М.Н. Катков
М.Н. Катков
Покушение на жизнь харьковского губернатора князя Крапоткина
Покушение на жизнь харьковского губернатора князя Крапоткина
<,1>,
Москва, 12 февраля 1879
<,2>,
Москва, 22 февраля 1879
Покушение на жизнь харьковского губернатора князя Крапоткина, Катков Михаил Никифорович, Год: 1879
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Харьковский губернатор князь Крапоткин на улице, близ своего дома, подвергся нападению тайного убийцы. Что это? новое ли политическое убийство или личная месть, как сообщает сегодня одна из петербургских газет, присовокупляя, что убийца отыскан? Подождем дальнейших разъяснений. Но весть об мрачном случае должна тяжело отозваться повсюду. Всякий невольно думает, что выстрел в князя Крапоткина есть продолжение начавшегося ряда политических убийств… Не возмутительно ли, что горсть злоумышленников безнаказанно издевается над целым народом и его правительством? К чему придем мы, если такое состояние продлится?..
Список лиц, падающих под ударами потаенных убийц, все растет. Харьковский губернатор князь Д.Н. Крапоткин скончался 15 февраля, в 6 часов утра, после страшных мучений, продолжавшихся долее пяти суток. Погребение тела его, как слышно, последует в Москве, в Новодевичьем монастыре, где покоится прах его отца. Первопрестольная столица будет иметь, таким образом, возможность достойно отдать последний долг человеку, павшему при исполнении своего долга, и тем засвидетельствовать негодование против злодеяния, коего он был жертвой.
Тяжело было для харьковского губернатора последнее время его жизни. Немало душевных тревог должны были причинить ему известные, вызванные преступною, тлетворною агитацией волнения среди учащейся молодежи. Затем, в декабре, он перенес тяжкую болезнь, которая потрясла его организм так, что он рассчитывал проситься летом в отпуск. Последние дни его жизни бросают свет на злодеяние, которого он стал жертвой. В Харьковской тюрьме содержится ‘политический’ преступник Фомин, участвовавший вместе с другими в покушении отбить у конвоя другого, тоже политического, преступника. Со стороны соумышленников Фомина предпринят был целый ряд смелых мер к освобождению его из тюрьмы. Одновременно с этими мерами агентов революции неизвестными агентами чумной пропаганды было пущено в газеты чудовищное известие о свирепствующей будто бы в Харькове чуме, о массах гробов, провозимых по улицам, о всенародных молебствиях в харьковских храмах о прекращении чумы. 8 февраля состоялось постановление о передаче дела Фомина в военный суд. 9 февраля утром князь Крапоткин отправлял в Петербург телеграмму в ответ на сделанный оттуда запрос касательно появившейся будто бы в Харькове чумной заразы, а вечером в тот же день, возвращаясь с бала в институте, он пал жертвою не воображаемой, а действительной заразы, для пресечения коей не принимается ни карантинных, ни иных действительных мер…
Обстоятельства покушения до сих пор еще не вполне выяснились. Но вот данные, заявленные в газетах. Пред отъездом князя Крапоткина в институт в восьмом часу вечера, когда ему подали карету, ‘какой-то неизвестный человек спрашивал, для кого подана эта карета — для князя или для княгини, и, получив ответ, очевидно, поджидал его’. Известна была его привычка сидеть в углу кареты всегда с правой стороны, что облегчало задачу убийцы, выстрел был сделан сверху вниз, и ‘полагают, что убийца, притаившись за фонарным столбом, взобрался на кучу льда, убранного с мостовой, и оттуда произвел выстрел’. Карета князя Крапоткина неизбежно должна была проехать мимо фонарного столба и кучи льда с поместившимся на ней убийцей. ‘В роковой вечер, — повествует харьковский корреспондент ‘Молвы’, — карета князя Д.