно отъ старыхъ обязанностей…’
Говоря объ своемъ дом, маркизъ выражается такъ: ‘Мой каминъ кажется вамъ слишкомъ огромнымъ. Но онъ былъ построенъ для того, чтобы большое семейство могло, грясь, помститься у него. Въ моемъ домишк, гражданинъ Леонидасъ, родились вс мои и вс здсь померли. 51 самъ родился и умру здсь — и радуюсь этому! Быть можетъ, по вашему я достоинъ за это и сожалнія, и насмшки — можетъ быть. Но когда я встрчаю кого нибудь изъ вашихъ разбогатвшихъ буржуа, который перезжаетъ съ квартиры, то не могу не вымолвить про себя: Ну куда ты идешь, бдняга? Ты оставляешь домъ, гд родился, женился, гд родились дти твои — и все это для новаго дома. Теб будетъ не стыдно навсить портретъ любимой женщины на тотъ самый гвоздь, на которомъ висла безобразная рожа какого нибудь болвана… Но что такое портретъ въ наше время? Карточка, на которой за полтора франка выпечатываютъ всякую хорошенькую женщину, какъ вотъ эту трефовую даму (показываетъ на карты, которыми играетъ въ вистъ). Теб будетъ не стыдно поставить постели жены и дочери въ раззолоченный альковъ, гд стояла кровать какой нибудь франтихи… Иди, иди за телегой, перевозящей твои пожитки, и смйся надо мною и моимъ домишкомъ! Домишко — да, но мой собственный! Я имъ владю и его знаю! Его мебель и стны могутъ развалиться отъ ветхости, но честь моя неувядаема, я честность моя никогда не состарится…’
‘Кто это?— восклицаетъ маркизъ, увидвъ въ окно Марселя.— Кто онъ такой? Дворянинъ? Дворянинъ не сталъ бы таиться, скрываться! Онъ бы вошелъ въ домъ мой, поднялъ достойно и гордо голову. Это — какой нибудь сынишка изъ низкаго дома, каждый почуялъ здсь богатую наслдницу… Онъ глядитъ сюда!… милости просимъ, пожалуйте… милости просимъ, мы научимъ тебя, какъ красть дтей нашихъ!’…
‘Поздравляю васъ, monsieur Cavalier — говоритъ онъ Марселю, узнавъ, что онъ — инженеръ и служитъ въ компаніи, строющей желзную дорогу:— вы очень удачно выбрали карьеру. Васъ не упрекнутъ, слава-богу, въ томъ, что вы не ворочаете камней. Вы особенно искусно разрушаете. Пифъ! пафъ! Ломъ и лопата работаютъ! Церкви, замки, дворцы… вались все въ кучу!… смле!… На развалинахъ стараго Парижа постройте намъ хорошенькій, новенькій Парижъ съ желзными дорогами на крышахъ и съ телеграфными нитями изъ окна въ окно. Освтите, отопите все это, какъ фабрику, газомъ и пропитайте благовоніемъ масла и углекислаго газа. Прелестно!… А между тмъ черная линія вьется на карт… Она подымается, опускается и все пожираетъ. Мой садъ — уничтоженъ… Мой паркъ, мои старыя деревья, мои прекрасныя старыя деревья — срублены!… Мой милый домъ, который три поколнія украшали съ любовью — снесенъ, разломанъ, лежитъ во прах. Ничего… ничего не щадятъ! Ничего намъ не оставятъ! Я бжалъ изъ города, я поселился только что не въ пустын, вдали отъ новаго устройства, которое я ненавижу, и думалъ, что я ушелъ отъ ихъ адскихъ замысловъ. Куда! Оставятъ-ли они насъ жить, любить, молиться по своему! Куда! Ихъ прогрессъ простираетъ свои громадныя руки, схватываетъ насъ, мелетъ насъ подъ своими желзными колесами. Онъ несется впередъ… Ему — все равно, что онъ разобьетъ сердца наши… Вы говорите о правахъ? А, такъ вотъ гд отличается особенно вашъ прогрессъ! Сумасшедшая, безумная, горячечная жизнь, при которой нтъ времени ни думать, ни любить, ни быть добрымъ, и особенно нтъ возможности быть честнымъ. Вс бросаются туда и сюда, обдаютъ наскоро, спятъ наскоро, женятся еще больше наскоро и начинаютъ ненавидть другъ друга еще скоре. Мужъ спшитъ въ клубъ, жена — на балъ, сынъ — въ кафе или хуже еще. Богъ всть какъ нажитыя деньги текутъ между пальцевъ и исчезаютъ. Везд — роскошь, но нигд нтъ комфорту. Сыновья ваши, это — маленькіе и чахоточные старички, которые играютъ на бирж въ такія лта, когда мы играли въ бабки. Безъ узды, безъ теплоты, безъ вры, безъ свта и огня, они проживаютъ жизнь, зараженные эгоизмомъ, отупвшіе отъ игры, табаку и публичныхъ женщинъ, съ блдными какъ серебро лбами и желтыми какъ золото лицами! Вотъ — ваше будущее!… Вотъ — ваши надежды!… Вотъ — вашъ громадный, изумительный, чудный прогрессъ… прогрессъ въ зл…’
Весь маркизъ высказался. Мннія его ярко выступаютъ передъ читателемъ. Есть большая доля правды въ томъ, что съ такимъ жаромъ и одушевленіемъ говоритъ маркизъ о большинств молодаго поколнія во Франціи. Предразсудки, кичливость и закоренлость маркиза выкупаются — конечно, отчасти — его строгою честностью. Онъ — въ полномъ смысл слова честный человкъ, и ужь не ему ли сочувствуетъ авторъ? Иначе, откуда взялъ бы онъ это краснорчіе маркиза, источникъ котораго въ глубокомъ убжденіи? откуда взялъ бы онъ его жаркія выходки, выходки энергическія, вылившіяся прямо изъ сердца? Пусть ршаетъ это самъ авторъ устами героя своего, Марселя, который на жаркую Филиппику маркиза отвчаетъ такъ: ‘Такъ вотъ онъ — вчный припвъ, который впродолженіе 4,000 лтъ повторяется отцомъ сыну: ‘пороки ныншняго времени… добродтели стараго времени!’ Позвольте мн, г. маркизъ, защитить это бдное молодое поколніе, къ которому я принадлежу самъ, и спросить у васъ: чмъ молодежь стараго, добраго времени, какъ вы его называете, была лучше насъ? Мы куримъ — вы нюхали! Мы ходимъ въ кафе — вы ходили въ кабаки! Мы раззоряемся на дамъ изъ такъ называемаго полусвта, вы разорялись на точно такихъ же дамъ, которыя тогда принадлежали къ большому свту. Мы женимся по разсчету и соединяемъ два набитыхъ золотомъ сундука, вы женились по правиламъ приличія и соединяли два герба. Мы играемъ на бирж, вы играли въ улиц Кенкампуа… Но еще въ рядахъ нашихъ не нашлось гра’ьа Горна, который зарзалъ Куртьера для того, чтобъ украсть его акціи. Вы кричите, глядя на наши лорнеты, бакенбарды и одежду… помилосердуйте! А ваши бантики изъ лентъ и плачевные парики! Зачмъ наши дамы носятъ кринолины? А зачмъ ваши дамы носили фижмы? Наши дамы подкрашиваютъ лица, а ваши румянились и блились! Мы — дурно воспитаны, пусть такъ… Но мы не колотили палками ночную стражу, лакеевъ, кредиторовъ и мужей, мы не бьемъ стеколъ въ фонаряхъ, мы изъ времяпрепровожденія не ходимъ на Понъ-Нфъ, какъ шевалье де-Рі съ самою знатною придворною молодежью, чтобъ обкрадывать прохожихъ! Полноте, полноте, господинъ маркизъ! Оставьте другихъ кричать о распаденіи и гнили. Вдь они только такими рчами силятся извинить собственное ничтожество. Согласитесь со мною, что въ отношеніи безумствъ и пороковъ одинъ вкъ не уступитъ другому, что въ сумм у насъ меньше чести и больше честности, меньше нравственности и больше умнья хорошо вести себя. Въ итог выходитъ, что мы обладаемъ тмъ же умомъ, чтобы длать зло, и сердцемъ, чтобы длать добро, какъ и вы!’
Особенная манера защищать свое поколніе, свой вкъ, свое время — высчитывать пороки другаго весьма порочнаго вка!… Оба хороши! можно сказать, прочитавъ эту жаркую защиту. Эта защита похожа на извстный, особенно въ нашемъ обществ, крайне наивный способъ оправданія, онъ такъ въ ходу, что его всякій слыхалъ нсколько разъ впродолженіе одного мсяца. ‘Какая кража въ этомъ вдомств!’ говоритъ кто нибудь. ‘И — помилуйте! возражаетъ защищающій, да вотъ въ такомъ-то вдомств она вдвое больше, куда — вдвое — втрое! Посмотрите-ка, что длается, такъ еще наше вдомство похвалите!’ — ‘Какой N. низкій человкъ!’ говоритъ кто нибудь.— ‘N’., возражаетъ другой:— что вы? Да вы посмотрите на З**: онъ — совсмъ разбойникъ!’ и такъ дале до безконечности. Эту же методу взялъ Сарду. Онъ не исчислилъ добродтелей или по крайней мр хорошихъ свойствъ молодаго поколнія (правда, это нсколько трудно: ихъ такъ мало въ молодомъ поколніи Франціи), а бросился на вс пороки, аномаліи, уродливости нетолько стараго поколнія, но еще и стараго порядка вещей во Франціи. Сарду забылъ, что потому именно, что знатныя дамы развратничали, какъ женщины дурной жизни, что придворные щеголи обкрадывали на мосту проходящихъ, дворяне били палками стражу, мужей, кредиторовъ, били всхъ, кого имъ вдумалось бить, своевольничали и презирали народъ — произошла страшная революція 93-го года. Вдь это-то и есть часть того, что называли тогда abus (злоупотребленія), и во имя чего возстали и народъ, и средній классъ. Притомъ какая жалкая защита, прицпляющаяся къ мелочамъ! ‘Мы куримъ! вы нюхали!— Наши дамы носятъ кринолины, ваши носили фижмы!’ Въ словахъ маркиза есть что-то серьзное, задушевное, теплое, слышится, что для него есть многое, что ему свято и дорого. Онъ не можетъ говорить иначе, и авторъ не можетъ заставить его говорить иначе, ибо въ такомъ случа онъ не былъ бы маркизомъ, представителемъ стараго порядка вещей во Франціи. Авторъ принужденъ былъ, рисуя это лицо, оставить ему его отличительныя, характеристическія черты: уваженіе къ роду, къ дому, оставить за маркизомъ честь, честность, доблесть, безъ которыхъ онъ немыслимъ. Марсель отвчаетъ, но въ его словахъ нтъ и тни чего нибудь серьзнаго, нтъ ни малйшей мысли, а только пустая игра словами и понятіями. Что, напримръ, значитъ эта фраза: у насъ меньше чести, зато больше честности? Ее понять невозможно. Не принять ли ее за шутку, замысловатую игру словъ? Вдь молодое французское поколніе привыкло зубоскалить и глумиться всегда, везд и надо всмъ. Если же намъ вмсто автора вздумается поразмыслить одну минуту, то мы должны признать что понятіе о чести заключаетъ въ себ, какъ часть цлаго, понятіе о честности. Честь не можетъ быть безъ честности, а честность можетъ быть безъ чести. Честь, это — цлое, честность, это — дробь этого цлаго. Честь — понятіе громадное и заключающее въ себ множество дробныхъ частей, о которыхъ мы говорить не будемъ, ибо эти понятія входятъ въ другую сферу и часто носятъ другое названіе. Такъ напримръ, французское выраженіе: point d’honneur есть не что иное, какъ съузившееся понятіе о чести вслдствіе нравовъ, обычаевъ и жизни рыцарей. Point d’ honneur — слово почти непереводимое, но смыслъ его можетъ быть переданъ такъ: условное понятіе о чести. Point d’honneur есть понятіе о чести не только съузившееся, но еще изуродованное. Мы не будемъ вдаваться въ разсужденія, которыя завели бы насъ слишкомъ далеко, скажемъ только, что хотя понятіе о чести видоизмняется съ теченіемъ времени, основаніе однако остается тоже. Всякій классъ понимаетъ честь отчасти по своему: дворянинъ между прочимъ полагаетъ свою честь въ своемъ честномъ, старомъ имени, купецъ — въ своей старой фирм, крестьянинъ — въ своемъ семейств, изъ роду въ родъ извстномъ трудолюбіемъ, трезвостью и разумностію. Въ сущности это — почти все одно и тоже: неприкосновенность чести состоитъ въ томъ, чтобы ни кого изъ членовъ семейства или ни единаго лица изъ цлаго рода нельзя было заподозрить нетолько въ порок, но въ совершенномъ отсутствіи самыхъ высшихъ человческихъ добродтелей. Честность — понятіе боле узкое и основанное не на присутствіи добродтелей, а на отсутствіи пороковъ. Я не украду, я не оттягаю чужой земли и чужаго дома, я не наживусь на счетъ дурачка и не сманю невнинной чужой жены или дочери, чтобы потомъ бросить ее на улиц. Словомъ сказать, честь — высшее понятіе, честность — низшее, боле ограниченное и мелкое. Точно то же можно замтить о другой фраз Марсели: ‘меньше нравственности и больше хорошаго, поведенія’. Что такое нравственность? это — принципъ, признанный за истину, на основаніи котораго человкъ руководитъ собою. Отрицая нравственность, какъ принципъ, Марсель отрицаетъ руководящее, разумное начало. Затмъ слдуютъ случайности: больше или меньше увлеченіи, больше или меньше холодности, темперамента, страсти къ перемнамъ, похожденіямъ, и проч. и проч., отъ чего будетъ зависть такъ называемое хорошее поведеніе. По понятію и выраженію Марселя выходитъ, что если молодой человкъ нашего времени не пьетъ, не распутничаетъ, не буянитъ, не предается всякого рода безпорядочнымъ удовольствіямъ, то не потому, что онъ сознаетъ добро и зло, руководится этимъ знаніемъ, подчиняется принципамъ, а только потому, что но своимъ склонностямъ неспособенъ къ такой жизни. Мы предпочитаемъ въ молодомъ человк больше принциповъ и меньше поведенія, по той простои причин, что если кто знакомъ съ твердыми правилами, тотъ рано или поздно непремнно покорится имъ. Твердое правило — такая могучая узда, которой нельзя не чувствовать даже въ то время, когда горячая страсть или безумное увлеченіе владютъ человкомъ. Хорошее поведеніе безъ принциповъ представляется уму, какъ что-то жалкое, дряблое, безсильное, гнилое. Молодые старички, заденные жизнію большихъ городовъ, въ особенности Парижа, чахлые морально и физически, бываютъ весьма часто совершенно незнакомы съ какими бы то ни было принципами, но хорошо ведутъ себя въ весьма пошломъ смысл слова. Въ такомъ поколніи можетъ не быть пороковъ, но добродтелей и высшихъ свойствъ будетъ еще меньше.
Посмотримъ на другіе типы комедіи Сарду, ибо Марсель, сказавъ свой трескучій, но совершенно неудовлетворительный монологъ, сдлалъ свое дло въ комедіи и является на сцену ужъ затмъ, чтобы въ пять минутъ, вдругъ неизвстно почему полюбить Маргариту. Маргарита, любя страстно Марселя, говоритъ ему слдующее: ‘Вы думаете, что я соглашусь пренебречь ихъ запрещеніемъ и убгу съ вами… Никогда! Гд бы я ни была, я говорю и дйствую за двухъ — за нее (за свою покойную мать) и за себя. Они ее выгнали и прокляли, я хочу чтобы они научились уважать и почитать ее!… Я не хочу, чтобы они могли сказать: ‘она не знала своихъ обязанностей и потому не могла научить имъ свою дочь!’ Нтъ, я хочу, чтобы везд и особенно въ этомъ дом вс воскликнули въ одинъ голосъ: ‘Да, она была честная женщина, ибо умла воспитать честную дочь!’
Что это такое? Опять трескучія фразы, хотя Марсель и восклицаетъ въ свою очередь: ‘Святая добродтель’! (именно святая, потому что на земл трудно встртить что нибудь подобное безъ особенной тупости головы или размягченія мыслительныхъ способностей!) Онъ объявляетъ ей, что честь (и онъ начинаетъ говорить о чести, хотя некстати и невпопадъ) запрещаетъ ему исторгнутъ ее (то есть жениться) изъ этого семейства, которое отвергаетъ его. Не надо забывать, что у Маргариты нтъ ни отца, ни матери, а родственники, проклявши ея мать, не позаботились даже о томъ, гд погибала до семнадцати лтъ несчастная сиротка. Только потому, что имъ скучно стало играть въ вистъ съ болваномъ вмсто четвертаго, недостающаго имъ партнера, они согласились принять Маргариту подъ свои кровъ, посл усиленныхъ просьбъ нотаріуса Барильона. Святая, святая добродтель!… Замтимъ только, что въ интерес самой нравственности никогда не надо преувеличивать предписаній долга. Исполнять его добросовстно, неуклонно и твердо — вещь нелегкая. Много борьбы, страданій, боли приходится вынести человку, преданному безусловно исполненію долга въ теченіе всей своей жизни, зачмъ же услужливые писатели навязываютъ вымышленный долгъ героямъ своихъ произведеніи. Это иметъ два плачевныя слдствія. Такая буря въ стакан воды возбуждаетъ, вопервыхъ, смхъ, а во вторыхъ — всякій благоразумный человкъ начинаетъ сомнваться, знакомо ли дйствительно автору чувство долга. Французы — мастера на выдумки такого рода: ужь если французъ задумалъ написать пьесу съ моралью или романъ съ моралью для услажденія буржуа, какъ балетъ съ превращеніями и провалами для увеселенія дтей, то не ждите пощады. Онъ ужь задастъ такую дозу морали, что святыхъ вонъ неси, ибо и они усомнились бы, точно ли это настоящая мораль, и нельзя ли, не ломая себя и всей своей жизни, обойти ее и остаться вполн честнымъ человкомъ, понимающимъ свои права и свои обязанности, свои законныя требованія и свой долгъ.
