Покорение Сибири, Небольсин Павел Иванович, Год: 1849

История
Время на прочтение: 241 минут(ы)
Скачать в PDF
Небольсин, П.И. Покорение Сибири
М.: Вече, 2014. — (Моя Сибирь).

СОДЕРЖАНИЕ

ПРЕДИСЛОВИЕ

Глава I. СИБИРСКИЕ ЛЕТОПИСЦЫ И ИСТОРИКИ
Глава II. ЗАУРАЛЬЕ ДО ЦАРЯ ИВАНА ГРОЗНОГО
Глава III. ОТНОШЕНИЯ ЦАРЯ ИВАНА ГРОЗНОГО К СИБИРИ ДО ЕРМАКА
Глава IV. СВЯЗЬ ИМЕНИ СТРОГАНОВЫХ С СИБИРЬЮ
Глава V. ЕРМАК
Глава VI. ВЗЯТИЕ СИБИРИ
Глава VII. УТРАТА СИБИРИ
Глава VIII. ПОКОРЕНИЕ СИБИРИ
Глава IX. ЦАРЬ КУЧУМ
Глава X и последняя. ВЗГЛЯД НА ЕРМАКА КАК НА ЗАВОЕВАТЕЛЯ
ПРИЛОЖЕНИЯ

ПРЕДИСЛОВИЕ

Не бойся суда — бойся судьи.
Старая пословица

С некоторого времени в публике нашей обнаружилось живое участие ко всему отечественному: во всех концах России стали с любовью изучать родную землю и собирать драгоценные о ней известия.
И Сибирь была не забыта, и про Сибирь вспомнили.
Думали и верили, что эта страна играет не последнюю роль в ряду обширных областей нашей империи, но в какой именно степени она действительно важна для нас — это не все оценяли, да и немногие думали об этом, хотя все чувствовали, что именно через Сибирь Россия могла бы быть главою Азии.
Двести пятьдесят лет протекло с тех пор, как мы твердо укрепили в Сибири свое владычество, и все еще Сибирь для очень многих из нас — та же terra incognita, какою она была и сто лет назад.
Русскому человеку как-то неловко становится, когда он слышит вокруг себя громкие рассказы о разных чужеземных героях, покорявших неведомые дотоле страны, о герое Кортесе, покорителе Мексики, о богатыре Писарро, завоевателе Перу, о Джемсе Бруке, саравакском радже, чудном человеке нашего времени, слышит новый эпитет the civilizer, придаваемый богатой Англии… Русский человек знает, что и наша Русь не менее Англии может иметь притязания на титул ‘просветительницы’, что и у нас тоже были и свои Кортесы, и свои Писарро, и свои Бруки, знает, что уж если дело пойдет на счеты — мы хоть бы кому так не уступим.
Правда, это-то русский человек знает, но спросите-ка у него, кто такой был Дежнев, что именно сделал Хабаров. Подробности их подвигов неизвестны. Многие из нас основательно будут говорить о взятии Кохогуакана, Ицтапалапана, о заселении островов Натуна, о подвигах французов в Алжире, об особенностях природы в Новой Зеландии… но какие обстоятельства сопровождали покорение приамурских стран, какие теперь есть у нас колонии в киргизской степи — многие ли это у нас знают?.. У нас нет даже справедливых сказаний о том, как Ермак покорил Сибирь!
Плоды трудов и ученых подвигов касательно изучения Сибири, русских людей, знаменитых в ученом мире, возбудили и в нас желание передать публике те сведения, которые мы сами приобрели, тоже о Сибири, но передать их именно в таком виде, в каком бы они могли быть общепонятны и любопытны для каждого, не специально ученого, а обыкновенно образованного человека, чувствующего потребность ознакомиться лучше хоть с дальней, но родной землей, чем с соседней, но с чужой, с которой у нас нет и быть не может никаких кровных уз, никаких общих интересов, ни народного сочувствия.
В этих видах мы имеем цель составить несколько историко-статистических описаний разных частей Сибири, передать несколько известий о родных наших героях — покорителях дальнего Северо-Востока, представить настоящее положение этого края и, наконец, объяснить действительное значение и будущие надежды Сибири.
Но прежде чем приступим к изложению подробностей настоящего, мы должны пояснить себе некоторые недоразумения, которые с первого же взгляда бросаются в глаза, лишь только мы составим себе идею о Сибири.
Здесь представляются следующие, самые естественные, вопросы.
Что за страна была Сибирь в то время, когда Ермак покорил ее?
Стоит ли Ермак той памяти и славы, которыми окружает его потомство за то только, что он покорил страну, которая и без него была уже данницею России, как это доказывает один наш ученый муж?
Точно ли покорил ее Ермак и не исхитил ли этот человек славу завоевания Сибири из рук Строгановых, которым одним принадлежит весь этот подвиг, как это доказывает другой наш ученый муж?
Было ли покорение Сибири делом, подготовленным разными обстоятельствами, давними и незначительными по виду, или покорение это было нечаянно, вовсе неожиданно, было делом одного только случая, как об этом выразился не совсем ясно третий наш ученый муж?
Что знало наше правительство до Ермака об этой громадной стране, которой Ермак зацепил только небольшой клочок земли?
С которых пор правительство наше приобрело полное право назвать всю Сибирь своею?
Кто таков был этот Ермак? Действительно ли существовало в мире лицо с таким сомнительным и вовсе не христианским именем? Или это миф, порожденный пустыми сказками, передающими нам действительно баснословные подвиги героя, носившего это имя?
Если это не миф, то какое мы должны вывести заключение о личности этого человека?
Каким, наконец, образом русское народонаселение Сибири из ничтожной горсти казаков и служилых людей в два с половиной столетия разрослось до того, что теперь в ней разбросаны миллионы народа, который говорит языком русским, понимает умом русским, чувствует сердцем русским?
Без всякого сомнения, полное и удовлетворительное разрешение всех этих вопросов и соглашение разноречивых сказаний лежит на обязанности будущего историка, историка по призванию и вместе с тем ученого ex professo. Но так как мы коснулись этих вопросов, то нам и неловко уже обойти их и, по силе, по возможности, не разъяснить их хотя бы вкратце, но так, чтобы, по крайней мере, главные события были понятны каждому, и ученому и неученому, были доступны оценке каждого и ни в ком не внушали к себе подозрительного сомнения: точно ли это дело рассказано так, как оно было, и не противоречит ли оно таким документам и источникам, достоверность которых осознана твердо.
Попытка наша в разъяснении этих вопросов — вопросов, составляющих пробел в нашей истории, вопросов, которые до сих пор, как нам кажется, были ‘мутной водой в облацех’, — будет составлять содержание предлежащего труда, которому мы признали за необходимое придать самую простую форму рассказов таким образом, чтобы каждая отдельная глава составляла отдельный рассказ, а не сухое ученое исследование, потому что здесь мы не пускаемся ни в какие учености, а тем паче в отвлеченности. Ученые тонкости не по нас: мы просим позволения беседовать просто, без претензий, без излишних умствований и с подобающим уважением к истине.
Изъяснив, таким образом, причины, побудившие нас к этому труду, и способ, придуманный нами для ознакомления наших читателей с избранным нами предметом, считаем себя, в необходимости убеждения, и доводы свои подкрепить как подлинными грамотами, помещенными в тексте, так и иными приложениями, которыми труд наш будет заключен, на тот конец, чтобы истина историческая не страдала и чтобы читатель не обвинял нас в самовольном ее искажении.
Тех, которые неохотно предаются чтению старинных бумаг, из предубеждения к их незанимательности и сухости, смеем заверить, что документы, на которые мы указываем, чрезвычайно интересны и по языку, и по содержанию: в них так и выливается все прошедшее, так и высказывается эпоха, надеемся, что они не надоедят читателю.
Льстим себя надеждою, что труд наш обратит, может быть, на себя внимание любителей отечественной истории, желали бы мы внимания милостивого, но тем не менее ждем и немилостивого, ведь на всех не угодишь!
Итак, благословясь, приступим к делу.

Глава I
СИБИРСКИЕ ЛЕТОПИСЦЫ И ИСТОРИКИ

Ученое мнение о покорении Сибири. — Общенародное мнение о покорении Сибири. — Архиепископ Киприан. — ‘Неизвестная рукопись’. — Летопись ‘О Сибири’. — Летопись Саввы Есипова. — Строгановская летопись. — ‘Новый летописец’. — ‘Тобольский летописец’ Ремезова. — Г.Ф. Миллер. — Н.М. Карамзин.

Когда в историях других государств рассмотрим изобретение, взятие и наполнение народом чужих и незнаемых земель и с тем в сравнение приведем то, что со стороны российской в Сибири учинено, то примечается здесь пред всеми прочими государствами столько особливого и чудесного, что нескоро найдется сему подобных примеров, и потомки наши едва могли бы сему поверить, ежели бы не все, что в следующей истории о том объявлено будет, на достовернейших и, по большей части, на неопровергаемых доказательствах утверждалось.

Герард Фридерик Миллер

Нас, вероятно, точно так же, как и вас, благосклонный читатель, в малолетстве учили, что Сибирь покорил Ермак, и покорил ее вот каким образом.
Жили-были на свете именитые люди, почти что бояре, Строгановы. Жили они близко Сибири и задумали покорить Сибирь. Пригласили они к себе Ермака, положили ему жалованье, наняли казаков, дали им пушки, придали к этой рати собственных своих людей и послали их в Сибирь. ‘Ступайте, — сказали они, — покорите нам Сибирь!’
Ермак пошел — взял да и покорил Сибирь.
Мы этому и поверили.
Прошли ребяческие годы, хотелось узнать: как же это Ермак покорил Сибирь?
‘А вот как, — отвечали нам на этот вопрос,— три купца и беглый атаман волжских разбойников дерзнули, без царского повеления, именем Иоанна завоевать Сибирь и уступили ее государству…’ Заметьте это тонкое выражение: уступили Сибирь правительству!!! И затем наши рассказчики стали продолжать карамзинские повествования с витиеватыми украшениями того же, чему нас учили и в малолетстве.
Мы опять ничего не узнали и никак не могли сообразить: каким же образом Ермак и небольшая ватага других наемных удальцов попали в Сибирь, разбили целое царство, которого жители мало, как видно, оказывали им сопротивления, и обратили огромную страну не в отчину своих господ и хозяев, а в русскую провинцию. Были и другие вопросы… но разрешение их мы, при усвоенных уже идеях и взгляде на это дело, никак не могли согласить с действительностью.
Наконец, судьба привела нас самих в Сибирь. Видели мы Тобол, видели Иртыш, гуляли по великой реке Оби, плавали и по Енисею и по Ангаре, сами живали в лесах, по неделям питались едва не одними сухарями, потерлись между простым народом, прислушались к его рассказам о Ермаке, ознакомились с его духом и ощупью дошли, кажется, до возможности понять наконец Ермаковы походы, отвыкнув мерить все на петербургскую мерку и смотреть на все происшествия глазами столичного жителя половины XIX столетия.
И уже после всего этого мы принялись за изучение сибирских летописей и тех историков, которые прямо или косвенно выразили свои мысли о покорении Сибири. С их-то характером и направлением мы и хотим теперь познакомить читателей.
Первые сведения о походе Ермака собраны были сибирским архиепископом Киприяном, жившим в Тобольске с 1621 до 15 февраля 1624 года, подлинных его заметок мы не имеем.
Из известных нам рукописей первое место занимает ‘Неизвестная рукопись’, внесенная в так называемый ‘Новый летописец’. Тот список, которым мы пользовались (в каталоге летописей Румянцевского музеума под No 259), сам по себе принадлежит началу нынешнего столетия, но оригинал его, по духу помещенных в нем известий, принадлежит не ранее как или к концу первой, или к началу второй четверти XVII столетия. Мы его будем называть просто ‘Неизвестною рукописью’.
Рукопись эта служила прообразом к составлению другой летописи, изданной в 1821 году Г.И. Спасским под названием ‘Летопись сибирская’, автор ее неизвестен, но он только округлял периоды летописи, поименованной выше, приправлял свое творение риторическими украшениями и старался быть верен тому духу, которым проникнут его первообраз. Где эта рукопись находится, в каком месте она открыта — неизвестно: первый издатель ее, Г.И. Спасский, на восьмой странице своего к ней предисловия говорит только, что она ему досталась случайно. Н.М. Карамзин, принявший ее в неопровергаемое основание своих повествований, тоже решительно ничего не говорит, где он ее открыл: в публичных ли музеумах или в частных домашних архивах наших вельмож.
Третья летопись, ‘О Сибири’, по описываемым в ней событиям и по ссылке в одном месте, как кажется, на ‘Неизвестную рукопись’, относится так же, как и она, к началу второй четверти XVII столетия. В ней недостает конца, который утрачен, помещена же она в ‘Историческом сборнике’, скорописи тоже XVII века, и хранится в Румянцевском музеуме (под No 379 каталога). Эта летопись служила первообразом к составлению другой летописи, изданной Г.И. Спасским в 1823 году. Мы пользовались более исправным ее списком, помещенным ‘в гранографе’, то есть хронографе, писанном полууставом разных почерков конца XVII столетия, и хранящемся в Румянцевском музеуме (под No 457 в каталоге). Эта летопись, известная под названием ‘Есиповской’, есть не что иное, как риторическое распространение предыдущей краткой летописи ‘О Сибири’, на ней выставлен 1636 год.
Об этих двух изданных господином Спасским рукописях, резко одна другой противоречащих в существенных основаниях — если можно так выразиться — ‘сибирского вопроса’, мы распространимся далее, а теперь будем говорить об остальных известных нам летописях.
В ‘Новом летописце’, скорописи XVIII века (в каталоге рукописей Румянцевского музеума под No 258), помещено шесть глав о Сибири: ‘О взятии Сибири’, ‘О убиении Ермака и о помете Сибири’ и прочее. По времени составления летопись эта принадлежит второй половине XVII столетия и содержит в себе краткий, довольно верный рассказ о Ермаке, но в одном месте она противоречит сама себе, а в другом — хронологии. Летопись эта не составляет важного пособия при изучении сибирской истории, и указание ее противоречий читатель найдет в составленном нами ‘Своде Сибирских летописей’.
Наконец, последняя из известных нам летописей есть ‘Тобольский летописец’, или ‘Ремезовская летопись’. Автор ее, тобольский боярский сын Семен Емельянович Ремезов, составил ее во времена Петра Великого, в конце XVII века (1697—1699), но труд его, совершенно лишенный всякого критического взгляда, почтенен только потому, что он труд, а в истории покорения Сибири он ничего не объясняет. Его и Карамзин отвергает, признавая его сказания неверными (История государства Российского. Т. IX. Примеч. 644), однако не всякое же его положение должно быть признано ложным: у него есть места, где он ставит зрителя в необходимость смотреть на предмет с иной точки.
Теперь обратимся к двум главнейшим источникам сибирской истории — к изданным господином Спасским ‘Сибирской летописи’ Саввы Есипова и ‘Сибирской летописи’ безымянного автора.
Обе эти летописи во многом, особенно во второстепенных происшествиях, между собою согласны, но во всем, что касается до существенных вопросов, они решительно противоречат друг другу. Мы старались разобрать эти противоречия, сравнивали их между собою, сличали их с подлинными словами царских грамот, применяли их к местным обстоятельствам и нашли, что причиной этих противоречий была неодинаковость начал, или духа, которым составители летописей были проникнуты.
По нашим личным соображениям и убеждению, оказывается следующее.
Летопись Есипова, несмотря на риторику и фразерство, — кратчайшая. Она излагает происшествия просто, внятно, без претензий на ученость, без особенных увлечений в чью-либо личную пользу, она заключает в себе обстоятельства, которые служили поводом к ее осуществлению, поименовывает автора, указывает время составления и не скрывает, что летописец ‘распространил тот подлинник, которым он сам руководствовался и где прежний автор стеснялся в речах’. Из этого следует заключить, что Есипов худо ли, хорошо ли, но действовал не без критики и описываемые им происшествия соображал с хронологическим их порядком и с местными обстоятельствами. Здесь про Строгановых, пермских купцов, ничего особенного не говорится и на первом плане стоит один только ‘оный велемудрый ритор Ермак’ со своими людьми. Есипов выкинул даже из первообраза своей летописи ссылку на другую летопись: ‘Инии же поведают летописцы, яко призваша их (Ермака с товарищи) с Волги Строгановы и даша им имения и одежды добрыя и оружия — пищали и пушки полковыя и своих людей даша им литвы и немец триста человек’. Есипов понимал, что здесь каждое слово — вещь невозможная, и потому просто пишет, что Ермак с товарищами сам пришел с Волги в Сибирь.
Другая летопись — неизвестного автора. Она повторяет многое, что есть у Есипова, но еще более, чем Есиповская летопись, округляет периоды, увеличивает их объем вставочными предложениями и всюду блестит цветами красноречия, употребляя обороты и выражения, которые обличают составление ее в позднейшее время, чем летопись Есипова, не говоря уже про промахи против грамматики церковнославянского языка, под который составитель летописи очень старался подделаться. Все эти обстоятельства заставляют не давать ей той веры, которую внушает к себе летопись Есипова, а кое-какие особенности усугубляют это недоверие и возлагают обязанность подвергнуть ее строгой критике. Занявшись с самого начала ознакомлением читателя с важностью значения именитых пермских солеваров в государственном быту задолго до появления Ермака на сцене, летопись неизвестного автора выпускает из царских грамот все те выражения, которые могут навести на след к правде, и всеми силами старается выставить Ермаковых казаков существами, не похожими на обыкновенных людей этого разряда: ее казаки не воры (в тогдашнем значении этого слова), а сладенькие витязи, всегда готовые плакать от умиления, они не обыкновенные смертные, которых неприятель может при случае разбить в битве и одолеть силою, а почти всюду победоносные герои, автор так и хлопочет, чтобы отстранить какую-нибудь неделикатность со стороны покорителей и каждому их поступку придать вид самого строгого приличия, хотя бы для этого нужно было переиначить события.
Подобного рода пристрастия повели за собой и другого рода ошибки: автор выводит события, не подтверждаемые никакими официальными актами, и прибавляет, где только возможно, то, что может дать ложный блеск имени Строгановых, не нуждающихся в подкупной славе и столетиями стяжавших себе честь, почет и знаменитость немерцаемую. У нас имя Строгановых — имя народное, а автор неизвестной летописи, кажется, вовсе не понимал, что его каждение, туманя ветви облаками дыма, в основании своем — язвит корень и навлекает на правдивых родоначальников фамилии подозрение, которого они не заслуживали. Вероятно, это постоянное желание приплести к подвигу Ермака имя Строгановых и было причиною, что летопись неизвестного автора и даже неизвестного времени приобрела известность под именем Строгановской, утвержденной за нею и Карамзиным. Прозвание это мы охотно при ней оставляем.
Карамзин в 670-м примечании к IX тому своей ‘Истории’ и Есиповскую и Строгановскую летописи — обе называет ‘древнейшими и достоверными’, в 664-м примечании к тому же тому он безусловно объясняет, что следует Строгановской летописи, а почему он именно ей следует — этого он не заблагорассудил открыть нам, а в 644-м примечании к IX же тому Строгановскую летопись он называет ‘достоверней-шею всех иных’ и ‘сочиненною, вероятно, около 1600 года’. Эти слова не заслуживают никакого вероятия уже потому, что Строгановская летопись в самом начале говорит о сибирской ‘архиепискупии’, тогда как первая архиепископия учреждена там не ранее 1621 года, а в самом конце говорит о строении городов и церквей, об очищении ‘всея Сибирския земли’, о проповеди евангельской во всех концах Сибири и о распространении христианства между инородцами, что и заставляет нас относить эту летопись по крайней мере ко второй половине XVII столетия, может быть даже, она еще и позже составлена.
Слова Карамзина увлекли и других писателей, не обращавших уже внимания на летопись Есипова и веривших Строгановской летописи на слово, без всякого соображения ее сказаний ни с обстоятельствами тогдашнего времени, ни с прямым смыслом выражений царских грамот и других официальных документов. Хотя же один из позднейших писателей и уверяет на словах, что он имел случай проверить с ними Строгановскую летопись и убедиться в ее достоверности, однако же… может быть, он в этом сам и убедился, да нас-то в этом ничем не убедил, тем более что сам же он признал достоверность сведений летописи Есипова.
Конечно, Карамзин такой авторитет еще для очень многих, для которых каждое его слово — закон, что они готовы возопиять и жестоко истерзать всякого неверующего в его слово: напрасно! Мы знаем, что не отдавать должной справедливости, не уметь ценить трудов знаменитого историографа было бы нелепо и слишком невежественно, а сомневаться в словах Карамзина и стараться избавиться от этих сомнений… тут слава Карамзина нисколько не страждет, и памятник его навсегда останется выражением общего к нему уважения. Но, полагая, что и Карамзин, обессмертивший себя своими славными трудами на поприще отечественной словесности и истории, все-таки был человек, все-таки мог ошибаться, а если не ошибался с намерением, то мог неумышленно смотреть на разные предметы со своей точки зрения, мы и сами хотим смотреть на избранный нами предмет с той точки, которая нам кажется настоящею, а ссылаясь на те же источники, которые были в виду Карамзина, мы этим самым признаем и ту еще его заслугу, что он всех нас заохотил к изучению отечественной истории, частью совокупил воедино, но еще более указал на самые драгоценные сведения и всем нам дал возможность, опираясь на его же труды, писать вопреки тому, что он сам написал.
Тем же самым уважением, которое мы питаем к трудам Карамзина, проникнуты мы к трудам и других историков, с которыми мы, однако же, не можем согласиться безусловно, но которых известность заставит нас не упускать из виду некоторых их выводов и положений.
От летописцев перейдем к историкам. Из них поименуем только историографов Миллера и Карамзина, а о ‘вся по стопам его ходяяй’ признаем за благо обойти молчанием.
Миллер, так справедливо признанный ‘отцом сибирской истории’, заслуживает полной признательности за предпринятый им громадный труд. Он один только вполне списывал царские грамоты. Он вполне обладал критическим талантом и готов был распутать гордиев узел в сибирской истории, но, к несчастью, боярский сын Ремезов, хорезмский, или хивинский, хан Абульгазы и амстердамский бургомистр Николай Витзен еще более сбили его с толку, и Миллер даже не рассек своего узла, указав, однако же, другим, позднейшим, писателям на концы, которые прежде всего надобно из этого узла вытянуть. Надобно, однако же, сказать, что Миллеру вовсе, кажется, не были известны, по крайней мере не казались ему правдивыми, ни Строгановская, ни Есиповская летописи, и хотя в сочинении своем он неоднократно говорит ‘про простых летописцев’ и приводит обстоятельства, которые могли быть ему известны только из этих двух источников или из их первообразов, однако мы никак не можем хорошенько понять, кого именно он разумел под этим выражением, знаем только наверное, что в его руках был ‘Новый летописец’, который он называет ‘Летописью о мятежах’. Кроме этого, вторая, главнейшая заслуга Миллера состоит во множестве собранных им и изданных в свет официальных документов и царских грамот, указов, наказов, памятей, росписей и других актов, совершенно объясняющих быт сибирского народонаселения в описываемое им время.
Что касается до Карамзина, то, при всей огромности уважения нашего к его обширным трудам и заслугам, мы должны, однако же, сказать, что Карамзин не с надлежащей точки смотрел на историю Сибири, а специальная статья его ‘Первое завоевание Сибири’ есть только компиляция летописей Есипова, Ремезова и Строгановской. Это бы еще и ничего: в громаде творений Карамзина этот грех выкуплен бесчисленным множеством других красот великих трудов его, но досаднее всего, единственно от уважения к труду его, то, что, цитируя царские грамоты к Строгановым, он, в полноте убеждения, почел не заслуживающими внимания некоторые довольно важные фразы и исключил их из текста, обозначив выпущенные места одними точками: из одних точек, конечно, нельзя узнать, в чем тут дело, но в них-то, может быть, и заключается разрешение задачи?
Чтоб совершенно отстранить от себя малейшую тень подозрения в произвольном толковании летописей или царских указов, мы решились составить ‘Свод Сибирских летописей’, которые выше поименовали и которыми имели случай пользоваться. Есиповскую летопись, подобно как и другие, мы напечатали по спискам, самими нами прочтенным, дополнив первую в примечаниях сближением текстов нашего и изданного господином Спасским. В ‘Свод’ этот мы не поместили Строгановской летописи во всей ее полноте, потому что подлинного ее списка мы сами не видали, а новое издание текста 1821 года составляет авторскую собственность Г.И. Спасского, на которую мы не имели никакого права. Ремезовская летопись также не вошла в ‘Свод’, но взамен ее мы поместили главнейшие выводы господина Миллера, руководствовавшегося, как мы уже заметили, преимущественно тобольским летописцем. Надеемся, что беспристрастный и просвещенный читатель согласится с нами в необходимости подобного ‘Свода’ и проверит с ним собственные наши выводы и положения. ‘Человек бо есмь’ — может быть, наши ошибки еще грубее тех, на которые мы сами указываем.
Что касается до царских грамот, то мы непременною обязанностью считаем разместить их в надлежащем месте целиком почти все, особенно те из них, которые посланы были к Строгановым от Ивана Грозного и которые разрешат нам вопрос: виноваты ли Строгановы в преступлении перед государем? Но чтоб не затруднить чтением подлинных грамот тех читателей, которые будут не расположены следить в них строка за строкой, мы печатаем курсивом существенные в грамотах выражения, на которые и просим обратить преимущественное внимание.
Объяснившись, таким образом, насчет главнейших источников, мы, по крайнему убеждению и по причинам, объясненным выше, почитаем за справедливое следовать преимущественно летописи Есипова, не отвергая, однако же, вовсе и Строгановской или других, но пользуясь только ими с крайней осторожностью.
Обстоятельства, подкрепляющие нашу веру в первую, состоят в следующей к ней приписке, которую мы извлекаем из 644-го примечания к IX тому ‘Истории государства Российского’ Карамзина:
‘Об исправлении летописи сия. В лето 7129 (1621) поставлен и посвящен бысть в Сибирь, в Тоболеск, во архиепископы Киприан, бывый Хутынскаго монастыря архимандрит, и во второе лето архипастырства своего воспомяну атамана Ермака Тимофеева Повольскаго, и он, добрый пастырь, повеле спросити Ермаковых казаков: како они приидоша в Сибирское царство, и где у них с погаными были бои, и кого у них погани убили. Казаки же принесоша ему списки, како они приидоша в Сибирь и о боях.
Сия летопись о Сибирском царстве в Тобольском граде (вероятно, пропущены слова: окончена писанием) в лето 7145 (1636) сентября в 5 день.
Слогатай человек грешен: имя его (изображено числительными буквами, по разложении которых выходит) Савва Есипов.
Иное же писах с писания прежняго, списавшаго нечто, и стесняла речью, аз же распространих, иное же очима своима видяше’.
Вероятно, об этой-то летописи свидетельствует один из известнейших наших историков, что Киприану ‘потомство обязано достоверными сведениями о первом завоевании Сибири’. ‘Киприан, — говорит он, — знал сподвижников Ермака и составил из их сказаний любопытную летопись’.
Наконец, более строгая оценка событий, составляющих основу и той и другой летописи, и писателей, наиболее касавшихся этого предмета, будет заключаться в самом изложении обстоятельств покорения Сибири.
Повергаем на суд просвещенного читателя нехитрые наши исследования: не смеем считать их безошибочными, но чтоб и других не ввести в ошибки, прилагаем налицо все данные, которыми мы сами пользовались, и ждем правосудного приговора.

Глава II
ЗАУРАЛЬЕ ДО ЦАРЯ ИВАНА ГРОЗНОГО

Мнение старинных ученых о Зауралье. — Положение Югры, Обдории, Сибири. — Поход Курбского при Иване III в Югру. — Несколько слов об Обдорах и Удорах, об Югре и о Ляпине-городке. — Царские титулы до Грозного. — Тюмени.

В исходе XV столетия знамена Москвы уже развевались на снежном хребте Каменного пояса, или древних гор Рифейских, и воеводы Иоанна III возгласили его великое имя на берегах Тавды, Иртыша и Оби, в пяти тысячах верстах от нашей столицы. Уже сей монарх именовался в своем титуле ‘Югорским’, сын его ‘Обдорским’ и ‘Кондинским’, а внук — ‘Сибирским’, обложив данью сию Монгольскую, или Татарскую, державу.

Н.М. Карамзин

Составление древней карты части Зауральского края принадлежит прибывшему в 1517 году в Москву послом от императора Максимилиана, при государе Василии Ивановиче, барону Сигизмунду Герберштейну. Из карты этой, составленной в 1549 году1, видно, что ученые мужи тогдашнего времени имели о прилежащих к Уралу странах следующее мнение.
Зауралье отделяется от Московии хребтом гор, известным под названием Земного Пояса (montes, dictae cingulus terrae, Poiassa), то есть Уральским хребтом. Из западных отклонов этих гор вытекает река Печора (Peczora), в которую с правой стороны ее течения впадают вытекающие из тех же гор реки: Артавиша (Artawischa), Шугор (Sczughora) и Уса (Ussa). Первая нам неизвестна, но две последние действительно и доселе так называются. На юго-запад от Печоры лежит Двинская провинция. Между вершинами рек Печоры, Пинеги и Юга, к югу оттуда, лежит провинция Пермь. К югу от Перми, между Пермью и Казанью, обитают черемисы.
По ту сторону Земного Пояса где-то далеко лежит великое Китай-озеро (Kitay-lacus), из которого вытекает огромная река Обь (Ову). В Обь с левой стороны впадает река Сосва (Sossa), при устье которой стоит Обский городок (Obea castel), — вероятно, то, что мы впоследствии называли Березовым городком. Сосва принимает в себя реку Сибут (Sibut) (вероятно, это наша Сыгва), на которой стоит городок Ляпин (castrum Lepin), здесь обитают вогуличи. Южнее Сосвы в Обь впадает река Иртыш (Irtischa), на впадающей в нее реке (может быть, Герберштейн разумел тут Тобол, хотя и начертил его так, что он пришелся с правой стороны течения Иртыша) стоят два городка — Иером и Тюмень, владетелей которых называют югорскими князьями: они, как говорят, данники московские. Тюмень действительно была на Тоболе, а об Иероме (если только это не сибирский Ярдым-город, как русские называли одно место на Оби, выше иртышского устья) можно по карте Герберштейна догадаться, что, может быть, это было то городище, с прежним его названием, где впоследствии мы находим город Сибирь. Вся эта приобская сторона называется Обдориею2. Тут жили и вогуличи, и югричи.
По ту сторону Оби лежит страна Югра (Juhra), откуда вышли венгерцы (inde Ungarorum origo), от Югры к северу лежит страна Кондория, а к югу — Лукомория, за нею идут города Грустина, Серпонов и Кумбалик (это, сколько известно, монгольское название Пекина), отсюда к югу идет Китайское царство3. Одним словом, видно, что за Обью, до самого Китая, шли неизвестные народы, которым даны были произвольные названия, а весь север был занят югорскими племенами.
К югу от озера Китая вытекла река Яик (Iaick, с недавнего времени мы зовем эту реку Уралом), по ту и другую сторону вершин этой реки была Сибирь (Sibier), в близком соседстве ногайских татар, кочевавших по обоим берегам Волги.
Этим кругозором ученые сведения и ограничивались4.
Из ‘Книги Большому Чертежу’, составление которой в том виде, в каком книга эта ныне нам известна, относится к 1627 году, то есть к тому времени, когда Сибирь была покорена русскими вплоть до самого Енисея, мы опять встречаем5: ‘обдорию’, вероятно, самоедов — в низовьях реки Оби, ‘югру’, вероятно, остяков и вогулич, — по Оби же, но выше обдории, и ‘сибирь’ собственно по Иртышу, по рекам, в него впадающим, и отчасти по прилегающему к Иртышу левому берегу Оби — значит, еще южнее Югры, и сибирью, вероятно, называли вообще все отатарившиеся посредством мухаммеданства племена югры, то есть вогулов и остяков, оба этих племени и ныне непосредственно следуют за самоедами, и для них Заобская сторона есть как будто настоящая отчизна.
22
Таким образом, можно будет понять, что все между Иртышом и Яиком называлось у Герберштейна ‘Сибирью’, без точного разграничения Сибири от кайсаков и ногаев, и что к югу от Сибири были ‘Козатская кочевая орда да колмыки’, как говорит об этом ‘Книга Большому Чертежу’.
Составление ‘Книги Большому Чертежу’ и собственно старый ее чертеж, по которому книга эта составлена, по описываемой тут местности должно отнести или к последним годам царствования Федора Ивановича, или к началу царствования Бориса Годунова, если только в их правление дополнительные сведения о Сибири не наносились на более древний чертеж. Следовательно, географам тогдашнего времени, приняв в соображение полноту и отчетливость ‘Большого Чертежа’, надо отдать полную справедливость и сказать, что о стороне Зауральской они имели весьма ясное понятие, для нас только несколько затруднительное по названиям, которые нам кажутся произвольными. Хотя некоторые положенные на чертеж, по повелению царей Феодора и Годунова, места и не внесены в ‘Книгу Большому Чертежу’, но тем не менее сведения, вписанные туда не с ученых изысканий, а прямо из уст неученого народа, превосходны и отличаются совершенным знанием покоренной страны6.
Между тем страна Зауральская задолго еще до того времени была очень хорошо знакома нашим промышленникам: торговые связи Великого Новгорода со странами Закамскими и Зауральскими, в XI—XIV столетиях, разумеется — в смысле мены продукта на продукт — не подвержены никакому сомнению. Потом, когда Новгород пал, связь русских с дальними краями Востока поддерживалась купцами, выселившимися из Новгорода в Устюг, Вологду и печорские города. Но так как при этих сношениях ученые разыскания не составляли главного предмета, то наши купецкого чина люди, невольно набираясь этнографических знаний, но не придавая им особенной важности, все незнакомые нам племена просто называли ‘чудью’: по сю сторону Урала, за ‘волоками’ на северные водные системы, была чудь заволоцкая, или заволочская, а по ту сторону Урала была просто чудь. Но русский человек всегда верен своей натуре: наделяя и европейские народы, и свою братию русских характеристическими эпитетами, он не забыл и восточных своих соседей отличать разными прозвищами. Так, татар он звал ‘ордой проклятою’, мордву честил ‘сурой поганою’, вогулов закамских звал ‘гамалью чусовою’, сибирь кликал ‘немшоною’, а всю чудь — ‘заблудящею’.
Между вообще чудскими племенами немаловажную роль играют югричи, имя которых еще в 1488 году встречается в титуле Ивана III7.
Летописи наши говорят о покорении Иваном III Югорской земли, некоторые историки уверяют, что покорение это произведено за Уралом, именно по реке Оби, и что только вследствие этого покорения государи наши стали именоваться ‘кондийскими’, потому что русское знамя развевалось на берегах реки Конды, и ‘обдорскими’, потому что русское оружие прославилось на берегах реки Оби, при военных действиях воеводы князя Курбского.
Отложим в сторону разрешение вопроса: могло ли целое войско, в числе более 4000 человек, идти в поход за Урал, на самую Обь, по горам почти неприступным, через леса почти непроходимые, между народами малочисленными и дикими, не знавшими употребления хлеба? Мы спросим только наших историков: возможно ли, чтобы целое войско, в числе более 4000 человек, при таких обстоятельствах, совершило этот поход большей частью на лыжах? Где оно должно было помещаться, когда сама природа заставляла его укрываться от морозов и снеговых бурь? Чем оно прокормиться могло во все продолжение своего похода? Не могло же оно в таком огромном количестве и столь долгое время питаться одною рыбою! Наконец, с кем же этому полчищу приходилось сражаться?.. Разрешение этих вопросов, весьма незатруднительное, отвлекло бы нас слишком далеко: мы только проследим сказание летописцев.
‘В лето семь тысящ седьмаго месяца марта в 12 день князь великий Иван Васильевич послал воевод своих ратию, князя Семена Федоровича Курбьского, да князя Петра Федоровича Ушатаго, да Василья Ивановича Бражника на Югорскую землю, в кодуна и вогуличи, а с ними устюжане, вятчане, двиняне, важане, пинежане8. Они же, шедше, городы поимаша, и землю повоеваша, и князев приведоша с собою на Москву, а иных князей и земских людей в роте9 приведоша по их вере за великаго князя, а иных князей и иных людей, югрич и гогулич, тамо побиша и приидоша на Москву к великому князю — вси здраво, лета 7008 марта’10.
В разрядных книгах поход этот описывается со следующими замечательными подробностями:
‘Послал великий князь Петра Федоровича Ушатаго да поддал ему детей боярских вологжан, а пошли до Пинежского Волочку реками 2000 верст. Да тут сождались с двиняны, да с пинежаны, да с важаны (то есть обитателями реки Ваги). А пошли с Ильина дни (20 июля) Колодою-рекою 150 верст, с Оленьего Броду на многая реки ходили и пришли в Печору-реку, до Усташа-града. И туто воеводы создались, князь Петр (Ушатый) с князем Семеном Курпским да с Васильем Ивановичем Гавриловым (Бражником), да тут осеневали и город зарубили. А с Печоры реки воеводы пошли на Введение в день Святыя Богородицы (21 ноября). А от Печоры воеводы шли до Каменидве недели, и туто розвелися воеводы князь Петр (Ушатый) да князь Семен (Курбский) чрез Камень щелью, а Камени в облаках не видети, а коли ветрено — ино облака раздирает, а длина его от моря до моря (вероятно, от Карского идо Белого). И убили воеводы на Камени самоеди 50 человек, а взяли 200 оленей. От Камени шли неделю до перваго городка, Ляпина: всех по та места шли 4650 верст. Из Ляпина встретили с Одора на оленях югорские князи, а от Ляпина шли воеводы (куда: вперед или назад? Вероятно, назад, потому что со взятием Ляпина рассказывают о результате всего похода) на оленях, а рать — на собаках. Ляпин взяли и поймали 33 городы, да взяли 1009 человек лучших людей, да 50 князей привели. Да Василей же Бражник взял 8 городы да 8 голов. И пришли к Москве — дал Бог здорово вовсе — на Велик День к государю’11.
Упоминаемый здесь Олений Брод по смыслу повествования должен находиться между пинежским волоком и Печорой, где-нибудь по Мезени, пинежский же волок находился между низовьями Пинеги и Северной Двины: нынче существует селение Пинежский Волок, по левому берегу Пинеги, под 59-м градусом долготы и 65-м градусом северной широты приблизительно. Далее встречаются названия следующих мест, трудно объясняемых: Кодун, или кодуны, или куда, или кода — как кажется, племя, вместе с вогуличами обитавшее в Югорской земле.
Колода — река.
Усташ — река.
Ляпин — город.
Одора — неизвестно что, но кажется — река, и, наконец, Югра. (Слово ‘щель’, в смысле расселины, ущелья, не может привести к решительным результатам по своей общности, в Двинской стране мы находим это слово в обозначении местностей Ущельский, Каращеле, Белощельско и другие.)
Усташ-город совершенно, кажется, исчез из памяти народа, и о нем мы ничего не можем сказать, кроме того, что он, как видно, был в соседстве с Колодою-рекою, именно на реке Печоре.
Колода-река существует и ныне под названием ‘Коладья’, она слева впадает в реку Вычегду и могла протекать по пути, по которому проходили воеводы русские с реки Пинеги на Печору.
Кодуны, куда или кода, соседи вогулич, — по-видимому, это были именно остяки, потому что и впоследствии времени всякая местность, занимаемая остяцким племенем, называлась Кодскою землею.
Название ‘Одора’, или ‘Удора’, встречается и доныне во многих местах по сю сторону Урала: есть река Удора, которая в Вологодской губернии впадает справа в реку Вашку, есть деревня Удоры по реке Юлве, текущей в реку Вычегду, есть еще третье название Удор-реки, текущей, как видно из ‘Атласа Российского’, изданного Академией в 1745 году, прямо в Мезень. Поход Курбского именно на реку Обь стараются поддержать тем, что в слово ‘Одора’ вставляют букву ‘б’ и подкрепляют цитатами, что обдорский народ был в близком соседстве с народом пермским, с которым у него было одно общее божество, Войпель. Но название это нет основания относить исключительно на реку Обь, во-первых, потому, что при описании похода Курбского говорится про Одору, а не про Обдору, а во-вторых, слово ‘Обдора’ и по ту сторону Урала имело несколько значений.
Во-первых, обдора был народ по низовьям Оби, во-вторых, это был город на правом берегу Оби, в 620 верстах от устья Оби, в-третьих, Обдорою же назывался царь неизвестного народа между Китайской стеной и Бухарами12.
Относить поездку югорских князей из места первого значения — значит ничего не сказать, относить ее ко второму — слишком далеко, а к третьему уже и не идет, да и вообще не видится никакой надобности читать не так, как написано, и видеть опечатку там, где слово поставлено правильно: дело в том, что воеводы встретили предводителей доуральской Югры, которые с реки Удоры, или Одора, пробирались за Урал.
Название Ляпина-городка сохранилось в ‘Книге Большому Чертежу’ как обозначение местности собственно по реке Сысве, между городищами Искаром и Мункусом13, но по всему видно, что это не тот город, про который говорится в описании похода Курбского: его Ляпин был первый город за Камнем, а Ляпин ‘Большого Чертежа’ есть третий город по той реке, которую мы в настоящее время именуем Сыгвою, она течет в Сосву, а та в Обь.
В наше время существуют на реке Манье Щокуринские юрты, иначе называемые ‘Ляпинскою’. ‘Щокуринскими’ они называются не потому, что в Манье много ловится рыбы щокуров, но название это они заимствовали от реки Щокурьей, которая вместе с Маньею течет в Сыгву, впадающую в Сосву. В вершинах Маньи и стоял Ляпин-городок, что будет согласно и с Герберштейном. Согласно с Герберштейном же надо сказать, что здесь действительно жили вогуличи, имя которых до сих пор осталось за двумя впадающими в Сосву же реками — Вогульей и Вогулкой: они-то, вместе с вершиною Большой Сосвы, в ‘Книге Большому Чертежу’ и названы Гудырьею, Киртасом и Сыкирьею.
Очень жалеем, что не принадлежим к блаженной памяти векам ‘корнесловия’. Тогда мы слово ‘кодуны’ переименовали бы в ‘колдуны’, от слова ‘куда’ произвели бы ‘кудесников’ и доказали бы как дважды два, что ‘кодунами’, или ‘кудами’, у нас звали все племена, которых верования утверждались или состояли в волхвованиях их шаманов или колдунов и кудесников. Скажем только, что и кодуны были югра, то есть остяки, или отяки, и имя это сохранилось до нас в названии Большого Кодуна и Малого Кодуна, двух речек, впадающих в реку Щугор, текущую справа в Печору: вершины их сближаются с вершинами Маньи и Щокурьей.
Вся северная сторона Зауралья, вплоть до самой реки Сыни, испокон веку и доныне есть исключительное обиталище самоедов, непосредственно за самоедами всюду следовали и следуют остяки, они были на Сосве, на Сосве же, или, как ее тогда также именовали, Сысве (подразумевая под ‘Сосвою’ то, что мы ныне зовем ‘Малою Сосвою’), жили и вогуличи — следовательно, неразграниченность и смешение этих племен и составляли ту Югру, на которую ходил Курбский, и ‘Книга Большому Чертежу’ определяет положительно эту сторону, сказав решительно, что ‘по Сысве и по Сосве — югра’.
Название югры, вошедшее в титул Ивана III, мы находим в исчислении летописцами племен, составлявших прежде так называемую чудь заволоцкую14, значит, Югра была и по сю сторону Урала. Но так как нет законных причин, которые давали бы нам право отвергать поход русских воевод на Ляпин, когда весь поход так основательно изложен в старинных документах, то по этому несомненному свидетельству мы безоговорочно можем принять, что воеводы наши, с весьма небольшим отрядом людей, вполне знакомых с местностью, со зверопромышленниками, действительно перешли Урал и достигли городка Ляпина или реки Маньи, впадающей через Сыгву в Сосву и оттуда в Обь, но вся громада русской рати, в целом своем четырехтысячном составе, переходить Урал, а тем паче достигать берегов Оби, никаким образом не могла и не могла возвращаться в Москву ‘дал Бог здорово вовсе’.
Карамзин, ссылаясь на акты о делах прусских15, говорит, что сын Ивана Ш, Василий, употреблял в титулах название югорского, и удорского, и обдорского, и кондинского, и иных. Если Ляпин была Югра, а весь север назывался ‘Обдорией’, то имена эти, вместе с именем Удоры, должны были войти в его титул. Нам, однако же, известно из отечественных летописцев только то, что он повелел именовать себя, кроме казанского и астраханского (хотя ни Казань, ни Астрахань не были еще тогда русскими провинциями), царем и государем пермским, вятским, болгарским и обдорским и всея России государем и обладателем. Слово ‘кондийский’ тут не упомянуто16. Но если он и действительно именовался кондинским, или кандинским, то название это могло происходить или от названия одной из рек Двинской страны, Канды, или Кянды, недалеко от Онеги и близ озера Нижмы17, или, в самом деле, от сибирской реки Конды, о которой мы могли знать понаслышке, но которая, однако же, в ‘Книгу Большому Чертежу’ не внесена, несмотря на всю свою значительность.
Югра (страна и народ), бывшая в древние времена, может быть, там же, где была и река Юг (Юг, вместе с Сухоною, составляет Северную Двину), прозвание которой обратилось сначала в ‘юговичи’ (по примеру ‘вымичи’, ‘вятичи’ и других), а потом в ‘югричи’, могла впоследствии времени расселиться и по обоим берегам Оби, но известная нам наша югра, наши остяки и вогуличи, жили только по сю сторону Урала, и именно по Чусовой, по Сылве, по Яйве, по Вишере, по Коду нам и вообще в верховьях Печоры. Может быть даже, что под категорию югры мы подводили и своих самоедов по примеру того, как мы и нынче смешиваем иногда самоедов с остяками, и уже позже, приучая себя к правильному разделению племен, бросили название югры, и имя ее, редко уже встречающееся в актах XVII века, попадается, однако же, во время соправления царей Петра и Иоанна, в конце XVII столетия, в названии югорских самоядцев18.
Вообще же ‘югрой’ назывался народ, рассеянный по западным и по восточным склонам Урала, по сю сторону его — в верховьях Камы и Печоры, по ту сторону — ‘по Сысве и по Сосве’. Но это были именно остяки и вогуличи, аборигены этого края, а не другое какое-либо племя, потому что из сличения разных мест, где упомянуто имя югры, мы не найдем нигде намека на то, чтоб название это было исключительно присвоено какому-нибудь одному, вымершему в течение XVI столетия племени, но оно давалось только или остякам, или вогулам, или тем и другим вместе.
Если же Югра, или Югрия, а не Угра, или Угория, в обширном смысле, была страна между Карою и Печорою19, включая сюда и определенные уже нами южные ее пределы, и если влияние наше за Уралом ограничивалось одною речкою Маньею, значит, то, что мы звали ‘Сибирью’, с ее реками Тоболом, Иртышом и Обью Великою, до царя Ивана Грозного никогда не было ни покорено, ни покоряемо. Только Грозному и Ермаку, который узнал про Сибирь вследствие связей, заведенных с Сибирью царем Иваном IV, мы обязаны обладанием этой обширной страной, этой верной опорой и неизменной надеждой России в будущем.
Однако же, кроме Югры, мы и про Сибирь давно и хорошо знали. В XV столетии русским известно было много Тюменей, но они умели различать Хвалынскую Тюмень от той, которая лежала за Аралтовой горой, то есть за Уралом, жители Великой Пермии передавали Москве вести о набегах от Тобола разных салтанов, да и русские не упускали случая отплачивать неверным за их вражеские нападения20.
Но Сибирь все еще была не наша.

Глава III
ОТНОШЕНИЯ ЦАРЯ ИВАНА ГРОЗНОГО К СИБИРИ ДО ЕРМАКА

Общенародное понятие о Сибири. — Сибирь — страна, царство и город. — Местоположение Сибири. — Быт сибирцев тогдашнего времени. — Официальное знакомство Руси с Сибирью. — О даре, или дани. — Етигер. — Етигеровы послы. — Появление Кучума. — Грамота Кучума к Грозному. — Кучумовы послы у Грозного. — Русское посольство в Сибирь.

Моамет постави себе град на реке Иртыш и нарече ‘Сибирь’ и ту, жив, умре: то и бе (был. — Примеч. ред.) начальный град Сибирь, потом же и вся страна та прозвася ‘Сибирь’. Гради же коижцо (каждый. — Примеч. ред.) свое имя имут по прилунению и по смотрению, обще же ‘Сибирь’ именуется, яко же и Римская страна и Италия нарицается — от Иттала некоего, обладавшего странами вечерними (Кроника Латынская): гради же всеа Римския страны разные имена имеют, обще же и Итталия наречется. А как сибирстии гради именами нарицалися — и се неведомо ни от кого же и не испытано, понеже (потому что. — Примеч. ред.) бо преже живяше по всей Сибирской земли чюдь, посему и писания несть.

