На крайнем Северо-Востоке Сибири, Шкловский Исаак Владимирович, Год: 1895

История
Время на прочтение: 191 минут(ы)
Скачать в PDF

ДІОНЕО.

НА КРАЙНЕМЪ СВЕРО-ВОСТОК СИБИРИ.

‘Здсь жизнь есть горестное бореніе со всми ужасами холода и голода, съ недостаткомъ первыхъ, самыхъ обыкновенныхъ потребностей и наслажденій’.

Баронъ Врангель.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Изданіе Л. Ф. Пантелева
1895.

ОГЛАВЛЕНІЕ

ГЛАВА I.
Колымскій округъ.

Алазейскій хребетъ.— Бадараны.— Оторванный край.— Купцы.— Анюйская крпость.— Средневцы и низовики.— Вырожденіе.— Какъ колымчане коптили рыбу.— Улу-тонъ.— Сказочный край.— Гижигинскій трактъ
Приложеніе

ГЛАВА II.
На якутской свадьб.

Спиридонъ.— Бырдахъ-ые.— Каменные люди.— Легенда о происхожденіи болотной травы.— Въ лтнемъ чум.— Якуты.— Тоны, итимнитъ и хамначытъ.— Нравственныя качества якутовъ.— Свадьба.— Сватанье.— Введеніе жены въ домъ мужа.— Банкетъ у Моксогола

ГЛАВА III.
Внизъ по Колым.

Приглашеніе чукчей.— Сборы,— Дорожныя невзгоды.— Кресты.— Казакъ Луповцевъ.— Хайлаки.— Омолонъ.— Крпость

ГЛАВА IV.
Нижне-Колымскъ и Сухарное.

Опуствшая крпость.— Сельдядка.— Промыслы низовиковъ.— Пріздъ Петрухи.— Вечерка.— Къ устью Колымы.— Сухарное.— Эмирячки.— Маякъ лейтенанта Лаптева.— Солонникъ

ГЛАВА V.
Къ чукчамъ.

Пріздъ новыхъ гостей.— Козелъ.— Холуи.— Погода на мороку.— Въ чукотскомъ лагер.— ‘Natio feroeissimer et bellicosa’.— Онкилоны и чукчи.— Чукотскія похороны.— Игры.

ГЛАВА VI.
Конецъ Кангіениси.

ГЛАВА VII.
Отъ Средне-Колымска до Якутска

Послднія минуты въ Средне-Колымск.— Поварня.— У якутовъ.— Полярные французы.— Удивительная честность ламутовъ.— На берегахъ Индигирки,— Встрча Рождества.— Хребетъ Тасъ.— Хаята.— Тарыны.— Метисъ Мартьянъ.— Якутское лченіе.— Верхоянскъ.— Мстное творчество.— Перевалъ черезъ Верхоянскій хребетъ.— Новый Робинзонъ въ долин Тумуркана.— Гмелинъ о жителяхъ Якутска

ГЛАВА VIII
По Лен.

Якутскъ.— Первые дни въ большомъ город.— При какихъ обстоятельствахъ мы бывали вегетеріанцами въ Средне-Колымск.— Якутское реальное училище.— Лена.— Легенда о происхожденіи горъ.— Затрудненія туриста.— Вчная мерзлота и Гмелинъ.— Кабацкіе короли.— Величіе и упадокъ ‘Дворянской волости’.— Золотые пріиски.— Киренскій округъ.— ‘Блые якуты’.— Поселенцы.— Первая встрча съ новоселами.— Усть — Кутъ.— Хабаровъ.— Братская степь.— Буряты.— Шаманство и ламаизмъ
Приложенія

ГЛАВА I.
Колымскій округъ.

Алазейскій хребетъ.— Бадараны.— Оторванный край.— Купцы.— Анюйская крпость.— Средневцы и низовики.— Вырожденіе.— Какъ колымчане коптили рыбу.— Улу-тоенъ.— Сказочный край.— Гижигинскій трактъ.

I.

— Вотъ колымская сторона калябасничаетъ (мелькаетъ)! Мольчъ веселое мсто!
Такъ съ гордостью, смшанной съ умиленіемъ, скажетъ вамъ колымчанинъ,когда вы, по пути изъ Якутска въ Средне-Колымскъ, взберетесь на вершину Алазейскаго хребта, составляющаго естественную границу двухъ округовъ Верхоянскаго и Колымскаго.
Какъ бы сильно ни было въ васъ желаніе скоре добраться до Средне-Колымска, вы, однако, должны будете согласиться, что обыватель въ своемъ патріотизм хватилъ нсколько черезъ край.
Трудно представить что-нибудь боле печальное, чмъ видъ ‘колымской стороны’ съ Алазейскаго хребта. Сами горы не высоки (около 3-хъ тысячъ футовъ), но лютые холода прескаютъ растительность далеко ниже вершинъ. ‘При подъем вамъ каждый разъ встрчаются тонкія, чахлыя лиственницы, странно скрученныя спиралью. Это все дйствіе стужи, достигающей, здсь страшной цифры:— 60 и даже нсколько ниже по Ц. Вершина хребта — обнаженная. Одиноко вырзывается на сромъ неб покачнувшійся крестъ, обвшанный крылышками куропатокъ, пучками конскаго волоса, тряпочками и т. д. Это — все жертвы ‘хозяину мста’, духу горы — Дайды-Ичите. Сбейте рукавомъ вашей мховой кухлянки толстый слой инея, покрывшій крестъ. Вы прочтете тогда рядъ грустныхъ надписей, сдланныхъ невольными туристами, посылающими послдній привтъ дорогой далекой родин. Блесые сумерки полярнаго зимняго безсолнечнаго ‘дня’ скрадываютъ горизонтъ, сгущая такимъ образомъ и безъ того уже мрачныя краски. Куда глазомъ ни кинешь — безконечная снжная равнина. Легкой волной убгаетъ лишь на сверъ, къ берегу Ледовитаго океана, гряда невысокихъ холмовъ.
Лтомъ край врядъ ли веселе. На вершин хребта, какъ на всхъ горахъ крайняго сверовостока, вы находите болото. Такое же болото у подножья горы.. Ближайшее жилье — въ разстояніи трехсотъ верстъ. Лсъ крайне рдокъ. Всюду — безконечные ‘бадараны’. Нужно себ представить безконечную равнину, на которой, на общемъ ровномъ мшистомъ фон, наляпаны громадныя блесыя пятна ягеля. Нога, какъ въ губку, уходитъ въ толстый слой моха. Слдъ тотчасъ же наполняется водою. Въ начал конь (единственное возможное здсь сообщеніе лтомъ — верхомъ) ступаетъ по сравнительно твердому грунту, затмъ нога лошади все глубже и глубже уходитъ въ толстый слой моха. На рыжемъ фон блютъ въ изобиліи оленьи рога. Но вотъ все чаще и чаще слышится глухое чвоканье и хлопанье подъ ногами. Вмсто почвы, теперь уже какая-то каша изъ грязи и моха, въ которой конь вязнетъ по брюхо. Почва еще боле понизилась. Мохъ исчезъ. Всюду, куда глазомъ ни окинете, ярко-зеленый лугъ. Вы рады, что кони, наконецъ, пойдутъ по твердому грунту. Разочарованіе наступаетъ быстро. Ступивъ на этотъ лугъ, кони уходятъ выше брюха въ ржавую воду, подъ которой чвокаетъ та же грязь. Проводникъ васъ предупреждаетъ, чтобы вы слдовали шагъ за шагомъ за его конемъ, иначе вы рискуете попасть въ какую-нибудь болотистую рчку и окунуться съ годовою. Кони тяжело дышатъ и съ трудомъ выволакиваютъ ноги, вотъ одинъ зашатался и валится на бокъ. Скоре высвобождайте ноги изъ стремянъ. Въ лучшемъ случа, отдлаетесь тмъ, что съ полчаса продрогнете по поясъ въ болот, пока спшившіяся проводники не поднимутъ коня…
Чмъ жарче лто, тмъ глубже оттаиваютъ бадараны, тмъ мучительне и опасне перездъ.
Только отъ Андылаха начинаютъ встрчаться рдкія одинокія юрты. Характеръ мстности мняется. По мр приближенія къ извилистой ‘земляной’ (т. е. болотистой) рк Алазея, впадающей въ океанъ, почва становится холмисте, встрчаются многочисленныя озера, изъ которыхъ на иныхъ ледъ держится круглый годъ. Въ жаркое лто образуются на нихъ лишь ‘забереги’, на которыя выплываютъ поиграть на солнц, ‘capдонки’ (щуки).
Такъ до самаго берега Колымы, составляющей боевую артерію огромнаго края, территорія котораго равна 604,756 кв. в., т. е. въ нсколько разъ больше Франціи. Десять мсяцевъ почти въ году край скованъ холодомъ. Близъ Средне-Колымска рка вскрывается въ середин мая, а становится въ конц сентября, у устьевъ же, подъ 70 с. ш., часто въ середин августа можно уже здить по льду.
Амплитуда температуры лтней и зимней около 100 градусовъ —62,8 +28). Вслдствіе жестокихъ холодовъ, почва промерзла значительно глубже, чмъ на 100 саж. Лтомъ она оттаиваетъ, близъ Средне-Колымска, вершковъ на 6, близъ Нижне Колымска же — вершка на два, на три.
Вчная мерзлота не позволяетъ корнямъ деревьевъ, углубляться: они стелятся почти на поверхности земли.. Вслдствіе этого, жестокіе осенніе и весенніе втры вырываютъ съ корнями массу деревьевъ и длаютъ тайгу непроходимой. Рдкимъ прозжимъ приходится часто подвигаться впередъ съ топоромъ въ рукахъ.
Жестокіе холода длаютъ немыслимой какую бы то ни было культуру растеній.
Большинство жителей должны вести ту же жизнь, какую вели таинственные кангіяниси, быть можетъ, современники мамонта: рыба, да иногда оленина, вотъ,— единственные продукты. Рогатый скотъ разводится лишь близъ Средне Колымска, да близъ Верхне-Колымска. Его очень мало. На 6,000 жителей (т. е.) 1 человкъ на 99,79 кв. в.) округа имется всего 597 головъ рогатаго, скота.
Здсь ‘жизнь есть лишь горестное бореніе со всми ужасами холода и голода, съ недостаткомъ первыхъ, самыхъ обыкновенныхъ потребностей и наслажденій’ {Врангель, ‘Путешеств. по свер. бер. Сибири’, т. I, стр. 2З4.}.
Въ конц XIX вка тысячи людей. ведутъ жизнь троглодитовъ: не знаютъ хдба, вынуждены обходиться безъ соли, добываютъ огонь первобытнымъ способомъ, треніемъ, не знаютъ употребленія мыла, обходятся безъ блья, надвая мховую одежду прямо на голое тло.
И такъ живутъ не только дикари, но и, русскіе. Вс живутъ въ вчномъ трепет, что поздно вскроется рка или же затопитъ вода тони, и тогда, наступитъ голодъ, со всми ужасами его, не исключая смерти.
А впереди что? Неизбжное угасаніе. Всхъ ждетъ участь. племени кангіениси. Полное исчезновеніе людей въ округ лишь вопросъ времени.
По даннымъ 1889 г., въ округ родилось 194 ч., а умерло 456 чел. Черезъ 50 лтъ въ округ не останется ни одного человка, если положеніе вещей останется то же. Тогда край будетъ напоминать страшную картину, нарисованную Байрономъ въ его поэм. ‘Darkness’:
‘Herbless, treeless, manless, lifeless
А lump of death’.
Русскіе занесли сюда дв страшныя болзни: оспу и сифилисъ. Оспа выкосила въ 1889 г. въ Колымскомъ округ до одного человка племя коряковъ, которые до сихъ поръ еще существуютъ… въ курсахъ антропологіи и этнографіи, отъ племени чуванцевъ остался лишь одинъ человкъ. Въ ноябр 1891 г. я видлъ этого послдняго изъ могиканъ на Сухарномъ, въ поселк, лежащемъ въ усть Колымы, въ 130 верстахъ сверне Нижне-Колымска. Отъ племени юкагиръ, которыхъ въ прошломъ столтіи было нсколько тысячъ человкъ, теперь осталось лишь нсколько человкъ. Еще Врангель разсказываетъ о трехъ большихъ юкагирскихъ деревняхъ, лежащихъ на р. Омолон. Въ іюл 1891 г. я постилъ эти деревни, одна исчезла безслдно, въ другой — одинъ дымъ, въ третьей — два. Вотъ что осталось отъ этихъ аборигеновъ р. Колымы. Обыватели далеко объзжаютъ теперь юкагирскія ‘деревни’, потому что все населеніе ихъ буквально заживо сгнило отъ сифилиса и цынги, составившихъ страшную смсь. Въ оспенную эпидемію 1885 г. погибло около 1000 носовыхъ чукчей, т. е. почти половина этого живучаго, энергичнаго племени.
Край оторванъ отъ остального міра безконечнымъ кольцомъ болотъ и горныхъ хребтовъ. До ближайшаго ‘культурнаго’ центра, до Якутска, около трехъ тысячъ верстъ. И какихъ! Приходится перевалить черезъ два горныхъ хребта, переправиться черезъ дв громадныя рки и безчисленное количество мелкихъ. Дороги нтъ. Въ этой пустын можетъ лишь оріентироваться проводникъ дикарь. Въ лучшемъ случа, путь отъ Якутска до Средне-Колымска продолжается 50 дней, въ худшемъ — 4 мсяца и даже боле.
Поддерживаютъ связь между Колымскимъ краемъ и Якутскимъ рдкія почты (разъ въ четыре мсяца), да купцы.
Колымскій купецъ — это особое существо, всю свою жизнь проводящій въ полярной пустын. Въ начал октября, какъ только замерзнутъ ‘бадараны’ (болота),— изъ Якутска отправляются вьючнымъ порядкомъ транспорты купеческой клади. Главный грузъ состоитъ изъ кирпичнаго чая, листового табаку, бракованныхъ ситцевъ и водки. Якутскіе кони очень выносливы, во все время пути они довольствуются подножнымъ кормомъ, который выбиваютъ изъ подъ снга. Въ март кладь прибываетъ въ Колымскъ. Часть ея продается тутъ же, но большая часть на собакахъ отправляется на Анюй, на чукотскую ярмарку. Она происходитъ въ Анюйской ‘крпости’, въ 250 верстахъ на востокъ отъ Нижне-Колымска, на нейтральной почв между землями русскихъ и независимыхъ чукчей. Пусть грозное слово ‘крпость’ не введетъ никого въ заблужденіе. ‘Крпость’ — нсколько пустыхъ срубовъ, обнесенныхъ рубленнымъ заборомъ изъ ‘плавника’. Когда какой-то проказникъ-чукча, напившись пьянымъ, вздумалъ перелзть черезъ крпостную стну,— она рухнула. Сюду-то въ апрл съзжаются чукчи, русскіе и ламуты, которымъ поручается держать посты въ крпости. Въ данномъ случа исправникъ пользуется вковою ненавистью, которая существуетъ между чукчами и ламутами. Купцы вымниваютъ пушнину и мамонтовые клыки на чай, табакъ и, самое главное, на акамимель (водку), которая, хотя оффиціально запрещена для привоза, но доставляется цлыми флягами. За полторы-бутылки разведенной водой водки, настоенной для крпости на махорк и на мдномъ купорос,— купецъ беретъ у чукчи бобровую шкуру. Обыкновенный способъ торговли такой. Какъ только открывается ярмарка, чукчи бросаются разыскивать своихъ ‘друзей’-купцовъ и требуютъ водки. Купецъ говоритъ, что водка у него есть, но не для продажи, друга, пожалуй, онъ угоститъ, но даромъ. Тутъ онъ подноситъ чукч чашку ‘сладкой’, т. е. не настоенной на купорос водки. Чукча начинаетъ умолять дать ему столько ‘акамимель’, чтобы свалиться на землю (единственная мра, признаваемая чукчами при покупк спиртныхъ напитковъ), купецъ отказываетъ, прогоняетъ дикаря, который чмокаетъ губами, щелкаетъ языкомъ и качается, какъ мертвецки пьяный, чтобы наглядне объяснить, сколько ‘веселой воды’ ему нужно. А тутъ еще купецъ, какъ бы нечаянно, толкнетъ флягу, такъ что въ ней начинаетъ хлюпать жидкость. Въ эту минуту чукча готовъ отдать все, что у него имется, лишь бы напиться. И купецъ пользуется моментомъ…
Въ начал мая купцы отправляются изъ Средне-Колымска въ Якутскъ съ грузомъ пушнины и клыковъ, да еще нсколькихъ красивыхъ дикарокъ, которыхъ покупаютъ у клана. Цна двушки на крайнемъ сверо-восток — кирпичъ чая и чашка водки, т. е. нсколько меньше, чмъ стоитъ олень. Въ дорог двушки составляютъ гаремъ купца, а въ Якутск онъ ихъ сбываетъ либо въ мстные публичные дома, либо въ Витимъ и Киренскъ, гд женское тло въ цн, такъ какъ это первые этапы золотопріискателей при выход изъ тайги. Если путь въ Средне-Колымскъ труденъ, за то барыши, получаемые купцами,— громадны. Одна поздка на крайній сверо-востокъ приноситъ тысячъ 10—15 чистыхъ. Все населеніе береговъ Колымы — вковчные рабы купцовъ, обыватели и дикари въ вчныхъ долгахъ, которые, какъ мертвая петля, все боле и боле захватываютъ шею. Купцы подряжаются доставлять въ Средне-Колымскъ муку для казеннаго магазина и соль, за доставку они берутъ отъ казны по 12 р. за пудъ, но, вмсто муки, въ магазинъ доставляются квитанціи, которыя купцы покупаютъ за гроши у казаковъ. Купцу квитанція стоитъ 3 р., а въ магазин онъ беретъ за нее 12 р. Соль доставляется въ гораздо меньшемъ количеств, чмъ берется подрядъ. Вслдствіе этого, все населеніе низовьевъ рки почти круглый годъ сидитъ безъ соли. Такъ какъ мука въ казенномъ магазин стоитъ 14 р. за пудъ, то ее никто не покупаетъ. Со времени существованія магазина въ Средне-Колымск не продано ни одного фунта. Въ низовьяхъ Колымы кирпичъ чая стоитъ до 8 руб., 1 ф. табаку-махорки до 3 руб., аршинъ самаго плохаго ситца — до 1 р., такихъ денегъ обывателю, а тмъ боле дикарю, взять негд, вслдствіе этого, населеніе живетъ лишь сырою, мерзлою рыбою (строганиной), безъ соли, вмсто чая, пьетъ брусничные листья и куритъ крошеную ровдугу (замшу). Блья не носятъ, а мховое платье одваютъ прямо на голое тло.
Таково вліяніе ‘связи’, соединяющей заброшенный край съ культурнымъ міромъ.
Посмотримъ же на населеніе округа.
‘Когда-то,— говоритъ легенда, на берегахъ Колымы было огней боле, чмъ звздъ на ясномъ неб’. Это было, вроятно, очень давно. Съ XVI в. округъ сталъ ареной борьбы. Вначал явились ламуты, затмъ прибжали остатки разбитыхъ якутовъ, возставшихъ подъ предводительствомъ Дженника (см. дальше). Они принесли всть о новыхъ страшныхъ завоевателяхъ. Скоро явились и послдніе. Въ глав ‘конецъ кангіениси’ я прилагаю легенду, рисующую тревожное состояніе края наканун появленія русскихъ.

II.

Завоеваніе Сибири не даромъ признается фактомъ, не имющимъ себ подобнаго въ исторіи: 23-го октября 1581 г. былъ взятъ Ермакомъ Искеръ, а въ 1648 г. казакъ Семенъ Дешневъ, да промышленники едотъ Колмогорецъ и Анкудиновъ огибали уже Чукотскій носъ. Въ 60 лтъ русскіе прошли весь громадный материкъ отъ Урала до Бернигова или, точне, до Дежневскаго пролива по діагонали слишкомъ въ 10 тысячъ верстъ, въ сверной Америк же въ 2 1/2 вка завоеватели едва изслдовали окраины. Мы знаемъ, что гнало русскихъ на крайній сверо-востокъ: соболь и смутные толки о ‘кильбягиряхъ юряхъ’ (буквально: блестящія рчки), о которыхъ разсказываютъ столь много чудесъ полярные дикари. Промышленники принимали эти ‘блестящіе рчки’ за золотыя розсыпи, и немало жизней погублено въ поискахъ за ними. Въ общемъ, покореніе Сибири была затянувшаяся на 60 лтъ охота на соболя. Въ погон за нимъ, охотники не щадили ни себя, ни тмъ боле инородцевъ, съ которыми приходилось сталкиваться. Эти шестьдесятъ лтъ — страницы, писанныя кровью и слезами. Каждый шагъ на сверо-востокъ велъ за собою отчаянье и мученическую смерть побжденныхъ. Чмъ меньше сопротивленія встрчали завоеватели, тмъ большія мученія переносили побжденные {Стоитъ лишь вспомнить участь якутовъ, ламутовъ, юкагировъ и др. инородцевъ, почти не сопротивлявшихся русскимъ.}. Но въ то же время насъ поражаетъ этотъ удивительный походъ горсти людей. Крайній сверъ и востокъ Сибири былъ пораженъ не сплоченнымъ отрядомъ войскъ, а десяткомъ промышленниковъ, этими ‘courreurs des bo’s’ и ‘beaver trappers’ Сибири. Въ 1628 г. казакъ Василій Бугоръ съ шестью товарищами на лыжахъ перебрался съ Енисея на Лену и утвердился на этой исполинской рк. Черезъ 10 лтъ казакъ Василій Бузыгъ (пьяница?) съ десятью товарищами пробрался на коч (лодк) Ледовитымъ океаномъ въ усть Яны и заложилъ тамъ острожекъ Усть-Янскъ. Въ то же время 11 казаковъ подъ предводительствомъ Михаила Стадухина свершили Ледовитымъ океаномъ, въ небольшой лодк, около 2-хъ тысячъ верстъ и появились въ устьяхъ р. Колымы. Безъ карты, безъ компаса, на неуклюжей коч, почти безъ запасовъ, горсть людей свершила подвигъ, который 250 лтъ потомъ напрасно старался повторить рядъ прекрасно снаряженныхъ полярныхъ экспедицій въ поискахъ за такъ называемымъ сверо-восточнымъ проходомъ, пока задача не была разршена Норденшильдомъ. Какъ видите, въ личной храбрости и въ нечеловческой энергіи завоевателямъ крайняго сверовостока отказать ни въ коемъ случа нельзя.
Посмотримъ же на потомковъ этихъ завоевателей теперь, во что они превратились на крайнемъ сверовосток черезъ 2 1/2 вка? Они выродились совершенно. Наблюдателя прежде всего поразитъ явленіе, которое можно формулировать такъ: чмъ меньше сопротивленія встртили русскіе со стороны инородцевъ, тмъ больше они потеряли свою національность. Въ самомъ дл въ Якутск, въ Верхоянск и въ Средне-Колымск, гд противниками завоевателей были якуты, которые почти не сопротивлялись,— русскіе объякутились совершенно, какъ увидимъ дальше, въ Нижне-Колымск, дальше къ сверу на 550 верстъ, гд русскіе встртились съ мужественнымъ врагомъ, съ чукчами, которые всего только нсколько десятковъ лтъ какъ перестали тревожить русскіе поселки,— потомки завоевателей сохранили въ полной чистот русскій языкъ. Въ устьяхъ Колымы вы услышите вышедшія уже изъ употребленія русскія слова, былины, которыя поются на голосъ. Тамъ вы можете слышать варіанты, забытые уже въ Европейской Россіи, слова и выраженія, которыя встртите разв въ ‘Слов, о полку Игорев’
По берегамъ Колымы русскіе живутъ въ трехъ ‘городахъ’: Верхне-Колымск, Средне-Колымск и Нижне-Колымск, да въ нсколькихъ поселкахъ, лежащихъ между послднимъ ‘городомъ’ и Ледовитымъ океаномъ. Врядъ ли ошибусь, сказавъ, что каждое изъ этихъ поселеній составляетъ какъ-бы особый кланъ, со своими обычаями и своимъ особымъ говоромъ, иногда даже языкомъ (въ Средне-Колымск, напримръ, обыватели плохо понимаютъ по-русски и всегда говорятъ между собою по-якутски, а низовики не понимаютъ ни слова по-якутски). О Верхне-Колымск мн долго говорить не приходится: тамъ всего девять жителей. Около сотни якутовъ и ламутовъ живутъ разбросанно верстахъ въ 20—180 отъ этого ‘города’. Здсь оффиціально числится русское мщанское общество въ 40 человкъ, но его давнымъ давно нтъ уже. Скажу невроятную вещь: это общество совсмъ одичало и ушло ‘въ ламуты’, т. е., какъ и эти дикари, бродятъ съ оленями въ гольцахъ. Повторенія этого явленія мы увидимъ еще въ Нижне-Колымск, хотя въ нсколько другой форм.
Средне-Колымскъ или ‘Средно’, какъ говорятъ здсь,— царица края. Тутъ цлыхъ два три десятка избушекъ, безъ крышъ, разбросанныхъ безъ всякаго порядка на лвомъ берегу Колымы, по обимъ сторонамъ узкой, но глубокой рчки Анкудинъ. Въ Средне-Колымск вся администрація края: исправникъ, который въ тоже время высшій судья, комендантъ Анюйской ‘крпости’, начальникъ всего войска округа (послднее состоитъ изъ 11 казаковъ, не имющихъ ни ружей, ни знаменъ, ни мундировъ) и т. д. и т. д.
Средневецъ очень гордится своимъ городомъ и пренебрежительно смотритъ на низовика, какъ губернскій франтъ на жителя мстечка.
Населеніе Средне-Колымска состоитъ изъ мщанъ и казаковъ. Вторые составляютъ аристократическій элементъ города. Матеріальное положеніе ихъ, сравнительно, должно было бы быть недурно. Каждый казакъ съ самаго рожденія получаетъ ‘Полъ-пайка’, т. е. 1 п. ржаной муки въ мсяцъ, а съ семи лтъ — 2 п., т. е. полный паекъ. Къ сожалнію, на муку эту является много охотниковъ, въ лиц купцовъ. Пользуясь страстью колымчанъ къ водк и тою дтскою чертою беззаботности, которою отличаются вс дикари,— купцы закупаютъ впередъ за цлый годъ пайки по 3 руб. за пудъ (уплата — водкою, по 3 руб. за бутылку, или кирпичнымъ чаемъ и табакомъ) и сдаютъ пайки въ казенный магазинъ по 12 рублей за пудъ.
Рожденіе каждаго казаченка — ведетъ за собою увеличеніе благосостоянія семьи. Вслдствіе этого ‘паекъ’ породилъ въ Средне-Колымск удивительное явленіе. Забеременвшая двушка-казачка не иметъ отбоя отъ жениховъ, тутъ своего рода лотерея, до которой такъ падки колымчане: можетъ родиться паекъ {По здкону, незаконнорожденные приписываются тоже къ казачьему сословію, если къ нему принадлежитъ мать.}. Если супруги-казаки дтей не имютъ, мужъ отдаетъ свою жену казаку, у котораго родилось нсколько пайковъ. Въ случа, если родится мальчикъ, счастливый мужъ отдаетъ сотруднику полпайка за цлый годъ. Это явленіе до того заурядно на всей Колым и, если не ошибаюсь, въ Верхоянск, что на него смотрятъ какъ на подрядъ. Меня увряли, что иногда заключаются письменныя условія, говорилъ мн это человкъ вполн компетентный, но подобнаго условія я ни разу не видалъ.
Жизнь мщанъ вполн зависитъ отъ улова рыбы. Впрочемъ, какъ бы хорошъ послдній ни былъ, къ концу весны обыкновенно запасовъ не хватаетъ. Рка очищается совершенно отъ льда очень поздно,— лишь въ начал іюня. Неводить же начинаютъ около Петрова дня, до тхъ поръ тони залиты водою или попорчены кляпинами и корягами, принесенными въ изобиліи во время водополья. Въ март мсяц кончаются уже запасы рыбы. Жители начинаютъ сть собачій кормъ: рыбьи кости, потроха и прочую полусгнившую мерзость. Въ это время въ избу колымчанина нельзя войти: тяжелый одуряющій запахъ гнилой рыбы захватываетъ дыханіе и вызываетъ тошноту. Чмъ ближе къ весн, тмъ положеніе длъ становится все хуже, да хуже. Въ ма обыватели съдаютъ кожаные обутки, ремни, налимьи кожи, которыми лтомъ, вмсто стеколъ, затянуты рамы и т. д. Жить тогда въ Средне-Колымск — пытка. Желтыя, опухшія лица, горящія голоднымъ блескомъ глаза — буквально могутъ обезумить. Тощія, едва живыя собаки, шатаясь, бродятъ по городу, разыскиваютъ трупы своихъ околвшихъ товарищей и жадно пожираютъ. Но вотъ конецъ мая. Колыма почернла. Зеленыя наледи разлились на ней повсюду. Наконецъ съ оглушительнымъ трескомъ ломается ледъ и рка трогается. Все населеніе Колымска высыпаетъ на берегъ.
— Пошья, пошья, матушка-Коима!— говорятъ обыватели. Рку они олицетворяютъ въ вид женщины. Такъ какъ за городомъ рка длаетъ крутой поворотъ, то огромныя 1 1/2 саженной толщины льдины спираются тамъ и образуютъ громадную запруду версты 1 1/2 въ длину. На рку тогда страшно взглянуть. Льдины напираютъ другъ на друга, становятся торцемъ, трещатъ, въ воздух стоитъ глухой гулъ, заглушающій голоса. Выше ледяной плотины вода подымается и заливаетъ городъ. Но обывателей нисколько не тревожитъ вода, залившая ихъ избы до самыхъ оконъ: это пустяки, вольная вода, которая только рыбу принесетъ. Колымчане только болютъ сердцемъ за свою рку.
— Муцится, Коима-матушка!— тоскливо говорятъ обыватели, какъ о женщин, которая мучится въ потугахъ.Но вотъ съ оглушительнымъ трескомъ рухнулъ ледяной барьеръ. Льдины быстро несутся внизъ по рк уже не сплошнымъ полемъ, видны уже ‘талыя мста’.
Обыватели пляшутъ на берегу, стрляютъ изъ ружей и кричатъ:
— Пошья, пошья! (пошла!).
Беременныя женщины и двушки выходятъ на берегъ:
— Это шибко намъ помагатъ: легче рожать!— говорятъ он.
Въ избахъ готовятся къ неводьб: снаряжаютъ карбасы, сшитые тальникомъ, безъ единаго гвоздя, ладятъ сти, невода. Скоро весь Средне-Колымскъ пустетъ: обыватели разъзжаются по заимкамъ. Имущество оставляется въ незапертыхъ избахъ, двери приперты лишь палочкой, чтобы показать, что хозяевъ нтъ. Воровство въ Среднемъ Колымск неизвстно. Необходимаго спутника культуры — тюрьмы въ этомъ город еще нтъ. Язва Якутской области — хайлаки (уголовные ссыльно-поселенцы) здсь мало извстны. Уголовныхъ на крайній сверо-востокъ ссылаютъ лишь въ рдкихъ случаяхъ, да и то поселенцы живутъ не въ Среднемъ Колымск, а въ округ. А на крайнемъ свер лишь хайлаки являются носителями острожной культуры.
На неводьб забываются въ одинъ день вс невзгоды зимы. Сыты люди, сыты собаки. Промышленники брезгаютъ плохою рыбою, какъ сардожа (щука) или же налимъ, отъ котораго берутъ лишь максу (печень), все же остальное выбрасывается. На неводьб колымчанинъ щедръ, какъ дикарь. Если прідетъ гость, онъ его безъ гостинца не опуститъ. Гостинецъ состоитъ изъ 3—4 пудовыхъ нельмъ. Этимъ обстоятельствомъ пользуются кулаки помельче. Лтомъ они объзжаютъ заимки, угощаютъ промышленниковъ водкою и за это набираютъ полные карбасы рыбы и юкалы. Громадное количество рыбы подряжается по ничтожной цн въ 50—65 копекъ за пудъ. Эту же самую рыбу кулакъ продаетъ весною промышленнику по 2—2 1/2 руб. за пудъ. На неводьб средневецъ совершенно преобразовывается. Обыкновенно флегматичный, вялый, молчаливый и напоминающій свою любимую рыбу — нельму, лтомъ обыватель становится другимъ. Тогда неводятъ ‘въ круговую’ цлыя сутки. Каждый неводъ заметывается три раза. Круглыя сутки надъ пустынной ркой раздаются смхъ, шутки, псни. Правда, псни средневца совсмъ неудачныя, вотъ для примра одна:
Прошлогодня ачилинка *)
Ходитъ безъ оборныхъ торбаса **),
Совогодня ачилинка
Въ раскобыльихъ торбаса.
Про тебя-то, ачилинка.
Дурна славушка прошла.
Неужель ты, ачилинка,
До дурной славы дошла?
Измнила ачилинка
На послдняго якута.
Завладлъ-то ачилинкой
Распослдній разъякутъ.
*) ачилинка — любовница.
**) оборные торбаса — торбаса (т. е. мокасины) съ ремнями, которыми обувь эта привязывается у ступни.
Чаще всего раздаются псни на якутскомъ язык. Рдкія русскія псни и сказки сильно ‘околымились’ и на нихъ легъ отпечатокъ мстнаго творчества {См. приложеніе, на стр. 35.}.
На неводьб завязываются вс романы. Нужно сказать, что отношеніе колымчанъ къ женской неврности или къ двичьей чести тоже, какъ у якутовъ или же у чукчей, т. е. безразличное. Двушка, имющая дтей, выходитъ легко замужъ, если же она казачка, то дти — ея приданое. Помню такой фактъ. Обыватель жалуется, что у него дтей нтъ.
— Какъ,— говорю я,— разв Ванька не твой сынъ?
— Нтъ, женинъ: она его въ двкахъ привела.
— Отъ кого?
Мой вопросъ сильно удивилъ обывателя. Онъ прожилъ съ женою 10 лтъ и до сихъ поръ не поинтересовался узнать, отъ кого она имла сына, который живетъ вмст съ ними.
Къ Ильину дню уже на заимкахъ ночью зажигается ‘лейка’, т. е. плошка, налитая рыбьимъ жиромъ. Солнце начинаетъ закатываться, лто близится къ концу, но уловъ становится все богаче да богаче. Колымчане знаютъ только два способа сохраненія рыбы въ прокъ: юколу и соленіе. Соль — въ рдкость, такъ-что на 1 п. рыбы кладутъ лишь 1 фун. соли. Вслдствіе этого, уже въ конц лта рыба начинаетъ портиться, киснуть, какъ говорятъ здсь. Чего не сдлаетъ вковая привычка: колымчане такъ привыкли къ кислой рыб, что предпочитаютъ ее свжей, находя, что послдняя ‘молчь жидкая’. Нсколько лтъ тому назадъ пробовали-было ввести копченіе рыбы, но это время напоминаетъ ‘войны за просвщеніе’, восптыя покойнымъ сатирикомъ.
Былъ тогда въ Средне-Колымск исправникомъ В. (онъ потомъ за лихоимство подъ судъ попалъ). О немъ обыватели говорятъ:
— Ужь если мы посл В. живы остались, такъ насъ теперь хоть въ котл вари.
Получилъ разъ В. изъ Якутска копченую рыбу и бумагу: ‘въ виду недостатка въ соли, не найдетъ ли возможнымъ исправникъ привить копченіе рыбы’.
Сейчасъ же были собраны обыватели.
— Эй, вы, ханъ ытъ харахъ! {Самое жестокое якутское ругательство, буквально: ‘кровь черной собаки’.} Не смть больше солить рыбу! Коптите ее,— объявилъ В.
Обыватели выдвинули самое врное свое возраженіе:
— Наши дды рыбы не коптили, а живы были, почто же мы длать станемъ?
В. прогналъ ихъ, пригрозивъ караульной и розгами.
Начался промыселъ. Весь уловъ сволокли на берегъ, гд были устроены коптильни. Такъ какъ никто не зналъ, какъ приняться за дло, то рыбу попекли, но не прокоптили. Рыба попортилась, уже съ осени ли какую-то гниль. Чмъ дальше къ весн, тмъ дла становились все хуже да хуже.
— Чуть мы не пропали тогда!— разсказываютъ обыватели.
А В. грозится, что и въ будущемъ году не позволитъ солить рыбу. Уныніе взяло средневцевъ. Къ счастью, В. былъ вытребованъ въ Якутскъ. Вмсто него прибылъ новый исправникъ. Не усплъ онъ еще вылзъ изъ нартъ, какъ къ нему явилась депутація.
— Ваше высокородіе, а мы рыбу коптить станемъ?— робко спросила она.
— Это ваше дло.
— Значитъ, можно солить?— еще не вря себ отъ радости крикнули депутаты.
— Какъ хотите! Это не дло исправника.
— Тусъ, доготоръ! тусъ! тусъ! (т. е. солите! ребята, солите! солите!) — стала, какъ сумасшедшая, кричать депутація, размахивая руками. Это былъ, безъ сомннія, самый радостный день въ Колымск за все столтіе. Батюшку попросили отслужить благодарственный молебенъ. Цлый день звонили въ колокола и палили изъ ружей.
Коптильни остались, чтобы потомство знало, какія напасти бывали въ старые годы. Теперь, когда колымчанинъ желаетъ датировать какое-нибудь событіе, онъ говоритъ: ‘это было столько-то лтъ до или посл того какъ мы рыбу коптили’.
Въ первыхъ числахъ сентября кончается промыселъ, а вмст съ нимъ и оживленіе средневца.

III.

Средневецъ — средняго или маленькаго роста, съ плохо развитою мускулатурою. Голова у него якутскаго типа, съ сильно скошеннымъ лбомъ, косыми прорзами глазъ, большими скулами и такою же нижнею челюстью. Растительности на лиц почти нтъ. Пушокъ высыпаетъ лишь въ глубокой старости. Насъ за наши бороды иначе не называли, какъ ‘кырджагасъ’, т. е. старички, хотя самому старшему ‘кырджагасу’ было лишь тридцать лтъ. Вообще, хотя, въ европейскомъ смысл, нкоторые мои товарищи могли быть названы идеаломъ мужеской красоты, но колымчанки считали ихъ уродами, во-первыхъ, за ихъ бороды (‘на лиц, волосы какъ у собаки’), во-вторыхъ, за то, что нкоторые имли ‘бусъ харахъ’ (буквально, ‘ледяные глаза’), т. е. голубые или срые глаза, въ-третьихъ, были великаны, хотя ни одинъ не былъ выше 2 арш. 9 верш. Красавецъ долженъ, по колымскимъ понятіямъ, непремнно имть ‘глаза какъ у теленка’ (каріе).
Умственныя способности средневца очень невысоки. Памяти у него почти нтъ. Онъ съ трудомъ повторитъ три слова подъ-рядъ. Чтобы поучиться грамот, онъ бьется нсколько лтъ подъ-рядъ и, въ конц-концовъ, черезъ нсколько мсяцевъ посл окончанія ученья забываетъ ршительно все. Нкоторые взрослые колымчане безошибочно считаютъ лишь до 39, дальше они говорятъ ‘тридцать десять, тридцать одинадцать и т. д.’. Кругозоръ обывателя, очень узокъ. Сидятъ у меня два моихъ пріятеля средневца, изъ мстныхъ сливокъ. Я предлагаю одному пересчитать вс города, которые онъ знаетъ.
— Верхно, Средно, Нижно, Верхояншко {Верхне-Колымскъ, Средне-Колымскъ, Нижне-Колымскъ Верхоянскъ.},— бойко сталъ онъ считать, потомъ остановился немного и прибавилъ: Якучко (Якутскъ),— и уже окончательно замолчалъ.
Вижу, другой смется.
— Чего это вы?— спрашиваю я.
— Анперія,— важно прибавилъ спрошенный,— экъ ты, акары (дуралей), самый-то важный городъ забылъ.
Колымчанинъ считаетъ, что за ‘Верхояншко’, начинается Россія, т. е. Блая Арапія. Себя средневцы не считаютъ русскими: ‘мы люди коимскіе’ (т. е. колымскіе). Боле просвщенные, побывавшіе въ Якутск, уврены, что ‘Россія’ лежитъ за Иркутскомъ.
Я говорилъ уже, что средневцы по русски изъясняются совсмъ плохо. Ихъ обиходный языкъ — якутскій. Якутскій пантеонъ оставилъ сильное впечатлніе на религіи обывателя. Средневцы уврены, что боговъ четыре и что вс они живутъ въ четырехъ углахъ неба: св. Никола на юг, два Спаса на запад и на восток и Матерь Божія — на свер. Богоматерь смшивается иногда съ единственнымъ добрымъ божествомъ якутскаго пантеона Асынылахъ Аисьттъ Хатынъ (т. е. соболзнующая мать, создательница). Какъ и якуты, среднвецъ убжденъ, что каждая болзнь происходитъ отъ того, что въ тло вселяется какой-нибудь абаіы (злой духъ). Все лченіе должно состоять въ томъ, чтобы поставить правильный діагнозъ, т. е. опредлить, какой именно абаіы сидитъ въ больномъ. Сдлать можетъ это лишь шаманъ.
Можетъ быть, ни въ чемъ такъ сильно не видно вліяніе якутской миологіи, какъ въ отношеніи къ бурому медвдю, который на Колым водится въ громадномъ количеств. Якуты считаютъ, что этотъ зврь — олицетвореніе ихъ самаго страшнаго бога Улу-Тойона. Идетъ, напримръ, длинный караванъ купеческой клади лсомъ. Вдругъ остановка.
— Тугуй маня? (что такое?) — раздаются тревожные голоса.
— Улу-Тойонъ! (медвдь) — отвчаютъ испуганно проводники. Дйствительно, громадный зврь вышелъ изъ лсу, сидитъ на троп да щелкаетъ зубами. Нападать боится, потому что людей много, а уйдти тоже не хочется.
Вс спшиваются. Выходитъ самый рчистый якутъ, снимаетъ шапку и говоритъ:
— Улу-Тойонъ! мы знаемъ, что ты единственный владтель этихъ мстъ, но мы зашли въ твои владнія не потому, что желали нанести теб оскорбленіе, а потому, что нашъ путь лежитъ черезъ нихъ. Уважь же намъ, о Улу-Тойонъ! ты же вдь знаешь, что у насъ нтъ дтей-промышленниковъ, которые бы тебя искали, почто же ты насъ ищешь?
Пока продолжается рчь, иные якуты лежатъ ничкомъ и голосятъ: Абра ани, Улу-Тойонъ, абра! (т. е. помилуй насъ, медвдь, помилуй), другіе же дрожащими руками разводятъ громадные костры. Случается, медвдь цлыя сутки держитъ прозжихъ.
Колымчане также ‘отчитываютъ’ медвдя. Русскіе считаютъ даже, грхомъ называть его по имени: о медвд говорятъ ‘огонеръ’ (т. е. ддушка) или же, еще чаще, просто ‘кини’, онъ.
Средневцы не сохранили никакихъ преданій о старин, о томъ, какъ появились ихъ предки на Колым. Изъ завоевателей Сибири помнятъ лишь Ермака, да его эсаула Ивана Кольцо. Въ мстномъ архив хранились драгоцнные документы и договоры съ княжнами, писанные на берест. При исправник В. большая часть архива была продана на всъ. Въ горницахъ мстныхъ обывателей можно часто видть, какъ въ переднемъ углу, изъ подъ куска грошевыхъ обоевъ, выглядываетъ писанный документъ начала XVIII вка. Вс же расписки и договоры на берест, какъ негодные на оклейку стнъ, пошли на растопку камельковъ.
Отъ Средне-Колымска до Нижне-Колымска водой около 550 верстъ, зимою же около 500. Вы прізжаете туда и вамъ кажется, что очутились совсмъ въ другой сторон. Нижне-Колымскъ — около 10 избушекъ, безъ крышъ, расположенныхъ на лвомъ берегу р. Колымы, которая въ этомъ мст иметъ около пяти верстъ въ ширину. На другомъ берегу, какъ разъ противъ ‘города’ или, еще.лучше, крпости, говорятъ здсь — блютъ устья двухъ Анюевъ: Сухаго и Быстраго. На первомъ Аню, какъ говоритъ преданіе, есть гора, а на ней — араншсы (особый видъ могилъ) изчезнувшаго таинственнаго племени катіениси.
Въ Средне-Колымск вы видите всюду смуглыя лица, тогда какъ въ Нижнемъ много свтловолосыхъ, блокожихъ лицъ. Низовики вс маленькаго роста, безбородые, среди женщинъ встрчаются недурныя лица если не принять въ счетъ толстаго слоя грязи.
Это — прямые потомки спутниковъ Михаила Стадухина, въ память котораго названъ одинъ изъ рукавовъ рки. Чукчи не только храбро отстаивали свою территорію, но и сами переходили въ наступательное дйствіе. Вслдствіе этого почти два вка въ устьяхъ Колымы лицомъ къ лицу постоянно стояли два военныхъ лагеря, всегда готовыхъ къ бою. На Корытов, въ поселк сверне Нижне-Колымска, я видлъ 95-лтнюю старуху, которая помнила еще послднее чукотское нападеніе. Въ низовьяхъ Колымы мы встрчаемъ то же явленіе, что въ 50-хъ годахъ на Кавказ: русскіе относятся съ большимъ уваженіемъ къ своимъ недавнимъ врагамъ — чукчамъ. Нтъ того презрительнаго отношенія ‘къ распослднему разъякуту’, какое мы видимъ у средневца. Во время праздниковъ въ чукотскомъ лагер, когда дикари празднуютъ появленіе солнца или же обрядъ ‘вуегрыгинъ’ {У чукчей существуетъ до сихъ поръ обычай, по которому стариковъ, по ихъ просьб, убиваютъ. Этотъ-обрядъ называется вуегрыгинъ.}, устраиваются военныя игры: молодежь бгаетъ въ запуски, стрляетъ изъ ружей, борется и т. д. На эти игры всегда является русская молодежь съ низовьевъ рки. Русскіе участвуютъ вмст съ чукчами во всхъ состязаніяхъ и очень гордятся, если получатъ почетную кличку, какъ напримръ: Мундуканъ (силачъ), Амчатъ (царь тундры), Кеты (медвдь) и т. д. Клички эти, какъ гербы, передаются отъ отца къ сыну. Боле того. Очень часто русскій парень, которому надостъ жить въ ‘крпости’, запрягаетъ собакъ и узжаетъ ‘въ чукчи’, т. е. въ чукотскій лагерь. Иногда онъ забирается даже на чукотскую территорію. Дикари радушно встрчаютъ пришельца. Полярный Рене беретъ себ въ жены одну, дв и больше дикарокъ и заживаетъ первобытною жизнью. Иногда это продолжается годъ, два и больше. Извстно, что у чукчей существуетъ гостепріимная проституція. Дикари, прізжая въ ‘крпость’, требуютъ отъ своихъ ‘друзей’ исполненія того же обряда. Такъ какъ взглядъ низовика на женскую врность тотъ же (или, пожалуй, еще боле первобытный) какъ у средневца, то чукчи рдко встрчаютъ отказъ. Низовики охотно отдаютъ своихъ дочерей чукчамъ въ жны. Русскія легко примиряются съ первобытною жизнью въ на янг’ и съ тмъ, что супружеское ложе имъ приходится длить еще съ нсколькими женами. Черезъ годъ он совершенно очукочиваются до такой степени, что, если имъ приходится быть въ ‘крпости’, то, какъ заправскія дикарки, не могутъ ночевать боле въ изб: ихъ ‘давитъ крыша’.
Низовики говорятъ другъ съ другомъ только по-русски, но этотъ языкъ — кокой-то дткій лепетъ. Они не выговариваютъ буквы л (вмсто нее произносятъ я или и), мшаютъ многія согласныя. Этика нижнеколымскихъ дамъ формулирутся тезисомъ:
— Внчаясь — не продаясь (т. е. внчалась, а не продалась), а мужчинъ:
— Баба не каяцъ (т. е. калачъ), одинъ не съсь.
Умственныя способности низовика выше, чмъ у средневца, по крайней мр низовикъ энергичне, бодре, подвижне увальня-колымчанина. Низовикъ чаще поетъ, у него есть даже мстные барды, произведенія которыхъ исключительно сатирическаго содержанія. Онъ создалъ своеобразную мелодію — ‘гондыщину’, слова для которой постоянно импровизируются. Низовикъ отличный охотникъ и, взглянувъ на слдъ, сразу опредлитъ не только какой зврь ходилъ, но и зачмъ ходилъ: просто ли гулялъ, или же на добычу.
Матеріальныя условія жизни низовика невозможныя. Въ Средне-Колымск есть еще рогатый скотъ, обыватель иногда стъ ‘блое’ (т. е. молочные продукты), тогда какъ въ Нижне-Колымск единственное домашнее животное собака. Лто продолжается лишь два мсяца. Въ август уже выпадаетъ снгъ, да и лтомъ земля оттаиваетъ лишь на 3—4 вершка. Въ начал ноября начинается безконечная полярная ночь. Единственная пища — рыба безъ соли. Жалкій край, жалкая природа, жалкіе люди!
Какъ и въ Средне-Колымск, въ низовьяхъ Колымы русское населеніе быстро вымираетъ. Среди низовиковъ, кажется, нтъ семьи, гд бы не было сифилитиковъ. Но есть врагъ еще боле опасный, чмъ сифилисъ,— оспа. Низовики говорятъ, что когда-то близъ ‘крпости’ былъ убитъ русскими великій шаманъ и святой племени кангіениси Елхалксикъ, который передъ смертью проклялъ край. Разъ въ пять лтъ разверзается земля, выходитъ шаманъ, взбирается на вершину колокольни. Тамъ онъ стоитъ, касаясь головой неба, и во вс стороны развваются сдые волосы, къ которымъ пристали мерзлые комки. У стирика только одна нога, во лбу горитъ, какъ уголь, красный глазъ. Елхалксикъ вытягиваетъ свою единственную руку, выросшую изъ середины груди. Куда махнетъ рукой, туда скачетъ оспа-старуха въ красной парк (мховая одежда), въ нартахъ, запряженныхъ собаками съ кроваво-красной шерстью. Въ рукахъ оспы — головня. Кого она припалитъ, тотъ умираетъ. То старикъ Елхалксикъ мститъ за смерть свою и всего своего рода.
Такова легенда низовиковъ объ осп. Страшная старуха истребила въ 1889 г. цлые русскіе поселки: Бодягино, Ямки, Кабачково, половину Сухарнаго. Нсколько поселковъ совершенно брошены, за недостаткомъ могилъ, погреба тамъ биткомъ набиты мертвецами.

IV.