Намъ остается сказать нсколько словъ еще объ одномъ лиц комедіи — о республиканц Воклен, который, повидимому, окаменлъ со временъ Робеспьера и не нашелъ въ себ способности усвоить иныя понятія, кром понятій 93-го года. Легитимисты и республиканцы французскіе равно слпы и отвчаютъ почти одинаково на заданные вопросы. ‘Отчего произошла революція?’ спроситъ кто нибудь. Отвтъ стараго легитимиста будетъ такой: ‘Бурбоны были очень добры! Мало казнили, мало заключали въ крпость!’ — ‘Отчего не удалась революція 93-го года?’ Отвтъ стараго республиканца: ‘Робеспьеръ былъ больно слабъ, не довольно людей зарзалъ’, или: ‘Робеспьеру не дали время вырзать всхъ враговъ Франціи’. Вокленъ принадлежитъ къ этой рдкой пород людей съ особеннымъ, оригинальнымъ воззрніемъ на свободу, ея блага и средства, чрезъ которыя должно ознакомить съ нею глупый, непросвщенный людъ. Но и тутъ авторъ понялъ свою задачу весьма грубо. Въ лиц Воклена онъ не умлъ живо, изящно и психологически тонко очертить намъ стараго республиканца, а грубо намалевалъ каррикатуру. Вотъ нкоторыя изъ изреченій Воклена. Пусть судитъ самъ читатель, на сколько они замысловаты и умны. Вокленъ, обращаясь къ лакею маркиза, говоритъ: ‘Брось ливрею, одвайся какъ я, пойми, что нтъ высшихъ и низшихъ — вс люди равны. Ты — мой равный, животное!’ Лакей отвчаетъ: ‘Стало быть несовсмъ равный, если вы называете меня животнымъ!’ А вотъ и еще. Въ припадк негодованія Вокленъ восклицаетъ: ‘Какіе скоты! Только съ кнутомъ въ рукахъ ихъ можно научить правамъ человка!’ Между тмъ во Франціи есть еще лица, оставшіяся врными принципамъ (это — ихъ выраженіе) 93-го года, и авторъ могъ бы изучить въ дйствительности этотъ несимпатичный, но сильный и почти всегда честный типъ стараго французскаго республиканца. Это — люди съ убжденіями. Замчательно, что въ ныншней Франціи самые честные люди — люди съ непоколебимыми убжденіями — находятся въ двухъ уже вымирающихъ и враждебныхъ другъ другу лагеряхъ: между старыми легитимистами и старыми республиканцами. Такихъ двухъ лицъ взялъ Сарду, но не умлъ очертить ихъ, маркизъ вышелъ изъ-подъ пера его боле похожимъ на живаго человка, чмъ Вокленъ, въ образ котораго, несмотря на наше желаніе, мы не могли сыскать ни малйшаго признака жизни. Мы заключимъ разборъ комедіи тмъ, чмъ заключилъ ее авторъ, чмъ почти неизмнно вс романисты, беллетристы, историки, драматурги, политики и едвали не члены законодательнаго собранія кончаютъ свои сочиненія и рчи — панегирикомъ Парижа. Лесть — Tordre du jour, какъ говорятъ французы. Они льстятъ, вопервыхъ, своему цезарю, вовторыхъ — самимъ себ. Эта лесть проникаетъ везд и всюду, какъ разъдающій ядъ. Льстятъ администраціи, льстятъ въ особенности арміи и ея благодтельному вліянію и значенію, будто какой благодати, льстятъ общественному устройству, льстятъ въ особенности Парижу. Вотъ тирада изъ комедіи Сарду: ‘Да, да — Вавилонъ! Нечистый (impure) Вавилонъ со всми его пороками, но Вавилонъ, гд ходятъ (?), думаютъ (?) и живутъ вдвойн — своей и чужой жизнью! Проклятый городъ! Съ какимъ упоеніемъ попиралъ я опять твои тротуары, шагалъ черезъ твои ручьи, разлившіеся шире, черезъ твою грязь, стоявшую гуще. Чудовищный городъ! Въ теб пріютились всяческіе пороки и всяческія добродтели (?!?), всяческія низости и всяческія величія! Ты утопаешь въ оргіяхъ, ты — помойная яма націй! но ты — столица міра — бдишь надъ усыпленной вселенной! Отъ тебя, позорная, бгутъ съ омерзеніемъ, къ теб, владычица, возвращаются съ упоеніемъ! Тебя хотлось бы раздавить, но тебя обожаютъ!…
Жаль, что эту тираду вложилъ Сарду въ уста стараго маркиза. Онъ наимене способенъ по своему складу ума, характера и мнній сказать такую безсмысленную и трескучую антитезу. Она была бы приличне и естественне въ устахъ Марселя, француза новаго времени. Трескотня фразъ и фальшивый паосъ — достояніе лицъ, которыя лишены настоящаго, простаго чувства правды, вры и, слдовательно, энтузіазма, неразлучнаго съ врою.