Первообраз Есиповской летописи

Сибирью, насколько догадываться можно, попросту называли у нас все, что лежало за Камою: и к северу, и к востоку. Знали мы, что в стране этой есть горы, есть Югорский Камень и есть Каменный Пояс, но не имели точного понятия ни о землях, к ним прилегающих, ни о направлении этих возвышенностей. Самое различие этих слов ‘Камень’ (гора) и ‘Пояс’ (хребет) дают повод к уразумению того, что Югорским Камнем называли у нас отроги Урала, распространяющиеся к северу от Карского моря до Канина Носа, близ которого, полагали, может быть окончание этих отрогов, известное под именем ‘Югорского Шара’21, Каменным же Поясом, или Земным Поясом, назывался весь Урал, впоследствии уже известный у нас под названием ‘Аралтовой горы’22.
Со словом ‘сибирь’ соединялось значение, близко подходящее к тому, какое в старину мы придавали слову ‘немцы’. На Западе и швед, и француз, и цесарец были — в понятиях русского неученого народа — одна нехристь, те же немцы. Так и на дальнем Северо-Востоке: и остяк, и вогулич, и киргиз, и ногаец — все это была та же нехристь, все одно ‘чудь заблудящая’, басурманы из Сибири. Но так как племена эти под одними и теми же наименованиями обитали и по сю, и по ту сторону Урала с тем различием, что чудь зауральская не была подчинена нашему владычеству, то и Сибирь, в общем значении страны, населенной чудью, или чужью, можно разделить на две стороны: на Сибирь русскую и на Сибирь немшоную.
Земли по сю сторону Урала за Камою, хотя и мало нам знакомые, но покоренные русским оружием и подчиненные русскому влиянию, составляли конец русского края, сибирскую украйну, которую впоследствии тоже стали звать Сибирью. Эта русская Сибирь кончалась за Югорским Камнем, в границах воображаемых, но не определенных ясно. В тех пределах этого края, куда русское оружие не проникало, право наше основывалось на праве первоначального занятия (jus primi occupantis) страны хотя и населенной, но дикой, невежественной, не заключавшей в себе никакой идеи о государстве. Слово ‘Сибирь’ в устах народа до сих пор осталось за тою частью Пермской губернии, которая лежит между Камою и Уралом, до сих пор, собственно, закамские жители называют себя сибиряками и, говоря перед нами про свою землю, говорят весьма часто: ‘у нас в Сибири’, а про наши края — ‘у вас в Расеи’.
За этой русской Сибирью, по ту сторону Урала, лежала не наша Сибирь, Сибирь настоящая, по разноплеменности своих обитателей до сих пор удержавшая за собой данное ей народом прозвание ‘немшоной’. Здесь места были нам незнакомые и вполне неизвестные, и обитатели их не были нашими данниками. Это второе значение слова ‘Сибирь’, в общеупотребительном смысле всего Зауралья.
Но Сибирь имела еще третье, более тесное, значение — значение отдельного политического союза племен, составлявших самостоятельное, отдельное целое. И этим-то словом мы преимущественно именовали особенное, вогуло-татарское… положим, ханство, ‘Сибирский юрт’ воинственных, полуидолопоклоннических, полумухаммеданских племен. Слово ‘юрт’ мы принимаем в тогдашнем его значении, которое у Курбского определяется словами ‘царство, само по себе стоящее’23, или независимую орду, у которой в известных местах были или постоянные жилища, или определенные привалы, надлежащим образом огражденные и называвшиеся юртом, городищем, городком и даже городом.
Главный притон Сибирского юрта, столица или, собственно говоря, ‘ханская ставка’ сибирского владетеля, был город Сибирь, и здесь слово ‘Сибирь’ является в теснейшем, четвертом и последнем своем значении. Местоположение этого города, по свидетельствам летописцев, было на Иртыше, выше нынешнего Тобольска, новейшие писатели говорят, что город Сибирь был в 16 верстах от соединения Иртыша с Тоболом.
Карамзин главный город Сибирского юрта на Иртыше называет и ‘Сибирью’, и, преимущественно, ‘Искером’. Такого города на Иртыше вовсе не существовало. Был город Искар, но не на Иртыше, а на Сосве, в 120 верстах от города Юиля, лежавшего в вершинах реки Сосвы и верстах в 300 от устья Сосвы, но это был город не татарский, а именно югрский, то есть вогульский, как видно из того, что предки наши понимали под ‘Югрою’. Но так как собственно ‘Искар’, по толкованию знатока татарского языка, означает вообще всякое старое городище24, то разве только в этом смысле мы и можем принять название города Сибири, заменившее, может быть, встречающееся у Герберштейна название Иерома.
По соображению сказаний летописцев о Сибирском царстве мы можем вывести заключение, что самые обширные границы Сибирского юрта были на север — устье Конды, впадающей через Иртыш в Обь, на запад — верховья Конды, Тавды, Туры, Тагила, Ницы, Пышмы и Исети, на юг — левый берег Ишима, а на восток — Иртыш. Южнее Ишима шла Верхняя земля (вверх по Иртышу), но от кого находилась она в непосредственной зависимости — от Сибири или от ногаев, — положительно решить трудно. Впоследствии времени слияние Сибири с югом происходило незаметно, и по овладении нами доиртышскою страною мы находим иные заиртышские, барабинские и околообские племена под влиянием прежнего царя сибирского, а иные под влиянием ногайцев. Надобно, однако же, сказать, что ‘Книга Большому Чертежу’ определительно обозначает главные пункты собственно ‘Сибирского царства’.
Об этой-то доиртышской Сибири и о покорении ее русскими мы и будем здесь говорить, потому что с покорением ее все, куда ни двигалось русское народонаселение на северо-восток от Московии, — все было Сибирь, и если б мы успели, то есть захотели, распространиться далее и завладеть Пекином, то и Пекин был бы Сибирью, то есть в Сибири.
Природные, туземные жители доиртышской страны, которую мы будем звать просто ‘Сибирью’ (тем правильнее, что царь Иван Грозный посылал русских людей в Азию проведывать государств за Сибирью, значит, за определенной местностью, и приказал им разузнавать о великой реке Оби, о мунгалах и о Китайской земле), были вогуличи и остяки, идолопоклонники, или, как в Сибири обыкновенно выражаются, были люди ‘камларского толка’, с тою разницей, что жрецы северных племен назывались ‘шаманами’, а жрецы южных, киргизских, племен, — ‘камами’25, жертвенные действия первых выражались глаголом ‘шаманить’, а жертвенные действия последних — глаголом ‘камлать’ и ‘кам-ларить’: отсюда и ‘камларский толк’.
Прочие, не аборигены, люди пришлые и обитавшие в этих местах, были мухаммедане, татары: тут были и ногаи, и киргизы, и бухарцы, и другие выходцы из Средней Азии, стремившиеся к северу по двум направлениям — по Аму-Дарье на Яик и по Иртышу.
В это время, то есть в половине XVI столетия, по Сибири сильно распространялось мухаммеданство, и вследствие этого-то распространения становятся понятными встречающиеся иногда в старинных грамотах выражения, в которых один и тот же человек, и человек со значением, именуется то вогулом или остяком, то татарином. Так, например, известный в свое время Тувонча Кувандыков везде именуется остяком, а брат его, еще более знаменитый Епанча (Япанзя), именуется то остяцким головою, то татарским князем или просто князцом и просто татарином, это мы и доселе видим у себя: всякого крещеного в православную веру мы зовем русским, а верующего в Мухаммеда — кто бы он ни был — просто татарином.
Жители Сибири были и оседлые, и кочевые, и бродячие. Например, отдельные юрты — ‘епанчин’, ‘неболсин’, ‘аккана’ и некоторые другие — были оседлые и имели пашни, другие, менее цивилизованные, кочевали по берегам рек, перерезывавших Сибирское царство, третьи безвыходно бродили по лесам и в них снискивали себе пропитание.
Сибирцы вообще вели жизнь, какую мы и нынче встречаем в племенах, которые не доросли еще до европейского образования, занятия их ограничивались немногим: они занимались ловлею пушных зверей в густых рощах и тайгах, на тучных степях пасли свои стада, поля засевали хлебом и производили мену звериными шкурами с соседними народами (вероятно, и с нашими промышленниками, давным-давно выславшими в Сибирь, с меркантильными целями, зырян, которых мы, при открытии Сибири, встречаем в ней оседлыми жителями и с которых в 1594 году русские воеводы брали аманатов — ‘заклады’). Еще в половине XVI столетия известно было, что татары по Тоболу пашни пашут плугами и сохами, но, несмотря на то что сибирцы обитали в стране, богатой роскошными реками, мы не находим убедительных доказательств, которые показывали бы, что татары знакомы с искусством плавать по рекам на судах: напротив, еще все удостоверяет нас, что в эпоху Ермака им, как кажется, вовсе были не знакомы ни плоты, ни лодки, и долго уже спустя они научились строить их от русских, но и тогда речные суда не были у них в общем употреблении. С одной стороны, оно и естественно: кочевой житель дорожит степью и при перекочевке, по нужде, как и теперь это делается, переплывет реку на лошади — значит, река ему не помеха.
Официальное наше знакомство с Сибирью относится к 1555 году, когда один из владетелей Сибири Етигер (из сличения ясачных списков видно, что имя это произносилось Етыгар) прислал к царю Ивану Грозному своих послов поздравить его с покорением царств Казанского и Астраханского и выразить желание, чтоб мы утвердили спокойствие и безопасность его земли26. При этом прислал он в дань, или, вернее, в дару, соболей и белок.
С этого времени Грозный стал именоваться повелителем Сибири27.
Дару эту можно принимать или как настоящую дань, до чего Грозный и хотел довести Етигера, или только как поминки, как обычный подарок, как по-настоящему и следовало бы нам смотреть на эту присылку.
Чтобы увериться в том, что подобные присылки были в обычае, оставляя в стороне то, к чему они могли повести, мы приведем следующие строки из интересного путешествия атаманов и казаков Ивана Петрова и Бурнаша Ялычева, которых Грозный в 1657 году посылал проведывать государств за Сибирью.
Рассказывая о своем путешествии в земле черных и желтых мунгалов, они описывают прибытие свое в Китай и говорят, что в бытность свою в столице Китайского царства они у самого царя не были и ‘царя не видали, потому что не с чем к нему было идти. И посольский дьяк сказывал: таков-де у нас чин в Китайской земли — без поминок перед царя нашего не ходят. Хотя бы-де ваш государь послал к нашему царю с вами, посланниками, что не великое: и то бы де он принял за великий дар. А наш бы царь с своими посланниками к вашему государю тако ж бы послал дары свои, да и вас бы, посланников, пожаловал и очи бы дал свои видети. А ныне-де наш царь и даст вам грамоту к вашему государю-царю, а послов не пошлет… Не то-де дорого, что поминки: то-де дорого, что государь московский царю нашему дару послал’28.
Обычай этот всегда существовал у всех восточных владетелей, достаточно вспомнить только посольство Спафария в Китай, где и наши подарки вздумали считать данью29. Такой же обычай и у нас мог существовать и существовал действительно. А в отношении к сибирским владетелям нам, как народу сильнейшему, и нельзя уже было считать эти дары иначе, как данью, хотя приношения эти были ничтожные и ограничивались лишь несколькими сотнями дорогих шкур, даже и впоследствии, когда царь выразил ясно свою волю брать дань, а не подарки, то и тогда дань эта не превышала тысячи штук соболей. Напротив того, при покорении Сибири, когда Сибирь сделалась настоящею данницею, дань эта определена более чем в миллион шкурок.
Грозный не упускал Сибири из виду и положил твердое намерение крепко держать ее в своей могучей руке.
Так, например, в 1557 году ‘от сибирскаго князя Едигера прииде посол к царю и великому князю. И дань привезе, но не исполнену, и того ради государь на сибирскаго посла опалу свою возложи и все имение его повеле взяти на себя, в Сибирь же посла своего посланника с писанием, яко да исправятся пред ним. И привезоша дань исполнену со всея земли сибирския — и во веки поработишася’30.
В следующем же году Етигер ‘учинил себя в холопстве’ царю и великому князю всея Руси.
Вскоре после этого в Москву прибыли три посланца. Все они были из Сибири: Чибичень от сибирского князя Етиге-ра, Маминших от сибирского царевича Муртазы и Тагикин от царевича Ахмет-Кирея. Все они по случаю стычек кочевого племени под предводительством узбека Кучума с юртом Етигера и вследствие того остановки дани нашему царю были задержаны в Москве и не отпущены в обратный путь.
Это обстоятельство заставило владетеля одной ногайской орды ходатайствовать перед царем об их выпуске. ‘Между мною и сибирским царем, — писал преемник Измаила, — ходят люди вестовые, и ты бы Маминшиха и Тагикина-батыря, приехавших к тебе из Сибири, отпустил: они люди мои, из Тюркмен-Улуса, а сибирский посланец Тагикин в Сибири был мне другом’.
Но царь, посылая к ногайскому князю посланца, велел ему объяснить, что сибирский царевич Муртаза наделал данникам нашим множество обид и поэтому Маминшиха и Тагикина отпустить непригоже, но еще прежде того в грамоте к нему царь писал: ‘Твоей дочери, жены сибирскаго князя, и сына ея не отпустил к тебе для того, что зять твой, сидя в Сибири на нашем юрте, не дает дани, за что я ему хочу мстить и доступать тот юрт, дабы после наделить им твоего внука. На сей раз я не отпустил к тебе сибиренина Тагикина, потому что он пришел ко мне из Сибири, в посольстве от царевича Ахмет-Кирея’31.
В этих выражениях мы видим новое доказательство, что Иван Грозный, покорив царство Казанское, твердо хотел и дальний восток держать в покорности и заставить тамошних владетелей признавать его верховную волю.
Что касается до третьего Етигерова посланца, Чибиченя, то он был отпущен в 1563 году, и именно 16 сентября, вероятно, в то время, когда до Москвы дошло известие, что сын Муртазы сделался царем сибирским32.
Об этом событии летописец наш, Савва Есипов, рассказывает коротко в следующих выражениях: ‘Прииде степью из Казачьей орды царь Кучум, Муртазеев сын, со многими воинскими людьми. И доиде до града Сибири, и град Сибирь взя, князей же Етигера и Бекбулата уби, и прозвася сибирский царь. И мнози языцы повинны себе сотвори. Царь же Кучум царствова в Сибири лета довольно в изобилии и радости и веселии мнозе, дани и оброки со многих язык имаше, даже до лета повеления Господня, в ня (них. — Примеч. ред.) же Бог восхоте царство его разрушите и предати православным христианом’.
Кучум, которого потомство представляет себе сначала удалым и счастливым наездником, а потом хилым, слепым, несчастным стариком скитальцем, происходил, как можно предполагать, из племени ногаев и именно из той их орды, которая известна была под именем Алтаульской. Орда эта кочевала около Арала и была в постоянных сношениях с Хивой и Бухарой. Заведя родственные связи с разными предводителями ногайских орд33, Кучум знал от них о русском Белом Царе, еще подробнее узнал о нем в Сибири, но, окончив свои перекочевки овладением Сибирским юртом, он увлекся, может быть, легкою победою, не захотел следовать примеру Етигера и не думал посылать к Белому Царю своей дани…
В 1569 году в московской тюрьме сидел татарин из Сибири по имени Аиса. Кто он был такой, когда он явился в Москву, как попал в тюрьму, мы не знаем. Достоверно, однако же, известно, что Грозный обратил на Аису свои милостивые взоры, повелел его отправить на родину, довезти его на казенный счет до Перми, с тем чтобы воевода тамошний, князь Никита Ромо-дановский, принял меры переслать его в Сибирь немедленно.
При отъезде Аисы из Москвы, в марте 1569 года, ему вручена грамота для передачи ее новому властителю Сибири.
Грамота эта до нас не дошла, но отрывок ее сохранился в старинной книге, названной ‘Титулярник’, вместе с отрывками других грамот, из двух посольств Кучума в нем составлена общая выписка, которая в том же виде, в каком она помещена в ‘Титулярнике’, перепечатана потом у Карамзина и во втором томе ‘Собрания государственных грамот и договоров’34. Из этой выписки, составление которой должно отнести к гораздо позднейшему времени, чем упоминаемые в ней документы, видно, что Иван Грозный напоминал в своей грамоте 1569 года сибирскому соседу о его обязанностях такими словами: ‘Преж сего сибирский Едигер князь на нас смотрил и с Сибирские земли, со все, на всяк год дань к нам присылал…’ Что дальше было сказано — неизвестно.
В это время между нами и Сибирью все было спокойно. Бывший до 1570 года в Перми князь Ромодановский свидетельствовал, что во все время пребывания его в тех местах нам от сибирских людей ‘задору никотораго не было’, только однажды они увели с Чусовой (но в котором именно году, неизвестно) трех пермяков, Ивашку Поздеева с двумя товарищами. Ивашко Поздеев был в самой Сибири, у Етигера. В разговорах и беседе с Ивашкой сибирский салтан сказывал ему, что он сбирает дань Белому Царю, хочет послать к нему послов, говорил также, что для него настало плохое время: война у него с казацким (кайсакским) царем. ‘Одолеет меня царь козацкой! Сядет он на Сибири!.. да вам все равно — вам он тоже будет дань присылать’.
Ровно через год после отправления в Сибирь татарина Аисы, именно 17 марта 1570 года, приехал в Москву из Перми князь Никита Ромодановский и привез с собою татарскую грамоту, о которой объявил, что ее доставил к нему 6 декабря 1569 года вогулетин из Пелыма, с реки Конды, Ивака, Ивакин сын, и сказал только, ‘что то (ту. — Примеч. ред.) грамоту дали ему из Сибири’.
Царя в это время не было в Москве: он жил в слободе Александровской.
Князь Ромодановский передал грамоту в Боярскую думу. Бояре перевели грамоту на русский язык, увидели, что это грамота от Кучума, навели справки в делах и все эти бумаги, вместе с изложением приведенных выше речей, 21 марта 1570 года отправили к царю в слободу при следующей отписке:
‘Господарю царю и великому князю Ивану Васильевичу, всея Русии — холопи твои Иванец Белский, да Иванец Мстиславский, да Михалец Воротынский и все бояре челом бьют!
По твоему господареву приказу от тебя, господаря, отпущен с Москвы, из тюрьмы, сибирский татарин Аиса в Сибирь, к сибирскому царю с грамматою, в семьдесят седьмом году в марте месяце, а велено его из Перми отпустити князю Миките Ромодановскому…
И привез, господарь, из Перми князь Микита Ромодановский граммату сибирскаго царя татарским письмом, и что, господарь, Микита речию сказывал — и мы речи те, написав на список и с сибирские грамматы перевод, послали к тебе, господарю’.
Грозный прочел все бумаги и отвечал:
‘Бояром нашим князю Ивану Дмитриевичю Вельскому, да князю Ивану Федоровичю Мстиславскому, да князю Михаилу Ивановичю Воротынскому и всем нашим бояром.
Писали естя к нам, про спрос князя Микиты Ромоданов-скаго, и перевод с грамматы сибирскаго царя к нам прислали. И нам те вести ведомы. И вы б о том поговорили: пригоже ли нам с сибирским царем о том ссылатись? И почему в Сибирь тотарин к царю отпущен? И что с ним писано? И в котором году отпущен? Да что ваша будет мысль — и вы б приговор свой к нам отписали, да и грамматы, (которыя) посланы от нас к царю сибирскому (с) татарином Аисою, прислали к нам, не мешкав часа того.
Писано в слободе лета 7078…’ (без сомнения, в марте же месяце, иначе царь не торопил бы бояр, приказав им не мешкать ни часа).
Вероятно, бояре поняли мысль государя, что при такой грамоте ссылаться с сибирским царем нашему царю не пригоже, и дело до 1571 года оставалось, по-видимому, в забвении.
Грамота, которую Кучум в 1569 году прислал к Ивану Грозному, имела целью мирные условия и дружественное расположение, но по духу, которым она проникнута, по манере изложения обстоятельств дела и по разным особенностям она так странна и так резко очерчивает степного киргиза, превратившегося в сибирского царя, что мы не можем не привести ее здесь для лучшего уяснения дела, подлинником и, разумеется, без изменений. Вот она от слова до слова:
‘Бог богат! Вольный человек Кучум — царь, великий князь — Белый Царь.
Слыхали есмя (не переводится)… еси и справедлив. Мы, и весь народ, земли воюютца, а не учнут (начнут. — Примеч. ред.) воеватца — и оне мирятца. С нашим отцом твой о(тец) гораздо помирився и гости на обе стороны ход(или), потому что земля твоя близка. Люди наши в упокое были, а межи их лиха не было, а люд… в упокое в добре жили. И ныне, при нашем и при твоем времени, люди черные не в упокое.
А по ся места граматы к тебе не посылал есми, потому что с некоторым нам война была, и ми того недруга взяли. И ныне похош миру — и мы помиримся, а похош воеватися — и мы воюемся. Пяти, шти (шести] человеков в пойма-нье (аманатах) держать: земле в том что?
Яз пошлю посла и гостей, да гораздо помиримся — только похош с нами миру. И ты из тех людей одного, которые в пойманье сидят (может быть, Кучум разумел под ними Та-гикина и Маминшиха), отпусти и своего человека с ними к нам пришли гонцом.
С кем же отец чей был в недружбе, с тем и сыну его в недружбе ж быти пригоже. Будет (в значении ‘если’. — Примеч. ред.) в дружбе бывал — ино в дружбе и быти! Кого отец обрел дру(га) и брата — сыну с тем вне дружбы бытии ли? И ныне… помиримся, братом старейшим… чим учинимся в отечестве… стве — только похош миру!
И ты наборзе к нам гонца пришли.
Молвя с поклоном граммату послал’35.
В пределах, смежных с юртом Сибирским, обитали бродячие племена тех же народцев, отдельные роды которых, по сю сторону Урала, находились уже в покорности русским властям, в чем нас еще более убедят впоследствии строгановские грамоты. Кучум, распространяя мухаммеданство (‘Закон же царя Кучума — Махмета проклятово!’ — говорят летописцы), а вместе с тем и свое влияние далее к северу и западу от Иртыша, подчинил себе соседних нам югричей, остяков и вогулич, а так как в одну категорию с ними легко могли попасть некоторые из действительных наших данников, что, может быть, и было причиною бунта черемисы, которой сибирские люди помогали, то эта путаница дел, остановка в обычной подати, страх мести и особенное желание мира заставили Кучума рассмотреть ближе свое положение и заискать себе благоволение русского государя.
Вот что, по нашему мнению, было поводом к приведенной выше грамоте Кучума — дикой, конечно, для наших современных понятий, но достаточно убедительной по понятиям киргиза.
Кучум сдержал свое слово, и в 1571 году в Москве явился от него посол Тамас в сопровождении того же Аисы, в официальном звании гонца, которому Москва была уже знакома. Они привезли с собой вторую грамоту от Кучума.
Обстоятельство это подало царю Ивану IV повод ясно выразить желание свое взять Сибирь сначала только под свое покровительство, или, как выражено в акте, ‘под свою высокую руку и обереганье’, а потом уже подвести ее под совершенное подданство. Весь процесс приема послов и отписки к Кучуму проливают яркий свет на умную политику царя Ивана. Цель Грозного была та, чтоб без высылки воинства, без больших пожертвований обеспечить себе подчиненность Сибири формальным договором, с тем чтобы Сибирь на первый раз признала себя страною покровительствуемою, обложенною легким приношением, или данью ‘по прежним примерам’, и обязанною нам в верности шертною, то есть присяжного, записью, на которую стечение обстоятельств вынуждало Кучума. Дипломаты наши предоставляли будущему времени докончить дело, которому положено умно рассчитанное начало.
Второй Кучумовой грамоты мы в подлиннике не имеем и снова должны обратиться к указанной уже нами выписке из ‘Титулярника’ для того, чтобы и читателей наших избавить от излишних, ни к чему не ведущих распространений, да и самих себя не поставить в необходимость не так передать весь колорит следующих подробностей о содержании заготовленных к подписи Кучума бумаг36.
‘А се начало писано от Кучума ко царю и великому князю с послом его Тамасом да с гонцом Аисою 7080 (1571) году: крестьянскому (здесь христианскому. — Примеч. ред.) Белому Царю и великому князю всеа Русии.
Да на поле: ‘Кучюм-Богатырь, царь, — слово наше’, да: ‘послал о том, чтоб его царь и великий князь взял в свои руки, а дань со все сибирские земли имал по прежнему обычаю’.
А на свершенье у грамматы написано: ‘писано с ниша-ном’, а лета не написано.
И царь и великий князь сибирского царя грамматы и его челобитье выслушал, и под свою руку его и обереганье принял, и дань на него положил на год тысячю соболей да посланнику государьскому, который по дань приедет, — тысячю белок. Да и грамоты и записи тому пописаны. А к Кучюму-царю, с жалованною граматою, послал государь своего сына боярского, Третьяка Чабукова, и запись, какову написали посол Тамас да гонец Аиса и шерть по ней учинили, покрепити, да и дань у Кучюма-царя взяти.
А се начало в государеве грамате:
‘Всемогущаго Безначальнаго Бога неизреченным милосердием крестьянскаго закона един правый царь и великий князь… Сибирские земли начальнику, Кучюму-царю, милостивое слово любовным жалованьем и доброю мыслью великое защищенье и богоспособные нашие власти всего твоего улуса людем бесстрашное пребывание и крепкое слово то…’
А в свершенье писано:
‘И того для к сему ярлыку на большое укрепленье золотую свою печать есми приложил. От создания Адамля 7080 октября писан в государьства нашего дворе града Москвы, а вашего лета 979 (гиджры)’.
А се начало в записи шертной, которую написали посол Тамас да гонец Аиса, да и к шерти на той записи приведены:
‘Божиим изволением и царя и великаго князя Ивана Васильевича всеа Русии жалованьем яз, Кучум, посылал есми своего посла, бьючи челом по прежним обычаем, да и тысячю соболей послал есми… и посол наш и гонец, благодаря Бога и царя и великаго князя жалованье — нашею душею, и всех наших добрых людей душею, и всех чорных людей душею — царю и великому князю роту крепкую и шерть дали на сей записи’.
А в свершение в записи:
‘Яз, Кучюм-царь, печать свою приложил, а лучшие сибирские люди — руки свои приложили, и сю шертную запись писал Магмедбак, Хозесеипов сын, лета 979’.
А в приписи:
‘А на том на всем яз, посол Тамас да гонец Аиса, за государя своего Кучюма-царя, и за всех его лучших людей, и за всю землю Сибирскую, крепко есмя шерть учинили на том: как будет у государя нашего посланник Третьяк Чабуков — и Кучюму-царю и лучшим его людем на сей записи и на Цареве и великаго князя жаловальном ярлыке шерть учинити и печать своя к сей записи государю нашему Кучюму-царю приложите… А печатей наших, мое Тамасовы и мое Аисины, и рук наших у сей записи нет, потому что грамоте и писати не умеем’.
А в речи Третьяку велено от государя — Кучюму-царю поклон правите и речь говорите по наказу’.
Но Кучум — убил Чабукова…37
Значит, дело приняло дурной оборот: Сибирь нам не поддавалась.
Но тем не менее царю Ивану Грозному, лично ему одному, принадлежала первая мысль укрепить за собою Сибирь средствами, не требовавшими огромных пожертвований. Тридцать лет эта мысль не покидала его.
Здесь мы видели только одну сторону постепенного развития этой мысли, есть еще и другая сторона: там мы тоже увидим, как стремился Грозный к своей цели — овладеть Сибирью.

Глава IV
СВЯЗЬ ИМЕНИ СТРОГАНОВЫХ С СИБИРЬЮ

Приобретение земель за Камою. — Грамота Строгановым на Каму. — Сравнение ее с другими современными и древнейшими подобными же грамотами. — Грамота Строгановым на Чусовую. — Набег черемисы. — Вести о сибирском салтане. — Грамота Строгановым на всю Сибирь. — Строгановские города. — Поклеп историков на Строгановых. — Повод летописца к этому.

Помните — в прежних временах великаго князя Василья Васильевича окупили из полону: какой великой чести сподобились!

Царская грамота Строгановым 29 марта 7118 года

В продолжение этого времени русский промышленный люд, по следам новгородцев, продолжал знакомиться с зауральским населением. Зыряне, рассеянные, как кажется, в западных пределах доиртышской страны и всегда отличавшиеся своим меркантильным направлением, посредственно и непосредственно укрепляли торговые связи Руси с Сибирью. Вологжане, устюжане и жители Великой Пермии успели проведать про царство Сибирское: их сношения и знакомство двора московского с Етигером как нельзя лучше соответствовали видам и ожиданиям царя Ивана Грозного на страну, богатую пушным товаром и изобильную драгоценными металлами. Покорение Казани придвинуло нас еще ближе к Аралтовой горе, наделявшей в давние времена Великий Новгород закамским серебром.
В 1558 году один из представителей торгового дома в тогдашней Восточной Руси, ‘купецкаго чина человек’, то есть промышленник, Григорий Аникиев Строганов заявил правительству, что за Чердынью, по обеим сторонам реки Камы, до самой Чусовой, то есть по сю сторону Урала, есть места пустые, дикие, никем не обитаемые, никому не принадлежащие, для всех бесполезные, и просил позволения искать здесь рассол, варить соль, призывать работников и рубить лес, но при этом обязывался поставить дворы, построить на свой счет городок, иметь при нем пушки и беречь нашу границу от ногайских и иных орд38.
Место было незнакомое и неизвестное — велено навести справки.
Расспросили тамошних людей и узнали, что за Чердынью земля точно лежит впусте, что с этой пустоши не только теперь никаких пошлин в царскую казну не поступает, но даже и прежде Казанскому царству обитатели этих мест никаких податей, или ясаков, не взносили — значит, земля эта была чисто ничья, res nullius.
Царь исполнил просьбу Григория Строганова и 4 апреля 1558 года дал ему одну из тех грамот, какие обыкновенно и всегда давались разным людям на пустоши: в определенной форме, в казенных выражениях и с известным ограничением срока пользования. Но так как местность эта находилась в соседстве с ногайскими и иными ордами, то и на этот счет, согласно видам царя Ивана, сообразно с местными обстоятельствами и по просьбе самого Строганова, сделано было надлежащее определение.
Место на безоброчное пользование землею и на выварку соли назначено от устья речки Лысвы, по обе стороны Камы, до впадения в нее реки Чусовой, на черных лесах, где было место крепко и осторожливо, дозволено городок поставить и на нем пушечки и пищали учинить для береженья от неверных, разрешено искать рассола и соль варить, позволено, по общепринятому порядку, подзьюать к себе из Русского царства людей, только с условием, чтобы приманенные люди были не письменные и не тяглые, то есть не утвержденные за поземельными владельцами и другими людьми кабальною записью, льгота от платежа податей со стороны будущих пахарей, будущих колонистов дана на двадцать лет. Но тут же строго внушено Григорию Строганову — и это обстоятельство, упущенное из виду некоторыми писателями, мы просим особенно заметить, — чтоб он ‘не дерзал принимать к себе воров и боярских людей беглых с животом и татей и разбойников’, царь предупреждал его, что ‘если Григорий станет не по сей граммате ходити или учнет воровата — и ся наша граммата не в граммату’.
В некоторых ученых сочинениях, проникнутых духом Строгановской летописи, говорится об этой грамоте как о чуде удивительном: ‘Грозный царь жаловал Строгановых землями! давал им несудимую граммату! только одного себя признавал их судьею! это были владетельные князья того времени! у них были целые города! огромныя деревни, свои крестьяне!..’
Заслуги Строгановых незабвенны в нашей истории: если мы вспомним только про старину, то уже один приписываемый им иными окуп князя Василия Темного и подтверждаемое неоспоримыми документами самоотвержение их в годину междуцарствия укажут нам, кто были для России Строгановы, потом, сколько предки этого дома наделали добра своею казною казне государственной, сколько подвигов они совершили для науки, для истории и в прошедшем и в настоящем — это уже всем известно.
Но эти-то самые заслуги и не позволяют нам говорить про Строгановых неправду, особенно если неуместное увлечение может повлечь за собою какой-нибудь, даже малейший, укор их в худом деле.
Оставляя в стороне их собственную личность, обратимся к нашему предмету и проследим следующую грамоту:
‘Граммата Царя Ивана Грознаго от 4 апреля 7066 (1558) года об отдаче Григорью Строганову в аренду земель по реке Каме до устья реки Чусовой.
Се аз, царь и великий князь Иоанн Васильевич всеа Русин, пожаловал есми Григорья, Аникиева сына, Строганова, что нам бил челом, а сказывал, что-де в нашей отчине, ниже Великия Перми, за восемьдесят за восемь верст, по Каме-реке, по правую сторону Камы-реки — с устья Лысвы-речки, а по левую-де сторону реки Камы против Пыскорския Курьи, по обе стороны Камы, до Чусовыя-реки — места пустыя, леса черные, речки и озера дикия, острова и наволоки пустые, а всего-де того пустаго места сто сорок шесть верст. И прежде-де сего на том месте пашни не пахиваны и дворы не стаивали, и в мою-де царева, великаго князя, казну с того места пошлина никакая не бывала, и оные не отданы никому, и в писцовых-де книгах, и в купчих, и в правежных то место не написано ни у кого.
И Григорий Строганов бил нам челом, а хочет в том месте городок поставити, и на городе пушки и пищали учини-ти, и пушкарей и пищальников устроити для береженья от ногайских людей и от иных орд, и около того места лес по речкам и до вершин и по озерам сечи, и пашни, расчистя, пахати, и дворы ставити, и людей называти не писменных и не тяглых, и росолу искати, и, где найдется росол, варницы ставити и соль варити. И мне бы Григорья Строганова пожаловати, велети ему на том месте городок поставити собою, и на городе пушки и пищали учинити, и пушкарей и пищальников устроити собою для береженья от ногайских людей и от иных орд, и около того места лес по речкам и до вершин и по озерам велети сечи, и пашни, росчистя, велети пахати, и дворы ставити, и людей велети называти, и в том бы месте велети росолу искати, где найдется, и соль бы ему тут велети варити.
И здеся, на Москве, казначеи наши про то место спрашивали Пермитина Кодаула — а приежжал из Перми ото всех пермич с данью, и казначеям нашим Пермитин Кодаул сказал: о котором месте нам Григорей бьет челом, и те-де места искони вечно лежат впусте, и доходу в нашу казну с них нет никотораго.
И оже будет так, как нам Григорей бил челом и пермяк Кодаул, и с тех будет с пустых мест преж сего наших даней не шло и ныне с них дани никоторыя нейдут и с пермичи не тянут ни в какие подати и в Казань ясаков не дают и преж того не давывали и пермичам и проежжим людем никоторые споны не будет.
И аз, царь и великий князь Иоанн Васильевич всеа Русии, Григорья, Аникиева сына, Строгонова пожаловал, велел есми ему на том пустом месте ниже Великия Перми за восемьдесят за восемь верст по Каме-реке, по правую сторону Камы-реки с устья Лысвы-речки, а по левую сторону Камы-реки против Пыскорския Курьи, вниз по обе стороны по Каме до Чусовыя-реки, на черных лесех, городок поставити, где бы место было крепко и осторожливо, и на город пушки и пищали учинити, и пушкарей, и пищальников, и воротников велел ему устроити собою (то есть на собственный его, Строганова, счет) для береженья от ногайских людей и от иных орд, и около б того городка ему по речкам и по озерам и до вершин лес сечи, и пашни около того городка распахивати, и дворы ставити, и людей ему в тот город не письменных и не тяглых называть а из Перми и из иных городов нашего государства Григорью тяглых людей и письменных к себе не называти и не приимати.
А воров ему и боярских людей, беглых с животом и татей и разбойников не принимати же.
А приедет кто к Григорью из иных городов нашего государства, или из волостей тяглые люди с женами и с детьми, и станут о тех тяглых людей присылати наместники, или волостели, или выборныя головы, — и Григорью тех людей тяглых, с женами и с детьми, от себя отсылати опять в те ж городы, из котораго города о которых людях отпишут имянно, а у себя ему тех людей и не держати и не принимати их.
А которые люди кто приедут в тот город нашего государства, или иных земель люди с деньгами или с товаром, соли или рыбы купити, или иного товару, и тем людем вольно туто товары свои продавати и у них покупати безо всяких пошлин. А которые люди пойдут из Перми жити — и тех людей Григорью имати (брать. — Примеч. ред.) с отказом не писмянных и не тяглых.
А где в том месте росол найдут — и ему тут варницы ставити и соль варити, и по рекам и по озерам в тех местах рыба ловити безоброчно.
А где будет найдет руду серебряную, или медяную, или оловянную — и Григорью тотчас о тех рудах отписывати к нашим казначеям, а самому ему тех руд не делати без нашего ведома, а в пермския ему ухожеи и в рыбныя ловли не входити.
А льготы есмы ему дал на 20 лет, от Благовещеньева дни лета семь тысяч шестьдесят шестаго до Благовещеньева дни семь тысяч восемьдесят шестаго. И кто к нему людей в город, и на посад и около города на пашни, и на деревни, и на починки придут жити не письмянных и не тяглых людей — и Григорью с тех людей в те льготные 20 лет ненадобе моя царева, великаго князя, дань, ниямския деньги, ни ямчюжныя, ни посошная служба, ни городовое дело, ни иные никоторыя подати, ни оброк с соли и с рыбных ловел в тех местех.
А которые люди едут мимо тот городок нашего государства или иных земель с товары или без товару, и с тех людей пошлины не имати ни которыя, торгуют ли они тут, не торгуют ли.
А повезет он или пошлет ту соль или рыбу по иным городам, и ему с той соли и с рыбы всякая пошлины давати, как и с иных с торговых людей наши пошлины емлют.
А кто у него учнет в том его городке людей жити пашенных и непашенных, и нашим пермским наместником и их тиуном Григорья Строганова, и что его городка людей и деревенских — не судити ни в чем и праведником и доводчиком и их людем к Григорью Строгонову и к его городка и деревенским людем не въежжати и на поруки их не дают, и не высылают их ни по что, а ведает и судит Григорий своих слобожан сам во всем.
А кому будет иных городов людем до Григорья какое дело — и тем людем на Григорья здесь имати управныя грамматы, а по тем управным грамматам обоим, ищеям и ответчикам, безприставно ставиться на Москве пред нашими казначеи на тот же срок, на Благовещеньев день.
А как те урочныя лета отойдут, и Григорью Строгонову наши все подати велети возити на Москву в нашу казну на тот же срок, на Благовещеньев день, чем их наши писцы обложат.
Также есьми Григорья, Аникеева сына, Строгонова пожаловал: коли наши послы поедут с Москвы в Сибирь, или из Сибири к Москве, или с Казани наши посланники пойдут в Пермь, или из Перми в Казань мимо тот его городок — и Григорью и его слобожанам нашим сибирским послом и всяким нашим посланником, в те его льготныя 20 лет, подвод проводников и корму не давати (подразумевается — даром), а хлеб соль и всякой запас торговым людем в городе держа-ти, и послом, гонцом, и проежжим людем продавати по цене, как меж себя купят продают, и подводы, и суды, и гребцы, и кормщики наймуют полюбовно всякие люди проежжие, кому надобен и хто у них дешевле похочется наняти.
Также есьми Григорья, Аникиева сына, Строганова пожаловал: яермичи ему никоторыя тяглы не тянути и счету с ними не держаи ни в чем до тех урочных лет, и во всякие угодья пермичам, в земляныя и лесныя, до Лысвы-речки по Каме по речкам и по озерам и до вершин до Чусовыя-реки, у Григорья не вступатися ни в которыя угодья новыя, а владеют пермичи старыми угожеи, которыми изстари владели.
А Григорей владеет своими новыми угожеи, с которых угожеев и со сяких угодей в нашу казну никоторых пошлин не шло, и в Казань ясаов нашим боярам и воеводам в нашу казну не плачивали, и преж того казань не давывали.
А что будет Григорей нам, по своей челобитной, ложно бил челом, или станет не по сей граммате ходити, или учнет воровати — и ся моя граммата не в граммату.
Дана граммата на Москве, лета 7066, апреля 4 дня’.
У подлинной грамоты на шнуру вислая красная печать.
На обороте грамоты надписано: ‘Царь и великий князь Иван Васильевич всеа Русии. Приказали окольничий Федор Иванович Умной, да Алексей Федорович Одашев, да казначей Федор Иванович Сукин, да Хозяин Юрьевич Тютин’39.
Подобных грамот было множество и прежде и после этого времени, как, например, при Грозном же, именно 20 мая 1578 года, дана была грамота попу Иеву на рассол в Колмогорском уезде на Ширшемском озере на пустом месте. Грамота эта не так обширна потому, что поп Иев не просил позволения ни крепостей строить, ни людей созывать: он просил только безоброчной выварки соли, всего на семь лет. О людях и о самосуде и потому еще ничего не сказано, что поп Иев заявил, что к той церкви, при которой он состоял, ‘приходу крестьян нету ни откуды, и церковь от волостей далече’.
Если бы порыться хорошенько в старинных грамотах, издалека можно бы было начать нить документов, подобных строгановским грамотам, документов тем более важных, что они пролили бы яркий свет на систему постепенного усиливания Московского великокняжества. К нашему предмету речь об этом не идет, мы люди простые, и потому беремся за первую учебную книгу по части старинных грамот40 и найдем в ней подкрепление нашей мысли, то есть что фразы, которыми иные восхищаются, — фразы, общие места.
В 1448 году дана была грамота от великой княгини Софии (Витовтовны) игумену Сергиевского монастыря Мар-тиньяну на село Кувакинское с деревнями и пустошами. В этой грамоте, кроме разных льгот, сказано насчет переманиваемых крестьян (‘кого перезовут не из моих волостей, ни из сел’) между прочим следующее: ‘А волостели мои к тем людем, старожильцам и пришлым, не всылают ни по что, ни кормов у них не емлют, ни доводники, ни праведшики у них не берут, ни судят их ни з чем, опричь (кроме. — Примеч. ред.) душегубьства, а судит свои люди игумен сам или кому прикажет. А волостель и его тиун не вступаются з монастырскаго человека, ни в праваго, ни в виноватаго’.
В таких же выражениях дана грамота сыном ее, великим князем Васильем Васильевичем Темным, в 1449 году жене какого-то именитого человека Капнина Марье и сыну ее Федору. В этой грамоте дается льгота от податей и других повинностей — на старожильцов на пять лет, а касательно тех крестьян, которых Капнина вновь к себе перезовет, — на десять лет. И в этой грамоте встречаются выражения: ‘оже будет так!’, ‘которые люди переже того туто не живали, а перезовут из иных княжений, а не из моей, великаго князя, отчины’, ‘а кому будет чего искати на Марии и на ее сыне или на их приказнике, ино их сужу яз сам, великий князь’.
В грамоте великого князя Ивана III симоновскому архимандриту с братиею, от 1464 года, сказано: ‘Не надобе моя дань и никоторая пошлина на пять лет, а письменных им людей моих, великого князя, и не письменных к себе не принимати, а ведает и судит архимандрит своих людей сам или кому прикажет, а наместницы мои, и волостели, и их тиуны к ним не всылают ни по што, ни кормов своих у них ни которых не емлют’.
Точно такие же грамоты даны в 1517 году Степанку, Осифку и Володке Федоровым и Ромашке Фролову на земли в Устюжском уезде и в 1524 году Наумку Кобелю на соляные варницы и другие угодья в Устюжской земле на реке Юре.
Из соображения этих извлечений с тою грамотою, которая дана была Григорию Строганову на лысвинские пустоши, можно вывести заключение, что в строгановской грамоте не было ничего чудесного.
Если предположить, что приводимые нами для сравнения документы не были известны нашим ученым-исследователям о сибирском покорении (чего, по нашему убеждению, допускать вовсе нельзя), то тем не менее все-таки для нас кажется непонятною кроме пропуска некоторых фраз еще и та легкость, с которою ученые наши читали строгановские грамоты, не углубляясь, кажется, вовсе в их настоящий смысл.
С чего, например, некоторые из них полагают или заставляют своих читателей полагать, будто бы Строгановы в описываемую эпоху сделались вследствие этих грамот вотчинниками закамской стороны? Почему они сделались вотчинниками чусовских земель впоследствии — это другой вопрос, но были ли они вотчинниками именно в описываемую эпоху?
С чего ученые наши взяли, будто бы Строгановы имели свои города? Зачем они не объяснили значения этого слова читателям, незнакомым с делом? С чего они взяли, что Строгановы имели своих людей, и притом в таком еще количестве, что в 1581 году могли из среды их иметь в своем распоряжении триста человек разноплеменных ратников, которыми они усилили будто бы Ермакову дружину?
Известно, что во времена Ивана Грозного поземельная собственность основывалась или на праве поместном, или на праве вотчинном, или на праве посессионом — назовем его кортомою, кортомленьем, даже арендою.
Очевидно само собою, что земли, уступленные Строгановым, не могут быть подведены под первый разряд, под второй их подвести нельзя потому, что если даже признать царское пожалованье дарственною записью, дарением, то и в этом случае вотчинное право не обусловлено, или не выражено, никаким положительным определением. Напротив, грамоты ясно говорят, что Строгановым предоставлено было только пользование в известных случаях естественными богатствами данной местности, но далеко не в тех размерах, которые неразрывно связаны с правом собственности полной, что вместе с правами, предоставленными лично Строгановым, некоторые такого же рода права предоставлены и будущим переселенцам на эти места и что, наконец, сущность и результат царского дара заключались, главнеише, в пожаловании Строгановых льготою.
Сообразив эти обстоятельства с тем, что предполагаемые колонисты закамской стороны не были, по тогдашним правам, крепки земле, а тем паче (более. — Примеч. ред.) лицу, что каждому свободному человеку дано было полное право селиться по собственной воле на земле, предоставленной в пользование Строгановых, что идея как первой, так и остальных строгановских грамот состояла исключительно в государственных видах на Сибирь с целью колонизации сибирской украйны, мы полагаем, со своей стороны, за справедливое признать, что упоминаемые в грамотах к Строгановым земли даны были им не в вотчину, а в посессию, в аренду, в кортому… и сердечно сожалеем, что наши ученые-исследователи не обратили на этот важный предмет никакого внимания, не объяснили действительных прав Строгановых на всю Сибирь по третьей грамоте, 1574 года, которую мы тоже приведем здесь, и упущением всего этого из виду дали право или повод некоторым писателям выразить мысль печатно, даже в 1848 году, что Строгановы подарили русского царя Сибирью!
Вот причины, которые извиняют нас в том, что, обещая легкие рассказы нашим читателям, мы потчуем их до сих пор полновесными тяжелыми главами, но это необходимо для разъяснения фактов… Обратимся же к нашему предмету.
Получив первую грамоту, Строгановы разослали бирючей по соседним местам и кликнули клич — переход крестьян от одного поземельного владельца к другому был тогда свободный, — к Строгановым явился народ, и через шесть лет мы уже видим у них Канкор-городок, или слободку, на Каме, и желание богатого солевара основать другую слободку, но все еще не в Закамском крае, не в чужи, а почти восвоясех.
Лет через десять после того другой Строганов, Яков, нашел новый рассол, опять-таки по сю сторону Урала, на пустошах, не подвластных ни теперь Руси, ни прежде Казани. Строганов видел, что это место ничье, и, как добрый подданный, довел об этом до сведения государя, прося его дозволить ему и тут, заодно уж, распространять свои промыслы.
Царь Иван IV был очень доволен, видя новый случай еще ближе придвинуться к Сибири, которая его давно интересовала. Он разрешил просьбу Строганова и вследствие этого дал ему следующую, дополнительную к первой грамоту — от 25 марта 7076 (1568) года, об отдаче Якову Строганову в аренду земель по обе стороны Камы, от устья Чусовой вниз на 20 верст и по всем притокам чусовской системы.
‘Се аз царь и великий князь Иоанн Васильевич всеа Русин пожаловал есми Якова, Аникиева сына, Строгонова, что он нам бил челом, а сказывал, что-де они, в нашей отчине, в тех же местах, которые места дали есми им на льготу, да и грамоту жаловальную брату его Григорью отдали от Лысвы-речки до Чусовыя-реки, по обе стороны. Камы-реки, места пустыя, лесы черные, речки и озера дикия, а всего-де того пустого места по Каме на сто на сорок на шесть верст. А по Чусовой-реке вверх, на пустом месте, при наволоке, нашли росол, и они-де у того росолу, без нашего ведома, крепости учинити не смеют, а по другую-де сторону Чусовыя-реки с устья и до вершины и от Чусовыя-реки вниз по реке по Каме, до Ласвинскаго бору, по обе стороны Камы-реки, островы и наволоки, места пустыя, лесы черные, и речки и озера дикия, а всего-де того пустого места на двадцать верст им не даны и в нашей жалованной граммате те у них пустыя места не написаны, и пашни на том месте не пахиваны, и дворы не стаивали, и в нашу-де цареву и великаго князя казну с того места пошлина никакая не бывала, и не отдано-де то место никому, и в писцовых-де книгах, и в купчих, и в правежных грамматах то место не написано ни у кого, и у пермич-де в тех местех, писменных в писцовых книгах ухожеств нет никоторых.
И Яков хочет у того у соленаго промыслу крепости поделати собою, городок и варницы поставити, и людей называти неписменных и нетяглых, и городовой наряд скорострельный, пушечки и затинные и ручные пищали учинить, и пушкарей, и пищальников, и кузнецов, и плотников, и воротников устроити, и сторожей держати собою ж, для приходу ногайских лошадей (людей?) и иных орд. И нам бы Якова, Аникиева сына, Строганова пожаловати на том пустом месте у соленаго промыслу в Чюсовой-реке, которое место им дано на льготу от Лысвы-речки вниз по реке по Каме до Чюсовыя-реки, а от устья реки Чюсовыя по реке по Чюсовой вверх и по другую сторону у Чюсовыя-реки с устья и до вершины, и от Чюсовыя-реки вниз по реке по Каме, до Ласвинскаго бору по обе стороны Камы-реки — крепости поделати собою, городок и варницы поставить и людей называти не писменных и не тяглых, и городовой наряд скорострельный, пушечки и затинные и ручные пищали учинить, и пушкарей, и пищальников, и кузнецов, и плотников, и воротников устроити, и сторожей держати собою ж для приходу ногайских людей и иных орд, и около того места лес по речкам и до вершин и по озерам сечи, и пашни пахати, и сена, розчистя, косити, и всякими угодьи владети.
И оже будет так, как нам Яков, Аникиев сын, Строганов бил челом!
И аз, Царь и великий князь Иван Васильевич всеа Русии, Якова, Аникиева сына, Строганова, по его челобитью, пожаловал, велел ему на том пустом месте на Чюсовой-реке, в тех же местах, которыя места за ними в нашей прежней жаловальной граммате написаны у соленаго промыслу, где они ныне росол нашли, крепости поделати и городок поставити, и городовой наряд скорострельной, пушечки и затинные пищали и ручные учинити, и пушкарей, и пищальников, и кузнецов, и плотников, и воротников устроити, и сторожи держати собою для береженья от ногайских людей и от иных орд, и около бы городка у соленаго промыслу варницы и дворы ставити, по обе стороны Чюсовыя-реки, по речкам и по озерам идо вершин, и от Чюсовыя-реки по обе стороны Камы-реки вниз на 20 верст до Ласвинскаго бору, по речкам и по озерам и до вершин лес сечи, и пашни пахати, и пожни расчищати, и рыбными угодьи и иными всякими владети, и людей неписменных и нетяглых называти, а нашей бы казне в том убытка не было.
А из Пермии и из иных городов нашего государства Якову тяглых людей и писменных к себе не называти и не принимати, а воров ему, беглых с животом, татей и разбойников не приимати ж.
А приедет кто к Якову из иных городов нашего государства, или из волостей, тяглые люди с женами и с детьми, и станут о тех тяглых людех присылати наши наместники, или волостели, или выборные головы — и Якову тех людей тяглых, с женами и с детьми, от себя отсылати опять в те ж городы, из котораго города о которых людех опишут имянно, и у себя ему тех людей не держати и не приимати их.
А которые люди кто приедет в тот город нашего государства, или из иных земель люди, с деньгами или с товаром, соли или рыбы купити, или иного товару, и тем людем вольно товары свои продавати, и у них покупати без всяких пошлин. А которые люди пойдут из Пермии жити, и тех людей Якову имати с отказом, неписменных и нетяглых.
А где в том месте росол найдут — и ему тут варницы ставить, и соль варити, и по речкам и по озерам в тех местах рыбы ловити безоброчно.
А где будет найдут руду серебрянную, или медяную, или оловянную — и Якову тотчас о тех рудах отписывати к нам, а самому ему тех зуд не делати без нашего ведома.
А в пермские ухожеи и в рыбные ловли Якову не входити, которые писаны у пермич в писцовых книгах и в правежных грам матах.
А льготы есми ему дал на те новыя места, о которых нам Яков бил челом, по другую сторону Чюсовыя-реки и от Чусовыя-реки по Каме вниз на 20 верст по обе стороны Камы-реки до Ласвинскаго бору на 10 лет в ту ж льготу, чем их преж того пожаловал по Григорьеву челобитью, от Благовещеньева дни лета семь тысяч семдесят шестаго до Благовещеньва ж дни лета семь тысяч восемдесят шестаго.
И кто к нему людей в городок, и на посад, и около города на пашни, на деревни и на починки придут жити неписменных и нетяглых людей — и Якову с тех людей, в те льготные 10 лет ненадобе моя, царя и великаго князя, дань, ни ямские, ни ямчужныя деньги, ни посошная служба, ни городовое дело, ни иные никоторыя подати, ни оброк с соли с рыбных ловель в тех местех.
А которые люди едут мимо тот городок нашего государства или иных земель с товары или без товару — и с тех людей пошлины не имати никоторые, торгуют ли они тут, не торгуют ли.
А повезет он или пошлет ту соль или рыбу по иным городам — и ему с той соли и с рыбы всякия пошлины давати, как и с иных торговых людей пошлины емлют.
А кто у него учнет в том его городке людей жити пашенных и непашенных — и нашим пермским наместником и их тиуном Якова Строганова, и что его городка людей деревенских, не судити ни в чем, и праведником, и доводчитком, и их людем к Якову Строганову, к его городка и ко деревенским людем, не въежжати ни по что, и на поруки их не дают, и не всылают к ним ни по что, а ведает и судит Яков своих слобожан сам во всем или кому прикажет.
А кому будет иных городов людем до Якова какое дело — и тем людем на Якова здеся имати управныя грамматы, а по тем управным грамматам обоим, ищеям и ответчикам, безприставно ставиться на Москве пред нами на тот же срок, на Благовещеньев день.
А как те урочныя лета отойдут — и Якову Строгонову наши все подати велети возити на Москву в нашу казну на тот же срок, на Благовещеньев день, чем их наши писцы обложат.
Также есми Якова, Аникиева сына, Строгонова пожаловал: коли он, или его люди, или его слободы крестьяне поедут от Вычегоцкия Соли мимо Пермь на Каму в слободу или из слободы в Вычегоцкой Соли — и наши пермские наместники и их тиуны и доводчики, и все приказные люди в Перме, Якова и его людей и его слободы крестьян — на поруки их не дают и не судят их ни в каких делех.
Также есми Якова, Аникиева сына, Строгонова пожаловал: коли наши послы поедут с Москвы в Сибирь или из Сибири к Москве, или из Казани наши посланники поедут в Пермь, или из Перми в Казань, мимо тот его городок — и Якову, и его слобожаном нашим сибирским послом, и всяким нашим посланником в те его льготные 10 лет, подвод, и проводников, и корму не давати, а хлеб, и соль, и всякий запас торговым людем в городе держати, и послом и гонцом, и проезжим людем, и дорожным продавати по цене, как меж себя купят и продают, и подводы, и суды, и гребцы, и кормщики наймуют всякие люди проезжие, кому надобе и кто у них дешевле похочет ся нанята.
Также есми Якова, Аникиева сына, Строгонова пожаловал: с пермичи ему никоторыя тяглы не тянуть и счоту с ними не держати ни в чем до тех урочных лет и во всякие угодья пермичам, в земляные и в лесные, от Чюсовыя-реки по обе стороны Камы-реки, до Ласвинскаго бору по речкам и по озерам и до вершин — у Якова не вступатись ни в которые угодия в новые, которых угодий у пермич в писцовых книгах и в правежных грамматах, не написано, а владеют пермичи старыми угожеи, которыми изстари владели по писцовым книгам. А Яков владеет своими новыми угожеи, с которых угожеев и во всяких угодей в нашу казну ни которых пошлин не шло, и в Казань ясаков нашим боярам и воеводам в нашу казну не плачивали.
А что будет нам Яков по своей челобитной ложно бил челом, или станет не по сей граммате ходити, или учнет воровата, и ся моя граммата не в граммату.
Дана грамата на Москве, лета 7076, марта в 25 день’.
У подлинной грамоты приложена вислая красная печать.
На обороте подписано: ‘Царь и великий князь Иван Васильевич, всеа Русии. Дьяк Дружина Володимеров’41.
Тут Строгановы подвинулись дальше и время от времени стали заселять места уже по той стороне Камы, по Сылве и по Яйве, то есть на севере и на юге новой дачи, заселяя их работниками и неработниками, то есть казаками42.
В 1572 году царь (или от его имени дьяк), получив вести о беспокойствах в Перми и о схватках, произведенных черемисою, поспешил послать к Строгановым новую грамоту. Но так как и это событие несколько переиначено некоторыми учеными, то мы и здесь считаем необходимым привести эту грамоту тоже вполне, тем охотнее, что здесь чрезвычайно картинно выставляются все стороны и тогдашнего быта, и тогдашней политики43.
‘От царя и великаго князя всея Русии в слободку на Каму, Якову да Григорью, Аникиевым, детям Строганова.
В нынешнем 7080 (1572) году писал к нам с Перми воевода наш, князь Иван Юрьевич Булгаков, со своим человеком, с Иваном с Борисовым, о вестях про черемисской приход на торговых людей суды на Каме. Да князь же Иван писал к нам, что писал к нему, с устья, человек ваш (надеемся, что никто не будет понимать под этим крепостного человека) Третьячко, июля в 15 день, что приходили-де наши изменники, черемиса, на Каму, сорок человек, да с ними-де остяки, и башкирцы, и буинцы войною, и побили-де на Каме пермич, торговых людей и ватащиков, 87 человек.
И как к вам ся наша граммата придет, и вы б жили с великим береженьем, а выбрав у себя голову добра, да с ним охочих казаков, сколько приберется, со всяким оружьем, с ручницами и с сайдаки, да и остяков и вогулич, которые нам прямят, с охочими казаками, которые от нас не отложились, велели прибрать, а женам их и детям велели быть в остроге.
А как голову выберете — да и охочих людей, стрельцов и казаков, велели написати на список, а сколько остяков и вогулич, охочих людей, сберется, и вы б то велели ж писати на список же, по имяном написать, и разобрав их по статьям, кто с коим оружьем и сколько тех охочих людей, и остяков, и вогулич, всех на наших изменников в собранье будет, да оставя у себя противень, а с того имянного списка списав, прислать, за своею рукою и печатью, с кем будет пригоже, к нам на Москву, в приказ Казанского Дворца, к дьякам нашим Андрею Щелкалову да к Кирею Горину, чтоб нам про тот их сбор было ведомо, да те бы есте головы с охочими людьми, со стрельцы, и с казаки, и с остяки, и с вогуличи — посылали войною ходить и воевать наших изменников на черемису, и остяков, и на вотяков, и на нагай, которые нам изменили, от нас отложились.
А которые наши изменники учнут приходити на слободские места войною, и те б охочие люди на тех черемисских людей приходили, чтоб их повоевати, а себя от них уберегати, и от них отходить самим бережно и усторожливо, а однолично б им наших изменников черемису, и остяков, и вотяков, и нагай, которые нам изменили и от нас отложились, — повоевати.
А буде которыя черемиса или остяки — добрые, а похотят к своим товарищам приказывати, что они, от воров отстав, нам прямили, и на их будет что станется, и вы б тех не убивали и их берегли, и мы их пожалуем.
А которые, будут, и поворовали, а ныне похотят нам прямить и правду свою покажут, и вы б им велели говорити и приказывати наше жаловальное слово, что мы их пожалуем, пени им отдадим, да и во всем им полегчим, а они бы нам тем правду свою показали, чтоб своими головами собрався, с охочими ходили вместе воевати наших изменников, и их воевали и в войне их побивали. А котораго повоюют — и тому тово живот, а жены и дети — им в работу.
А которая черемиса учнут нам прямить, а обратятся к нам истиною, и наших изменников повоюют, и изменничьи жены поемлют, и лошади, и коровы, и платье, и иной какой всяк живот — и вы б у них того полонскаго живота однолично отнимати не велели никому.
Писана на Москве, лета 7080, августа в 6 день’.
У подлинной грамоты приложена восковая черная печать.
На обороте подписано: ‘Царь и великий князь всеа Русин. Дьяк Кирей Горин’.
Здесь нет ни полслова о Сибири, то есть о татарах зауральских, а говорится только именно о тех племенах, которые обитали по сю сторону Уральского хребта и были в соседстве с черемисою, следовательно, грамота эта, по существу своему, не имела никакого прямого соотношения с Сибирским юртом.
Впрочем, какие были последствия этой назидательной грамоты, неизвестно, но, вероятно, поводы к подобным стычкам подали сами же Строгановы, расселяясь в местах кочевья прикамских остяков и вогулич44, которые очень естественно, по грубости понятий, восставали против чуждой им цивилизации.
Не должно, однако же, казаться удивительным, что Строгановы, получая подобные, в некотором роде воинственные, грамоты в своей глуши и удалении от центра тогдашнего русского населения по Каме, не делали каких-нибудь важных завоеваний на основании общих терминов грамот идти войною и повоевать: они не имели на это средств, и все их действия в этом случае должны были ограничиваться расширением своих угодий да согласным сожительством с дикарями. Но и это много значило: уж одно спокойствие придвигало нас помаленьку к ‘золотому дну’ и ‘соболиному царству’.
Главнейшая заслуга Строгановых состояла в том, что они представляли собою первое торговое общество в огромном размере: это были торговцы-политики, родственный союз которых был действительно первою большою сибирскою компаниею, и в этом отношении связь имени Строгановых с Сибирью несомненна, влияние их операций на последующие события естественно и неоспоримо. А все это — заслуга очень немаловажная.
Впоследствии времени Строгановы доносили государю следующие подробности на сибирского салтана, вероятно, они разумели под ним Кучума, а не другого какого-нибудь предводителя племен в Сибири. Они говорили:
1) что за Югорским Камнем, меж Сибири и Ногаи и Тахчеи, есть река Тахчей и река Тоболь, где собираются сибирские люди, но прибавили, что это именно в сибирской украйне, то есть на границах с Сибирью, не в территории Сибирского юрта, а в участке, который Грозный может назвать своей отчиной, то есть государственным достоянием,
2) что Тахчеевы жили по дороге от Вычегодска в их, Строгановых, слободу Орел,
3) что Маметкул, ‘брат сибирсково’, приходил в соседство строгановских промыслов с целью ‘проведать дорог в Пермь’,
4) что сибирский салтан убил посланника нашего Третьяка Чабукова,
5) что служилых татар, которые шли в Казацкую орду, сибирский же салтан побил,
6) что он убил нашего данника, остяка Чагиря, с товарищами,
7) что иных данников наших сибирский же имает, а иных и убивает,
8) что он не велит нашим остякам и вогуличам платить дань в нашу царскую казну,
9) что сибирский салтан и на рать с собою емлет насильством в судех, воевать югрич — тех же остяков и вогулич,
10) что в то время, когда нам черемиса изменила, сибирский посылал (неизвестно что, должно быть, им помощь) через Тахчей и перевел Тахчеев к себе,
11) что эти Тахчеевы ни нам теперь дани, ни прежде в Казань ясаков не давали, а платили ясак ногаям,
и 12) что они, Строгановы, сами собой, без спроса, не осмеливаются послать своих казаков (то есть сторожей) в погоню за сибирской ратью (Строгановы не пытались даже просить дозволения местного воеводы: им нужен был только царский ведом).
Вследствие всего этого Строгановы просили позволить им в тех местах соль варить, пашни пахать, железо плавить и всякими угодьями владеть, а вместе с тем для обороны себя поставить там в усторожливом месте крепости, нанять сторожей и держать огненный наряд, с тем чтоб защищать русских подданных от ‘сибирскаго’.
Иван Васильевич, никогда не упуская из виду планов своих на Сибирь, рад был, особенно теперь, неожиданному случаю примкнуть наконец к Тоболу, который давно был уже известен московскому двору, и основать русское поселение вблизи владений сибирского царя Кучума, служившего единственною помехою в деле, так удачно приходившем уже, по-видимому, к концу. Полагаясь на Строгановых, что они поймут его планы и для собственной своей выгоды не преминут при первой же возможности воспользоваться удобными местностями за Аралтовой горой, царь дал им все — и чего просили Строгановы, и чего даже вовсе не просили: он дозволил им селиться и крепости ставить где им угодно — и на Тахчеях (что это за речка — неизвестно), и на Тоболе, и на Иртыше, и на Великой Оби, и на иных реках.
Не может быть, что царю Ивану Васильевичу не было известно (приблизительно, по крайней мере) разделение племен в Сибири в известных местах, направление главных ее рек и вообще все сведения, которые нашему двору необходимо должно было у себя иметь. И в самом деле, при Иване IV в царском архиве существовал целый ящик дел ‘О Сибири’: значит, ему было откуда знать, какова Сибирь и что в ней особенного. Прочитав со вниманием следующую грамоту, мы убедимся, что в прошении Строгановых не было никакого намерения входить в столкновения с сибирским царем, но что столкновения этого искал только один Грозный.
Эта грамота покажет, как рассчитанно и тонко она написана и какие мудрые меры предписывал царь Строгановым для утверждения могущества России в краю, который, сближая нас со Средней Азией, и тогда уже сулил огромные выгоды.
Но ученые мужи наши смотрели на грамоту совершенно с другой точки и, по правде сказать, совсем ее переиначили, увлекшись, может быть, действительно огромными выгодами, которыми царь чествовал Строгановых.
Чтобы упрек в самовольном искажении истины не падал и на нас, мы находимся в необходимости, для пользы самой истории, приложить и здесь эту грамоту вполне.
Грамота царя Ивана Грозного от 30 мая 7082 (1574) года об отдаче Якову и Григорию Строгановым в аренду земель по рекам всей Сибири:
‘Се аз, царь и великий князь Иван Васильевич всеа Русин, пожаловал есми Якова и Григорья Аникиевых, детей Строганова.
Били нам челом, что в вашей отчине, за Югорским Камнем, в Сибирской украйне, меж Сибири и Ногай — Тахчей и Тоболь-река с реками и с озеры и до вершин, где сбираются ратные люди сибирскова салтана да ходят ратью. А в восемдесят-де первом году, о Ильине дни, с Тоболя-де приходил сибирскова салтана брат Маметкул, собрався с ратью дорог проведывати, куды итти ратью в Пермь, да многих-де наших данных остяков побили, а жен их и дети в полон повели, а посланника нашего Третьяка Чебукова и служилых татар, кои шли в Казацкую орду, сибирской же побил. А до их острогу, где за ними наше жалованье, промыслы их, сибирской не доходил за пять верст. А оне-де, Яков и Григорей, из нашего жалованья, из своего острога своих наемных казаков за сибирской ратью без нашего ведома послати не смеют. Да и прежде того, сибирской же салтан ратью наших данных остяков, Чагиря с товарищи, побил в тех же местех, где их, Яковлев да Григорьев, промысел. А иных данщиков наших сибирской имает, а иных и убивает, а не велит нашим остякам, и вогуличам, и югричам нашие дани в нашу казну давати, да и на рать с собою емлет с насильством в судех, воевати югрич, тех же остяков и вогулич, а к нашим-де изменникам, к черемисе, как нам было черемиса изменила, посылал сибирской через Тахчей и перевел Тахчей к себе, а прежде сего Тахчеевы нам дани и в Казань ясаков не давали, а давали-де ясак в Ногаи, а которые живут остяки круг Тахчей — и те остяки приказывают, чтоб им наша дань давати, как иные наши остяки дань дают, а сибирскому б дани и ясаков не давати и от сибирсково б ся им боронити за одно.
И нам бы Якова да Григорья пожаловати на Тахчее и на Тоболе-реке, и кои в Тоболь-реку озера падут, и до вершин на усторожливом месте освободити крепости делати и сторожей наймовати и вогнянной наряд держати собою и железо делати, и пашни пахати и угодья владети. А кои остяки от сибирсково отступят и нам дань давати учнут, и тех бы остяков от сибирскова обороняти.
И оже будет так, как нам Яков да Григорей били челом!
И аз, царь и великий князь Иван Васильевич всея Русии, Якова да Григорья Аникиевых, детей Строгонова, по их челобитью, пожаловал на Тахчеях и на Тоболе-реке крепости им поделати, и снаряд вогненной и пушкарей, и пищальни-ков и сторожей от сибирских и от ногайских людей держати и около крепостей у железнаго промысла и у рыбных ловель и у пашень по обе стороны Тоболы-реки и по рекам и по озерам и до вершин дворы ставити, и лес сечи, и пашни пахати, и угодьи владети, а людей называти не письменных и не тяглых.
А воров им и боярских людей, беглых с животы, и татей и разбойников не называти, и никаких воров не держати, и от всякаго лиха беретчися.
А где в тех местех найдут руду железную — и им руда делати, а медяну руду, или оловянну, свинчатую и серы горючия где найдут — и те руды на испыт делати. А кто похочет и иных людей то дело делати — и им делати освобожати, да и в оброк их приводити, как бы нашей казне была прибыль.
А которые люди и за тот промысел имутца и тем бы из чего было делати, да о том писати к нам, как которое дело учнетца делати, и во што которые руды в деле пуд учнетца ставити и как которым людям в оброкех быти, и мы о том указ учиним.
А льготы на Тяхчей и на Тобол-реку с реками и с озеры и до вершин на пашни дали есми от Троицына дни лета 7082 до Троицына дни лета 7102 году, на 20 лет.
И кто в те крепости к Якову и Григорью жити придут, и деревни и починки учнут ставити, и пашню распахивати не писменные и не тяглые люди — и в те льготныя лета с тех мест не надобе моя, царя и великаго князя, дань, ни ямские, ни ямчужные деньги и посошная служба, ни городовое дело, ни иные ни которые подати, ни оброк с их промыслов и угодей в тех местах до урочных лет.
А будет в тех местах старыя села и деревни и починки и в них жильцы — и Якову и Григорью в те места не вступатись, а быти тем по старому в тягле и во всяких наших податях.
А товары, которые Яков и Григорей и те люди, которые на новые места придут жити, повезут или пошлют куда по иным городам и им пошлина давати как и с иных торговых людей по нашим указам.
А кои остяки, и вогуличи, и югричи от сибирсково отстанут, а почнут нам дань давати — и тех людей с данью посылати к нашей казне самих, а не поедут кои сами с данью — и Якову да Григорью, выбрав из жильцов кому мочно верити, кто почнет в новых местах жити, да и тех жильцов с нашею данью к нашей казне присылати, да отдавати в нашу казну.
А негданных остяков, и вогулич, и югрич и с жены их и с дети от сибирцов от ратных приходу беретчи Якову да Григорью у своих крепостей, а на сибирсково Якову и Григорью збирая охочих людей, и остяков, и вогулич, и югрич, и самоедь с своими наемными казаки и с нарядом своим посылати воевати, и в полоне сибирцов имати, и в дань за нас приводити.
Также есмя Якова да Григорья пожаловал: почнут к ним в те новыя места приходити торговые люди бухарцы и Казацкия орды и из иных земель с лошадьми и со всякими товары, а к Москве которые не ходят — и им у них торговати всякими товары вольно безпошлинно.
А кто у них учнет, в тех крепостех, людей жити пашенных и непашенных — и наши пермские наместники и их тиуны Якова да Григорья и их слодобы людей не судить ни в чем, и праведчики, и доводчики и их люди к Якову да к Григорью и к их слободским людям не въезжают ни по что, и на поруки их не дают, и не высылают к ним ни по что, а ведают и судят Яков да Григорей своих слобожан сами во всем или кому прикажут.
А кому будет иных городов людем до Якова и Григорья какое дело — и тем людем на Якова да на Григорья имати управные грамматы у бояр и у дьяков наших, а по тем управным грамматам обоим, ищеям и ответчиком, безприставно ставиться на Москве перед нами на тот же срок, на Троицын день, а как урочные лета отойдут, и Якову да Григорью наши все подати велети возити на Москву в нашу казну на срок, на Троицын день, по книгам, чем их наши писцы обложат.
Также есмя Якова да Григорья, Аникиевых, детей Строганова, пожаловал: коли они, или их люди, или их слободы крестьяне поедут от Вычегодские Соли мимо Пермь на Тахчей в слободу или из слободы к Вычегодской Соли, и наши пермские наместники, и их тиуны, и доводчики, и все приказные люди в Перме — Якова и Григорья, и их людей, и их слободы крестьян, на поручи не дают и не судят их ни в каких делах.
Также есмя Якова да Григорья пожаловал: коли наши послы, или посланники, поедут с Москвы в Сибирь или в Казацкую орду, или из Сибири и из Казацкие орды к Москве, мимо ту их крепость, и Якову да Григорью и их слобожаном нашим сибирским и казацким послам и всяким нашим посланникам, в те их льготные 20 лет, подвод и проводников и корму не давати, а хлеб и соль и всякий запас послом и гонцом и проезжим людем и дорожным покупать по цене, как там меж себя купят и продают, а проезжие люди всякие подводы и суды и гребцы и кормщики наймуют по тамошнему обычаю, как пригоже.
Также есмя Якова и Григорья пожаловал на Иртыше, и на Обе, и на иных реках, где пригодится, — для береженья и охочим (охотникам) на опочив (для отдыха) крепости делати и сторожей, с вогненным нарядом, держати и из крепости рыба и зверь ловити безоброчно до тех же урочных лет.
Дана граммата в слободе (Александровской) лета 7082 года мая в 30 день. Царь и великий князь Иван Васильевич всея Русии. Дьяк Петр Григорьев’45.
Из этих грамот читатель беспристрастный видит, что единственною мыслью Строгановых было распространять свои владения, усиливать свои промыслы соляными варницами и рудами, расширять нашу торговлю с Востоком, постоянною же мыслию правительства было занимать своими подданными земли ничьи, расширять свои владения, заселять неизвестные прежде места, сближаться с бродячими племенами и, буде можно, подводить их под нашу власть. Больших видов ни с той ни с другой стороны и предположить нельзя. Если б государь хотел действительно покорения Сибири в том размере, как наши ученые хотят приписать это исключительно Строгановым, царю стоило только вспомнить пример Ивана III и послать свое воинство под начальством боярина в Сибирь: его планы на деле бы осуществились без посторонних заискиваний. Но царь Иван понимал, что поход рати в Сибирь громадою — невозможен.
У Строгановых, при предоставлении им в первые разы украинских пустошей, вскоре за тем заводились там и селения. Однако ж, получив грамоту на Тобол и прочие реки Сибири, они в течение семи лет не только не основали во вновь отданной им в пользование земле ни слободки, ни даже какого-нибудь ничтожного починка, не говоря уже про городки, про крепостцы (это, вероятно, почти то же, что нынешние казачьи станицы по кавказской или сибирской линиям, только еще менее), они даже и не переходили Урал, без сомнения, оттого, что не имели к этому средств и возможности, а строились, как по писцовым книгам видно, около подвластных уже нам племен — остяков на Сылве да вогулич на Чусовой, народа чрезвычайно смирного и кроткого.
Кроме Камы, где у Строгановых в это время была слободка Орел (в ней в 1580 году было 90 дворов крестьянских и пищальничьих да 7 дворов пустых, и самая слободка называлась уже слободой) и еще три деревни, мы к 1580 же году видим, что у Строгановых в Закамской стороне, но все еще по сю сторону Урала и далеко от Сибири, в течение почти 22 лет, со времени выдачи им первой грамоты, пришлые колонисты поселились в следующих местах:
1) на Чусовой — у них была слобода Чусовая с острогом, а к ней пять деревень и шестнадцать починков,
2) на Сылве — у них была слобода Сылва с острогом, а к ней три деревни и пять починков,
3) на Яйве — у них была только слободка Яйва.
Всего же в этих местах за Семеном (Аникиным сыном) и Максимом (Яковлевым сыном) Строгановыми было две слободы и одна слободка, при них восемь деревень с двадцатью четырьмя починками, а число всех крестьянских дворов на этом огромном пространстве не превышало 11 346.
При таком ограниченном положении, когда у Строгановых, на неизмеримом пространстве, было всего только одиннадцать населенных мест, из которых на каждое круглым числом приходилось по десяти крестьянских дворов — Строгановым, естественным образом, как умным и рассудливым промышленникам, не могла входить в голову мысль о завоевании Сибири: у них людей на это не было, а если б и пришло вновь несколько человек, то Строгановым следовало не пускать их на верную смерть в войну с сибирцами, а лучше оставить у себя, для заселения своих слободок, или, как их величают наши ученые, городов, и для охранения своих собственных дач от тех разграблений, которые угрожали им в самое это время, как увидим далее. Но если б воинственный дух Строгановых действительно стремился к завоеваниям, то им нужно было сформировать армию хотя в несколько тысяч человек, послать ее в край, который им самим был неизвестен, и пожертвовать ею мечте, без всякого расчета, в надежде на один авось, а между тем, возбудив против себя соседей, они бы действовали совершенно наперекор основным началам каждого торгового дома, и, вопреки логических правил коммерческой политики, они испортили бы собственное свое дело.
Из всего сказанного следует, что ни одна из приведенных нами грамот не может навести на следующие ученые мысли, признаваемые за неоспоримые: что Строгановы гораздо прежде пришествия Ермака задумали ‘внести свое оружие’ в пределы Сибири и что Ермак был призван ими ‘именно для войны с Кучумом’. Гораздо естественнее противоположное мнение, что Строгановым нельзя было и думать о Сибири: им нужно было прежде всего подумать о себе и об охранении того, что принадлежало русскому государю, предоставившему Закамские земли в их пользование.
Мы об этом предмете распространились именно для того, чтоб раскрыть истину так, как мы сами ее понимаем, и показать, в какой мере заслуживает справедливости укоренившееся у нас в большинстве публики мнение о причинах покорения Сибири — мнение, выраженное в нескольких положениях, признаваемых за аксиомы. Мы не считаем нужным подробно исчислять эти положения, блистательно опровергнутые знаменитыми потомками Строгановых: они все свои фамильные документы частью сделали общедоступными всей публике, а частью представили в Императорскую академию наук, как будто желая этим самым сказать нам: ‘Вот вам акты, судите по ним, как было дело!’ Мы не можем, однако ж, не сказать, что мысль приплести имя Строгановых в имени Сибири и приписать им ее покорение могла блеснуть в уме которого-нибудь из недогадливых летописцев гораздо позже покорения Сибири, особенно когда они серьезно увидели, что призвание Ермака и в царских грамотах XVII столетия приписывается Строгановым. Услужливый летописец восхитился этой мыслью и основал на ней все свое творение. Он заблагорассудил скрыть те обстоятельства, которые могли бы обнаружить истину, дал другое направление и словам, и делу и прибавил, что после покорения Сибири Иван Грозный, на радости, прислал Семену Строганову царскую грамоту за красною печатью. Но, во-первых, все грамоты от имени царя были царские, во-вторых, большая часть грамот, особенно жалованные, были с красными печатями, о чем прибавлялось и в самой грамоте, что-де ‘у подписи сей грамматы на шнуру, или на мутовозе, красная вислая печать’, были, однако ж, грамоты с печатьми и другого цвета, грамоты опальные и вообще невеселого содержания были с черными печатями, в-третьих, той грамоты, на содержание которой указывает летописец, вовсе не существовало, что ясно доказывается обнародованною описью фамильных документов Строгановых47, и, в-четвертых, о призвании Строгановым Ермака серьезным образом говорится уже в царской грамоте 1673 года48, то есть почти через целое столетие после прибытия Ермака на Чусовую, но здесь это приписывается только одному Семену Строганову, а Грозный в современном акте, в собственной своей грамоте, по доносу одного чиновника обвинял в том не Семена, а именно Максима и Никиту.
Но пойдем далее и посмотрим, лежит ли на историческом имени Строгановых какая-нибудь тень, которою хотел запятнать его доносчик Пелепелицын, обвиняя Строгановых в призыве беглых воров и разбойников, в стачке с ними и в измене государю… Посмотрим уж заодно, как они подарили свою Сибирь русскому царю… Напоминаем благосклонному читателю, что мы опираемся на те же самые документы, которые приняты в основание и нашими учеными-мыслителями, только результат у нас выходит диаметрально противоположный их окончательным выводам.