Чтобы продолжить жизнь несчастнаго края, требуется влить въ его жилы новую кровь: требуется найти такой путь, который далъ бы возможность ввозить въ округъ предметы первой необходимости и сбывать ихъ по дешевой цн. Требуется связать Колымскій округъ съ Гижигинскимъ, который сравнительно еще недавно былъ сказочнымъ краемъ чудесъ.
Было время, когда гижигинцы еще не видали морскаго судна. Сообщеніе поддерживалось берегомъ моря, горными хребтами, черезъ Олы и Таяханъ, о существованіи которыхъ большинство читателей слышитъ, вроятно, въ первый разъ. Ближайшій ‘культурный центръ’ отъ Гижигинска былъ Охотскъ, который тоже большую часть года совершенно изолированъ, отъ всего міра. Сухопутное сообщеніе было такъ затруднительно, что почта въ Гижигинскъ отправлялась иногда разъ въ два — три года, благо и возить-то, нечего было. Жители, состоящіе изъ русскихъ и ламутовъ, находились чуть-ли не въ каменномъ період развитія: мука была имъ неизвстна, звря били стрлами или же брали въ ‘кляпсо’ (самодльный капканъ), огонь добывали посредствомъ туамули, т. е. посредствомъ тренія о чурку особой палочки, приводимой въ движеніе лучкомъ. Даже столь популярная на крайнемъ сверо-восток акамимель (водка) была почти неизвстна гижигинцамъ, а услаждали они себя, какъ до сихъ поръ чукчи, отваромъ мухомора. Единственная пища гижигинцевъ состояла изъ оленины да изъ рыбы кыта (изъ сем. семговыхъ), изъ которой обыватели стряпали юкалу для себя и юхалу для упряжныхъ собакъ {Юкала — вяленая и продымленная распластанная рыба, изъ которой вынунъ весь костякъ, съ приставшимъ къ нему мясомъ. Послдній сушится особо и называется юхалой.}. Честь открытія этихъ троглодитовъ XIX столтія принадлежитъ извстному пароходчику Филипеусу, имя котораго у дикарей сверо-востока Азіи стало синонимомъ богатства: ‘бай киси Билинеусъ’ (богатъ, какъ Филипеусъ), говорятъ вс якуты береговъ Колымы. Можно представить ужасъ, а потомъ восторгъ обывателей, когда лтъ сорокъ тому назадъ на рейд передъ Гижигийскомъ задымился первый пароходъ. Море у береговъ тамъ очень мелко, богато мелями и рифами, такъ что пароходу приходится останавливаться верстахъ въ 8 отъ берега и посылать карбасъ, что не всегда удобно. Нтъ сомннія, основатели Гижигинскаго острожка (въ 1638 г.) не имли въ виду, что къ нимъ станутъ приходить большія суда, иначе для постройки города было бы выбрано мсто на 20 верстъ южне, на берегу глубокой, прекрасно защищенной бухты.
Первый пароходъ привезъ, такъ сказать, культуру обывателямъ. Появилась мука по общедоступной цн (около 1 р. 50 к. за пудъ), жители стали умываться иногда и мыломъ, а не на чукотскій ладъ — мочею, появилось блье, тогда какъ прежде жители замняли рубашки, по ламутской мод, налыкынг’омъ, т. е. родомъ передника съ нагрудникомъ изъ ровдуги (замши). Кирпичный чай и табакъ, которые прежде ламуты доставляли верхомъ на оленяхъ изъ Ср. Колымска,— сразу понизились въ цн. Появилась и другая врная спутница культуры — водка. Пароходъ приходилъ р.азъ въ году, снабжалъ жителей всмъ необходимымъ, забиралъ грузъ лисицъ, блокъ, сиводушекъ и песцовъ и отправлялся на югъ. И тогда случились въ Гижигинск удивительныя событія, которыя, если расказывать о нихъ, покажутся фарсами, вырванными изъ ‘La vie de Gargantua et de Pantagruel’. Разскажу объ одномъ. Въ Гижигинскъ былъ посланъ исправникъ. Полное ли одиночество, оторванность ли отъ всего міра или какая другая причина, но исправникъ скоро сошелъ съ ума и провозгласилъ себя Юрюнгъ-Аи-тойонъ’омъ (главнымъ богомъ ламутскаго и якутскаго пантеона). Жители увровали въ него. Увровалъ и, одичавшій діаконъ мстной церкви. Батюшка держался въ сторон во все время, пока разыгрывалась эта удивительная исторія. Юрюнгъ-Тойону стали воздавать божескія почести. Каждый день его съ большою торжественностью носили по городу при безпрерывномъ колокольномъ звон. Прошолъ годъ. Во Владивостокъ не прибываютъ никакія всти отъ гижигинскаго исправника, и капитану парохода поручается узнать въ чемъ дло. Когда лтомъ ‘филипеусъ’ прибылъ въ Гижигинскъ, спрошенъ былъ исправникъ.— Тойонъ округа барда, суохъ мана (исправникъ ухалъ въ округъ, его здсь нтъ),— былъ отвтъ. Такъ какъ задерживаться на рейд капитанъ не могъ долго, то пароходъ ушелъ. На слдующій годъ капитанъ получилъ тотъ же отвтъ, что исправникъ въ округ. На третій годъ капитанъ получилъ спеціальныя инструкціи узнать во что бы то ни стало, что стало съ исправникомъ.— Тойонъ округа барда, суохъ мана,— услышалъ капитанъ обычный отвтъ отъ обывателей. Онъ показалъ видъ, будто удовлетворился отвтомъ, и пароходъ ушелъ. Въ нсколькихъ верстахъ отъ города онъ, однако, спрятался въ бухт, ночью спустили баркасъ, въ который сли докторъ, морской офицеръ и нсколько матросовъ. Къ утру они тихо причалили къ городу. Еще издали до нихъ долетлъ гулъ колоколовъ, ружейные выстрлы, радостные крики обывателей и пронзительные звуки бубновъ оюновъ (шамановъ). Вдоль берега всюду пылали громадные костры. Прибывшихъ встртила удивительная процессія. На высокихъ носилкахъ, обвшанный крылышками куропатокъ, лентами, пучками волосъ, бубенчиками и т. д., важно возсдалъ гижигинскій богъ. Носилки таскали на плечахъ восемь разряженныхъ ламутовъ, а вокругъ носилокъ съ визгомъ вертлись вс обыватели города, впереди отплясывали оюны (шаманы), колотя изо всхъ силъ въ плоскіе, гулкіе бубны. То населеніе праздновало избавленіе своего бога отъ великой опасности. Нужно себ представить то оцпенніе, которое охватило кортежъ, когда вдругъ передъ нимъ выросъ вооруженный экипажъ, о которомъ думали, что онъ далеко уже на мор. Бога забрали въ баркасъ, пересадили на пароходъ и отвезли во Владивостокъ… въ сумасшедшій домъ.
Это было, такъ сказать, на зар ‘европейской’ жизни Гижигинска. Теперь это городъ съ 200 жителей, 40 домами и 1 церковью.
Для Колымскаго края крайне важно найти путь на востокъ, къ Гижигинску.
Пространство между рками Коркодономъі (притокомъ Колымы) и Гижигой совершенно неизвстно. Обозначено оно на карт крайне произвольно. Тутъ-то и пролегаетъ путь, извстный лишь однимъ инородцамъ.
Ламуты прізжаютъ каждый годъ верхомъ на оленяхъ изъ Гижигинска въ Ср. Колымскъ. Такъ какъ у нихъ есть основанія относиться не съ особеннымъ довріемъ къ русскимъ, то дикари упорно отказывались сообщить какія бы то ни было подробности объ этомъ пути. Нсколько лтъ тому назадъ колымскій исправникъ Варрава первый сдлалъ попытку разслдовать этотъ путь на Гижигу, но попытка окончилась неудачно. Въ 1889 г. исправникъ Вл. Гав. Карзинъ, по порученію генерала Свтлицкаго, который, къ великому сожалнію всего края, въ феврал того же года былъ переведенъ губернаторомъ въ Иркутскъ, г. Карзинъ повторилъ попытку. Онъ поднялся вверхъ по р. Колым до притока Теплыя воды (У Сыласъ по-якутски), а оттуда пошелъ волокомъ на востокъ. Къ сожалнію, г. Карзинъ дошелъ только до перевала, составляющаго границу Гижигинскаго округа. Волокъ очень невысокъ и удобенъ для перевозки клади. Тянется онъ верстъ на 400. Весь онъ покрытъ роскошною травою, а на гольцахъ въ изобиліи растетъ блый мохъ, такимъ образомъ, кладь можно было бы везти лтомъ на коняхъ вьюками, а зимою — на оленяхъ. По дорог г. Карзинъ открылъ два неизвстныхъ до тхъ поръ клана якутовъ и стойбища ихъ окрестилъ Игнатьевской (въ честь тогдашняго иркутскаго генералъ-губернатора) и Константиновской (въ честь генерала Свтлицкаго). Такимъ образомъ, кладь, доставленная добровольнымъ флотомъ въ Гижигинскъ, черезъ 28 дней была бы въ Ср. Колымск, причемъ только 400 верстъ кладь возилась бы волокомъ, а все остальное пространство — на карбасахъ, внизъ по Колым. Если бы путь этотъ былъ открытъ, въ Колымскомъ округ мука стоила бы не дорож 2 р. за пудъ, въ такой же пропорціи подешевли бы и вс другіе продукты. Нужно только, чтобы путь не былъ монополизированъ тми же купцами, какъ объ этомъ ведутся переговоры, потому что тогда вс выгоды достанутся не краю, а эксплоататорамъ, высосавшимъ уже вс здоровые соки изъ населенія.
Къ сожалнію, съ отъздомъ генерала Свтлицкаго, затормозилось дло о Гижигинскомъ пути.

ПРИЛОЖЕНІЕ.

(См. стр. 18).

Приведу одну русскую сказку колымчанъ.
‘Жій — бій огонръ (старикъ). Онъ рыбу промышьяй. У него два ябазя (лабаза): шухари да каяци (калачи). Онъ говоритъ: ‘эмяксинъ! (старуха) поди, говоритъ, шухари да каяци на дворъ выброси. Теперь іто (лто) стайе: на цто шухари да каяци?’ Пошья эмяксинъ. Бросатъ. Рыбу букотынъ (совсмъ) не могутъ промышьить. ‘Поди, эмяксинъ, кайемъ (кайлой) греби ябазы: каяцикъ остайся-ду, нтъ-ду?’ (остался-ли, нтъ-ли). Пошья эмяксинъ. Гребетъ такъ. Шухарикъ да каяцикъ доспйся (добыла). Одинъ шухарь съй, она каяцикъ съйя.
Говоритъ: ‘поди, эмяксинъ, греби другой ябазъ. Однако, тутко остайесь’.
Оттуль церире шухаря доспйя. Суохъ (т. е. нтъ уже, съли). Мойчь сидятъ. Пошей огонръ штанами неводить. Штанамъ чаво доспйетъ? Хайлака (т. е. поселенца, такъ колымчане презрительно называютъ налима) доспй. Стайи исти. Эмяксинъ стайя голову исти. Подавійясь. Огонръ опять пошей штанами неводить. Опять доспй хайлака. Кайбыть (хорошо). Стай исти. Гоевой подавійся. Померъ. Тойки.

ГЛАВА II.
На якутской свадьб.

Спиридонъ.— ‘Бырдахъ-ые’.— ‘Каменные люди’.— Легенда о происхожденіи болотной травы.— Въ лтнемъ чум.— Якуты.— Тоны, ытымнытъ и хамначытъ.— Нравственныя качества якутовъ.— Сватьба.— Сватанье.— Введеніе жены въ домъ мужа.— Банкетъ у Моксогола.

I.

Въ Средне-Колымск былъ лтній мунняхъ {Мунняхъ — създъ якутовъ цлаго улуса для ршена общественныхъ длъ. Въ Колымскомъ округ ‘муняхъ’ бываетъ два раза въ году: лтомъ и зимою.}. На сходку съхались якуты изъ самыхъ дальнихъ угловъ округа: изъ Верхне Колымска, съ Алазеи и т. д. На ‘улиц’, если только это слово примнимо здсь, было людно, и шумно. Якуты безпрестанно подъзжали верхомъ къ дому улуснаго суруксута (писаря), гд происходилъ мунняхъ. Княжцы отдльныхъ наслеговъ (клановъ) важно глядли на своихъ не ‘чиновныхъ’ роговицей, безпрерывно поправляя бисерные пояса, на которыхъ висли старинные кортики, пожалованные ихъ предкамъ еще Екатериной II. У дома писаря возл каждой коновязи было привязано по нскольку коней. Необыкновенно высокія сдла съ широчайшими подушками, украшенными мдными и даже серебряными бляхами, привели бы, безъ сомннія, въ немалое изумленіе всякаго кавалериста, привыкшаго къ нашимъ казацкимъ или англійскимъ сдламъ. Подъ, окнами слышался несмолкаемый гомонъ-гортаннаго якутскаго языка, который Гильдеръ нашелъ такимъ же звучнымъ и мягкимъ, какъ ‘смсь итальянскаго съ ирландскимъ’. Въ эти дни намъ жестоко надодали. Якуты страшно любопытны, и каждый прізжій считалъ своимъ долгомъ заглянуть къ намъ, чтобы посмотрть на ‘далекихъ людей’. Потомъ долго еще въ отдаленныхъ наслегахъ (кланахъ) онъ станетъ разсказывать про наши книги, про ‘каменные глаза’ (очки), про ‘волосы, которые ростутъ на лиц, какъ у собаки’, и про другія чудеса, вызывая въ слушателяхъ восклицанія крайняго изумленія: ‘оксе, догоръ!’ Не говоря уже о томъ, что такая популярность нсколько двусмысленнаго характера,— принять въ день 10—12 визитирующихъ якутовъ, одного за другимъ, дло нелегкое. Для каждаго гостя нужно было взбираться на крышу, открывать трубу (несмотря на лто, она была заткнута, чтобы въ избу не забрались комары), потомъ затопить камелекъ и вскипятить чайникъ: якутъ не уйдетъ, пока вы не напоите его чаемъ. Зато занимать гостя не приходится: ваше дло наготовить ему чай, хаякъ, молоко, гость уберетъ все это, потомъ встанетъ, перекрестится, поклонится, скажетъ: ‘бабыхо’ (т. е. спасибо) и визиту конецъ.
Такъ какъ моя изба была какъ разъ напротивъ дома суруксута, то я не могъ пожаловаться, что визитеры забываютъ меня, якуты быстро провдали, что у насъ имъ никогда не скажутъ ‘бара туръ’ (убирайся вонъ!), потому дверь не успвала захлопнуться за однимъ, какъ являлся другой. Нкоторые придумали довольно остроумный способъ выпрашивать: явится совершенно незнакомый якутъ, станетъ у дверей и поклонится.
— Туохъ надо, догоръ? (что теб нужно, пріятель?).
‘Догоръ’ вытаскиваетъ изъ-за пазухи обгрызанный кусокъ юкалы или же полусгнившую хачирку {Хачирка — вяленая мелкая рыба, изъ которой вынутъ весь костякъ.}. Это онъ гостинецъ привезъ. Выходило, что онъ пятьсотъ верстъ проздилъ, лишь бы эту хачирку вручить. Посл этого догоръ чувствуетъ уже себя не только какъ дома, но какъ у людей ему обязанныхъ, сниметъ малахай, распояшется, усядется и, когда вы ему даете чай, заявляетъ, что онъ очень любитъ хлбъ и аргы (водку). Онъ молча подсунетъ вамъ кисетъ, намекая, что его нужно наполнить, возьмемъ вашъ ножъ и предлагаетъ обмняться (сдлка крайне выгодная… для оогора), причешетъ свои жесткіе, крайне подозрительные волосы вашимъ гребешкомъ, выпроситъ двадцать мелочей и крайне неохотно уйдетъ, высматривая все., что можно было бы еще выпросить. Мы, какъ огня, боялись якутовъ, являвшихся съ подарками. Но что съ гостями подлаешь! Указать безъ церемоніи на дверь — духа не хватало. Я сидлъ и читалъ. Вдругъ, слышу, отворяется дверь. Это было уже посл пятаго или шестого визита въ тотъ день, поэтому я былъ не особенно въ дух и не спшилъ полюбопытствовать, кого мн Богъ послалъ.
— Б-б-б-ы!— выпалилъ кто-то сзади меня, и грязный, корявый палецъ черезъ мою голову ткнулся въ страницу, въ букву б, затмъ раздалось самодовольное гоготанье.
Я быстро обернулся: широе, ухмыляющееся, жирное лицо, узкіе, косые глазки, теперь совсмъ исчезнувшіе въ блаженной улыбк, крутые лоснящіяся скулы — все это не могло принадлежать никому другому, какъ Спиридону, знакомому якуту, съ которымъ мы завтра должны были вмст ухать въ улусъ. Спиридона открылъ въ улус одинъ изъ моихъ товарищей и ввелъ его къ намъ. Въ улус онъ попробовалъ-было выучить Спиридона даже грамот, но такъ какъ якутъ не понималъ ни слова по-русски, то дло ограничилось тмъ, что догоръ научился узнавать три — четыре буквы Заставъ меня за книгой, Спиридонъ не могъ устоять противъ искушенія поискать знакомыхъ буквъ и страшно возликовалъ, найдя извстную ему букву б. Онъ частенько прізжалъ къ намъ и внимательно прислушивался къ нашимъ разговорамъ, все допытываясь, о чемъ это мы говоримъ такъ много. Велико было изумленіе нашего товарища, жившаго въ улус, когда возвратившійся изъ города Спиридонъ вдругъ разъ выпалилъ цлый рядъ словъ: ‘эквилибристика… сакъ-вояжъ… приготовленіе’ и залился радостнымъ, самодовольнымъ смхомъ. Какъ у всхъ якутовъ, память у Спиридона была прекрасная. Родовичи подивились необыкновенной мудрости его. Но, увы! великихъ талантовъ Спиридона никакъ не хотло признавать одно лицо: жена его Учапынъ, во крещеніи Аксинья. Она была очень невысокаго мннія о своемъ муж и иначе не. называла его, какъ ‘акары’ (дуралей).
— Ну, куда теб, дуралей, су’рукъ (грамот) учиться? Твоего ли это ума дло?— язвила она мужа, когда товарищъ посвящалъ его въ таинства а и б.
Настала, однако, скоро пора ликовать и Спиридону. Онъ выучилъ нсколько буквъ.
— Что, Учапынъ, я дуралей? Ну, ладно. Пусть такъ. Скажи же ты, умница, что это такое? А, не знаешь? Ха-ха-ха! А я знаю. Это — а.
Тутъ Спиридонъ раскрылъ ротъ, какъ акула. Но жену было не такъ-то легко поразить.
— Дуралей ты и есть. Нашелъ, чмъ хвастать? А, ну, пусть будетъ а. Вотъ и я знаю это.
Такимъ образомъ послднее слово осталось за ней.
— Скажи, ты вс эти книги умешь читать?— допытывался Спиридонъ, усвшись за чаемъ.— Ты умешь читать и эту маленькую, и эту большую? (онъ указалъ на увсистый томъ словаря).— Скажи же, что тамъ говорится? А у васъ, въ вашихъ мстахъ, якуты есть? Нтъ? Оксе, догоръ! Кто же вамъ дрова рубитъ и хаякъ доставляетъ? Сколько у тебя бумаги? Ты умешь такъ писать, какъ Цыпандинъ? (улусный писарь). Оксе, догоръ! Кому же это ты все прошенія пишешь?
Я сказалъ ему, что это не прошенія, а письма ко мн изъ ‘моихъ мстъ’. Въ отвтъ на это Спиридонъ замоталъ головой и сказалъ якутскую сентенцію: ‘быкъ знакомится съ быкомъ мычаніемъ, жеребецъ съ жеребцомъ-ржаніемъ, лебедь съ лебедемъ — курлыканьемъ, якутъ съ якутомъ — разговоромъ, а русскій человкъ знакомится со своимъ товарищемъ при помощи сурукъ (письма)’. Тотъ же Спиридонъ, который былъ такого, повидимому, высокаго мннія о русскихъ, честилъ ихъ, когда напивался пьянымъ, самымъ обиднымъ, по мннію якутовъ, ругательствомъ: ‘бусъ хорахъ’ (т. е. ледяные глаза).
На другое утро мы отправились ‘въ якуты’, въ далекій наслегъ на свадьбу къ знакомому княжцу. Сейчасъ же за городомъ начинаются бадараны (болота), охватившіе его тснымъ кольцомъ.
Каждая лужица на болот кипитъ жизнью. Десятки породъ утокъ, срые суколени безпрерывно снимались изъ-подъ самыхъ копытъ нашихъ корей. Порой пролетала болотная сова съ фантастически красивымъ полетомъ. Щеголеватые плавунчики, кокетливо поматывая головками, стаями плавали на каждомъ озерк. Вотъ гд-то жалобно плачетъ какая-то пичуга, совсмъ какъ ребенокъ, который куксится, на рдкихъ кочкахъ верезжитъ козленкомъ куличекъ-воробей, который, по мстному, передъ дождемъ ‘кричитъ на двнадцати языкахъ’. Наши южныя степи кажутся мертвыми въ сравненіи съ этими полярными бадаранами, гд жизнь бьетъ ключемъ.
Мы выхали изъ Ср. Колымска 13-го іюня, какъ разъ въ день Акулины-комарницы, когда ‘комаръ начинаетъ садиться на человка’. Въ силу этого ли, или же потому, что начинался якутскій мсяцъ бырдахъ-ыя (комариный), но намъ эти мучители тундры не дали ни минуты покоя во все время путешествія. Блый крупъ нашихъ коней скоро сталъ чернымъ отъ облпившихъ наскомыхъ. Надъ нами комары висли буквально черною тучею. Вначал наши кони лягались, становились на дыбы, валились на землю, стараясь избавиться отъ мучителей, но затмъ, убдившихъ, что все напрасно, покорились участи. Понуренныя головы и глаза бдныхъ животныхъ выражали тупое отчаяніе. Стки, перчатки, толстое пальто, все это лишь временная защита отъ комаровъ. На стоянкахъ мы раскладывали громадные дымокуры, отъ которыхъ кони не отходили все время. Но дымокуры только временно защищаютъ васъ. Лишь только втеръ слегла отклонитъ столбъ густаго, благо дыма, который деретъ вамъ горло и захватываетъ дыханье, какъ комары уже мгновенно облпятъ васъ.
— Посмотри,— сказалъ мн разъ Спиридонъ, указавъ на горный хребетъ, который на горизонт перескалъ тундру,— видишь, вонъ тамъ на гор чернетъ что-то. Это — Киси-Хаята (каменные люди). Ихъ тамъ сидятъ четверо. Они совсмъ черные и одты въ черное. Киси-Хаята ничего не дятъ, ни разу губы ихъ не раскрывались для слова. Порой только они шипятъ, тогда налетаетъ втеръ, и мы ждемъ сильной бури. Никто туда къ нимъ не сметъ заходить. Давно, давно, разсказываютъ дды, гнался за оленями омукъ (ламутъ), взобрался къ нимъ и семь дней просидлъ на гор,— все дожидался: не заговорятъ ли Киси-Хаята, не тронутся ли съ мста, но напрасно. Тогда онъ отправился домой. Въ своемъ урас (палатк) онъ разсказалъ все, что видлъ, жен, и въ тотъ же день умеръ.
Аналогичныя легенды разсказываютъ чуть ли не про каждый горный хребетъ, на вершин котораго находятся одинокія скалы. На третій день нашего путешествія почва стала повышаться. Исчезли бадараны, пошли густые тальники, осыпавшіе насъ при прозд ливнемъ желтой цвточной пыли. Такъ какъ я пріхалъ въ Средне-Колымскъ лтомъ, т. е. сдлалъ боле 2 тысячъ верстъ верхомъ, то меня не могли утомить два дня, проведенныхъ въ сдл, но меня измучили комары. Они не дали намъ ни минуты покоя, поэтому я мечталъ о юрт, у порога которой можно разложить дымокуръ, какъ древній германецъ о Валгалл. Каждую минуту я приставалъ къ Спиридону съ вопросомъ: ‘Хасъ ксь халла?’, т. е. сколько ксевъ осталось еще. Ксь — это якутская мра длины, крайне растяжимая, потому что обозначаетъ пространство, которое можно пройти, пока растаетъ ледъ въ котл, вскипитъ вода и сварится кусокъ мяса. Такъ какъ котлы бываютъ большіе и маленькіе, то ксы, тоже бываютъ двоякаго рода. Не знаю, въ силу какихъ соображеній, мстные русскіе ршили, что ксъ равенъ десяти верстамъ. Примняясь однако къ якутской метрологіи, т. е. имя въ виду, что котлы бываютъ большіе и маленькіе, здсь считаютъ: ‘большія десять верстъ’ и ‘маленькія десять верстъ’.
Не говоря уже о томъ, что я не зналъ, какимъ котломъ Спиридонъ мряетъ остающееся разстояніе, я убдился еще, что мой гидъ иметъ довольно своеобразное представленіе о числахъ.
— Алтара (т. е. полтора) ксей осталось,— утшалъ меня онъ. демъ еще часъ, кончились тальники, пошла тайга, прохали тайгу, окружили озеро,— я опять спрашиваю:
— Хасъ холла? (сколько осталось?)
— Икки ксъ (два кіося),— ршилъ Спиридонъ.
Наконецъ между деревьями блеснула полоса воды. Мы подъхали къ высокому коническому чуму, обсыпанному землй, лтнему жилищу якутовъ. Нсколько лохматыхъ собакъ съ острыми, волчьими мордами издали протяжно завыли на коней. На берегу громаднаго озера, залитаго бронзовымъ свтомъ полуночнаго солнца, лежала громадная куча рыбы. Тутъ были жирные, толстобрюхіе миры, красноглазыя пельдядки, узкоголовыя щуки. На середин озера блла еще сплошная масса льда, который лежитъ все лто. Возл улова гомозились дв якутки, залитыя рыбьей кровью. Он отрзывали рыбамъ головы и хвосты и снимали съ костяка пластъ мяса, который вялится на солнц, затмъ дымится надъ костромъ. Съ чира получается, такимъ образомъ, юкала, съ пельдядки— хачаики, а со щуки — кичимасъ. Потроха складывались въ отдльный котелокъ. Мальчикъ лтъ 10 безпрерывно наполнялъ маленькій черпакъ потрохами и жарилъ тутъ же на костр, приготовляя саламатъ. Для якутятъ время промысла то же, что для нашихъ дтей сезонъ приготовленія варенія. Потроха замняютъ имъ пнки. Въ чумъ вели маленькія низкія двери. Середину пола занимало громадное огнище, дымъ выходилъ въ отверстіе на вершин конуса, но изрядная часть его доставалась также на долю жителей, онъ лъ немилосердно глаза. Въ чум пребывать можно было, лишь лежа на полу. За то тотъ же дымъ избавлялъ отъ комаровъ. Рои ихъ вились возл дверей, пытаясь забраться въ юрту, какъ только дымъ уменьшался. Въ углу, на веревочк, свитой изъ конскаго волоса, привязанъ былъ толстый мальчуганъ лтъ четырехъ, который испуганно пялилъ глазки при нашемъ вход. Онъ мшалъ матери при работ и его такимъ образомъ изъяли изъ обращенія. Темой для разговора была свадьба у богача Мохсогола. Я уже въ двадцатый разъ, слышалъ, какой калымъ уплатилъ онъ за невсту. Дтей сговорили, когда имъ было всего лишь 13 лтъ, это было 5 лтъ тому назадъ. Съ тхъ поръ Мохсоголъ, отецъ жениха, все выплачивалъ калымъ, а невста жила у родителей. Женихъ, точне мужъ, навшалъ ее, какъ требовалъ якутскій этикетъ, лишь крадучись. Теперь — предстояла свадьба: мужъ долженъ былъ перевести жену вмст съ ребенкомъ въ юрту, которую только-что выстроилъ.
— Баранигеръ! баранигръ эльбя-ихъ! (дутъ, дутъ мно-огіе!) — сообщала мн хозяйка, приготовляя завтракъ. Она достала изъ подъ кучи оленьихъ постелей (шкуръ) деревянную чашечку съ рыбьимъ жиромъ, выбросила пальцемъ предварительно оттуда комаровъ и соръ, достала вязку юкалы и сложила все на деревянной фляг, замнявшей столь. Юкалу можно было макать въ рыбій жиръ. Это — легкій якутскій lunch во время промысла. Вспомнивъ, вроятно, что русскіе народъ привередливый, она достала еще плоскую ложку изъ рога чубука {Чубуку, крайне интересное животное, видъ дикаго барана, почти неизвстное въ зоологіи. Водится въ горахъ Тасъ Хаята. Крайне пугливо. Длинное пушистое руно его голубоватаго цвта. Ламуты иногда убиваютъ его пулей. Плоскіе витые рога животнаго идутъ на выдлку ложекъ у дикарей.}, которую тщательно вычистила, т. е., напросто, облизала. Завтракъ прошелъ не безъ приключеній. Лишь только дымъ уменьшался, юрта мгновенно наполнялась комарами, которые сразу облпятъ пространство за ушами, виски, мтятъ уссться на вкахъ, словомъ, выбираютъ мсто, гд кожа понжне.
Отъ чума до юрты Мохсогола было всего лишь три версты. Дорога шла салгытеромъ, т. е. поемнымъ лугомъ, заросшимъ, роскошною, выше пояса, травою бердегесомъ. Она даетъ великолпное сно. Бда лишь та, что снокосъ можно начать только съ Ильина дня (20-го іюля), когда лугъ хоть нсколько подсохнетъ. Скошенное сно приходится складывать не на земл, а на колкахъ, что бы оно могло подсохнуть. Такимъ образомъ, снокосъ покрывается какъ бы исполинскими грибами, ножка котораго состоитъ изъ кола, а шляпка изъ охапки бердегеса. Стога сметываютъ лишь въ начал сентября, когда болото уже подмерзаетъ. Скотъ очень любитъ бердегесъ и быстро ‘входитъ въ тло’ отъ него. Якуты даютъ этой трав божественное происхожденіе. Вотъ эта легенда.
У Джясагай-тоенъ’а, младшаго брата ‘благо бога’ (Юрюнгь-Аи-тоенъ) было семь дочерей. Джясягай-тоенъ собираетъ осенью всхъ перелетныхъ птицъ и указываетъ имъ путь на югъ. Дочери его часто обращались въ блыхъ стерховъ (кытылыкъ, священная птица якутовъ, gras leucogeranas) и спускались на землю, чтобы поплясать на лугу. Добрая покровительница якутовъ, божество Нехситъ-хатынъ подкараулила эту пляску и схватила самаго красиваго стерха.
— Твое назначеніе — быть на ‘среднемъ мст’ {Якуты длятъ вселенную на три части: ‘верхнее мсто’, ‘среднее мсто’ (земля) и ‘нижнее мсто’. Божества живутъ во всхъ трехъ мстахъ.}, служить на пользу якутамъ,— сказало божество. Заплакала двица и стала просить отпустить на свободу.
— Не брезгай этой поганой средней землей! Превратись въ бердегесъ траву и ‘вгоняй въ тло’ скотъ якутовъ.
Тутъ Нехсытъ-хатынъ обрзала двушк крылья, и она вытянулась въ колнчатый стебель.
Такова вводная легенда, входящая въ сказку ‘Біесъ мнахтахъ бяйбяриканъ эмяксинъ‘, т. е. ‘Низенькая старушка съ пятью коровами’.
Лугъ сталъ все боле и боле повышаться. Пошли бютяи, т. е. обнесенные заборомъ скотные дворы. Громадное количество коровъ, коней, быковъ съ тальниковыми кольцами въ ноздряхъ показывало, что мы приближаемся къ юрт богатя. Около сотни жизнерадостныхъ телятъ съ хитрыми деревянными намордниками, не позволявшими имъ сосать матокъ, задравъ хвосты, выкидывали курбеты возл бютяевъ. Гомонъ голосовъ слышенъ былъ далеко еще издали. Наконецъ на юру показалась большая юрта въ вид усченной четырехгранной пирамиды. Въ сторон отъ нея виднлись еще дв юрты: хотонъ (хлвъ) и жилище для хамна читавъ ‘ (работниковъ). Возл дверей княжескаго ‘дворца’ были врыты около десяти столбовъ и къ каждому привязано не мене двухъ осдланныхъ коней. Гости были, какъ видно, въ полномъ сбор. Подъхавъ ближе, я открылъ еще юрту, маленькую, очевидно только-что выстроенную. Какъ видно, тамъ еще никто не жилъ, но возл нея шли какія-то спшныя преперативы. Едва мы успли спшиться, какъ къ намъ вышелъ на встрчу княжецъ Мохсоголъ (христіанское имя его было Иннокентій, самое популярное имя во всей Сибири), безъ шапки, въ плисовомъ кафтан съ широчайшими буфами, перехваченномъ великолпнымъ серебрянымъ поясомъ. Княжецъ пожалъ мн руку, затмъ повелъ въ юрту, откуда волной неслись веселые голоса.