Что сказать о комедіи Ожь? Она написана съ большимъ талантомъ, съ большею обдуманностью, съ большею серьзностью, чмъ комедія Сарду. Сарду бьетъ везд на эффектъ. Ожь не презираетъ, конечно, эффектами, но не гоняется за ними, или лучше — уметъ скрыть эту погоню довольно искусно. Комедія его надлала большаго шума въ Париж. Клерикалы, даже орлеанисты сильно были взволнованы, ибо нашли въ ней намеки на лучшихъ людей своей партіи. Бывшій профессоръ ліонской академіи (провинціальные университеты во Франціи называются академіями), потерявшій каедру за стихи, написанные противъ имперіи, написалъ тотчасъ противъ комедіи Ожье очень сильные стихи, подъ названіемъ Охота за побжденными. Ожь отвчалъ Лапраду очень грубо, такъ что французскія газеты посовтовали двумъ антагонистамъ прекратить дальнйшую полемику, вышедшую изъ предловъ литературнаго приличія. Все это послужило, разумется, къ успху новой комедіи Ожь. Нельзя отрицать, что она мастерски написана, хотя гршитъ грхомъ великимъ, которымъ заражены теперь вс французскіе писатели почти безъ исключенія — грхомъ лести и преклоненія передъ императорской демократіей. Эта демократія отличается особеннымъ характеромъ: любовью къ извстнаго рода порядку, къ богатству, къ чинамъ и титламъ, которые достаются довольно легко, лишь бы писатель, администраторъ, войнъ, или всякій, желающій сдлаться писателемъ, администраторомъ и воиномъ, взялъ себ за правило везд и всегда славить успхъ, власть, особеннаго рода порядокъ и слдственно — жандарма. Идеи свободы, независимости, равенства давно уже забыты и остались за исчезающею или исчезнувшею демократіей первой республики и конституціоннаго королевства подъ управленіемъ Лудовика XVIII и Лудовика-Филиппа. Ожь уметъ играть роль облагороженнаго демократа второй имперіи. Словомъ ‘облагороженный’ мы хотимъ сказать, что Ожь уметъ искусно замаскировывать все, что есть въ стремленіяхъ новой демократіи нечистаго, даже низкаго, и столь же искусно старается выдать за настоящее золото мишуру новыхъ мундировъ. Собственно говоря, въ комедіи нтъ ни одного лица, ни одного характера, а только — партія. Эта политическая партія, внезапно явившаяся на сцену, заинтересовала парижанъ. именно потому, что во всякомъ слов всякаго лица публика упорно искала намка на какую нибудь весьма извстную и знаменитую во Франціи личность. Многіе утверждали, что Ожь вывелъ на сцену самого Гизо, хотя Ожь въ своемъ предисловіи положительно и сильно возстаетъ противъ такого обвиненія. Несмотря на отсутствіе въ комедіи живыхъ лицъ, она занимательна, читается съ удовольствіемъ, а на сцен производитъ благопріятное впечатлніе. Въ чемъ же заключается, не говоря о политическомъ и соціальномъ ея интерес, ея достоинство? Живое, бгущее и постоянно увлекающее дйствіе, искусно веденныя сцены, изящный языкъ, удачныя фразы, остроумныя реплики, умнье заманивать читателя и зрителя такъ, что онъ прикованъ къ пьес вншнимъ интересомъ интриги. Интрига кажется запутанной, но въ сущности очень проста, но она безпрестанно колеблется, оставляя зрителя и читателя въ неизвстности, что станется съ дйствующими лицами. Вотъ одно изъ нихъ взяло перевсъ, успваетъ, готово восторжествовать — погодите: противная сторона ловко цпляется за какую нибудь ловко подставленную авторомъ пружину, и борьба опять завязывается на равныхъ, повидимому, для побды шансахъ. Это постоянное колебаніе интриги пріятно дйствуетъ на нервы, оно не раздражаетъ ихъ, а только щекотитъ и слегка возбуждаетъ. Если взять всякое лицо комедіи отдльно, то оно окажется неестественнымъ, или блднымъ, невозможнымъ, или преднамренно искаженнымъ, но зато вс эти лица, сходясь вмст, разговариваютъ, дйствуютъ занимательно и внушаютъ желаніе зрителю и читателю узнать, какимъ образомъ окончательно распорядится ими авторъ. Нтъ ни одного естественнаго положенія, и однако всякое положеніе каждаго лица нелишено чисто вншняго интереса, что для сцены необходимо. Комедіи Ожь не возбуждаетъ ни участія, ни симпатіи, не тревожитъ сердца, мало затрогиваетъ умъ, но вызываетъ любопытство и желаніе дочесть ее до конца, доглядть ее до послдняго акта.— Это — своего рода фокусъ-покусъ, который совершить безъ таланта — совершенно невозможно. Ожь, повидимому, писалъ безъ одушевленія, холодно, спокойно, комфортабельно, но разсчетливо, умно, благоразумно, обдуманно. Стиль его вылощенъ и выточенъ. Интересно было бы сравнить его настоящую комедію съ комедіей стараго времени, написанную почти на ту же тему — съ ‘Тартюфомъ’ Мольера. Намъ помнится, что въ литератур нашей неразъ была высказапа справедливая мыть, что Мольеръ выводилъ на сцену не живыя лица, но олицетворенные пороки: скупость, ханжество, педантство и проч. Можетъ быть. Но зато онъ выводилъ эти пороки, не упуская ни малйшихъ ихъ оттнковъ, съ поразительною врностью и высокимъ комизмомъ, отчего и самыя лица выигрывали и не могутъ быть названы мертвыми ярлыками, представляющими тотъ или этотъ порокъ. Задача Ожь очень походитъ на задачу Мольера. Мольеръ выставлялъ пороки, олицетворяя ихъ, Ожь выставилъ мннія, олицетворивъ ихъ. Вотъ на сцен цлая партія: и мужчины, и женщины, и старики, и молодые, но вс они отчасти безличны и блдны. Въ комедіи Ожь нтъ и тни того одушевленія, веселости, врности очерка, какими блисталъ и еще блистаетъ Мольеръ. Все блдно, все вяло, все неестественно, все прилижено, приглажено, разукрашено и, несмотря на то, занимательно. Мы не беремся разгадать, въ чемъ заключается фокусъ-покусъ — ужь не въ проворств ли пера, какъ настоящій фокусъ-покусъ есть только проворство рукъ. Искуство склеивать, расклеивать, видоизмнять интригу остается за Ожь, и при помощи этого искуства онъ овладваетъ зрителемъ. Кажется, что въ этомъ одно изъ главныхъ его правъ на успхъ и средство его достигнуть. Послднее его произведеніе не въ примръ холодне и безучастне всхъ другихъ. Немудрено — Ожь достигъ
Ему пора отдохнуть, ему — довольно! Великое слово. Сытый жизнію человкъ иметъ свое на жизнь воззрніе — воззрніе, создавшееся за хорошимъ обдомъ въ роскошной, ярко освщенной, тепло нагртой гостинной о-бокъ съ хорошенькой женщиной и добродушнымъ пріятелемъ, который простодушно восхищается успхами друга. Произведенія такихъ авторовъ отличаются всегда изящною щеголеватостію, обдуманностію, холодностію и вншнимъ интересомъ, плодомъ опытности въ ремесл сочинять. Авторъ обыкновенно доволенъ собою, обыкновенно довольна имъ и невзыскательная публика.