Глава V
ЕРМАК

Происхождение Ермака. — Связь между именем Ермака и именем Строгановых. — Ермак на Волге. — Появление его на Чусовой. — Пелымскии князь. — Набег Ермака на Сибирь. — Опальная грамота царя к Строгановым.

Как на Волге, да на Камышенке
Казаки живут, люди вольные.
У казаков был атаманушка,
Ермаком звали Тимофеевичем.
Не злата труба вострубила им,
Не она звонко взговорила речь —
Взговорил Ермак Тимофеевич:
‘Казаки, братцы, вы послушайте
Да мне думушку попридумайте:
Как проходит уж лето теплое,
Наступает зима холодная —
Куда ж, братцы, мы зимовать пойдем?
Нам на Волге жить? — все ворами слыть!
На Яик идти? — переход велик!
На Казань идти? — грозен царь стоит —
Грозен царь Иван, сын Васильевич!
Он на нас послал рать великую,
Рать великую — в сорок тысячей…
Так пойдемте же мы — да возьмем
Сибирь!’
Песня уральских казаков

‘В некоторой сибирской истории упомянуто о роде атамана Ермака, якобы по его собственному объявлению.
Дед Ермаков был города Суздаля посадский человек, а жил в великой скудости, искал себе пропитания и переехал в город Володимер.
Его звали Афонасий, Григорьев сын, прозвищем Але-нин.
Тут в Володимере вскормил он двух сынов, Родиона и Тимофея, сам кормился извозом, нанимался иногда возить разбойников в муромских лесах и вместе с ними попался в тюрьму. Через некоторое время бежал, взяв жену и детей, в уезд Юрьевца-Повольского, где и умер, а дети его от скудости переехали жить на реку Чусовую, в вотчины Строгановых, и слыли ‘Повольскими’.
У них были сыновья: у Родиона — Димитрей да Лука, у Тимофея — Гаврило, Фрол и Василей.
Василей был весьма силен и речист, ходил в работу на стругах по Каме и Волге, наконец, кинув работу, прибрал себе артель и пошел с ней на разбой атаманом.
Еще работая на судах, Василей от товарищей своих был назван Ермаком, служа им кашеваром, ибо они сим именем называли дорожный артельный таган, а по волскому наречию ‘Ермак’ значит еще жерновой ручной камень’49.
Об этом известии нельзя, кажется, сказать вместе с Карамзиным: ‘Это сказка, думаю’ — потому уже, что у нас в календаре нет православного имени Ермак, которое знаменитый историограф, следуя Ремезову, переводит словом ‘Герман’, а во-вторых, и в приписке к летописи Саввы Есипова, как мы уже упомянули в главе I, к прозванию Ермака тоже прибавлено прозвание Повольского. Но так как приводимое известие согласуется и с отчеством Ермака, и со свидетельством летописи, и с неизвестным чувством, которое манило Ермака с Волги на Каму, а между тем не подтверждается никакими более положительными доказательствами, то для оценки этого известия мы можем только ограничиться известною поговоркою Se non e vero — е ben trovato, a между тем мы сами чувствуем, что тут есть зародыш правды в том отношении, что между Ермаком и Пермью должна быть какая-нибудь, не разрешенная еще, тайна.
На Волге Ермак примкнул к шайке других бродяг бездомных. Они буйствовали по широкому раздолью, грабили и своих и чужих и не давали спуску ничему и никому — были ли то торговые бухарцы, или смирные горожане, или суда с царскою казною. Дерзость огромной шайки дошла до того, что для усмирения ее и для прекращения разбоев нужно было послать особые отряды во все приволжские города с повелением от государя предать разбойников немедленно смерти50.
При таком положении дел могли ли честные набожные люди Строгановы, усердные слуги царя, к обреченным судьей-государем смерти ворам посылать ‘ласковую граммату’? Могла ли умным промышленникам Строгановым прийти в голову мысль — приглашать к себе целую ватагу, целую армию грабителей, которые их же самих в дальней глуши легко могли ограбить? Да и с какой стати Строгановым, стяжавшим себе общее уважение, было нужно решаться действовать вопреки воли благодетельствовавшего им государя — ‘предлагать подвиг чести’ осужденным преступникам, особенно когда им каждый раз подтверждалось ‘воров и боярских людей беглых с животом, и татей и разбойников к себе не принимати’ и что если они не будут от этого ‘беречтися’, то все царские грамоты пойдут ‘не в грамматы’? Что подобные мысли Строгановым не приходили в голову, доказательство — их собственные слова, что ‘наемных казаков (то есть своих работников, а не волжских воров) без царского ведома они не смели даже посылать в погоню за сибирской ратью’: тем более они не могли осмеливаться призывать к себе Ермака и отнимать у правосудия жертвы его справедливой кары.
Ни предыдущие обстоятельства, ни обстоятельства последующие, ни последовательность событий, ни уважение к имени Строгановых, ни уважение к нашему лично убеждению не позволяют нам соглашаться с распространенною нашими учеными-‘сочинителями’ мыслью, что Строгановы вели переписку с волжскими разбойниками. Напротив, все в малейших подробностях доказывает, что возводить на Строгановых подобные укоры — значит слепо, без всякой критики, следовать неправдивой летописи.
Волжские разбойники, как известно, не сразу усмирились: долго эти артели продолжали то же ремесло, ремесло речных пиратов, ремесло, с которым они сроднились и которое не казалось им ни омерзительным, ни преступным, по временам скрывались они от преследований, по временам снова появлялись и злодействовали по дорогам и около перевозов, где им удобнее было нападать врасплох на приманчивую добычу и где зажиточным людям не под силу было бороться с проповедниками теории дани ‘добровольно, наступя на горло’.
Но когда местные власти стали их все более и более теснить, когда разбойники увидели, что им уже нечего больше делать, как искать спасения в бегстве, тогда они раскинулись по разным местам украиных волостей, а несколько шаек под предводительством Ермака и неразлучного его товарища Кольца — и это мы особенно просим заметить — скрылись.
Говорят, опираясь на Строгановскую летопись, что Строгановы послали к Ермаку и ко всем казакам призывную, ласковую грамоту, подписанную 6-м числом апреля 1579 года, и что Ермак с пятьюстами казаками явился к Строгановым 21 июня того же 1579 года, два года укрывался у них и готовился к войне с Кучумом и 1 сентября 1581 года пошел завоевывать Сибирь51.
Рассмотрим же, есть ли хоть какая-нибудь логика в этом известии, есть ли тут хотя тень правды.
Посыльный со строгановскою грамотою мог ехать из Пермской земли на Волгу не ранее вскрытия вод, ему надобно было прибыть на Волгу, разузнавать там втихомолку, под рукой, о месте пребывания Ермака, достичь до этой цели, потом, тайком от местных властей, уметь найти его, согласить его, и других атаманов, и всю шайку этих грабителей последовать приглашению Строгановых и дать им срок собраться всем на сборном месте.
Кажется, эти предварительные и необходимые меры должны были потребовать некоторого времени? Но это еще не все.
Ермак должен был раздумать о предложении, которое будто бы делали ему Строгановы, сговорить свою артель и артели других атаманов, убедиться чем-нибудь видимым в выгодности этого зова и, решившись на поход, запастись провиантом хоть на дорогу, сложить его на суда, совершить свое путешествие по двум большим рекам против течения воды и проплыть таким образом не одну тысячу верст, беспрестанно укрываясь от преследований в местах более населенных.
В семьдесят пять суток (если даже предположить, что вскрытие рек последовало действительно 6 апреля) все это начать, устроить и покончить не было физической возможности.
Понять можно только одно — Ермаку трудно было иметь для всех своих людей надежные лодки и идти на веслах и ему гораздо удобнее было плыть на плотах, больших и малых, где безопаснее он мог сложить все награбленное достояние, где легче было поместиться людям в большом числе и где возможнее было рассеяться в случае нападений: иначе ему следовало идти в барках и бросить их в устье Чусовой, потому что большое судно, удобное для большой реки, не годилось уже для реки не столь значительной, как Волга или Кама. Но большие суда — беда казаку: на них врассыпную не кинешься.
С Ермаком это точно так же могло случиться, как обыкновенно случается и теперь со многими в Сибири, когда нужда придет пуститься в путь водой, забрать с собою больше клади или взять больше народу. Плот всегда можно скоро устроить, а маленькие плоты, или плотики, связанные из небольшого количества бревен, еще и тем удобны, что на них возможно плавание по быстрым рекам, несудоходным и даже несплавным. До сих пор это можно видеть в Сибири, где бродяги и беглые рабочие стремятся на маленьких плотах в таких местах, где возможность плавания кажется невероятною.
Но, допустив даже, что у Ермака были превосходные суда, кочи и коломенки (вроде употребляемых ныне байдар и росшив) и легкие косные лодки, и сообразив время, потребное для перехода строгановского посланца с Чусовой на Волгу, и время, употребленное на поход казаков с Волги на Чусовую постоянно против течения воды, мы легко убедимся, что сказание об этом Строгановской летописи есть ложь, и ложь капитальная.
Ермак со своею шайкою и другие атаманы не могли жить два года у Строгановых: два года кормить пятьсот человек не земледельцев, а людей и бесполезных и вредных при тогдашнем населении строгановских аренд было и невозможно, и несообразно со здравым рассудком, два года держать такую ватагу людей, не заявив, по крайней мере, пермским властям, или скрывать ее таким образом, чтоб правительство само не проведало об этом, тоже было невозможно. Следовательно, сказание Строгановской летописи об этом есть вторая, тоже капитальная, ложь.
Казаки, и с ними Кольцо, не могли прийти на Чусовую к Строгановым в 1579 году, потому что имя неразлучного и доверенного товарища Ермакова Ивана Кольца встречается в официальных документах 1581 года при описании волжских набегов 1580 года52. Значит, в этом отношении Строгановская летопись сказала третью капитальную ложь.
Но перейдем к историческому событию, которое еще более и положительнее убедит нас как в совершенной чистоте поступков Строгановых в этом отношении, так и в том, что в деле завоевания Сибири они решительно ни в чем не повинны.
С самого начала 1581 года вогуло-остяцкие племена под предводительством пелымского князька (головы) теснили владения Строгановых и угрожали Перми. Если б Ермак весну и лето этого года действительно был уже на Чусовой и был наемником и нахлебником Строгановых, то прямым следствием этого пребывания было бы то, что его или Строгановы, или земская власть заставили бы защищать русские пределы: Строгановым в 1581 году нельзя было посылать Ермака бог знает куда в такое время, когда беда висела над головой и когда всякая помощь на месте была спасением целого края от будущих разорений. Строгановы, должно быть, даже вовсе не знали о походе к ним Ермака: иначе надо допустить, что (в начале 1581 года), прося у царя ратных людей в защиту своих слободок, а вместе с тем жалуясь ему на Никиту Строганова, что он не дает им подмоги, они дерзнули скрыть от государя, что у них есть много людей Ермаковой шайки, и, таким образом, посредством лжи довели царя к понуждению и Никиты, и пермских властей грамотою от 6 ноября 1581 года.
Сообразуя это число с местными обстоятельствами и принимая во внимание, что у Строгановых не один день прошел в распре с Никитою насчет подмоги против нашествия пелымского князька, что много времени должно было пройти, пока жалоба Строгановых была написана, послана, довезена до Москвы, рассмотрена в приказе, доложена государю, разрешена им и удостоена ответом от 6 ноября 1581 года, на что, вероятно, употреблено не менее полугода, мы увидим, что набег пелымского князя, предводительствовавшего вогуло-остяцкими племенами, был учинен в начале весны того же года или еще ранее, когда, по всей вероятности, Ермака тут еще и не было. Иначе такой царь, каков был Иван Грозный, — который знал все, что в его государстве делается, и не любил давать потачки и спуску никому, — не простил бы подобного поступка Строгановым никогда и не счел бы за необходимое посылать следующей грамоты:
‘От царя и великаго князя Ивана Васильевича всея Русин Никите Григорьеву Строганову.
Били нам челом Семен да Максим Строгановы, а сказали: приходит-де войною пелымский князь с вогуличи на их слободы, и деревни многие выжгли и крестьян в полон емлют, и ныне-де пелымский князь с вогуличи стоит около чусовского острогу, и нам бы пожаловати велети им дати ратных людей с Пермии с Великия, а ты-де с ними против вогулич не стоишь и людей на помощь не даешь.
И как к тебе ся наша граммата придет — и ты б с Семеновыми и с Максимовыми людьми на вогулич посылал людей своих, сколько пригоже, и стояли бы твои люди с Семеновыми и с Максимовыми людьми за один и себя оберегали сопча.
А с Перми земским старостам людей в помочь собрав, посылати велели ж есмя, смотря по людям, сколько коли вогулич воинских людей придет, и велели им стояти с Семеновыми и с Максимовыми людьми против пелымскаго князя сопча, за один.
А ты б таково ж велел своих людей с пермскими людьми и с Семеновыми и с Максимовыми стояти против пелымскаго князя, и воевать им не давали, чтоб вам всем от войны уберетчись.
Писана на Москве, лета 7090 (1581), ноября в 6 день.
Царь и Великий князь всеа Русии’.
На обороте приложена восковая черная печать53.
Если б Строгановы посылали Ермака воевать Сибирь, они послали бы его туда в надлежащую пору, при начале лета, а не осенью, как это в самом деле случилось, когда не было разумной цели посылать туда людей на зиму и самою природою препятствовать исполнению собственных планов, если только химерическая мысль завоевать Сибирь могла быть у умных людей Строгановых.
1 сентября 1581 года Ермак не мог идти в Сибирь как воин с целью покорить ее: он мог бежать туда как казак с целью грабить татар и скрыться от преследования законных властей.
Нет сомнения, что Ермак скрылся с Волги единственно для того, чтобы избежать заслуженной казни. Нельзя отвергать также, чтоб в его душе не гнездилось желания воспользоваться чужим добром, обеспечить свое существование, добыть себе довольство посредством ремесла, в которое он втянулся, которое было для него легко и прибыточно, с которым он сроднился… А раз забрав в голову какую-нибудь мысль и веру на хорошую поживу и на лучшую долю, чем петля или тяжкая работа, неподатливая натура такого человека, каков был Ермак, вряд ли могла иметь столько силы воли, чтоб освободиться от чарующего обаяния грешных наваждений: и дух времени, и обстоятельства — все благоприятствовало Ермаку продолжать разыгрывать взятую им на себя роль, переменив только место действия, но не средства.
Трудно предположить, чтоб ‘Ермак прослезился от умиления’, получив грамоту, навязываемую Строгановым, — грамоту, которой никто не видал, никто не читал и которая вряд ли когда-нибудь существовала. Не ближе ли к природе, к тогдашнему порядку вещей, к собственным чувствам Ермака, откинув немецкие теории, на основании простой русской сметки допустить, что он за тем именно избрал себе Закамскую страну, что надеялся здесь беспрепятственно продолжать свои подвиги казачества со смирными вогулами и остяками, которых слабость и бессилие могли быть ему известны и которые заманивали его к себе множеством дорогих мехов? Надежда на безнаказанность в краю далеком, уверенность в могуществе заряженного ружья, выстрелом которого ему не раз, вероятно, случалось разгонять даже русские селения (что и на нашей памяти бывало нередко, и не в одной Сибири), вести о зауральских татарах, мысль обогатить себя без всяких опасений за собственную участь заставили Ермака избрать именно этот край театром своих будущих действий, польстили и собственному его самолюбию безбоязненно владычествовать вдали от всех и пришлись по плечу каждому из членов его воровского братства.
Бродяжничая по разным направлениям и отдаляясь все далее от прежних мест грабежа, казаки в 1581 году могли очутиться на Каме и, утвердившись в предпринятом намерении, пуститься далее.
Они пошли вверх против течения Камы и достигли Чусовой. Далее по Каме они не пошли, зная, что там — настоящее заселение Строгановых, резиденция их: оттуда близко Чердынь, где, значит, их всех легко было переловить, перевязать и, пожалуй, перевешать. Они своротили на Чусовую и пришли на нее среди или в конце лета 1581 года.
Встретив здесь русских людей, строгановских крестьян (в смысле вольных пахарей, а не кабальных людей — значит, таких, до которых Строгановым не было никакого дела) и казаков (в смысле простой вольницы-бездомовницы, прислуги по разным промышленным поручениям), Ермак естественным образом приступил к ним с расспросами. Те рассказали ему про свое горе — что пелымский-де князь зорит и обижает, тут же, заодно, передали вести о Строгановых и о Кучуме и пояснили, что Сибирская земля близко, что она бок о бок, за Камнем54.
Ермак пропустил мимо ушей рассказы о нападении пелымского князька: боялся ли он честного боя с врагами отечества, надеялся ли на плохую с них поживу, опасался ли земских начальников и Строгановых — неизвестно. Но мысли, вероятно, недобрые ходили у него в голове, высокие помыслы не могли разделять все пятьсот человек его товарищей: казачество, набеги, грабеж были их стихиями. Не с чистыми целями товарищи его пошли в Сибирь — бесчестно хотели бежать оттуда от Кучума, бесчестно и убежали наконец, после смерти Ермака, все до одного, — и тогда только царское уже войско покорило нам Сибирь.
Ермак решился оставить русских на произвол судьбы и бежать на чужую сторону. Мысль грабежа у татар, у Кучума, не слыхавшего никогда выстрелов, богатого всяким добром и знакомого с бухарскими купцами, принята была Ермаковыми товарищами с одобрением: спешили скорей привести ее в исполнение.
Долго сбираться было не для чего: ружья кое у кого из казаков, вероятно, были, струги, на которых они приплыли, готовы, дело за провиантом.
У русских промышленников в дороге провиант до сих пор один: сухари да иногда крупа, воды везде вдоволь. Больше и не для чего, и нельзя. В те времена, как это каждому из нас легко догадаться, главным жизненным запасом для дороги было толокно: оно и места занимает несравненно меньше, чем сухари, и чрезвычайно питательно: даже иностранные писатели свидетельствуют, что русский народ, ратный и нератный, считал эту пищу капитальною, вкусною и здоровою. Кроме толокна, крупы и соли, Ермаку нечего было заготовлять, а от мяса он должен был отказаться, если б даже оно и могло случиться у Строгановых: для Ермака оно было бесполезно и только обременяло бы в пути, тем более что в далекой перспективе ожидали казаков вкусные стерляди и жирные нельмы.
Как бы то ни было, Ермак все-таки должен был позаботиться о провианте и не стеснять себя излишнею тяжестью, которую по Уралу ему нужно было переносить или на себе, или на вьючных лошадях, потому что по горам тайгою, то есть дремучим лесом, на телеге проехать нельзя. Если б даже предположить, что Ермаку было известно, что у татар на Тоболе есть свой хлеб55, то даже и в этом случае ему нужно было запастись хотя бы и одним толокном на громаду в 540 человек, которые в продолжение одного месяца должны были потребить тысячу пудов хлеба, полагая, что каждый из них в целый день съедал его только по два с половиною фунта. В этом случае ему нелегко было бежать за Урал без содействия посторонней помощи.
Строгановым, которым угрожало конечное разорение от присутствия на их земле огромной ватаги беспутных воров, не подающих никакой подмоги против врагов, обступивших уже в самое это время Пермскую землю, нельзя было с ними сладить, приказать защищать родную землю — им нужно было избавиться от незваных гостей и поневоле уступить всем их требованиям: снабдить их толокном, солью, может быть, даже порохом, но, без сомнения, с расчетом и не обессиливая себя в предстоявших крайних нуждах. Наши ученые, следуя знаменитой летописи, уверяют нас, что Строгановы снабдили Ермака даже и артиллерией — эту выдумку мы даже и опровергать теперь не будем, хотя впоследствии (в главе X) постараемся при случае доказать, что у Ермака не могло быть ни одной пушки.
Может быть, даже и то, что Строгановы, имея в виду общие выражения царской грамоты 1574 года о посылке ратных людей, о воевании, сами рады были случаю прикрыть этим дозволением свои, вынужденные Ермаком, распоряжения и, чтобы скорей освободиться от казаков, поджигать их замыслы надеждою на верный успех.
А может быть, дело обошлось и еще проще, без всякого знания и тут со стороны Строгановых: Ермак, прибыв на Чусовую в августе 1581 года, мог своей рукой властной, без излишней и несвойственной ему деликатности, обобрать чу-совских крестьян и 1 же сентября того же 1581 года скрыться так, что его и след простыл.
Оно так почти и выходит: сами Строгановы на Чусовой не жили, а жили на Каме, выше устья Чусовой, чусовское население не в состоянии было сделать отпора разбойникам, превосходившим их своей численностью и завербовавшим в свою шайку сорок человек строгановских же крестьян и казаков, Ермак пропал, и никто не знал, куда именно он отправился (как это обнаруживается из следующей царской грамоты).
Изготовившись к пути, Ермак нагрузил свои струги разного кладью и, взяв с собою провожатых, пошел по Чусовой и поднялся речкою Серебрянкою столько, сколько было возможно идти водою. Здесь надлежало ему остановиться, бросить свои струги и идти через горы пешком, не иначе. Перевезя всю кладь за один раз на вьючных лошадях, а может быть, перенеся ее на плечах или даже на волокушах на ту сторону Урала, казаки вышли на реку Тагил, срубили здесь для себя плоты и пошли себе, с Богом, в неведомый путь! Очень вероятно, что во время дневок и разных остановок они ладили себе суда, однодеревки, струги, но, без сомнения, понемногу и исподволь: изготовить разом суда для всех 540 человек — невозможно.
Доплыв до реки Туры, казаки вступили в область Кучумова юрта, или в так называемое у нас Сибирское царство (‘и вышед на реку Туру: ту бе и Сибирская страна’).
Вогуло-остяцкие племена, бывшие уже с пелымским князем прежде на Чусовой и двигавшиеся в это самое время далее по Перми, с самого прибытия казаков следили, вероятно, за толпами нового народа, нагрянувшего с Ермаком на строгановские владения, но, не получая ниоткуда отпора, они с новым ожесточением бросились на русских и разграбили всю сторону пермскую. Нападение это, как мы видели, было вовсе не нечаянное, как говорит Карамзин, а давно предвиденное и давно заставившее Строгановых заявить правительству о грозящей беде обитателям Камы.
Иван Васильевич — как царь и как человек — был поражен донесением о грабежах вогулов, огорченный вестями об участи русского народа, а еще более взволнованный и разгневанный донесением чердынского воеводы Пелепелицына (который, как основательно замечает знаменитый и правдивый историограф Миллер, из желания заподозрить Строгановых в черном деле стачки с грабителями56 написал к государю на них извет), Грозный, поняв, что Ермаку невозможно было скрыться без содействия Строгановых, увлекся черными мыслями, обвинил их, невинных, в измене и послал к ним свою опальную грамоту.
У нас иные эту грамоту ставили в укор самому царю Ивану Васильевичу: мы, признаться, не видим никакой вины со стороны Грозного, видим только одно — что, веря воеводе, царь был прав в опале и еще очень снисходителен к Строгановым.
Но вот и самая грамота, она пышет огнем и царственным гневом. Но вместе с тем обнаруживает и участие царя к самим Строгановым. Представляем ее вполне:
‘Граммата царя Ивана Грозного от 16 ноября 7092 (1582) года Максиму и Никите Строгановым — опальная. От царя и великаго князя Ивана Васильевича всея Русии, в Чюсовую, Максиму, Яковлеву сыну, да Миките, Григорьеву сыну, Строгановым.
Писал к нам из Пермии Василий Пелепелицын, что послали вы из острогов своих волжских атаманов и казаков, Ермака с товарыщи, воевать вотяки и вогуличей и пелымския и сибирския места сентября в 1 день.
А в тот же день, собрався, пелымский князь с сибирскими людьми и с вогуличи приходил войною в наши пермские места, и к городу к Чердыни к острогу приступал, и наших людей побили, и многие убытки нашим людем починили.
И то сделалось вашею изменою! Вы вогулич, и вотяков, и пелымцов от нашего жалованья отвели, и их задирали, и войною на них приходили, да тем задором с сибирским с салтаном ссорили нас, а волжских атаманов к себе призвав, воров наняли в свои остроги без нашего указу.
А те атаманы и казаки преж того ссорили нас с ногайскою ордою, послов ногайских на Волге на перевозах побивали, и ардобазарцов грабили и побивали, и нашим людем многие грабежи и убытки чинили. И им было вины свои покрыты тем, что было нашу Пермскую землю оберегать — и они сделали с вами вместе, потому ж как на Волге чинили и воровали!
В который день к Перми, к Чердыни, приходили вогуличи, сентября в 1 день — ив тот же день от тебя из острогов Ермак с товарищи пошли воевать вогуличи! А Перми ничем не пособили!
И то все сталося вашим воровством и изменою! А только бы вы нам служили — и вы б тех казаков в те поры в войну не посылали, а послали их и своих людей из своих острогов нашия земли Пермския оберегать.
И мы послали в Пермь Воина Оничкова, а велели тех казаков, Ермака с товарыщи, взяв, отвести в Пермь и в Усолье-Камское, и тут им стояти велели, разделяся, и из тех мест на пелымскаго князя зимою на нартах ходить воевать велели есьмя тем всем казакам, и пермичам, и вятчанам с своими посланники с Воином с Оничковым да с Иваном Глуховым, чтоб вперед воинские люди пелымцы, и отяки, и вогуличи с сибирскими людьми на наши земли войною не пришли и нашие земли не извоевали, а велели есмя тем казакам быти в Пермии до весны, и на отяки и на вогуличи ходити с Воином воевать и их в нашу волю приводить по нашему указу.
А вы б, обсылася в Чердынь с Васильем с Пелепелицыным и с Воином с Оничковым, посылали от себя воевать вогулич и отяков, и однолично б естя, по сей нашей граммате, казаков всех, только к вам из войны пришли, послали их в Чердынь тотчас и у себя их не держали, а будет для приходу вам в остроге быти нельзя — и вы б у себя оставили немногих людей, человек до ста, с которым атаманом, а достальных всех выслали в Чердынь однолично тотчас.
А не вышлете из острогов своих в Пермь волжских казаков, атамана Ермака Тимофеева с товарыщи, а учнете их держати у себя, и пермских мест не учнете оберегати, и такою вашею изменою, что над пермскими месты учинитца от вогулич, и от пелымцов, и от сибирскаго салтана людей вперед — и нам в том на вас опала своя положить большая!
А атаманов и казаков, которые слушали вас и вам служили, а нашу землю выдали, — велим перевешати!
И вы б тех казаков однолично отпустили от себя в Пермь, и нашим делом над пелымцы, и на вогуличи, и на вотяки промышляли по нашему указу, ссылаяся о том с Васильем Пелепелицыным и с Воином Оничковым, чтоб дал Бог их извоевать и в нашу волю привести, а Пермской земли и ваших острогов уберечи.
Писана на Москве, лета 7091 (1582), ноября 16 дня’.
У грамоты приложена черная восковая печать.
На обороте подписано: ‘Царь и великий князь всеа Русин. Дьяк Андрей Щелкалов’57.
Но ‘где гнев, там и милость!’ — говорит старинная русская поговорка. Строгановы сами чувствовали, что они тут чисты и решительно ни в чем не повинны.
И они, да и сами казаки, были спокойны и не трепетали от этой гневной грамоты грозного государя.
Они уж знали, с каким гостинцем к царю поехал верный товарищ Ермака — известный уже нам, давно приговоренный к смерти Иван Кольцо…
Да, много великих дел делается на свете как будто невзначай!

Глава VI
ВЗЯТИЕ СИБИРИ

Ермаковы подвиги в Сибири. — Первые стычки на Туре. — Вести к Кучуму. — Ополчение Кучума. — Махмет-Кул. — Битва при Бабасане. — Покорение Карачева-Улуса. — Битва на берегах Иртыша. — Засада. — Ночной совет. — Битва под Чувашевом. — Поражение Махмет-Кула. — Бегство Кучума. — Вошествие казаков в Кучумову столицу, Сибирь.

Начиная описание Ермаковых подвигов, скажем, что они, сильно действуя на воображение людей, произвели многие басни, которые смешались в преданиях с истиною и под именем летописаний обманывали самых историков.

Н.М. Карамзин

Ермак с подчинившимися ему артелями бездомных промышленников — искателей приключений явился за Уралом, в пределах Сибирского юрта, к осени 1581 года: цифры этого года вырезаны и на памятнике ему в Тобольске.
По дороге Ермак всюду встречал кочевья и мелкие сборища туземных племен, которые и не думали ему сопротивляться, потому что, ведя жизнь кочевую или бродячую, они переходили с одного места на другое, не знали поземельной собственности и не имели, значит, никакого повода препятствовать походу толпы, дотоле ими не виданной. Те из сибирских обитателей, которым сознание оседлости было уже доступно и которые, может быть, не так хладнокровно смотрели на своих незваных гостей, не могли поставить казакам никакого препятствия, те, которые жили далее от берега, не видели самодельной флотилии казаков, те же, которые видели ее, не могли пуститься в погоню за ней: плавание на судах и в лодках, как мы имели уже случай заметить, не было у них в общем употреблении.
Углубляясь далее и далее в пустынные места, Ермак явился на Туре. Первое, что он встретил здесь, что напоминало ему жизнь, несколько похожую на жизнь нашего народа, были пашенные юрты или улусы вогулов и остяков, находившихся в непосредственном заведывании или Кучумова брата, или остяцкого князя Епанчи. О населенности тамошних мест мы имеем кое-какие, хотя и чрезвычайно краткие, но достоверные статистические данные, извлеченные нами из неопровержимых документов, царских грамот, наказных памятей и других актов58.
Хотя данные эти относятся и к позднейшему несколько времени, но все-таки они могут навести нас на мысль о сумме сопротивлений, которые предстояли Ермаку во время его похода.
Об отношениях обитавших здесь народцев к князькам, а князьков к Кучуму мы можем сказать только то, что, вероятно, ив те времена между ними существовали те же самые отношения, какие и нынче находим у кочевых народов Сибири, то есть кибитка, юрта — соединение членов одного и того же семейства, улус — соединение нескольких семей, аул — связь всех семей в поколение, под одну власть, или волость, орда — соединение всех поколений и, наконец, Сибирский юрт — совокупная связь всех этих единичных делений. Глава этого юрта был сибирский царь, или хан, Сибирь была то же, что ханская ставка, отдельные предводители племен, аулов, волостей имели отношение к нему, какое нынешние киргизские султаны имеют к своему хану: они были лучшие люди из местных народов и назывались князьками и ясаулами, а духовенство мухаммеданское, ахуны и сеиты, и родственники хана, царевичи, были его думными, карачами.
Как ни ограниченно, может быть, было туринское население, но Ермак понимал, что здесь дело не обойдется без битвы, потому что улусники были в необходимости защищать ту землю, которая им принадлежит по праву. Ермак решился дать тут ‘сражение’… но при первых же выстрелах дикари пришли в смятение. Оглушив непривычное ухо ружейною пальбою, Ермак прогнал епанчинских татар и обратил их в бегство.
Вот в каких выражениях передает строгановский летописец ощущения сибирских дикарей, так хорошо понятные и как будто бы от них подслушанные, но переданные тогдашним книжным языком:
‘Таковы бо суть рустии воини сильни: егда (когда. — Примеч. ред.) стрельнут из луков своих, тогда огнь вышен и дым великий исходит и громко голкнет, аки гром на небеси. А ущититься от них никакими ратными сбруями не мочно: куяки, и бехтердцы, и пансыри, и кольчуги наши не держат: все пробивает на вылет’.
Первый шаг и первая победа оправдали надежды Ермака. Он пустился далее, пошел вниз по Туре, вышел на Тобол и, достигнув устья Тавды, встретился с толпою сибирцев или татар, предводительствуемых приближенным к Кучуму сановником по имени Таузан. Казаки переловили татар и Таузана представили Ермаку. Ермак принялся его расспрашивать, и Таузан, которому были показаны опыты всемогущества русского ружья, со страху смерти ‘поведа им вся по ряду про сибирских царей и князей, про мурз и уланов и про царя Кучума’. Ермак, добыв языка и разузнав все подробности, отпустил его с миром, ‘да скажет Кучу-мови салтану пришествие их’.
Кучума удивил нежданный приход русских, а чудеса, рассказанные про казаков татарами, заставили его крепко опасаться грозного неприятеля. По рассказам летописцев, ‘царь Кучум оскорбися и опечалися вельми (весьма. — Примеч. ред.) зело и в недоумении мнозе бысть, и посылает во всю свою державу по градом и улусом, дабы к нему ехали во град Сибирь на спомогание противу русских сильных вой. В мале же времени собрашася к нему все множество воя его, князи, и мурзы, и уланове, и татарове, и остяки, и вогуличи, и прочая языци под властию его вси’.
Собрав рать, Кучум послал ее против Ермака, назначив начальником над избранными им людьми сына своего Махмет-Кула. А сам, между прочим, оставаясь в своей резиденции, Сибири, в ожидании приближения Ермака к Иртышу, велел, на всякий случай, в недальнем расстоянии от Сибири, вниз от нее по Иртышу, ближе к Тоболу, при урочище Чувашевом, приготовить новый городок или ограду, укрепленную валом, которую (следуя летописцам) он приказал ‘засыпати землею и камением и окрепити, яко же есть достойно утверждению’, — одним словом, приготовился как следует.
‘Маметкул же с вой (воинами. — Примеч. ред.) своими доиде до некоего урочища, иже Бабасан именуемо’, и тут, на Тоболе, между Тавдою и Иртышом, встретился с нашими ‘витязями’. Витязи наши, по одному летописцу, ‘не мало убояшеся’, а по другому летописцу, ‘ни мало того устрашишася’. Что было вернее — не знаем, но нет сомнения, что казакам не совсем это полюбилось.
В самом деле, с этого времени дело принимает более серьезный оборот, и положение наших будущих завоевателей становится более затруднительным. Во-первых, враги наши были фанатики, мухаммедане, люди вследствие вновь воспринятых ими идей сами по себе воинственные, во-вторых, это были люди, которые, сразу привыкнув к грому ермаковских пищалей, медлят обращаться в бегство и сами уже дерзают осыпать казаков тучами стрел, в-третьих, наконец, это были уже не бродячие племена, ни к чему не привязанные, а люди более цивилизованные, люди с сознанием права: дорожа родным клочком земли, они бьются жестоко с казаками.
Такова была первая битва, при урочище Бабасан. Здесь Ермак хотя и не затмил славы своей первой победы, однако ж, уступая численности татар, принужден был, не ожидая бегства неприятелей, сам пуститься на стругах своих вниз по Тоболу. Между тем татары, не имея лодок, да и на сухом-то пути боясь еще близко подступиться к нашим удальцам, заняли выгодную позицию на возвышенных местах и из-за береговых утесов преследовали казаков меткими стрелами.
‘Неизвестная рукопись’, служившая первообразом для составления Строгановской летописи, так описывает это событие: ‘Рустии воини, видевше их (неверных), Бога на помощь призвавше, на них устремишася. Они же, сопротив их крепко бьющеся, и от бой их много падоша, но проидоша мимо их в стругах казацы’.
Ермак продолжал делать дальнейшие завоевания — мы употребляем это слово, потому что каждый шаг Ермака в стране чуждой был уже победой: где он прошел, там приобрел право собственности, налагая свою руку на богатства прибрежных обитателей, где он разбивал мухаммедан в битве, там в их глазах, в их убеждении был их законным покорителем.
На реке Тоболе Ермак встретил новую татарскую оседлость, Кучумовых же подданных, — этою местностью правил какой-то думный Кучумов карача (имя его неизвестно). Слово это означает вообще ‘наибольшего’59, но мы будем употреблять его как собственное имя, по примеру других, писавших о Ермаковом набеге. Ермак не замедлил сразиться и с Карачею. Он вышел на берег, дал ‘брань (битву. — Примеч. ред.) не малую’, разбил Карачу в пух, разорил его улус, взял богатую добычу, все, что нашел тут, даже медь, перенес на свои плоты и поплыл на новые подвиги далее, вниз по Тоболу, ближе к Иртышу.
Близ устья Тобола его настигли татары. На этот раз Ермаку трудно было уплыть, жалея зарядов. Не все враги наши были пеши, многие были на конях: они следили за ходом Ермаковых плотов, старались преградить ему дорогу своими стрелами и надеялись ввести казаков в засаду.
Сын Кучума Махмет-Кул поджидал своего неприятеля в новом укреплении, под Чувашевом. Но Ермак, не доходя еще до Чувашева, причалил к берегу близ самого устья Тобола и мужественно кинулся на наездников и на пешую рать. Битва его увенчалась успехом: татары обратились в бегство, удалые казаки сели на струги и, распростившись с Тоболом, стали подниматься вверх по Иртышу. У них в этой битве ‘мало убиено бысть: точию кийждо уязвлени быша’60.
Взятое Ермаком направление, то есть именно то, что Ермак поплыл вверх, а не вниз по Иртышу, что, казалось бы, для него было и удобнее, сподручнее, доказывает уже, что хитрый казак действовал по здраво обдуманному и умно рассчитанному плану. Зная, вероятно, что вниз по Иртышу и далее по Оби живут остяки, питающиеся преимущественно одною рыбою, хотя и не менее богатые дорогими мехами, Ермак сообразил, что в этих местах зимой средства к жизни и прокормлению многочисленных товарищей его будут недостаточны. Вверх же по Иртышу были юрты пашенные, народ богаче средствами к оседлому проживанию, близко тут же сам царь Кучум жил, к Кучуму ходили торговые бухарцы. Ермак, может быть, и рассчитывал, что, поднявшись с осени подальше от Сибири, он весною, по вскрытии вод, отдохнув хорошенько зимой, со свежими силами нахлынет на Сибирь, и тогда что Бог даст! А пожива верная и богатая. А до того времени, вдали от Кучума, он с пятьюстами удальцов надеялся, может быть, при помощи ружья, мирно и согласно прозимовать с соседями, которых ему Бог пошлет.
Может быть, и в самом деле так рассчитывал Ермак, но не так вышло на деле.
Кучум, получив известие о новом поражении своих татар и о походе Ермака по Иртышу к Сибири, обрадовался случаю отплатить нарушителю своего спокойствия должною местью. Он пошел сам к нему навстречу и отправился под Чувашево для усиления в новом укреплении рати своего сына.
Это было 22 октября 1581 года, в пятьдесят второй день похода Ермака. К вечеру этого дня казаки подплыли к Чувашеву, и так как ночью подниматься вверх, в соседстве от Сибири, было слишком опасно, то, заметив старое городище (в котором были ли в то время обитатели — неизвестно), называемое Аты, или городок Атик-мурзы, засели в нем, не зная, как кажется, о приготовленной для них засаде61.
Утомленные недавнею битвою и трудностью пути, казаки расположились было на покой, но зоркие глаза стражи заметили страшное полчище неверных, заранее радовавшихся ожидающей их победе. Многочисленность неприятелей испугала наших витязей. Поднялась тревога, панический страх объял казаков — они решились бежать!
Они — но не Ермак.
Собрался круг, или совет. Казаки толковали: время позднее, снег — нетрудно и зазимовать в чужой стране, тогда татарин окружит и изведет их всех поодиночке. Положено — бежать.
О решении казацкой дружины доведено было до сведения Ермака. Зная характер своего предводителя, своего удалого атамана, не изъявлявшего желания отступать ни на шаг пред неприятелем, старейшие из его шайки, вероятно, старались убедить его к побегу доводами, по их мнению, самыми неопровержимыми, насчет того, что, конечно, в животе и смерти Бог волен, однако ж оно все-таки недурно бы предотвратить беду, пока есть еще к этому возможность.
‘Батюшка наш, Ермак Тимофеич, — говорили, может быть, они, — ну, сам ты подумай: видишь, татар-то сила какая — несметное множество рати! А наших всего пятьсот человек: так царь-то Кучум нас лоском положит, живой души не оставит, завтра же всех перебьет! Что ж пользы из этого будет? Сибири не возьмем, сами погибнем, добычи лишимся, родной земли не увидим и сгибнем, как псы какие-нибудь, без креста и молитвы… Ну, диви бы случилось так, что мы победили Кучума, и богатства набрали, и зажили б в полном довольстве, а то теперь… ну, ты сам посуди — что нас впереди ожидает, если и точно случится нам завтра счастливо пробраться вперед?.. Нынче и осень в исходе, и снег уже идет, и зима на дворе, и река скоро станет — на стругах уж не проберешься… Мы зазимуем в степях, без хлеба, без теплой одежды, и тогда — или сами погибнем с голоду в снежных сугробах, или нас окружат татары Кучумовы, будут теснить и угомонят нас ни за что ни про что! Так убежим-ка, покуда мы целы: благо уйдем не с пустыми руками!’
Ермак, которого честолюбие и какое-то странное и доселе не понятое им самим чувство ужаснулись этой низкой мысли русских — бежать ввиду врага от битвы, старался отговорить названных товарищей от предпринятого ими намерения, урезонивая их тем, что им нет выхода на Русь, они пропали дома, их головы оценены в Чердыни!
— Ребята, — говорил Ермак, — потрудись маленько! Бог милостив! Сибирь близка, наживы много… поработай, ребята! Возьмем Сибирь!
— Мы уж и то поработали! — отвечали казаки. — Пора и до дому! Чего нам дожидаться? Чтоб всех нас перебили?.. Идем! Бежим!.. Есть место нам и без Чердыни!..
Вот единственная минута, которая окупает всю протекшую жизнь Ермака и в которую могла вспыхнуть в груди его мысль о славе. Постоянные заботы о мелочных потребностях, постоянные тягости, несмотря на постоянные победы, еще заглушали то высокое чувство, которое должно было разгореться в пылкой душе его только в минуты сильного потрясения. Теперь только Ермак мог объять умом пройденное им поприще, оценить, что его ожидает там, дома, что ожидает здесь, и решить то, что успел он совершить в отдаленном крае, понять и важность своих подвигов, прозреть те последствия, которые непременно должны были быть плодом нечаянно заброшенного семени… С этой минуты он уже не простой волжский казак, он не разбойник, не один грабеж — цель его: для грабежа он мог найти себе другой притон, мог соединить свои интересы с интересами огромной своей шайки и, разделяя мнение большинства, мог закончить свой сибирский набег и возвратиться благополучно туда, куда надежды хорошей добычи указали бы ему дорогу. Решаясь на битву, Ермак является героем, которому нужен только один шаг — и он наверху славы. И вдруг, в такую минуту, шайка грубых буянов без стыда сознается в трусости, хочет бежать, ниспровергнуть все его планы, стереть с лица земли его доброе дело, затоптать в грязь его славу…
Ретивое заговорило!
Ермак остановил казаков. Он вдохнул в них храбрость звуками, на которые отозвались не порванные еще струны в сердцах воров-завоевателей, и они решились: ‘Погибнуть — так погибнуть с честью!’
Утром, 23 октября, казаки пошли к Чувашеву на приступ.
Битва была жестокая, пули и стрелы свистели, богатыри сибирские валились под ударами казаков, хотя число татар и превосходило наши силы в двадцать раз.
Кучум, наблюдая с высокой горы за движениями ратников, приносил мольбы Аллаху о победе над русскими, но казаки были непобедимы.
С обеих сторон решался вопрос ‘быть или не быть’, с обеих сторон не было пощады врагу, с обеих сторон ярость дошла до остервенения — бросились в рукопашную: ‘и бысть сеча зла — за руки емлюще (схватываясь. — Примеч. ред.), сечахуся!’.
Толпы татар стали заметно редеть, царевич Махмет-Кул был ранен и переправлен на ту сторону реки с приближенными к нему людьми, остяцкие князьцы оставили Кучума и удалились восвояси.
Покинутый всеми, Кучум увидел бездну, которая так неожиданно под ним разверзлась: ему угрожал плен, а малочисленность его ратников не могла долее бороться в открытом поле с богатырем казаков. Кучум возвратился к своему дому, собрал весь свой кочевой скарб и с оставшимися в живых своими подданными пошел искать приюта куда глаза глядят!62
Сибири не стало. Но казаки не знали об этом.
Потеряв в битве под Чувашевом пятую часть своей дружины и утомившись от продолжительного и упорного боя, окончившегося только с наступлением темноты, Ермак расположился на покой и поставил крепкую стражу, опасясь вероломства татар. Утром следующего дня казаки отправились к Сибири. Как далеко Чувашево лежало от Сибири, наверное неизвестно, кажется, однако ж, что это очень-очень близко от нынешнего Тобольска, верстах в трех или около от устья Тобола, вверх по Иртышу: воспоминание об этом месте сохранилось ныне в названии Подчувашского Перевоза и селения Подчуваши — значит, казакам предстояло пройти менее 16 верст.
Казаки пошли к Сибири, как уверяют летописцы, ‘без боязни’. Но когда они приблизились к ней, то, к удивлению своему, не заметили ни одной души. Раздумье напало на казаков, они стали прислушиваться — ‘и не бе никакого гласа’. Мертвая тишина и запустение поразили их. Казаки, подозревая, что татары снова скрылись в засаде, что они притворяются в надежде заманить к себе победителей, долго не решались входить в запустелый город, ‘мняще, яко лукавствуют погании над ними и нечто лукавнующе’. И только 26-го числа, совершенно убедившись в напрасном беспокойстве, они решились войти в Сибирь.
Сибирь была пуста.
Но Ермак был уже владыкой всего Зауралья, вплоть до самого Иртыша.
В два месяца он совершил весь свой поход, победил татар — покорил Сибирь.