II.

Якуты появились на Лен, тснимые на берегахъ Байкала бурятами, и на Колым,— спасаясь посл разгрома, послдовавшаго за усмиреніемъ возстанія Дженника (XVII в.). Якуты принесли съ собою въ этотъ пустынный край слды боле высокой культуры: въ якутскомъ язык есть слово желзо (тимиръ), хотя на берегахъ Колымы бглецамъ пришлось взяться за орудія изъ мамонтовой кости и камней. Якуты знаютъ слова: земледлецъ (басамнай), читать (асабынъ), писать (суруй), письмо (сурукъ), даже понятіе ‘ученый’ весьма удовлетворительно можно перевести юерэхтэхъ. На крайнемъ сверо-восток вс эти понятія остались въ вид простого рудимента въ язык. Якуты въ теченіе шести вковъ безпрерывно были кмъ нибудь побждаемы. Удивительная живучесть этого племени сохранила его отъ истребленія, больше того, якуты — единственные инородцы на свер, которые увеличиваются численно. За то историческія условія не особенно выгодно отразились на нравственныхъ качествахъ, этихъ дикарей. Реклю, такъ удачно характеризовавшій полярныхъ инородцевъ,— выдалъ якутамъ волчій билетъ. Знаменитый географъ былъ правъ лишь отчасти: его нелестная аттестація всецло относится лишь къ якутамъ Олекминскаго округа, безпрестанно находящимся въ соприкосновеніи съ русскими. То же можно сказать о взгляд г. Вруцевича, высказанномъ имъ въ его интересной стать ‘Обитатели, культура и жизнь въ Якутсксй области’ {‘Записки Им. Р. Геогр. Общ. по отдленію этнографіи’, т. XVII, вып. II, СПБ. 1891.}. Судите сами о психик людей, къ которымъ относятся такимъ образомъ: ‘изъ якутовъ только при помощи ударовъ можно сдлать себ друзей’, ‘кто съ ними обращается презрительно и грубо, пользуется полнымъ ихъ уваженіемъ’. Эти тезисы мордобойной философіи высказываетъ американскій гражданинъ Гильдеръ со словъ бывшаго колымскаго исправника, г. Варравы. Дальше Гильдеръ разсказываетъ, что исправникъ захотлъ взять чужихъ оленей, чтобы дохать быстре до станка, отстоящаго на разстояніи 250 верстъ. Якуты на законномъ основаніи не захотли дать ихъ (владльцамъ пришлось бы потерять pour beaux yeux г. Варравы 8 дней). ‘Поднялся громкій и оживленный разговоръ,— пишетъ Гильдеръ,— изъ котораго, къ сожалнію, я не понялъ ни одного слова, но такъ какъ я увидалъ, что исправникъ сталъ вдругъ подчивать одного изъ якутовъ кулаками, а нашъ казакъ въ то-же время набросилъ на другого, пытавшагося было бжать, свой арканъ, то я счелъ долгомъ спросить г. Варраву (исправника), не время ли и мн начать колотить кого-нибудь и кого именно. Онъ отвчалъ мн, что теперь все благополучно устроилось и люди стали вполн послушны и добродушны (?)’. Къ сожалнію, это единственный методъ, практикуемый здсь, чтобы сдлать якутовъ ‘добродушными’. Прозды начальства якуты долго, помнятъ! Вотъ маленькая выдержка, изъ путевого журнала епископа Якутска: ‘Ямщики (якуты), ждали владыку 14 сутокъ! и гд же? Въ лсу, подъ открытымъ небомъ, въ ноябр, при 46о мороза. Вырывъ яму въ снгу и сваливъ въ нее срубленное дерево, зажигали и грлись у огня’ (‘Замтки о плодахъ пастырской дятельности’, ‘Якутскія Епархіальныя Вдом.’, 1889 г., No 6, стр. 89). Хитрость, лживость, даже вороватость, вс несимпатичныя черты якутскаго характера находятся въ прямой зависимости отъ того, какъ часто сталкиваются эти дикари со своими побдителями. Якуты глухихъ наслеговъ и якуты подгородные, тронутые острожной культурой, носителями, которой являются хайлаки (уголовные ссыльно-поселенцы), это — два различныхъ племени, до того отличаются нравственныя качества ихъ. Къ хорошимъ качествамъ этого народа относится гостепріимство. Всякій прозжій заходитъ въ какое угодно время въ первую встрчную юрту благо он никогда не запираются. Въ юртахъ лучшее мсто на оронахъ (нарахъ вдоль стнъ) оставляется свободнымъ для гостей. Прізжаго хозяева угощаютъ всмъ, что только имется лучшаго. Бдный якутъ питается иногда самъ вивражками (полевыми мышами) а для гостей ужъ непремнно припрячетъ кусокъ кобылятины или же убитаго ушкана. Случается, что якуты, живущіе на тракту, раззоряются совершенно, принимая у себя всхъ прозжающихъ.
Характеръ якутовъ нужно наблюдать гд-нибудь въ глухомъ наслег, куда не заглядываетъ никогда ни купецъ, ни хайлакъ, ни исповдующій принципы, изложенные Гильдеромъ, администраторъ.
Когда-то власть княжца, родоначальника клана, была наслдственна. Княжецъ пользовался, неограниченною властью, могъ пытать и даже казнить своего родовича. Княжцы (тоны) продавали рабовъ, забирали ихъ имущество и т. д. Въ настоящее время должность, княжца — выборная. Власти у него юридически, ровно столько, сколько у сельскаго старосты. Отъ прежняго величія у княжцовъ остались лишь кортики.
Интересна система разверстки податей между родичами клана. На муняхахъ (сходкахъ) они, какъ плательщики, раздляются на три группы. Первая группа не несетъ никакихъ обязательствъ. Сюда относятся совершенно бдные якуты, незаконныя дти, а также хайлаки, приписанные къ наслегу. Эта группа называется итимнитъ, т. е. призрваемые. Вторая группа плательщиковъ не вноситъ ничего деньгами, за то кормитъ опредленное количество итимнитовъ (отъ одного до пяти). Наконецъ, послдняя группа кормитъ извстное число итимнитовъ и, кром того, взноситъ еще деньги, при чемъ въ бдныхъ наслегахъ на долю послднихъ плательщиковъ приходится порою по 50 руб. на душу. Въ силу подобной организаціи, у якутовъ (я говорю собственно о двухъ сверныхъ округахъ Якутской области) нтъ нищихъ. Нужно сознаться, что положеніе итимнитовъ крайне плачевно. Кром хайлаковъ, они вс являются рабами тоновъ. Наслегъ (кланъ) имлъ неограниченную власть надъ родовичемъ. Въ сущности, власть эта осталась до сихъ поръ, потому-что кланъ можетъ закабалить ‘итимнита’ въ вковчные батраки и даже продаетъ охотникамъ молоденькихъ двушекъ. Въ первой глав я уже говорилъ объ этомъ.
Якуты, несомннно, очень способное племя. Память у нихъ великолпная. Въ Якутск во всхъ учебныхъ заведеніяхъ якуты составляютъ около 45% (368 на 828). Учащіеся якуты очень высокаго мннія о своемъ племени и называютъ себя, не совсмъ скромно, ‘греками свера’, хотя Реклю даетъ имъ гораздо мене почетную кличку. Мн пришлось въ Нижне-Колымск встртиться съ первымъ якутомъ, окончившимъ якутскую семинарію — священникомъ Василіемъ Карякинымъ, любознательнымъ, способнымъ молодымъ человкомъ. Къ сожалнію, объ ученіи якутовъ въ дальнихъ округахъ нельзя сказать ничего хорошаго. Улусъ ежегодно долженъ доставить въ Средне-Колымскъ нсколько якутятъ ‘на выучку’. Мстная ‘аристократія’ не хочетъ отдавать своихъ ребятъ въ то же училище, гд учится ‘распослдній разъякутъ’, поэтому якутята одолваютъ школьную премудрость не у батюшки, а у діакона. Ахъ, это ученіе! Якутята посл многолтнихъ усилій одолть таинства ‘бра’ и ‘гра’ возвращаются въ улусъ не только не научившись читать, но даже и понимать по-русски. Предо мною встаетъ одинъ изъ подобныхъ своеобразныхъ мучениковъ науки — Лахашка.. Онъ возненавидлъ науку всми силами своей дикой души. Учитель вообще не жаллъ лозы, тмъ боле, по отношенію къ Лахашк. Его выпороли жестоко въ первый же день: ‘такъ ты понятливе станешь’,— ршилъ педагогъ. Сунутъ Лахашк азбуку и говорятъ: ‘складывай!’ Но онъ стиснетъ зубы и молчитъ. Якутенка выпорютъ, ‘говори бра, вра!’ Лахашка молчитъ, только глазенки сверкаютъ ненавистью. Учитель приходилъ въ изступленіе. ‘Бейте его, якутишку поганаго, сколько влзетъ!’ — крикнетъ онъ. Ребятишки схватятъ кто линейку, кто лозу, кто палку и принимаются вколачивать ‘бра’ и ‘гра’ въ маленькаго дикари. Лахашка не издавалъ ни звука, закуситъ лишь до крови губу и стоически терпитъ, пока маленькіе мучители не устанутъ. Богъ знаетъ, чмъ кончилось бы это своеобразное ученіе, еслибы Лахашка не умеръ во время оспенной эпидеміи въ 1889 г.

III.

Въ юрт у Мохсогола было людно. Ярко пылалъ огонь въ громадномъ чувал. Весь шестокъ былъ уставленъ огромными мдными котлами съ кобылятиной. Разряженные гости сидли не только подъ ‘билерикомъ’ (въ почетномъ углу), но даже въ самыхъ отдаленныхъ углахъ юрты, гд-то за чуваломъ, который раскинулся посреди, по якутскому сравненію, ‘подобно важной госпож, накинувшей на распашку доху изъ полосатыхъ соболей’. На одной изъ наръ, какъ разъ противъ огня, на блой кобыльей шкур, лежалъ оюнъ (шаманъ), котораго можно было бы узнать по длиннымъ волосамъ до плечъ, тогда какъ вс якуты стригутся коротко. У якутовъ глаза масляные, каріе, безъ всякаго выраженія, тогда какъ у шамана они горли страннымъ болзненнымъ огнемъ. Зрачки, окруженные радужнымъ внчикомъ, были необыкновенно расширены и производили тягостное впечатлніе. Желтое лицо оюна безпрерывно подергивалось нервною дрожью. Его синеватыя сморщенныя губы (шаману было подъ шестьдесятъ) что-то беззвучно шептали. Старикъ не сводилъ глазъ съ пылающихъ языковъ, которые гулко охватывали лиственичныя полнья. Быть можетъ, теперь онъ велъ бесду съ Am-Улаханы, духомъ огня, болтливымъ старичкомъ ‘въ кухлянк изъ ярко-красныхъ лисьихъ шкуръ’, котораго блый богъ, Юрюнгъ-Аи—Тоенъ, помстилъ въ каждой юрт для защиты якутовъ отъ всего недобраго… Шаману предстояло въ тотъ же день свершить мистерію, и вотъ онъ подготовлялся къ ней, стараясь по возможности сосредоточиться. Я быстро сталъ au courant, молодой мужъ похалъ за женой, которая жила верстахъ въ десяти, въ другомъ наслег.
Якуты крещены уже давно, лтъ восемьдесятъ тому назадъ, тмъ не мене язычество еще въ полной сил. Мало того, богами своего многочисленнаго пантеона они надлили, какъ мы видли, потомковъ своихъ побдителей. Нтъ сомннія, что когда-то, собственно говоря, свадьба не сопровождалась никакими обрядами. Якутскія олонгхо (былины) отличаются необыкновенною детальностью описаній, между тмъ свадьба богатыря описывается всегда лаконически, герой заходитъ въ юрту, видитъ, тамъ красавица сидитъ. Не теряя времени, богатырь ‘схватилъ ее, нагнулъ, какъ свжую талину, поцловалъ — понюхалъ {Якутскій глаголъ сыларъ значитъ и цловать и нюхать. Интересно наблюдать, какъ матери ласкаютъ ребятишекъ: он прижимаютъ свои носы къ пухлому тльцу ребенка, выходитъ именно, что нюхаютъ.}. Живутъ’. Такова, древняя форма брака. Собственно говоря, и теперь обрядами сопровождается лишь вводъ жены въ новую юрту, а не самый бракъ. Якутъ сватаетъ себ невсту всегда изъ другого клана. ‘Двушка, живущая на родин, не бываетъ счастлива’,— говоритъ якутская пословица. ‘Счастливая дочь выходитъ замужъ далеко отъ родной юрты’. Къ родителямъ невсты снаряжаются сваты, съ которыми детъ вмст и женихъ. Предварительные переговоры о количеств калыма уже заключены. Лишь только кавалькада подъдетъ къ юрт, какъ сваты спшиваются и входятъ въ домъ, тогда какъ женихъ остается на улиц. На встрчу прізжимъ выступаютъ мать и старшія сестры или же родственицы невсты съ пороками (чашами), наполненными кумысомъ, и чыбычахами (бураками изъ бересты) со сливками.
— Хотя мы и знали, что вы везете такъ много провизіи, что не могли проголодаться, но узнавъ, что вы дете, мы не позволяли никому дотронуться до этихъ пороковъ. Нашихъ кобылицъ держали семь чистыхъ юношей, доили кобылъ семь непорочныхъ двочекъ. Мы сбирали для васъ лучшую пищу. Всколебните же поверхность этихъ чороновъ,— такъ говоритъ мать.
Сваты выпиваютъ, затмъ, не садясь, повторяютъ вс пункты брачнаго договора. Когда условія приняты, входитъ женихъ, зачастую это мальчикъ 13 лтъ. Онъ снимаетъ съ себя поясъ, на которомъ висятъ ножъ, кремень и огниво да гамза (трубка), и подаетъ все это невст, которая сидитъ возл чувала. Если женихъ не нравится ей, тогда она отказывается принять его поясъ, и прізжіе сейчасъ же удаляются. У якутовъ, да и вообще у полярныхъ дикарей, положеніе женщины гораздо лучше, чмъ у многихъ крестьянъ. Но невста согласилась. Бракъ заключенъ. Гостямъ подаютъ обыкновенный обдъ, посл котораго жениха и невсту укладываютъ въ той же юрт. Этикетъ, какъ я говорилъ уже, требуетъ, чтобы мужъ на другой же день ухалъ и навщалъ жену лишь украдкою.
Та же самая процедура была пять лтъ тому назадъ у сына Мохсогола. Теперь онъ выплатилъ весь калымъ и еще съ утра осдлалъ лучшаго коня и снарядился въ путь.
Ребята, лихаго коня мн сдлайте,
Кладите рзное сдло,
Въ симиры *) хмльной вы кумысъ наливайте,—
Поскачу сейчасъ далеко **).
*) Симиръ — переметы, сдланные изъ тюленьихъ пузырей. Въ дорог якуты возятъ въ нихъ кумысъ и сливки.
**) Перевожу, какъ умю, якутскую псню, стараясь держаться возможно ближе подлинника.
Такъ описываетъ такую поздку за женой начало якутской псни: ‘Юрюнгъ атанъ минъ ирбинъ’.
— Келе! келе! (дутъ! дутъ!) — раздались на двор веселые голоса. Дйствительно, послышался частый топотъ скачущаго въ галопъ (по мстному въ махъ) коня. Вс выбжали изъ юрты. Къ коновязямъ подъхалъ взадникъ, впереди котораго сидла верхомъ помужски молодая женщина. Мтыняхъ (такъ звали сына Мохсогола), какъ оказалось, подъхалъ къ озерку, лежащему возл юрты его жены. Она вышла туда, какъ бы случайно, набрать воды въ берестяныя ведра. Мтыняхъ гикнулъ, подхватилъ жену, посадилъ ее впереди себя и пустилъ коня въ махъ. Отецъ и братья жены ждали этотъ гикъ въ юрт. Они быстро выскочили, заметались въ тревог, затмъ пали на неосдланныхъ коней и помчались въ погоню. Скачка продолжалась минутъ пять, пока не пошли бадауаны (болота). Тогда преслдователи спокойно повернули коней, а черезъ полчаса пріхали къ Мохсоголу, чтобы принять участіе въ пир. На встрчу молодоженамъ вышли дв двочки лтъ 12, он взяли коня подъ уздцы и помогли спуститься Кычипиръ, (имя молодой женщины). Отъ коновязи до дверей новой юрты настлали свжей травы. По ней пошла Кычипиръ присдая, какъ требовалъ этикетъ, каждые два — три шага. Двери новой юрты распахнули широко, но входъ преградили двумя накрестъ положенными тонкими, сухими, лиственичными жердями, которыя придерживались двумя двочками. Кычипиръ грудью разломала эти жерди, подобрала сухіе обломки и развела ими въ чувал огонь. Такимъ образомъ обрядъ сводился къ тому, что духу огня была дана новая жрица.
У якутовъ огонь въ камельк никогда не угасаетъ. Всегда тамъ тлютъ угли, которые легко раздуть въ пламя, подставивъ свжія дрова. Величайшій стыдъ для женщины, у которой огонь погасъ окончательно. Такую женщину сживутъ насмшками. Стыдъ падаетъ и на мужа. Я помню единственный примръ въ такомъ род. Мужъ и жена перекочевали въ дальній наслегъ, не будучи въ силахъ выноситъ насмшки.
Какъ только запылалъ огонь въ чувал, Кычипиръ посадили на орочи (лавки подъ наклономъ стнъ) и завсили ровдужной занавсью. У самаго порога юрты убили жеребенка, хлынувшую изъ перерзанной, сонной артеріи кровь собрали въ большой котелъ, и шаманъ вылилъ ковшикъ ея у дверей, чтобы страшное божество Улусъ-Ханнахъ-Тонъ съ женою своею Ханъ-хатынъ, да еще ‘начальникъ надъ всми злыми духами (абагы)’ Арсынъ Долай, у котораго ‘ротъ на темени, а глаза на вискахъ’, чтобы эти божества не пускали въ юрту болзней. Другой ковшикъ крови шаманъ вылилъ въ огонь, затмъ послдовала такая же жертва ‘духу юрты’, крошечной старушк Няха Харахсынъ {Якутскія божества носятъ необыкновенно длинныя имена. Вотъ полный титулъ этой старухи: Няха Харахсынъ Нирылынъ Кочямчяй Няджимъ.}, живущей подъ столбомъ, поддерживающимъ потолокъ, да ‘Воспитательниц и матери-хранительниц, соболзнующей госпож’ Аисытъ-Хатынъ. Это доброе божество покровительствуетъ якутамъ вообще, но въ частности она патронесса женщинъ. Она назначаетъ пары, опредляетъ, какая доля имъ будетъ, помогаетъ роженицамъ, въ безконечной сказк ‘Ханъ Джаргыстай’, въ которой излагается чуть-ли не вся якутская космогонія,— говорится, какъ Аисытъ-хатынъ спустилась къ первой рожавшей женщин Кюнь Туналыкса, пробыла три дня возл нея, затмъ удалилась, наказавъ: ‘пусть, пока существуютъ якуты, женщина черезъ три дня посл родовъ встанетъ, умоется и сама дастъ своимъ коровамъ сна’.
Пока приносилась жертва пенатамъ, всю юрту обхватили громаднымъ ремнемъ, къ которому привязали весь скотъ молодоженовъ. Шаманъ одлъ жертвенный кафтанъ, вышелъ во дворъ и сталъ въ середин этого живого кольца. Подробно мистерію я описываю въ глав ‘Конецъ Кангіениси’. Всмъ божествамъ злымъ были сдланы возліянія (ысыэхъ) изъ кумыса. Добрыхъ — не просили: вдь они и такъ добры. Характерная особенность якутской теологіи — верховному божеству надъ божествами, ‘духу восьмигранной вселенной’, Ан-іе-дайдынъ — никогда не приносится жертва. Это божество иметъ поразительное сходство съ пассивнымъ Брамой, въ бурятскихъ передлкахъ его. Какъ бы для довершенія сходства, божество носитъ титулъ дремлющій (Ангарыхса).
‘Собрались вс родовичи. Убили много скота. бли и пили три дня и три ночи безъ отдыха. Веселились… Икали отъ твердой пищи. Голодные насытились. Отощавшіе потолстли’. Такъ описываетъ олотхо (былина) свадьбу прежняго времени. Почти то же повторилось и теперь. Въ теченіе сутокъ было уничтожено такое громадное количество кобылятины, сыраго кобыльяго жира, сливокъ, хаяку, что всъ каждаго якута несомннно прибавился на много фунтовъ. Одна перемна ды слдовала безпрерывно за другой. Каждый разъ раздавались пожеланія молодоженамъ: ‘пусть въ вашихъ зубахъ всегда торчитъ вкусный костный мозгъ, прочищайте ваше горло лучшимъ выбродившимъ кумысомъ, полощите ротъ топленымъ масломъ, пусть съ вашего стола никогда не сходитъ жиръ, срзанный съ шеи кобылицъ’. Такіе деликатесы сулили гости тароватымъ хозяевамъ.
Всему бываетъ конецъ, даже аппетиту якута. Насталъ такой моментъ, когда даже ‘отощавшіе’ отказывались отъ пищи. Старики тутъ же свалились, подкошенные сномъ и переполненнымъ желудкомъ. Молодежь давно дожидалась этого момента. Она вышла на лугъ передъ юртой и раздлилась на дв группы, парни отдльно, двушки отдльно. Составились дв живыя стны, которыя медленно стали сходиться. Молодежь чинно и дробно перебирала ногами.
— Ягай, ноколоръ! (ребята!) ягай! повеселимся, пока молоды!— затянулъ одинъ парень.
— Ягай! псенку погромче выведи моя гортань!— отвтила одна изъ двушекъ.
— Ноколоръ, попляшемъ, посмемся, пока не женаты, пока бабій язычекъ не вымоталъ изъ насъ всхъ жилъ.
— Подруженьки, поиграемъ, пока не вышли замужъ, пока не попались въ жесткія руки мужчины.
Это была все импровизація. Шутки, подчасъ крайне откровенныя, сыпались съ обихъ сторонъ. На веселые голоса выползли на солнышко и старухи, большею частью слпыя. Необычайная худоба, растрепанные сдые волосы, слпые глаза, странный костюмъ,— все это придавало имъ крайне фантастическій видъ. Он напоминали тхъ страшныхъ помощницъ друидовъ, о которыхъ говоритъ Мишле въ первомъ том своей ‘Histoiare de France’. Старухи чутко прислушивались къ шуткамъ молодежи и тоже импровизировали псни, въ которыхъ говорилось про утраченную молодость, про сладость мужскихъ объятій и про горечь немощи. Приведу одну такую импровизацію, записанную не мною, чтобы показать, какою дикою поэзіею дышатъ эти псни.
‘Славно гретъ солнце мои старыя кости. Весело мн плясать съ вами, дтушки!
‘Можетъ быть, послдній разъ пою я свою псню. Земля скоро закроетъ мои слпые глаза.
‘На будущій годъ вы опять придете сюда порзвиться. А на моей могил будетъ зеленть свжая трава.
‘Холодно мн будетъ тамъ, и огонь камелька не согретъ мое старое тло.
‘Пляши же и пой, молодость,— съ дикой энергіей зазвучалъ ея голосъ. И я попляшу съ вами въ послдній разъ.
‘И въ послдній разъ кумысу напьюсь. А будущей весной вы опять сойдетесь тутъ при солнечномъ свт.
‘И вспомните тогда о старух, и будетъ ей весело въ своей холодной могил.
‘И услышитъ она ваши псни, а ея темные глаза изъ могилы увидятъ, какъ вы пьете весенній кумысъ.
‘И запляшутъ ея веселыя кости подъ вашу веселую псню’ (Сибирь, No 14, 1877 года).
Кром импровизацій, затягивались и постоянныя псни. Одн изъ нихъ выражали грубую, разнузданную чувственность, при чемъ вс предметы назывались своими именами, другія, напротивъ, были нжныя и грустныя. Постараюсь дать одну изъ нихъ въ посильномъ перевод. Если она оставляетъ жлать многаго въ литературномъ отношеніи, за то она почти дословный переводъ. Поетъ двушка:
У пестрой стародойки
Не стало молока,
Желтымъ бердегесомъ
Одлись толока.
Шапочки пушистой
Нтъ у кытынга *),
На сердитой рчк
Тронулась шуга.
Осень не по силамъ
Задала намъ трудъ,
Голода и муки
Мсяцы идутъ.
*) Кытынга — видъ полярнаго цвтка.
— Ноколоръ (ребята), ну-ка, угадайте загадку,— предложила старуха.— Ну, что это такое: ‘на потолк юрты четыре торбаса (мокасины) висятъ?’ Разгадка была — сосцы у коровы. ‘Нтъ, мою загадку отгадайте: — каждое утро выходитъ шаманить дочь, царя Сырадъ Омукъ’. Отгадка была — разсвтъ. Нкоторыя загадки носили ужъ слишкомъ якутскій характеръ, напримръ: ‘ребята, говорятъ, родился въ юрт, гд лежалъ тихо, а выйдетъ на свтъ — пурга завоетъ’.— Знаемъ, знаемъ, крикнули многіе: это — сата {Сата — камень якутской миологіи. Онъ, по поврію, находится иногда во внутренностяхъ орла или же въ почкахъ чернаго быка съ блой лысиной на лбу. Камень этотъ, положенный на ладонь, производитъ жестокую бурю, брошенный въ воду, сата начинаетъ вертться тамъ и потомъ замираетъ.}. Въ угоду мн, какъ видно, были заданы загадки, восхваляющія русскихъ: ‘Говорятъ, танъ получаетъ щепки, которыя рубятся въ ‘его мст’. Идите догадывайтесь, что это означаетъ сурукъ (письмо). Порой, съ гомерической простотой задавались двушками такія загадки, отгадать которыя ршились бы разв т разсказчики Людовика XI, которые, составили сборникъ ‘Cent novveiles nouvelles’, если бы, конечно, понимали по якутски. На подобныхъ игрищахъ знакомится молодежь изъ различныхъ наслеговъ, будущіе мужья и жены.
Чистотою нравовъ якуты похвалиться не могутъ. ‘Одного жеребенка кобыла гд не выкинетъ, одно яичко гд не гніетъ, одного ребенка двушка гд не рожаетъ’. Такъ формулируется взглядъ якутовъ на цломудріе двушки. Супружеская неврность встрчается очень часто. Мужъ бываетъ огорченъ лишь тогда, когда любовникъ захватитъ самъ юрту. ‘Чужой человкъ взялъ мой огонь и пользуется имъ’, жалуется онъ тогда. Къ сожалнію, и кровосмшеніе очень частое явленіе среди якутовъ.
Банкетъ продолжался три дня. Подобные пиры стоятъ якутамъ половины ихъ всего состоянія, но не дать банкета считается позорною скупостью. Кое-кто остался еще у Мохсогола, но мн нужно было спшить въ Ср. Колымскъ. Въ конц декабря я оставлялъ край, а передъ отъздомъ мн хотлось еще сдержать слово, данное пріятелю чукч, и побывать у него въ гостяхъ.