Н. Крапоткина после отъезда его из института с бала повернула со Старо-Московской улицы к Вознесенскому скверу, но здесь, по показанию кучера, на углу откуда-то появился впереди их извощичий фаэтон с тремя седоками. Так как в этом месте улица не широка, то кучеру губернаторской кареты пришлось волей-неволей сдерживать лошадей, чтобы не наехать на фаэтон. Когда карета поравнялась с последним фонарем сквера, раздался выстрел, и князь был ранен’. Не тот ли же самый извощичий фаэтон с тремя седоками, который так неожиданно и кстати подвернулся, чтобы сдержать губернаторский экипаж и заставить его тихо проехать мимо рокового фонарного столба, — не этот ли фаэтон содействовал и убийце исчезнуть быстро с места преступления? Замечательно, что перебегавший улицу человек небольшого роста, которого заметил кучер ехавшей сзади второй кареты, по приметам один ‘из тех, которые вместе с Фоминым делали покушение освободить конвоируемого преступника’. Еще знаменательнее то обстоятельство, что вслед за выстрелом в князя Крапоткина ‘по Петербургу были разосланы прокламации, не оставляющие сомнения, что это дело имеет связь с происшествия в Петербурге, в Одессе и других местах’. В день же выноса тела князя такие же прокламации были наклеены на столбах в Харькове.
В иное время смерть князя Крапоткина при подобной обстановке была бы крупным событием в стране, отодвигающим на второй план все другое, была бы господствующим предметом общих толков. Теперь не то, теперь не до таких заурядных случаев, не до таких пустяков. Но не успели еще похоронить князя Крапоткина, как в Киеве оказано вооруженное противодействие при захвате тайной типографии, с обеих сторон немало убитых и раненых, арестовано свыше пятнадцати человек. За последние же дни ходит еще упорный слух, что какой-то жандармский полковник задушен в Одессе…
Впрочем, что значат события действительной жизни для тех, кто находится под впечатлением чумного кошемара? Неудивительно поэтому, что ужас кровавой драмы, разыгравшейся в Харькове, был заглушен шумом чумной комедии, разыгранной вслед за тем в Петербурге.
Дело в том, что профессор Боткин не удовольствовался славой, снисканною им 11 минувшего января, когда, по собственному сознанию, не имея ни обстоятельного описания случаев заболевания ‘ветлянскою болезнию’, ни одной полной истории этой болезни, он сделал открытие, что появившаяся в Ветлянке болезнь не какая иная, как черная смерть. Первенство этого открытия стали у него оспаривать: кто-то дерзнул заявить, что первым открывшим чуму в Ветлянке так же заочно, как и Dr. Боткин, был не он, а некто г. Мейерсон. И вот петербургский профессор делает новое открытие, уже бесспорно ему одному принадлежащее, — он открывает чуму уже не в далекой Ветлянке, а в самом Петербурге уже не на основании загадочной диагнозы, а по тщательном исследовании больного со всеми усовершенствованными приемами науки. В Ветлянке и во всей чумной губернии чумы нет, о чем свидетельствуют ежедневные телеграммы генерал-губернатора. Так вот вам чума в Петербурге…
Несчастный, которому довелось сыграть роль чумного в Петербурге, был дворник Михайловского артиллерийского училища Наум Прокофьев. Еще минувшею осенью заболел он сифилисом (болезнь, которая, по свидетельству Dr. Деннера, свирепствовала и в Ветлянке) и по невежеству своему не воображая, что в ‘строго научном смысле’ болезнь его есть чума, не обращал на нее большого внимания и продолжал обычные занятия. Почувствовав себя хуже, он обратился было в Обуховскую больницу, но там этого ‘чумного больного’ отказались принять за неимением свободных мест, а самую болезнь признали незначительною и неопасною. Наконец Прокофьев отправился в Клинику. Здесь он был осмотрен, и вслед за осмотром, вопреки протестам некоторых врачей, Dr. Боткин авторитетно заявил, что он, ‘не кривя душою, не может назвать данную болезнь другим именем, как чумною инфекцией’.