Глава VII
УТРАТА СИБИРИ

Умерщвление казаков. — Плен Махмет-Кула. — Посольство к царю. — Подмога из Москвы. — Князь Волховской. — Указ Строгановым. — Ожесточение татар. — Вероломство Карачи. — Осада Сибири. — Поход Ермака к Вагаю. — Смерть Ермака. — Бегство казаков.

Великий! Где б ты ни родился —
Хотя бы в варварских веках —
Твой подвиг жизни совершился!
Хотя б исчез твой самый прах,
Хотя б сыны твои, потомки,
Забыв деянья предка громки,
Скитались в дебрях и лесах
И жили с алчными волками,
Но ты, великий человек,
Пойдешь в ряду с полубогами
Из рода в род, из века в век,
И славы луч твоей затмится,
Когда померкнет солнца свет,
Со треском небо развалится
И время на косу падет!!
И. И. Дмитриев

Ермак взял Сибирь, или, как в то время чрезвычайно верно выражались сами казаки, ‘сбил с куреня царя Кучума’. Из 540 человек первоначального числа дружины у него стало гораздо меньше. Порох вышел. Запасы истощились. Сообщений с русскими на Каме не было и не могло быть. Зима…
Остаться в Сибири — останешься если и не без хлеба, то уже наверное без снарядов, отправиться самому за Урал — Сибирь опять потеряна.
Положение Ермака было незавидное.
Несмотря на то что на четвертый же день после занятия им запустелого города возвратились туда и обитавшие в нем остяки, что они видели в Ермаке героя непобедимого, что, не имея сочувствия к личным выгодам Кучума, князец остяцкий снабдил Ермакову дружину, сколько мог, всеми жизненными запасами, несмотря на то что семейства этих остяков и их жены скоро подружились с покорителями, Ермаку надо было подумать о будущем и оградить себя, сколько это было возможно в его положении, от козней Кучума и Махмет-Кула, которых местопребывание было ему неизвестно.
Однако ж казаки с первых же недель своей зимовки уверились, что теперь им нечего беспокоиться, что подвиги их надолго упрочили в этих местах тишину и спокойствие, они доверчиво стали выходить из Сибири на промыслы и мелкими дружинами удалялись от прочих собратий на порядочное расстояние.
Так, однажды, 5 декабря, отправившись на рыбный промысел к урочищу Абалак (это название сохранилось и поныне в названии селения Абалацкого, верстах в пяти от бывшей Сибири вверх по Иртышу), казаки устроили себе там шалаш и, утомившись одно время работой, легли на покой, но стражи не расставили. Махмет-Кул воспользовался их беспечностью, напал на них и умертвил их всех до единого.
Узнав об этой потере, Ермак с дружиною бросился за ним в погоню, догнал его и разбил — татары разбежались.
Этот случай, послуживший Ермаку новым доказательством, что положение его было слишком необеспеченно, заставил его обсудить свое дело со всех сторон.
по
Вследствие ли давнишних соображений или нечаянно, сказать наверное трудно, Ермака осенила счастливая мысль — решиться на предприятие небывалое, на последнюю крайность, на которую мог решиться только человек с сильной энергией и в самом безвыходном положении: мысль эта была — послать посольство к царю!
Остановимся на этом и объясним благосклонному читателю, что здесь мы должны несколько отступить от того порядка, в котором летописцы передают нам последующие события. Чтоб понять вполне дело, нам нужно, вооружившись чистою логикой, войти в соображение этих событий с их естественною последовательностью в том виде, в каком они, по нашему мнению, должны были проистекать одно из другого, нам нужно войти в тогдашние обстоятельства Ермака, применить к ним местные особенности и распутать темное доселе дело самыми простыми причинами, определив вместе с тем и хронологический порядок происшествий, который самим Карамзиным признан запутанным63.
Дело в том, что до сих пор — насколько, по крайней мере, нам это известно — не было положительно определено нашими писателями:
1) отчего царь поздно будто бы узнал о взятии Сибири?
2) когда Ермак послал к царю послов?
3) когда царь узнал о плене Махмет-Кула?
4) когда пришло в Сибирь царское войско?
5) что делал Ермак в течение весьма продолжительного периода?
6) когда умер Ермак?
О времени плена Махмет-Кула наш летописец Есипов ничего не говорит, но из расстановки глав его летописи выходит, что плен этот случился как будто после отбытия некоторых казаков на Москву. Известно положительно, что Махмет-Кул отправлен к царю немедленно по прибытии в Сибирь посланной туда Грозным рати, воеводы которой объявили Ермаку повеление Грозного о высылке Махмет-Кула64: значит, Грозный при посылке рати знал о плене Махмет-Кула. Посольство к царю от Ермака было только одно, об одном только и упоминают все летописцы: значит, Махмет-Кул был взят в плен до отсылки Ермаком послов из Сибири. Если вывод этот верен, то один из существенных вопросов разрешен согласно со Строгановскою летописью.
Плен Махмет-Кула происходил по следующему случаю.
Отец и сын, Кучум и Махмет-Кул, после несчастных для них происшествий под Чувашевом разделились и, кажется, кочевали розно.
Ермак приучал к себе татар, ладил с ними и умел расположить их в свою пользу. Добрые татарки, вероятно, играли тут тоже не последнюю роль. Повествования о развесельях русских по Сибири в продолжение всего последующего столетия наводят нас стороною на мысль, что туземные обитательницы этих краев много делали добра нашим героям, нет сомнения, что многими удачами казаки были обязаны именно женщинам.
Поэтому мы никак не можем веровать в то, во что веровал Карамзин, а именно в удивительную неземную чистоту нравов наших удальцов в отношении к сибирским красавицам и в непонятную, непостижимую скромность, при которой наши казаки не смели будто бы ‘тронуть ни волоса у мирных жителей’. Или строгановскому летописцу, а с ним вместе и Карамзину, не были известны подлинные слова целой кипы царских грамот и груды других, не менее достоверных актов, которые могли ясно показать им, что делывалось в былые годы в Сибири, или они не считали Ермаковых казаков за казаков (тогдашнего времени). Беспристрастный читатель и сам знает, что участь войны и другие обстоятельства набрасывают на многое очень темные тени — для чего же эти черные пятна выставлять в несвойственном им виде? И в XIX веке мы видим мародеров сплошь и рядом: дурные стороны сами по себе, но дело в том, что, несмотря на насилия, казаки умели привязывать к себе покоренные племена и пользовались этою привязанностью как нельзя лучше.
Итак, татары любили Ермака. Один из них, более усердный к видам наших богатырей, пришел к Ермаку с доброю вестью и рассказал, что вот там и там, в таком-то месте, у реки Вагая кочует Махмет-Кул с такими-то толпами.
Ермак собрал отряд самых расторопных и удалых молодцов и послал их в указанное место с приказом наверстать наши потери и отплатить царевичу за его варварскую жестокость при Абалаке.
Казаки полетели, достигли становища Махмет-Куловой орды, выждали ночи, подкрались к ‘шатрам’ (вероятно, к кибиткам), накрыли их, ударили, перерубили всех татар и захватили в плен Махмет-Кула. Они пощадили жизнь ‘сибирских стран богатыря’ и с торжеством представили его Ермаку.
Умный Ермак обошелся с Махмет-Кулом как нельзя лучше: он принял его с подобающею сану царевича честью, старался утешить его в печальном уделе воинского счастья, окружил его заботами: ‘поведает ему царское великое жалованье и ублажает ласкосердными словесы’. Единоборства с ним у Ермака никакого не было, и знаменитому стиху ‘То сей, то оный на бок гнтся!’ надобно уже дать другое значение. Но тем не менее поэт постиг великость этой минуты, и Ермак действительно мог и должен был высказать свои чувства вроде того, как они переданы у И.И. Дмитриева.
Несчастный отец узнал об участи сына и горько его оплакивал. Страшась за жизнь его, он смиренно переносил свою тяжелую долю, боясь Ермака прогневить.
Теперь Ермаку нельзя было долее медлить: пора было привести свою мысль в исполнение и послать к царю посольство.
Для этого Ермаку следовало разделить свою дружину на две неравные части. С одним, значительнейшим, отрядом он сам остался в покоренной стране, уверенный, что добудет себе запасов от местных жителей, и для лучшего успеха в этом решился оставить при себе Кучумова сына Махмет-Кула. Другой отряд, разумеется, менее значительный, Ермак послал за горы, как говорят, с верным своим товарищем, обреченным уже казни, Иваном Кольцом65. Кольцо, проводив своих охранителей до чусовских слободок, должен был ехать к царю, упросить его претворить гнев на милость ради нового царства и заявить тут же, что сын Кучумов взят в плен и находится при Ермаке, а между прочим просить о высылке воинства для скрепления слабых еще уз России с Сибирью. Провожатые Кольца, вероятно, должны были остаться на Чусовой, заготовить запасы и осенью доставить их Ермаку.
Если предположить, что плен Махмет-Кула последовал непосредственно за умерщвлением казаков при Абалаке (5 декабря 1581 года), то Кольцо, окончив сборы, не мог отправиться в путь ранее начала 1582 года. А идя в краткие зимние дни дремучими лесами, в горах, на лыжах или много что в нартах, на оленях, по указаниям вожаков из местных племен, и притом с порядочною толпою своих людей, он не имел возможности ранее февраля или марта 1582 года достигнуть центра Пермской земли не для того, как думает Карамзин, чтобы рапортовать Строгановым об успехах предприятия, а для того, чтобы явиться к чердынскому воеводе и от него получить должное содействие к дальнейшему путешествию. Должен ли был Кольцо выждать здесь вскрытия рек и когда именно он отсюда отправился, неизвестно, но достоверно одно, что он явился в Москву позже 16-го числа ноября 1582 года, то есть того дня, в который была подписана приведенная выше опальная грамота Строгановым. Значит, по тогдашним обстоятельствам царь узнал обо всем вовремя, что и требовалось доказать.
Нежданная весть должна была обрадовать царя: при тогдашнем положении дел, особенно после набега пелымского князька, после тщетных ожиданий коротких связей наших с Сибирью, и притом в такое время, когда правительство занято было, с одной стороны, войною со шведами, а с другой — усмирением общего бунта в Черемисской земле, для царя Сибирь точно с неба упала. Он простил и наградил Кольцо, Ермака и всех казаков и забыл их старые вины, уверяют даже, что Грозный пожаловал Ермаку дорогую шубу со своего плеча, серебряный ковш и два дорогих панциря, но так как эта награда ничем не подтверждается, то и нам не на что опереться, чтоб ей поверить.
Немедленно по получении этого радостного известия царь назначил в новую свою провинцию воевод князя Семена Волховского и Ивана Глухова с тремястами ратниками, стрельцами, которых впоследствии тоже стали называть казаками в смысле войсковой черни, простых солдат.
Естественно, что вследствие этого Волховской отправился из Москвы не ранее весны 1583 года. Ему дан был приказ: взять у Строгановых, в подмогу к своей рати, 50 человек конных, отправиться с ними в Сибирь и немедленно выслать к царскому двору царевича Махмет-Кула.
Зимой, в горах, в снегах, по непроторенной дороге нельзя было ехать верхом. Волховской не мог изготовить своему войску ни лыж, ни нарт, ни достаточного количества запасов: это было выше его средств и возможности. Соседние племена не могли ссудить его своими лыжами или нартами, что у кого было, или всеми запасами на 350 человек и лишиться через это средств к собственному существованию.
Но Волховской был в Сибири, приказал отправить Махмет-Кула к царю и умер от распространившейся в стане болезни, от которой гибли его воины, претерпевая страшный голод и нужду при недостаточности своих запасов и истомившись сверхъестественными трудами от Чусовой до Иртыша по дороге, которая, если даже предположить ее самою краткою, прямою линией, не могла простираться менее 500 верст.
Но еще прежде, чем весть об этом достигла Москвы, Иван Грозный, не зная, что Волховской успел совершить такой переход, но только прослышав об опасностях пути через Урал, поспешил послать Волховскому повеление, чтобы он остался в Перми до весны следующего 1584 года и до полой воды не ходил в Сибирь.
Но было уже поздно.
Чтоб не случилось остановки за Строгановыми, и к ним послан был следующий приказ:
‘От царя и великаго князя Ивана Васильевича всея Руси — Семену, Оникиеву сыну, да Максиму, Яковлеву сыну, да Никите, Григорьеву сыну, — Строгановым.
По нашему указу велено было у вас взяти, с острогов ваших, князю Семену Дмитриевичу Волховскому на нашу службу в сибирской зимней поход пятьдесят человек на ко-нех.
И ныне нам слух дошел, что в Сибирь зимним путем на конех пройтить не мочно, и мы князю Семену ныне из Перми зимним путем в Сибирь до весны, до полыя воды, ходить есмя не велели и ратных людей по прежнему нашему указу, пятьдесят человек конных, имати у вас есмя не велели.
А на весне велели есмя князю Семену, идучи в Сибирь, взять у вас под нашу рать и под запас — пятнадцать стругов со всем струговым запасом, которые б струги подняли по двадцати человек с запасом, а людей ратных, и подвод, и проводников имати у вас есмя не велели, и обиды есмя, идучи в Сибирь, вашим людем и крестьянам никакия чинить не велели.
И как к вам ся наша граммата прийдет — и вы б тотчас велели к весне, ко князю Семенову приезду Волховскому, изготовить под нашу рать и под запас пятнадцать стругов добрых со всем струговым запасом, которые б подняли по двадцати человек с запасом, да как по весне с нашею ратью и с запасом князь Семен Волховской или головы Иван Киреев да Иван Глухов в Сибирь пойдут, и вы б тотчас те суды со всем судовым запасом дали под нашу рать и под запас князь Семену Волховскому или головам Ивану Кирееву да Ивану Глухову, чтоб за теми струги в ваших острогах и часу не мешкати.
А не дадут судов под наши ратные люди вскоре, со всем судовым запасом тотчас, а нашему делу учинится поруха — и вам от нас быти в великой опале.
Писан на Москве лета 7092 (1584) генваря в 7 день’.
На обороте приложена черная восковая печать66.
Что же делал Ермак в продолжение этого времени, в 1582 и 1583 годах?
Старался жить в ладах с окрестными племенами, с Кучумом и другими кочевыми властителями, которые были тут же около него, и ограничивался наездами на отдельные племена, кочевавшие вниз по Иртышу. Кучума он держал в руках, не подавая повода к ссорам и лаская Махмет-Кула, за жизнь которого страшился отец, а кажущеюся бездеятельностью он усыплял все подозрения сибирского народа. Одни вовсе не сочувствовали интересам Кучума, до которого им не было никакого дела, а другие, не видя ни усиления Ермаковой рати, ни особенных притеснений, может быть, и подумывали иногда о странном появлении в их глуши чудных людей и о конечных результатах прежних битв и браней, но всегда оканчивали свои размышления утешительным убеждением, что и впереди хуже того, чем теперь есть, уже не будет.
Но когда татары увидели, что силы Ермака усугубились новыми силами, когда они узнали, что Махмет-Кул отправлен в Москву и, значит, то, что связывало их с Ермаком, рушилось, когда они поняли тонкую политику Ермака, убедились в участи, которая теперь их ожидает, то, желая победить хитрость хитростью, решились на все возможные коварства. И с 1584 года мы видим в Сибири новые движения, новые убийства, новые потери, окончившиеся последнею, жестокою утратою.
Татары, коварно заведя их в засаду к Караче, всех их предали смерти и ни одного в живых не оставили67.
Все летописи единогласно говорят, что Ермак плакал о них, как о родных детях.
Слух о такой важной для Ермака потере быстро разнесся по всем улусам. Злобно радуясь нашей погибели, татары стали всюду преследовать казаков, умерщвляя их везде, где только ни встречали и где могли одолеть их силою или изменою.
Довольный общей враждою и восстанием татар, Карача сам двинулся на казаков в полной уверенности, при многочисленности своих приверженцев, лишить Ермака могущества в Сибири. Великим постом он обложил город Сибирь обозами и таборами, прекратил казакам все сообщения, надеясь голодом принудить их к сдаче, а сам укрепился лагерем при урочище Саускан, близ города, в трех верстах (поприщах) оттуда. Казаки мужественно выдерживали осаду до июня. Находясь в последней крайности, казаки решились на вылазку и, выждав удобную ночь, вышли тайно из города, подобрались к Саускану, напали на погруженных в сон татар и начали кровопролитие. Битва была удачна, татары гибли, двое сынов Карачи пали под ударами казаков, в стане поднялось смятение, враги рассеялись.
Во тьме ночной они разметались в разные стороны, и многие из них, достигнув Сибири, уже там опомнились от поражения, рассказали своим единоверцам о постигшей их участи и, воспламенив их негодование и сами горя местью, снова, вместе с ними, бросились в Саускан, где все еще оставались казаки.
Загорелась новая битва, она продолжалась до полудня и кончилась совершенным поражением Карачи, он снял осаду и отступил со срамом, разбитый наголову горстью храбрецов, которые и в этой последней своей битве не положили на свое оружие дурной славы. Власть их над окрестными племенами снова утвердилась.
Лето 1584 года проходило для казаков благополучно, и Ермак, казалось, забыл о своих утратах.
В исходе лета, в августе, в первых числах, приверженные Ермаку татары дали ему знать, что по Иртышу идут торговые бухарцы, но что Кучум задержал их и не пропускает.
Надоело ли Ермаку бездействие, или разлакомили его принесенные вести, или из каких-нибудь других видов, он решился идти на выручку бухарцам, выбрал себе отряд самых надежных храбрецов и немедленно сам пустился в путь для наказания Кучума.
Кучум, как было уже известно Ермаку, по удалении из города Сибири скитался к югу от того места, где стоял Ермак. Как казак, как кочевой житель — Кучум переходил с одного места на другое по степям, прилегающим к реке Вагаю, впадающему в Иртыш между Тоболом и Ишимом, куда казаки наши однажды уже и заходили для плена Махмет-Кула, но сам Ермак там не бывал еще.
Ермак приготовил струг, запасся всем необходимым и отправился вверх по Иртышу до устья Вагая. Здесь надеялся он встретить бухарцев или Кучума, но не встретил. Он решился попробовать проплыть немножко подальше, поднялся по Вагаю и достиг урочища Атбаш, где и поныне еще существует селение того же имени. Здесь он опять никого не встретил. Плывя вверх по реке, люди, конечно, устали, но остановиться в незнакомом месте они не решались, и сам Ермак, понимая, как неблагоразумно было бы заходить в места, где всюду грозила опасность горсти его войска — а этим словом можно уже было почтить Ермакову дружину, — предпринял обратное плавание, тем более удобное, что ему без хлопот и без трудов приходилось совершать его по течению реки.
Темнота ночи и поднявшаяся буря заставили, однако же, Ермака сделать привал, а может быть, Ермак, не желая возвращаться с пустыми руками, хотел здесь поджидать бухарцев, не подозревая ни вероломства, ни каких-нибудь враждебных покушений со стороны Кучума.
Выбравшись ближе к Иртышу, Ермак причалил к тому берегу, который был к нему ближе, принадлежал уже ему, который ограничивал русское Сибирское царство, — именно к левому. Но он вышел не на самый берег, а на остров, образованный ‘перекопом’, прорывом, протокою, рукавом реки. Некоторые наши ученые даже поныне уверены, что эта естественная протока есть ‘древнейший российский канал’68, которым будто бы мы обязаны Ермаку. Блаженны верующие!
Привязав струг к первой попавшейся лесине, казаки вышли на остров, раскинули свои шатры и расположились на покой.
Они не поставили стражи, надеясь, что река глубока и им опасаться нечего.
Ночь была, как пишут летописцы, бурная, дождь лил как из ведра, и истомленная дружина, а вместе с нею и Ермак, заснули крепким сном.
И последним!..
Кучум был близко. Он следил за движениями казаков.
Пользуясь темнотою ночи и шумом непогоды, татары перебрели реку, подкрались к людям, которых считали своими притеснителями, бросились на сонных с остервенением и всех их умертвили…
‘Токмо един утече — и Ермак убиен бысть!’ — восклицают летописцы69.
Горько народному самолюбию допустить, что Ермака, героя, убили сонного! И хотя летописец, упоминая о каком-нибудь происшествии, всякий раз объясняет, что оно случилось в такое-то лето ‘по убиении Ермакове’, однако ж, уступая собственному чувству, он как будто сознается, что ему не хотелось бы такой смерти покорителю Сибири: он хочет, чтоб Ермак погиб лучше в пучинах — не под ножом убийцы…
Но не оскорбительнее ли для нашей гордости допускать, что Ермак думал искать спасения в бегстве, бежал, как низкий трус, в такую минуту, когда его братьев резали? Не мог Ермак бежать: он должен был пасть!
Ермак убит ночью 5 августа 1584 года.
Эта цифра стоит и на обелиске Ермаку.
Эта же самая цифра клеймит позором беглецов: оставшиеся в Сибири казаки и стрельцы, узнав об участи, постигшей Ермака, все до одного бежали!70
Мы потеряли Сибирь.
Царское войско скоро возвратило нам утраченную добычу казаков. Но надлежало начать дело сызнова, предпринимать новые покорения. Вместо одного Кучума у нас явилось теперь много врагов. Надо было от них избавиться, но избегать кровопролития.

Глава VIII
ПОКОРЕНИЕ СИБИРИ

Появление в Сибири царевича Алея. — Занятие Сибири князем Сейдяком. — Воевода Мансуров. — Враждебные действия остяков. — Воевода Сукин. — Воевода Чулков. — Основание городов Тюмени и Тобольска. — Тогдашнее положение воевод. — Вынужденные меры. — Званый обед. — Плен врагов России. — Сибирь — русская провинция. — Колонизация. — Остатки города Сибири.

И Божиим милосердием и государевым счастьем — ста Сибирь под государскою высокою рукою до века, покаместа Бог изволит Вселенней стояти.

Отписка казаков

Бегство казаков и стрельцов не могло оставаться тайною для татар. Приверженцы Кучума торжествовали. Хотя Кучум и был жив, но теперь он не стоит уже на первом плане, а всюду является старший сын его, Алей, под его ведением и владычеством находились все татарские волости вверх по Иртышу и после по Барабинской степи, и его, кажется, официальные документы того времени именуют ногайским мурзою, исчисляя племена, которые не платили дань московскому двору.
Алей беспрепятственно занял Сибирь.
Но задолго еще до прибытия в Сибирь воеводы князя Волховского, кажется, скоро после плена Махмет-Кула, Кучум получил вести, что сын сверженного им Бекбулата, племянник Етигера, Сейдяк, укрывавшийся в Бухаре, ищет случая отомстить Кучуму и возвратить себе Сибирь, отцовское достояние.
Во время гибели Ермака Сейдяк был уже на Иртыше. Как он мстил Кучуму и мстил ли действительно, об этом летописи наши не говорят ничего, до самого времени занятия Сибири Алеем. В это лишь время Сейдяк появляется на сцене в первый раз и вслед за тем опять на несколько лет скрывается со страниц старых повествований, чтоб потом снова мелькнуть в схватке с русскими, попасть к ним в плен и навсегда исчезнуть из памяти народа.
Савва Есипов говорит о нем только следующее: ‘Слышав же, князь Сейдяк, Бекбулатов сын, яко атаман Ермак с товарищи на перекопи убиен быша, прочие же бежаша из града, и яко облада градом царевич Алей, Кучумов сын, и собрашася со всем домом своим и с воинскими людьми, и прииде ко граду Сибири, и град взя, и царевича Алея и прочих победи и из града изгна. Приемлет же сей отчину отца своего Бекбулата и тако пребываша во граде’.
В Москве новый царь ничего не знал. Но, сделав прием Махмет-Кулу (который не застал уже в живых Грозного) и наградив его вотчинами, Феодор Иоаннович, соображая, что в Сибири Ермаковых казаков есть человек четыреста да с Волховским пришло триста человек, послал в Сибирь новое подкрепление из ста человек стрельцов, но этот отряд он усилил могучим двигателем: он послал с ними пушку. Для Сибири это было новостью.
Воевода царский, Иван Мансуров, прибыл в Сибирскую сторону в 1585 году. Проходя еще через Закамскую сторону, он ни в Чердыни, ни у Строгановых ничего не слыхал о происшествиях в Сибири: ни Строгановы, ни пермское правительство не подозревали о горестных утратах, тем менее им могла быть доступна мысль о всеобщем бегстве всех казаков, численность которых в 1584 году (если принять в расчет мор от голода и болезней, убийство дружин Кольца, Ермака и потерю в битве под Саусканом), вероятно, весьма немногим уступала численности героев 1581 года.
Поэтому нисколько не может казаться удивительным, что Мансуров уже на берегах Иртыша узнал о поступке казаков и что, устрашась многочисленности неприятелей по иртышскому берегу, благоразумно принял другое направление и, не сворачивая к Сибири, пустился вниз по Иртышу, достиг Оби и только тут считал себя в безопасности. Время было позднее, река становилась. Мансуров вышел на берег и укрепился, то есть поставил городок, крепостцу, против иртышского устья. Он здесь решился зимовать с горстью своих воинов. Место это в ‘Книге Большому Чертежу’ названо ‘Городок Обский-Большой’, ныне Самарово. Здесь, в Кодской земле, в сибирской Югре, Мансурова ожидала опасность от людей, от которых он менее всего мог ожидать враждебных действий.
Уже прежде мы могли заметить, что остяки были к русским весьма расположены, если же по обстоятельствам им приходилось иногда поневоле бороться с нами, то борьба эта бывала всегда вынуждена сильными противниками, и остяки при первом же удобном случае принимали нашу сторону. Теперь было не так.
Не успел Мансуров освоиться с местом, как многочисленные, сравнительно с нашим воинством, остяцкие поколения, обитавшие по берегам рек Иртыша и Оби, окружили со всех сторон русское зимовье, стараясь вытеснить оттуда наших небывалых и нежданных пришельцев и уничтожить их. Дано было ‘сражение’, русские не уступали, они отбивались от остяков целый день, сколько могли, и только ночь прекратила битву, дело кончилось ничем, хотя остяки и разошлись.
Наутро враги снова явились. Чтоб более одушевиться храбростью, остяки принесли своего идола, которому летописцы дают имя ‘Славутей’ или ‘Славутен’, и стали приносить ему жертвы, моля о погибели русских. Мансурову пришла счастливая мысль грянуть из пушки, рева которой до тех пор в Сибири и не слыхивали. Он велел прицелиться в кумира, который был прислонен к дереву. Выстрел грянул — остяки были оглушены. Опомнившись от первого испуга и не понимая сначала, откуда зимою гром раздался, они бросились к кумиру, но и кумир, и дерево были раздроблены. Познав могущество русской огненной стрелы, остяки, по словам летописцев, увидели, что им не совладать с нами. ‘Сильнии убо сии стреляти!’ — сказали они и разошлись по домам, признав себя данниками Руси71. Князец остяцкий Лугуй сам поехал к Белому Царю в Москву: он был первый добровольный данщик.
Добродетельный царь Феодор ‘не опалися’, когда узнал, что беглецы, Глухов и казаки, явились на Руси, бежав из Сибири: он их прогнал опять назад, назначил в Сибирь еще воевод — Василья Сукина с Иваном Мясным, и в подкрепление ратников Мансурова послал триста человек.
Воевода Сукин явился в Сибири вскоре после Мансурова. Он постигал, что власть Руси в Сибирском крае до тех пор будет шатка и непрочна, пока русские не обоснуются в нем на твердой опоре, не построят городов, не населят их по возможности и не укрепят их пушками.
Правильной колонизации в это время еще не могло быть, хотя мы скоро увидим правительственные меры к переселению в Сибирь хлебопашенных крестьянских семей, но Сукин, оценив важность туринского оседлого народонаселения, и притом не имея достаточных сил, не торопился идти к занятому неприятелем городу Сибири, он остановился на Туре, выбрал для себя выгодное местоположение (далеко еще до впадения Туры в Тобол), построил тут городок близ старого городища, ‘иже прежде был град Чингии’, и дал ему имя Тюмень, название которого и в старые годы было здесь знакомо в этих местах и около Камы на реке Обве72.
Подробных, точных сведений о действиях этого воеводы мы не имеем. Из этого не следует предполагать, что Сукин оставался в бездействии: ему много было трудов и на Туре. Надо было уметь ладить дела с татарами, надо было уметь не возбудить их неудовольствия и не подвинуть к восстанию, надо было, при всем том, уметь официальным образом покорить их владычеству московского двора, обязать их данью, упрочить их подданство и мешать Кучуму или Алею заводить с ними связи.
В 1587 году является в сибирской истории новый воевода, Данила Чулков73. Он прибыл в Сибирь с новою ратью в пятьсот человек.
Чулков достиг Иртыша и близ города Сибири, при слиянии Иртыша с Тоболом, заложил крепостцу, городок, на месте, где он мог свободно повелевать по направлению трех рек, включая сюда же и Обь, низовья которой, при содействии князька Лугуя, не представляли нам каких-нибудь особенных затруднений.
В летописях наших нет данных, из которых бы мы могли выводить заключение, что Чулков предпринимал битвы с татарами, засевшими в Сибири. Вероятнее предположить, что Чулков, следуя однажды навсегда принятой политике наших воевод распространять завоевания не пролитием крови, а мерами кроткими, старался жить в мире и согласии с весьма близкими и весьма опасными своими соседями, да и сам тихо и смирно жил в новом городке, названном им Тобольском (а не Иртышском) именно потому, что это название, сокращенное из ‘Усть-Тобольска’, как нельзя лучше определяло положение этой крепостцы на Усть-Тоболе, или на устье Тобола. (Тобольск стоит ныне на правом берегу Иртыша в двух верстах выше слияния с ним Тобола, но находящаяся ныне на самом устье Тобола деревня Монастырская носит до сих пор именование Старого Тобола.)
Припоминая себе житье-бытье наших первых воевод в Сибири, мы очень жалеем, что не можем представить читателям описания великолепных дворцов, торжественных въездов, вкусных пиров, романтических происшествий, роскошной природы, которыми бы наслаждались русские головы в нашей Сибири по примеру испанских генералов в Сибири американской. И летописцы наши скупы были на эти описания, да и сама Сибирь мало представляла лакомых сторон в этом отношении.
Города сибирских князей были небольшие площадки земли, огражденные или природными укреплениями, горами и утесами, или искусственными насыпями, буграми, стенами и земляными валами и рвами. Города русских были лачужки, землянки, иногда и избы, обнесенные тыном и земляным валом. Природа была скупа, не рассыпала на севере даров, назначенных только для юга, она давала необходимое: леса тогдашней Сибири богаты были дичью — птицею и зверем, в сибирских реках вода слаще и приятнее нашей невской воды, рыбы в них, особенно той, которою русский человек дорожит, — множество, но вот и все. Жизненные наслаждения были все наперечет: еда и питье, иное что-нибудь, кроме вина, зерни и охоты, и придумать трудно! А женщины… конечно, татарки и остячки благоволили к нашим красавцам, без романтичности не обходилось, но до романов ли было нашим героям, когда им на каждом шагу грозила опасность — то от природы, то от людей? Житье-бытье наших воевод было плохое, удел их был и вечный труд, и вечная забота, и вечные лишения.
Таково было положение и Чулкова. Ладя с Сейдяком, все еще обладавшим Сибирью, Чулков понимал, что одного непрочного мира и наружной тишины мало, что надо подумать о том, как бы совсем избавиться от страшных врагов. Кажется, Сейдяк значительно усилил свои средства: в союзе с ним мы находим и Карачу, давно бросившего своего царя Кучума, и еще какого-то узбека Казачьей орды. Летописи называют его царевичем Салтаном — и мы будем его звать тоже Салтаном. Нам представляется теперь случай говорить о них, но мы не можем приступить к этому без следующей маленькой оговорки.
Там, где благосостояние целого края требует каких-нибудь сильных мер, средства — последнее дело, была бы благая цель достигнута: без жертв, вынуждаемых иногда обстоятельствами, обойтись очень трудно, часто невозможно. При таком взгляде на вещи, если припомним себе, что русские смотрели на татар как на народ ‘поганый’, в русском значении этого слова, что эту ‘нехристь’, по их понятиям, не грех было искоренять чем и как ни попало, если мы вспомним притом, с какою злобою сами татары действовали против казаков, с каким коварством они умерщвляли наших ратников, словом, если мы войдем в тогдашние обстоятельства, в тогдашний образ мыслей, хоть и со вздохом, а должны будем одобрить или если не одобрить, то, по крайней мере, не строго укорять в чем-нибудь недобром воеводу Чулкова, которому в этом случае мы обязаны конечным прекращением главных и важных смут в Сибири и доставлением царю неотъемлемого и крепкого права назвать всю доиртышскую страну своею отчиной, то есть государственным достоянием России, а вслед за тем и всю Сибирь признать русскою областью. С этих пор нам почти не нужно было покорять — нам нужно было только двигаться, с подвигом Чулкова у нас врагов не стало, нам оставалось только приобретать союзников и одною ласкою обращать их в наших данников. Так оно и было, с весьма редкими, по временам, исключениями, когда казаки и воеводы сами забывались в пылу горячих стремлений к собственной наживе и забывали повеление ‘призывать тамошних людей под государеву царскую высокую руку ласкою, а не жесточью (жестокостью. — Примеч. ред.)’.
Но обратимся к Чулкову, к его подвигу уничтожения наших врагов, случившемуся, как кажется, по перенесении городка на противоположный берег Иртыша.
Дело это, по свидетельству и рассказам большинства летописей, происходило вот каким образом, весьма оригинальным и вероподобным.
В непродолжительном времени по основании Тобольска князь Сейдяк, претендент на сан повелителя Сибири вместе с царевичем Казачьей орды Салтаном и с бывшим Кучумовым Карачею, в сопровождении пятисот татар, вышли из Сибири и пошли к Тобольску. Близ Тобольска они остановились на поле, известном под названием ‘Княжий луг’, показывая вид, будто тешат себя ястребиною (кречетною) охотою.
Чулков узнал об этом, но, подозревая, что ‘умысел другой тут был’ и что пятьсот татар взяты Сейдяком на охоту не на одних птиц, собрал своих подчиненных и рассказал им дело. Посоветовавшись между собою, Чулков выслал к Сейдяку своих людей и наказал им пригласить Сейдяка к себе в гости в Тобольск, чтобы сообща посоветоваться об упрочении мира. Приказ его был исполнен.
Сейдяк, со своей стороны, тоже посоветовавшись с Сал-таном и с Карачею, решился идти на зов Чулкова, но не один, а вместе с ними, втроем, взяв себе в провожатые сто человек из своей орды.
Чулков встретил их в воротах, но, видя, что татары вооружены, представил Сейдяку неуместность подобного наряда, велел снять с себя оружие, а так как время было обеденное, на столе накрыто, то воевода и просил дорогих своих гостей откушать хлеба-соли, чем Бог послал.
Сейдяк с товарищами вступил в городок безоружный и, втроем со своими друзьями, вошел в дом Чулкова.
Кушанье было подано, хозяин с тремя гостями сел за стол и за обедом стал им толковать о мирных условиях.
Пропал ли у Сейдяка от условий Чулкова аппетит, и ему было уж не до обеда, или ему просто есть не хотелось, только он в рот куска не брал и сидел, крепко задумавшись.
— Что с тобой сделалось? — говорил Сейдяку воевода. — Не пьешь, не ешь моей хлеба-соли? Уж не задумываешь ли чего недоброго?
— Ничего не задумываю: мне просто есть не хочется! — отвечал Сейдяк.
— Не мыслишь зла на нас, не хочешь есть, так пей вино. На, выпей на здоровье!
Сейдяк принял чару, поднес ее к губам, но сделал глоток и — поперхнулся.
Чулков посмотрел на него пристально, вмиг сообразив нравственную причину подобного явления (или, как говорит Савва Есипов, ‘Богу же, обличающу их зломыслие’), и, передавая чару Салтану, сказал:
— Ну-тка, ты теперь выпей.
Салтан хватил неосторожно и тоже поперхнулся.
Сметливый Карача видел, что дело принимает неловкий оборот: когда очередь дошла до него, он, чтобы снять тень подозрения с Чулкова, со страхом и трепетом схватился за чару, но, видно, и его грешная утроба не приняла православного напитка — и он поперхнулся!
Может быть, Чулкову в самом деле показалось странным и подозрительным такое, непонятное для простого русака, бессилие татар, или все это делалось по заранее начертанному плану хитрым воеводой, только чарка вина сгубила Сибирь.
— А, так вы так-то! — загремел воевода. — Так у вас вот что на уме! Предательство? Измена?.. Сам Бог обличает вас в сию минуту и предает мне в руки за ваше нечестие… Связать их, поганых! — крикнул он, махнув рукой близстоящей страже.
Казаки бросились на неверных извергов, обрадовавшись случаю разного рода унижениями отплатить им за старые неправды.
Несчастные, видя беспощадную гибель, кинулись в окно. Они удачно, один за другим, соскочили на землю и ударились было бежать к своим, но ловкие казаки настигли их, перехватали поочередно, связали их веревками и представили к воеводе, а прочих, мелкий народ, тут же положили на месте.
Об оставшихся в поле четырехстах татарах летопись говорит так: ‘…таково страхование найде на сих, яко и в град свой не возвратишася, слыша же в граде (Сибири) яко бежа — и тыи избегоша из града и никто же остася во граде’74.
Город Сибирь опустел, русским он был не нужен, скоро он пришел в совершенное забвение, и теперь даже память о нем в народе почти совсем исчезла.
Сейдяк, Салтан и Карача в то же время были отправлены в Москву, влияние их на местные племена было уничтожено, власть русских утверждена прочно, главнейшие препоны (препятствия. — Примеч. ред.) к распространению владычества нашего рухнули, Сибирский юрт канул в вечность, и царство Сибирское было уже Русское царство.
С пленниками царь поступил милостиво, он не заставлял их в Москве разыгрывать той роли, которую на наших глазах разыгрывали предводители полудиких племен Африки во Франции: сибирских Абд-эль-Кадеров у нас не сажали по крепостям и по тюрьмам. Государи России принимали их с ласкою, утешали их тоску по родине своим милосердием, заставляли их забывать прежнюю, дикую, свободу, награждая их землями, богатыми поместьями, принимали их в службу, доверчиво приближали их к своей особе, но, наделяя их почестями, тогдашние владыки России не упускали случая изливать на них гнев свой, когда пленники забывали ничтожностью свою пред новым властелином.
Получив весть, что теперь Сибирь вплоть до Иртыша и далее к северу по Оби — вся наша, новый царь уже не ограничивался видами на одни поклоны в тысячу соболей и в тысячу белок: он обложил ее данью настоящею и повелел взимать с нее в год тысячу тысяч дорогих шкурок. В подданстве русском, сверх занятых мест, считались тогда и Пелымское государство, и Иргизское государство, и Обь Великая вся (то есть сколько ее знали), и все города обские, числом девяносто четыре: такую важность справедливо придавали тогда утверждению нашему в Сибири и так твердо были убеждены наши политики, что с этих пор, с 1587 года, Сибирь была вся наша75. Восточная граница России в то время очертилась линией с севера по Оби, далее по Иртышу, потом по Тоболу и, наконец, по Иргизу.
С этого же времени началась и колонизация Сибири.
Первыми колонистами в Сибири были тридцать хле-бопашенных семей, которые по повелению государя в 1590 году были отправлены из Сольвычегодска с. таким наказом, чтобы у каждого хозяина ‘было по три мерина добрых, да по три коровы, да по две козы, да по три свиньи, да по пяти овец, да по двое гусей, да по пятеру куров, да по двое утят, да на год хлеба, да соха со всем для пашни, да телега, да сани, и всякая житейская рухлядь’, кроме того, велено им дать в подмогу, в тогдашнее время, по двадцати пяти рублей, отправка каждой семьи обошлась общинам по сто десяти рублей. Уничтожение знаменитого Юрьева дня, приведя в брожение умы простого народа, необразованного и грубого, одним указало путь на Запад, других погнало на Восток. Последующие указы, дополнительные и пояснительные, и всюду разносившаяся молва о богатствах Сибири послужили, как говорит один писатель, доброю закваскою зауральской земледельческой населенности. Толпы народа стремились в Сибирь в гораздо большем количестве против тех, которые отправлялись туда по распоряжению самого правительства, заботившегося сколько о снабжении края землепашцами, столько же и другими сословиями, для него необходимыми, ямщиками для устройства сообщений, плотниками и другими мастерами для городских построек и поставления храмов Божиих, священниками и иноками для распространения веры Христовой. Но уже и в это время Сибирь является местом ссылки лиц, для которых, по мнению Бориса Годунова, был вреден воздух столицы.
К этому же времени относится и формирование отдельной ратной силы Сибири. Не место здесь входить во все подробности этого предмета, заслуживающего отдельного трактата и тесно связанного с подробностями колонизации Сибири, но не мешает, однако, заметить вкратце, что громада постоянно высылаемого из России войска была уже в это время расписана по городам: явились казаки городовые, началось формирование казаков из татар ‘юртовских’, собиравшихся из своих городков, и ‘волостных’, не вполне оседлых и землепашенных. В сословие казаков включены были и литва, и пленные поляки, и немцы, самые земледельцы были иногда зачисляемы в казаки ‘черноместные’, а татары верстались в это сословие служилых людей за особенные услуги, часто по их собственной просьбе, но преимущественно из тех ‘от них же измены не почаяти’. Нынешняя сибирская полиция — русские городовые казаки (не ‘линейные’ и не ‘пограничные’, а ‘городовые’ и станичные и полковые) величают себя прямыми потомками Ермака, но они жестоко ошибаются: они вовсе ему не сродни ни по чему — ни по плоти, ни по духу.
Чтобы показать, какие немногосложные, но прямо ведущие к цели средства предпринимало наше правительство к занятию покоряемых земель, считаем нелишним привести следующий отрывок грамоты, относящейся к 1592 году:
‘А будет князец, прослышав ратных людей, к воеводам не появится, а почнет бегать, и воеводам послать ратных людей в малых судех его искати, и жены и дети и их люди воевать и городок их жечи. А (наперед) приказывать, что- бы они от государя на себя опалы большия не наводили, а пошли бы без боязни, а государь их пожалует и князцу ничего не будет. А будет князец и дети его придут к воеводам, и их обнадежить, чтобы их всех приманити, а чорных людей всех промолыти и обнадежить, чтобы жили по юртам бесстрашно и к нам в город приходили…
О всем промышляти, и город делать, и люди устроить, и места под дворы раздавати жилецким людем и казакам, смотря по тамошнему месту, как бы вперед было государеву делу прибыльнее. А казакам терским говорить государево жаловальное слово, чтобы они государю послужили. А которые захотят в жильцы ту то изо всяких ратных людей, и их переписати, а устроить туто (в Таборах) пятьдесят человек конных: тем и земли, пометив, роздавать, а жалованья годового сулить им польским казаком по семи рублей, а атаману — десять рублев, а хлеба по семи четь муки, а овса потому ж. А стрельцов прибирать пеших до ста человек, а сотнику потому ж, что и атаману, а пешим стрельцам по пяти рублев, да хлеба по пяти четь муки, да по чети круп, да по чети толокна человеку. А земли бы им всем давати, чтобы вперед всякий был хлебопашец, и хлеба бы не возить.
А которые московские веденцы девять человек из Каргополя посланы, и тем указать земли и угодья, чтобы они из Пермии с собою взяли и лошади, и животины, и сох, хотя немного, чтобы им пашня вскоре завести. А которые посланы из Пермии и с Вятки на житье для пашни, и у тех бы, хотя и у четырех человек, была одна лошадь, а животина бы с ними была, и сохи бы были с ними, хотя б к паранине завести и немного пашни, да и ржи взяти на завод десять четь из Пермии, и велети жилецким людем дворы себе ставить, и слобода у города устроить, в котором месте пригоже, и земли на пашни высмотрить лутчия, и у крепостей подавать пашни на государя пахать всяким людем. А лучшие места выбрав, оставить про государев обиход до трехсот четь, а вперед та земля пахать на государя жилецким людем, которых устроят на житье. Да из Таборов и Кошуков пашенных молотчих людей взять со всеми семьями и с лошадьми и посадить туто на пашне, и пашни пахати велети на государя. На Таборы и на Кошуки, на тутошные люди, положить хлебом оброк, чтобы с них ничего не имать, никакого оброку, ни соболей, а имать бы хлебом. Только устроя город и укрепя — положить на них оброк хлебной, расспрося про них, что пригоже на них положить…
И церковное строение устроить, а попа и дьякона взять, едучи в Сибирь (по дороге из такого-то города) и в подмогу с посадских тамошних попов собрать сорок рублев. А на церковь послано с Москвы два фунта ладану, два фунта те-мьяну, да пуд воску, да ведро вина церковного, и образы, и книги, и колокола, и все церковное строение’.
Вероятно, при каждой новой посылке воевод и рати в Сибирь им повторялось однажды уже данное повеление: ‘И вы б, приехав в Пермь Великую, велели тотчас бирючю тово ж дни кликать в Пермии, в Чердыни, да в уезде по погостам и к Соли-Камской тотчас разослали для того, чтобы шли охочие люди наймоваться к нашему делу… О всем отписывати к государю с нарочным гонцом, чтобы государю про всякие дела, что сделается, было ведомо самому и было б кого расспросить, чтобы кто рассказать умел’.
Впоследствии крестьянам, переселявшимся в Сибирь по распоряжению правительства, стали давать льготу в податях и пособие хлебом и деньгами: узаконение об этом явилось еще в 1613 году. Вообще, система колонизации была придумана и приводилась в исполнение чрезвычайно благоразумно, так что колонист, приходя в Сибирь, получил в те времена полное обеспечение во всех своих нуждах, особенно на первых порах. И семена, и земледельческие орудия, и лес для избы, и земля для пашни, и домашний скот, и даже наличные деньги — все было для него готово. Край населялся успешно, год от году все более и более. По добытым языкам, по следам первоначальных покорителей, охотников, метавшихся проведывать о новых племенах во все стороны (по рекам и речкам на плотах и в лодках, а по снежным сугробам в собачьих или оленьих нартах да на лыжах) воеводы, снабженные наказами, избирали себе места для зимовьев, рубили остроги, городили города и делали укрепления, всегда устраивая эти дела так, что где зимовье ясачное, там и крест, где острог, там и часовня, а где население поразрослось и водворение пораздвинулось, там для себя церковь, а для татар — пушка! И легкость большей части дальнейших завоеваний, при сметливости, уживчивости, вкрадчивости в доверие и дружелюбных наклонностях наших промышленников, тем более становится для нас удобопонятною, что инородческие племена были разрознены, не связаны общим интересом, не подчинены одной, общей, глубоко осознанной идее самостоятельности и, находясь на низшей степени гражданственности, мирно покорялись пришельцам. В самом деле, для русских в Сибири каждый новый шаг приносил новое, никем не оспариваемое владычество.
Несмотря даже на неслыханное развращение нравов наших казаков, на татарские их наклонности (против чего грозно вопиял Святейший патриарх Филарет в знаменитой своей грамоте к тобольскому архиепископу), на ухищрения мелких торгашей и промышленников, знакомивших дикие племена с вином, зернью и другими грязными утешениями, дело овладения Сибирью шло у нас чрезвычайно быстро и непостижимо успешно. Пятидесяти лет не прошло со времени первого молодецкого Ермакова посвиста в стороне Зауральской — и уже Русская держава крепко охватила все пространство до самого Енисея. Мы имели тут более двадцати опорных пунктов, укрепленных и населенных мест и городов, замечательнейшие из них: Тюмень основан в 1586 году, Тобольск — в 1587, Пелым — в 1592, Сургут и Березов — в 1593, Тара — в 1594, Нарым и Кетск — в 1595, Верхотурье — в 1598, Обдорский Городок (в низовьях Оби) и Мангазейский Острог (на Тазе) — в 1600, Туринск — в 1601, Томск — в 1604, Туруханск (при устье Турухана в Енисей, после уничтожения Мангазеи) и Зимовье-Имбацкое (Инбах — река, впадающая в Енисей справа, между Подкаменной Тунгуской и Елогуем) — в 1609, остроги Маковский (в вершинах Кети), Кондомский и нынешний Кузнецк (при слиянии Мрасы с Кондомою) — в 1618, Енисейск и Вельский — в 1619, Мелетский (на Июсе) — в 1620 и Красноярск (при устье Качи в Енисей, между устьями в него с противоположной стороны Маны и Кана, верховья которых сближаются с верховьями Бирюсы) основан в 1628 году.
Вот какими шагами мы шагали по Сибири… Мало того: более чем за целое полстолетие до Беринга наши казаки, простые русские казаки, положительно доказали — и ученая Европа знала об этом еще во время царствования Феодора Алексеевича! — что пролив между Азией и Америкой существует и что Ледовитое море, вместе с Восточным океаном, составляет одно общее целое, но национальное открытие наших казаков окрещено именем фон Беринга. Времена Никона, Петра Великого, бироновщина и другие события населили Сибирь многочисленными толпами народа, который, расселясь до Китая и до Камчатки, успел занести ногу на материк Нового Света. В самой же Сибири народ русский, не знакомый с угнетательною политикой обитателей Запада, дружески сближался с покоренными племенами, неведомо самому себе прививал к ним свои поверья и обычаи, незаметно, без насилий, подавлял их национальность — если только национальность может существовать у диких племен, к которым самое слово ‘нация’ неприменимо — и, поставив их, сколько можно было, в уровень с самим собою, довел их до того, что Сибирь, за исключением крайних пределов севера и юга, почти совершенно обрусела (племена ее не вымерли, как иные говорят, и не выродились, а переродились в русских), и теперь имя ее потеряло уже то значение, которое предки наши придавали этой далекой, но богатой и прекрасной стране. Там, где была Кучумова столица, где стоял город Сибирь, нынче запустение, и только остатки древних валов указывают путнику то место, на котором воздвигнут был Ермаком краеугольный камень владычества России над Зауральским краем.
Много людей проехало мимо этого городища по почтовой дороге из Тобольска в Омск, много людей слышало в этом месте оклик ямщика: вот, дескать, ваше почтение, город Сибирь, где Ермак Тимофеевич разбил царя Кучума и сам сел на царство, но немногие, вероятно, потрудились выйти из экипажа и пройтись по пустынному полю, навевающему столько дорогих для русского воспоминаний…
Нас судьба привела взглянуть на этот уголок, но мы только этим и ограничились: обстоятельства не позволили нам прибавить ни одной лишней черты к тому, что уже до нас было сделано. Передаем целиком слова ученого очевидца, знаменитого Миллера, который сто лет назад имел возможность вполне удовлетворить свое просвещенное любопытство.
‘Остатки сего столичного города (ежели такое место, как сие, по-видимому, было, названием города почтить можно, — прибавляет Миллер) еще и поныне видны. Восточный высокий берег реки Иртыша имеет на том месте чрезвычайную вышину, и оный берег почти везде, где река подле гор течет, от оной подмывается, отчего в том месте некоторая часть горы отвалилась, так что сторона к реке Иртышу стоит почти перпендикулярно.
По верхней стороне находится глубокий буерак, в котором течет маленькая речка, и оная на российском языке по городу называется Сибирка, а татаре сию речку именем не называют, для того что они и многие другие малые речки, которые расстоянием не более двух и трех верст вершины свои имеют, безымянными оставляют. Понеже оная сторона весьма крута, то на том месте и всходу нет.
С третьей, или с полевой, стороны есть долина, которая мало-помалу глубже становится и с буераком, в котором речка Сибирка течет, соединяется. Разве отсюда можно было на то место, где город был, подняться, но понеже и тут еще нарочито круто, то оное требовало бы не малого затруднения.
Одна четвертая нижняя сторона по течению реки Иртыша немного полога, так что с той стороны и всход был, как и теперь сие место с той же стороны сперва видно, ежели кто для смотрения оного из Тобольска выедет. Оно видится с дороги на небольшой круглой горке, которая в разных уступах укреплена тройным валом с находящимися при том рвами, из которых один вал другого выше, а сии валы окружают городское место только с приходу и со стороны долины, понеже прочие обе стороны, от реки Иртыша и от буерака, никакого укрепления не требуют. На некоторых местах валы и рвы за многопрошедшим временем так заросли, что ныне мало их видно.
Внутреннее пространство кругловато и поперек не более пятидесяти сажень содержит. Посему заключить должно, что там, кроме хана и его фамилии и служителей, немногим другим знатным татарам жить можно было, разве тогда оное место гораздо пространнее было, как и уверяют, что несколько земли — а много ли или мало, того неизвестно — с речной стороны от подмывания осыпалось.
От дворов или от другого какого строения никаких следов более не видно, как только что по разным местам от неровности земли — рассуждать можно, что какое-нибудь строение прежде там находилось. Дворы, по обыкновению сибирских татар, построены были либо деревянные, либо, по бухарскому обыкновению, из нежженых кирпичей, потому что с того времени вовсе пропали. Некоторые места пред другими глубже, которые, может быть, вместо погребов служили.
В последние времена окольные российские жители, ищущие закопанные в земле пожитки, везде глубокие ямы покопали, из которых некоторые недаром трудились’.
Но мы забыли про царя Кучума, обратимся к нашему рассказу, изъяснившись снова перед благосклонным читателем, что мы вовсе не брали на себя тяжкой обязанности писать историю Сибири и что настоящий труд есть только попытка разъяснить некоторые запутанные вопросы этой истории, мы сочли за непременную обязанность напомнить об этом для того, чтобы читатель не посетовал на нас за отсутствие полноты, недостаточность фактов, бесцветность картины и другие недостатки, слишком резко нам самим заметные и извинительные здесь только потому, что труд наш — только попытка.

Глава IX
ЦАРЬ КУЧУМ

Скитальчество Кучума. — Поиски Кучума. — Преследование Кучума. — Грамота Кучума к воеводам. — Грамота царя Феодора к Кучуму. — Письмо к нему сына его, Абдул-Хаира. — Воевода Воейков. — Последняя битва. — Последние речи. — Конец.