ГЛАВА III.
Внизъ по Колым.

Приглашеніе чукчей.— Сборы.— Дорожныя невзгоды.— Кресты.— Казакъ Луповцевъ.— Хайлаки.— Омолонъ.— Крпость.

Инагля, калкгетъ наянгъ Эрмиченъ! пынтъ ыпычкынъ култынъ,— т. е. ‘Другъ, прізжай въ палатку къ Эрмичену, станемъ пынтъ-ыпычкынъ {Національное блюдо чукчей, оно состоитъ изъ замороженныхъ комковъ жира и оленьяго мяса, при помощи колотушки приведенныхъ въ состояніе мязги.} сть’. Такъ уговаривалъ меня мой другъ, чукча Эрмиченъ. Познакомились мы съ нимъ въ первую же зиму моего пребыванія въ Средне-Колымск. Каждый годъ къ городу прикочевываютъ чукчи со стадами оленей и располагаются лагеремъ верстахъ въ десяти, за ркой, гд въ изобиліи находится отава (ягель, cladonia rangifarina). Какъ только получится извстіе, что дикари прибыли, изъ Средне-Колымска въ лагерь устремляются въ запуски вс мстные кулаки. Каждый старается выбраться тайкомъ, чтобы первымъ явиться къ чукчамъ. За чай, табакъ, а, главное, за акамимель (водку) пріобртаются олени, оленьи языки и ‘бока’, т. е. части оленины, покрытыя пальца на два жиромъ, до котораго тутъ вс такіе охотники.
Черезъ день, по проложенной кулаками дорожк тянется въ городъ изъ лагеря вереница дикарей, издали поразительно похожихъ въ своихъ широкихъ, ханба (верхняя одежда) на медвдей, въ особенности женщины. Сходство увеличивается еще походкой съ развальцемъ. Чукчи не любятъ прізжать въ городъ. Только тогда, когда въ лагер бываетъ самъ эрема (царекъ, въ Средне-Колымскъ является разъ въ 6—10 лтъ), онъ прибываетъ въ городъ не пшкомъ, а въ нартахъ, да и то въ санки запряжены не олени, а двнадцать… чукчей, среди которыхъ дв женщины, любимыя жены его величества.
Въ город чукчи заходятъ въ каждую избу поприличне. Эти дти тундры не имютъ ни малйшаго представленія объ этикет. Въ дом они осматриваютъ все, щупаютъ каждый незнакомый предметъ, лижутъ его, щелкаютъ языкомъ и, если вещь понравится, говорятъ: ‘дай’ и безъ церемонія кладутъ вещь за пазуху, прежде чмъ ваше согласіе послдовало. Обыватели съ дикарями не церемонятся и просто выталкиваютъ ихъ за порогъ, если только не имютъ какихъ-нибудь нарочитыхъ видовъ. Особенно сильно надодали дикари намъ, яукуня карлъ, т. е. людямъ изъ далека, какъ они насъ окрестили, въ отличіе отъ колымчанъ и хайлаковъ. Вытолкать за порогъ — духа не хватало, совстно, а между тмъ гость сидитъ чуть-ли не сутки, да- еще приведетъ съ полдюжины пріятелей.
Эрмиченъ былъ такимъ гостемъ. Регулярно каждый день онъ приходилъ ко мн и сидлъ цлыми часами. У меня не осталось ни одной пуговицы, ни одного осколка отъ той единственной оконной шибки, которую я такъ бережно привезъ изъ Якутска, за 2,500 верстъ, радуясь заране, что лтомъ въ окнахъ будетъ у меня, кром бумаги, влплено по стеклянному глазку. Первое слово по-чукотски, которое я узналъ, было: ‘хылгинъ’ (дай!). Нужно-ли мн прибавить, что научился я ему отъ Эрмичена? Разъ тридцать въ день я слышалъ это проклятое слово. Много разъ я собирался съ духомъ, чтобы сказать уинга (нтъ): но Эрмиченъ требовалъ съ такимъ сознаніемъ правоты, что, вмсто уинга, я постоянно говорилъ і (да).
Наконецъ, наступилъ тотъ блаженный день, когда дикари снимались лагеремъ. Эрмиченъ пришелъ ко мн въ послдній разъ. И вотъ тогда-то онъ и передалъ мн любезный зазывъ постить его ыаянъ (палатку).
Цлыхъ три года я откладывалъ поздку на сверъ. Наконецъ, въ іюл 1891 г. снарядился въ путь. Маршрутъ у меня былъ таковъ: въ Нижне-Колымскъ (500 верстъ) — водой, тамъ дождаться ркостава и по льду похать въ Сухарное, къ устью Колымы, посмотрть ‘маякъ лейтенанта Лаптева’ какъ онъ громко значится на карт генеральнаго штаба, а на обратномъ пути завернуть къ чукчамъ, которые въ это время кочевали за Егорючемъ (сопка на сверъ отъ Нижне-Колымска).
На ‘разсвт’ 19-го іюля, т. е. тогда, когда солнце стояло какъ разъ на сверо-восток, я да два спутника выбрались изъ Средне-Колымска. Лодка, или, какъ здсь называютъ, карбасъ, въ которой мы плыли, достойна описанія. Ладятъ ихъ ламуты, живущіе по рк Ясачной, впадающей въ Колыму верстахъ въ 500 выше Средне-Колымска, такъ какъ только тамъ ростетъ осина. Карбасы сдланы изъ тонкихъ осиновыхъ досокъ, сшитыхъ межъ собою скрученнымъ тальникомъ, щели законопачены мхомъ, а трещины залиты ‘срной’, т. е. листвиничной живицей. Такимъ образомъ, во всемъ карбас нтъ ни одной частицы желза. Стнки карбаса до того тонки, дерево, изъ котораго онъ слаженъ, до того жидко,— что, если на распруги лодки не положенъ жердинникъ (подтоварни, по мстному),— по карбасу нужно ступать съ опаской, да и то въ сарахъ, въ мстной обуви безъ каблуковъ и съ мягкими подошвами, иначе можно продавить днище. Не смотря на скудельный характеръ судна, посудины, по мстному, оно очень устойчиво во время погоды, низовики въ такихъ лодкахъ выплываютъ даже въ океанъ.
Нашъ карбасъ былъ порядочно нагруженъ. Тутъ были фляги съ солью для нижне-колымскихъ товарищей, которые съ весны не видали ее, и наши пожитки, и постели, и ‘мсто’ чая (т. е. 50 кирпичей), частью для личнаго употребленія, частью какъ деньги. Обыкновенныя деньги въ Колымскомъ кра не имютъ никакого значенія. Ходячая монета — кирпичный чай. Въ трехъ главныхъ пунктахъ края: Верхне-Колымск, Средне-Колымск и Нижне-Колымск кирпичъ иметъ опредленную цну въ каждое время года. За рыбу, юкалу, за оленей, мховую одежду, за молочные продукты и даже за личный трудъ — расплата производится этою своеобразною монетою. Въ Колымскомъ кра, въ особенности же на свер, приходится вымнивать свои деньги на чай, какъ обмниваетъ туристъ свои россійскіе рублевики на гульдены, какъ только перезжаетъ австрійскую границу.
Если чай можно сравнить съ ходячими бумажными деньгами, то въ Колымскомъ кра есть еще монета, которая такъ же рдка, такъ же высоко цнится и ходитъ съ такимъ же большимъ лажемъ, какъ золотая,— водка.
Клади, такимъ образомъ, въ нашей, лодк набралось пудовъ тридцать. Въ карбас былъ еще пассажиръ: здовая собака Кылыкъ, которая съиграла съ нами въ дорог злую шутку, какъ увидите дале.
Въ первые дни плаваніе наше было прекрасно. Рка — какъ зеркальная, небо — чистое и ясное, теченіе быстро, такъ что на веслахъ надсаживаться особенно нечего было, фарватеръ почти чистъ: безъ мелей, подводныхъ косъ, осередышей (высокій, заливной песчаный островокъ), стрлокъ, перекатныхъ мелей и тому подобныхъ напастей. Мы длали въ день 75—80 верстъ. Останавливались на заимкахъ, лежащихъ въ разстояніи 25—50 верстъ другъ отъ друга. Близъ самаго Средне-Колымска тоней нтъ, поэтому жители лтомъ укочевываютъ изъ города. На каждой тон находятся три-четыре избушки безъ крышъ. Это и есть заимка. Трудно придумать боле первобытное жилище. Огонь раскладывается прямо на полу, дымъ выходитъ въ широкое отверстіе въ потолк. Какъ только затопятъ, приходится сидть на полу, потому что дымъ стъ глаза и захватываетъ дыханіе. Въ каждой изб — по дв и по три семьи. Всего собирается на заимк неводовъ 5—6. Пріхать промышлять можетъ каждый, кто хочетъ ‘мсто — Божье’. Выстроившій самъ себ избушку на тон будетъ жить въ ней лишь три лта, на четвертое — изба становится Божьей, а прізжій промышленникъ завладваетъ ею по праву перваго захвата. Интересно то, что у колымчанъ, кром этого, нтъ и намека на артельную неводьбу, если не считать рдкобывающую ‘черезовую ловлю’.
На заимкахъ насъ всюду закармливали мстными лакомствами: юкалой, варкой {Рыба, свареная въ рыбьемъ же жиру.}, толкушей {Рыба безъ костей, сваренная и мятая съ кислицей (красной смородиной).}, барабанами {Родъ лепешекъ изъ рыбьей икры, конечно безъ муки.}, хачиркой {Вяленая особымъ образомъ мелкая рыба.}. Какъ любознательные туристы, мы ршились пробовать все, но тмъ не мене у насъ не хватило мужества прикоснуться къ своеобразному мстному варенью, которое состоитъ изъ ягодъ шиповника, сваренныхъ… ‘въ сахар, конечно’,— догадываетесь вы, нтъ, въ рыбьемъ жиру.
На заимкахъ мы едва могли отдлаться отъ настоятельныхъ желаній гостепріимныхъ хозяевъ ‘отпустить насъ съ промысломъ’, т. е. нагрузить лодку нашу рыбой. Съ большимъ трудомъ удавалось убдить ихъ принять отъ насъ гостинцы — муку, табакъ, потому что брать плату за угощеніе считается грхомъ.
Иногда заимки совершенно своеобразны. Такъ какъ вода была спокойна, то мы плыли по середин рки, гд теченіе быстре. По обимъ берегамъ зеленые тальники и лиственницы отражались въ вод, чистой, какъ зеркало. Только порой вскинется рыба или съ клекотомъ поднимется стая холостыхъ, т. е. только что оперившихся дикихъ гусей. Кругомъ — полная пустыня. Но вотъ одинъ берегъ становится все боле и боле отлогимъ: начинается, очевидно, тоня, хотя, по нашимъ соображеніямъ, до заимки еще верстъ 20. Избъ не видно. Только бленькими полосками выдляются вшала съ мокрымъ неводомъ, да опрокинутый вверхъ килемъ карбасъ. Мы соображаемъ, что тутъ можетъ быть. Вдругъ надъ заснувшей ркою раздаются крики
— Доготоръ! каль, каль мана! (т. е. друзья, плывите, плывите сюда!)
Всматриваемся: на берегу суетится якутъ, онъ поднялъ высоко руки надъ головой, повязанной, какъ чалмой, ситцевымъ платкомъ. Такъ какъ вся рка уже бронзовая, а солнце переходитъ на сверъ и, по мстному измренію, всего ‘на аршинъ’ надъ зубчатой линіей лса (значитъ, начинается новый день),— мы ршаемъ пристать. Кормчій круто всаживаетъ весло, и карбасъ грузно поворачиваетъ носомъ къ берегу. Подъзжаемъ ближе и видимъ, что якутъ надъ головой держитъ громаднаго осетра, только-что вынутаго изъ невода… Еще нсколько сильныхъ взмаховъ веслами, и подъ килемъ тихо скрипитъ песокъ. Осетръ опускается въ пестярь, въ компанію съ жирными нельмами и широкими, брюхатыми чирами. Къ намъ бгутъ якутъ эмяксинъ (т. е. баба), почти голые ребятишки, вся одежда которыхъ состоитъ изъ засаленной камлеи, т. е. кожанаго балахона. Нашъ карбасъ выволакиваютъ за шкармы на берегъ, а насъ съ почетомъ ведутъ къ костру, гд уже весело бульбулькаетъ чайникъ. Начинаются разспросы: куда плывемъ? Какія новости въ Среднемъ? Каковъ тамъ промыселъ? Эмяксинъ въ это время изъ живаго, бьющагося осетра вырзываетъ спину съ визигой, крошитъ на кусочки и подаетъ на дощечк, на которой на палецъ лежитъ вонючая грязь. А въ воздух тучей виситъ комаръ. Мы не ршаемся поднять стокъ, сидимъ въ толстыхъ замшевыхъ перчаткахъ, даже якутъ, и тотъ мотаетъ головой, прячетъ вспухшее лицо въ дымъ костра. Не даромъ инородцы говорятъ, что комаръ — дтище абагы (дьявола).
Когда вс новости сообщены, мы отчаливаемъ. Но намъ плыть сегодня не долго. По рк легкой дымкой застелился туманъ. Полуночное солнце красно, какъ кровь. Замолкли крикливыя чайки, и только гд-то далеко въ приток урчитъ какая-то болотная птица. Мы устали. Пора спать. Легкій утренній втерокъ прогналъ комаровъ. Такъ какъ жилья нтъ, то пристаемъ къ правому нагорному берегу Колымы. Прямо, въ воду круто спускается отвсная гора съ рыжими, каменными боками. Кривыя лиственницы прицпились тамъ и сямъ и обхватили скалы корнями, какъ когтями. У подошвы горы цлыя горы плавника, принесеннаго во время водополья. Этотъ лсъ сухой, какъ порохъ. Черезъ минуту на берегу пылаетъ громадный костеръ. Надъ огнемъ мгновенно сооружается таганъ. Вокругъ костра, на оленьихъ шкурахъ, располагаемся мы. Въ данную минуту намъ уютно и хорошо, хотя на нашемъ берегу начинается великая ‘каменная’ пустыня, гд, вплоть до Великаго океана, не былъ никогда ни одинъ европеецъ, сюда заглядываетъ лишь порой звроловъ, ламутъ, какъ дома, чувствуетъ себя здсь одинъ лсной бояринъ, косматый улу-тоенъ (медвдь). Тутъ же у костра такъ сладко спится подъ заячьимъ одяломъ, пока наступитъ пора тронуться въ дальнйшій путь.
Порой дорога доставляла иного рода развлеченія, которыя насъ, людей взрослыхъ и довольно угрюмыхъ, тшили, какъ дтей. На Колым безчисленное количество большихъ и малыхъ острововъ. Иные — меньше версты, другіе острова тянутся верстъ на 10, 20 и больше. Острова эти раздлены извилистыми запутанными протоками, въ нкоторыхъ изъ нихъ эхо — изумительное. Крикъ повторяется 5, 6 и больше разъ и каждый разъ становится все глуше и грозне. Есть и такіе протоки, въ которыхъ эхо повторяется только одинъ разъ: но за то изумительной отчетливостью передаются даже длинныя фразы.
Маленькимъ веселымъ духамъ лса — Барылахъ, которыхъ покрытыя шерстью плечи (Баттахъ сарынъ Барылахъ батыръ) едва видны надъ кучами прошлогоднихъ хвоеръ,— въ тотъ вечеръ было много работы повторять крики трехъ бородатыхъ туча, съ ‘тасъ харахъ’, т. е. каменными глазами (такъ якуты называютъ носящихъ очки) {Якуты говорятъ, что эхо происходитъ отъ того, что духи лса Барылахъ передразниваютъ людей.}
Иногда въ кустахъ на берегу промелькнетъ спина дикаго оленя или покажется громадная рогатая голова сахатаго, задумчиво смотрящаго на нашу лодку. Дикихъ оленей и лосей (сахатыхъ) здсь видимо-невидимо. Въ комарное время они часто ищутъ спасенія отъ крылатыхъ мучителей въ вод и переплываютъ съ землянаго берега на каменный, чтобы укрыться въ горахъ. Горе сахатому или оленю, если онъ вздумаетъ переправляться возл заимки, гд его замтятъ рыбаки. Сейчасъ же все населеніе садится въ втки (узенькіе челноки для одного человка, сшитые оленьими жилами изъ тонкой, лиственичной драницы). Черезъ нсколько минутъ промышленники догоняютъ и окружаютъ, тихо плывущее животное, которое на вод почти безпомощно. Сахатый плаваетъ такъ тяжело, что поверхъ спины проходитъ втка. Звря закалываютъ поколюгой, родомъ копья съ очень короткимъ ратовищемъ.
Олень даетъ пуда четыре, а лось иногда пудовъ 18 мяса. Вся добыча длится тогда на столько частей, сколько неводовъ въ заимк. Даже если бы звря примтилъ и убилъ одинъ человкъ, добыча все таки длится на число неводовъ.
На третій день плаванья, однако, декорація измнилась. Подулъ низовой втеръ. Колыма стала ‘дурть’, по мстному выраженію. Вся она покрылась громадными волнами, цвта кремня, съ острыми блыми гребешками. Карбасъ качало отчаянно. Лопасти веселъ то и дло не захватывали воды. Валы глухо хлюпали въ носъ лодки, обдавая насъ брызгами. Бда, если кормчій, по близорукости, не доглядитъ, если рука у него зацпенетъ на правильномъ весл и карбасъ повернетъ бокомъ къ волнамъ.
Вода начинала хлестать черезъ бортъ. Нужно было скоре спшить съ середины рки къ берегу, что не совсмъ-то было легко, такъ какъ рка имла боле двухъ верстъ ширины. На весла садятся два человка и налегаютъ изо всхъ силъ, но волны и втеръ до того сильны, что лодка почти стоитъ неподвижно. Наконецъ, добрались кое-какъ до берега или, точне, до лайды, по мстному, т. е. до громадной отмели, тянувшейся почти на версту. Къ довершенію благополучія, полилъ сильный дождь. Черезъ минуту наши блузы промокли насквозь. Такъ какъ въ большей степени значитъ вымокнуть уже нельзя было, то мы помирились съ участью. Подъ угоромъ мы нашли сухое мсто для огнища, плавникъ, разбили палатку, развели громадный костеръ, и скоро вс невзгоды были забыты за кружкой горячаго кирпичнаго чая съ юкалой. Вдругъ, черезъ насъ, черезъ огонь, изъ угора выскочилъ какой-то бурый зврь, шлепнулся о землю, какъ видно, страшно испугался, повернулся къ намъ въ пол-оборота, оскалилъ зубы и зацыркалъ. Въ ходъ было пущено совершенно первобытное оружіе: дубина, вытащенная изъ костра. Сильный ударъ по черепу оглушилъ незваннаго гостя. Цлый рядъ повторныхъ ударовъ доканалъ его. Это была сверная рассомаха (Gulo borealis), которую, должно быть, дымъ отъ нашего костра потревожилъ въ нор. Это былъ единственный зврь, котораго мы встртили за двнадцать дней плаванія, хотя на берегу часто видли отпечатки громадной лапы улу-тайона (медвдя).
Верстахъ въ 230 отъ Средне-Колымска находится громадный голецъ — Помазкинскій. На вершин его, среди кустовъ шиповника, голубики и смородины,— около двадцати полусравнявшихся, съ землей могилъ, среди которыхъ одна обозначена громаднымъ покачнувшимся столбомъ, полуистлвшимъ отъ времени. Это — знаменитыя ‘сюрьбэ ньюча — арангасъ’ (двадцать русскихъ могилъ), о которыхъ я слышалъ еще, когда халъ изъ Якутска.
— Что это такое?— спросилъ я старика-якута Мохсогола (русское его имя Николай), который жилъ съ двумя сыновьями у подошвы камня.
— Много разъ уже падалъ снгъ, какъ это было,— началъ Николай.— Русскіе солдаты пришли сюда и хотли городъ строить на гор. Стали промышлять — вытащили осетра. Вотъ, догорумъ (пріятель), чудной осетръ: одинъ только глазъ у него былъ, да и тотъ во лбу. ‘Ой, не шьте, ноколоръ (ребята), осетра: худо будетъ! это — не рыба!’ — говоритъ имъ одинъ старикъ, но посмялись вс, сварили осетра, поли и легли. Лечь-то легли, да всталъ только старикъ, потому не лъ онъ рыбы. Остальные вс померли. Тутъ на камн они вс и похоронены. Столбъ — надъ начальникомъ поставленъ.,
Что это за могилы, какъ такое количество мертвецовъ очутилось въ наиболе пустынной части дороги, какъ якутъ знаетъ слово солдатъ, когда во всемъ округ нтъ такого войска?— на вс эти вопросы могу отвтить лишь одно — не знаю.
На шестой день плаванія мы добрались до Крестовъ. Это — самая большая деревня между Средне-Колымскомъ и Нижне-Колымскомъ. Здсь цлыхъ пять дымовъ. Населеніе — якуты и помсь этого племени съ русскими.
— Въ Нижно пьивесь (плывешь)-ду, на Омойонъ (Омолонъ)-ду?— {Ду — частица, посредствомъ которой въ якутскомъ язык образуется вопросительная форма. Средневцы, говоря по-русски, употребляютъ всегда эту частицу вмсто русской — ли. Вмсто говоришь ли, они говорятъ: ‘говоришь ду’. Это значитъ, якутизмъ.} вдругъ раздается знакомый старческій голосъ на берегу. Смотрю и глазамъ своимъ не врю: Луковцевъ, или Юковцевъ, какъ онъ себя называетъ, беззубый семидесятипятилтній казакъ, вковчный часовой возл хлбнаго магазина (единственный постъ въ Средне-Колымск). Казаки нанимаютъ другъ-друга стоять на посту, въ особенности лтомъ, когда неводьба. За всхъ нанимался Луковцевъ. О, постъ въ Средне-Колымск нчто совершенно своеобразное! Вс знаютъ, что въ амбаръ никто не пойдетъ, даже если бы на дверяхъ не было такого страшнаго по размрамъ замка, который привелъ въ ужасъ американца Гильдера, поэтому нтъ ни разводовъ, ни паролей, ни проврокъ и т. д. ‘Часовой’ стоитъ въ своемъ, плать, съ громадною кремневою, Екатерининскихъ временъ, ‘фузеей’ въ рукахъ. Изъ этого ружья не палили лтъ 100, не только оно не заряжено, но даже и кремень не ввинченъ.
Такъ какъ Луковцевъ на неводьбу не здилъ, то онъ нанимался держать постъ за всю ‘казачью команду’ Лтомъ, когда солнышко пригрвало старческія кости, Луковцевъ отправлялся спать на вышку того, амбара возл котораго стоялъ на часахъ. Съ гомерической простотой онъ снималъ съ себя рубаху, штаны (амбаръ въ самомъ людномъ мст города), торбаса и совершенно голый, по якутскому обычаю, забирался подъ заячье одяло. Внизу держала постъ старая фузея, прислоненная къ лстниц.
— Куда попый (поплылъ), огонръ (ддушка)!— между тмъ привтствовалъ Луковцевъ, съ нимъ мы были такіе большіе пріятели, что даже онъ не разъ предлагалъ мн любезно пожевать ‘срку’ {Срка, вываренная бальзамическая смола лиственницы, которую жуетъ чуть-ли не поголовно вся Сибирь отъ Тюмени до Колымы.}, которую тутъ же вынималъ изо рта. Старикъ за мою бороду звалъ меня всегда огонеръ (ддушка) и кырджагасъ (старичекъ), хотя онъ смло, годился мн въ дды, такъ какъ былъ въ три раза старше меня.
— Братъ, кто же караулъ вмсто тебя держитъ? Аль нанялъ кого-нибудь?