Ожь — мы уже сказали это — принадлежитъ къ многочисленной фаланг лицъ, достигшихъ ‘до степеней извстныхъ’. Все на свт совершенствуется, усовершенствовалось и ремесло писателей извстнаго разряда. Когда-то, въ старые годы блисталъ во Франціи какой нибудь Кретино-Жолй, который былъ тамъ извстенъ, какъ въ наше время какой нибудь Миркуръ, снискавшій общее презрніе. Мало его читали, еще мене придавали значенія его писаніямъ, по теперь вс люди вообще, а писатели и подавно сдлались умне. Какъ? вы сейчасъ увидите.
Кто, кром умирающихъ съ голоду бдняковъ, которымъ надо утопиться, на что у нихъ не достанетъ ни духа, ни силъ,— кто теперь, въ наше время, ршится продать себя явно, продать за извстную сумму, которая, какъ бы ни была велика, кажется незначительной, когда подумаешь, что она заплачена за мысль, за слово человческое, выраженіе этой мысли — заплачена за самое святое, свободное и неприкосновенное, что только есть у человка. Чтобы продать себя, надо упасть очень низко, такъ низко, что такого паденія многіе не поймутъ, и ршительно никто не проститъ его. Торговать мыслію и словомъ — еще постыдне, чмъ торговать тломъ: ибо слово и мысль принадлежатъ къ высшимъ, лучшимъ, благороднйшимъ дарамъ неба. Выйдетъ вдь, что это — поруганіе святыни храма, это — превращеніе алтаря въ лавочку, гд потаенно производится постыдная торговля. Въ наше время прогрессъ, всюду невидимо и незамтно проникающій, проникъ и въ эту область постыдной торговли собою. Теперь разв только отъявленные негодяи готовы были бы продать себя, готовы были бы, но ихъ никто не покупаетъ: такою ничтожною покупкою вс гнушаются. Такимъ образомъ, крики и вопли о продажности нужно понимать иначе. Въ настоящее время во Франціи вс журналы, Вс газеты и вс редакторы газетъ (за исключеніемъ весьма и весьма немногихъ) совершенно согласны между собою въ мнніяхъ я должны бы были подать другъ другу дружескую руку, если только хотятъ быть послдовательны и логичны. Когда они спорятъ, ссорятся и полемизируютъ, то это — не отъ того, чтобы они не соглашались во мнніяхъ. Тутъ — другія причины. Разберите дло и увидите, что эта ссора и полемика произошли изъ личной вражды, уколотаго самолюбія, или изъ денежнаго интереса, конкуренціи, оттягиванія одинъ у другаго подписчиковъ, или какихъ нибудь сообщеній и объявленій. Въ сущности, вс они одного мннія, вс, ршительно вс — отъявленные либералы и образованные люди. Вс они — приверженцы извстнаго порядка, вс — обожатели сильной власти, вс — ненавистники волненіи и пылкой неразумности. Они усвоили себ особенный языкъ, языкъ совершенно достойный, благонамренный, либеральный, вс — ршительно вс — говорятъ съ одушевленіемъ о постепенномъ развитіи благодтельныхъ учрежденій и благодтельныхъ реформъ, о расширеніи уже дарованныхъ Наполеономъ правъ, о завершеніи зданія свободы той крышей, рчами о которой преслдовала взапуски французская пресса всхъ своихъ читателей впродолженіе цлаго года. Вс редакторы такихъ газетъ суть почитатели законности, науки обожатели арміи и нравственной силы, которую она собою несомннно представляетъ. Вс они — ршительно вс — твердятъ съ достоинствомъ по поводу вспыхнувшей въ Мексик войны: ‘мы спокойны за нашу армію и ея августйшаго вождя (chef auguste)’ и проч. и проч. Другіе сожалютъ — сожалніемъ, и самые камни трогающимъ — о завиральныхъ идеяхъ (ides biscornues), которыя овладли молодежью и ругаются именемъ патріота. Не думайте, ради создателя, чтобы эти люди были куплены: это — люди честные, ихъ купить нельзя за мильйоны. Скажите имъ, что они куплены, и они улыбнутся презрительно, съ сознаніемъ своего собственнаго нравственнаго величія. Имъ даже пріятно, что объ нихъ прошла такая слава. Они знаютъ, что клевета — обыкновенный удлъ людей великихъ, и что для полнаго торжества человка недостаетъ часто одной только клеветы. Вдь еще въ древнемъ Рим гордые побдители нанимали людей, которые должны были бжать за парадной ихъ колесницей, преслдовать ихъ своими клеветами и такимъ образомъ служить для полнаго тріумфа тріумфатора. Пусть людскія враки идутъ своимъ чередомъ! Такіе люди будутъ только смяться надъ враками: они знаютъ себ цну. Нтъ! ихъ купить нельзя! И