До тебе лежачего в болоте спросности небаченья твоего склонимся, а тобе руку подамы, хотячи тебе за него вытягнути, отерши наперед берние с очью твоих, же бы еси мог прозрети, а гносность и спросность свою обачити. Если же слова наши не будут тебе смаковати — ты сам того причиною, же ся на нас торгнул наперед несмачными и быстрыми словы… Набольшая мудрость самому себя знати: аже бы себя лепей познал — посылаем тобе книги, который о тобе росписаны суть…

Грамота Батория к Грозному, 1581 год

Семнадцатилетняя скитальческая, не спокойно кочевая, а постоянно тревожная жизнь Кучума в степях сибирских по отечественным летописям нам мало известна. Летописцы наши передают о нем очень немногое. По их свидетельствам, Кучум после бегства своего из Сибири, при окончании Ермаковой битвы под Чувашевом, или у Подчувашоя, удалился в ишимские степи, через три года, именно в 1584 году, мы находим его в тех же местах, на Вагае. После плена Махмет-Кула Кучум был оставлен всеми, даже Карача отступился от него, после смерти Ермака Кучум был преследуем Сейдяком, наконец и он направился вверх по Иртышу, но не переставал вредить русским. Летом 1591 года воевода князь Кольцов-Масальский настиг Кучума близ реки Ишим, разбил его и взял в плен двух его жен и другого его сына, Абдул-Хаира (Облагаира). Кучум снова скрылся, и долго настоящее местопребывание его не было известно русским76.
Кучум, однако ж, не удалялся от Иртыша слишком далеко: расположенные вверх по этой реке волости платили ему дань, ‘блюдяся от него войны’. Чтоб совершенно уничтожить вредное его для нас влияние в этих краях, велено в центре подвластных Кучуму волостей поставить новый город Тару и стянуть сюда из Казани, из Свияжска, из Тетюш, из Тюмени, Тобольска, Таборов и Кошуков рать почти из 1200 человек конных и более 500 пеших. Тут были и Ермаковы казаки, и стрельцы, и польские казаки, и литва, и черкасы, и башкирцы, и татары. В царском наказе воеводам (1594 года) об этом предмете повелено на те неподвластные еще нам в Верхней земле волости (если они добровольно не признают нашей власти) ‘войною посылать, князьков их побивать, животы их — лошади, разную животину и всякую рухлядь — имать ратным людям в раздел между собой’, кроме соболей и черных лисиц, которые все идут на государя. Царь крепко наказывал воеводе ‘промыслить, истеснить и извоевать Кучума’, но вместе с тем советовал ‘крепко беретчися Кучума, чтобы он, пришед, которыя порухи не учинил’, стараться склонить Кучума отдаться в наши руки, уговорить его жить с нами в мире и тишине, объявить ему, что государь желает держать его под своею царскою рукою, что он, по милосердию своему, и сына его ‘Облагаира, и людей’ его отпустит на родину, пожаловав наперед своим царским жалованьем… Подобные повеления повторялись неоднократно, но упрямый Кучум оставался непреклонен.
Инструкции, данные по этому случаю воеводе боярину князю Андрею Васильевичу Елецкому, заключали в себе следующие главнейшие основания (мы приводим подлинником многие фразы этих интересных документов, что совершенно уяснит дело и тогдашнее состояние покоренной страны).
‘Итти города ставить вверх Иртыша на Тар-реку, где бы государю было впредь прибыльнее, чтоб пашню завести, и Кучума-царя истеснить, и соль устроить, и тех бы волостей, которыя больше по сю сторону Тобольскаго (города) и Тобольскова уезду, отвести от Кучума и привести к государю… чтоб вперед государевым ясашным людям жить по Иртышу от Кучума-царя и от ногайских людей бесстрашно. А идучи из Тобольскова, воеводе князю Ондрею с товарищи про Кучума-царя и про ногайских людей проведывать, где ныне Кучум-царь, и сторожи наперед себя конные посылать, чтоб Кучум-царь, собрався с ногайскими людьми, пришед, над воеводами и над хлебными запасы безвестно порухи ни которой не учинил, а конным людем потом уж идти бережно, чтоб им от Кучума-царя идти с великим береженьем и от него беречись, чтоб на них не пришел.
А будет которые ясашные люди и князьки, которые живут по Иртышу, с воеводою с князем Ондреем на Кучума и на ногайских людей города ставить не пойдут и не послушают, — и воеводе князю Ондрею Васильевичу, идучи Иртышем, те волости воевать, и посылки конные на них посылать, и изменников сыскивать, винных казнить, а чорных людей к шерте приводить, и у них заклады поймать.
И что будет ходу от Тобольскаго города до Тары, и что будет от Тары до Тобольскаго города, и что будет полем (степью) от новаго города от Тарскаго на Уфу — чтоб и впредь от них было бесстрашно. А пришед на Тару-реку присмотреть под город место, где пригоже быти новому городу, туто и место очистить и город поставить, а делать город и лес возить всею ратью, всеми людьми, и конными и пешими, а сделать бы город во всех стенах, и в стенах и в городищах сажень около в полтретьяста и больше — то по месту смотря, да острог делати сажень в триста и в четыреста и, смотря по людям, до пятисот сажень. А в городе быть самому князю Ондрею да (письменным головам) Борису До-можирову да Григорью Елизарову: тому и у казны, и у сбору, и у житниц быть.
А хлеб будь в житницах в городе да попам, да пушкарям, да стрельцам: у тех бы в городе дворцы (дворики, избушки) были. А в остроге места на огороды дать и где им в лете есть варить. А опричь воеводы и голов ести ни у кого не варить, а воеводе и головам поварни в земле сделать, как бы беретчи-ся Кучума, а в остроге казакам конным и татарам служилым, тобольским, и тутошным, и тюменским, чтоб быть бесстрашным.
А Кучума-царя оплашивать, а приказывать ему то: что государь Кучума-царя хочет держать под своею царскою рукою и сына к нему Облагаира и людей его, вперед пожаловав своим царским жалованием, отпустить, а ныне бы жил вверх новаго города в которых городкех пригоже, а прислал бы Кучум-царь сына своего… царевича: не бесчестно царю прислать к государю сына своего и с ним лучших людей двух-трех, а государь царь и великий князь тотчас пришлет ко царю к Кучуму сына его царевича Облагаира и людей его с ним. А промышлять князь Ондрею, чтоб Кучум-царь прислал к государю из царевичей лучшаго, который бы… человечнее.
А будет, оплота, мочно над царем промышлять — и посылка большая с татарскими людьми послати, чтоб над Кучумом, и над его женами, и над детьми, промыслить и извоевати накрепко, а береженье накрепко от Кучума-царя держати, а которыя ево волости по Иртышу, промеж Тобольскова и новаго города, — и в те бы он волости, Кучум-царь, однолично не вступался, и их от Кучума-царя беречи накрепко.
А будет Кучум-царь учнет приходить, собрався со многими людьми, на государевых воевод, и города ставить не даст, и учнет тесноту чинить — и воеводе князю Ондрею Васильевичу с товарыщи от Кучума-царя беречись, чтоб, пришед, Кучум-царь которыя порухи не учинил. А как город поукреплять — и князю Ондрею с товарыщи над Кучумом-царем, проведав про него подлинно, промышлять, сколько Бог помочи подаст, большими посылками, чтоб над ним поиск учинить с вогненным боем. А будет над Кучумом промыслу не начаять, а люди будет от него не поедут на государево имя — и над Кучумом-царем посылки большой, не разведав накрепко, вскоре не посылать, и к нему приказывать, и его оплашивать, и житье ему ослобожать в верхних городех, и промышлять над ногайским мурзою над Алеем, чтоб над тем промыслить большою посылкою, а от Кучума-царя людей лучших отговаривать, чтоб ехали к государю служить, а ссылались бы с ними тобольские служилые татарове, а которые от царя приедут — и тех жаловать и сукна давать и хлебца. И которые князьки и татарове государю служат, и в город к воеводам приходят, и ясаки платят, и про всякие вести про Кучума-царя, и про его умышленье, и про Ногай учнут приходя сказывать — и тех татар поить и кормить государевым запасом, и береженье к ним и ласку держать великую, и отпускати их к себе (домой), не задерживая.
А что с котораго городка и с волостей, и с кого именем, государева ясаку возьмут соболей и лисиц, и шуб собольих и бельих, и бобров — и то все велети записывати в книги подлинно, порознь, по статьям. А имати в ясак на государя соболи, и бобры добрые, и лисицы чорныя, а худых соболей, и лисиц, и бобров в ясак не имати. А что ясашные люди принесут сверх ясаку, государю челом ударить, или воеводам, что принесут в поминках, — и то все, потому ж, велети записывати в книги подлинно, порознь, по статьям и держать ясачную казну за своими печатьми. А которые князьки и остяки учнут ослушатись и в государев город не учнут приходить — и на те волости посылать посылки, а велети их повоевать, и заклады у них поймать, и их поострастить и укрепити, чтоб их привести под государеву руку и дани с них собрать.
А которые торговые люди учнут приезжать в новый город, на Тару, из Бухар и из Ногай со всякими товары и с лошадьми и с животиною — и у тех у торговых людей велети служилым людем всякие товары, и лошади, и животину покупать и береженье к торговым людем, к бухарцам и к ногаем, держати, чтоб их и вперед приучити, а как они исторгуются — и их отпущать, не издержав. А которые, будет, торговые люди похотят идти мимо новый город в сибирские городы в Тобольск или в Тюмень торговать всякими товары, или с лошадьми и животиною, — и их потому ж пропущать и береженье к ним держати. А только буде бухарцы учнут приезжать из Бухар о которых о государевых и о земских о тамошних делех — и воеводе о том отписывати ко государю, а их отпущать, не задержав: и государь велит свой указ учинити’77.
Воеводы ловили кучумовских татар, расспрашивали их и добрым словом, и жестокими пытками, и наконец в 1595 году добытые языки из-под пытки рассказали, что Кучум, проведав тоже о царском повелении поставить в его волостях город, послал туда сына своего Алея и велел ему перевесть здешние племена далее вверх по Иртышу, а Алей собрал здесь орду в 150 человек и пошел с ними вверх по Иртышу на Черный Остров, здесь они остановились, усилили свою численность еще 50 человеками, поставили себе городок и стали зимовать. Воеводы узнали также, что эти выведенные Кучумом татары живут и около Вузюкова озера, что в этом озере татары ловят рыбу на царя и посылают ее к Кучуму, что от Кучума к ним приезжают люди ежедневно, и что сам Кучум стоит еще выше по Иртышу ‘меж двух речек, одернувся телегами, за Омь-рекою пешим ходом днища едва’, и что от городка Черного Острова до Кучумова кочевья пешими людьми и нескорым ходом будет днищь с пять или с шесть78.
Воевода князь Елецкий послал под Черный городок сборной братии 276 человек (из них 100 человек были стрельцы, 60 человек — тобольской литвы и 40 человек — тобольских казаков). Число врагов не превышало 200 человек. Предводитель отряда Борис Доможиров разбил татар, взял более 60 пленных и сжег городок. О тех, которые бились явственно, были ранены и имали языков, воевода представил государю ‘послужные списки’, и царь наградил храбрых ‘золотыми’ и деньгами.
Вскоре получены были новые вести, что Кучум зимует вверх по Иртышу в двадцати днищах от Тары, — князь Елецкий послал туда новую рать в 483 человека (в марте) под предводительством того же Доможирова. Успех дела был также блистателен: русские головы сожгли городок Тунус, разбили непокорные волости, наложили на них ясак царю, но Кучум не попался казакам в руки, тем более что ‘пришло роскалье великое, и идти на лыжах было не мочно’. Однако ж в скором времени на нашу сторону передались мать Махмет-Кула и приближенный к Кучуму Чин-мурза с женою, они втроем добровольно выехали на Тару в сопровождении 38 татар.
Воеводы теснили Кучума, сколько могли: приводили в покорность России его волости, прекращали ему все сообщения с покоренными, полонили вестников, которые ехали к нему в гости, брали в добычу всю кладь торговцев, которые отправлялись к Кучуму, засылали к нему своих клиентов, представляли ему безвыходность его положения, говорили: что уж если казак Ермак его покорил, так куда ж ему с царским войском бороться, тем более что он сам же отдал свою Сибирь? Воеводы надежили его царскою милостью и требовали от него мира и покорности.
До нас дошла следующая грамота царя Кучума, составление которой относят уже к 1597 году. В ней Кучум все еще называет себя царем и все еще гордо старается поддержать свое дикое величие.
‘Бог богат!
От вольнаго человека, от царя, бояром поклон, а слово то:
Что есте хотели со мною поговорити? Вам от государя своего, от Белаго Князя, о том указ есть ли? И будет указ есть — и мы поговорим и его слово приятно учиним.
А мое челобитье то: прошу у великаго князя, у Белаго Царя, иртишскаго берегу да и у вас, у воевод, бью челом, того ж прошу. Да т(акож) вещей у вас прошу, и вы из тех вещей хоти и одну дадите — и ваше слово будет истинно, а будет не дадите — и слово ваше ложно!
А челобитье мое то: прошу Шаину, а те оба гости, которых (вы) взяли, — ехали ко мне в послех, и их вам Бог судил! И из то посолские рухляди одного (вь)юка конскаго прошу: очи у меня больны, и с теми послы были зелья, да и роспись тем зельям с ними же была. И яз того прошу, и только те три вещи мне дадите — и слово ваше будет истинно!
И будет со мною похотите поговорити — и вы ко мне пришлите толмача Богдана, а Сююндюк приехал, великаго князя, Белаго Царя, очи видел: и яз бы из его уст указ его услышал! И вы б его прислали: и будет те дела правда — и вы б прислали Бахтыураза, который ныне приехал.
А от Ермакова приходу и по ся места пытался есмя встречно стояти! А Сибирь не яз отдал: сами естя взяли!
И ныне попытаем мириться — любо будет на конце лучше!
А с Ногаи есмя — в соединеньи и только с обеих сторон станем: и княжая казна шатнется!
И яз хочу правдою помириться, а для миру на всякое дело снисходительство учиню!’79
В этой смеси молений и угроз ясно высказывает Кучум и свою горькую жизнь, и свои грубые, но пылкие чуства, он благоговел пред волею русского царя и жаждал слышать его повеления.
Русский царь снисшел на его желания, услышав присланного им вестника, и, упоминая о всегдашних данях сибирских властителей московским государям, так или почти так отвечал в 1597 году непокорному Кучуму80 в длинной, чувствительной и трогательной грамоте, имевшей целью доказать сибирскому царю всю его виновность и дерзость непослушания.
‘Послушай! Неужели ты думаешь, что ты мне страшен, что я не покорю тебя, что рати у меня не хватит? Нет, много у меня воинской силы! Мне жаль тебя: тебя щадя, не шлю я большей рати, я жду, что ты сам явишься в Москву, пред мои светлые очи. Ты знаешь сам, что над тобою сталось и сколько лет ты казаком кочуешь в поле, в трудах и нищете!.. а медлишь покориться! Ты вспомни про Казань, про Астрахань: они сильней Сибири были, а покорились русскому царю. Ты ждешь чего? Друзья тебя оставили, два сына в полону, Сибирь взята, ты изгнан, всюду на твоей земле другие города построены, Сибирь вся под моей державой, я царь Сибири — а ты?.. Ты стал казак, изгнанник, одинокий, оставлен всеми, жизнь твоя висит на волоске! Одно лишь слово изреку я воеводам — и ты погиб! Но знай, что русский царь — царь милосердый. Обычай наш — гнев претворять на милость, казнь жизнью заменять, за зло платить добром. Я все готов забыть, все твои вины, все неправды, готов на милости, готов излить щедроты давнишнему врагу, рабу-ослушнику, но покорись, не вынуждай меня на гневные веленья. Явись в Москву: захочешь мне служить и жить вместе с детьми — останься, мне будет приятно, я награжу тебя и оделю богатством, я дам тебе деревни, села, города, всего прилично с твоим саном. А не захочешь ты при мне служить, задумаешь в Сибирь, опять на старо место — пожалуй, с Богом! Я готов хоть и в Сибирь тебя отправить, готов пожаловать тебе твой прежний юрт, я сделаю тебя царем и честь тебе воздам, как следует царю Сибири… но прежде покорись и приезжай в Москву!’
Кроме этого, русский государь дозволил и Абдул-Хаиру написать письмо к несчастному отцу. Абдул-Хаир писал к Кучуму то же о милостях к себе и к брату своему Махмет-Кулу — писал, как их обоих царь оделил и землями и волостями, писал, что царю русскому служат многие цари и царевичи, просил Кучума приехать в Москву и извещал, что ему наверное известно желание царя наградить и пожаловать бедного изгнанника сообразно его прежнему величию81.
Кучум не послушал милосердного призыва.
Участь его была решена.
Донесения тарского воеводы Воейкова к царю открывают нам следующие подробности о последних днях и последних бедствиях первого и последнего сибирского властителя, чествуемого от нашего двора титулом царя.
Воевода Воейков отправился из Тары в поход на Кучума 4 августа 1598 года. Из Тары он вывел отряд, который составляли три сына боярских, два атамана, 100 человек литвы и казаков, 30 служилых юртовских татар и 60 ясачных волостных татар, с этим отрядом соединились отряды из других городов, так что всю численную силу рати Воейкова составляли три сына боярских, татарский голова Черкас Александров, три атамана и 400 без трех литвы, казаков и татар.
10 августа в пределах нынешней Барабинской степи Воейков послал татарского голову Черкаса Александрова с одним боярским сыном в Турашскую волость добывать языков. Голова достал языков.
Языки сказали, что Кучум велел им жить на Убе, а сам он кочует на Черных Водах, людей у него 500 человек да торговых бухарцев пятьдесят.
15 августа воевода Воейков пришел на Уб-озеро (Убинское, на северо-восток от озер Сартлана и Чанов), захватил там всех лучших людей, стал их выпытывать про Кучума и узнал, что Кучум с Черных Вод ушел на реку Обь, где у него хлеб сеян.
На другой день казаки привели к Воейкову со степи из Барабинской волости новых языков. Они подтвердили те известия, которые собраны были накануне, но к этому прибавили, что Кучум собирается войною на Тару, что он скоро хочет на нее идти и что, кроме наличной орды в 500 человек, у него есть еще много приверженцев по окрестностям.
Воейков отделил от своего отряда небольшую команду и послал ее на этих приверженцев по указаниям языков, а сам двинулся вперед на Кучума.
Пункт пребывания Кучума был, по донесению Воейкова, на Оби, а именно в трех днищах выше Чат (Чан), на лугу на Ормени, от Колмаков в двух днищах82.
С самого начала похода Воейков шел ‘наспех, день и ночь’. Весь поход был совершен в 16 дней, и 20 августа на заре воевода явился в становище Кучума.
Русский отряд действовал стрелами и пищалями, у татар ‘вогненнаго бою’, вероятно, не было, но какова была битва, каково было ожесточение татар, если этот, по-видимому, неравный бой при единодушии и энергии Кучумовых татар и при разноплеменности нашего отряда продолжался от солнечного восхода до полудня!
Вот красноречивый результат этого отчаянного боя, в котором наши казаки ‘дрались явственно’.
Убиты:
Илитен, брат Кучума,
Канай, сын Кучума,
двое детей спасшегося бегством царевича Алея,
шесть князей,
десять мурз,
пять аталыков,
150 человек ратных.
Этого мало: 100 человек татар ударились в бегство и бросились в Обь в надежде переплыть ее, пощады им не было и тут: воевода велел стрелять по ним из пищалей и из луков, и все они погибли.
50 человек татар взяты в плен, Воейков доносил царю, что он их велел — кого приколоть, кого перевешать: таково было ожесточение, еще более возбужденное кровопролитною битвою. Спаслось всего человек ‘с пятьдесят’, но и их вскоре нагнали и всех извели.
Захвачены в плен, сохранены и отправлены в Москву:
сыновья Кучума, царевичи сибирские: 1) Асманак, 30 лет, 2) Шаим, 20 лет, 3) Бибадша, 8 лет, 4) Молла, 4 лет и 5) Кумыш, одного года.
жены Кучума, царицы сибирские: 1) Большая, Салтаным с дочерью, царевною Тулунбек, 3 лет, 2) Сюйдеджан с дочерьми, царевнами: Дерпадшей, 10 лет, Мондур, 6 лет, и Карачан, 3 лет, 3) Яндевлет, 4) Актолун с 14-летнею дочерью, царевною Гулсыфат, 5) Аксюйрюк с 3-летнею дочерью, царевною Акханым, 6) Шевлели с дочерью, царевною Азеп-Салтан, 11 лет, 7) Кубул-царица и 8) царица Чепшан, мать Абдул-Хаира.
Кроме поименованных семи царевен, была еще царевна — 14-летняя дочь Кучума Кумыз.
Вместе с ними попали в плен:
жена старшего Кучумова сына Алея, дочь ногайского князя Тин-Ахмета, Ханзада с сыном Янсюером, 4 лет,
жена другого Кучумова сына, Каная, дочь ногайского князя Уруса, Данай с дочерью Навру збек,
Кучумова зятя, ногайского мурзы, Измайлова внука, Беги-мурзы, убитого в битве на Оби, сын Зиен-Махмет с сестрою Лалтотаей, сибирские мурзы Бейтерек Чеплемишев с женою, Тока Козяков, Исенгильдей Тойлаков, Короявда Карамышев и несколько мужской и женской прислуги.
Пленникам царь велел объявить, что ‘царева Кучумова перед государем была неправда многая — и за то над ним так Бог и учинил, но чтоб они не сумнялися: русский царь милостив, он казнить их не велит, а велит, по своему милосердому обычаю, устроить, как бы им быти без нужи’.
Но, несмотря на строгие указы, чтоб приставленные к высоким пленникам люди имели к ним бережение, охраняли их от нужд, обид и бесчестия, хорошенько их кормили и поили вином и медом (что разрешено было забирать и в монастырях, если б случилось, что кабаков на дороге поблизости не было), все же без маленьких неприятностей дело не обходилось: то никто не хотел давать им корму без особого царского указа, то продавцы заламывали страшные деньги против указной оценки, то денег не хватало, то нигде не могли сыскать патоки, вина и меду, до которых ‘их царевы величества’ были, кажется, очень лакомы.
Были и другие, не столь мелкие горести. Так, однажды царевич Асманак ‘изнемог с кручины’, что его разобидел конный казак Пятунька Петров. В то самое время, когда у царственного семейства вышел последний запас хмельного, а ему очень хотелось потешиться русскими шипучими медами, ‘Пятуня пришел к царевичам пьян, ночью, бранился и лаялся’… весьма неблагопристойно. Вообще, прибавляют царские приставы, казаки ведут себя из рук вон дурно: ‘И татарам чинят тесноту великую да и нас-то, холопей твоих государевых, вовсе не слушают (говорят: мы-де вам не приказаны! Таковы ж де и мы, что и вы!), ходят всегды пьяни (берут неведомо откуды), воруют и к царевичам и к царицам ходят бесчинно’.
Годунов смиловался над несчастными, хотя и дикими, но все же царственными пленниками: настрого заказал делать им малейшие неприятности, беспрестанно посылал им вина и медов и тешил их от царских щедрот своих яблоками, изюмом, винными ягодами, шафраном, толченым перцем и разными другими лакомствами, наконец, с избытком одарил их платьями цветными, шубами дорогими, шелковыми материями и бархатами, отвел всем им в Москве удобные квартиры и дал приличное, сообразное с тогдашними временем и обстоятельствами, безбедное содержание.
Но Кучум опять не дался нам в руки!
Во время последнего разгрома он, сам-третей, уплыл в лодке вниз по Оби.
Воейков пустился было со всею ратью за ним в погоню, переехал на плоту реку Обь, полагая, что Кучум тут где-нибудь скрывается в лесу, бросился врассыпную, искал его везде — но Кучум скрылся. Он был еще жив, хотя сначала и ходили слухи, будто бы он утонул в Оби.
Вскоре после того Воейков послал Кучумова сеита, Тул-Махмета, отыскать Кучума и сказать ему, чтоб он сдался, чтоб он поехал к царю, служил ему верою и правдою, что воцарился новый царь, государь милостивый, Борис Федорович Годунов, что он Кучума-царя помилует, пожалует его своим царским жалованьем, отдаст ему и детей, и жен…
‘Не поехал я сам к государю, по государевой граммате, по государеву зову, пока еще я был человеком, так уж теперь мне идти на верную смерть что за неволя? Я уж и то и стар, и глух, и слеп, и совсем пропал! Отняли вы у меня, старика, и последнюю подпору, сына моего кормильца Асманака-царевича. Лучше б вы у меня всех моих детей поотняли да Асманака мне одного оставили. Ну что я без него теперь?.. Пойду к ногаям, а сын пускай идет в Бухары…’83
Вот каков был ответ Кучума Воейкову через Тул-Махмета — семнадцать лет потерь, неудач, лишений, горя не переломили железной воли этого человека!
Тул-Махмет возвратился 5 октября 1598 года и рассказывал воеводе, что он нашел Кучума за Обью (значит, по правому берегу, где-нибудь между Чумышем и Бердью, в пределах нынешней Томской губернии), в лесу, вниз по Оби, в двух днищах от побоища, с ним было три сына да 30 татар.
Кучум водил сеита к побоищу хоронить тела верных друзей своих.
Он собрался в Ногаи, но… время холодное, далеко…
Кто-то, добрый человек, сжалился над сибирским царем, дал ему коня и шубу.
‘Царь Кучум бежа в Ногаи — и тамо убиен бысть от Ногаи, еже бо ему рекоша: ‘Яко ты зде пребываеши, да и нам тако же сотворят, яко же и тебе!’
И ту сконча живот свой!’84

Глава X и последняя
ВЗГЛЯД НА ЕРМАКА КАК НА ЗАВОЕВАТЕЛЯ

Несколько мыслей о личности Ермака

…Вы из чего так хлопочете? Вам-то какое тут дело?
Вот ведь охота ж пришла человеку пускаться на споры…
Есть из чего хлопотать!.. да, впрочем, кто ж вам поверит?
Дело другое — скажи это тот, кто поголосистей —
Академик, француз иль велемудрый немец, —
Ну, тогда апелляции нет: развенчана слава!
Дело с концом!.. а то прости, Господняя
Ю. Венелин

Итак, мы кончили свои нехитрые и далеко не полные рассказы о Ермаке и о Кучуме, передали, без увлечения, в пользу своих или в пользу чужих, простые сказания летописцев, показали, как Ермак, ‘сей витязь счастливый’, пришел в Сибирь, как он согнал с места (‘с куреня сбил’) сибирского царя, как Кучуму привелось перенести свое кочевье вверх по Иртышу, как наконец русские его настигли и уничтожили… все, кажется, шло просто, как нельзя быть проще, без чудес, естественно, своим порядком, и кажется так, что этому делу случиться иначе и невозможно было.
Но отчего ж до Ермака этого не случилось?
Отчего ж после Ермака не повторилось чего-нибудь подобного в том же размере?
Неужели одному Ермаку на роду написано было такое счастье?
Слепое счастье! Надобно же было простому казаку, волжскому казаку, забрать в голову счастливую мысль — идти в Сибирь, надобно же было счастью помочь ему счастливо добраться до Сибири, счастливо побеждать татар, счастливо не умереть с голоду, счастливо не замерзнуть от морозов, счастливо овладеть Сибирью, счастливо два года держаться в ней, счастливо не упустить ее из рук, счастливо указать путь другим, счастливо заставить все потомство чтить его память…
Нет, тут уж из рук вон много счастья!
Невольно вспомнишь слова другого русака счастливца: ‘Все счастье да счастье — надо же, помилуй Бог, ведь и ума сколько-нибудь!’
Посмотрим, много ли было ума у простолюдина времен Грозного — у Ермака — и сколько его пошло на дело завоевания Сибири.
Если предположить, что первоначальный проблеск мысли ‘идти в Сибирь’ был бессознательный, то мысль эта так хорошо созрела, так хорошо обдумана Ермаком, чтоб ее можно было назвать коротко ‘счастливым наитием’. Мысль эта так необыкновенна, так хитра, так в Ермаковом положении велика, что, принявшись обдумывать предмет с этой стороны, мы принуждены искать какой-нибудь опоры, чтоб понять ‘логичность’ Ермакова похода. Мы невольно перевертываем несколько страниц и все внимание свое устремляем на какое-то предание (глава V) о том, что Ермак был камский урожденец или, вернее, тутошный житель, которого в молодых летах привезли сюда родители на клич о заселении Закамской стороны охотниками и который имел время и средства изучить страну. Внутренняя, нравственная, положим, тайная связь должна существовать между Ермаком и Чусовою. По всему видно, что он пришел не в чужое место, а в знакомое ему захолустье, где он издавна набрался сведений и о путях, ведущих за Камень, и о соседях, о их быте и о степени гражданского порядка. Ермак не пошел на Яик, подобно некоторым казачьим шайкам, не бросился и в противоположную сторону за другими партиями, не кинулся в какую-нибудь глушь, которая не сулила ему особенных приобретений, — нет, удаляясь в северо-восточную украй-ну, он знал, куда именно он идет и зачем именно он идет. Он должен был вполне и заранее осознать все успехи, предвидеть все неудачи, чтоб сговорить своих многочисленных товарищей последовать за собою единодушно. Ермаку много надо было иметь ума и на то, чтоб преследовать внезапно осенившую его мысль, но еще больше ума надлежало ему иметь, чтоб привести эту мысль в исполнение, чтоб совершить трудный и опасный поход на Чусовую.
Нужен был Ермаку ум необыкновенный и для того, чтоб уладить искусно свои дела на Чусовой и вести себя так, что тамошнее народонаселение не вооружилось против его действий, не вооружило против него его же товарищей, что Ермака не лишили власти, не связали и не представили местным правителям как осужденного и беглого преступника, вместе с Кольцом и другими атаманами.
Пребывание Ермака на Чусовой должно было ознаменоваться проявлением его блистательных административных способностей. Он не мог идти в поход ‘как есть’: ему нужно было обеспечить и собственную свою участь, и участь задуманной мысли, и участь всех своих товарищей.
По одним сказаниям, Ермак привел с собой 600 человек да на Чусовой навербовал еще 50 человек с провожатыми, по другим сведениям, у него было только 500 казаков, да с Чусовой он забрал с собой 40 человек. Следуя Есипову, мы принимаем меньшее число, хотя при первом случае готовы принять и большее, потому что вопрос этот положительно не разрешен, — и дело чрез это нисколько не теряет, не выигрывает в главных своих основаниях.
Первою мыслью Ермака для сформирования своих товарищей в необходимом порядке было… тут мы затрудняемся докончить фразу, потому что у Ермака все должно было быть главной мыслью. Разделим же эти средства на предметы продовольствия и на предметы снабжения экспедиции, то, без чего ей обойтись было нельзя.
Начнем с хлеба.
И тут с первого же раза мы видим новый умный расчет Ермака. Обитатели Сибири, как мы уже видели, занимались земледелием. Ермак знал (по крайней мере, он должен был знать), что путь его будет лежать мимо пашенных волостей, и выбрал для своего похода по Сибири время самое удобное — сентябрь, осень, когда хлеб должен быть убран с полей. В этом факте нельзя видеть удачи или одного счастья, хлеб не такой предмет, чтоб не подумать заблаговременно: ‘Чем же мы жить будем?’ Ермак разрешил этот вопрос и, вследствие этого, действительно мог не обременять себя излишним количеством хлебных запасов: будь это не к осени и не в виде набега — препятствие в продовольствии было бы непреодолимое.
Насчет соли Ермаку, точно так же, как и насчет хлеба, надобно было мастерски уладить дело с чусовскими жителями и их соляными варницами. И ласковые слова, и угрозы, и обольщения — все было пущено в ход, чтоб приобресть необходимое. Меры, предпринятые для этого Ермаком, нам точно неизвестны, но тем не менее, каковы бы они ни были, результат самый доказывает, что Ермак был так умен, так велик, что на этой дороге не могли остановить его какие-нибудь препятствия, которых бы он не сумел блистательно преодолеть. Через три года этим же путем шло царское войско, но поход его был несчастлив. Надо предположить что-нибудь одно: или Волховской не умел сам обеспечить продовольствие своей рати, уступавшей в своем числе Ермаковой дружине, или ему на Чусовой не дали столько провианта, сколько было нужно, за неимением и бедностью обитателей. Рать Волховского гибла — Ермак вышел цел и невредим, и заслуга его в этом отношении сколько блистательна, столько же доказывает в нем отличного администратора.
Ермаку мало было запасаться одним хлебом: ему нужно было перевезти с собой и рыболовные сети, которые обеспечивали в неменьшей степени существование его людей: сети — неотъемлемая принадлежность казака и могли быть привезены ими с Волги.
Что касается до других принадлежностей, которые мы подводим под одну категорию снабжений, начнем с первого, в чем Ермак мог и должен был нуждаться.
Речные суда, в которых Ермак прибыл на Чусовую, не было возможности перетаскивать через горы волоком. Такой род перевозки делается и в наши времена, но только не по горам, а там, где и местность, и краткость пространства, и механические усовершенствования дают к этому возможность. По Уральскому хребту, по грядам гор, от гребня до подошвы усеянным черными гигантскими лесами, перетаскивать лодки с кладью, людьми на огромном протяжении, по местности, не представляющей к тому никаких способов, было физически невозможно. Ермак должен был заблаговременно запастить всем, чтобы по переходе гор ‘по образу пешего хождения’ быть в состоянии продолжать свой путь водою. Ему нужны были топоры, веревки, гвозди, холст, множество других вещей, о которых ему надо было подумать самому и не ставить себя в зависимость от татар, которые многочисленностью своею могли всю его дружину уничтожить в прах: не помогли бы и ружья — неприятелю стоило только приучиться к их грому, а мы видели, что татары скоро успели освоиться и свыкнуться с огненными стрелами, или самопалами, казаков.
Наконец, Ермак должен был снабдить более 500 человек оружием. Положим, что главным оружием их могли быть топоры и копья, пики или дротики, которых изготовление не могло затруднить казаков, может быть, у иного были и сабли, но без сайдаков, обыкновенного вооружения того времени, Ермаку трудно было обойтись. Татары сами действовали стрелами, значит, и Ермаку нужно было хотя для половины своих ратников иметь что-нибудь, чем бы мог он действовать на неприятелей издалека. Для каждого казака иметь пищали было не только не в средствах или в возможности частного лица, предводителя 540 человек, но даже и долго спустя мы и в царском-то войске, гораздо позже, и не в одной Сибири видим ружья не у всех ратников. Достаточно, если у Ермака на каждые десять человек было по одной пищали.
Само собой разумеется, что мысль о пушках Ермаку как умному человеку не могла прийти в голову, хотя наши ученые-историки и утверждают, согласно строгановскому летописцу, что Строгановы дали ему 300 человек собственных своих храбрых, предобрых воинов — литовцев, немцев, татар, русских — и вдобавок снабдили его целою артиллерией из нескольких пушек. Вспомним только, что были тогдашние пушки, вспомним их форму, их тяжесть, снаряды для них, их неспособность для перевозки по таким местам, где и пешему проходить — труд огромный, и согласимся, что казакам брать пушки с собою было не дело. Да и где было Ермаку взять хоть одну пушку? У Строгановых — дело конченое, стало быть, самому Ермаку приходилось или украсть, или купить пушку, изготовить для нее передок, добыть и уложить сотни две-три ядер (не холостым же зарядом стрелять ему в воздух!), для одной пушки требовалось много и иного прочего — где ему было достать такую драгоценность? На Каме в ином месте одна пушка защищала целое селение: кто с таким сокровищем расстанется? И мансуровская пушка могла быть в Сибири только потому, что ее везли или несли по проложенному пути, и по особенным причинам — потому что она была прислана от царя. Но зато сколько, может быть, ее перенос стоил, сколько он потребовал времени!.. Не таковы были обстоятельства Ермака, чтоб он решился связывать себя обузою — и тяжкою, и ненужною. Заметим к слову, что в те времена выражения ‘вогненный бой’ и ‘пушечный наряд’ употреблялись как синонимы, что слово ‘пушкарь’ хотя и разнилось от слова ‘стрелец’, однако ж им иногда именовали всякого стрелка, который владел пищалью или управлял пушкою, что название ‘пищаль’ обозначало и самопал, и пушку меньшего калибра и что только в царском войске при конечном покорении центра тогдашних преданных Кучуму волостей, в 1594 году, мы видим около 110 пищалей да три пушки: у одной ядро в четыре гривенки, или фунта, а у двух — по две гривенки85.
Но мы много наговорили, а не обратили внимания на главное: для чего бы пушка пригодилась Ермаку? В драке с татарами, действовавшими врассыпную, ей у казаков не было никакого назначения.
Но Ермаку все-таки нужно было иметь при себе хоть пятьдесят пищалей или ружей и запастись для них свинцом и зельем.
Это исчисление крайних потребностей, без которых Ермаку нельзя было ступить шагу вперед, и удовлетворение этих потребностей в таком размере, о котором ясно говорит результат Ермакова похода — блистательный успех его, доказывают в Ермаке отличного знатока своего дела, предусмотрительного полководца, как ни малочисленно было его войско. Обширный ум его и в этом деле неотъемлем, способности его — способности не простого, дюжинного человека, а человека высшего разряда.
Перейдем к движениям Ермака в самой Сибири.
Сцена с Таузаном, кратко переданная нашими летописцами, открывая меры, посредством которых Ермак мог узнать о Кучуме малейшие подробности, доказывает находчивость Ермака — из ничтожного, по-видимому, происшествия, из нечаянной встречи создать целую поэму завоевания Сибири. Ермак пощадил жизнь Таузана, послал его с вестями к Кучуму: значит, он собирался действовать против сибирского царя не из-за угла, а враждовать открыто. Какое бы преимущество Ермаку перед Кучумом ни придавало огнестрельное оружие, но тем не менее добровольное подготовление врага к тому, чтоб на него нельзя было действовать врасплох, выводит поход казаков из ряда обыкновенных набегов, набегов на счастье, наудалую, дает ему вид благородной войны и показывает, что Ермак ценил себя, ставил себя выше того уровня, в который его судьба забросила, сознавал свое нравственное превосходство. Употребляя немножко громкие выражения в отношении собственно к Ермаку, мы спешим напомнить читателям, что хотя цель набега или похода Ермака была, по-нашему, чисто промышленная, то есть желание промыслить добычи, но самое это желание, дышащее рыцарством, облагораживается сопровождавшими его обстоятельствами и важностью результатов.
По нашему мнению, завоевание Сибири нельзя, да и нейдет сравнивать с завоеванием Перу и Мексики.
Мы видели, что Кучум не похож был на Монтесуму, — параллели между ними проводить не следует. Говорят, что Кучуму были предсказания, предвещания, знамения, подобные тем, какие угрожали и Монтесуме, но Кучум не был так суеверен, как Монтесума, он неуступчиво боролся с Ермаком, в борьбе этой он никогда не унижал ни своего сана, ни своего достоинства, не падал ниц перед покорителем, мстил ему сообразно с духом времени, и тайно и явно, сколько позволяли силы и возможность, и наконец, семнадцать лет скитаясь по степям, он, в диком величии своем, предпочел лучше пасть под ударами судьбы, но не запятнать себя добровольною передачею к тем, кого считал своими притеснителями и врагами. Вот с каким человеком пришлось бороться Ермаку — мы унизили бы Кучума с его характером и волею, если бы позволили себе ставить его на одну доску с Мон-тесумой. Прав ли был в этом случае Кучум или виноват в чьих-либо глазах — это другой вопрос: наше дело — видеть, что он действовал сознательно, что он был враг сильный и опасный, что самая борьба с таким человеком дает подвигу Ермака более яркий блеск.
Татары тоже не походили на американских дикарей. Те видели в испанских всадниках богов, высших существ, составленных из человека и коня, они сначала падали в прах пред этими высшими существами и покорялись им с трепетом, без отговорок. Татары не признавали казаков за богов — они видели в них таких же смертных, обыкновенных людей, какими и сами были. С первого же знакомства с русскими татары, вместо того чтобы с полной готовностью поспешить признать себя покоренными, осыпают русских тучами стрел, ставят им разные препятствия, преследуют их всюду, рубятся с ними, убивают их — и все это во имя родной земли и свободы, которую они защищали от нашествия чуждых им иноплеменников. Мексиканцы тоже дрались храбро впоследствии и неохотно поддавались своим завоевателям, но пушки, регулярный состав, надежда на чистое золото, самое положение испанцев давали им огромный нравственный перевес перед дикарями. Ермак был совершенно в других обстоятельствах.
Положим, на стороне казаков было многое? был навык к схваткам, были лодки, в которых они ускользали от врагов, были ружья, выстрелами которых они разгоняли Кучумовы толпы. Да разве у татар не было же настолько навыка к дракам, чтоб они не могли противостоять ватаге Ермака? Знание местности, более известной им, чем русским пришельцам, заменяло татарам отсутствие судов и давало им то преимущество, что они могли наперед рассчитать время и место, где могут вновь встретиться с Ермаком. Да и Ермак, как мы уже видели, выходил на берега и сражался с врагами своими на сухом пути, а не старался избегать военных действий.
И в этих действиях — если на нашей стороне было огнестрельное оружие, то на стороне Кучума были преимущества, которых казаки не имели: многочисленность рати, постоянно разгорячаемая храбрость, свежесть сил, общий интерес в деле, бешеная ярость, фанатизм (который в толпах американцев стоит еще под сомнением) и, что не менее важно, конница. Этот последний факт, как он сначала ни кажется ничтожным и как бы он ни был представляем в забавном или смешном виде, все-таки ведет к тому заключению, что отряд конных наездников должен был иметь решительное влияние на план действий Ермака, должен был всех казаков ставить в затруднительное положение, должен был принудить их отвечать быстротой на быстроту, маневрировать, с расчетом пользоваться местоположением и избирать выгоднейшие позиции. Все это надлежало запечатлеть единством мысли, средств и исполнения. Успех в деле, победа, разбитие и рассеяние врагов, прибегавших к различным воинским хитростям, устраивавшим засады, осады, твердые оплоты натиску казаков, — все это, о чем по большей части летописи не распространяются, но, что само собой естественно, необходимо вызывает на размышление: все это, вместе взятое, удостоверяет, что тут мало было одного счастья, что если и было счастье, то надобно было уметь им воспользоваться, а подвиги, которыми ознаменовал себя Ермак, блестящим образом выдвигают его из ряда людей, одаренных обыкновенными воинскими способностями, и показывают, что он и в этом деле был человек выше своего состояния, выше своего времени.
Ермака не идет сравнивать и с Кортесом. Кортес и по рождению, и по воспитанию готовился для управления другими, для начальствования, он учился военному искусству, был образованный воин, был военный генерал, с малолетства посвященный во все тайны тактики и стратегии, и притом действовал против своих неприятелей пушками, которых у Ермака вовсе не было.
Но кому Ермак был обязан своими победами? В какой школе он приобрел те сведения и знания, обладание которыми от Ермака неотъемлемо? К какой сфере принадлежал он? Вправе ли мы от безвестного, неученого, как видно, безграмотного даже простолюдина ожидать такого блестящего проявления воинских и административных способностей, которые привыкли встречать только в людях, постепенно подготовляющих себя к будущим подвигам по указанному пути?
Вопросы эти естественны: они не проистекают из какой-нибудь недосказанной мысли… Нет, мы сами знаем, что можно привести тысячи примеров тому, как стечение незначительных, по-видимому, обстоятельств придает духа и окрыляет способности человека, предложенные о Ермаке вопросы мы возбуждаем только для того, чтоб иметь более сторон, более возможности обсудить предмет с разных точек зрения и вывести из этого конечное заключение о действительной важности Ермаковых заслуг.
Здесь мало отвечать вместе с Карамзиным: ‘…ни современники, ни потомство не думали отнимать (полно, так ли? А ученые-то мужи?..) от Ермака полной чести его завоевания’: надо оценить эту честь, надо разобрать эти ‘завоевания’, разложить их на основные части, надо понять, хотя приблизительно, личность Ермака и определить настоящее его значение, не из подражания к первым величинам других сфер и не из квасного патриотизма, а из народной гордости, из отчетливой, разумной любви к своему, к родному, — вот долг будущего историка, который станет излагать нам подробно о завоевании Сибири, о завоевании, совершенном в течение двух месяцев, включая сюда же и все время похода, хотя Карамзин и утверждает, что не Ермак был истинным виновником великого дела, что ‘молва увеличивала славу подвига… забыли давнишнюю известность и самое подданство (Сибири), чтоб тем более славить Ермака’. Спрашиваем благосклонного читателя: разве эти слова историка, обязанного правдивостью, можно назвать воздаянием чести Ермаку? Разве вырвавшиеся у Карамзина сердечные вопли о гибели Ермака можно назвать искренними? Какой же после этого смысл мы должны дать тому чувству, под влиянием которого знаменитый историограф наш восклицает: ‘Нет, волны Иртыша не поглотили его славы: Россия, история и Церковь гласят Ермаку вечную память!!!’
Со времени овладения Сибирью для Ермака начинается новая эпоха внутренней жизни и наружных действований. Эпохе этой предшествовала минута, в которую Ермак явился как бы в апофеозе своего величия, если только можно так выразиться. Природа, обстоятельства, люди, свои и чужие, — все вооружилось против Ермака при занятии им городища Аты: толпа увлекала его назад, вырывала из рук его славу и честь покорения, готовилась к бегству, но, удержав ее от постыдного поступка в такое время, когда в поступке этом все сознавали крайность, все видели необходимость, единственное свое спасение, Ермак показал, сколько благородных, высоких чувствований таилось в глубине души его, по-видимому грубой и очерствелой. Решиться на битву в его положении было подвигом, остановить казаков — подвиг, вдохнуть в них храбрость и с ними разбить многочисленного неприятеля — опять подвиг.
Новая сторона способностей Ермака открывается при взгляде на последствия плена Кучумова сына Махмет-Кула. Чего бы, казалось, проще было Ермаку, как приказать отмстить за смерть братьев смертью их убийцы и тем навсегда покончить заботы об опасном своем враге? Но Ермак этого не сделал, и мы видели, что им руководил тонкий расчет будущих преимуществ его над татарами, преимуществ, которыми он превосходно умел воспользоваться. С общими всем казакам идеями о братстве и равенстве только между собою, с их взглядом на татар как на народ поганый почтительность обращения Ермака с сибирским царевичем и ‘ублажание его ласкосердными словесы’ служат выражением тонкого, всеобъемлющего ума Ермака как политика.
Махмет-Кул служил ручательством за Кучума, что он не предпримет враждебных действий против Ермака, в руках которого была жизнь его сына. Махмет-Кул же служил ему средством для приобретения себе и своим товарищам необходимых запасов от татар, которых ничто не обязывало ко взносам хлеба и других предметов для людей им чуждых, особенно если вспомним, что хлебопашенные татары обитали вдалеке от города Сибири, что хотя многое необходимое и могло быть сплавлено к Ермаку с берегов Тобола, Тавды, Туры или сверху Иртыша, из так называемой Верхней земли, однако ж, чтоб добраться до тех мест, надо было умеючи обделать это дело, предварительно снарядив отдельные экспедиции.
Наконец, Махмет-Кул служил Ермаку окончательною причиною осуществить на деле тревожившую, может быть, его мысль — выступить из всегдашней своей сферы темных поступков. Теперь Ермаку нечего уже было скрываться, теперь он имел право и возможность явно выступить на сцену, громогласно явиться действующим лицом в обширном отечестве, обратить общее внимание своих единоземцев на посредственность, дотоле ими не замеченную, ничтожную, пропащую, и в глазах своего грозного властелина явиться не беглым преступником, а могучим героем-завоевателем, для которого не существует уже постыдное прошедшее, который создал себе удивление в настоящем и славу в будущих веках.
Отправление посольства от подданного, и еще от какого! — от осужденного подданного к царю Грозному, — драма глубокая, и, проследив все впечатления, обуревавшие душу Ермака во все продолжение этой драмы, проследив, хотя самым беглым образом, все, что перечувствовал, что должен был перечувствовать герой Сибири, мы поняли бы, сколько годов он в эти минуты пережил… Ведь оно действительно легко нам, теперь, через двести шестьдесят семь лет, судить о поступках Ермака, но каково-то самому ему в то время приходилось!
Поставим же себя на его место и отдадим отчет в мыслях, которые, как нам кажется, должны были, естественно, волновать самого Ермака не разрешимыми заранее вопросами.
Известно, что у Ермака в деле, предшествовавшем овладению Сибирью, убито сто семь человек, вероятно, многих казаков лишился он ранее, наконец, несколько человек убито при Абалаке на рыбной ловле, значит, у Ермака было всего с небольшим человек четыреста казаков или около. Возьмем другое число, передаваемое другими летописями, большее, тогда выйдет, что у Ермака было всего на все пятьсот человек. Отрядить для охранения посольства ему надлежало по крайней мере человек пятьдесят, стало быть, Ермак остался охранять свое завоевание с 350 или 450 казаками и должен был принести первый отряд и самого себя в жертву будущих обстоятельств.
Посольство отправлялось в путь, вероятно, не Тагилом на Чусовую, а кратчайшим путем, или, как выражаются обыкновенно, ‘на проход’, через вершины Тавды, прямо на Чердынь: значит, местами новыми, где казаки еще не бывали и где населенность была им незнакома.
С обеих сторон, и со стороны Ермака, и со стороны Кольца, видна решимость, обличающая вполне воинственный дух и отважную храбрость казаков проходить местами враждебными, где каждый шаг грозил им смертью от природы или от людей. Чтоб преодолеть эти преграды, им нужно было искусство необыкновенное. Подвиг Кольца, то есть фактическое разрешение задачи — исполнение посольства, — подвиг блистательный.
Но в ожидании последствий, которые бы говорили о несомненной удаче, Ермака мог тревожить вопрос: как пройдут его послы до Чердыни?
Не погибнут ли они еще в Сибири, не перешагнув даже Урала и не подав вестей на Каму воеводе? Тогда погибла его жертва, погибло и дело: надо было или оставаться на прежнем месте и обречь себя забвению, или идти самому вестником и потерять Сибирь!
Поход посольства требовал особенного искусства, чтоб облечь все предприятие тайною, непроницаемою для врагов. Но если татары проведают об удалении горсти казаков, если они нападут на них, изрубят их, если, воспламенясь удачею и кровью, предпримут опасный набег на обессиленного Ермака и, преградив ему все пути, лишив его всех средств для сношения с дружественными племенами остяков, обложат его стан огромною массою и продолжительностью осады, зимой, уничтожат подвиг Ермака и погубят казаков?.. Тяжки, должно быть, были думы Ермака об этом, и невеселая ему предстояла будущность.
Но если все пройдет счастливо, Кольцо благополучно совершит переход и явится наконец в Чердынь, кто поручится, что воевода Пелепелицын не исполнит над ним повеления, два раза повторенного царем Иоанном Васильевичем? Кто поручится, что воевода поверит беглому казаку, не примет его вести за сказку, не придаст делу другого вида, не даст ему ложного, невыгодного для Ермака направления? Тогда плоды завоеваний Ермака опять погибли, опять он обратится в среду посредственности, ничтожества!
Достигнет Кольцо счастливо Москвы — новая забота: как примет это дело царь? Конечно, Грозный должен был поверить Кольцу: он выше мелочных расчетов, но какой конец из этого выйдет? Пришлет царь воеводу и Ермака подчинит непосредственным его распоряжениям? Покорителя Сибири поставит в зависимость от постороннего человека, совершенно чуждого делу? Страдает самолюбие! Что ж остается делать Ермаку? Утешаться наградою? Но будет ли оценен его подвиг как должно? Кроме одной идеи о чести награды, будет ли он, как живой человек, достойно награжден чем-нибудь посущественнее идеи? И чем именно? А если… если?.. Но мало ли горьких сомнений могло тревожить и мучить Ермака…
Все эти доступные для человека вопросы действительно могли Ермаку прийти в голову, все эти вопросы Ермак должен был разрешить так или иначе, в свою пользу или не в пользу.
Нельзя предположить, чтоб такой чисто практический человек, как Ермак, с его положительным взглядом на ‘тщету мира сего’ увлекался какими-нибудь теориями или действовал по побуждению какого-нибудь отвлеченного начала, не доступного для полного сознания натур простых и не привыкших к умозрениям. Что же именно побудило Ермака отправить к царю вести о Сибири? Нельзя же объяснить этого только чувством, например, благоговения пред Грозным? Нельзя объяснить и глубоко постигнутым сознанием долга, общественным благом, отрешенным от всяких эгоистических побуждений? Ни то ни другое — ни в натуре, ни в сфере волжского казака.
В летописях нам известных нет определительного разрешения этого вопроса, а нам остается разгадать его судя по тем обстоятельствам, в которых Ермак в то время находился.
Желал ли он покорностью своею заслужить прощение и милость царя за свое прежнее буйство по Волге?
Страшился ли он погони русской рати и неизбежного конечного наказания за все свои проделки? Хотел ли он видимой покорностью предотвратить беду, которую заранее предчувствовал? Во всяком случае, хитрому казаку, казалось бы, естественнее было не беспокоиться понапрасну, а выждать эту беду, проводя между тем время себе на уме и сообразно с собственными видами. Но если бы предчувствие погони впоследствии его не обмануло, Ермак мог сделать эффектную сцену: выйти навстречу ожидаемым преследователям, ослепить их эмблемами покорения царства Сибирского, сочинить историю своих побед и выйти из воды сухим, а все-таки на первом плане — героем, покорителем.
Предвидел ли он новые нападения от Кучума и, не надеясь отстоять Сибири (в смысле богатого источника своей наживы), искал, в этих видах, помощи московской рати? Но пленный Махмет-Кул, острастка, которой уже подверглись татары, и двухлетняя выдержка всей тягости, без всяких пособий, убеждают нас в незначительности предположения, на которое мы хотели было опереться. Нам кажется, что Ермаку в его положении сообразнее было бы послать за новыми толпами казаков на Волгу или на Яик, даже в Запорожье: охотников воевать и грабить нашлось бы везде довольно, тогда татары делались Ермаку неопасными, и он спокойно бы остался на Сибири полным господином.
Иные придерживались того мнения, что умный атаман не мог с самого начала не предвидеть, что горсть смельчаков, оставленных Россиею, года в два или в три исчезла бы в битвах или от болезней сурового климата среди пустынь и лесов, служащих вместо крепостей для диких, свирепых жителей, которые платили дань пришельцам единственно под угрозою меча или выстрела. Но и это мнение не клеится с некоторыми фактами: горсть смельчаков, в течение двух лет предоставленная самой себе и произволу судьбы, не исчезла же, ‘свирепые жители’ не так-то были страшны Ермаку, даже пример наших русских алтайских горцев прошедшего столетия невольно заставляет нас верить, что при уме Ермака, при его оборотливости и искусстве ладить с новыми знакомыми самобытное существование, до известных границ, было для него предметом возможным, а вовсе не недоступным.
Каким же образом согласить теперь врожденное желание первенства, которое уже Ермак имел и на которое он снова получил еще более законное право, с явным согласием подчинить себя зависимости других? Разумеется, что, отсылая посольство к Грозному, Ермак должен был сам понять, что вместе с ратною помощью и с милостями царя он нисходил на низший чин какого-нибудь воеводы или воеводского подручника!..
По нашему мнению, мысль, руководившая Ермаком, когда он назначал посольство, была простая и близкая каждому человеку, к какой бы эпохе по времени он ни принадлежал, но в приложении своем мысль эта принимала характер государственный.
По малодушию сбродной ватаги в решительных и опасных случаях, по разрозненности интересов членов казацкой дружины Ермак мог видеть, что только он один составляет душу всего предприятия. Со светлым взглядом на вещи, с ясным пониманием важности приобретения Сибири Ермак видел в себе творца неслыханного подвига: в подвиге этом он видел собственное детище, которое он лелеял, которым нельзя не дорожить. Естественно, что коль скоро для человека наступает пора стряхнуть с себя всю мелочность жизни под влиянием сознания собственных сил, при блеске собственного творения, не эфемерного, а векового, то вместе с этим, неразрывно с любовью к своему созданию, в человеке рождаются предчувствие опасности, скорбь видеть погибшим свой труд, взлелеянный горем, лишениями, плодами целой жизни, и вслед за сим возникает безусловная, инстинктивная потребность упрочить свой подвиг, нескончаемо повторить в нем самого себя.
Смотря на Ермака с этой точки зрения и стараясь придать его поступку более разумности, чем поступку другого, дюжинного человека, необходимо предположить, что им руководил высший расчет. Ему могла быть доступна мысль, что рано или поздно — но он сойдет со сцены: болезни, дряхлая старость, смерть положат конец всему. Что же тогда Сибирь ожидает? Казакам эта мысль чужда: они не в состоянии постигнуть, что можно сделать из Сибири, им и не выдержать против орды проклятой: поганый татарин прогонит их, и дело православных казаков как в воду канет!
Из этого опасения о неупроченной будущности своего создания, из этой естественной горячей заботливости о своем подвиге и проистекает, как из источника, безусловная решимость послать посольство к царю Иоанну IV и все второстепенные, чисто эгоистические виды уничтожить конечным приговором: пропадай моя волюшка, золотая долюшка, но не гибни доброе дело!
Принимая это предположение, по нашему, по крайней мере, мнению, за вероятнейшее, мы не можем не удивляться Ермаку, подчинившему свои личные интересы более обширным человеческим видам и чрез это самое не поставить его наряду с другими великими людьми, громкая слава которых гремит из поколения в поколение.
Конечно, мы умеем восхищаться деяниями великих чужеземцев, да наш-то русский человек, хоть он и простолюдин, дороже для нас любого великого мужа Германии…
По отправлении посольства Ермак не изменял своему положению, не изменял самому себе в течение остальных двух с половиною лет своих подвигов.
Оставшись с горстью людей, Ермак имел могущественную нравственную силу, чтоб два года держаться в стороне далекой, отовсюду окруженной людьми, на верность которых безумно было бы ему полагаться слепо. Много надобно было иметь Ермаку ума и тонких соображений, чтоб целых два года обеспечивать себе продовольствие и не заморить голодом своих казаков, нужно было и замаскировать себя, чтоб враги не проведали об уменьшении численной силы дружины Ермака, надо было уладить дело так, чтоб одни племена признали себя покорными и не выходили из этой покорности и чтоб другие племена не тревожили русских своими нападениями и своей численностью не уничтожили завоевателей. Надо было так удержать и своих подчиненных, чтобы в них не обнаружилось ропота на недостаточность наживы, чтоб они были постоянно довольны, сыты, одеты, обуты и в течение трех зим не сгибли от морозов.
Умение и способности Ермака в этом отношении становятся очевидными, рисуются резкими чертами при сравнении его хозяйственности с хозяйственностью Волховского: народ у Ермака был цел — у Волховского он гиб и мер от болезней, от скудости запасов, и вина в их смерти ни в каком случае не должна падать на Ермака. Ермак действовал своими средствами, а Волховской своими, Ермак не мог знать о времени его прихода, если б даже он и знал, и тогда не имел надобности готовить для него провиант. Волховской шел по проложенному Ермаком пути, шел с царским указом, шел с подмогою казакам: дело Волховского было предупредить все недостатки собственной своей рати и принести существенную подмогу людьми и хлебом казакам Ермака. Мы не обвиняем Волховского: он торопился исполнить царский указ и сам погиб если не жертвою своего усердия, то жертвою собственной оплошности, проистекавшей из этого усердия, как из источника. Но на Ермака тем менее может падать упрек за Волховского, как некоторые тайным намеком и ясным словом посягали его заподозрить: будем пристрастны и скажем откровенно, что Ермак был умнее Волховского и чист от подозрений.
Старинные летописцы не передали нам своих сказаний о мелочных подробностях жизни Ермака не как завоевателя, а как человека просто. Пожалуй, благодарное потомство с благоговением сохраняет неизвестно кем и когда писанные портреты покорителя Сибири, дело темное: может быть, кисть художника действительно ‘Кузьму Лукой писала’, а может быть, и правда, что это — вылитый Ермак, как гласит предание. И Ремезов передает нам тоже, что Ермак ‘бе вельми мужествен, и разумен, и человечен, и зрачен, и всякой мудрости доволен, плосколиц, черн брадою и власы, прикудряв, возраст средний, и плоек, плечист…’. Но все-таки мы из этого не можем еще составить себе определенного понятия о том, что же именно был Ермак. Мы воссоздаем себе тип великого казака по официальным его деяниям и по впечатлению, которое на нас произвели его подвиги, но не имеем надежной опоры, которая давала бы нам право сказать: ‘Он был именно таков, как я вам его представляю’, а эту опору мы, наверное, имели бы, если б знали Ермака в будничной, прозаической, горе-горькой жизни. Летописцы спрятали от нас человека — казака, не рассказали нам, как жил Ермак, где что говорил, что делал, что любил, — одним словом, не обрисовали нам его личности в той мере, чтоб мы могли вполне понять характер этого человека. Летописец времен Петра Великого Ремезов передает нам кое-что о Ермаке, но в этой смеси вымыслов и сказок трудно добраться до истины, трудно поверить и тому, что, по-видимому, похоже на правду. И летописцы по-своему правы: ‘не лица, а дела’ — вот что было их девизом, они видели в Ермаке только героя и не обращали внимания на простого смертного, хотя строгановский летописец и не посовестился придать Ермаку нелестное значение наемника, действовавшего по чужим приказам и указаниям.
Действительно, в самом деле, Ермак был великий человек. Велик он как воин, велик как администратор, велик как политик и дипломат, как ни ограничена была, по-видимому, сфера его действований. Заменим эти высокопарные современные выражения более простыми, скажем, что Ермак был бесстрашный боец, мудрый хозяин, ловкий хитрец — сущность дела от этого нисколько не потеряет, Ермак все так же останется велик для нашей истории: последствия его похождений, результаты его удач так важны, что нельзя не признать великости его подвига.
Каждое движение его похода, его цели, средства, виды, намерения во время трехлетней его деятельности (1581—1584 годов) — все показывает в нем неистощимый, обогащенный опытностью, обширный запас сведений, способностей, ума, все показывает в нем человека, который единственно своим лицом создал дело покорения Сибири, человека, которым только одним держалась вся Сибирь, со смертью которого пала надежда всех русских, занимавших эту страну, рушилось все, что скрепляло Сибирь с Россиею… но дорога была указана, средства преподаны, и Сибирь сделалась Русью.
Не случай, не одно счастье помогали Ермаку: только самому себе и своему уму ‘сей витязь счастливый’ обязан и славою покорителя Сибири, и славою великого человека.