— Кава (зачмъ) нанять? баба моя держитъ,— флегматично отвтилъ старикъ и сосредоточенно сталъ жевать срку. Дйствительно, какъ это я не сообразилъ на первыхъ порахъ? Луковцевъ, кром поста, въ город имлъ еще одну работу: онъ доилъ у насъ коровъ. Въ это время караулъ всегда держала жена его, старуха-ажирячка {Особая женская нервная болзнь, о которой подробно — дальше.} лтъ 70, замчательно похожая на мужа. Спокойно сидла она съ кремневой фузеей, устремивъ свои рачьи глаза съ радужными ободками вокругъ зрачка въ одну точку, чавкая срку, пока мужъ не выдоитъ всхъ коровъ, что продолжалось часа два. Съ отъздомъ мужа баба стала заправскимъ казакомъ. Кажется, врядъ ли гд-нибудь въ другомъ мст въ Россіи можно еще найдти подобныя эпическія картинки!
На Крестахъ неводьба шла прекрасно, но жизнь всей ‘деревни’ была отравлена хацлахомъ (ссыльнопоселенцемъ) Титовымъ, котораго недавно прислали сюда. Арестантъ долженъ много натворить, чтобы попасть на крайній сверо-востокъ, въ Колымскій округъ, носящій оффиціально почетный титулъ: ‘мста, для жительства неудобныя’. Только посл цлаго ряда преступленій и осужденій поселенецъ попадаетъ послдовательно въ Иркутскую губ. на Лену, потомъ въ Олекминскій округъ, потомъ въ одинъ изъ улусовъ Якутскаго округа, потомъ въ Верхоянскій край, на Индигирку и, въ конц-концовъ, на Колыму, гд онъ и остается, потому что дальше ссылать некуда. Какъ видите, на крайній сверо-востокъ попадаютъ подонки острога, самые закоренлые и неисправимые преступники. Хайлахъ знаетъ, что въ Колым для него все кончено. Уйдти некуда. Самый прыткій бродяга знаетъ, что полярную тундру человку не пройдти. Къ запасу озлобленности арестанта прибавляется еще мрачное отчаяніе. ‘Хайлаха’ отправляютъ въ улусъ къ якутамъ, которые должны кормить его. ‘Хайлаху’ строятъ юрту, даютъ корову, коня, ему доставляютъ мясо, рыбу, хаяхъ, кирпичный чай, словомъ, все. По мстнымъ цнамъ, содержаніе хайлаха обходится улусу въ мсяцъ рублей въ 11—12. И это тогда, когда сами якуты цлыя сутки живутъ корой, въ которую для вкуса брошена ложка тара (кислаго молока), когда въ Верхоянскомъ округ, чтобы не умереть съ голоду, большинство якутовъ питается полевыми мышами (овражками). Чтобы хайлахъ не обижалъ женъ и дочерей инородцевъ, якуты обыкновенно даютъ ему въ сожительницы какую-нибудь двушку итимнитъ, т. е. сиротку. Жалко положеніе этихъ несчастныхъ! Синія пятна не сходятъ съ ея лица, страшный сожитель командуетъ ею кулаками или дубиной. Хайлахъ до того презираетъ якутовъ, что живетъ среди нихъ годы и научается лишь одному слову: ‘агалъ!’ (дай). Жизнь не выносима, въ сущности, для обихъ сторонъ. Якутъ смотритъ на хайлаха, какъ на гадину, какъ на дикаго и лютаго звря, который высасываетъ весь его заработокъ, какъ на грубаго сатира, который можетъ изнасиловать дочь или жену дикаря въ его же присутствіи.
Съ другой стороны, поселенецъ среди не понимающихъ его якутовъ чувствуетъ себя хуже, чмъ въ столь страшномъ для арестанта ‘секрет’ (одиночной камер).
Въ конц-концовъ, хайлахъ совершаетъ нчто ужасное, чтобы вырваться изъ проклятаго края. Когда я былъ въ Колымскомъ кра, одинъ поселенецъ бросилъ безъ всякаго повода ребенка ‘княжца’ въ топящійся камелекъ и придерживалъ его тамъ клюкой, пока малютка. не сгорлъ. Отчаяніе придало храбрости якутамъ: они разомъ накинулись на хайлаха, связали его и привезли въ Средне-Колымскъ, а оттуда его отправили въ Якутскъ, гд убійца былъ присужденъ къ 12-ти годамъ каторги. Близъ Нижне-Колымска есть кланъ якутовъ, состоящій изъ 18 человкъ, а между тмъ кланъ этотъ кормитъ 14 поселенцевъ. Трудно поврить, а между тмъ это такъ: весь кланъ — крпостные рабы хайлаховъ. Якуты снабдили каждаго изъ поселенцевъ полнымъ заводомъ (т. е. неводомъ, стями, собаками, нартами), тогда какъ сами дикари работаютъ ‘съ трети’ на чужихъ неводахъ. Большею частью бываетъ такъ: хайлахъ пропьетъ часть ‘завода’ и требуетъ новаго.
На Кресты былъ присланъ одинъ поселенецъ — Титовъ. О немъ я слышалъ еще по дорог. Якуты и якутки дрожали всмъ тломъ, когда произносили его имя. Титову около 50 лтъ. Это — крпкій, здоровый мужчина. Какъ только онъ прибылъ на Кресты, такъ потребовалъ юрту, коня, собакъ (коровъ здсь уже нтъ), стной заводъ и бабу. Въ противномъ случа грозилъ сжечь поселокъ. Ему дали все. Тогда онъ сталъ требовать ежемсячной доставки мяса, рыбы и чая. И это ему дали. Титову все мало. Самъ онъ не неводилъ. ‘Я-то почто стану ноги студить да сти квасить?— говорилъ онъ.— Разв, меня на то прислали, чтобы я здсь работалъ?’ Озлобленіе противъ несчастныхъ дикарей и претензіи хайлаховъ порой бываютъ поразительны. ‘Да что съ ними, собаками, нужно длать только за то, что они насъ кирпичнымъ чаемъ поятъ? Въ Рассе я и не зналъ, что за кирпичный чай такой бываетъ, а здсь подлецы-якуты показали’,— жаловался, мн одинъ поселенецъ.
Все необходимое ему количество юкалы и рыбы онъ на глазахъ у владльцевъ бралъ изъ ихъ амбаровъ. Своихъ собакъ онъ кормилъ отборною чужою нельмою. Въ конц-концовъ продалъ свои сти и потребовалъ новыя.
— Да хоть бы онъ говорилъ, какъ человкъ,— жаловался метиссъ Иванъ (якутъ по отцу, русскій по матери), у котораго мы остановились,— а то съ собакой такъ не говорятъ, какъ онъ съ нами.
Вся деревня ршилась отправить депутацію въ Средне-Колымскъ, къ исправнику, просить, чтобы онъ убралъ куда-нибудь хайлаха, въ противномъ случа, все населеніе собиралось перекочевать на другое мсто {Въ сибирской печати часто появлялись указанія на ту страшную тяготу, какою для инородцевъ крайняго сверо-востока являются хайлахи. Польскій писатель г. Вацлавъ Сирко, прекрасно знакомый съ условіями жизни якутскаго края, недавно выпустилъ въ свтъ въ русскомъ изданіи собраніе своихъ якутскихъ разсказовъ, въ числ ихъ есть ‘Хайлахъ’, который производитъ очень сильное впечатлніе. Странное дло, желаютъ наказать премтупника, а между тмъ жестоко караютъ ни въ чемъ неповинныхъ дикарей.}. Чмъ же вызвана эта страшная боязнь, это полное подчиненіе хайлахамъ? спросятъ меня. Съ одной стороны, происхожденіе этой, боязни историческое. Предки колымскихъ якутовъ это — бглецы разбитыхъ, отрядовъ повстанца Дженника. Эти якуты прибжали на Колыму, пораженные видомъ страшнаго укрощенія бунтовщиковъ. Воспоминанія о лютыхъ казняхъ и жестокихъ пыткахъ до сихъ поръ передаются еще изъ рода въ родъ въ псняхъ и ‘олонхо’ (былинахъ). Якуты дрожатъ при одномъ имени ‘ніуча’ (русскаго). И ‘хайлахъ’ для нихъ, поэтому, олицетвореніе тхъ, о которыхъ онъ слышалъ съ дтства столь много ужасовъ. Якутъ иначе не величаетъ его, какъ ‘танъ’ (господинъ). ‘Хайлахъ’ въ наслег длаетъ лишь часть того, что длали его предки предкамъ родовичей. И якутъ терпитъ. Онъ тоже убжденъ, что на ‘то хайлаха и прислали’, чтобы онъ сдлалъ всмъ жизнь горькой.
Это — одна сторона дла. Другая сторона — полная беззащитность якутовъ. Округъ такъ великъ, что, при всемъ желаніи, единственный представитель администраціи не можетъ ничего сдлать для дикарей.
Страшно становится подумать, что станетъ съ несчастными дикарями, когда реформирована будетъ, какъ говорятъ, ссылка, т. е. когда начнутъ ссылать только въ отдаленнйшія мста Сибири.
Тогда сверо востокъ Сибири превратится въ кругъ ада, гд вчно будетъ стонъ и скрежетъ зубовный несчастныхъ дикарей.
Посл поздки миссъ Мареденъ, великодушные люди промышляютъ средства, какъ помочь нсколькимъ десяткамъ прокаженныхъ. Это — хорошо, но не найдутъ-ли также великодушные люди способъ, какимъ образомъ избавить не нсколько десятковъ, а поголовно все якутское населеніе области отъ не мене страшной проказы, подтачивающей экономическое положеніе и нравственность края? Этой проказ имя хайлахъ.
Все мужское населеніе Крестовъ собиралось ‘гусевать’, т. е. бить линялую птицу. Гусей загоняютъ въ притокъ и бьютъ палками, веслами, прикладами ружей, чмъ попало.
Было время, когда птицу наколачивали тысячами. Теперь результаты охоты значительно скромне, хотя все еще громадны. Такъ какъ гусеваніе продолжается нсколько дней, въ самое жаркое время года, то убитая дичь страшно портится. Но обыватели такъ неприхотливы, что дятъ такого ‘гуська’, присутствіе котораго даетъ себя чувствовать за много саженей.
На другой день мы поплыли дальше. Намъ хотлось достать еще гребца, такъ какъ за крестами Колыма становится все шире да шире, но это намъ не удалось. Иные были на гусеваніи, другіе неводили, третьи, наконецъ, дожидались исправника, который долженъ былъ прохать черезъ нсколько дней. За то Иванъ, у котораго мы гостили, снабдилъ насъ двумя собаками, чтобы во время низоваго втра запречь ихъ въ лямку, вмст съ Кылыкомъ, собакой, которую мы возили съ собой. За чай и табакъ Иванъ далъ намъ длинный ремень изъ лосьей шкуры, вмсто бичевы. Какъ мы радовались, что теперь не придется боле надсаживаться на веслахъ при противномъ втр! И какъ же скоро наступило разочарованье! Втеръ не заставилъ себя долго ждать. Мы впрягли собакъ. Вначал дло шло совсмъ ладно, мы прохали уже верстъ 20. Вдругъ собаки ‘взяли духъ’, т. е. почуяли гд-то звря, рванулись изо всхъ силъ, непрочный ремень лопнулъ, получивъ свободу, собаки прижали уши и помчались. Собаки Ивана должны были побжать назадъ, на Кресты. Нашъ Калыкъ, волей-неволей, долженъ былъ слдовать за ними, впряженный въ общій алыкъ (лямку). Дло наше выходило совсмъ плохо.
Начиналась самая пустынная часть рки. До перваго поселенія, до Омолона, было еще около 130 верстъ, между тмъ, рка все боле и боле расширялась. Чмъ ближе мы подъзжали къ океану, тмъ чаще дулъ низовой втеръ, а насъ было три человка. Въ конц-концовъ ршили такъ: въ то время, какъ одинъ держитъ корму, а другой гребетъ,— третій отдыхаетъ. Грести каждый долженъ былъ по часу.
Въ 60-ти верстахъ отъ Крестовъ горный кряжъ на правомъ берегу рки, тянущійся на протяженіи боле тысячи верстъ,— заканчивается громаднымъ, крутымъ, крайне угрюмымъ ‘камнемъ’ (горой) Канджибоемъ. Горы поворачиваютъ на востокъ, въ Чукотскую землю. Канджибой восптъ въ чукотскомъ и ламутскомъ эпос. Возл этой горы жилъ великанъ Сана,— Гаявати чукотскаго эпоса. Когда я, лежа въ чукотскомъ ыраянг, слушалъ разсказы о подвигахъ этого великана, мн казалось, что мн передаютъ эпизодъ изъ удивительной поэмы Лонгфелло, но передаютъ на язык первобытномъ, какъ т дянія, о которыхъ поэтъ говоритъ.
Сана вылпилъ изъ снга перваго чукчу и первую чукчанку. Такъ какъ эти люди ничего не знали, то Сана научилъ ихъ, какъ добывать огонь при помощи лучка, какъ запрягать оленей, какъ шить одежду, научилъ всмъ обиходнымъ вещамъ. Вчно онъ думалъ, какъ бы сдлать что хорошее для людей. Злой духъ. Чапакъ вчно старался мшать хорошимъ дламъ. Разъ онъ спустился съ Канджибоя, видитъ — Сана спитъ. Чапакъ убилъ добраго великана и сталъ сть его. Добрался до черепа. Какъ только разгрызъ кости, такъ вс добрыя мысли Сана разлетлись въ вид бабочекъ. Съ тхъ поръ, когда чукча лтомъ поймаетъ бабочку, онъ третъ ею себ по лбу и говоритъ: — Хылчинъ, Сана, милгимиль! (т. е. дай свта (ума), Сана).
Въ настоящее время Канджибой въ большомъ почет не только у дикарей, но и у русскихъ. Эта гора служитъ маякомъ въ тундр.. По ней оріентируются при поздкахъ ‘въ чукчи.’, т. е. въ чукотскіе лагери, такъ какъ, разумется, никакихъ дорогъ тамъ нтъ.
Сверне Канджибоя оба берега рки совершенно отлоги. За рядомъ невысокихъ прибрежныхъ тальниковъ начинается безконечная тундра, которую не даромъ низовики называютъ моремъ. Кое-гд тундру, какъ застывшія волны, перескаютъ невысокія ‘іедомы’, однообразные песчаные бугры, поросшіе низенькимъ ерникомъ, морошкой и ‘вороньимъ окомъ’. Остальное пространство сплошь покрыто ржавымъ мохомъ, на которомъ тамъ и сямъ выдляется блыми пятнами ягель. Трудно представить. что-нибудь боле печальное и боле однообразное, чмъ берега Колымы за Канджибоемъ. Громадныя кучи поблвшаго отъ солнца плавника кажутся костями какихъ-то чудовищъ. Гд нтъ барьера изъ плавника, тамъ видъ еще печальне: отлогій берегъ усянъ круглыми кочками, покрытыми чернымъ мохомъ. Кочки эти такой странной формы, что кажется, будто весь берегъ усянъ головами утопленниковъ со сбившимися волосами, забитыми пескомъ. Линія противоположнаго берега уже не вырзывается, а стушевывается разстояніемъ.
Былъ уже конецъ іюля. Солнце стало закатываться. Вечерами пробиралъ сильный холодъ. Въ этомъ году лто было необыкновенно жаркое, а то иногда въ это время, подъ такой широтой, сыплетъ порой снжокъ, который, впрочемъ, не долго держится. Въ 1888 г. въ Средне-Колымск 11-го іюня выпалъ глубокій снгъ, который пролежалъ цлыя сутки. Въ 1890 г. въ іюл термометръ не разъ опускался на нсколько десятыхъ градуса ниже 0. Какъ видите, насъ неособенно удивило бы, еслибы насъ засыпало снгомъ.
На восьмой день плаванія, въ полночь, разбитые, усталые и продрогшіе, мы добрались до Омолона.
Въ прошломъ столтіи на этой рк жили три громадныхъ юкагирскихъ рода. Врангель разсказываетъ о громадныхъ охотахъ, усваиваемыхъ на оленей, осенью, когда эти животныя переплывали стадами р. Омолонъ. Въ охот участвовали сотни дикарей. Увы, отъ трехъ клановъ осталось теперь всего 18 человкъ!
На берегу не было никого. Вытащивъ карбасы, мы отправились разыскивать уриса (палатки) дикарей. Кабы мы не такъ устали, если бы впереди не было еще 150 верстъ до перваго поселка,— мы, какъ вс русскіе, предпочли бы лучше миновать это несчастное племя.
Кругомъ насъ были высокіе густые тальники, изъ-за которыхъ ничего не было видно. Вдругъ къ намъ навстрчу съ радостными криками выбжало человкъ 12, подростковъ, стариковъ, дтей. Иные схватили насъ подъ-руки, другіе помогали понести вещи. На интернаціональномъ мстномъ язык, якутскомъ, они твердили все:
— Пойдемте, пойдемте, друзья, отдохните!
Вотъ въ тальникахъ показались коническіе урасы, изъ вершинъ которыхъ валилъ дымъ. Насъ съ почетомъ ввели въ чумъ получше и побольше. Полетли на полъ медвжьи и оленьи шкуры, чтобы намъ мягче было сидть. Женщины, звеня громадными панцырями, изъ выпуклыхъ бляхъ, ставили нашъ чайникъ къ огню.
Вокругъ насъ услись вс.
— Капс, догаторъ (сказывайте новости, друзья)!— спросилъ по-якутски самый пожилой среди нихъ.
— Мы такъ рдко видимъ прізжихъ,— прибавилъ другой.
О, да, несчастные, вы рдко видите прозжихъ! Почему же отъ этого сердечнаго пріема у насъ болзненной жалостью сжимается сердце, страшное чувство сдавливаетъ горло и мы употребляемъ усиліе, чтобы не проявить того отвращенія, которое зародилось въ насъ, какъ только увидли этихъ добродушныхъ дикарей? Эти несчастные — ходячіе трупы. У одного вмсто носа гнилая яма, у другаго глаза въ страшныхъ, гнойныхъ, красныхъ орбитахъ, у третьяго отвалились губы и желтые, гнилые зубы напоминаютъ черепъ. Побдители не только истребили кроткое, добродушное племя: они завезли къ нимъ дв страшныя болзни: оспу и сифилисъ. Поголовно вс ‘омолонщики’, какъ говорятъ низовики,— сифилитики. Очевидно, сифилисъ соединился у нихъ съ еще боле ужасною болзнью — ‘улаханъ-эллеръ’ (великой хворостью), т. е. проказой, потому что иначе нельзя себ объяснить это страшное разлаганіе заживо. Вдь въ низовьяхъ Колымы почти вс сифилитики, но нигд не видать такихъ ходячихъ труповъ, какъ на Омолон. Вотъ почему русскіе далеко объзжаютъ несчастные остатки великаго племени, вотъ почему прозжіе такъ рдки у этихъ дикарей.
Живя безпрерывно среди сифилитиковъ, удалось выработать извстный рядъ предохранительныхъ мръ. Въ силу этого, личной безопасности не угрожало ничего. Мучительная жалость все боле и боле сжимала сердце, чмъ радушне были дикари.
Обрадовало насъ страшно то, что дикари сообщили намъ, что на другомъ берегу, въ поселк Колымская тоня, живетъ теперь якутъ, который съ удовольствіемъ наймется въ гребцы до слдующаго поселка Тимкино, въ 50 верстахъ отъ Нижне-Колымска, откуда заимки идутъ уже густо.
Правда, якутъ воспользовался тмъ, что онъ былъ намъ необходимъ, и взялъ ровно въ четыре раза больше, чмъ слдовало, но мы были необычайно рады новому гребцу. За Омолономъ Колыму иметъ отъ 4—5 верстъ въ ширину, теченіе тихо, втры часты, и безъ помощника,— хорошо знающаго рку, мы никогда не добрались бы до Тимкина. Тутъ пошло ужь исключительно русское населеніе. Знанія якутскаго языка мы могли и не обнаруживать, потому что низовики ни слова не понимаютъ на этомъ язык. Хотя они вс почти говорятъ или понимаютъ по-чукотски, но, не въ примръ средневцамъ, всегда говорятъ между собою по-русски.
На каждой заимк насъ встрчали какъ дорогихъ гостей: все населеніе почти 8 мсяцевъ сидло уже безъ соли, а мы везли ее съ собою. Когда мы оставляли въ гостинецъ дв чашки соли, насъ благодарили такъ, какъ будто бы это была не соль, а золото.
Послднія десять верстъ подъ ‘крпостью’ дали себя знать. Мы попали на мели и часа три бродили по поясъ въ холодной вод, перетаскивая нашъ нагруженный карбасъ на ‘вольную воду’.
Наконецъ, пошло глубокое мсто, но мы такъ измучились, что не было силъ уже грести. Напала какая то прострація. Это былъ двнадцатый день путешествія. Мы чувствовали, что взяли подвигъ не по плечу — самимъ доплыть. Карбасъ нашъ тихо нсколько бокомъ сносило теченіемъ. Мы сидли безсильно опустивъ руки. Вдругъ кормчій крикнулъ: ‘Вшала! вшала!’ Врядъ ли Колумба обрадовалъ такъ крикъ: ‘земля!’ Дйствительно, кончился плсъ, рка сдлала изгибъ и на берегу показался рядъ карбасовъ. Мы — въ Нижне-Колымск или въ крпости, какъ хотите. Зданій не видать: они за тальниками. Насъ уже замтили. Маленькіе человчки, которыхъ я по близорукости принимаю за ребятъ (на самомъ дл, это взрослые, даже старики), бгутъ съ угора къ рк, женщины машутъ руками, визжатъ и кричатъ что-то.
Мы — первые прізжіе ‘съ верху’ (т. е. изъ Средне-Колымска), въ теченіе четырехъ мсяцевъ, и первые встовщики изъ культурнаго міра, изъ столицы, потому что ‘Среднэ’ для низовика,— столица. Вотъ съ крутаго берега, спшитъ нашъ дорогой знакомый, добрйшій іеромонахъ о. Викторъ, настоятель чукотской миссіи, а вонъ дальше бгутъ и наши товарищи, которыхъ уже предупредили.
— У, ребята, какой бойсей (большой)!— раздается испуганный женскій голосъ, когда я выскакиваю изъ карбаса въ воду, чтобы за шкармы вытащить лодку на берегъ. Дйствительно, среди этихъ лиллипутовъ я кажусь великаномъ, хотя мн никогда не приходило въ голову, что придетъ время, когда я стану живымъ пугаломъ.
Конецъ дорожнымъ невзгодамъ, мы — въ объятіяхъ товарищей, торопливо сообщаемъ имъ новости и передаемъ письма, прибывшія въ Средне-Колымскъ лтней почтой (она приходитъ изъ Якутска разъ въ четыре мсяца). Съ нами тюкъ русскихъ и иностранныхъ газетъ. Теперь 1-е августа 1891 г., а самый ‘свжій’ нумеръ ‘Русскихъ Вдомостей’, изъ привезенныхъ нами, помченъ 3-мъ января. Есть послднія газеты и отъ ноября, даже сентября 1890 г.
Мы поднялись на крутой берегъ. Передъ нами громадная курья, черезъ которую переброшены грубые, кривые мостки, а за курьей — нсколько избушекъ-коробочекъ, безъ крышъ. Вотъ и вся крпость. Фономъ служитъ громадная двуглавая сопка Пантелеиха, въ 40 верстахъ отъ города. На сопк уже лежитъ снгъ, и теперь, при заходящемъ солнц, гора кажется бронзовой.
Въ сторон стоитъ полуразвалившаяся бревенчатая башенка, безъ крыши, безъ дверей. Это — остатки острожка.
Наконецъ, мы въ чистой изб у товарища. Женскія руки даже далеко за полярнымъ кругомъ съумли придать жалкой курь уютный видъ.
Первая часть моего плана исполнена, теперь до поздки на берегъ океана мн предстоитъ отдыхъ до ркостава, т. е. почти два мсяца.