Страх и трепет объял северную столицу после такого заявления, сделанного медицинскою ‘знаменитостью’. Началось необычайное, лихорадочное ‘чумное’ движение. Больной сифилитик и весь медицинский персонал, приставленный следить за ним, были немедленно строжайшим образом отчуждены от всего остального мipa. И та палата, где положили Наума Прокофьева, и соседние комнаты были тотчас же очищены от больных и от излишней мебели. Все вещи больного сожжены. ‘Все сообщения с больным и окружающим его медицинским персоналом прерваны, — писали в ‘С.-Петербургских Ведомостях’, — сноситься с ним можно только чрез стеклянную дверь, ведущую в коридор к палатам больного. Если что понадобится больному или окружающим его, то они пишут на бумаге и показывают чрез стеклянную дверь. Пищу подают им также через дверь с разными предосторожностями’. Одновременно были приняты чрезвычайные меры относительно соседей Наума Прокофьева, живших в одних с ним ужасных в санитарном отношении подвалах Михайловского артиллерийского училища. По Петербургу потянулся длинный поезд пожарных дрог с 48-ю обитателями этих подвалов (все людьми совершенно здоровыми) и с их имуществом. Все они подвергнуты строжайшему карантинному оцеплению в Екатерингофе в особом для того предназначенном обсервационном здании. Какое впечатление произвела на этих бедных людей стрясшаяся над ними беда, неизвестно. О нем можно, впрочем, судить по впечатлению, произведенными принятыми мерами на самого Наума Прокофьева. ‘Больной, — пишут в газетах, — догадавшись, что у него чума, видя, как все от него отстраняются, пришел в неописанный ужас и долго лежал бледный, как полотно, и в каком-то странном умственном состоянии’…
По счастию, звезда чумы на петербургском горизонте как скоро взошла, так скоро и погасла. Больной был переосвидетельствован двумя комиссиями. Все члены этих комиссий в подписанных ими актах дали формальное удостоверение, что в ходе и симптомах болезни несчастного Прокофьева нет ни малейших признаков чумной заразы, и на основании этих удостоверений тотчас отменены принятые строгие медико-полицейские меры сначала относительно лиц, живших вместе с Прокофьевым, а затем и самого Прокофьева.
Итак, в Петербурге, как и по всей Руси, по поводу чумы произошло много шуму из ничего, и петербургские газеты уже спешат взапуски одна пред другою оплакивать несчастную жертву ошибки, — не Прокофьева и не людей, внезапно схваченных и подвергнутых карантинным стеснениям, — а медицинскую репутацию г. Боткина. Что же? Не будем строги. Зачем судить ошибку, причинившую чумной переполох в Петербурге, иначе, чем судим мы подобный же переполох, приключившийся, по словам корреспондента ‘Нового Времени’, в Царицыне? В Царицыне простые, неученые люди приняли за умерших от чумы и таскали баграми, чтобы бросить в овраг, прикащиков, угоревших на постоялом дворе от самоварного чаду. Но эти простые добрые люди, убедившись в своей ошибке, конечно, пожалели о ней и уж никак не настаивали на мнении, что угар есть чума, между тем как знаменитый профессор в Петербурге продолжает настаивать на своем. Он все еще хочет быть убежденным и убедить других, что болезнь Прокофьева есть все-таки чума, хотя бы и не заразительная. По какой-то странной случайности медицинские авторитеты еще не отвечали подробно на последнее письмо г. Боткина.
Весь этот переполох весьма кстати для заседающей в Берлине особой комиссии по принятию предохранительных мер против чумы. Твердите теперь сколько угодно, что чумы в Петербурге нет. ‘Я человек, верящий в авторитеты и умеющий им подчиняться’, — торжественно заявил князь Бисмарк в заседании Германского рейхстага 21 февраля.
Впервые опубликовано: Московские Ведомости. 1879. 13, 23 февраля. No 37,46.