чмъ купить ихъ? У нихъ, какъ у Лагерроньера, Гранье-де-Кассаньяка, Грангильйо, Полена Лимерака, довольно большое состояніе или газеты, дающія большіе доходы, что — одно и тоже. Вс они живутъ комфортабельно, обзавелись семействами, имютъ приличныя гостинныя, даютъ вечера и обды, сами здятъ на вечера и балы, обдаютъ въ Компьен и Палеройял и находятся въ лучшихъ отношеніяхъ съ сильными міра сего. Многіе изъ нихъ были даже пожалованы улыбкой и замчены лицами не изъ породы простыхъ смертныхъ. Ну! сунтесь-ка купить такихъ лицъ! О, нтъ! они неподкупны, и ни какой суммы не было бы достаточно для такой неслыханной въ наше время операціи! Само собою разумется, что вс эти лица, при помощи связей, знакомствъ, личныхъ отношеній съ разными особами пріобрли уже безъ особенныхъ хлопотъ и просьбъ разныя льготы, и неминуемо должны пріобрсти еще большія льготы со временемъ. Старая французская поговорка ‘noblesse oblige’ есть одна изъ величайшихъ истинъ, истина истинъ, если можно такъ выразиться. Ее можно и сюда приложить, кажется, безошибочно. Тсная дружба, благодарность, надежды всякаго рода, надежды впрочемъ неподозрительнаго свойства, ибо не имютъ въ себ ничего низкаго, обязываютъ говорить такъ или иначе. Что, напримръ, низкаго въ томъ, что человкъ возъимлъ надежду занять видное мсто, благодаря которому представилась бы ему возможность полезной для страны дятельности, особенно если этотъ человкъ сознаетъ, что онъ обладаетъ именно тми свойствами, которыя необходимы государственному мужу? Давно уже, при помощи публицистики, онъ пріобрлъ ту самоувренность, которая необходима человку, облеченному сильной властью, и знаетъ безошибочно, что надо предпринять для благосостоянія своихъ соотечественниковъ. Все это — чувства высокія и благородныя, въ чемъ же можно заподозрить или упрекнуть его? И онъ самъ нетолько не упрекаетъ себя, но, ставя себя на высоту, недоступную для мелкаго люда, прорекаетъ оттуда будущія судьбы народовъ и своего народа въ особенности. Онъ доволенъ собою и самъ преклоняется передъ своею мудростію, ибо глубоко проникнутъ сознаніемъ этой мудрости. Такъ, редакторъ газеты ‘La France’, г. Лагерроньеръ возбудилъ неумренныя ожиданія публики… и вполн оправдалъ ихъ. Лагерроньеръ — одинъ изъ столбовъ настоящаго порядка вещей во Франціи. Онъ особенно отличается своимъ слогомъ, выработаннымъ въ извстномъ смысл до совершенства. Сожалемъ, что, не имя этой почтенной газеты подъ рукою, мы не можемъ сдлать изъ нея выписокъ. Особенно понравилась намъ истинно краснорчивая и благонамренная его выходка противъ умственнаго пролетаріата во Франціи и мръ, которыя должны быть немедленно приняты для уничтоженія такой язвы, грозящей стран дйствительною опасностію. Могутъ ли, въ самомъ дл, ‘princes le la presse’ не возставать противъ всякаго пролетаріата, тмъ боле умственнаго, который зараженъ такою непостижимою смлостію, что не задумывается при случа задвать самихъ принцевъ прессы, забывая должное къ нимъ уваженіе. Не есть ли прямая обязанность принцевъ прессы указывать на т энергическія мры, которыя должны быть предпринимаемы для уничтоженія этого умственнаго пролетаріата? Вс это — такъ, но не вс — розы, и нтъ розы безъ шиповъ. Иногда и принцамъ прессы доводится переживать несовсмъ пріятныя минуты. Случается, что непредвиднно, внезапно въ стран, округ или столиц совершается что нибудь, выходящее изъ обычнаго теченія и порядка жизни. Какъ быть? что сказать? Принцы прессы ршительно не знаютъ, какъ отозваться о возникшемъ внезапно вопрос или совершившемся факт, между тмъ нетерпливая публика ожидаетъ прорицаніи. Тогда они забираются въ свои недоступные для простыхъ смертныхъ кабинеты, усаживаются въ кресла и…. ‘s’abstiennent’, то есть, говоря по просту, ршаются молчать до поры до времени. Они ожидаютъ посла отъ друзей своихъ, ожидаютъ чернаго, по словамъ ‘Times’, человчка, который растолкуетъ имъ, съ какой точки зрнія взглянуть на вопросъ, какъ поставить его, какъ освтить фактъ и притомъ какимъ свтомъ. Подождать день, другой, третій — штука немудрая. Таинственный, черный человчекъ не заставляетъ долго ждать себя, онъ является и съ важнымъ видомъ нашептываетъ высшія соображенія.