ПРИМЧАНІЕ.

(о поселенцахъ)

Почти вс арестанты, какъ подсудимые, такъ и срочные, въ якутскомъ тюремномъ замк, за исключеніемъ небольшаго числа якутовъ, принадлежатъ къ сыльному элементу.
Ссыльныхъ въ области 5155 м. и 935 ж. По округамъ они распредляются въ такомъ числ:
Въ Якутскомъ — 3805 м. 693 ж.
‘ Олекминскомъ — 740 ‘ 122 ‘.
‘ Вилюйскомъ — 471 ‘ 114 ‘
‘ Верхоянскомъ — 76 ‘ 2 ‘
‘ Колымскомъ 63 ‘ 4 ‘
————————
5155 м. 935 ж.
Выбросивъ изъ этого числа 154 государственныхъ преступниковъ (132 м. и 22 ж.), и 1233 скопца (754 м., 479 ж.), окажется, что хайлацкая армія, лежащая на плечахъ якутовъ, состоитъ изъ 4703 чел.
(Цифры взяты изъ обзора Якутской области за 1889 г., Якутскъ, 1890 г.).

ГЛАВА IV.
Нижне-Колымскть и Сухарное.

Опуствшая крпость.— Сельдядка.— Промыслы низовиковъ.— Пріздъ Петрухи.— ‘Вечерка’.— Къ устью Колымы.— Сухарное.— Эмирячки.— Маякъ лейтенанта Лаптева.— ‘Солонникъ’.

Въ 1891 году лто въ низовьяхъ Колымы было ‘мольчь тпье’ (очень теплое), наступилъ уже третій Спасъ, а снга еще не было. Только двуглавая сопка Пантелеиха блла на горизонт. Но на ея вершин выпалъ снгъ еще въ іюл. ‘Крпость’, т. е. Нижне-Колымскъ, совершенно опустла. Во всемъ город не набралось бы и пяти жителей. Вс были на заимкахъ, на неводьб. Всюду виднлись лишь окна, заставленныя, вмсто ставень, столешницами, да запертыя на замокъ двери. Въ этомъ отношеніи, Нижно отличалось отъ Средне-Колымска, гд узжающіе просто припираютъ двери избы колышкомъ. Въ ‘крпости’ нужны были боле солидные запоры: здсь жили хайлахи (ссыльно-поселенцы), которыхъ въ Среднемъ нтъ.
Въ ‘крпости’ я остался, наконецъ, совершенно одинъ. Даже хайлахи соскучились и похали по замкамъ. Товарищи мои похали плотить плавникъ и запасать топливо на зиму. Такъ какъ кому-нибудь нужно было остаться ‘домовничать’, ладить избу на зиму и т. д., то выбрали меня. Скучно и тоскливо было. Бродишь, бывало, какъ по сонному царству. Нигд ни звука. Вс собаки были на заимкахъ, а другія домашнія животныя здсь неизвстны. Въ особенности непріятно было ночами, которыя пошли ужъ темныя. Плошка, налитая рыбьимъ жиромъ, коптитъ и трещитъ. Пламя едва мерцаетъ. Черныя стны избы уходятъ куда-то. Кругомъ ни звука. Начинаешь чувствовать себя совсмъ, какъ въ гробу. Еще боле тяжелое чувство охватывало, какъ вспыхнетъ внезапно свтильня, и тогда по неровнымъ бревенчатымъ стнамъ забгаютъ черныя тни, какъ будто какое-то чудище бьетъ мохнатыми крыльями… Когда прізжалъ какой-нибудь обыватель съ заимки,— для меня былъ настоящій праздникъ. Быть полярнымъ Робинзономъ, да еще безъ всякаго живого существа вблизи, даже безъ собаки, крайне тяжело.
Обыватель каждый разъ не преминетъ въ такомъ случа спросить: ‘какъ это русскіе іюди (люди) цудинокъ {Цудинка, т. е. чудинка, привидніе.} не боятся, а мольчь въ избахъ сами спятъ!’ Странное дло, низовики — народъ безстрашный, природа пріучила ихъ ко всякимъ опасностямъ. Одинъ на одинъ, съ плохой пальмой {Пальма, родъ копья. }въ рукахъ, идетъ низовикъ на страшнаго ошкуя (благо медвдя), цлыми недлями проводитъ совершенно одинъ въ тундр, на берегу океана, вообще на сндух (открытомъ мст), но ни за что не останется одинъ въ изб. Однообразіе полярной природы, плохая пища, безпрерывныя лишенія сдлали ихъ крайне нервными. Очень многіе страдаютъ въ долгую зиму зрительными галлюцинаціями. Быть можетъ, этимъ объясняется боязнь чудинокъ, которыхъ видли чуть-ли не вс.
‘Чудинки’ эти являются или же въ вид женщины съ огнемъ въ рукахъ, или же въ вид мертвыхъ тлъ.
Удетъ случайный гость — и снова я въ мертвомъ царств. ‘Съ верху’, т. е. изъ Средне Колымска, не прізжалъ никто. Никогда за вс четыре года моего пребыванія въ Колымскомъ кра мн не приходилось испытывать, такого чувства оторванности отъ всего міра, какъ въ т дни, когда я былъ единственнымъ жителемъ Нижне-Колымска.
18-го августа выпалъ снгъ въ четверть. Онъ уже больше не сходилъ. Вмст съ снгомъ явился и мой Пятница, въ вид моего пріятеля, обывателя Петрухи, извстнаго у низовиковъ подъ приватной кличкой — Лепешка. Дйствительно, взглянувъ на плоское, круглое лицо Петрухи, нельзя было не согласиться, что кличка подобрана замчательно удачно.
— Братъ,— обрадовалъ онъ меня,— ‘сейдяка пашья’! (сельди пошли).
Это было крайне важное сообщеніе. Въ послдніе дни промыселъ шелъ крайне плохо, близилась зима, а между тмъ не появлялась рыба, служащая главной пищей какъ для людей, такъ и для собакъ въ низовьяхъ Колымы,— сельдь. Это грозило краю лютымъ голодомъ. Понятно, какъ должно было обрадовать сообщеніе Петрухи, не говоря уже о томъ, что сельдядка ловилась у крпости же, такъ что половина населенія должна была пріхать. Дйствительно, на другой же день перекочевали три невода. Низовики рзко отличаются отъ средневцевъ въ одномъ отношеніи: работы въ ‘крпости’ никто не стыдится. Въ Средне Колымск вы нанесете величайшее оскорбленіе человку, если спросите, не длаетъ ли онъ себ самъ чего-нибудь.
— Пошто дять сами станемъ,— обиженно говоритъ онъ,— ми іюди пойномошные (богатые), а мы работника нанимамъ!
Мстный купецъ ни за что не пойдетъ пшкомъ въ гости къ сосду, хотя бы онъ жилъ въ пяти шагахъ, непремнно прикажетъ запрягать собачью нарту. Средневецъ ‘аристократъ’ знаетъ только одно: надувать чукчу или ламута, сбывать ему сивуху, настоенную на махорк, и брать за это ‘пышное’ (пушнину). Совсмъ не то въ Нижне-Колымск. Работы здсь никто не стыдится. Даже священники и т вызжаютъ на рыбные промыслы. Съ особымъ удовольствіемъ вспоминаю я знакомство съ нижне-колымскими священниками: іеромонахомъ о. Викторомъ и о. Іоанномъ Петелинымъ, побывавшемъ уже и въ Америк, и на Хатанг. Во время неводьбы о. Іоаннъ подтыкаетъ полы подрясника за кожаный кушакъ и тянетъ бичеву, въ то время, какъ сынъ его, діаконъ, выгребаетъ въ лодк. На меня пахнуло библейской жизнью тхъ временъ, когда и апостолы неводили. Какая разница между духовенствомъ въ Нижне-Колымск и Средне-Колымск!
Черезъ день берегъ Колымы возл крпости закиплъ лихорадочной жизнью. Дулъ сильный, холодный верховой втеръ. Температура была — 1 С., а въ холодной вод по колни и по поясъ копошились обыватели, выволакивая невода. Одинъ неводъ въ одну тоню даетъ 5—6 тысячъ сельдядокъ. Конечно рыбы было бы гораздо больше, но невода низовиковъ маленькіе. Кром того, какъ вс колымчане, низовики боятся или же не умютъ заметывать невода по середин рки, гд рыба идетъ гуще, а лишь у берега. Самое трудное не выволакивать неводъ, а чистить его: сельдь ‘ячеится’, т. е. застряваетъ въ ячеяхъ, откуда вытаскивать ее требуется особое искусство: ‘Чистятъ’ голыми пальцами. Представьте, что значитъ вытащить нсколько тысячъ сельдей, когда стоишь въ ледяной вод, когда мокрые пальцы костенютъ отъ стужи и обмерзаютъ льдомъ. Ночью и еще хуже. ‘Водящій карбасъ’, т. е. гребецъ, не видитъ бережничихъ, тянущихъ бичеву. Руководиться онъ можетъ лишь кострами, разложенными тамъ и сямъ. Пойманная сельдядка сваливается тутъ же на берегу въ высокіе срубы — сайбы, нарочно сложенные для этого случая. Черезъ три-четыре дня большинство низовиковъ набрали въ сайбы по 18—20 тысячъ сельдей и бросили неводьбу. По рк пошла уже шуга. Вдоль береговъ неровной волной лежалъ смерзшійся молодой ледокъ, прибитый волнами — приплесъ. Тогда сельдядку пошли ловить другіе промышленники — довренные различныхъ купцовъ. За тысячу сельдей они платили рубль, за пять тысячъ — бутылку настойки на махорк и на купорос. Эту же самую рыбу весною довренные продадутъ промышленникамъ по 10 рублей за тысячу.
Днемъ было еще тепло. Возл сайбъ тогда проходить нельзя было, въ особенности, когда потянетъ втерокъ: сельдядка ‘выкисла’, т. е. провонялась и давала себя чувствовать далеко. Когда ожидать оттепелей больше уже нельзя было, въ начал сентября сайбы раскрыли, а сельдядку разметали по берегу, на снгу, заморозили ее и свезли въ амбары. На сельдядку существуетъ здсь особая мра — калимсо, т. е. 250 сложенныхъ вмст рыбъ, залитыхъ водою, такъ что он смерзлись.,
Въ начал сентября Колыма стала. Въ Средне-Колымск въ это время, если ркоставъ былъ ранній, устраивается единственная извстная здсь форма артельной неводьбы — черезовая ловля. За четыре года я всего лишь разъ былъ свидтелемъ такой неводьбы. Для черезовой ловли выбирается мсто, гд рка поуже и гд она образуетъ крутой поворотъ. Тамъ почти вся рка перегораживается всми стями, какія только имются въ распоряженіи жителей. На черезовую ловлю, какъ на праздникъ, идетъ все населеніе: взрослые, женщины, дти. Особый выбранный черезовой староста распоряжается всмъ. Въ помощь ему назначаются дуванщики, обязанность которыхъ — длить (дуванить) равномрно промыселъ. Работа продолжается два дня: нужно прорубить поперекъ льда лунки и загрузить сти. Взрослые долбятъ ледъ, бабы и двушки рубятъ жерди, которыя ребятишки волокутъ на плечахъ или на собакахъ. Шумъ, гамъ, шутки, смхъ, протяжные звуки гондыщины {Гондыщина, своеобразный протяжный напвъ, слова для котораго импровизируются.} волной переносятся по льду. Дуванщики длятъ весь уловъ на ‘номера’, т. е. на паи. Каждый участвующій получаетъ одинъ номеръ, все равно, взрослый-ли это работникъ, или же восьмилтній малышъ, вся дятельность котораго ограничивалась тмъ, что онъ приволокъ 2—3 жерди. За каждыя три сти и на каждую собачью упряжку полагается тоже номеръ. Черезовая ловля все боле и боле выходитъ изъ употребленія, о чемъ сильно сокрушаются старики, увряя, что въ ихъ время было не такъ.
Въ конц сентября пошли ужъ настоящіе морозы, хотя меня все увряли, что на двор ‘тепь’. Низовики вырядились по-чукотски: въ пестрые, торбаса (мокасины), камусовыя шаровары и коротенькія кукашки {Родъ мховой рубахи, съ капюшономъ (кокулемъ).} и снаряжались въ путь къ устью Колымы, на подледные промыслы. Другіе подготовляли три продукта мстной отпускной торговли: мамонтовую кость, ровдугу и пушину, чтобы сдать это все ‘кладьевщикамъ’ купцовъ, которыхъ ждали изъ Средне-Колымска по первому пути.

II.

Благодаря изслдованіямъ Палласа, фонъ-Бера, Брандта, Миддендорфа, Фр. Шмидта, Ив. Дем. Черскаго и др., мы знаемъ, что мамонтъ былъ родъ свернаго слона, который жилъ (по крайней мр, извстную часть года) въ полярныхъ странахъ Сибири при условіяхъ, мало отличающихся отъ условій настоящаго времени. По безконечнымъ бадаранамъ (болотамъ) и по тайг мамонтъ бродилъ громадными стадами, какъ мы это увидимъ дале. Выражаясь геологически, мамонтъ вымеръ не очень давно: въ обрывахъ ркъ были найдены не только цлые остовы, но полныя тла, съ кожею и шерстью, съ замороженной кровью въ артеріяхъ. Если врно толкованіе одного темнаго мста у Плинія, мамонтовая кость съ древнихъ временъ составляла предметъ торговли, при чемъ, однако, смшивалась со слоновой костью и моржевыми клыками. Первый мамонтовый клыкъ былъ привезенъ въ Англію въ 1611 г. Josias Logan’омъ. Клыкъ былъ найденъ въ бассейн р. Печоры и надлалъ заграницей много шума. Логанъ писалъ тогда пріятелю: ‘никому не могло придти въ голову, что въ Московіи есть такіе товары’. Русскіе тоже узнали о существованіи мамонтовой кости незадолго передъ тмъ, вроятно, посл 1582 г.
Части скелета мамонта были въ первый разъ описаны Витзеномъ, который во время своего пребыванія въ Россіи въ 1686 г. собралъ много разсказовъ о мамонт. Въ 1692 г. русскій посолъ, голландецъ родомъ, Евертъ Исбрантъ Идесъ, прозжалъ черезъ Сибирь въ Китай. Со словъ своего проводника, онъ первый упомянулъ объ открытіи тла животнаго на Енисе, близъ Туруханска. Инородцы уврены, что мамонтъ жилъ подъ землей, что бивни — это рога животнаго, которыми оно себ прокладывало дорогу въ ил и глин. Какъ только животное докапывалось до песчанаго слоя, то песокъ засыпалъ мамонта и онъ задыхался. Преданія инородцевъ, объ этомъ животномъ собраны въ труд Мюллера: ‘Leben und Gewonheiten der Ostiaken unter dem Polo arctico wohnende etc.’, Berlin, 1720. Авторъ былъ сосланъ въ Сибирь, какъ плнникъ во время шведской войны. Мюллеръ, какъ видно, самъ врилъ многимъ разсказамъ остяковъ.
Въ 1771 г. въ обвал берега р. Вилюя, подъ 64 с. ш. былъ найденъ цлый мамонтъ, съ мясомъ и костями. Голова и ноги этого животнаго до сихъ поръ сохраняются въ Петербурт. Остальныя части животнаго были съдены якутами и собаками ихъ. Въ 1843 г. на берегу рки Таймуръ, подъ 75о с. ш., Миддендорфомъ былъ найденъ прекрасно сохранившійся трупъ мамонта, а затмъ Шмидтомъ въ тундр, на западъ отъ Енисея, подъ 70 13′ с. ш. была сдлана такая же находка. По мннію Миддендорфа, найденный имъ трупъ былъ принесенъ теченіемъ изъ боле южной мстности. Съ другой стороны, Шмидтъ нашелъ, что слой, въ которомъ былъ найденъ мамонтъ, лежалъ на пласт морской глины, содержавшей раковины сверныхъ породъ скорлупняковъ, которые до сихъ поръ живутъ въ Ледовитомъ океан. Слой этотъ былъ покрытъ пластомъ песка, чередовавшагося съ тонкими пластами, содержавшими перегнившія растенія. Пласты эти вполн походили на тотъ торфъ, который до сихъ поръ образуется на дн озеръ тундры. Въ глыб, въ которой найденъ мамонтъ, находились куски лиственницы, втки и листья карликовой березы (Betula nana) и двухъ сверныхъ породъ ивы (Salix glauca и herbacea) {Friedrich Schmidt. Wissenschaftliche Resultate der zur Aufsuchung eines Mammnthcadavers ausgesandten Expedition.} — растеній, встрчающихся и до сихъ поръ. Припомнимъ еще, что Брандтъ, Шмальгаузенъ и др. доказали, что остатки пищи, найденные въ извилинахъ зубовъ вилюйскаго мамонта, состоятъ изъ частей листьевъ и иглъ деревьевъ, которыя до сихъ поръ растутъ въ Сибири {Nordensgild. The voyage of the Vega, chap. VII, p. 154.}. Отсюда можно заключить, что въ то время, когда мамонтъ жилъ, климатъ Сибири былъ тотъ же, какъ и теперь {Смлое, но мало обоснованное противоположное мнніе было высказано H. Howorth’омъ въ англійскомъ журнал ‘Nature’ (No 1004, 1889). Онъ отрицаетъ существованіе въ Сибири ледниковаго періода и говоритъ, что въ ту эпоху, когда жилъ мамонтъ, климатъ въ Сибири былъ значительно мягче, а ‘край лсовъ’ достигалъ океана и Медвжьихъ острововъ.}. Нужно имть въ виду, что находка была сдлана вблизи небольшой тундровой рчки, истоки которой находятся сверне ‘края лсовъ’. Такимъ образомъ, нельзя допустить, какъ Миддендорфъ, что мамонтъ былъ принесенъ льдомъ съ юга, изъ лсистыхъ мстъ, во время водополья. Шмидтъ, нисколько не колеблясь, говоритъ, что мамонтъ если не постоянно жилъ въ самыхъ сверныхъ мстахъ Сибири, то, во всякомъ случа, порой заходилъ туда, какъ это длаетъ теперь сверный олень.
Въ 1877 г. на одномъ изъ притоковъ Лены, подъ 69о с. ш., была найдена прекрасно сохранившаяся разновидность мамонта (Rhinoceras Tcherckii) {Находка описана И. Д. Черскимъ въ В. С. отдл. Импер. геогр. Общ. за 1877 г. и д-ромъ Ниенкомъ въ ‘Зап. спб. академіи наукъ’, стр. VII. T. XXVII, No 7. 1880.}. Шренкъ говоритъ, что этотъ мамонтъ былъ вполн приспособленъ для жизни подъ высокими широтами. Зимою, въ томъ мст, гд былъ найденъ мамонтъ, холода доходятъ до 67,5 С., зато короткое лто необыкновенно жарко, такъ что бадараны (болота) покрываются роскошною травою.
‘Кром обширныхъ пастбищъ, которыя животное находило на свер, не слдуетъ забывать, что въ мстахъ, защищенныхъ отъ втра, заливаемыхъ во время водополья, растутъ роскошные кустарники. Послдніе заходятъ далеко за предлъ ‘края лсовъ’. Ихъ нжные, сочные листья, быть можетъ, составляютъ особенно лакомую пищу для травоядныхъ животныхъ. Наконецъ, даже наиболе печальныя мста крайняго сверо-востока Сибири могутъ быть названы богатыми растительностью, въ сравненіи съ нкоторыми опаленными солнцемъ мстами юга, гд одинъ лишь верблюдъ находитъ себ пищу. Таковъ, напр., восточный берегъ. Краснаго моря {The voyage of the Vega, p. 155}.’ Послдній по времени мамонтъ найденъ въ феврал 1889 г. между р. Балахной и Хатангинскимъ заливомъ, въ 15 верстахъ отъ берега Ледовитаго океана. Мамонтъ лежалъ на спин, головою внизъ въ глубь земли. Почва, въ которой находился остовъ, глинистая. Мамонтъ былъ покрытъ кожей, но инородцы, желая добыть клыки, животнаго, разрыли землю вокругъ, такъ что, вслдствіе доступа воздуха, трупъ разложился (онъ лежалъ 2 года, пока явились осмотрть его). Сохранилась въ цлости одна лишь задняя нога. (См. ‘Извстія В.-Спб. отд. Имп. Р. Геогр. Об.’, т. XX, No 3, 1889 г., стр. 67).
По исчисленію Миддендорфа, за послднія 100 лтъ вывезено съ крайняго сверо-востока не меньше 40 тысячъ клыковъ,— можно судить о количеств мамонтовъ, водившихся на свер. Чмъ ближе къ берегу Ледовитаго океана, тмъ клыки попадаются все въ большемъ количеств.
На самомъ берегу попадаются клыки меньшихъ размровъ, чмъ въ глубин материка. Это обстоятельство можно объяснить тмъ, что молодыя особи, какъ наиболе рзвыя, экспансивныя и подвижныя, забирались дальше стариковъ, консервативныхъ по натур своей. Цлыя залежи клыковъ находятся на Ляховскихъ островахъ. Во время бури волнами вымываетъ клыки изъ песчанныхъ дюнъ цлыми сотнями. На материк больше всего находятъ ‘кость’ на берегахъ земляныхъ рчекъ, весною, во время водополья, когда ‘вольная вода’ подмываетъ берега и случаются большіе обвалы.
Мамонтовые клыки, или рога, какъ ихъ здсь называютъ, съ незапамятныхъ временъ служатъ инородцамъ вмсто желза. На дн спущенныхъ озеръ въ колымскомъ округ были найдены грубо обдланные наконечники стрлъ изъ мамонтовой кости, рядомъ съ такими же примитивными не полированными каменными топорами. Дикари и до сихъ поръ приготовляютъ изъ того же матеріала наконечники для стрлъ, родъ копій и т. д. Эти издлія прекрасно отполированы. У чукчей я видалъ прекрасныя брони, цликомъ сдланныя изъ пластинокъ кости.
Какъ промыселъ, мамонтовая кость даетъ прекрасные барыши… только не охотникамъ, а купцамъ.
Лтомъ, когда спадетъ вода, искатели ‘роговъ’ отправляются на поиски. Внимательно изслдуютъ они каждый обвалъ земляной рчки {Земляными рчками, въ отличіе отъ каменныхъ, называются такія, у которыхъ оба берега состоятъ изъ няса (ила).}, не торчитъ-ли гд клыкъ. Если промышленникъ не можетъ забрать съ собою найденную кость, онъ оставляетъ ее на мст до зимняго пути, а на клыкъ кладетъ накрестъ дв втки въ знакъ того, что находка иметъ уже хозяина. Больше всхъ ‘доспваютъ’ клыковъ — ламуты, потому что имъ вдомы не только вс рчушки, но они могутъ предсказать, въ какомъ мст весною обрушится берегъ. За пару клыковъ всомъ въ 1 1/2— 2 пуда купецъ платитъ на мст 12—15 руб. (товарами).
Попадаются клыки всомъ пуда въ 3 каждый и боле сажени въ длину.
Съ каждымъ годомъ количество добытой мамонтовой кости уменьшается, хотя она все еще громадна. Пудъ кости въ Якутск стоитъ 60 р. Въ 1889 г. купцы продали партію кости за 57,600 руб. и получили чистаго барыша не меньше 40 тыс. руб. Такимъ образомъ, обывателямъ ‘мамонтовый промыселъ’ приноситъ гроши. Круглымъ числомъ, при лучшихъ условіяхъ, на семью приходится рублей 5 въ годъ доходовъ, да и то не деньгами, а чаемъ (3—5 руб. за кирпичъ) или водкой.
Другой промыселъ низовиковъ — выдлка ровдуги (оленьей замши) — замчателенъ, главнымъ образомъ, курьезно-микроскопическимъ заработкомъ, который онъ даетъ. Въ IV-й глав моей книжки: Очерки крайняго сверо-востока {Записки. В. Спб. отдла Импер. русск. географ. Общества, т. ІІ-ой, вып. І-й Иркутскъ, 1892 г.}, я далъ подробное описаніе этого промысла, перенятаго цликомъ у чукчей, съ сохраненіемъ даже названія инструментовъ (аутъ, хайбай и т. д.). Затрачивая ежедневно часовъ 6—7 на выдлку, мастерица зарабатываетъ на ровдугахъ, въ лучшемъ случа 4 к., а въ худшемъ — 1 коп. въ день. Купецъ беретъ ровдугу за 15—20 к. (товарами, цня кирпичъ, который ему стоитъ 85 к., въ 3, 4 и даже 5 р.), а въ Якутск продаетъ ее за 2 1/2 р.