* * *

По нашему мнению, нам, русским, нельзя быть равнодушными к Ермаку при мысли, как важна для нас Сибирь, золотое дно для частных лиц, клад для казны государственной и неисчерпаемая сокровищница наших государей. Кто из земных владык богаче царя русского? Масса всех богатств монархов Европы ничтожна пред грудами его сокровищ! Казна государственная, не менее того, год от году все более и более обогащается через Сибирь. Но не одни меха, не одни металлы, не одни драгоценные камни дают значение Сибири: через нее мы укрепили свои владения в Америке, через нее мы имеем возможность утвердить когда-нибудь свою торговлю на Восточном океане. Через Сибирь мы открыли в Китай и другие среднеазийские владения сбыт наших товаров, не нужных для западных государств. Через Сибирь мы имеем средства произвести благодетельный переворот в мануфактурной деятельности нашего отечества. Кроме того, и что, по нашему мнению, представляет не меньшую важность, обширный край Сибири дал возможность русскому правительству удалять вредных для общественного спокойствия членов, не прибегая, из видов предосторожности, к смертной казни или к содержанию в тюрьмах, изнуряющих человека и стоящих значительных издержек. Поселенный изгнанник, владея, при средствах, плодородной землей, имея под руками обширные леса и находясь уже под управлением, проникнутым идеями, о которых Европа только что еще начинает мечтать, приучается мало-помалу к труду, к просвещению, к общественности, к уяснению себе общинного начала: человеческое достоинство скорее может пробудиться в нем, нежели в бедном заточеннике уединенной кельи — по новой системе теоретиков, кельи, где вместо раскаяния преступника часто ожидает потеря последнего рассудка. Кроме поселения преступников, кроме призрения добровольных пролетариев, кроме исключения даже возможности в России пауперизма, Сибирь важна для будущих колоний России, с какими бы видами они ни были учреждены. Давно уже начались у нас нескончаемые переселения из малоземельных наших губерний людей, не отвергаемых обществом, а добрых работников. И теперь крестьянин с охотой переходит в Сибирь как в заветный уголок своего отечества, она не страшна уже и не чужда ему: там находит он свой родной язык, свои обычаи, свою веру и почти ту же природу, разве только великолепнее, богаче и величественнее, — чего же надо ожидать тогда, когда между Великороссией и Сибирью исчезнут последние остатки разъединения?
На Западе территории европейских государств не вместят в себе будущего размножения европейских наций, и национальности, о которых так много рассуждали, должны будут разомкнуться и разделиться в другие края света, отделенные от метрополий на неизмеримые пространства, — а наша Мать Святая Русь так обширна, что и чрез триста лет громадная русская национальность останется по-прежнему цела и нераздельна. Ну что тогда Европа будет значить перед Россией?
Говорят, есь целые груды неизданных в свет бумаг Петра Великого и в этой груде есть листок с собственноручной его резолюцией насчет того, сколько лет еще нам остается учиться уму-разуму у Запада, то есть перенимать у него, без обезьянства, все, служащее на пользу и на славу нам самим. Говорят, Петр Великий определил даже и срок, когда мы поумнеем и когда нам пора уже будет приняться за свой Восток и думать только о России, учтиво отвернувшись от Европы. Желательно бы знать, как далеки мы от этого срока?

ПРИЛОЖЕНИЯ

СИБИРСКИЕ ЛЕТОПИСИ

0x01 graphic

0x01 graphic

0x01 graphic

0x01 graphic

0x01 graphic

0x01 graphic

0x01 graphic

0x01 graphic

0x01 graphic

0x01 graphic

0x01 graphic

0x01 graphic

0x01 graphic

0x01 graphic

0x01 graphic

0x01 graphic

0x01 graphic

0x01 graphic

0x01 graphic

0x01 graphic

0x01 graphic

0x01 graphic

0x01 graphic

0x01 graphic

0x01 graphic

0x01 graphic

0x01 graphic

0x01 graphic

0x01 graphic

0x01 graphic

0x01 graphic

0x01 graphic

0x01 graphic

0x01 graphic

0x01 graphic

0x01 graphic

0x01 graphic

0x01 graphic

0x01 graphic

0x01 graphic

0x01 graphic

0x01 graphic

0x01 graphic

0x01 graphic

0x01 graphic

0x01 graphic

0x01 graphic

0x01 graphic

0x01 graphic

0x01 graphic

0x01 graphic

0x01 graphic

0x01 graphic

0x01 graphic

0x01 graphic

0x01 graphic

0x01 graphic

0x01 graphic

0x01 graphic

0x01 graphic

0x01 graphic

0x01 graphic

0x01 graphic

Отрывок из латинской рукописи ‘Повествования о Сибири’

В Императорской Публичной библиотеке хранятся две рукописи на латинском языке, содержащие в себе сведения о Сибири.
Первая из этих рукописей, из собрания Залуского, носит название: ‘Relatio de Sibiria, qua continetur notitia dictae provinciae et littoris oceani glacialis et orientalis, a portu S. Michalis Archangeli usque ad Chinam, sive Catajum, item de calmucis nomadibus et quaedam narritiunculae de gemmariorum, matalliorum et alchimistratum fraudibus’. Scripta anno 1681. Aeternum soli gloria tota Deo. Заглавие другой, принадлежащей к собранию Дубровского: ‘Historia de Sibiria, sive notitia regnis Sibiriae et littoris oceani glacialis et orientalis, idem de calmucis nomadibus et nonnullae narratiunculae de gemmariorum, metallorum et alchimistarum fraudibus’. Anonymi autographum circa anno M.DC.LXXX. Обе рукописи совершенно между собою сходны по изложению, с незначительною разницею.
Григорий Иванович Спасский, издатель знаменитых в свое время и имеющих доныне особенную важность журналов ‘Сибирский вестник’ и ‘Азиатский вестник’, сверил первую, древнейшую по времени, рукопись со второю как с позднейшим ее списком и издал ее в 1822 году под названием »Повествование о Сибири’. Латинская рукопись ХУП столетия’327. Господин Спасский присовокупил к тексту и свой перевод с примечаниями.
Из этого чрезвычайно любопытного во всех отношениях повествования, изобилующего многими драгоценными сведениями, мы заимствуем следующие строки подлинником и дополняем их своим переводом и своими примечаниями,
245
присовокупив и перевод господина Спасского на тот конец, чтоб лучше выяснить дело.
Считаем нелишним предварительно сказать, что неизвестный автор ‘Повествования’ (как это видно из посвятительного письма его, сохранившегося при второй рукописи и утратившегося в первой) провел в Сибири пятнадцать лет и сибирские свои очерки посвятил Гильдебранду Горну, секретарю датского короля. Но и в письме этом он тоже себя не поименовал, а вместо подписи прибавил: ‘Scripsit quern nosti’, то есть писал тот, кого ты знаешь, или, как это у нас водится, ‘Вам известный’. Вот его слова о нашем предмете.

0x01 graphic

0x01 graphic

0x01 graphic

0x01 graphic

0x01 graphic

0x01 graphic

Выводы Герарда Миллера из разных летописей351
(Издание 1750 года)

Великий царь Иоанн Васильевич по конечном истреблении татарской власти в Казани и в Астрахани распространил границы сильного своего государства до самаго Каспийскаго моря и начал уже собирать плоды славных своих побед чрез частые приезды персидских и бухарских послов и купеческих караванов. Но донские казаки, которые имели тогда много лишней вольности, не устыдились не токмо на собственных своих жилищах, на реке Дону, но и на Волге, и на Каспийском море чинить явные грабежи и разбои. Они не были довольные тем, что такия пакости над купечеством чинили, но безрассудною своею дерзостию так осмелились, что уже чужестранных послов, а притом Его Царскаго Величества казну, грабили и разбивали. А понеже сие как чести и безопасности государства, так и особливо учреждаемому с Персиею и Бухариею купечеству, к чему Его Царскаго Величества и намерение непрестанно клонилось, весьма вредительно было: того ради определено всякие способы употребить к скорейшему такого разбою пресечению. Итак, в 7086, а от Рождества Христова в 1577 году, октября 1 числа, послано знатное число войска против сих разбойников под предводительством стольника Ивана Мурашкина, который весьма строго поступал и всех, коих ни поймал, по учиненному довольному розыску казнил смертию. Токмо многие спасли живот свой бегством.
Между сими убежавшими казаками был атаман Ермак Тимофеев с товарищи, которые бежали вверх по реке Каме до устья реки Чусовой или, как в Тобольском Летописце пишет, до строгановского городка Орла (Кергедан) при реке Каме, и пришли к Строгановым хотя не с такими разбойническими поступками, какие они на реке Волге чинить обыкли, однако ж и не совсем так смирно, чтоб сих гостей опасаться причины не было. Все летописцы объявляют согласно, что тогда при реке Каме жил Максим (сын Якова Аникиева) Строганов, который Ермака с товарищи, опасаясь от него худых следствий, приятно принял, и понеже он был человек весьма зажиточный, то снабдил его и всякими потребностями.
Что надлежит до времени сего похода, то обыкновенные сибирские летописцы в том весьма недостаточны. Грабежи и разбои казацкие на реке Волге, побег на реку Чусовую и воспоследовавший потом поход в Сибирь — все в одном году, а именно под 7089 (1581), описаны. Но всякий рассудить может, что сие имоверности противно. Напротив того, находится у Витзена (с. 736) известие, в котором хотя все приключения написаны порядком по годам, однако ж оныя все несколькими годами ранее упоминаются. А именно явные разбои казаков на Волге, по силе сего известия, происходили в 1572 году, отправление царскаго войска против них под 1573 годом, а побег на Чусовую под 1574 годом описан. Тобольский Летописец (боярский сын Ремезов: он жил в Тобольске и занимался составлением карты и описанием племен с 1697 до 1699 года) подает нам о том надежнейшую ведомость с такими особливыми обстоятельствами, что о истине оныя сумневаться не должно.
В оном объявляется так: ‘Ермак, прослышавши, что Его Царское Величество намерен послать против его и его товарищей знатное число войска, побежал августа 28 числа вверх по реке Каме. Сие по всем признакам надлежит разуметь о 7085 году, который по тогдашнему греческому счислению лет с августом месяцем 1577 году окончался, потому что 7086 год, о котором октября 1 дня отправление Ивана Мурашкина, с месяцем сентябрем того же 1577 году начался. Не нахожу я подлиннаго известия, зимовал ли Ермак с товарищи у Строганова или нет, и я склонился бы для некотораго затруднения (NB: здесь господин Миллер подразумевает, вероятно, царское запрещение принимать к себе воров, разбойников, татей и беглых)… поверить, что не зимовал, однако по означенным в Тобольском Летописце при следующих походах годам видно, что он не только оную зиму, но и большую половину следующаго лета на реке Каме препроводил.
В описании путешествия Избранда Идеса в Китай начатое Ермаком Тимофеевым взятие Сибири также описано. Он объявляет, что Ермак с товарищи побежал вверх по реке Каме и оттуда пришел на Чусовую, где их, как людей крепких и сильных, Строганов с пользою употреблял несколько времени на пашнях, и они будто ему некоторую часть земли, длиною на сто миль вверх по Чусовой, распахали, где прежде того еще никогда не пахано было. Потом будто Ермак, надеясь на милость своего благодетеля, которую он своими трудами заслужил, просил его о исходатайствовании у Царскаго Величества за учиненныя им злодеяния прощения, напротив чего он обязуется царство Сибирское покорить под скипетр Его Царскаго Величества. И как сие предложение от Его Царскаго Величества за благо принято было, то-де Ермак, для произведения в действо взятия Сибири, в путь отправился. Ежели бы сие так учинилось, то надлежало бы Ермаку у Строганова пробыть больше году: однако из следующаго явно будет, что Избрандово известие во всем несправедливо.
Самое важное обстоятельство рассмотреть надлежит, а именно в скольких человеках состояла Ермакова сила, с которою он поход в Сибирь восприял? В простых сибирских летописцах упоминается только о 540 человеках казаках, к которым Строганов еще до 40 человек зырян и русских проводников прибавил. Сие так невероятно, что оное можно бы было почесть за неслыханное чудо, ежели бы тому иметь веру. Путь и способность онаго были не такого состояния, чтоб в один год оный совершить возможно было. Между тем от недостатка в съестных припасах и от великих затруднений в езде сколько людей не потерялось? На дороге не с друзьями было дело, но надлежало во всех местах силою пробиваться, и, следовательно, сколько не пропало людей на боях и врознь от идолопоклоннических народов, сколько не побито? Равным образом не можно себе представить, чтоб все Ермаковы казаки равное постоянство имели, но наипаче некоторые, отчаявшись получить благополучный успех своего предприятия, назад побежали. С кем же бы было Ермаку, пришедши напоследок к ханской столице при Иртыше, учинить на хана нападение и одержать над ним победу, когда вся его сила при вступлении в поход состояла в столь малом числе людей? В Тобольском Летописце описано сие гораздо вероятнее, ибо там пишет: Ермаковых казаков, с которыми он на Волге и на Каспийском море чинил разбои, было до 7000 человек, из которых до 6000 ушли с ним на реку Каму и при начатии сибирскаго походу были. А потом упоминается, каким образом число сих людей помалу умалялось, причем еще надлежит тому случаю и судьбине дивиться: как Ермак с оставшимся у него малым числом людей такое важное предприятие мог к благополучному концу привести?
Ермак, будучи еще у Строганова, чрез тамошних жителей, а особливо чрез пришедших со Строгановыми от Вычегоцкой Соли зырян, которые за звериным промыслом прежде хаживали в Сибирь, получил достоверное известие, как туда рекою Чусовою пройти можно, что ему подало надежду хотя не о совершенном взятии той земли, однако ж, по крайней мере, чтоб набегами получить оттуда столько богатства, сколько впредь как ему, так и его людям потребно будет. Ибо что Ермак в самом начале представил себе такой благополучный успех своего предприятия, как потом ему удалось, или что он подлинно в таком намерении, для покорения Сибири под российскую державу, с своими товарищами туда отправился, то сие кажется невероятно, понеже и первой поход, предприятой летом 7086 (1578) года, довольно то опровергает.
В сем походе Максим Строганов более участия не имел, как токмо что он сию разбойническую артель, по воле ли своей или по неволе, снабдил хлебом на дорогу. Знатно, что он, для особливых причин, не такое, какое ему можно было, чинил им вспоможение. Ибо не пишут, чтоб он им в то время дал знающих людей в проводники, которым сибирския земли и путь по реке Чусовой от бывших туда прежде поездов знаемы были. Чего ради едва только один день по Чусовой вверх шли, то, не зная дороги, по правую сторону в реку Сылву поворотили, причем в Тобольском Летописце (у Ремезова) день, когда сие учинилось, а именно 26 числа сентября 7087 (1578) года, запримечен.
Хотя сии люди безбожным образом несколько лет житие свое провождали да еще и в ту пору от того отстать не могли, однако ж не можно сказать, чтоб они страха Божия совсем в себе не имели. Ермак думал молитвою и священными действиями Бога себе милостивым учинить. У него были три попа и один беглый монах, которые обыкновенную Божию службу отправляли. Для большей способности приказал он весною построить часовню во имя святаго Николая, и оная майя к 9 числу, то есть к празднику сего святителя, совсем была готова. Притом же и то крепко наблюдали, чтоб никто блудодеянием или иными грехами, до нечистоты касающимися, не наводил на себя гнева Божия. Преступников сего при всех людях мыли и на три дня в железа сажали. Иное наказание положено было, по примеру прочих донских казаков, на ослушников и на беглецов. На иных преступников, смертной казни достойных, надевали мешки, которые наполняли песком и каменьями, и так бросали их в воду, а тем, которых преступления не столь важны были, насыпали песку в платье и так их на несколько времени в воду сажали. Больше двадцати человек, которые из зимняго стану вздумали было уйти назад в Россию, помянутою казнию в реке Сылве живот свой скончали.
Весною, как Ермак назад поехал, то многие казаки получили позволение на том месте, где зимовали, остаться и там завести непременные свои жилища. Сие было первое поселение русских людей в тамошних местах, которое после более размножилось. Таких людей немалое число было, ибо после сего более 5000 человек не упоминается, которые с Ермаком во второй поход по реке Чусовой отправились.
Между тем пограничные сибирские земли чрез вышепомянутых, в разъезд посланных зимою против вогуличей, казаков по собственному изследованию известны им учинились. Увидели они, что за дальним разстоянием, без довольства съестных припасов и, чтоб благополучно овладеть неприятельскими народами, без военных потребностей никакого успеху иметь не можно было, а к получению сего не было инаго способу, как только чрез часто помянутаго Строганова — того ради Ермак положил в намерении с своими казаками назад к нему возвратиться.
Всякий разсудить может, что партикулярному человеку, как бы он в имении достаточен ни был, не без труда такое великое число людей на дальний путь по их желанию съестными и военными припасами удовольствовать. Сего для вышепомянутый Строганов не преминул своим гостям невозможность представить. Только угрозы, которыя он принужден слышать о разорении его и всего его дома и о похищении всего его мнения, привели его к тому, чтоб с ними вступить в договор. Он только требовал, чтоб число провианта на каждаго человека не весьма высоко положить и чтоб казаки письменно обязались, ежели с довольною добычею назад возвратятся, то б заплатили ему цену за все, что у него приняли.
Таким образом, с обеих сторон договореннось, чтоб Строганов дал три пушки (первая пушка грянула в Сибири уже по смерти Ермака при воеводе Мансурове, в 1585 году), и безоружных казаков снабдил ружьем, и каждому из 5000 человек дал по три фунта пороху, по три фунта свинцу, по три пуда ржаной муки, по два пуда круп и толокна, по пуду сухарей, по пуду соли, по безмену (2 1/2 фунта) масла коровьяго, двум (то есть каждым двум человекам) по полтю ветчины (все это вместе, кроме пушек и разнаго скарба, составляет около 50 000 пудов, или по 10 пудов на брата) и на каждых сто человек по знамю, которыя украшены были святыми образами. Денно и нощно трудились, чтоб положенное по договору число запасу из сараев и из житниц вынесть и свесить. Но когда казаки стали сей запас на свои суда грузить, то и сии суда не могли поднять такой великой тягости и начали тонуть. Чего для отправление их замедлилось, потому что к судам надлежало приделать большие порубны. Но как и сего недовольно было, то определил Ермак из сих запасов некоторое число оставить — взять с собою столько, сколько на судах везти можно было.
Напоследок 12 числа или, как в другом месте того же Летописца (Ремезова) упоминается, 13 дня июня 7087 года все было в готовности, так что в намеренный путь отправиться можно было.
Ермак с казаками весьма благодарно с своим благодетелем Максимом Строгановым простился с таким обещанием: ежели Господь Бог с желаемою добычею благополучно их возвратит, то они ему не только полученное заплатят, но сверх того и иным чем благодарить будут, в противном же случае, когда по несчастию будут побиты, то обязуются за милость его на том свете Бога молить, причем они и поручили себя Его заступлению. Для предосторожности взял Ермак с собою из строгановских людей и из живущих там зырянцов несколько искусных проводников, чтоб им от прямой и ближайшей дороги опять не сбиться.
Таким образом происходил поход сей тогда с лучшею надеждою. Для большаго поощрения находилась у Ермака и вся полевая музыка, а именно барабаны, сиповки, литавры и трубы. Он над сею небольшою армиею был яко генерал: по нем знатнейшие считались двое его сверстников в чине атаманов, Иван Кольцо да Иван Гроза, которых по нынешнему военному расположению с полковниками сравнить можно. К сим можно еще причесть пятидесятника Богдана Брягу, или Брязгу, который хотя чином ниже, однако ж у Ермака состоял не в меньшей против прежних милости и дружбе. После сих следовали есаулы, которые выбраны были из рядовых казаков, а должность их состояла в том, что они служили вместо адъютантов и притом секретарския дела отправляли. По сих были сотники, или начальники над сотнями, потому что все войско разделено было на роты, из которых каждая в ста человеках состояла, и над такою ротою сотник имел команду. В каждой роте, или сотне, было еще по два пятидесятника и по одному знаменщику, который носил знамя, а у всяких десяти человек был свой десятник. Сей поход происходил таким порядком, чего от тогдашних времен и от дикаго житья сих казаков едва надеяться можно было.
Между тем как сие у Строганова и на Чусовой происходило, то, по Тобольскому Летописцу, слух о побеге Ермака и о данной ему от Строганова для походу в Сибирь помочи не токмо в Москве распространился, но и самому царскому величеству известно учинилось. При дворе опасались, чтоб такое дерзновенное предприятие в Российском государстве не произвело неспокойства, и особливо чтоб худо укрепленныя пермския границы не пришли в опасность: того ради царь Иоанн Васильевич к Максиму Строганову приказал послать грамату, в которой представил ему его дерзновения и ожидаемые оттого опасныя неспокойства, и, ежели дело сие благополучнаго успеху иметь не будет, грозил ему своим гневом.
По нашему мнению, сочинитель Летописца оную (7091 года ноября 16) грамату разумел и ошибся только во времени.
А понеже в Москве о подлинном состоянии сего дела также мало известно было, того ради послана к Строгановым царская грамота с великим гневом за то, что они таких разбойников, которые уже и без того много зла причинили, без ведома Его Царскаго Величества к себе приняли, а наипаче что их против подданных Российскому государству вогуличей на войну отпустили. Чего ради с жестокою грозою повелено им было казаков из Сибири воротить назад и их уговаривать, чтоб они границу защищали, а своими бы дерзостными и хищными поступками более неприятелей к обезпокоиванию Российскаго государства не наводили. О сей войне казаков с вогуличами я ничего объявить не могу, понеже о том в летописцах ни малаго известия не находится.
По всему видно, что при отправлении оной царской граматы посланные от Ермака казаки в Москву еще не бывали. В летописцах о времени их приезду ничего не упоминается, токмо то пишут, что важность их представления учинила им немедленно ко Двору свободный допуск и Его Царское Величество всеми-лостивейше повелел взять их пред себя и принять Ермакову челобитную и оную прочесть вслух. Они скоро потом получили как за себя, так и за своих в Сибири оставшихся товарищей в прежде учиненных своих злодеяниях, которыя показались яко важными их заслугами довольно очищены, желаемое прощение. Сверх того, по летописцам, награждены они были при дворе Его Царскаго Величества особливою милостию.
По покорении Сибири употребил Ермак предосторожность всех помянутых народов, по их вере и обыкновению, в обещанном послушании и подданстве утвердить присягою. В то же время наложил он и дань на них, которую им ежегодно давать должно, а оная, по обстоятельствам мест, состояла в разной мягкой рухляди и, по большей части, в соболях.
Таким образом, Ермак находился владетелем небольшаго государства, где он не имел иных недостатков, кроме того что в людях своего народа и в умалении европейских военных припасов, которыми бы оное свое владение вящше утвердить было можно. Сие, чаятельно, привело его к тому, чтоб о сем важном взятии, как скоро возможно, царскому двору учинить известие и подданием Сибирскаго царства к соединению под Российской скипетр, в разсуждении притом заслуг своих за прежния разбойническия свои преступления получить прощение.
В то отправление выбран был атаман Иван Кольцов с 50 человеками казаков, чтоб им к Царскому Величеству в Москву ехать и порученное дело отправить. Собранная в то время ясачная мягкая рухлядь послана с ними вместе и при том к его Царскому Величеству челобитная, которая, по летописцам, была следующаго содержания:
‘Изволением Всемилостиваго Бога и его, Великаго Государя Царя и Великаго князя Ивана Васильевича, всея России Самодержца, счастием, — Ермак с своими товарищами царство Сибирское взяли, хана Кучума победили и в бегство обратили, многих татар, остяков и вогуличей покорили Его Царскаго Величества державе и к шерти (сиречь к присяге) их привели, чтоб быть им под его царскою высокою рукою до века, покамест изволит Бог вселенной стояти, и ясак им давать Государю по вся лета безпереводно, а на русских людей зла никакого не мыслить и не творить, а которые похотят в Его Государскую службу — и тем бы его государскую службу служить прямо, недругам его государским не спускать, елико Бог помощи подаст, и самим им не изменить, к царю Кучуму и в иные улусы не отъехать и во всем правом постоянстве стоять крепко и непоколебимо до века’.
К сему можно еще прибавить, что Ермак, как Витзен пишет, в посланной челобитной просил также о всемилостивейшем прощении как за себя, так и за своих товарищей в прежних их преступлениях и притом представил, чтоб Его Царское Величество соблаговолил послать в Сибирь воеводу, который бы правление принял и землю, по всевысочай-шим Его Царскаго Величества указам, от всех неприятельских нападений защищал. Он притом еще упоминает, что посланная ясачная казна состояла в 60 сороках соболей, в 20 черных лисицах и в 50 бобрах, также, что трое знатных полоненников в то же время в Москву отправлены были. Однако ж сие последнее находится под сомнением, потому что, по летописцам, тогда знатных полоненников у казаков не было.
Таким образом, отправился атаман Иван Кольцов из Сибири декабря 22 дня 7090 (1581) года, и ехал, по тамошнему обыкновению, отчасти на нартах, то есть на узких санках, собаками запряженных, и на лыжах, а отчасти на оленях. Князец Ишбердей по прозванию Ескальбинский служил с своими вогуличами проводником чрез Камень и вел их так называемою Волчьею дорогою до Пермии, что надлежит разуметь о пути по Тавде к Чердыню, а чего ради оная дорога называлась тогда Волчьею, того ни по обстоятельствам тех мест угадать, ни от тамошних вогулич на то никакого изъяснения получить не можно.
В Москве казаки, по летописцам, награждены были при дворе Его Царскаго Величества особливою милостью, и во все время их пребывания в Москве содержимы на государевом коште, и одарены деньгами и сукном. В Витзеновых известиях прибавляется к сему следующее: что Его Царское Величество по получении такой радостной ведомости приказал в соборной церкви в Москве отпеть благодарственный молебен и нищим раздать многая милостыни. А как от казаков представлено было об отправлении в Сибирь воеводы, то оное от Его Царскаго Величества за благо принято и повелено с таким прибавлением, чтоб Ермаку до приезда воеводы тамошния дела управлять по-прежнему.
При обратном поезде приехавших от Ермака казаков в летописцах упоминается, что Его Царское Величество послал с ними к Ермаку за казацкия заслуги похвальную грамату с совершенным прощением за их прежния злодеяния и с обнадеживанием о всевысочайшей Его Величества милости. Притом же послал Его Царское Величество Ермаку в подарок два предорогие панцыря, серебряный ковш, шубу, которую Его Величество сам носил, и половинку сукна, а прочим казакам повелел отправить подарки деньгами и каждому по половинке сукна. Витзен пишет о царской позволительной грамате, данной отправляющимся казакам, в такой силе, что всем российским подданным, кто охоту имеет, позволено с семьями своими в Сибирь переселяться, и будто казаки в пути до 1500 семей собрали, которыя для поселения в Сибирь с ними поехали, также, что к вологодскому епископу послана была царская грамата, чтоб с отправившимися послать в Сибирь десять священников с их семьями, и прочия такия обстоятельства, которых подлинно принять неможно, пока оныя яснее доказаны не будут, ибо ежели сие так происходило, то в летописцах о таком, по царскому указу учиненном, знатном умножении казаков в Сибири, конечно бы объявлено было. Однако ж и то статься может, что казаки, будучи в пути, для призыва людей изрядное сибирское житье и тамошнее неисчерпаемое богатство хвалили, чего ради и без помянутой позволительной граматы многие гулящие и беглые люди везде с охотою к ним приставали и с ними вместе в Сибирь поехали. В Тобольском Летописце упоминается, что они к Ермаку в Сибирь обратно прибыли марта 1 дня 7090, то есть 1582, года, но кажется, что в сем учинена погрешность и, чаятельно, должно разуметь 7091, или 1583, год.
Между тем как сие делалось, Ермак не упускал случая, которым бы он мог от часу далее распространять в Сибири свое владение.
В Москве произведено было в действо царское повеление, которое состояло при отправлении Ивана Кольцова о посылке в Сибирь воеводы. В сей чин избран был князь Семен Дмитриевич Волховской, а к нему в товарищи определен Иван Глухов. Они отправились из Москвы мая 10 дня 7091 (1583) году, водою, с 500 человеками для умножения казацкаго войска в Сибири и шли по Волге, по Каме и по Чусовой тем же путем, которым Ермак в Сибирь ехал. Они на Тагильском Волоку не зимовали, но тою же осенью, а именно ноября 2 числа 7092 года, в город Сибирь прибыли.
Князь Волховской, чаятельно, привез с собою Его Царскаго Величества указ об отвезении царевича Меметкула в Москву, и, следовательно, с удержанием в Тобольском Летописце означеннаго числа положить можно, что сие отправление воспоследовало ноября 21 дня 7092 года. Простые сибирские летописцы объявляют, что отъезд онаго из Сибири еще в 7091 году (разве при конце онаго году, то есть в июле или августе месяце) учинился, что произошло от смешения лета с осенью, и по исчислению лет от Рождества Христова есть разность только в одних месяцах, потому что 1583 год, который с месяца генваря 7091 начинался, еще в месяце ноябре 7092 году был тот же.
А что отправление, по крайней мере, около сего времени воспоследовало (а именно либо в последних летних месяцах 7091 году, либо по первому зимнему пути 7092 году), а не так, как в Тобольском Летописце объявляется, будто в месяце ноябре 7091 году учинилось, — сие явствует потому, что во всех летописцах согласно пишут, что приезд в Москву вскоре после преставления царя Иоанна Васильевича учинился, которое было марта 19 дня 7092 (1584) года. Посему сын сего великаго Царя и наследник, царь Феодор Иоаннович, имел радость видеть приведеннаго такого знатнаго пленника. Он приказал его вести в Москву с великолепною церемониею, и царевичу была во всем великая честь, также и казаки, которые у него были в провожатых, награждены царскою милостию и жалованием.
Разрядные книги о царевиче Меметкуле упоминают, что он в России потом служил полковым воеводою. В 1590 году ходил он в шведской поход, а в 1598 году был он с царем Борисом Феодоровичем Годуновым в Серпухове для пресечения опасаемаго от крымских татар нападения. В тех же книгах называется он сибирским царевичем Меметкулом Алтауловичем. Посему явствует, что его отец был Алтаул и, следовательно, он не Кучумов сын, как сибирские летописцы объявляют, также по вышеописанному известию, и не брат его, понеже Кучумов отец назывался Муртазою, но разве Муртаза и Алтаул были братья, так что Меметкул был Кучуму брат двоюродный.
До сих пор Ермаку с казаками происходило в Сибири почти все, по их желанию. А теперь стало время, когда дальнему успеху российскаго оружия такое препятствие учинилось, от котораго почти конечнаго потеряния всех сил ново-завоеванных земель опасаться надлежало.
Первое несчастие, что вскоре по приезде воевод в Сибирь оказался крайний недостаток в съестных припасах, отчего произошел великий голод, так что летописцы довольно того описать не могут. Сей голод продолжался всю зиму до самой весны, отчего многие померли бедною смертию, а оставшиеся, будучи в такой нужде, приведены до того, что и мертвыя тела своих товарищей в пищу себе употребляли. При такой нужде обыкновенно случаются и болезни, а особливо цинга, от которой, чаятельно, немало людей пропало. Сам воевода князь Волховской во время сих скорбных обстоятельств умер. А хотя и остался голова Глухов, однако видно, что либо он сам задела не принимался, либо у Ермака и у прочаго народа находился не в великом почтении. Ибо в летописцах о нем прежде не упоминается, как по смерти Ермака, который, пока он жив был, все дела один правил.
Летописцы хотя о причине того голода не упоминают, однако ж оный без труда угадать можно. С помянутыми воеводами, как выше показано, пришло 500 человек новаго войска. И хотя им при отправлении их из Москвы запас на дорогу и дан был, однако ж знатно, что онаго было немного, понеже столь мало времени употребили в перевозке онаго чрез Тагильский Волок, ибо из Москвы до Сибири весь путь окончился в одно лето. При царском дворе, может быть, думали, что в Сибири у казаков всего есть со излишеством, а сии для пропитания такого множества гостей знатно не запаслися. И оттого появился недостаток почти так скоро, как новопришлые с старыми казаками съестные припасы делить начали. А понеже казаки всегда припасы свои брали от татар и остяков, то можно бы было так же для удовольствования приезжих требовать от тех же народов, ежели б в то самое время вся земля не была в возмущении и у русских все дороги не отняты были…
Будучи Ермак в Ташаткане, получил ведомость о бухарском караване, что оный приближается и идет по реке Ва-гаю. Сего ради он поехал с великим поспешением помянутому каравану навстречу, не останавливался нимало по дороге. Прочия приключения в пути разнствуют только в малых сторонних обстоятельствах от того, что в прочих сибирских летописях содержится, чего для всем вообще объявить могу. А именно: Ермак шел вверх по реке Вагаю до того места, где по восточную сторону на берегу оной реки есть пригорок, татарами из давних лет Атбаш, то есть ‘лошадиная голова’, называемый. В последующия времена построен там острог, который по имени пригорка ‘атбашским’ прозван. В Тобольском Летописце объявляется, что Ермак для принятия каравана ехал до Агицкаго городка, но понеже под сим именем при реке Вагае ни о каком месте не известно, то лучше в том надлежит последовать прочим летописцам, в которых Атбаш яко последнее место Ермакова пути описывается.
По прибытии своем к Атбашу Ермак, не видавши бухарцов и не получа о них вновь надежной ведомости, где они подлинно находятся, мог угадать без труда, что присланная к нему о караване ведомость была ложная, чего ради он более не хотел медлить в возвращении своем назад в Сибирь. Доехавши до перекопи, которую он незадолго пред тем копать приказал, определил он как для наступившей темной ночи, так и для отдохновения от долговременнаго походу там ночевать, и понеже он неприятеля близко не опасался, то он со всеми людьми лег спать без осторожности на берегу того острова, который окружен рекою и перекопью. В некоторых летописцах прибавляется, что и караулы расставлены были только от сильнаго дождя, который в оную ночь шел, караульные все заснули, что, в разсуждении того, когда они, чаятельно, от дождя крепко укрылись, при мнимой их безопасности, — есть весьма вероятно.
Между тем хан Кучум до самаго того места Ермаков поход издали безпрестанно наблюдать велел, и как о вышепоказанной оплошности казаков уведал, то не хотел он сего случая упустить, чтоб оным не пользоваться.
В прибавленном известии Тобольскаго Летописца упоминается, весьма невероятно, будто хан приказал сделать чрез реку плотину, чтоб тем способнее на казаков напасть можно было. Он больше посылал шпионов как для проведывания, где в тех местах чрез перекопь на лошадях брод есть, так и для получения известия о состоянии Ермакова лагеря. Один из сих шпионов, который за свои преступления прежде от хана осужден был на смерть, а потом обещание получил: когда по приказу исполнит, то прощен будет, — привез к хану ведомость, коим образом он чрез перекопь на лошади в брод переехал без всякаго препятствия и нашел русских всех спящих без всякаго опасения. Но хан ему совсем поверить еще не хотел, то он послал того шпиона вторично в русский лагерь с таким приказом, чтоб для большей верности принести оттуда некоторый знак, что ему учинить нетрудно было. Он привез к хану, в подтверждение своего объявления, три русския винтовки да три лядунки.
При таком состоянии хану, как бы он прежде от казаков в страхе ни был, надлежало быть без всякой человеческой смелости, ежели бы на утомленных от трудов и от дождя, в сладком покое спящих, безоружных казаков учинить нападение не отважился. Чего ради он более не мешкал, как сколько потребно было его войску совсем к походу изготовиться и как он около полуночи к российскому лагерю пришел, то и счастие его не оставило, чтоб своего намерения, по желанию, не произвесть в действо. Казаки, без опасения спящие, все побиты. В Тобольском Летописце упоминается только об одном, который ушел на малом судне и оставшимся в городе Сибири о сем неблагополучном случае принес печальную ведомость. Но и сам Ермак в то время не убит был. Он пробился сквозь неприятеля к стоящим у берега судам и был уже отчасти в безопасности, что одним скоком на одно из помянутых судов хотел спастися, но, по его несчастию, то судно от берегу несколько удалело. И так сей храбрый воин, оскочившись и имея на себе присланные от царя Иоанна Васильевича два панцыря, которые ему плавать препятствовали, принужден был в воде скончать жизнь свою, которую столь бесчисленные неприятели, при столь частых случаях у него отнять не могли. Сие учинилось в ночи августа с 5 на 6 число 7092 (1584) года.
Тобольский Летописец при сем описывает нашего героя Ермака, какое он имел проницательное рассуждение и особливый разум, которым он во всех случаях полезные способы скоро умел выдумывать. Оный упоминает о его храбрости, о которой и, кроме того по приведенным приключениям, никоим образом сомневаться не можно. Оный похваляет внешний вид его тела, что хотя он был и средняго роста, только крепок членами и широк в плечах. Он имел лицо плоское и пригожее, бороду черную, волосы черные же, немного курчеватые, глаза весьма быстрые и так далее. К сему можно еще и сие присовокупить, что ему во всех предприятиях счастие весьма служило, которое только тогда его оставило, когда судьбою Божиею смерть ему определена была. Ибо, по всякой справедливости, счастие, равномерно как и душевные дарования, надлежит причитать не к видимым, а к подлинно сущим преизящным человеческим свойствам, потому что когда не служит счастье, тогда и самое острое разсуждение и всякая мудрость знатными делами прославиться не могут. Что же касается до употребления ко злу дарованных ему от натуры душевных и телесных свойств, что он в прежния времена всякия злодеяния делал, то не нужно о том паки упоминать, понеже оныя злодеяния следующими добрыми делами очищены и заглажены и от Его Царскаго Величества чрезвычайною милостию ему прощены были. Между тем кажется, что неминучее отмщение за худыя дела здесь еще произвело свое действие, потому что, по-видимому, на сем описанном бою по большей части достальные казаки, которые на Волге-реке с Ермаком разбои чинили и столь много невинной крови пролили, вместе с их предводителем жизнь свою скончали.
Мертвое тело Ермака, как объясняется в Тобольском Летописце, найдено августа 13 при татарской деревне Епанчинские юрты (это известие, равно как и портрет Ермака, написанный Ремезовым, и прочее Карамзин принимает за достоверность неоспоримую), которая от Абалака вверх по Иртышу отстоит только на 12 верст. Татарин именем Яниш, князьца Бегиша внук, там ловил рыбу и увидел шатающиеся у берега в воде человеческие ноги. И как он охоту возымел утопшаго посмотреть, то сделал петли, которыя накинув на ноги, вытащил мертвое тело на берег. По лицу и по платью признал он, что сей утопленник—русский человек, и понеже он о бывшем великом бою слышал, то по дорогим панцырям, которыми мертвый облечен был, рассуждал, что сей человек — не простой. Он побежал тотчас в деревню для учине-ния известия тамошним жителям, чтоб и они сего знатнаго мертваго посмотрели. Следующия приключения изукрашены многими чудесами, которыя мертвое Ермаково тело потом будто оказывало. По оным явствует, что сочинитель того Летописца имел немалое желание, чтоб Ермак <...>
Теперь возвращаемся мы к действительным историческим приключениям, при которых усмотрим, какое Ермакова смерть у оставшихся в городе Сибири русских и у головы Ивана Глухова действие имела. Они, может быть, опасались, чтобы благополучным успехом своей хитрости ободренный хан Кучум не приступил к ним с большею силою, против которой им за малолюдством стоять невозможно будет. И понеже сверх того находился у них великий недостаток в съестных припасах, котораго за общим возмущением татар, остяков и вогуличей ни с которой стороны наградить (вероятно — награбить) ненадежно было, то голова Глухов со всеми обретавшимися при нем людьми, по Тобольскому Летописцу, с 150 человеками, августа 15 числа 7192 (1584) года, оставя город Сибирь впусте, на судах в путь отправился. Они почитали себя против живущих по реке Тоболе татар, и ежели Кучумово войско будет за ними гнаться, не в состоянии, чтоб обыкновенною дорогою вверх по реке Тавде или Туре назад в Россию возвратиться. Того ради, для большаго поспешения своего, пошли они вниз по реке Иртышу и по Оби и восприяли путь чрез Югорския горы на реку Печору, по которой дороге в то время не только зыряне за звериным промыслом и купечеством, но и русские, отправляющиеся от Соли Вычегодской и из других тамошних городов для сбору ясака с остяков и самояди нынешняго Березовскаго уезду, на реку Обь, часто езжали.
…Летом 7096 (1588) года случилось князю Сейдяку с султаном Казачьей орды, и с мурзою Карачею, и с 500 человеками татар на берегу реки Иртыша забавляться ястребиного охотою, и в сем своем удовольствии подошли они к городу весьма близко и пришли на низкий луг, который на восточном берегу Иртыша от Чувашскаго мыса простирается до самаго Тобольска. По сему случаю называется сие место и поныне ‘Княжевым лугом’, и небольшая речка на конце нижняго посада города Тобольска, текущая чрез Ямскую слободу в Иртыш, именуется потому ж ‘Княжевою речкою’. И понеже сие происходило в виду от города, то письменный голова Чулков тотчас о том уведал и послал к князю, чтоб его и с товарищами просить к себе на обед, причем о мирных договорах советовать можно будет. По сему князь с прочими своими, по кратком совете, на обед притти не отрекся, но только с таким договором, чтоб и всем обретающимся при нем людем в город войти позволено было. А понеже сие намерению Чулкова было вредительно, то он всячески старался, чтоб того не сделалось, и он приятельскими представлениями то учинил, что только 100 человекам с ними в город войти позволено, а прочим всем приказано было остаться за городом, у ворот. Таким образом имел он птиц на примане, только осталось на них накинуть сети, к чему обед подал случай.
За оным обедом пили они много, а о мирных договорах говорили только для виду. Между тем князь Сейдяк начал иметь подозрение и оттого пришел в великую думу, которою Чулков пользовался и его попрекнул, что он к русским недоброжелателен. Князь Сейдяк однеми словами не мог извиниться. На него положено, чтоб невинность свою доказать тем, чтоб чашу вина выпить, которую Чулков за всегдашнее доброе согласие князю подносил. То же учинено и с султаном Казачьей орды, также и с мурзою Карачею. Но понеже Сейдяк и его товарищи ту чашу выпить отговаривались, то оное принято за явное доказательство, что, конечно, у них намерение худое. Между тем по Чулкову приказу все русское войско в городе вооружилось и по данному от него знаку знатнейшие гости взяты под караул, а рядовые, которые у них были в провожатых, — все побиты.
Ежели кто думает, что достальные татаре, которые за городом оставлены были, будут искать способа, чтоб своего государя освободить из полону, — то, однако ж, того не сделалось. Как скоро они услышали о происшедшем несчастии, которое их товарищей постигло, то разбежались они с несказанною скоростью. Да и те татаре, которые в городе Сибири остались, с великим поспешением убежали в степь, так что тогда все места около Тобольска и Сибири от всех Российскому государству вредительных неприятелей вдруг были очищены. С того времени ни татаре, ни русские долее в городе Сибири не жили.
Таких знатных пленников в Тобольске долго у себя держать опасно было. Того ради Чулков еще тою же осенью, а именно сентября 10 дня 7097 (1588) года, их в Москву к Его Царскому Величеству отправил, где они, по их природе, честно были приняты и пожалованы вотчинами, дабы им жить во всяком довольствии.
Сочинитель Тобольскаго Летописца пишет, что их род в его время еще был в Москве: но чей именно, князя ли Сейдека, или прочих его товарищей, или всех купно, — о том не упомянуто352 <...>
Кучум с весьма малым числом своих служителей ушел и прежде не чаял быть себя безопасным, пока не дошел до самых верхних мест реки Иртыша, где уже тогда, как и ныне, калмыки обитали.
Он жил там чрез некоторое время при озере Нор-Зайсане. Но понеже ему пребывание не полюбилось между таким народом, который в языке, в вере и во нравах совсем от его народа разнствует, то вскоре потом почувствовал паки охоту возвратиться в степь реки Ишима, чаятельно для присмотру, — не найдет ли он кого из разсеянной своей фамилии и из прежних своих подданных, чтоб чрез оных собрать ему опять новую силу: только природная его к грабежу охота, которая чрез несчастье и бедность его еще более умножалась, во исполнение сего намерения учинила ему препятствие.
Ибо как он несколько лошадей у калмыков угнать хотел, то калмыки, о том уведавши, для отмщения ему такого грабежа гнались за ним вслед и настигли его, по объявлению Тобольской летописи, при Нор-Ишиме, у озера Кургалчина, где достальные люди его все побиты и сам Кучум едва опять поспешным побегом спасся. Только сей был побег его последний. В некоторых летописях объявляется, что он в Казачью орду ушел, а в других, и особливо в Тобольской, упоминаются нагайцы, к которой разности еще третье известие Абулгаза присовокупить можно: ибо он при истреблении Кучума объявляет о манкатах, которым именем толкователь каракалпаков разумеет.
Но как бы сие ни было, в том все летописи согласны, что Кучум тогда между одним из сих народов насильственным образом конец жития своего восприял. В Тобольской летописи объявляется, что нагайцы прежде от хана Муртазы, Кучумова отца, яко обладателя Великой Бухарин, многия гонения претерпели и того ради на сыне его произвели отмщение, что я в своей силе оставляю. Довольно того, что Кучум был убит, и сколько при нем служителей находилось — все в полон увезены.