Но черные человчки подсылаются благопріятелями только къ принцамъ прессы. Что длать мелюзг и мелкот? Невинные птенцы эти, усвоившіе себ вмсто самостоятельныхъ мнній одни рецепты, пригодные на всякій случай, спшатъ высказать рядъ афоризмовъ, которые почерпнуты ими въ разнородныхъ бесдахъ разнокалиберныхъ и между собою несходныхъ лицъ. Они, туда же! бросаются впередъ и спшатъ легкомысленно высказаться и заявить всмъ, что и у нихъ есть свои самостоятельныя воззрнія, и вотъ, не думая не гадая, къ своему и, быть можетъ, многихъ другихъ изумленію, они высказались въ извстномъ направленіи. Договорились! Они наболтали съ горяча и не кстати о величіи страны, ея сил, о своемъ сочувствіи къ благоустроенной арміи, о великой ея численности, непочатыхъ силахъ, о своей солидарности и братств съ нею и наконецъ о нравственной ея сил. Такимъ образомъ, когда принцы прессы, побесдовавъ съ чернимъ человчкомъ, являются въ публику съ своими высшими соображеніями, оказывается трогательное согласіе между высшими и низшими, великими и малыми, крупными и мелкими. Вс въ одну ноту, вс въ одинъ голосъ ноютъ одно и то же, вс оказываются либералами, образованными и просвщенными людьми, людьми великаго государства и великаго народа! Таковъ тонъ теперешней французской журналистики. Можно утвердительно сказать, что разливъ либерализма такъ обширенъ, какъ рка, выступившая изъ отлогихъ береговъ. Онъ все безъ исключенія залилъ собою, такъ что пожалуй и самые ‘дебаты’ могутъ издали показаться также либеральными, какъ газета ‘La France’. Либеральны-то они либеральны, да какъ-то не въ одну силу! ‘Dbats’ — исключеніе, но вопросъ: много ли исключеніи?
Бываютъ и другіе казусы. Какая нибудь партія пользуется сочувствіемъ публики. Давно стоитъ она во враждебныхъ отношеніяхъ къ администраціи и бюрократіи. До нея давно дорывается какой нибудь принцъ прессы, но онъ, такъ сказать, связанъ по рукамъ и ногамъ. Вдь онъ — либеральный писатель, и ему страшно стать въ разрзъ съ сочувствіемъ публики. Онъ не ршается явно пренебречь общественнымъ мнніемъ, какъ оно еще ни слабо, и облить своимъ долго копившимся ядомъ людей, которые пріобрли общее уваженіе. Часть, значительная часть публики стала бы за этихъ честныхъ людей, и, чего добраго! какой нибудь выскочка изъ презрнной толпы умственнаго пролетаріата, пользуясь настроеніемъ публики, ршился бы задть его. Нтъ! онъ не можетъ легкомысленно скомпрометтировать свою высокую особу и, скрпя сердце, молчитъ и выжидаетъ случая. Обстоятельства измняются. Партія сдлала какой нибудь неловкій шагъ, оступилась, зашла слишкомъ далеко, общее мнніе порицаетъ ее и, быть можетъ, справедливо обвиняетъ въ томъ, что у нея недостало чувства мры. Подъ этимъ впечатлніемъ общественное мнніе длаетъ крутой поворотъ, и само въ свою очередь неумренно казнитъ тхъ, передъ которыми такъ недавно преклонялось. Какая пожива! Какое торжество! Принцъ прессы схватывается за случай. D’une pierre — deux coups! Однимъ ударомъ можно выиграть съ двухъ сторонъ и, глядишь, принцъ прессы… ‘въ двойную цль попалъ!’ Съ одной стороны либеральный писатель остался либеральнымъ писателемъ, а съ другой стороны — удружилъ друзьямъ своимъ и пріобрлъ право на ихъ вчную признательность. Съ отвагою, рдкою въ лтописяхъ всякой литературы, въ выраженіяхъ, свидтельствующихъ о его самообладаніи и рдкой сдержанности, онъ бросился на колеблющуюся партію и силится осмять, опозорить, оклеветать ее, на сколько хватило его силишекъ. Да, охота за побжденными, какъ говоритъ Лапрадъ — охота выгодная, одна изъ самыхъ выгодныхъ отраслей въ ремесл писателей-либераловъ. Именно такая штука удалась Ожье. Онъ — не журналистъ, но зато любимый французскій комическій писатель. Онъ поймалъ во время колебавшуюся въ общественномъ мнніи клерикальную партію и вывелъ ее на сцену. Мало того: Ожье выказалъ при этомъ самый тонкій, самый врный, самый искусный разсчетъ. ‘Цензура не пропускаетъ комедіи Ожье’, раздается въ публик. Публика волнуется: либеральный писатель пишетъ, но, увы! публика не узнаетъ его лучшаго произведенія, оно такъ либерально,— что цензура не пропускаетъ его’. Надо прибгнуть къ самому императору Наполеону, и либеральный Ожь прибгаетъ къ нему. Онъ садится въ карету, онъ детъ въ Компьень (вдь его тамъ знаютъ? онъ бывалъ тамъ и даже прогуливался съ императрицей Евгеніей), онъ проситъ аудіенціи и получаетъ ее. Императоръ благосклонно…выслушиваетъ чтеніе комедіи, удивляется, что они нашли въ ней такого, чтобы запретить ее, и даетъ свое согласіе. Публика — въ восторг, она волнуется, она бжитъ въ театръ, она кричитъ: ‘Даютъ либеральную комедію Ожье, ему позволено писать объ извстной Партіи!’ Ожье получаетъ несметныя деньги, благосклонность двора и не можетъ не слыть за либеральнйшаго изъ всхъ либеральныхъ писателей. Трогательное торжество добродтели! Оно скоро получитъ еще высшую награду. Говорятъ, что принцъ Наполеонъ сильно хлопочетъ о томъ, чтобы Ожье былъ назначенъ сенаторомъ. Эти успхи — плоды самообладанія, разумности и отвращенія отъ всякихъ завиральныхъ идей и презрнныхъ въ глазахъ ученаго мужа и образованнаго европейца элукубрацій — уже доставили ему громкую и лестную извстность и общаютъ доставить въ будущемъ блестящую карьеру и почести, съ нею неразлучныя.