ПРИМЕЧАНИЯ

1 Herberstein S. Rerum Moscovitarum commentarii, немецкое издание 1567 года, латинское — 1600 года. Титул приложенных при них двух одинаковых карт следующий: ‘Moscovia. Sigismundi, liberi baronis in Herberstein. Neiperg et Gutenhag. Anno MDXLIX’.
2 Herberstein, Rer. Moscov. comm. (1600). P. 60, таким образом описывает путь к Оби: ‘Ab Sczughorae ostiis adverso flumine usque ad Poiassa, Artawische-Cameni, maioremque Poiassa, iter trium hebdomarum. Porro ad montem Camen trium dierum ascensus est, a quo descendendo ad fluvium Artavischa, inde ad Sibutfluvium, a quo castrum Lepin, a Lepin ad Sossam-fluvium pervenitur. Hujus fluvii accolae wogolici nuncupantur. Sossa autem a dextris relicto ad fluvium Oby, qui oritur ex Kitaysko lacu, pervenitur: quem vix uno die et celery cursu traiecerunt, adeo vasta hujus fluvii latitudo est, ut ad octoginta fere verst extendantur. Hune quoque wogilici et ugntzschi gentes accolunt. Ab Obea castello secundum Obyfluvium ascendendo, usque ad Jrtische-fluvium, in quem Sossa ingreditur, ostia est trium mensium iter. Jn his locis duo castra sunt, — Jerom et Tumen, quibus praesunt domini — Knesi Jugorski, mango Duci Mosco, ut ajunt, vectigales. Multa ibi animalia, pelesque quamplurimae.
Ab Jrtische fluvii ostiis ad castrum Grustina, duorum mensium iter, a quo ad lacu Kitai, per Obifluvium, quem fontes suos in hoc lacu habere dixi, est plus quam trium mensium iter. Ab hoc lacu plirimi homines nigri, communis sermonis expertes veniunt merces varias, in primis autem uniones, lapides preciosos, secum adferentes, quas populi grustintzi et serponowtzi mercantur: hi a Castro Serponow, Lucornoryae ultra Obifluvium in montibus sitae, nomen habent…’
3 Про Югру, Печору, Сибирь, Обдорию, Кондорию, Лукоморию говорит и автор ‘Russia, seu Moscovia, itemque Tartaria, commentario topographico atque politico iliustratae’ Lugduni Batavorum (1630). Сочинение это, по словам автора, написано в 1612 году, это повторение слов Герберштейна, но тут уже упоминается и о Тобольске, о Нарыме, Томи, Енисее, о Тунгусах, о Мангазее, которую автор называет ‘Mangan soiscoigoratum’, то есть Мангазейский городок.
4 Автор ‘Russia seu Moscovia’ etc. (с. 28 и 29) говорит о Сибири (Sibier): ‘Haec provincia ad Camamfluvium jacet, inter Permiam atque Viatkam, videtur urbibus et castris omnimo vacua: rgion tota palustris et sylvis opaca et ob vicinitatem tartarorum magnam partem dserta. Jndigenae proprio idiomate utuntur: panis usum nesciunt, ferma came vescuntur. Mercimonia aspreoloru pellibus (qui apud illos praestantissimi reperiuntur) exercent, easdemque Magno russiae Duci, pro tributo, pendunt. Jn hac provincia Jayczk ingens fluvius oritur, qui per tartarorum campestria Caspium mare petit’. То есть: ‘Эта провинция, или область, прилегает к реке Каме, между Вяткою и Пермью, в ней, кажется, нет ни городов, ни крепостей, вся страна болотиста, лесиста и, от соседства татар, по большей части пустынна. Жители имеют свой особый язык, хлеба они не знают, а питаются звериным мясом. Торг они ведут пушными товарами (которые у них действительно драгоценны), ими же они платят и дань русскому великому князю. В этой области принимает начало большая река Яик, которая, протекая по татарским степям, впадает в Каспийское море’.
5 ‘Книга Большому Чертежу’. Изд. 2-е. С.-Пб., 1838. С.211:
‘Река Обь великая, а по Оби-реке и по рекам, которые в нее впали:
От устья — вверх — обдорские городы.
А выше обдорских городов — югрские.
А выше югрских городов — сибирские’.
6 ‘Река Обь великая пала в море, в летнюю раннюю зорю (это, по нашему мнению, значит: с той стороны, с которой в Москве летом заря занимается), а течет от Бухарской земли с правой стороны.
А за рекою Обью, 200 верст, пала в море река Таз.
А в Таз-реку пала река Пур.
Протоку Таз-реки 890 верст, а реки Пура протоку 460 верст.
А по реке по Тазу — Мангазея, Самоядь — Пяки.
А на Оби на реке, на острову, от моря вверх по Оби 550 верст, — город Негей.
А от Негея вверх 70 верст — город Носовой.
Против Носового — Обдора.
А с левой стороны в реку в Обь пала река Пузга, течет от Нарымского берега 250 верст, а протоку той реки — 150 верст.
А от Носового 70 верст, с правой стороны Оби, — город Ирка.
А от Ирки 40 верст — Войкар или Ноцкой (Ночной). (Ныне есть селение Войкарски на реке Войкар, впадающей в Обь слева.)
А выше Войкара — Уркар, или Белой.
А выше Белово 130 верст — Лосма.
А выше Лосмы пала в Обь-реку, с востоку, Казым-река, протоку той реки — 480 верст.
А на устье той реки город Казым (ныне на устье Казыма — Кушевать, а в вершине Казыма — Казымска).
А выше тово, на другой стороне, 40 верст, — река Казым, а на ней город Кельчикар (Кенчикар).
А выше Казыма, 180 верст, на Оби, — город Чомаш (Чомаш нынче существует).
А выше Чомаши, 70 верст, — Шоркар (ныне Шоркальский).
А выше 70 верст — Нецкгаркор. (В Атласе, изданном Российской академией в 1745 году, обозначены юрты — Нагакарски.)
А выше 70 верст — Курмыш-Юрган.
А выше 60 верст — Атлим (нынче есть Большеатлымская деревня).
А выше тово, на Оби, 140 верст, — Карымкан (нынче Карымкар).
А выше 60 верст — Емдырь. (В Атласе 1745 года: Ендерские юрты.)
А выше 20 верст — Калым.
А выше 10 верст — Обский Большой (городок воеводы Мансурова, ныне Самарово).
А против того, с другой стороны, в Обь-реку пала река Иртыш.
А выше Обсково Болыиово 70 верст — Ласлыпей.
А выше Ласлыпея, 170 верст, пала в Обь-реку река Васюган, протоку Васюгана-реки — 220 верст (может быть, просто ‘Юган’, соединяющийся из Большого и Малого Юганов, Васюган гораздо выше).
А выше Васюгана-реки пала в Обь-реку река Сургут, протоку реки Сургута — 160 верст.
А выше Сургута 170 верст — Лунпук-вышней (название это сохранилось в Лумпокольской волости, ныне Лумпокольско выше реки Ваха).
А выше тово 108 верст — Нарым (по-нынешнему — Пегая орда).
А выше тово 20 верст — Вышней Нарым.
А под Нижней Нарым пала река Нарым, протоку ея — 130 верст.
А выше тово — в старом чертеже (то есть в том, с которого чертеж 1627 года списан) об реках не описано. (Из этого видно, что составление старого чертежа относится или к самому концу XVI, или к самому началу XVII столетия, потому что таких обширных, мелочных и правильных подробностей до 90-х годов XVI столетия составителю чертежа приобрести было невозможно, а после 1612 года сведения эти были недостаточны, потому что Сибирь была уже хорошо знакома и многое было наложено на новые чертежи. Известно, что во времена Годунова сибирские начальники представляли в приказ собственные свои, составленные на месте, чертежи племен и их обиталищ, прозванных у них ‘городами’, ‘волостями’ и ‘юртами’, но, видно, сведения эти в ‘Книгу Большому Чертежу’ 1627 года не вошли, потому что многих названий в ней вовсе не встречается: в ней есть, например, Тобольск, а нет Сибири, есть река Сикирья и другие, а нет Томи).
По реке же по Обе по другому, по левому, берегу ниже Пузги-реки пала река Пад — 90 верст, а Пад-река тоже течет из гор, протоку 250 верст, а на устья той реки город Сабдин.
А от той реки Пузги — 100 верст до Саб дина.
А выше 20 верст — Сускарь, или Роговой.
А от Роговаго, на Оби, город Березовой.
А выше Березова, под городом, пала река Сысва. А вытекла Сысва-река из той же горы, с Пад-рекою верховьем близко, протоку Сысва-реки 700 (5) верст, река течет непрямо (нынешняя Сосва).
А в Сысву-реку пала река Гудырья, вытекла из Камени от гор, протоку 300 верст.
А от верху реки Сысвы до верху реки Гудырьи горою — 400 верст.
А промеж реки Сысвы и реки Гудырьи пала в Гудырью, за 30 верст от устья Гудырьи-реки, река Сыкырья.
А от верху Сысвы до верх Сыкырьи-реки — 160 верст.
А к Сыкырью из гор же пала Киртас-река, а вытекла Киртас-река от верху Гудырьи-реки — 60 верст, а протоку Киртаса-реки — 120 верст.
А от горы до усть Киртзса — 70 верст.
А ниже устья реки Гудырьи пала в Сысву-реку река Сосва (Малая). (Остальные реки, ныне переменившие уже названия, мы разобрать затрудняемся. Но для этого представляем вкратце систему реки Сосвы.)
Большая Сосва: в нее справа, начиная от вершины, впали Татуй, Вогулка, Вогулья, Сыгва (в нее справа — Манья, Щокурья).
В Сосву слева — Вышма, Малая Сосва.
А по Сысве и по Сосве города: сверху на Сосве город Юиль (Юильские юрты, вогульская деревня во времена Миллера).
А с другой стороны, на низ, 30 верст — Мункус (Мункос, во времена Миллера на реке Сигве была еще вогульская деревня Мункес-пауль, по-русски — Мункасские юрты).
А ниже Мункуса 30 верст—Ляпин (камень преткновения для разрешения похода Курбского при Иване III в Югорскую землю. Города эти в конце XVI столетия считались обскими остяцкими городками, их считалось шесть, именно Куноват, Илчма, Ляпин, Мункос, Юиль и Березов. См.: с. 121, примеч. 1).
А ниже Ляпина 60 верст, на другой стороне, на Сосве — Ис-кар (этим, кажется, именем окрестил Карамзин город Сибирь летописцев, назвав ее Искером).
А ниже 80 верст — Тапсы.
А ниже 40 верст — Нячись (Начин).
А с другой стороны 30 верст — Заглей.
А ниже Заглея 50 верст — Вороней (это, должно быть, русское переиначенье, местное название неизвестно).
А ниже Воронья 50 верст — Хюликар.
А ниже Хюликара 60 верст — Естын.
А на устье реки Сосвы, с вышней стороны, — Махтын (Хахтын).
А с нижней стороны — Березовой.
И те города по Сысве и по Сосве — Югра (значит, до Сосвы и до Сысвы была Одбория, а к югу от Сысвы и Сосвы — Сибирь).
Реки же текут в Обь, а по тем рекам сибирские городы.
В реку Обь пала река Иртыш.
А в Иртыш пала река Тобол.
А сверху в Иртыш пала река Сундыш, от Сибирскаго, от Сургута-города (Сургуча) за 350 верст. (Между Тоболом и Ишимом мы знаем только реку Вагай, о Сургуте, или Сургуче, догадаться не можем.)
В Иртыш выше Сургута-города (Сургуча) пала Ишин-река (Ишим), а вышла Ишин-река из горы. На той же реке остров 150 верст, а на том острову дикия пегия лошади: добре их много. (О пегих лошадях говорит и Абульгазы, но упоминает о них потому, что бывший на устье Уйгур-Мурана город Алакцин получил от них свое название.)
Из тое ж горы вытекла река Тобол (этого, положим, в те времена и нельзя было знать, чтоб не сказать ошибки).
А из тое горы 170 верст — гора Улутова (должно быть, хребет Улу-тау), по-нашему — Великая гора, а в ней олово (действительно, в Улу-тау в наше время открыто олово).
Из Улутовой горы потекли три реки, одним прозвищем все три — Сорилы, Верхняя Сорила пала в Ишин-реку, а Средняя и Нижняя — обе Сорилы-реки — пали в Тобол-реку.
Из тое ж горы потекли три реки Кендерлики да река Зиланчик, а в ней во брегу краски желтыя да червчатыя.
А мимо той горы, за 40 верст от горы, течет река Сарсу.
А в реку Сарсу пала река Кендерлик.
А промеж реки Кендерлика и реки Сарсу — Козатская кочевая орда да колмыки.
А промеж Тобола-реки и Мшики-реки пала в Иртыш-реку Арниш-река (Авниш).
А в Тобол-реку, за 330 верст от устья Тобола, пала река Тура.
А река Тура течет из горы, из камени, против города Соликамского (Камской) за 80 верст от Усолья (Соли-Камской), а от великия Тюмени за 550 верст.
А от Тюмени 120 верст пала Тура в реку Тобол.
На реке на Туре — город Верхотурье.
В реку Туру пала река Танга (Талга), вытекла из горы Усолья Камского (Соли-Камской) за 200 верст. (Должно быть, здесь речь идет о Тагиле.)
В Туру-реку, от Тюменскаго за 50 верст, с правой стороны, пала река Ница, протоку Нины — 100 верст.
А ниже Ницы 50 верст пала в Туру Пыш-река, протоку 70 верст. (Это Пышма.)
А ниже Туры-реки 250 верст пала (то есть в Тобол) река Тавда.
От устья Тавды, прямо степью, — то Тавда-река, а выше тово с ночныя стороны — река Лозва, а другая река — Сосва вытекли из гор, а как стеклись те реки вместе — и той реке прозвище Тавда. (Ныне три вершины Тавды суть Тавда, или Пе-лым, вторая — Лозва, а третья — Другая Сосва.)
А Лозва-река вытекла из горы против верховья Вишеры-реки за 20 верст и пала в Сосву-реку.
А в Сосву (Лозву) из гор пала Удыль-река (Уда), а на устье Удыла-реки (Уды) — город Лозвинской.
А от верху Лозвы-реки до верху Туры-реки — 490 верст.
Река Пелынь пала в реку Тавду с левой стороны, протоку Пелыни — 100 верст.
А ниже той реки, на устье, — город Вышней Пелынь (ныне Пелымска), а ниже тово — Нижней Пелынь, 20 верст на реке Тавде (ныне Пелымское).
А ниже города Пелыни 100 верст пала в Тавду речка Таборы, а на устье — город Таборы. (По местным исследованиям Миллера, это была вогульская волость на устье реки Иксы, как, вероятно, называлась речка Таборы, ныне селения Таборинска и Таборинское на самой Тавде.)
А ниже города Таборов, на Тавде, — город Ашуки (Ашу-ки мне неизвестны, а встречалось мне название Кошуков в грамотах 1594 года. По исследованиям Миллера, Кошуки была вогульская волость по речке Паченке, ныне село Ко-шуцкое).
А ниже Тавды-реки пала в Тоболе река Суклем, протоку Суклема-реки — 160 верст. (На устье ее ныне село Суклемское, близ устья Тобола в Иртыш.)
А на устье реки Тобола на реке Иртыше, на другой стороне реки Иртыша, — город Тобольск.
А вниз по Иртышу, от Тобольска 40 верст, — город Рямзан. (Название это сохранилось в названии речки Рямзанки в Тобольском округе.)
А ниже Рямзана 20 верст — город Уки (название это ныне сохранилось в названии деревень Уковской Завод и Уково близ Ялуторовска).
А ниже Тобола-реки до усть Иртыша-реки, до реки до Оби — 450 верст.
А выше Иртыша, на Оби, — город Ярдым.
А выше Ярдыма, от усть Иртыша 30 верст, — город Мазым.
А выше 30 верст — город Лирик.
А выше Лирика 20 верст — город Лунгугей.
А выше Лунгугея 25 верст — город Салынра (Саланра).
А выше 60 верст — город Салым (Салынь). (Вероятно, на устье реки Салым.) (Книга Большому Чертежу. С. 211 — 220. Далее см.: с. 29, примеч. 1, с. 94, примеч. 1).
7 ‘Ист. гос. Рос.’ Карамзина, т. VI, прим. 287: ‘Божию милостию Государь всея Руссии и Великий князь Иван Васильевич Володимирский, и Московский, и Новгородский, и Псковский, и Тферский, и Югорский, и Вятский, и Пермский, и иных — вельможному и честнейшему Матеашу, Божиею милостию Угорскому и Чешскому и иных земель Кралю (королю. — Примеч. ред.) и Князю Авщрие — вам, брату почтенному и другу милому, — здравие!’ (1488 год, 29 июля).
8 Летописец (по каталогу летописей Румянцевского музеума No 246), Описание рукописей Румянцевского музеума, 1842. С. 337. История государства Российского. Т. VI. Примеч. 462: ‘На куду и на гогуличи’.
9 ‘Шерть’ и ‘рота крепкая’ — присяга.
10 Миллер, с. 66.
11 Там же, с. 63, Карамзин. Т. VI, примеч. 462. У него сказано: на Угорскую землю — на куду и на гогуличи.
12 Из хронографа (с. 841), ‘О государствах, что за Сибирью’:
‘Лета 7000 того же 75 (1567) году по государеву цареву и великаго князя Ивана Васильевича всея России указу посланы были проведывать, за Сибирь, государств атаманы и казаки Иван Петров да Бурнаш Ялычев и вывезли тем государством роспись, которые за Сибирью государства.
Китайскому государству и Мунгалской земле и из государства жилым и кочевым и великие Оби-реки и протчим рекам и дорогам.
От Киргизу, города Сибирскаго, от реки Бакана езду 6 дней.
А от Бакана до Кумчаку-реки езду 9 дней.
А от Кумчака-реки до Большего езера (озера. — Примеч. ред.), где Иван Петров да Бурнаш Яковлев Ялычев сказывал в езере самоцветной камень, — 7 дней езду, а около его езду 12 дней конем, а в то езеро 4 реки с востоку до полудне, с западу к северу, а те реки текут в езеро смеюсь, а в езере вода ни прибывает, ни убывает, да в то же езеро река впала промеж востоком и севером, а имя той реке Нечеахва.
По той реке от езера и до вершины, где царя сошли с кочевьем, 15 дней, а дорога вся — итти-итти по камению.
А от царя до улуса иттить 5 дней, а улусы зовут ‘Алгустав’, а в нем князь Тормоших.
А от Тормашанича-улуса ехати за Утчеркукуш, а в нем князь Каракула, ехати до того улуса 5 дней.
А от Чиняева-улуса до князя Тангичиритка ехать 5 дней.
А от Тангичириткина-улуса до князя Чечениоян уезду 4 дни, без воды.
А от Чиняева-улуса — Таин-катун: ехати 4 дни.
А от Таин-Катулина-улуса до царя Башкуты ехати 4 дни.
А от царя Башкуты до княгини Маилов до Мунгалской земли иттить 5 дней.
А не дошед Мунгалской земли, за два дни, итти щелью меж камени, а из щели вышед — в Магачскую землю.
А на выезд из щели два города мунгалских, каменные, а имена городам — Кадарбаш и Баишн: а на Мбане-городе воевода князь Талам-тайша, а в Башнях-городе воевода князь Онба-тайша.
А третей город в Мунгалской земле Лобинскобы каменной, а царствует в нем женщина, имя ей царица Мачи-катуна да сын ея царевич Ангитаин. А та царица Мачи-катуна указывает во всей Мунгалской земле по всем градом, а кто ни приедет, да от нея пойдет в Китайскую землю — и она даст грамату и печать, в город, в которой приедешь да пойдешь к рубежу и покажешь сторожам грамату и печать, и они пропустят за рубеж, в китайскую землю, а будет нет от нея граматы с печатью — и они в Китайскую землю не пропустят за рубеж.
А земля Мунгалская велика, долга и широка, от Бухар и до моря, а городы в Мунгалской земли деланы на четыре углы, а по углам башни, а сысподи у городов вкладен серой камень, а сверху кладен кирпич: а у ворот городовых своды такожде, что и у русских градов, а на вратах на градных, на башне, колокол медян вестовой, пудов в 20. А башни крыты образцами кирпичными. А дворы в Мунгалской земле кирпичные, деланы на четыре угла, а ограды кругом двора велики и высоки, а во дворе полаты кирпичные невысоки, а подволоки у полат высоки, писаны травами и красками, цветы различными украшены.
Да в той же Мунгалской земле стоят два храма, лобинские, кирпичные, как делают храмы, — клинчатые, а стоят храмы дверьми меж востоку и полудни, а на храмах крестов нет, а стоят на храмех звери, неведомо какия: каменныя.
А во храмех — неизреченное диво! Как лезешь во храм — против дверей сидит три болвана, великие, женские: сажени по полторы, а вызолочены сусальным златом с головы идо ног. А седят высоко на дверех каменных, а двери всякими красками выкрашены, а на руках болваны держат по горшку с кашею. А пред ними горят свечи неугасимыя, с салом говяжиим.
А на правой руке стоят восмь болванов мужескаго полу, а на левой стране стоят восмь болванов, все девки — вызолочены с головы и до ног сусальным же златом, за руки протянули, чтобы поклоняться, как кланяются мунгалские люди.
А по сторонь тех болванов трех, которые пред храмом на дверях, стоят два болвана наги, как бы человек в теле: не распознаешь издали, что тело, — как бы жив. А свечи пред ними тонки, что солома, горят без огня углием.
А поют во храмех в две трубы великия: сажени по полторы труба. А как затрубят в трубы великия, да станут бить в бубны, да припадут на колени, да руками сплеснут, да расхватят руки, да ударятся о землю — и лежат с полчаса! И в те поры в храм лезти нельзя. Как поют — страх велик человека объимет: неизреченное диво во храмех. А крыты те храмы образцами кирпичными.
А хлеб в Мунгалской земле водится всякой: просо, пшеница, ярица, рожь, ячмень, овес и иных семен много. А овощи в Мунгалской земли и сады всякие есть: яблоки, вишни, дыни, арбузы, тыквы, лимоны, огурцы, лук, чеснок и иные овощи всякие.
А люди в Мунгалской земле — мужеский пол нечисты, а женский чист добре. А платье носят по своей воле хорошо, бархатное и камчатное, а ожерелья у кафтанов мужеских и у женских большия, по плечам. А сапоги носят своим образцом.
А лошадей добрых в Мунгалской земли — катырей и ше-ков — много.
А орют плугом, а сохи такожде, как и у тоболских татар: а бороны долги, а вино курят в Мунгалской земли изо всякаго хлеба, без хмелю.
А камения драгаго в Мунгальской земли нет: жемчюг недоброй есть. А сребра много — а идет сребро из Китайской земли.
А кутухты у них — ‘кутух’-то, по-нашему, — ‘патриарх’ — два, один лет в двадцать, а другой лет в тридцать: нет у них ни усов, ни брад. А во храмех им сделаны места: как приидут во храмы да сядут по местам, а по их вере им все покланяются: царь кутухтам.
А то солгано от выходец из Китайской орды, что кутухта умре, да в земле лежал пять лет, да опять ожил: то соврано, что умре да опять ожил!
А лоба — (лама) потому что наши старцы, а у них то лоба, а постригаются лет десяти, а блуда женскаго не ведают, а брады и усы бреют и щиплют. А ходят без штанов, а мясо едят по вся дни. А мантьи у них камчатые, разные цветы, а боры у мантей, что у наших старцов, а клобуки у них желтые, а говорят так: ‘Како-де ваша вера в нас нашею была, а вы-де старцы черные, а наши белые, а не ведаем, как ваша вера от нашей отбыла’.
А за Мунгальскою землею к бухарцам три царства: Турское, царь в нем Юначка, а город каменной, а царство богато, да царство Шингуцкое, а царь в нем Саланчин, а город каменной же, да царство Городшар, а царь в нем Темир-железный: а то царство не далече от Бухар, из того царства идет от железнаго царя в Китайское царство камень алмаз.
А те все три царства стоят под полудень, а по другую стороны Черных Мунгалов Железные Мугулы и до моря.
А от Мунгалской земли, от Манчи-катунина города до Китайскаго крыму, до рубежу, езду конем два дни, а рубежная стена пошла на полдень, а к Бухаром два месяца ходу до Обдоры-царя, а город у Обдоры-царя древяной, а царство велико и богато вельми, а другой конец пошел на восток до моря, четыре месяца ходу. А стена ведена кирпичная, а мы сочли по рубежной стене башень сто, по обоим концам, а к морю, сказывают, и к Бухаром башни и числа нет. А башня от башни стоит по стрельбищу. <...>
А воюются (китайские люди) с мунгулы с желтыми, и у мунгалов бой, а в Китайской земле люди робливы, про Обь великую и славную — устья не знаем.
И государя царя и великаго князя Иоанна Васильевича всеа России посланником, атаманом Ивану Петрову да Бурна-шу Ялычеву сказывали Китайския же земли люди, подьячий: ‘Оби-де мы реки великия не знаем и не слыхали, а из заморья-де к нам прибегают манцы, по-нашему немцы, на кораблях по вся годы с товары, как свет стоит, а того-де мы не ведаем и не слыхали, куды они дорогу отыскивают или с товары приезжают, а про разбой-де корабленый у нас не слыхать в Китайском царстве, у манцов где бы на мори корабль разбили, а немцы-де к нам прибегают с Чермнаго моря, с востоку и с полудни. А того-де мы не ведаем и не слыхали, куда манцы шли дорогою, дороги проведывать’.
Да государя царя и великаго князя Иоанна Васильевича всеа России посланником, атаманом козачьим Ивану Петрову да Бурнашу Ялычеву сказали при спросе в китайском приго-родке. а в Челказе Брацкой мужик Кущтан про Обь, великую реку: ‘Есть-де река великая, а имя ей Каратиль, а на той-де реке Каратиле есть у нас кочют, кангил, а вверх-де той реки Каратиле у нас кочуют Алтын-царь: со своими улусы прикачивает, а та-де река впала в ту реку Обь, реку великую, а тое-де мы вершины не ведаем, а устья-де мы не знаем».
Ср.: у Карамзина. Т. IX, примеч. 648. Также см.: наши примечания.
13 См.: с. 22, примеч. 1 и Словцова ‘Историческое обозрение Сибири’ (1838 и 1844 годы). Ч. 2. С. VI и XXXI.
14 ‘В Степенной Книге так поименованы народы Пермии и других окрестных земель: двиняне, устюжане, виляжане, вычегжане, пинежане (по Пинеге), южане (по реке Югу), серьяне, гангане, вятчане, лопь, корела, югра, печера, вогуличи, самоядь, пертасы, пермь, гамаль-чусовая (Карамзин. Т. V, примеч. 125). Об остяках и вогулах доуральских см.: ‘Именитые люди Строгановы’, с. 37 — 42 и ‘Книга Большому Чертежу’, с. 151.
15 Карамзин. Т. VIII, гл. III, примеч. 357.
16 ‘Великое княжение в Российской земле Великаго князя Василья Иоанновича всея России. (7040 — 1532 год).
Великий Государь и Великий князь Василий Иоаннович всеа России бе бо мужествен, на супротивныя враги велие храбрство показа, яко и цари окрестные многия с державами своими приходяще к нему и покоряющеся служити ему.
Сего ради и титлу великия державы себе состави и тако в посольских граматах и в летописных писати себе повеле, им же званием в Русской земле, даже от Рюрика Великаго князя, них-то же бе от рода их таковым самодержательством, яко сей — сице (таким образом. — Примеч. ред.):
Божиею милостию Царь и Великий князь Василий Иоанно-вич—Владимирский, Московский, Новгородский и Псковский, Казанский, Астраханский, Государь Тверской, Ростовский и Ярославский, Вологоцкий и Пермский и Вятцкий, Болгарский и Обдорский и Рязанский и всеа России Государь и Обладатель’ (из хронографа, рукописи конца XVII века, по каталогу Румянцевского музеума No 457).
Вероятно, от Конды, по которой жили вогуличи, и вся долина Кондийская получила название Кондории.
17 ‘Книга Большому Чертежу’, с. 188.
18 Из грамоты 10 марта 1688 года царей Петра и Иоанна и царевны Софьи кеврольскому и мезенскому стольнику и воеводе Михаилу Романовичу Воейкову о прекращении междоусобицы между самоедами Мезенского тыунского берега с югорскими и лизовыми самоедами видно, что югорские и лизовые были в отношении к мезенским дальние (Собрание Архангелогородских грамот с 1632 по 1688 год).
Сюда же внесем и следующую грамоту 1557 года, показывающую, около каких мест нам надобно искать нашу Югру (Собрание государственных грамот и договоров. Т. II, No 40 и Миллер, с. 71):
‘Божиею милостью, от царя и великаго князя Ивана Васильевича всеа Руси Владимирскаго и Новгороцкаго, Казанскаго, Тверскаго, Смоленскаго, Астраханскаго, Пермскаго, Югорскаго и иных, в нашу отчину в Юсерскую землю Заказамскаго, в Сорскордо князю Певгею и всем князем Сорыкидцкие земли и лучшим людем, и середним и молодым ирмомским людем Сорыкитцкие земли.
Послал еси по свою дань Ивашка, Васильева сына, Иконникова, да Нечайка, Иванова сына, Вычегженина, да Офоньку, Федорова сына, Гониунина, да Ваську Лаптева. И как к вам, в Оркорду, посылщики по нашу дань приедут — и ты, князь Пев-гей, и все князем Сорыкатцкие земли лучшие люди, и середние и молодые, — собрали б есте нашу дань своей Сорыкатцкие земли всю сполна, со всякого человека по соболю, а собрав бы есте нашу дань, — да с тою б есте данью князь Певгей был к нам к Москве или б есте прислал к Москве с нашею данью брата своего или племянника да земских людей: а мы вас ради жаловать и от сторон беретчи, под своею рукою держать.
А не сберете вы нашея дани со всякаго человека по соболю и к нам на Москву не пришлите — и мне на вас послать рать своя и вострая сабля!
А устюжских и Вычегоцкие Соли выборным судьям на тех наших даншиков с нашие царские службы, с пути кто своротит, или чем изобидит, — и тому от меня, царя и великаго князя Ивана Васильевича всеа Руси, быть в опале и в проторжи.
А провожать наших данщиков — югорским князем, и югричем, и людем добрым от городка до городка и от людей до людей, и беретчи наших данщиков во всем по ряду, как прежь сего.
А приехати вам, Сорыкитским князем, и вашим людей к нам на Москву и от нас отъехать вам добровольно, без всякие зацепки.
А ся вам наша грамата — жалованная и опасная.
Писано на Москве, лета 7065 году’.
На обороте: ‘А у подлинные Великаго Государя граматы — печать на шелковом мутовозе, серебренная и вызолочена, а на печате — Великаго Государя в лице орел двоеглавной с кору-ны, а позади той печати чеканено: Великий Царь и Великий князь Иван Васильевич’.
19 ‘Северо-восточная часть Европейской России — пространство между Печорою и устьями реки Кары — есть самая суровая, дикая и уединенная страна, прорезываемая понижающимися отраслями Уральского хребта. Это древняя Угория (Угрия). Внутренность этой страны есть льдистая, тундристая равнина, изредка посещаемая промышленниками, звероловами и занятая по местам подвижными юртами самоедов, впрочем, самоеды располагаются более по берегам рек Печоры, Усы и Кары. Пустозерск есть почти единственное здесь селение русских, занятых собиранием ясака и морскими промыслами’ (Арсеньев К.И. Статистические очерки России. СПб., 1848. С. 169).
20 А. Тюменка-речка течет 130 верст в Хвалынское море (Книга Большому Чертежу, с. 64).
2. Тюменский город на устье Тюменки (там же, с. 63 и 164).
3. Тюмень-город на усть Терке, в 180 верстах от Тарков и в 500 верстах от Астрахани (там же, с. 60).
B. Река Яик (ныне называется ‘Урал’) вытекла поровень с Аралтовою горою против верховья Тоболы-реки.
От Великие Тюмени река Яик вытекла за 250 верст (там же, с. 66).
А река Тура течет из Камени от Великия Тюмени за 550 верст.
А от Тюмени 120 верст пала Тура в реку Тобол (там же, с. 217).
C. 1505 год. В понедельник, на Страстной, рать пришла без вести от Тюмени на Великую Пермь, Кулук-Салтан, Ивака-царева сын, с братьею и с детьми, — города не взяли, а землю нижнюю извоевали, в Усолье на Каме русаков вывели и высекли, и князь Василий Ковер, на поле-воде, в погоню послал русаков в судех и догнали в Сылве, на перевозе заднюю заставу — да и побили (Карамзин. Т. VI, дополнительные выписки из летописей).
D. Было и еще название ‘Тюмень’ как обозначение местности в вершинах реки Обвы, в Великой Перми (см.: Атлас, изданный Академией, 1745).
Для пояснения древнего значения приуральских стран дозволяем себе заимствовать следующие исследования П.С. Савельева из сочинения его ‘Мухаммеданская нумизматика в отношении к русской истории’ (СПб., 1847).
‘На самой Каме с Булгариею граничила Пермь, ‘Украина’ финскаго мира (1), которую знали скандинавские мореплаватели под именем Беормии или Биармии, давая это неопределенное название всей северо-восточной полосе России от Белого моря до гор Уральских. Уже в половине IX столетия смелый норвежский викинг по имени Оттер, обогнув Кап-Норд, приплыл к Белому морю, встретил здесь пермяков и сам проник в глубь страны… По следам Оттера толпы викингов устремились на (Северную) Двину для торговли или грабежа, и имя Биармаландии сделалось славным на Скандинавском Севере… Последнее путешествие скандинавов к берегам Белого моря, о котором упоминается в сагах, совершено было в 1222 году. С той поры, в течение трех столетий, Европа забыла северовосточный путь к Беломорскому побережью, и он вновь открыт был английском мореходом Чанселлором уже во времена Иоанна Грозного и Марии Стуарт…
Подобно скандинавам, новгородцы вели с Биармиею и торговлю, и войну. Они именовали ближайшую к ним часть Биармии скандинавов Заволочьем, то есть страною, лежащею за волоком, который отделяет Онегу от Двины, восточной же половине ее они давали уже название Печоры. За ними уже, по склонам Уральского кряжа, лежал край Югорский (с. CVIII—CXIII).
Югра лежала за Уральским хребтом по обеим сторонам Оби, простираясь до берегов реки Аян на востоке. Жители ее и до сих пор называются вогулами, именем, которое, по свойству финских наречий, есть не что иное, как диалектическое изменение имени угров. Они обитали, может быть, и по сю сторону Урала. Новгород торговал с ними, по крайней мере, с XI века, первая наша летопись сохранила о том современное сказание Юрия Тороговича, богатого новгородца, который посылал своего отрока (отрок — молодой парень, парень, молодец, нынче ‘молодцы’ значит ‘приказчики’) в Угру. ‘Угра же суть людие язык нем и соседят с самоядью (2) на полунощных странах… и еже кто даст им железо, и они дают скорою (мехами) противу’ (Нестор под 1096 годом). Вероятно, и волжские булгары X и XI веков производили такой же меновой торг в известной точке Урала, не переходя за горы: привозили секиры (клинки), о которых говорят арабские писатели, а югры ‘давали скорою противу’. Эти клинки, замечают арабы, были самые простые, без рукоятки, без надписей и украшений, и югры переделывали их в багры или гарпуны для рыбной ловли… Торговые сношения булгар с зауральскою югрою могли облегчить вогулы, живущие доселе по сю сторону гор по реке Вышере, впадающей в Каму. Еще в XVI столетии Югра не утратила торгового своего значения на Севере, и в Москву вывозили оттуда не только пушные товары, но и драгоценные камни, которые получались юграми (3) с юга, от иноземных купцов (это говорят Герберштейн и Лерберг, но надобно предположить, что не югра, а русские промышленики производили мену с бухарскими торговцами в тех местах, где жила югра, то есть в притоках Камы, по сю сторону Урала и за Уралом)’ (с. CIV—CVIII).
1. Пермь, Prm, есть финское слово, которое доселе употребляется в значении ‘окраины’, ‘украины’, — fimbria, plica marginatis, inde margo, circuitus, но у зырян перма означает вообще ‘возвышенность, преимущественно лесную’. Syria — синоним того же слова, margo, locus marginalis, и сверх того, ‘волок’ — isthmus, terra tenuis inter maria. Следовательно, пермь и зыряне — названия синонимические и значат ‘украинцы’. Одна из зырянских волостей, в Сольвычегодском уезде Вологодской губернии, до наших времен сохранила название Малой Перми, или Пермцы, В частности, зыряне суть жители syria, или волока, волочане. Заволоцкая чудь, заволочане — zauolocenses позднейших писателей (там же, примеч. 198).
2. Значение народного имени самоедов не имеет, однако же, ничего общего с идеею людоедства, а есть не иное что, как ославяненное самоди, как по сю пору называют их ближайшие их соседи, жители Архангельской губернии, потомки высельцев Великого Новагорода (с. CXIX).
3. По замечанию господина Шегрена, название югры, jogra, сохранилось доселе между зырянами: они называют jograjass (jass есть окончание их множественного числа) своих соседей, уральских остяков. Арабские писатели знают югру под именем юра. ‘Югры, — говорит Абу-Хамед, — не имеют пажитей (пастбищ. — Примеч. ред.), но живут в болотах (тундрах) и питаются рыбою, путь в их страну всегда покрыт снегом’. Гот Иорнандес, писатель VI века, передает известие, что югра живет за хозарами и булгарами (там же).
21 Полное собрание законов Российской империи, No 296.
22 См.: с. 29, примеч. 1, с. 31, примеч. 1, В, с. 94, примеч. 1.
23 ‘Измаелитским языком обыкло нарицатися царство, само в собе стоящее’ (Сказания князя Курбского. 1833 год. Ч. 1.С.41).
24 ‘Историческое обозрение Сибири’ Словцова (ч. 1, с. XXIII).
25 Кам-камджу у Абульгазы, по словам Клапрота, были восточные киргизы (Sur quelques antiquits de la Sibrie, par Mr. Klaproth. Paris, 1823). Волхвы нынешних приалтайских телеутов и калмыков тоже называются ‘камами’.
26 Карамзин. T. VIII, гл. V.
27 Hakluyt’s Navigations, II, 255. В грамоте к английскому королю Эдуарду VI Грозный именован ‘Commander of ail Siberia’. Карамзин относит это к 1554 году (см.: История государства Российского. Т. VIII, примеч. 421).
28 Из хронографа: ‘О государствах за Сибирью’. Также Карамзин. Т. IX, примеч. 648.
Вот, например, еще отрывок из грамоты жигатских мурз 1597 года: ‘…Молитва и поклон в том месте, где был царь. Не говорили есмя и не мирились — и ныне к мирному месту пришли есмя. И мы с кем ни станем мириться, ложно не станем говорить: вперед Богом правду учнем говорить. А ныне б естя на нас не побранили — легкой поминок послали есмя, сорок соболей’ (Собрание государственных грамот и договоров. Ч. II, No64).
29 В журнале, веденном в Пекине по случаю прибытия из России посланника Николая Гавриловича Спафария, грамоту царя Алексея Михайловича китайцы называли ‘докладом’, а подарки, привезенные от него к Богдохану, — ‘данью’.
Китайские министры представляли повелителю Срединного царства о нашем посольстве следующие редкости и курьезности, с разрешения нашего правительства впоследствии и у нас обнародованные.
Перевод с китайского: ‘Российскаго Белаго Царя государство лежит от наших владений к северному морю в самой отдаленности, откуда из самой глубокой древности в Срединное Царство никогда посольств не бывало. Ныне же, по особенному уважению к премудрому Вашего Величества правлению, их государь прислал приближенного своего министра с докладом и данью, что самое заслуживает одобрение’ и прочее.
Резолюция Богдохана: ‘Все сие, в общем князей и министерств собрании со всякою подробностью рассмотрев, доложить нам со справкою’.
Снова сделан был доклад, в котором между прочим значится: ‘Российский Белый Царь, по чрезмерной отдаленности, прежде дани никогда не присылал. Ныне же, преклонившись к мудрости Вашего Величества, в первый раз, чрез своего министра, доставил оную. И потому, для одобрения сего, следует послать к нему указ, и когда на сие воспоследует высочайшее Вашего Величества соизволение, то изготовление онаго предоставить Сенату’.
Резолюция Богдохана: ‘Поступить по докладу’.
Далее на вопрос о посланниках сказано: ‘Белый Царь хотя чрез посланника своего и прислал дань, но таковые приводы даней не утвердительны. Если же впредь ежегодно оную присылать будет, тогда с нашей стороны должно ли будет послать посланника или нет? Управляющий их делами Монгольский Трибунал, по рассмотрении, долг имеет войти с докладом’ (см.: Сибирский вестник, 1823, часть II).
30 ‘7065 году, месяца ноября, пришел из Сибири Митька Куров, посол царя и великаго князя, и с ним пришел от Еди-гера, князя сибирскаго, посол Боянда, а привез царю и великому князю дани — семьсот соболей, а обысиной (об оной) дани писал Едигер князь и вся земля сибирская, что их воевал шибанский царевич и людей поймал многих. А Митька Куров сказывал, что им было возможно сполна дань прислать, да не похотел. И царь и великий князь на сибирскаго посла опалу положил, велел его животы поймать, а ему за сторожи сидеть, а в Сибирь послал служилаго татарина с грамотою, чтоб ся во все пред ним государем исправили’.
31 Словцов НА. Историческое обозрение Сибири. СПб., 1838. Т. 1. С. XVIII и XIX. По изысканиям Миллера, Ахмет-Кирей был старший сын Муртазы, брат Кучума, он впоследствии убит был бухарскими посланцами (Миллер, с. 57).
Из этих отрывков можно заключить, что Сибирью тогда называли: 1) все татарские племена за Уралом и 2) собственно Етигеров юрт.
32 ‘1563 года сентября в 16 день, отпустил царь и великий князь Едигерова посла Чигибеня по Измаилеву челобитью. Пришел он из Сибири с данью и задержан потому: после его приходу сибирские люди царю и великому князю изменили, дани государевым данщикам давать не учали и взяли к себе на Сибирь царевича Едигеря-князя: государьскаго даныцика Еди-гер — царевич казанский убил’ (Карамзин. Т. IX, примеч. 257). Так как здесь не может быть речи о пленном казанском царе Едигере же, проживавшем в России и известном под именем Симеона, великого князя Тверского, то ясно, что последние слова выписки совершенно перепутаны. Ближе к истине будет, если мы станем читать таким образом: ‘Сибирские люди… изменили, дани… давать не учали и взяли к себе на Сибирь друга-го царевича: Едигеря-князя, государьскаго даныцика, Кучюм, царевич казацкий, убил’. Можно указать множество примеров того, что простоватые переписчики летописей вместо ‘казацкий’ пишут ‘казанский’, а вместо ‘казак’ — множественного ‘казацы’ — пишут ‘казанцы’. (Ср.: Акты исторические. Т. I, No 179 — речи князя Никиты Ромодановского. См. ниже: с. 49, примеч. 1.)
33 Кучум сына женил своего Алея на дочери ногайского владетеля Тин-Ахмета, а дочь выдал за ногайского же владетеля Ак-Мирзу, или Ик-Мирзу (Карамзин. Т. IX, примеч. 658 и Словцов. Ч. I. С. XVIII), в конце своей горькой жизни Кучум все надежды свои полагает на ногаев и бухар (Карамзин. Т. XI, примеч. 21, Акты исторические. Т. II, No 5), один из взятых русскими в плен сыновей его, Махмет-Кул, состоя в русской службе, звался не по отчеству, не Кучумовичем, а Алтауловичем — может быть, в память того рода ногаев, к которому он принадлежал. Во многих местах Махмет-Кула называют братом Кучума, но другой сын Кучума, Абдул-Хаир, называет Махмет-Кула своим братом (Собрание государственных грамот и договоров. Т. II, No 67). См. также: с. 146, примеч. 1.
34 См. ниже: с. 51, примеч. 1, равно: Акты исторические. Т. I. No 179.
35 Собрание государственных грамот и договоров. Т. II, No 42. В сокращении грамота эта приведена у Карамзина (Т. IX, примеч. 257). Об отписках бояр и царя см.: Акты исторические. Т. I, No 179. Мы в них прибавили два слова, исчезнувшие от времени: отсутствие их было обозначено точками.
Сверх помещенных в тексте подлинником отписки бояр и грамоты Кучума прилагаем и следующую выписку речей князя Ромодановского, тоже в подлиннике:
‘Лета 7088 марта 17 сию граммату сибирскаго царя Кучума привез из Перми князь Микита Ромодановский, а сказал, что приехал он из Перми по государеве грамате, а тое грамату привез к нему Гогулетин из Ковды Ивака, Ивакин сын, с Пелыма, о Николине дни осеннем. А ему Иваке, сказал (Микита), то грамоту дали из Сибири.
А которой татарин сибирской Аиса прислан от государя в Пермь, ко князю Миките с грамотою, а велено его отпустить в Сибирь, и того татарина привез Серой Дубровин в Пермь, июня 3, и князь Микита, сказывает, того татарина отпустил в Сибирь тогды ж.
А как князь Микита жил в Перми — и при нем, сказывает, от сибирских людей задору ни котораго не было.
А взяли было сибирские люди на Чусовой, после Ильина дни, трех пермяков, Ивашка Поздеева с товарищи, и был Ивашко у царя в Сибири ден (дней.— Примеч. ред.) с десять и отпустил его на подводах до Перми, а дву товарищев его оставил, а хотел и тех отпустить, а обиды, сказал (Поздеев), не учинил никоторые, а говорил, сказывает (Поздеев), ему царь: ныне-де и дань сбираю господарю вашему царю и великому князю, послов пошлю, а нынечадеи мне война с казацким царем, и одолеет-де и меня царь казацкой и сядет на Сибири ино и тот господарю дань учнет же давати’.
Мы не знаем наверное, с которого именно времени князь Ро-модановский жил в Перми и в котором именно году сибирские люди заполонили было Ивашку Поздеева. Но несомненно, что здесь сибирским царем называют Етигера, а казацким царем — Кучума. Если Кучум окончательно овладел городом Сибирью около Николина дня 1569 года, то он властвовал в ней 12 лет, а считал себя сибирским царем почти 30 лет. (См. также: с. 46, примеч. 1.)
36 Собрание государственных грамот и договоров. Т. II, No 45 и Карамзин. Т. IX, примеч. 257. Карамзин говорит, что излагаемая здесь выписка помещена в государственной книге Московского архива Коллегии иностранных дел, No 3. Л. 79— 84. Разница в тоне подлинной первой Кучумовой грамоты и помещенной в выписке, отказ послов приложить печати или сделать подписи и убиение нашего посла не вселяют слепого убеждения, чтоб прошение самого Кучума о взыскании с него дани было действительно выражено так, как оно передается в выписке.
37 Т. X, примеч. 35 и 37, Словцов. Ч. 1. С. XX, Миллер. С. 87.
38 Заметим здесь, что Строгановы в это время были обыкновенные люди купецкого чина, а именитыми людьми, то есть купецкими людьми с правом на ‘вич’, сделались они уже с 1582 года по следующему случаю. В 1582 году Борис Годунов долго не являлся ко двору, когда Грозный, по наветам Федора Нагих (Нагого), заподозрил Годунова в оскорбительном для величества неудовольствии и злобе его на государя, между тем как Борис отзывался болезнью, то, чтоб увериться в истине этой болезни, царь сам поехал к Годунову и лично убедился в его немощах, осмотрев его раны. ‘Тогда государь, — говорит летописец, — видев Бориса оболгана, и рече ему: кто ти врачует болезни сия? Он же отвеща, яко целит моя язвы Великия Перми купецкаго чина человек, именуемый Строганов (Строгановых). Царь же повеле прийти ему пред себе и вопрошаше о настоящей Борисовой скорби. Свидетельствовал же и уведе истину и повеле того купца назвати выше гостя. И от того времени те Строгановы начата именоватися с вичем, именитыми людьми…’ Значит, это было вовсе не звание и не сословие, как иные силились доказать, а только почетное величанье, именование, дарованное царем одному из Строгановых, которые, сделавшись именитыми людьми, остались теми же купцами, что и прежде. Новые заслуги дали им при Петре Великом дворянство и титул баронов, дальнейшие подвиги увенчаны титулом графским. Из этого видно, до какой степени права Строгановская летопись и до какой степени правы историки, возложившие на нее свою веру (см.: Карамзин. История государства Российского. Т. IX. С. 356 и примеч. 618 и 653).
39 Миллер, с. 77 и далее.
40 Из ‘Собрания палеографических снимков’ господина Иванова (М., 1842) здесь помещены первые четыре приводимые нами грамоты, остальные две грамоты, подобные строгановским, Ромашке Фролову и Наумке Кобелю, читатель может найти в I томе Актов археографической экспедиции: одну под No 163, а другую под No 385.
41 Миллер, с. 81 и далее. Встречающиеся в этой и в следующей грамоте выражения ‘…с Строгановых всякия пошлины брати, как и с иных торговых людей’ логически доказывают, что Строгановы, как и другие торговые люди в то время, были купцы и все умствования с целью доказать противное падают сами собою при ясных выражениях Уложения царя Алексея Михайловича: в 94-м пункте главы X Строгановы поименованы после боярских детей и подьячих и в одной группе с купцами, посадскими и другими, но при исчислении их они поставлены выше гостя. Мы не умеем наверное сказать, существуют ли в наше время в этих местах соляные варницы, или эта отрасль промышленности прекратилась и от каких причин. Вероятнее всего предположить, что у промышленных людей соль была делом второстепенным: гораздо больше утешений сулила меховая промышленность, из-за нее действительно стоило городок поставить и пушечки учинить.
42 Словом ‘казак’ у нас, ‘кайсак’ у татар обозначали человека пришлого, свободного, бездомового, не земледельца постоянного и не исключительно воина. Таковы и теперь казаки в Сибири, и городовые, и горные. Так в иных местах и нынче зовут на Урале рассыльных, в Тверской губернии — наемного из чужих (женщину по деревням называют ‘казацыха’ вследствие простонародного изменения ч на ц, например ‘цак’, ‘голубоцык’). Волжские казаки, по-нашему, были почти то же, что мы в старину видели в норманнах, варягах, руссах, после в поморцах, они были не конники, не вольница, а матросы, ладьяры, и вольница их составляла промышленно-грабительскую флотилию.
43 Карамзин. Т. IX. С. 377, Устрялов Н. Именитые люди Строгановы. СПб., 1842. С. 36 и Миллер, с. 85.
44 Именитые люди Строгановы, с. 37—42. В ‘Книге Большому Чертежу’ при исчислении рек Великой Пермии (с. 151) сказано: ‘…по тем рекам живут вогуличи по лесам, а селитьбы у них нет’.
45 Миллер, с. 87 и далее. Ср.: Карамзин. Т. IX. С. 378—379 и примеч. 661 к тому же тому. Г.И. Спасский в примечаниях к изданной им в 1821 году ‘Сибирской (Строгановской) летописи’ говорит, что Миллер не вполне выписывал царские грамоты, но, верно, он пользовался другим, а не первым изданием ‘Истории’ Миллера (1750 года), где содержание грамот вполне согласно с добавлениями господина Спасского.
46 Именитые люди Строгановы, с. 37—42.
47 См.: ‘Опись фамильным документам Строгановых’, приложенную в конце книги ‘Именитые люди Строгановы’.
48 Именитые люди Строгановы, с. 88.
49 Карамзин. Т. IX, примеч. 664, Словцов. Т. I. С. XXV. Что касается до слова ‘атаман’, то оно образовалось из слова ‘ваттаман’, что у нас на Руси означало прежде ‘всякого начальника на рыболовном судне, начальника экспедиции промышленников, начальника ватаги’ (см.: Акты археографической экспедиции. Т. 1. С. 92). ‘Ватман’ есть голландское слово Watterman, которое и ныне употребляется в голландском и английском языках в смысле шкипера, а ватман, или атаман, значит у нас ‘лучший человек’, ‘выборный’, ‘голова’ ватаги. Заметим также, что в те времена у нас на Руси была мода на замену имени, данного при Святом Крещении, другою кличкою, так, мы встречаем прозвания Воин, Истома, Третьяк, Хозяин, Неудача и многие другие.
50 ‘Да Урус же (князь ногайский) говорил: приходил и-де государевы казаки сего лета и Сарайчик воевали и пожгли, не токмо что людей секли — и мертвых из земли выимали и гробы их разоряли. И мы, — говорит царь, — на Волгу и к Сарайчику казаков не посылывали, а воровали сами, без нашего ведома, и наших послов вместе с вашими переграбили, и прежде того они воровали, и мы их, сыскав, казнити велели, а ныне есмя на Волгу людей своих из Казани и Астрахани многих послали, а велели им тех воров волских и донских казаков перевешати. А для атаманов Ивана Кольца да Барбоши и для иных казаков послал государь во все украйные города, а велел тех волских атаманов казнити смертью.
И мы (государь) на тех казаков на волжских, на Митю Бритоусова и на Иванка на Юрьева, опалу свою положили, казнити их велели смертью пред твоим человеком (Урусовым в Москве)’. (Карамзин. Из Ногайских дел 1581 года. См.: История государства Российского. Т. IX, примеч. 663 и прилагаемый нами ниже Свод Сибирских летописей.)
51 Карамзин. Т. IX. С. 381—382.
52 См.: с. 81, прим. 1.
53 Миллер, с. 144.
54 См.: Свод летописей Сибирских: на них мы основываем и весь следующий рассказ о покорении Сибири.
55 См.: с. 29, примеч. 1, с. 94, примеч. 1. ‘Провиант русской армии составляют сухари, то есть хлеб, изрезанный на мелкие куски и высушенный в печке, крупа ячная, просяная, а наиболее овсяная (croup qui est fait de millet et d’orge monde, mais le principal est fait d’avoine), толокно, то есть поджаренный и высушенный овес, измолотый в муку (его употребляют разным способом в виде кушанья и напитка: смешать в доброй чаше две или три горсти толокна с водою и двумя или тремя щепотями соли — воины пьют эту смесь, считая ее вкусною и здоровою), соленое и копченое мясо баранье, свиное и рогатого скота, масло, сыр, истертый в муку, — его пьют с водою, большое количество хлебного вина, наконец, рыба сушеная и соленая, которую едят сырую. Это пища начальников, воины довольствуются сухарями, овсяною крупою и толокном с небольшим количеством соли’ (Etat de l’Empire de Russie et Grande Duchft de Moscovie… depuis l’an 1590 jusques en l’an 1606… par le capitaine Margeret).
56 Миллер, с. 145. Может быть, вести о Ермаке достигли до Пелепелицына по жалобе чусовских обитателей на казацкий грабеж, и Пелепелицын решился употребить собранные им сведения в дело против Строгановых, не разузнав, куда именно ушел Ермак с казаками, и отписав об этом сплеча ‘и на вотяки, и на пелымцы, и на сибирцы’.
Карамзин (История государства Российского. Т. IX, примеч. 671), полагая, что Грозный мог через месяц узнать, что делается в Перми, сомневается, чтоб он не раньше как через целый год узнал о набеге пелымского князя.
Если предположить, что 1 сентября 1581 года пелымский князец начал делать набеги с реки Чусовой, что набеги эти на Чердынь и на всю Пермскую страну продолжались несколько недель, а может быть, и месяцев, что одни переходы вогулич и остяков доуральских (бывших тоже в волнении) с одного места на другое требовали много времени и что в те времена трудно было передавать вести на Москву с быстротою, ныне доступною, то нам и не будет казаться удивительным, что опальная грамота была подписана в ноябре 1582 года.
57 Миллер, с. 146. В этом же году врачевавший Годунова Строганов получил право на ‘именитость’, в этом же году пришло и посольство Ермака в Москву: стечение этих обстоятельств, если вникнуть в их смысл, еще более убедит в несправедливости начала Строгановской летописи (История государства Российского. Т. IX, примеч. 611, 617 и 653).
58 Мы из ‘Сибирской истории’ Миллера и из помещенных в ней грамот и разных документов сделали следующее извлечение. Извлечение это, содержащее в себе статистические сведения за время около конца XVI и начала XVII столетия, будет служить как бы продолжением сведений, помещенных в примеч. 1 на с. 22, примеч. 1 на с. 29, примеч. 1 на с. 36, примеч. 1 на с. 148. Цифры в скобках означают страницы ‘Истории’ Миллера первого, 1750 года, издания.
Таборы был город или городище на Тавде, пониже устья Пелыма (по ‘Книге Большому Чертежу’, с. 218, он лежит на речке Таборы, текущей в Тавду).
Кошуки — Вогульская волость на реке Паченке (‘Книга Большому Чертежу’, с. 219 — Ашуки на Тавде, ниже Таборов), ныне на реке Тавде существуют селения: Табаринска, ниже ее — Табаринское, а за ним Кошуцкое.
На чертеже в 1600 году были уже положены следующие места:
I. От Верхотурья (от Неромкары) до Туринска (до Епанчина юрта):
Байгарин, Колмак, Илясов, Ургунчин, Кокузов, все пять — пашенные юрты,
II. От Туринска к Тюмени:
Енбайков — пашенный юрт.
Далее от Туринска, верст с пять, — поле, десятин с 50, за ним: Ногаев, Аккана, Неболсин, что было городище Кучумова брата, Берсегенев, Девлетев, Кабачин — эти шесть юртов были пашенные же.
Два юрта непашенных.
О тогдашнем народонаселении этих мест из тех же документов известно следующее.
Епанчин — юрт, около него жили татары, и остяки, и вогуличи. Ныне это место зовется ‘Туринск’.
‘А у Епанчи в юрте всего восемь человек, да и те стары и нужны: послати для вестей некого’.
Юрты Епанчина сбору:
I. Вверх по Туре (между Туринском и устьем Тагила):
От Туринска (Епанчина) в 5 верстах — Кукузов, всего 6 человек.
А верст с пять оттуда Ургунчин — 6 человек.
В полуднище от Епанчина Илясов — 6 человек.
В днище от Епанчина Багарин да Колмаков — 6 человек.
В тех юртах пашенные остяки.
Верст со сто от Епанчина юрт Санкин — 8 человек.
Выше тагильского устья пашенных татар, то есть вогулов и остяков мухаммедан, — нет.
II. Вверх по Нице:
Во днище от Епанчина юрт Ногаев — 30 человек.
III. Вниз по Туре:
В пяти верстах от Епанчина юрт Енбайков — 2 человека.
У этих татар и остяков и были лошади, но к 1601 году люди опешали, потому что лошади в подводах распропали.
Туринские вогуличи (платили ясак с Епанчиными татарами)
Юрты от Усть-Тагила вверх по Туре-реке
Всего живых в 1601 году мужеска пола взрослых:
Нелуков — четверо женатых, пятеро холостых, один стар добре: ясаку с него взять не на ком 10
Туразиков — один женатый 1
Талячин — один женатый, двое холостых, один стар добре изувечен: кормится по юртам, да один за зверем не ходит: медведь испортил — ясаку за них взяти не на ком 5
Курманчин — двое женатых, один стар — ясаку давно не платит, а один умер 3
Хабарчин — двое холостых 2
Ямашов — четверо женатых, один холостой 5
Неромкары, или Неромкуры (Верхотурье), старое чудское городище, в этом юрте было четверо женатых, двое холостых, двое старых да двое умерло — итого 8
А всего в семи юртах 34
(Ясаку бралось: с женатого — по 10 соболей, а с холостого — по пяти соболей).
Вот как описывали это городище в 1597 году бывалые люди ‘для городоваго и осторожнаго дела’: ‘От реки от Туры, по берегу, крутово камени горы (утесы) от воды вверх высотою сажень с двенадцать и больши, а саженьми не меряно, а та гора крута, утес. И тово места по Туре по реке, по самому берегу — шестьдесят сажен больших. И по смете тому месту городовая стена не надобе, потому что то место добре крепко — ни которыми делы взлести не можно! И по смете (коли смекнуть), тому месту городовая стена не надобе, потому что место и без городовые стены всякова города крепче. Развее б потому месту велети хоромы поставить в ряд — что город же, да избы поделать и дворы б поставить постенно, а не углом города, от реки от Туры — поставить наугольныя башни’.
Волости по реке Иртышу
Ас-Пугль и Куль-Пугль, в Коцкой земле, их называли сначала Васпакульская волость и Колпокутцкая волость, или Васпалукук и Колпукулук, потом Аспуколок и Кулпуколок во-лостки, наконец, Аспухольские юрты и Колпуховские юрты, по правому берегу Иртыша, между реками Демьянкою и Обью, ближе к Оби, ныне есть деревня Заводинская, Колпухово — тож.
Волости от Тобольска вверх по Иртышу, в Верхнюю землю, к новому городу ко Ялым, где поставлен будет город государев на Тар-реке (1594 год)
В 1594 году половину ясака платили царю русскому, а другую половину давали Кучуму:
Курдак, нынче Каурдацкая (четыре дня езды по Иртышу от Тобольска), в ней князь Канкул, народу — 350 человек.
Соргач, ныне Саргацка, при устье Ишима (восемь дней от Тобольска), а в ней князь Янбыш, народу — 80 человек.
Отуз (ходу два днища), народу — 15 человек.
Таву (ходу два днища), лучший человек Ангильдей, народу — 10 человек.
Урус, народу — 6 человек.
Токуз, в ней лучший человек Баишеп, народу — 3 человека.
Супра.
Аялы (также Оялы, Ялы, Ялым, ныне Тара), а в ней ясаул Ямук, а другой Ямдильдей, ходу до той волости от Тобольского города в судех вверх по Иртышу пятнадцать днищ, народу у них — 500 человек.
Всего около 1000 человек.
Мерзлый-городок, Тураш, Кирпики, Малогорцы, или Малогородские волости, за Тарой вверх по Иртышу. В 1594 году эти волости были за ногайским мурзою Алеем.
Вузюковы волости на Вузюкове-озере (вероятно, близ Оми или Чан)
Волости эти исчисляются следующим образом.
Городок Тунус, князь Чангула-Мурза (нынче есть селение Тунуска на реке Таре, на границе Тобольской и Томской губерний).
Волости Чангула, Лугуй, Люба, Келема, Тураш, Барама, Кирпики за Алеем, мурзою ногайским, в 1595 году ясаку Москве не давали, они были преданными приверженцами Кучу-ма и никаких ясаков до того времени Московскому двору не платили, отправляя разного рода повинности натурою Алею и Кучуму, например, распахивая ему поля, снабжая его рыбою из озер и защищая его от преследования русских отрядов (по Барабинской степи близ Оми и Убинского озера).
Кетские волости
Пегая Орда, или Нарым, при устье реки Кети в Обь. У Пегой Орды было два городка: Нижний Нарым на реке Нарыме и Верхний Нарым в двадцати тогдашних тысячесаженных верстах отсюда.
У ней волости: Ларбодиска, Каскопиковская, Миткасская, Чюрубарская (в пределах нынешней Томской губернии, выше села Тогур), Шамская, Кадышская волость вверх по Кети, Нарымский и Кетский остроги, на Раздоре, на левой стороне Оби и кетского устья (318), Тогур — там же, Сургут — вниз от Нарыма по Оби, князь Бардак.
Томские волости 1604 года
Еушта, на Томи, князь Тоян, народу 300 человек.
Чатская, или Чаты, десять дней пути от Тояна. Вероятно, барабинские татары у озера Чаны.
Киргизы, семь дней пути от Тояна, князь Немча, народу 1000 человек (по Июсу, Урюпу и Чулыму).
Волости князя Бинея: от Тояна до ближнего Бинеева кочевья 10 дней пути, до дальнего 5 недель, народу 10 000 человек (Миллер полагает, что это, должно быть, калмыки, кочевавшие между Иртышом и Обью).
Телеуты, князец Обак, от Тояна 5 дней пути до дальнего кочевья, народу 1000 человек.
Чита, у них Умацкий князец, ходу до него от Тояна 14 дней, народу 300 человек. Мы уже имели, в 1847 году, случай обнаружить свои догадки, что это была именно татарская кийская волость половины XVII столетия, по реке Кие, текущей в Томь.
Кузнецы, или Кузнецкая волость, в пределах нынешнего Кузнецкого округа.
59 ‘Царь со всеми карами, духовными и мирскими’. ‘И отдаша нам царя своего со единым карачем, что наибольшим их, царю же было бусурманское имя ‘Идигер’ (казанский), а князю оному — ‘Зениеш» (Сказания князя Курбского. 1833. Ч. 1. С. 41).
Карамзин (История государства Российского. Т. IX. С. 387) полагает, что эта битва была на Карачинском озере. Откуда вывел это историограф, не понимаем и очень бы желали знать, какими способами могли казаки в лодках пробраться внутрь страны, если действительно сражение было при овере. Не может быть, чтоб казаки бросили свои струги и отправились туда пешком.
60 Летопись Сибирская (Строгановская) 1821 года, с. 33. Карамзин. Т. IX, примеч. 683.
61 Вот точка зрения, с которой смотрит на все это событие Строгановская летопись (с. 33, издание господина Спасского):
Глава XVII.
О взятии городка Атика-Мурзы
Приидоша русское воинство под городок Атик-Мурзы, и взяша его, и седше в нем, уже нощи пришедши, тем нашедшу.
Видевше же казаки у засеки толикое поганых собрание — они же сего устрашишася и рекоша себе: како может стати противу толикаго собрания? И начата размышляти в себе, и учини круг, и совет благ сотвориша о том и глаголаша друг ко другу: ‘Отойти ли нам места сего или стояти единодушно?’ Инии же начата мыслити и глаголати: ‘Лучше бы нам было, аще (если.— Примеч. ред.) отъидем от них в отход!’ И инии же супротив глаголюще жестостию твердо:
‘О братия наша единомысленная! Камо нам бежати? Уже осени достигшу и в реках лед смерзается: не дадимся бегству, и тоя худыя славы себе не получим, ни укоризны на себе не положим, но возложим упование на Бога. Не от многих бо вой победа бывает, но свыше, от Бога, помощь дается: может бо и безпомощным Бог помощи. Слышали есмы, братия, сами, колико зла сотворих безбожнии онии и окаяннии агаряне си-бирския земли, Салтан Кучум, нашей Русской, Пермстей земли: государевым городом запустение, православным Христианом посечение и пленение. И Строгановых острожком колико зла учинили? Того ради Всемогий Бог мстит им, окаянным, за кровь их крестьянскую! Воспомянем, братие, обещание свое, как мы честным людем (Строгановым) обеты и слово свое даша и уверившеся крестным целованием, елико Всемогий Бог нам помощи подаст, а отнюдь не побежати, хотя до единаго всем умрети, а вспять возвратитися не можем срама ради и преступления ради слова своего, яже с клятвою обещахомся (Строгановым). Аще нам Всемогий, в Троице славимый, Бог поможет, то и по смерти нашей память наша не оскудеет в тех странах и слава наша вечно будет!’
И посем атаманы и казаки утвердившася вси единодушно и мужественно укрепившася и уверишась до единаго и вси глаголаху едино вкупе:
‘Готови умрети за святыя Божия церкви! и за истинную Православную веру пострадати! и благочестивому государю, царю и великому князю Ивану Васильевичу всеа Руси послужим! и постоим против поганых твердо до крови и до самыя смерти! и того, братие, не пременим обета своего и вси единодушно на том станем непоколебими!’
И всем совет им бысть благ.
И уже нощи прошедши, свитаюшу дневи и солнцу просияв-шу, — просветися облак светлым блистанием, Ермак же о деле своем зело печашеся и рече дружине своей со слезами:
‘О друзи и братие! Помолимся Богу, и Пречистой Его Богоматери, и всем Небесным Силам и угодником Его, дабы сохранены быша от нечестивых и окаянных врагов нашествия!’
И изыдоша из городка на бой месяца октября в 23 день, на память святаго апостола Иакова, брата Господня, и все вкупе, яко едиными устами, глаголаху: ‘С нами Бог!’ и паки (ещ.— Примеч. ред.): ‘Господи, помози нам, рабом Своим!’ И начаша приступати к засеке мужественно и сурово зело — и бысть с погаными брань велия (великая.— Примеч. ред.). Погании же пустиша стрелы тьмочисленныя сверху засеки и из бойниц и мнозех от Ермаковы дружины буйственных овех уязвляют, а иных смертно побивают. Погании же, видевше храбрых мужей падение, и разломиша сами засеку свою в трех местех, и изыдоша на вылазку, надеяхуся казаков невозвратному бегству предати. И в то время на вылазе составишася брань велия, крепко бьюшеся, дондеже (до тех пор, пока. — Примеч. ред.) друг друга за руки емлюще сечахуся. Казацы же на поганых вси единодушно устремишася и показавше храбрость свою и жесточь над нечестивыми и безбожными агаряны.
По малу же времени погании начата оскудевати в силе своей: Бог же казацем на поганых победу дая, казацы же поля приобретают, и от засеки отбиша, и знамена своя на засеку поставиша, и царевича Маметкула уязвиша, но вой его увезоша на малой лодице за Иртыш-реку.
Царь же Кучум, стояще на высоце месте и видев своих татар падение и сына своего Маметкула уязвление и бегство скоро, повеле муллам своим кликати свою скверную бусурменскую молитву и начаша призывати к себе на помощь скверные своя боги — и не бысть им ни мало помощи.
И в то время князи остяцкий отойдоша со своими людьми кождо восвояси.
62 Вот другой образчик той же летописи для критического соображения насчет распространения периодов первообраза и для присоединения по возможности имени Строгановых:
‘Царь же Кучум, видя свою погибель и царства своего и богатства лишение, рече ко всем своим с горьким плачем:
‘О мурзы и уланове! Побежим, не медлим: сами бо видим своего царства лишение: сильнии наши изнемогоша и храбрии воини — вси побиени быша! О горе мне! Что сотворю? или камо бежу? Покры срамота лице мое! Кто мя победи и царства моего лиших? Простых бо людей послаша на мя Строгановы из своих острожков свои мне мстити обиды, атаманов и казаков, Ермака с товарищи не со многими своими людьми — и ты и нас, нашед, победи и толико нам зла сотвори: воинство мое избиша и сына моего уязвиша — еле жива от них увезоша, и мене самого посрами и от царствия моего отгна! И неправда моя сниде на мя: аз бо чужая с радостию приях, русскую землю воевах, Пермь великую и Строгановых острожки, — а ныне всего своего лишен бых и сам побежден бысть! Несть бо тоя радости на земли, иже не пременится на жалость!’
И прибеже, окаянный, в град Сибирь, и взя себе мало — нечто от сокровищ своих, и вдашася невозвратному бегству, а град Сибирь оставиша пуст’ (Строгановская летопись 1821 года, издание господина Спасского, с. 38).
Как значительны были богатства сибирского царя, мы не знаем, но вот, например, исчисление конфискованных в 1594 году, в пользу короны, ‘животов’ кондииского князька: ‘два венчика серебренных, две чепочки серебренных, лошка серебрена, а у ней шесть плащей серебренных, завитца серебрена: чарка серебрена, 426 соболей, 13 лисиц — чорных, бурых, красных, 61 бобр, 1000 белки (сто белок были положены тогда против одного рубля), завес дорогинена, а опушен камчишком двоелишною’ (Миллер, с. 253).
Об относительной стоимости белок и соболей можно вывести заключение из того, что когда Етигер присылал Ивану Грозному по 1000 соболей и по 1000 белок, то однажды прислал к нему ‘за белку — 69 соболей’ (Миллер, с. 73).
63 Путаница годов так изумила Карамзина, что он в одном месте преоткровенно говорит, что ‘остается или не верить хронологии грамот, или (писать) вопреки летописям’ (ср.: История государства Российского. Т. IX. С. 382, 397 и примечания к тому же тому 670, 671 и 703).
64 Карамзин. История государства Российского. Т. IX, примеч. 712.
65 См.: с. 81, примеч. 1 и далее главу X.
66 Миллер, с. 171. Царской подписи тут вовсе не имеется. Просим благосклонного читателя обратить внимание, что ни в этой бумаге из приказа, ни в других грамотах Строгановы ни разу не почествованы вичем, единственным правом ‘именитых людей’.
После этого указа, в котором смотрят на Строгановых с общей точки как на пермских купцов, а не как на хозяев — покорителей Сибири, о другой грамоте царской с красной печатью, нам нигде, кроме новейших сочинений наших ученых историков, не случалось слышать. Но вот сказание о ней двух авторов.
Карамзин:
‘Строгановы, сии усердные, знаменитые граждане, истинные виновники столь важного приобретения для России, уступив оное Государству, не остались без возмездия: Иоанн, за их службу и радение, пожаловал Семену Строганову два местечка: Большую и Малую Соль на Волге, а Максиму и Никите — право торговать во всех своих городках беспошлинно’ (Карамзин. Т. IX. С. 399).
Строгановская летопись:
‘Государь, за их (Строгановых) службу и радение пожаловал городы: Солью Большою, еже (которая. — Примеч. ред.) есть на Волге, и Солью Малою — и грамоту свою царскую на те места Семену Строганову пожаловал, за красной печатью, за приписью дьяка Андрея Щелкалова, почему ему теми городами владети, а Максима и Никиту, Строгановых же, пожаловал в городкех и в острожкех их торговати им, и у них всяким людем, беспошлинно’ (Карамзин. Т. IX, примеч. 704).
Чтоб убедиться, много ли в этих словах правды, стоит только сравнить их с известною ‘Описью фамильных документов Строгановых’, приложенной в конце книги ‘Именитые люди Строгановы’: тут этой грамоты вовсе не поименовано.
Будь подлинная на это грамота, найдись официальный документ, подтверждающие слова не заслуживающей вероятия летописи, — и тогда мы вряд ли скажем, что он дан Строгановым за Сибирь.
67 Строгановская летопись, издание господина Спасского, с. 52. Карамзин. Т. IX, примеч. 715, Свод летописей.
68 Желательно бы, чтоб наши ученые объяснили нам ремезовскую сказку, а вовсе не предание народное, об ‘Ермаковой перекопи’, и растолковали нам, какими судьбами успел Ермак прорыть этот канал. Неужели он действовал ‘по щучьему веленью, по своему прошенью’? Нам этого места не удалось лично видеть, но что из ‘Ермакова перекопа’ есть именно рукав реки Вагая, то заключение это мы выводим из сличения текстов (см.: Свод летописей). Миллер, осматривавший это место, говорит (с. 179): ‘Что касается до перекопи, то в сем спорить не можно, чтоб она от Ермака или по его приказу выкопана не была… Она длиною на версту и кончится не в дальнем расстоянии от устья реки Вагая… На полуденной стороне перекопи, не в дальнем расстоянии есть на ровном низком лугу бугор… не натурою сделан, но наносною землею насыпан… (Есть предание, что этот бугор сделан девками, которые землю наносили в своих подолах…)’.
Далее (с. 180) он говорит: ‘Дело… в том: вероятно ли, что помянутая перекопь в то время (при Ермаке) сделана?.. Должно думать, что оная либо уже прежде того сделана…’
Помещенный у нас в ‘Своде летописей’ Новый летописец говорит: ‘Ста ночевати в проливе… Кучум же… виде их на острову’.
‘Неизвестная рукопись’ употребляет выражение ‘перекоп’, а не ‘перекопь’.
69 Значит, Ермаку некогда уже было одеваться впросонках в жалованную броню, которая послужила будто бы ему же на погибель. Впрочем, старые летописцы и не говорят о жалованной броне, а просто прибавляют ‘понеже одеян бе железом’.
Нам кажется, что это чистая риторика. Положим, Ермак лег спать в одежде, естественно, что под нею была и кой-какая кольчуга: но не могла же она, наконец, быть тяжелою до такой степени, чтоб совершенно обессилить здорового, плотного Ермака?
И в этом случае Карамзин, подражая Миллеру, повторяет слова Ремезова, повествующего, что тело Ермака найдено через неделю при Епанчинских юртах, отстоявших будто бы только на 12 верст от Абалака вверх по Иртышу (их тут вовсе не было: они были на Туре), и что какой-то татарин вытащил ‘бездушного исполина’ из воды за болтавшиеся поверх воды ноги, накинув на них петлю. Оставив в стороне рассказ о том, что нашего героя действительно выудили из воды, и о прочем (Миллер, с. 193 и далее), мы не можем понять только одного: каким образом труп очутился ‘вверх Иртыша’? Черный народ, преимущественно женского пола, верит у нас, что ‘труп утопленника всегда плывет против воды’, но каждому заседателю земского суда известно, что теория эта противоречит практике.
В выписке из тобольского синодика сказано: ‘…атаману Ермаку с товарищи — сороки человеком — вечная память!’ (Карамзин. Т. IX, примеч. 720).
70 Здесь у летописцев разногласие насчет пути беглецов: Есипов, его первообраз, и Новый летописец говорят, что казаки бросились вниз по Иртышу и по Оби и уже оттуда бежали на Русь. Строгановская летопись, избегая слова ‘бежаша’ и употребляя глагол ‘пойдоша’, дает повод выводить заключение, что одна шайка этих беглецов, под предводительством своего атамана Матвея Мещеряка, пошла путем Ермака, то есть по Туре, где она и встретилась с новыми московскими воеводами (Карамзин. Т. IX, примеч. 725 и т. X, примеч. 31).Ио из сказаний летописцев о приходе в Сибирь нового воеводы Мансурова ясно, что этот воевода не встречался с Мещеряком, у них именно сказано, что Мансуров, приплыв к Сибири, увидел там множество татар и ‘слыша, яко казаки побегоша из града, — и убояшеся, и не приста ко брегу, но поплыша вниз по Иртышу’. Если б воевода встретился с Мещеряком, то новые вести о бегстве не произвели бы на него такого впечатления. Да притом же идти на Туру значило бы затруднять себя походом против течения реки, а Иртышом и Обью они и вернее и скорее могли скрыться.
В помещенном у нас в ‘Своде летописей’ Новом летописце сказано:
‘Воевода Иван Глухов и атаманы и казаки, испужаяся того, из городка погребли рекою Иртышью, а рекою Обью догребли до реки Соби (так, кажется, следует читать) и до Березова, а от Березова, чрез Камень, пришли к Москве’.
В ‘Книге Большому Чертежу’ есть два Березова: один — на Оби, повыше городов Рогового и Сабдина, а другой — на Оби же, при устье реки Сосвы.
Сабдин, или Собдин, может быть, был при устье Соби, где нынче селение Собски: в таком случае один Березов мог быть по левой стороне Оби, на реках Эриамбо, Хони или Харовой. Другой Березов и поныне стоит при устье Сосвы, по левому берегу Оби.
(Основываясь на собственных наших личных исследованиях о Югре, помещенных во II главе и на карте Зауралья, представленной нами в Русское географическое общество вместе с пояснительным текстом, мы имеем претензию думать, что мы первые достаточно опровергли мнение Лерберга и Герберштейна о Югре и прояснили понятие о том, что такое была Югра. Пользуясь случаем, мы не можем не указать на кажущуюся нам ошибочность мнения господина академика И.Х. Гамеля, полагающего, что город или городище Роговой был по сю сторону Урала. Мысль, что Роговой-город долгое время был на севере центром торговых сношений Европы с Азиею, кажется нам слишком преувеличенною и неосновательною. Так как целое ученое сословие единогласно признало, что господин академик Гамель прояснил темные стороны русской географии и даже исправил некоторые более или менее важные погрешностии наших историков, то надеемся, что замечания наши господин академик примет за выражение сердечного участия к почтенным трудам его и как свидетельство личного уважения нашего к ученому, посвятившему себя в Русском царстве разработке отечественной географии.)
Если казаки доплыли до Соби, то, пробираясь к ее вершинам (здесь верховьям.— Примеч. ред.), они должны были выйти за Уралом только на вершины реки Усы и тамошними тундрами достигнуть Печоры. Но, приняв в соображение позднее время года, дальность пути и численность беглецов, трудно допустить, чтоб они со страха так далеко и притом бесполезно забирались.
Вероятнее допустить, что они достигли южного Березова. В таком случае по Сосве, потом вверх по Сыгве они должны были выйти на реку Манью, на Ляпин-городок, собрать поневоле известия, помещенные ныне в ‘Книгу Большому Чертежу’ о городах по Сосве. От Ляпина они прошли через Урал и должны были выйти на реку Шугор или прямо на Печору, на тот путь, которым шел Курбский при Иване III.
Вот особенности скромного памятника, воздвигнутого Ермаку в Тобольске на высоком холме, господствующем над окрестностью. Он состоит из мраморного пирамидального обелиска, серого цвета, поставленного на гранитном подножии. Подножие это имеет 1 1/2 аршина вышины, весу до 5300 пудов. Самый обелиск — вышиною в 7 саженей, весу около 6500 пудов. С четырех сторон памятника высечены следующие надписи: с западной, обращенной к России, — ‘Покорителю Сибири, Ермаку’, с восточной — ‘Воздвигнут в 1839 году’, с южной — ‘1581’ и с северной — ‘1584’.
При памятнике Ермаку предполагалось даже развести сад, на этот предмет отведено место в две десятины, поставлена чугунная решетка и сделаны дорожки: деревьев почти вовсе нет.
71 Вероятно, следствием этого же события была следующая грамота, хранившаяся, по словам Миллера, ‘яко некая святыня’, у остяков Куноватской волости Березовского уезда Тобольской губернии.
‘Божиею милостию государь царь и великий князь Феодор Иванович всея России, Владимерский, Московский, Новогородский, царь Казанский, царь Астраханский, государь Псковский и великий князь Смоленский, Тверской, Югорский, Пермский, Вятский, Болгарский и иных, государь и великий князь Новаго-рода Низовския земли, Черниговский, Рязанский, Полотцкий, Ростовский, Ярославский, Белозерский, Лифляндский, Удорский, Обдорский, Кондинский и обладатель всея Сибирския земли и Великая реки Оби, и северныя страны повелитель и иных многих земель государь.
Приежжал к нашему царскому Величеству, с Великия реки Оби: Куновата-города, да Илчмы-города, да Ляпина-городка, да Мункоса-городка, да Юила-городка, да Березова-городка — Лугуй-князь, чтоб нам его пожаловать: тех его городков нашим ратным людем, которые ныне сидят в городе в нашем, на великой реке на Оби, на усть Иртыша, воевати его, и племя его все, и его людей, которые в тех, во шти городках сидят, — не велели, а дань бы нашу нам с него, с тех его городков, велели имати в Вымской земле по нашему жалованью приказным людем, кому будет приказано.
И мы Лугуя-князя с теми его городки пожаловали — для того, что (потому что. — Примеч. ред.) он к нам приехал наперед всех бить челом — велели с него имать, по нашему царскому жалованию, с его городков, в Вымской земле наши дани, на год по семи сороков соболей лучших, и привозить ему дань ежегод на Вым самому, или его братье, или племянником, по семи (сороков) соболей лучших.
И нашим воеводам, которые ныне на устье Иртыша, на Оби, новый городок поставили, на Лугуя-князя и на его городки — наших ратных людей не посылати, и воевати его не велети, и дани на нем и на его городкех имати не велети, и поминков, и посулов с них не имати.
А привезти ему дань впервые на Вым к приказному человеку и к целовальникам, на срок, на Дмитриев день лета 7096 года, а привез на два года дань, четырнадцать сороков, на девять-десять-пятой год, да на девять-десять-шестой год, и вперед в два года привозити дань по тому ж. А теми городки подмогати и подмога им тем давати, кого, меж себя выбрав, пошлют с данью на Вымскую землю.
А прочитал сее нашу царскую грамату по всем нашим городом в Сибирской земле и на Оби на Великой, отдавали ее назад.
Дана сия жаловальная грамата в царствующем нашем граде Москве, лета от создания миру 7094 (1586) году, августа месяца’.
У грамоты привешена красная восковая печать, а на обороте подписано: ‘Царь и Великий князь Феодор Иванович всея России’.
По словам Миллера, Мансуров по окончании зимы возвратился с Оби в Москву (Миллер, с. 200, 202, 209 и Собрание государственных грамот и договоров. Т. II, No 54).
72 См.: с. 36, примеч. 1.
73 Миллер (с. 216) называет его только письменным головою, но Чулков был именно воевода, хотя и не принадлежал к сословию бояр, как, например, Волховский, Елецкий, Годунов или другие. См.: с. 152, примеч. 1.
74 Строгановская летопись передает это происшествие, случившееся через пять с половиною лет после первого взятия Сибири Ермаком, совершенно в другом виде.
Вот ее сказание.
Глава XXXIV
‘Государь… прислал с Москвы в Сибирь воеводу Данилу Чулкова со многими воинскими людьми и со огненным нарядом — и пришед в Сибирскую землю. Слышано же бысть бусурменским языком в Сибири приход его, татарове же, сего убоящеся русских вой много пришествия, избегоша из града своего, идеже (там, где. — Примеч. ред.) прежде сего бысть в Сибири татарский их городок стольный, усть Тобола и Иртыша, иже именуемый ‘Сибирь’, — оставиша его пуста. Рустии же вой приидоша и седоша в нем, и утвердивше град крепко, идеже ныне именуется богоспасаемый град Тобольск’.
Глава XXXV
‘Умысли же сей окаянный бусурменский князь Сейдек с сибирскими людьми собрати воинства множество себе и пришед войною под городок Тобольск, хотя его взяти и людей в нем побити — да не будут в нашу землю селитися рустии людие! — и государевым воеводам сказася, что прииде для торга, а людей своих воинских поставил в укрыте, и торговаша с русскими людьми день, и на утрия прииде под город тайно приступом со всеми своими людьми и обляже град, и нача к нему приступа. Московстии же людие и волсти казацы, видев их безстудство и жестокий приступ ко граду, и послабиша им приближитися к стенам града, и начаша по них со града стреляти, и многих побиша, а инии из града к ним на вылазку вышедше, и многих побиваше бусормен, и живых яша, и самого князя Сейдека на том бою ухватиша ранена. Они же, окаяннии, бегству яшася и в станы свои бежаша. Рустии же вой идо станов их за ними гнаша, секуще, они же оставиша станы своя и все свое богатство в станех своих и сами едва утекоша. И на сем бою волский атаман Матфей Мещеряк убиен бысть, и оттоле на всех Сибирския земли бусорменех бысть страх велий, и все татаровя, ближний и дальни, не смеяше к государевым городом войною приходити’ (Строгановская летопись 1821 года, издание господина Спасского, с. 63).
2) До времени плена Сейдяка Сибирь была занята татарами, и русские ею не владели.
3) Надо иметь слепую веру в Строгановскую летопись, чтоб согласиться, будто Сейдяк успел обмануть наших воинов и, неизвестно для каких причин, сумел притвориться купцом. Но желательно бы знать, где он мог спрятать от нашей стражи все свое ‘войско’, которое, вероятно, состояло не менее как из 500 человек. (Правда, что и Есиповская летопись тоже требует безусловного верования, но там, по крайней мере, более возможности логически понять весь ход дела, тем более что она не подала повода сомневаться в своей добросовестности, а Строгановская летопись в наших глазах потеряла всякое доверие.)
4) Известный уже нам нехрабрый беглец, атаман Мещеряк, может довольствоваться и тем, что его убили и без сражения, в простой драке.
5) Со смертью Ермака нам по-настоящему и не следует говорить про бывших волжских Ермаковых казаков, при изложении хода событий этого времени мы слово ‘казак’ употребляем в общем смысле ‘царского войска’, ‘царских солдат’ — стрельцов и воинской черни из русских, татар, поляков: в эти казаки могли попасть и Ермаковы казаки.
75 ‘Ясаку положил государь на Сибирское царство: и на Конду Большую, и на Конду Меньшую (последняя течет в Большую Конду, а Большая Конда впадает в Иртыш с левой его стороны, к северу от Тобольска), и на Пелымское государство (Пелым течет в Тавду ближе к Уралу, на запад от Конды), и на Туру-реку, и на Иртыш, и на Иргизское государство (Иргиз-река протекает с западной стороны киргизской степи: вершины его сближаются с вершинами Тобола), и на Пегие Колмаки (вероятно, это Пегая Орда, то есть Нарым), и на Обь Великую и на все городки обские, на девяносто на четыре городы (по ‘Книге Большому Чертежу’ мы насчитали всего-навсего около 50 городков по всем рекам, значит, сюда многое, известное уже, не внесено, см.: с. 29, примеч. 1 — с году на год имати по 5000 сороков (200 000 штук) соболей, по 10 000 — лисиц чорных да по 500 000 белки большия и илетцкия’ (Карамзин. Т. X, примеч. 44).
76 Миллер, с. 224 и 276.
77 Миллер, с. 261, 272 и 284.
Образцовая роспись ратного сбора казаков в 1594 году
‘С сотником стрелецким с Самойлом с Лодыженским московских стрельцов — 100 человек.
С другим сотником, с Заметнею Шокуровым, — 47 человек.
И обоего с двема сотниками московских стрельцов —147 человек, а хлебное жалованье дано стрельцам на 102 (1594) год сполна, да им же дано в дорогу по четверти сухарей человеку, а деньги им даны большое жалованье, да в Перми, взяв с Пермския земли, дать им по четверти муки человеку.
А как придут в новый город на Таре-реке — и им дата из за-паснова хлеба по четверти муки человеку, да по осьмине круп, по полуосмине толокна человеку, итого 147 четвертей муки ржаной, 73 четверти круп, 37 четвертей, без полуосмины, толокна.
Да из Казани и с Уфы послано полем в Тобольский город, а из Тобольскаго города идти им с головою с Мамлеем с Мальцевым, татар казанских и свияжских 100 человек, башкирцев — 300 человек да к ним 4 человека детей боярских, ко сту по человеку.
Да с сотником из Казани 50 человек стрельцов конных, да из Лаишева с тем же сотником 50 человек с пищальми полоненников, да из Тетюш с сотником с Микитою с Корякиным 50 человек казаков польских.
И всего из понизовых городов велено послать с Мамлеем 554 человека конных.
Да из Тобольскаго города взято в тот новый город, выбрав литвы, и черкас, и казаков добрых конных, с вогненным боем с головою с Своитином с Рупосовым 100 человек.
Да татар тобольских служилых конных с атаманом с Черкасом со Александровым да с головами с Баисеитом да с Байбахтою 100 человек, а быт литве, и казакам конным, и татарам с головою с Своитином с Рупосовым и с Черкасом вместе.
И обоего из Тобольскаго велено послать конных 200 человек.
Да к тому собрати из волостей (туземных племен, не двоеданцов — и русскому царю и Кучуму, а уже объясаченных), которые волости пошли от Тобольска вверх по Иртышу, татар ясашных добрых конных 300 человек, а быти им с головами с татарскими.
Да пеших татар прибрать в судех с пищальми 150, а суды под них готовы, а быти им вместе со стрельцы московскими.
Да из Тюмени велено послать, выбрав литвы, и черкас, и казаков конных, 40 человек.
Да татар тюменских, верхотурских, ондреевских (обитавших у Андреевского озера), и беляковцов (от речки Беляковки, впадающей в Пышму), и зырянцов, у которых заклады (аманты) пойманы в Тобольской и в Тюмень и измены от них не почаять, выбрать велено добрых 50 человек конных.
А государева им жалованья послано по 2 рубли человеку, итого 100 рублей.
И обоего из Тюмени велено послать 90 человек конных.
Да из Таборов взять 30 человек татар конных.
Да из Кошу ков взять 20 человек конных.
И обоего с Таборов и с Кошуков — 50 человек.
Да пермич плотников взять из Тобольскаго 30 человек пеших да в новый город (Тару) послать пермич 20 человек плотников, а велено им послать с Перми хлеба по три четверти муки человеку, по осмине круп, по осмине толокна да по 3 рубли денег человеку.
И всего в новый город велено послати всяких служилых людей… конных 1194 человека, а пеших — 547 человек.
И обоего 1741 человек конных и пеших ратных людей (под общим, на месте, наименованием казаков, как их и называют летописцы).
А хлеба в тот новый город взять с Лозвы из устюжскаго запасу 500 четвертей муки ржаной, 100 четвертей круп, 100 четвертей толокна, да денег на запас послано 200 рублей.
Да на расход на татарской (то есть на подарки выезжим татарам) — два постава настрафильных да десять половинок ярославских’.
Князя Андрея Елецкого на Таре сменил новый воевода князь Федор Борисович Елецкий, в Тобольске был в это время воеводою князь Федор Лобанов-Ростовский, в Тюмени — князь Петр Борятинский, в Лозвинском городе — Иван Нагой, в Березове — Никифор Траханиотов, на место которого назначен Василий Волынский.
78 Миллер, с. 289, 295 и 301. Полагаем, что Черный Остров должен быть где-нибудь около нынешних селений Чернолуцкаго и Карасутского (по Иртышу между Тарой и Омском, ближе к Омску): и в том и в другом названии существует слово ‘черный’ (кара). Вузюково озеро нам неизвестно.
79 Собрание государственных грамот и договоров. Т. II, No 66.
80 Вот слова подлинной грамоты, из которой мы для краткости исключили полный титул вначале и потом слишком часто встречающиеся слова ‘Великий государь царь и Великий князь Феодор Иванович всея Руси самодержец’, кроме того, не поместили родословной царей сибирских, данников Москвы древних времен, до Едигера.
‘Из давних лет сибирское государство была вотчина прародителей наших, блаженныя памяти великих государей русских царей, и с сибирския земли всякую дань давали нашим прародителем-царем… (исчисляются сибирские князья-данники).
А как ты, Кучюм-царь, учинился в Сибирской земле царем, и ты отцу нашему, блаженныя памяти великому государю царю Ивану Васильевичу, послушен был и дань с сибирския земли присылал, а отец наш, блаженныя памяти, тебя в своем царском жалованье держал, под своею царскою высокою рукою.
А после того ты, Кучюм-царь, от отца нашево, блаженныя памяти царя Ивана Васильевича, и от его царскаго жалованья отстал и, от таково великаго государя, от его царския милости отстав, непослушником учинился еси: и дани давать не почал еси, и сына боярскаго, Третьяка Чабукова, который был послан для дани, убил еси и на наши украинные места, в Пермскую землю, войною многижда приходил еси!
И за такия твои грубости и неправды что над тобой сталось — то сам ведаешь!
А как по нашего царскаго Величества повелению наши люди, пришед в Сибирь, тебя с царства согнали и Сибирскую землю взяли — а ты пошел в казакех кочевати и во многая времена, будучи еси на поле, нашему царскаму величеству грубости и непослушания чинил еси: мимо наше царское жалованье сам ты, Кучюм-царь, на сибирские волости приходил еси.
А с тобою был еси племянник твой Махмет-Кулцаревич да сын твой Абдюл-Хаир-царевич, и оба те царевичи нашим людем в руки попались и к нашему царскому Величеству в полоненни-кех приведены, а люди твои многие побиты. И за твои грубости и неправды и за непослушанье племянник твой Махмет-Кул царевич и сын твой Абдюл-Хаир-царевич достойны были смертныя казни — да мы, великий государь, милостивый, истинный великий царь, крестьянский государь, несмотря на твои грубости и неправды, племяннику твоему Махмет-Кул-царевичу и сыну твоему Абдюл-Хаиру-царевичу казнь им смертную отдали и пожаловали их в нашем государстве — устроити велели своим царским жалованьем, городы и волостьми и деньгами устроити по их достоинству.
А ныне с Божиею помочью, нашего царскаго Величества по повеленью, в нашей отчине, в Сибирской земле, городы поставлены, и в тех городех осадные люди с вогненным боем устроены.
А большие своей рати в Сибирскую землю на тебя, на Кучюма-царя, послати есмя не велели для того, что ожидали есмя от тебя, от Кучюма-царя, обращенья, чаяли того, что ты, узнав свои вины и неправды, — нашему царскому Величеству добьешь челом и нашего царскаго Величества жалованье на себе видети похочешь.
А только б по нашего царскаго Величества повеленью наша большая рать послана была в Сибирь — и тебя бы нашли! где бы ты ни был! и неправды бы твои над тобою отомстили.
Да и потому есмя на тебя нашей рати не велели посылати, что прежь сего — тому четвертый год, присылал еси к нашему царскому величеству человека своего Мегметя с грамматою, а в граммате своей писал еси нам с… прошеньем, чтоб нам тебя пожаловать, юрт твой тебе отдати и племянника твоего отпустити к тебе, а ты в нашем царском жалованье будешь под нашею царскою высокою рукою.
И мы, великий государь, хотели тебя пожаловати — устроити на Сибирской земли царем, как было тебе быти в нашем царском жалованьи вперед крепку и неподвижну. А племянник твой, Махмет-Кул-царевич, ныне устроен в нашем государстве, и пожалован городы и волостьми по его достоинству, и служит нашему царскому Величеству.
И после того приехал к нашему царскому Величеству в службу из твоего улусу Чин-мурза, Иль-мурзин сын, Исупов с своим улусом, — и наше царское Величество Чин-мурзу пожаловали городы и волостьми и деньгами, и ныне нам, великому государю, служит.
А… кове мере казаком кочуешь на поле, не со многими своими людьми — то нашему царскому Величеству ведомо. А которые ногайские люди, тайбугин юрт которые кочевали вместе с тобою, от тебя отстали, на которых людей была тебе большая надежда! А Чин-мурза отъехал к нашему царскому Величеству и ныне по нашему царскому жалованью нам служит. А достальные твои люди от тебя пошли прочь с царевичи с Канаем да с Ыделинем, а иные пошли в Бухары и в Ногаи, в Казацкую орду, а с тобою ныне люди не многие — то нашему царскому Величеству подлинно ведомо.
А хоти б с тобою были и многие люди — и тебе, по своей неправде, против нашие рати как стоять?
Ведаешь и сам, какия были мусульманския великия государства Казань да Астарохань, — и те государства, с Божиею помощию, отец наш, блаженныя памяти царь Иван Васильевич, пришед своею царскою персоною, такия государства поймал, и ныне наше царское величество те государства, с Божиею помощию, держит.
А тебе, будучи на поле и живучи казаком, от нашие царские рати и от вогненного бою… избыти, и ныне за твои прежние грубости и неправды пригоже было нам на тебя послати (своя большая) рать с вогненным боем и тебя со всем покорити.
Да мы, царь всеа Русии, истинный хрестьянский, милостивый государь, по своему милосердому царскому обычаю, смертным — живот даем и винным — милость кажем!
И на такие твои прежние грубости, и неправды, и непослушанье не смотря, видяче тебя в такой ныне незгоде, наше царское жаловальное слово тебе объявляем: чтоб ты, Кучюм-царь, ехал к нашему царскому Величеству, буде похочешь нашему царскому Величеству служити, безо всякаго сумнения и с своими детьми, которые ныне с тобою похотят ехати и наши царские пресветлыя очи видеть.
А как у нашего царскаго Величества будешь и наши царские очи увидишь — и мы тебя пожалуем своим царским великим жалованьем. И похочешь будет быти здеся, в нашем государстве московском, при наших царских очех и близко нашей царской милости — и мы тебя пожалуем своим царским жалованьем, устроити велим городы и волостьми и денежным жалованьем по твоему достоинству, также как и иных царей и царевичей жалуем, которые служат нашему царскому Величеству’.
81 ‘Цареву Величеству холоп ваш, Абдюл-Хаир-царевич, множеством много челом бьет.
Прежь сего присылали есте к великому государю царю и великому князю Федору Ивановичу всеа Русии самодержцу, к его царскому Величеству, человека своего Мегметя с грамматою, и в граммате своей царскому Величеству писали есте, чтоб великий государь царь и великий князь Феодор Иванович всеа Русии самодержец тебя пожаловали юрты… отдати велели и брата нашего Мегмет-Кула… к тебе отпустить велел. А яз в те поры был у царскаго Величества в опале. И били есмя челом великому государю царю и великому князю Федору Ивановичу всеа Русии самодержцу, чтоб великий государь меня пожаловал, позволил (поволил) мне написати тебе граммату, а ты вины своя покроешь, учинишься под его царскою рукою и сына своего царевича к его царскому Величеству пришлешь. И великий государь царь и великий князь Федор Иванович всеа Русии самодержец, не памятуя пред своим царским Величеством вин наших, позволил мне от себя написати к тебе граммату, а ты по той м(оей) граммате ничего не учинил: к великому государю царю и великому князю Федору Ивановичу, всеа Русии самодержцу, к его царскому Величеству… ни сам не приехал, ни царевича не прислал.
И ныне великий государь царь и великий князь Федор Иванович, всеа Русии самодержец, милостивый, истинный великий царь, крестьянский государь, несмотря на наши грубости и неправды, меня пожаловал, казнь смертную отдал и пожаловал меня (городы) и волостьми с братом с моим, с Магмет-Кулом-царевичем вместе.
А про ваше царево Величество слух доходит, что пребыванье твое нужно, и скудость великая, и братья наши, царевичи Канай да Иделин, со многими людьми пошли от тебя прочь, а с вашим царевым Величеством немногие люди остались.
И мы с братом своим с Магмет-Кулом-царевичем били челом великому государю царю и великому князю Федору Ивановичу всеа Русии самодержцу, его царскому Величеству, чтоб нас царское Величество пожаловал, позволил нам написати к тебе граммату, а ваше, чаем, царево Величество ныне похочет быть под великаго государя его царскаго Величества рукою.
И великий государь и великий князь Федор Иванович всеа Русии самодержец… поволил, а приказал нам написати к вам граммату, и вы б, царево Величество… к великому государю и великому князю Федору Ивановичу всеа Русии самодержцу… (приехали на Москву).
А то нам, царскаго Величества, от печатнаго и посольскаго дьяка Василья Яковлича (Щел)калова ведомо есть: будет похочешь быти при царском Величестве, при его пресветлых очех — и великий государь царь и великий князь Федор Иванович всеа Русии самодержец тебя пожалует своим царским жалованьем, городы и волостьми и денежным жалованьем по твоему достоинству. А у великаго государя царя и великаго князя Федора Ивановича всеа Русии самодержца, у его царскаго Величества, служат многие цари и царевичи, и в(ое)водичи волоские и мутьянские, и изо многих государств государские дети — и те все в (великом) жалованьи живут без оскудения.
А буд(ет, будучи) у царскаго Величества, похочешь бы(ти на своем) юрте, в Сибири, — и царское Величество (тебя) своим жалованьем пожалует, (в Сиб)ирской земле царем велит быти’ (там же, No 67).
82 Мы полагаем, что ‘Черные воды’ — перевод слова ‘Карасу’. Южнее Чанов есть и озера карасуцкие, и река Карасук. Вершины Карасука сближаются с крутым изворотом реки Оби между городом Колыванью и селением Крутихою (на полпути водой от Колывани до Барнаула), в пределах нынешней Томской губернии и именно в Колыванской области. Приняв, что Чаты то же, что и Чаны, мы поймем и выражение князьца Томской волости Еуштинского Тояна, что от мест его кочевья, то есть от речки Томи, до Чат ходу 10 дней (см.: с. 94, примеч. 1).
83 Акты исторические Археографической комиссии. Т. II, No 1—2, 4, 7, 11—13, 15—17, 19, 21—23. Подлинные речи Кучума Тул-Махмет передал Воейкову так:
‘Не поехал-де и я к государю по государеве граммате своею волею, в кою-де и пору я был совсем цел, а за саблею-де и мне к государю ехать не почто! А нынеча-де и я стал глух и слеп и безо всего живота. Взяли-де и у меня промышленика, сына моего Асманака-царевича: хотя бы-де и у меня всех детей поймали, а один бы-де и у меня остался Асманак — и яз бы-де и об нем еще прожил. А нынеча-де и я иду в Ногаи, а сына-де и я своего посылаю в Бухары… Кучум побежал вверх по Оби… и сеита отпустил’.
Выражение ‘ехать за саблею’ здесь значит ‘идти на верную смерть’.
Мухаммеданские и вообще инородческие племена Сибири при произнесении присяги на подданство московскому государю исполняли несколько обрядов, в числе которых было и лизание кровавой сабли, в словах клятвы в верности было заклятие ‘Ссеки мою голову та вострая сабля’, саблю эту держали в то время над головой присягающего или рубили ею собак (см.: Собрание государственных грамот и договоров. Т. II, No 145 и Т. IV, No 197).
84 Считаем нелишним приложить здесь одну грамоту, интересную как по внутреннему своему содержанию, так и по известию, что казаки убили Кучума. Вероятно, слово ‘убили’ здесь равносильно слову ‘разбили’, но не более. Грамоту эту мы берем из Миллера (с. 306 — 307):
‘От царя и великаго князя Михаилы Федоровича всеа Русии в Сибирь, в Тюменской город, воеводам нашим, князю Михаилу Борисовичу Долгорукову да Юрью Апфиногеновичу Редрикову.
Бил нам челом Тюменскаго города конный казак Гаврилко Иванов, а сказал:
Служил-де он блаженныя памяти государю царю и великому князю Ивану Васильевичу всеа Русии, государю царю и великому князю Федору Ивановичу всеа Русии, и царю Борису Федоровичу всеа Русии, и царю Василью Ивановичу всеа Русии, и нам, великому государю, — в Сибири сорок два года, а прежде того он служил нам на поле двадцать лет у Ермака в станице и с иными атаманы.
И как с Ермаком Сибирь взяли и Кучума-царя с куреня сбили, а царство Сибирское нам взяли, и мурз и татар разорили, и он-де был посылан с Ондреем с Воейковым на нашу службу на тово же Кучума-царя, и Божию-де милостию и нашим счастьем тово царя Кучума на Обе-реке погромили, и его убили, и жены его и дети взяли.
Да его же-де посылал на Алея-царя боярин наш и воевода Матвей Михайлович Годунов с воеводою с Назарьем Изъединовым, и того-де Алея-царя взяли и жен и детей поймали.
Да он же-де в Сибири ставил Томской городок при воеводе Гавриле Писемском, да он же-де ставил город Тюмень при воеводе Васи лье Сукине, да он же-де посылан был в Кузнецы для нашего ясаку, и первый-де ясак взяли, да он же-де Тобольский городок ставил при воеводе Даниле Чулкове, да он же-де Тарской городок ставил при воеводе при князе Андрее Елецком, да он же-де ставил Пелымской город при воеводе при князе Петре Горчакове, да его же-де посылал на нашу службу боярин наш и воевода Матвей Михайлович Годунов головством на калмыцких людей, и они-де калмыцких людей погромили и жен и детей в полон взяли.
А ныне-де на Тюмени у них у конных казаков — атамана нет и нам бы его пожаловати, велети ему быти в Тюменском городе у конных казаков в атаманах на Степаново место — Онтропьева, а Степан-де ныне служит на Тюмени в детех боярских.
И как к вам ся наша граммата придет, а то, будет, Степана Антропьева место порожно атамана на его место у конных казаков нет — и вы бы Гаврилку Иванова, за те его многие службы, велели в Тюменском городе быти у тюменских, у конных, казаков в атамацех.
Писан в Москве лета 7131 (1623) году февраля в 23 день’.
85 ‘А наряду в тот в новой город (в Тару) послати с Москвы с воеводами: пищаль, в 4 гривенки ядро, а к ней 200 ядер железных,
пищаль девятипудная, 2 гривенки ядро, а к ней 200 ядер железных,
100 пищалей затинных, а к ним по 200 ядер к пищали, итого 20 000 ядер,
10 пищалей долгих, а к ним по 200 ядер свинчатых, итого 2000 ядер,
да с Пелыми взятиу князя Петра Горчакова пищаль девятипудная, а к ней 200 ядер,
да в тот же новый город послано 50 пуд зелья, 50 пуд свинцу’ (Миллер, с. 271).
Память воеводе князю Федору Борисовичу Елецкому:
‘Писал ко государю царю и великому князю Федору Ивановичу всеа Русии из Тобольсково воевода князь Федор Лобанов-Ростовский с товарыщи, чтоб прислать в Сибирь пять скорострельных пищалей (вероятно, курковых самопалов, хотя слово ‘самопал’ ни разу в наших актах не встречается), чем промышлять над Кучюмом-царем, как царь будет в городех.
И ныне послано до Лоз вы с Прокофьем да с Иваном Воейковым пять скорострельных пищалей, а к ним по шти сот (шестисот.— Примеч. ред.) ядер железных и со всякими пищальными запасы.
И воеводе князю Федору Борисовичи), приехав на Лозву, взяти у Прокофья и у Ивана Воейковых тот государев наряд и всякие пушечные запасы, и пушкарей, и зелье, и свинец по росписи, и устроить в судех, отвести с собою в новой город на Тару и, пришед на Тару, держать тот наряд в государеве казне до походу на Кучума-царя’ (Миллер, с. 285).
86 По списку, изданному господином Спасским, ‘отстоит’.
87 У господина Сп. ‘многое разстояние, яко до 2400 поприщ’. (Здесь и далее Сп. — Спасский. — Примеч. ред.)
88 У Сп. — досягший.
89 Сп. — ив них.
90 Слов, напечатанных курсивом, у господина Сп. — нет.
91 Сп. — надобни.
92 Сп. — разныя. Да они же.
93 Сп. — ини же.
94 Сп. — сладкопевыя.
95 Сп. — травы и цветы.
96 Сп. — падоша.
97 Сп. — реки.
98 Сп. — Ницца.
99 Сп. — во един сонм.
100 Сп. — Махметов.
101 Сп. — ни изпытах.
102 Сп. — аще есть и безсловесно, но чисто, что ясть Богом повеленное, а ясти…
103 Сп. — сельну.
104 Сп. — гадкая.
105 Сп. — чудию.
106 В Строгановской — ‘Иван, родом татарин’, в грамоте царя Феодора к Кучуму — Ибак-царь (Собрание государственных грамот и договоров. Т. II, No 68). Ибак Шибанский жил в конце XV столетия. Мы о шибанах, или шейбанидах, в своем тексте вовсе не упоминали, потому что исторические исследования о Сибири до Кучума (если только шибаны были в Сибири) должны быть предметом особенных, специальных, чисто ученых сочинений. Царь Иван был ‘Тюменский князь’. См.: Акты Археографической экспедиции. Т. I, No 289. С. 339, и там же, с. 352, упоминается царь Ибалк.
107 Строг. — Чингис. (Здесь и далее Строг. — Строгановская летопись. — Примеч. ред.)
108 У Сп. — отпущение, идеже хощет царь, он же да идет тамо с воинством.
109 Тюмень была по сю сторону Урала на реке Обве. См.: Атлас Российской империи, изданный в 1745 году Академией наук.
110 У Сп. — Апдер и Аболак.
111 У Сп. — прозвася Сибирстии гради, иже сибирстии именуем кийждо.
112 Сп. — смотрению.
113 Сп. — и Италия.
114 Сп. — прежде.
115 У Сп. — Агиш, в Строг. — Агаш.
116 В Строг. — Казый. Касым-царь был киргиз. (См.: Акты Археографической экспедиции. Т. I, No 289. С. 339.)
117 Строг, и Сп. — Етигер. Из разных актов видно, что настоящее имя Этигар.
118 У господина Сп. в Бухарскую землю, Строг. — в Бухары.
119 Слов, напечатанных курсивом, у господина Сп. нет.
120 Сп. — поучати.
121 Сп. — подвижим.
122 Сп. — зазираху.
123 Сп. — ю тако Богохвалить.
124 Сп. — вспении.
125 Сп. — предвозвещая непокорливым иудеям в будущее им последним озлоблении их, глагола Господь и возревновав.
126 Сп. — Своих.
127 Сп. — имея бо бесом пожрети я (их. — Примеч. ред.).
128 Сп. — птенцы.
129 Сп. — жги.
130 Сп. — постигая.
131 Сп. — бусорманского.
132 Сп. — бич.
133 В летописи Сп., глава XXXVII, сказано: Ермака, Тимофеева сына, юльского.
134 Сп. — нечестивым.
135 Сп. — покойное.
136 Сп. — ранами от стрел их вержения окаянных агарян. Вдаша.
137 Сп. — не убойся.
138 Сп. — вострепещем.
139 Сп. — имя.
140 В подлиннике, в обоих местах, по явной ошибке писца вставлена буква ‘н’ (казанцы).
141 Сп. — истребиша.
142 Сп. — благослови.
143 Мелкие различия мы отмечать не будем.
144 Все это были народцы доуральские.
145 Эта глава и все предыдущие показывают, с каким… превосходным умением составлены они летописцем.
146 Дальнейшее разделение на главы мы заимствуем из списка, изданного Г.И. Спасским.
147 Сп. считает 1580.
148 Сп. — изымаша.
149 Сп. — Таузин, Строг. — Таузак.
150 Слова эти мы повторили из предыдущего предложения.
151 Сп. — в воинство.
152 Сп. — ополчитися.
153 Сп. — Чувашем.
154 Сп. — Бабасаны именуемо.
155 Сп. — того.
156 Сп. — из-за горы. Здесь это слово поставлено в смысле утеса. Слов, напечатанных курсивом, у Сп. нет.
157 Сп. — еже.
158 Сп. — и дерева меду, и в струги.
159 Сп. — на горе рекомей Чуваше. Мы слышали, но не выдаем за верное, что слово чуваш по-остяцки означает прибрежье на реках.
160 Сп. — городок Атика-Мурзы, седша в нем.
161 Сп. — нощию же пришедше и быша в размышлении.
162 Сп. — о сем бе.
163 Сп. — и бысть брань велия.
164 Сп. — медношитницы.
165 Сп. — составишася.
166 Сп. — сваляюще.
167 Сп. — омочая.
168 Сп. — мертвых.
169 Сп. — ив блата обратяся, тогда.
170 Сп. — от телес ко граду близ Скомандры-реки пленующеся Акиллесу.
171 Сп. — уязвиша.
172 Сп. — тогда бо и пойман бысть, но его увезоша на он пол (на другую сторону. — Примеч. ред.) реки Иртыша.
173 Сп. — яко и чад, родитель своих ради, страждет.
174 Сп. — зверь скоту снедену.
175 Сп . — рек к сему же.
176 Сп. — Етигера.
177 Сп. — Аегда.
178 Сп. — Чувашем.
179 Сп. — креце.
180 Сп. — змии ухапят.
181 Сп. — Пресвятей.
182 Этих слов, равно как и других, курсивом напечатанных, у господина Сп. нет.
183 Сп. —1580.
184 Сп. — видяще же православное воинство и покори их Бог православным Христианом.
185 Сп. — Ябалак.
186 Сп. — Егда изволи Бог христианам Сибирскую землю взяти.
187 Сп. — с ясаком, в ‘Новом летописце’ — ‘сеунчуком’, в одной из старинных грамот (Собрание государственных грамот и договоров. Т. 2, No 66) употреблено слово ‘сююндюк’ в смысле гонца. ‘Сеунч — слово татарское и значит весть’ (Карамзин. История государства Российского. Т. V, примеч. 329).
188 Сп. — атамана из казаков.
189 У Сп. отписка эта внесена в текст летописи в виде изложения ее содержания, а не как подлинник.
190 Сп. — Государю о сих.
191 Разноголосица с предыдущею главою.
192 Сп. — Сеибохта.
193 Сп. — некоторых товарищей полка своего юных.
194 Сп. — настаны.
195 Сп. — милосердыми.
196 Сп. — время.
197 Сп. — крыестася.
198 Сп. — на сем жити.
199Сп. — …страхом великим зело, еще б изыдоша изобильно стражу перваго, в ней же бысть от рускова полку.
200 Прежнем.
201 Сп. — Юломскому, вероятнее предположить, что к озеру в волости Оялы, которая действительно была между Иртышом и Обью.
202 Сп. — храбровавшу Ермаку.
203 Сп. — устрашая всяко неверие.
204 Сп. — по воевании.
205 Здесь фамилии писцом по ошибке явно перепутаны.
206 Сп. — порою.
207 Сп. — юже.
208 Сп. — Еже бысть и приведоша.
209 Сп. — жалованьем, многих тако…
210 Сп. — и сукнами. 2,1 Сп. — для.
212 Сп. — сыны.
213 Сп. — и с дружиною плакаху и рыдаху.
214 Сп. — аки о чадех. Виидеж в умы сне.
2,5 По списку Карамзина — десять поприщ (История государства Российского. Т. IX, примеч. 716).
216 Сп. — вся бывшая.
217 Сп. — они же слышавше сия таже начаху.
218 Сп. — начаху.
2191 Сп. — бранное ополчение.
220 Сп. — воинских людей.
221 Сп. — приидоша.
222 Сп. — не пропустил в Сибирь бухарцов.
223 Сп. — встречу.
224 Сп. — бухарцов.
225 Сп. — их.
226 Сп. — Атбаш.
227 Сп. — оттоле.
228 Сп. — стражи ж крепко.
229 Сп. — и ослабеша.
230 Сп. — царь узре их и повеле тоя нощи крепко стрещи.
231 Сп. — на них.
232 Сп. — видя.
233 Сп. — побеже.
234 Сп. — не возможе.
235 Сп. — струг же отплывше от брегу.
236 Сп. — утону.
237 Сп. — Божиими судьбами.
238 Сп. — гонзднуша (лишася).
239 Сп. — Ермакове.
240 Сп. — злочестивые татарове.
241 Сп. — бежаша.
242 Сп. — водвористася.
243 Сп. — князь Сейдек.
244 Сп. — Ермакове (значит, в 1585 году).
245 У господина Сп. нет.
246 Сп. — уреченном.
247 Сп. — осень.
248 Сп. — смерзашеся.
249 Сп. — видя, яко наставает.
250 Сп. — городок.
251 Сп. — седше.
252 У Сп. прибавлено — казаки во граде.
253 Сп. — с Усть-городка.
254 Сп. — цел.
255 Сп. — славен зело.
256 У Сп. нет.
257 Сп. — и древо и кумира разби.
258 Сп. — не ведаша, что се есть.
259 У Сп. прибавлено — и кумира.
260 У Сп. 7092 (1584), по Миллеру — 1586.
261 Сп. — Меснов.
262 Сп. — Чингий.
263 Сп. — до реки Иртыша от града.
264 Сп. — прослави.
265 Сп. — бысть.
266 у господина Сп. снова прибавлено — изыде.
267 Сп. — именуема ‘Княжий луг’.
268 Сп. — стрелы, у Карамзина — ястребы.
343
269 Сп. — воинские люди.
270 Сп. — о мирном постановлении.
271 Сп. — воеводы.
272 Сп. — седши.
273 Сп. — иже.
274 Сп. — постановлении.
275 Сп. — видев же.
276 Сп. — и вы пиете чашу сию во здравие.
277 Сп. — поперхну.
278 Сп. — обличающе.
279 Сп. — зломысляще.
280 Сп. — хотя.
281 Сп. — помахав.
282 Сп. — кинулся.
2831 У Сп. прибавлено — и связани, прочие ж побиени быша.
284 Тобольска.
285 Сибирь.
286 Сибири.
287 Сп. — бежа.
288 Сп. — княжей.
289 Сп. — Казачей.
290 Сп. везде пишет Сейдек, Солтан, по нашему списку — Сендяк.
291 Этим словом заключается последняя строка последней страницы рукописи. Конец утрачен.
292 Сп. — месты.
293 Сп. — бяху.
294 Сп. — покушашеся.
295 Сп. — на них.
296 Сп. — и инны многия.
297 Сп. — пребываша.
298 Сп. — сего.
299 По нашему мнению, эта летопись есть первоначальный труд, коротенький эскиз, предшествовавший более обширному труду составителя Строгановской летописи.
300 Сп. — на них.
301 Сп. — воинскими людьми.
302 Сп. — от идее втай.
303 Сп. — калмыцкие улусы.
304 Сп. — Подсмотрев же стада конская, и нападоша и отогнаша.
305 Сп. — ощутив же сего калмыцкие люди.
306 Сп. — бежа.
307 Сп. — пребываеши такожде и нам.
308 Все это притоки реки Камы.
309 Сп. — увидевше.
310 Сп. — стране.
311 Сп. — победил.
312 Сп. — юи.
313 Сп. — велел.
314 Сп. — до.
315 В списке господина Сп. из следующих слов составлена особая XXXVI глава ‘Об исправлении летописи’ в таких, разнящихся от нашего списка, выражениях: ‘Имеюще помощь и изправляше летописи сия, еже бо взятие Сибири и о победе сице в… сентября в 1 день’.
316 Сп. — 1626 года.
317 Сп. — изволением.
318 Кажется, из этого сличения ясно, что составитель Строгановской летописи писал ее на тему, изложенную в ‘Неизвестной рукописи’, кое-что добавлял из Есипова, кое-что повыбрал из подлинных грамот и кое-что прибавил от себя. Стало быть, нет никакого основания считать эту летопись древнейшею, напротив того, она, очевидно, работа позднейшего времени.
319 Это слово в списке Сп. выпущено.
320 У Сп. прибавлено — на брани.
321 У Сп. прибавлено — сие.
322 У Сп. прибавлено — с погаными.
323 Сп. — именно.
324 Сп. — о них.
325 У Сп. прибавлено — церкви.
326 То есть в новый год. Этим тот список, которым мы пользовались, оканчивается, но в списке, изданном в 1823 году Г.И. Спасским и полученным им от В.Н. Берха, события доведены до 1641 года. События эти заключаются в смерти архиепископов или в прибытии новых святителей и, главное, о внесении в синодик убиенных казаков, без поименования, однако ж, тут их прозваний. Эти сведения и составляют содержание маленьких глав XXXVII—XL.
327 За указание этого источника, за присылку экземпляра ‘Летописи’ и за дозволение перепечатать строгановского летописца мы считаем себя вполне одолженными просвещенной благосклонности Г.И. Спасского.
328 В последней книжке, за 1848 год, ‘Журнала Министерства внутренних дел’ появилась весьма любопытная статья Н.С. Щукина под названием ‘Что за река Уйгур-Муран в Южной Сибири?’, за основной пункт которой надлежит отдать полную справедливость известному ученому В.В. Григорьеву. В этой статье автор, трактуя о ‘Ибир-Сибир’ персидского историка Рашида, между прочим говорит, будто бы:
а) ‘Мы (вероятно, Н.С. Щукин, а не мы — читатели) не знали, есть ли слово Сибирь туземное, или дано стране русскими’. На это заметим, что мы, смиренные читатели, во-первых, слыхали в Сибири фразу вроде следующей: ‘Сначала ехали яланью, а там пошла такая сибирь, что нна’, а во-вторых, читали хоть бы, например, у небезызвестного господина Семивского, в его ‘Любопытных записках’, приложенных к напечатанной в 1817 году книге ‘Новейшия, любопытныя и достоверный повествования о Восточной Сибири, из чего многое доныне не было всем известно’, заметку под No 1, что ‘Сибирь, или Сибири, — слово монгольское, значит сырыя или мокрыя места’ и что ‘вероятно, монголы, известные в истории под именем гуннов, при переходе из своих жарких и, по большей части, безводных степей на места, лежащие на сибирских к северу покатях, назвали их Сибирью по имеющимся там болотам и по множеству озер, рек и речек’,
и б) ‘В именовании Ибир-Сибир прибавка Ибир не имеет никакого смысла’. С чего ж господин Щукин взял это? Не будучи сам ориенталистом, как это видно из собственного его примечания на с. 492 декабрьской книжки журнала, чем он может доказать, что Рашид сказал бессмыслицу, имея под руками все ученые пособия для передачи верных известий? По-нашему, Ибир непременно что-нибудь да значит, а что именно — это в состоянии разрешить только ориенталисты и те счастливцы, до которых, может быть, дойдут когда-нибудь драгоценные акты, хранившиеся в кабинете Грозного. Заметим только, что предки наши Сибирью звали часть нынешней Западной Сибири, а Рашид говорит о части нынешней Восточной Сибири.
329 Это подтверждает и нашу мысль, что волжские казаки никогда не были конницею, как полагают некоторые писатели, а были такие же своего рода промышленники, какие и по настоящее время казакуют еще иногда по Волге, как это доказывается всеподданнейшим отчетом господина министра внутренних дел государю императору (см.: Журнал Министерства внутренних дел, 1848. Кн. 12. С. 391. Отд. IV, разр. А, п. 2).
330 Текст этого летописца сверен по двум спискам, хранящимся в Румянцевском музеуме: один, под No 258, есть рукопись скорописная XVIII столетия, другой, под No 259, есть позднейшая переписка первой четверти нынешнего столетия. В последнем недостает вступления и повествование начинается словами ‘и иные многие атаманя’.
Казаки в подразумеваемом у нас смысле никогда не были и воинскими людьми. В качестве рабочих артелей они были до времен Грозного и на северо-востоке России и занимались там промыслами на известных условиях (см.: напр.: ‘Акты Археографической экспедиции’. Т. I, No 221).
331 ‘В челобитных своих пишут… холоп твой князь или и боярин и простой (служилый) человек — полуименем, без княжества и без чина, а посадские люди и крестьяне пишутся в челобитных своих рабами и сиротами, а не холопями’ (Кошихин, VIII, 6).
332 Если пришли по присылке его, то не могли уйти самовольно.
333 Подобные перевалы не в порядке вещей.
334 Только не в это время, а позже.
Тогдашнее слово ‘холоп’ совершенно равносильно нынешнему ‘подданный’: и то и другое — одно в старину, а другое нынче — имеют два значения. Так, в Курской губернии, да и в других местах, помещичьи крестьяне доныне именуются в деловых бумагах ‘подданными такого-то’, а старосту зовут ‘атаманом’ (см.: примеч. 12 в главе CDXII ‘Нового летописца’).
335 Объяснение слова ‘сирота’ (от ‘сирый’) у Шафарика. Т. I. Кн. I. С. 315. В прошлом столетии слово ‘сирота’, pupiilus, заменено выражением ‘раб, отрок’, наконец — словом ‘подданный’, sujet.
336 То есть вестниками.
337 Известно, что Грозный был в это время жив.
338 Не царь Феодор, а Грозный.
339 Это было бы не в политике русских царей, притом же подобных пожалований никогда не было, кроме случая с Симеоном Казанским.
340 Известно, что их было всего 40 человек.
341 Заметим, что очерки эти набросаны после уже той грамоты, в которой призвание Ермака приписано в заслугу Строгановых.
342 Новое подкрепление наших выводов касательно существенного в деле вопроса.
343 Наши писатели говорят даже, что ‘Строгановы, посылая Ермака в Сибирь, снабдили его судами’. Уж не для плавания ли по Уральскому хребту?
344 Свидетельство всех летописцев удостоверяет, что Кучумов городок, ныне развалины, прозывался Сибирью, следовательно, он существовал действительно, стало быть, господин Щукин неосновательно называет его небывалым городом (Журнал Министерства внутренних дел, 1848, No 12).
345 Новое подтверждение справедливости есиповского показания и щепетильности строгановского летописца. События здесь явно перепутаны, но главные основания выяснены очень хорошо и со знанием дела.
346 Есиповская летопись, как по всему видно, была незнакома неизвестному автору ‘Повествования’, однако ж он и в этом пункте сошелся с Есиповым.
347 ‘Подводить тамошних людей под нашу власть и обереганье ласкою, а не жесточью’ было постоянным правилом нашего правительства.
348 В другом списке Нового летописца порядок глав другой: вместо 75 там — 68, вместо 412 — 406.
349 По списку Миллера (см.: с. 319) читается ‘послов’.
350 Алтын-Царь Ирденей-Нойон усердно хлопотал, чтоб наше правительство дало ему ратных людей с огненным боем, и готов был вступить, кажется, с этой целью в подданство России, но когда стали его объясачивать — он ужасно перетрусился слова ‘холопство’ и упрашивал наших чиновников: ‘То-де слово холопство льзяль переменить инак? Не доводится, что царь Царю был холопом!’ Хлопот с Алтыном было много, наконец решено ‘быть ему под государевою царскою высокою рукою в подданных’.
351 В том числе и из Ремизовской, иначе называемой Тобольским летописцем.
352 Род князей сибирских ведется и доныне, но по справкам в делах герольдии мы не могли получить никаких сведений о потомках вывезенных из Сибири князей в прямой, самого Кучума или его брата, линии.
Небольсин Павел Иванович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Россия и Англия в Средней Азии, Терентьев Михаил Африканович, Год: 1875
  2. На крайнем Северо-Востоке Сибири, Шкловский Исаак Владимирович, Год: 1895
  3. Воспоминания о закавказском походе 1855-1856 годов, Потто Василий Александрович, Год: 1864
  4. Материалы уголовного дела, Казанский Порфирий Алексеевич, Год: 1938
  5. Триста лет, Петрищев Афанасий Борисович, Год: 1907
  6. 23-х дневная оборона Баязетской цитадели и комендант Федор Эдуардович Штоквич, Антонов Валериан Михайлович, Год: 1878
  7. Исторический очерк столетнего существования города Николаева при устье Ингула, Ге Григорий Николаевич, Год: 1890
  8. Историческое обозрение Сибири, Словцов Петр Андреевич, Год: 1838
Электронная библиотека