III.

Прошло еще недли дв. Зима установилась уже форменная, хотя низовики продолжали уврять, что ‘тепь’. Съ ‘верху’ никого не было. Жители ‘крпости’ глаза проглядли, высматривая ‘кладьевщиковъ’ изъ Средне-Колымска. Въ город вышелъ уже весь чай, табакъ: питухи жестоко страдали, такъ какъ не было водки. Небольшое количество ея, которое имлось у ‘довренныхъ’, послдніе закопали тайно въ снгъ, чтобы никто не видалъ, до тхъ поръ, пока наступитъ время здить ‘въ чукчи’. Выработался своеобразный спортъ у низовиковъ: выслживать купца, зарывающаго водку, и выкрасть флягу. Похищеніе денегъ или вещей считается крайне зазорнымъ, но утащить запрятанную водку — своего рода подвигъ, которымъ гордятся. Не мене страстно, чмъ низовики, выглядывали средневцевъ и мы. Каждый разъ, какъ ползешь на плоскую крышу закрывать трубу,— долго стоишь и глядишь на-рку, не потянется ли рядъ нартъ. ‘Кладьевщики’ должны были привезти съ собою осеннюю почту, которая въ Средній Колымскъ прибываетъ въ первыхъ числахъ октября. ‘Что она везетъ съ собою? Что длается теперь въ другомъ мір, лежащемъ за тысячи верстъ, за этимъ ледянымъ кольцомъ’. Такіе вопросы роились въ голов. Страстное нетерпніе смшивалось съ боязнью невдомаго несчастья, которое можетъ принести эта такъ ожидаемая почта. Невольно припоминались слова Шекспира:
‘Methinks
Somo unborn sorrow, ripe in fortune’s womb
Is coming towards me, and my inward soul
With nothing trembles’.
Никакъ не можешь допустить, что и тамъ все сро, все буднично по прежнему.
Верховики, не прізжали. Говорили, что Омолонъ никакъ не ‘хочетъ установиться’, что тамъ громадныя полыньи во всю ширину рки. Между тмъ наступилъ и Михайловъ день (8-го ноября). Красный дискъ солнца въ послдній разъ показался надъ горизонтомъ и скрылся надолго. Наступила почти двухмсячная полярная ночь. Только отъ 12 до 1 1/2 дня на двор стояли блесыя сумерки, entre chien et loup. ‘Крпость’ приняла еще боле печальный видъ: для тепла, обыватели обледенили свои избушки-коробочки, засыпали ихъ снгомъ, такъ что видны были одни лишь блые холмики съ торчащими наверху широкими трубами, сложенными изъ жердей, обмазанныхъ глиной. Какъ бльмами, избушки глядли своими ледяными окнами.
А нартовщики все еще не прізжали. Наконецъ, когда нетерпніе низовиковъ достигло крайнихъ предловъ, такъ что собирались даже вызжать навстрчу,— раздался радостный крикъ по всей крпости:— ‘дутъ! дутъ!’. Дйствительно, на курь {Курья — длинный, узкій заливъ, остающійся посл какого-нибудь необыкновенно большаго разлива рки.}, отдляющей Нижне-Колымскъ отъ рки, показался рядъ нартъ, запряженныхъ собаками, послышались отчаянные крики собачьей команды: ‘нахъ! нахъ!’
Посыпался рядъ ироническихъ замчаній со стороны выбжавшихъ низовиковъ. Средневцы, считаютъ себя неизмримо выше ихъ, уже хотя потому, что въ город стыдятся носить кукашку, а непремнно заводятъ себ ‘пайто’ (пальто), родъ кургузой мховой курточки, покрытой варваретомъ (плисомъ) или молюскиномъ. Въ ‘пайто’ средневецъ щеголяетъ по улиц, въ немъ же сидитъ на балу, куда онъ вхожъ уже по тому, что одтъ не ‘какъ якутишко’, т. е. не какъ плебей. Въ высшій же кругъ средневцу двери отворяютъ… сапоги. Пока онъ щеголяетъ въ сарахъ (мстная обувь),— онъ лишь skip-jack, когда же средневецъ обзавелся сапогами,— онъ становится аристократомъ. Сапоги, это — дворянскій патентъ средневца. Ихъ приходится выписывать съ большимъ трудомъ изъ Якутска и, обходятся они очень дорого и передаются, какъ своего рода майоратъ, старшему въ род. Какъ не вспомнить тутъ слова лтописца, совтовавшаго князю искать лапотниковъ, п. ч. муромцы народъ гордый, ибо ходятъ всегда въ сапогахъ. Низовикъ презираетъ средневца, какъ ограниченнаго, ни на что не способнаго человка, но относится къ нему съ извстной долей зависти, признавая за нимъ неоспоримое знаніе ‘высшаго обращенія’.
— Правь, правь, братъ! вжаболь (въ самомъ дл) тебя шобаки въ Средно назадъ попрутъ!.— глумились парни надъ прізжими, которые изо всхъ силъ прудили желзными приколами ледъ, чтобы помшать своимъ собакамъ броситься въ другую сторону, какъ имъ хотлось, погрызться съ собаками низовиковъ. Между упряжками средневцевъ и низовиковъ такой же антагонизмъ, какъ и между хозяевами ихъ.
— Скойко бутіекъ (бутыломъ) шпирту привезьи?— раздались нетерпливые голоса.
— Букатынъ суохъ! (ршительно ничего) — отвтили по-якутски кладьевщики, какъ и вс средневцы, съ трудомъ объяснявшіеся по-русски.
— Кава буйташь? (что такое лопочешь?) — раздраженно переспросили низовики.
Кто-то перевелъ имъ печальную для нихъ новость.
— А во флягахъ-то что везете?
— Рыбій жиръ.
Восклицанія сожалнія, досады, разочарованія раздались повсюду. Дйствительно, огорченіе было велико: ждать нсколько мсяцевъ водку и быть такъ обманутымъ въ надеждахъ!..
Вечеромъ того дня я разбирался у себя въ изб въ полученныхъ письмахъ. Картины далекаго міра возставали одна за другою, по мр того, какъ я читалъ привезенныя всти. Въ крпости было шумно: отчаянно выли около сотни собакъ прізжихъ, а имъ такимъ же воемъ отвчали сотни четыре обывательскихъ собакъ. Ахъ, этотъ собачій вой! Ко всему можно привыкнуть: къ лютому 60 морозу, къ долгой полярной ночи, къ отсутствію хлба,— но только не. къ вою. На разстроенные безсолнечными днями нервы онъ дйствуетъ совершенно, особо, доводитъ до изступленія, до галлюцинацій…
Вдругъ у меня подъ окномъ заскриплъ снгъ, раздалась собачья команда — не средневская, а похотская {Каждый поселокъ на Колым иметъ свои крики команды. Наиболе извстны три, средневская, низовая и похотская. Похотники командуютъ на собакъ такъ: ‘тайнъ!’ (налво), ‘кухххъ!’ (направо).},— очевидно, кто-то пріхалъ ко мн. Это могъ быть только Петруха Лепешка, лютый пьяница, котораго всть о прізд кладьевщиковъ должна была вызвать съ заимки, гд онъ жилъ. Дйствительно, я не ошибся. Когда онъ размоталъ свой длинный ‘ошейникъ’ изъ бличьихъ хвостовъ и откинулъ кокуль, я замтилъ, что выраженіе лица Петрухи было необыкновенно таинственно.
— За средневцами пріхалъ,— шепнулъ онъ,— 1 1/2 ведра водки привезли. Они у насъ на заимк ночевали. Какъ узналъ, что спиртъ везутъ, ночь не спалъ. Съ какими глазами вчера легъ, съ тми сегодня всталъ.
— Да что ты, Петруха, это не водка, а жиръ,
— Вжаболь жиръ?— сказалъ онъ презрительно,— я многеро возл водки вожусь, какъ отъ жира не отличу? Ты мн вотъ что скажи: холодно теперь на двор? Ну, вотъ и выходитъ: налей теперь жиръ во флягу: станетъ онъ колыхаться? Нтъ, застынетъ. А во фляг, что довренному привезли,— оно такъ, гулко хлюпаетъ… Скрываетъ довренный: хочетъ въ чукчи спиртъ везти. Мн-то онъ дастъ, — полбутылка за нимъ. Сейчасъ же иду.
Какъ я ни уговаривалъ Петруху хоть чаю напиться,— онъ убжалъ.
— Ужо потомъ теб скажу, что надумалъ,— крикнулъ онъ мн уже за дверьми.
Скоро ко мн явилась депутація изъ нсколькихъ молодыхъ парней.
— Братъ, а ты намъ избу свою дай: мы вечерку ладить станемъ,— сказали они.
Такъ какъ моя изба была самая просторная въ крпости, то ко мн съ наступленіемъ зимы часто обращались съ такою просьбою.
Явились парни, двушки, молодухи, явился мстный бардъ Кулдаренокъ съ самодльной балалайкой въ рукахъ. За низовиками ‘щепетко’ съ презрительно-снисходительнымъ выступали средневцы, ради которыхъ вечерка собственно и устраивалась. Прізжіе львы уже нарядились въ ‘пайто’ и покровительственно бесдовали съ низовиками. Моя изба превратилась въ танцовальный залъ. Въ щель между бревнами воткнули палочку, къ которой привязали плошку съ рыбьимъ жиромъ. Это было единственное освщеніе. Парни, которымъ я предоставилъ мою квартиру въ полное распоряженіе, мигомъ вытащили столъ, постель, книги, оставили только длинныя скамьи вдоль стнъ. Вначал пошло угощенье: внесли большую доску, на которой настругана была цлая гора мерзлой свжей рыбы. Нсколько минутъ слышно было только усиленное чавканье, иканье и чмоканье. Когда былъ выпитъ и чай, Кулдаренокъ защипалъ свитыя изъ оленьихъ жилъ струны. Раздался сдержанный смхъ, вызванный сатирической псенкой самого же барда:
Сидоръ хай по нарядъ *)
Утопій чужихъ шобакъ,
Варваретовы **) штаны
На заплатку убраны.
На погреб на угор
Опростайи вс оборы.
На Тимкиномъ на мишу (мысу)
Тащій нарту на боку,
До того онъ съ нартой бійся (бился),
Ззздить въ Нижно побожійся.
Дука, Дука, Дука сохъ ***),
Пошовтися со мной.
Пошлемъ Сидору Хохья (собака)
На Дуванскія пыса *****).
Хохой до Тимкиной (заимка) дойдетъ —
На угор пропадетъ.
Сидоръ съ умочки кидайся *****),
Хохай съ думеньки спускайся ******)
Тутъ запроданный Хохой
За березовый прикой
Чухча Валипъ *******) перебій,
Етайих подарій.
*) Съ чужой кладью.
**) Плисовые.
***) Дука — уменьшительное отъ Авдоть, стихъ этотъ значитъ ‘худо дло, Дуня’.
****) Дуванскій плесъ, волокъ близъ Н.-Колымска.
*****) Сошелъ съ ума.
******) Околлъ.
*******) Валипъ, нарицательное имя всхъ чукчей. Послднія четыре строчки значатъ, что чукча убилъ приколомъ собаку Хохла, котораго Сидоръ, одолжилъ, а шкуру подарилъ баб.
Спта она была, очевидно, въ пику средневцамъ и должна была осмивать неспособность ихъ, какъ каюровъ (управляющихъ собачей нартой). Кулдаренокъ — авторъ многочисленныхъ сатирическихъ псенъ, очень популярныхъ по низовью Колымы. Чуть только-что случится, бардъ уже щиплетъ струны и подбираетъ слова. Въ особенности богатый матеріалъ даетъ ему скандальная chronique d’alcve.
Я помню, мой пріятель Яковъ, недавно женившійся похалъ въ чукчи покупать оленей. Пришелъ назначенный день,— Яковъ не прізжаетъ. Молодая бабенка (изъ мстной аристократіи) совсмъ голову потеряла и побжала къ командиру просить, чтобы снарядилъ гонцовъ разыскивать мужа. Чуть только гонцы тронулись изъ ‘крпости’, а тутъ на угоръ поднимается Яковъ: онъ остановился поболтать съ пріятелемъ на Погромной, въ трехъ верстахъ отъ Н.-Колымска. Случай этотъ не мало развеселилъ обывателей. Захожу черезъ часъ къ Кулдаренку, а онъ уже щиплетъ струны и поетъ парнямъ только-что сложенную псенку о жен Якова:
‘Замутилось сердце въ бабы
Въ одиночку ночку спать,
Да наказала командеру
Въ тундр Якова искать’.
Зато средневцы были отомщены, какъ только стали плясать: ихъ ‘пайто’ произвели неотразимое впечатлніе на мстныхъ дамъ. Подъ звуки единственной плясовой псни ‘анадырской барыни’, гости плясали трепака. Танцоры были въ полномъ парад: въ мховыхъ сапогахъ, въ такихъ же шароварахъ и кухлянкахъ. Потъ катился ручьями, но это нисколько не препятствовало плясать цлыми часами.,
Товарищи, явившіеся посмотрть на вечерку, и я забились за камелекъ, чтобы не мшать и не стснять нашихъ гостей. Въ конц-концовъ общее настроеніе низовиковъ попортилъ Петруха. Онъ явился совершенно пьяный. Отравленная, водка одурманила его. Онъ былъ блденъ, какъ снгъ. Оказалось, на вечерк была и ‘чурпашечка’ (возлюбленная) его, Мокришка, веселая, разбитная двушка-метиска. Теперь, однако, ей было не до Петрухи: едоръ Дичковъ, средневецъ не только въ ‘пайто’ (роскошномъ, крытомъ варваретомъ), но даже въ сапогахъ все время плясалъ съ ней.
— Попадись онъ мн: не дамъ ему гадьищъся (гадлиться, насмхаться), я ему покажу: даромъ, что я въ кукашк, а онъ въ пайт!— бурлилъ Петруха въ своемъ углу, но его никто не слушалъ.
— Братъ,— подошелъ онъ ко мн,— подемъ завтра въ чукчи. Что здсь сидть станемъ? Меня Эрмиченъ давно звалъ.
Петруха давно подбивалъ меня на такую поздку. Кстати, и Эрмиченъ былъ мой старый знакомый, чукча, который много разъ звалъ меня къ себ въ ыаянгъ (чумъ).
Я ршилъ завтра же, когда Петруха вытрезвится, поговорить съ нимъ обстоятельно. Вечерка окончилась часовъ въ 5 утра. Низовики устраиваютъ ихъ чуть-ли не еженедльно зимой, благо он ничего не стоятъ.
На другое утро дло у насъ устроилось очень быстро: за нсколько кирпичей чая Петруха взялся меня доставить въ Сухарное, а оттуда въ чукотскій лагерь. Въ тотъ-же день мы тронулись въ путь.

IV.

Собаки запряжены, но он вс сбились въ кучу. Бочихару вдругъ представилась настоятельная необходимость почесать лапой за ухомъ и онъ немедленно прислъ и сосредоточенно сталъ скрести задней лапой, поглядывая на Петруху, какъ бы говоря: ‘видишь, некогда’. Щепеткой вспомнилъ вчерашнюю обиду, нанесенную ему Погудаемъ, и вцпился ему въ катахъ, (глотку). Амерышнъ просто находилъ, что кувыркаться въ снгу гораздо веселе, чмъ тащить нарту. Но крикъ Петрухи, сопровождаемый ударами прикола, привелъ собакъ въ порядокъ. Теперь он уже нетерпливо воютъ, машутъ хвостами и рвутся впередъ. Петруха гикнулъ, мы едва успли вскочить на нарту, собаки подхватили и понеслись во весь опоръ. Я держался крпко за вардину {Верхній нащепъ нартъ.} нартъ, чтобы не вылетть въ снгъ. Петруха все время бороздилъ ледъ острымъ шипомъ прикола, пока собаки нсколько замедлили бгъ.
Вотъ на берегу заблли три юрты, куда собаки норовятъ повернуть. Это Погромное, заимка въ трехъ верстахъ отъ крпости. Здсь сто лтъ тому назадъ русскіе потерпли жестокое пораженіе отъ чукчей, явившихся внезапно мстить за разгромъ ихъ лагеря. Молодые русскіе промышленники были тутъ заколоты почти вс, молодыхъ женщинъ побдители увели въ плнъ. Это пораженіе повело за собою учрежденіе извстнаго компромисса: русскіе отказались завоевать чукчей, дикари перестали нападать на сосдей. Два народа зажили мирной жизнью, взаимно уважая другъ друга {Въ послднее время въ газетахъ заговорили о чукчахъ. Количество ихъ исчисляется печатью въ 150 тысячъ человкъ. Это число страшно преувеличенное. Вотъ доказательства. Капитанъ Павлуцкій прошелъ въ прошломъ столтіи всю Чукотскую землю. Противъ него ополчились вс чукчи, даже женщины, однако, большаго отряда, чмъ въ 3 тысячи человкъ, онъ никогда не встрчалъ. Павлуцкій считалъ, что всхъ чукчей вмст не боле 10 тыс. человкъ. Биллингсъ считаетъ это число преувеличеннымъ и гововитъ, что ‘чукчей очень умалилось’. Норденшильдъ считаетъ, что этихъ дикарей не боле 3 тыс. человкъ. По личнымъ наблюденіямъ, мн кажется, что знаменитый изслдователь правъ.}.
Погасли сумерки. Наступила глубокая ночь. Ярко заблестла почти надъ головой полярная звзда, которая, по словамъ инородцевъ, есть глазъ небеснаго пастуха. Дале виднлись ‘три оленя, за которыми гонится ламутъ’ (Оріонъ). На сверо-восток показалось слабое, блдное сверканіе — и черезъ мгновеніе надъ горизонтомъ вспыхнула свтовая арка, какъ будто кто-то тамъ по черному небу провелъ громаднымъ кускомъ фосфора. По арк, изъ одного конца въ другой, забгали огни, но цвтъ ихъ былъ неуловимъ и призраченъ, какъ сонъ. Вотъ хлынула исполинская, волнующаяся рка разноцвтнаго огня, арка загорлась зеленоватымъ свтомъ и брызнули далеко по небу снопы кровавыхъ лучей, долетавшихъ до ‘ршета красавицы Юргяль’ (плеяды). Казалось, на неб отражается отблескъ громадныхъ костровъ, разведенныхъ великанами-чудовищами Улаханъ-киси, которыми инородцы населяютъ берегъ Ледовитаго океана… Арка сразу потухла. Только въ различныхъ мстахъ горизонта вспыхивали зеленоватыя пятна свта… Видъ свернаго сіянія до того величественъ, что становятся понятными слова дикарей: ‘на таншрахтахъ уотъ (небесные огни) долго смотрть нельзя, не то сойдешь съ ума’… Пятидесятиградусный морозъ беретъ свое: несмотря на цлую груду мховой одежды, ноги закоченли, кисти рукъ ломитъ, спину колетъ, какъ иглами. Я еще не приспособился соскакивать на ходу нарты и бжать рядомъ съ ней, чтобы согрться. Каждый разъ подобная попытка кончается тмъ, что я лечу въ снгъ и отчаянно кричу каюру, чтобы онъ остановился. Наконецъ, на берегу показался снопъ искръ, мы въ Корытов, на ночлег. Тутъ одинокая нарта казака Ивана (по мстному Ванчурки) Селиванова. Насъ радушно встрчаютъ, помогаютъ оторвать примерзшую къ мховому ‘ошейнику’ бороду да вылзть изъ кухлянки, чего я пока одинъ никакъ еще не приспособился сдлать. Яркій огонь въ камельк манитъ къ себ, на шестк весело бурлитъ чайникъ. Хозяйка ладитъ ужинъ: строганину. Одна бда: я забылъ захватить съ собою соль и теперь долженъ на цлыхъ дв недли отказаться отъ нея. Свифтъ говоритъ, что мы стали потреблять соль, чтобы вызвать въ себ потребность пьянствовать (the frequent use of salt among us is an effect of luxury, and was firs introduced only as а provocative to drink), но, право, положительно не могу представить, какъ обыватели привыкаютъ сть рыбу безъ соли. Трудно придумать что-нибудь боле отвратительное. Даже обывателей тошнитъ посл вареной прсной рыбы. Поэтому-то низовики предпочитаютъ ее въ сыромъ, мерзломъ вид. Въ ‘Nordische Reisen’ Кастренъ съ отвращеніемъ и ужасомъ говоритъ о жителяхъ Обдорска, что ‘они погрязли въ животную грубость’ и ‘дятъ сырую рыбу, считая лишнимъ ее варить’. Вроятно, несчастные обдорцы тогда тоже сидли безъ соли.
По полу избы ползалъ грудной ребенокъ. Въ рученк онъ тоже держалъ громадный кусище строганины. Здсь матери ничего другаго не могутъ дать ребятамъ.
Рано утромъ мы оставили за собою ‘край лсовъ’. Вначал лиственницы попадаются все тоньше и тоньше, не выше аршина, не толще пальца. Он втвятся отъ самой земли. Наконецъ и эти деревца исчезли, только направо виднлись невысокіе бугры, поворачивающіе на востокъ, въ чукотскую землю. Самая высокая среди нихъ сопка — Егорычъ. Замчательна легенда, связываемая чукчами съ этимъ камнемъ. На вершин его есть падь (ее мн осмотрть не удалось). Чукчи говорятъ, что въ этомъ углубленіи — гнздо нагой-птицы. Она спитъ глубокимъ сномъ. Снгомъ занесло бока, ея, но когда она поднимется, вмст съ нею пойдетъ огонь и дымъ. Вроятно, эти сопки представили бы много любопытнаго для геологовъ.
Въ тотъ вечеръ мы еще разъ ночевали на заимк,— на Кабачковомъ. Здсь до 1882 г. было 8 дымовъ, но теперь остался лишь одинъ. Жители вымерли вс отъ оспы. Погреба заимки набиты трупами, похороненными въ нихъ за неимніемъ могилъ.
На третій день нашего путешествія показалось Сухарное, послднее русское поселеніе на крайнемъ сверовосток.
Печаленъ видъ этого поселка! На правомъ берегу Колымы разбросаны пять, шесть избушекъ, сложенныхъ изъ плавника. За избушками — рядъ обнаженныхъ камней. Прямо на сверъ — лиловая туча, поясомъ охватившая горизонтъ. Тамъ — океанъ. Избушки на Сухарномъ маленькія, не больше 4-хъ аршинъ, низенькія до того, что человкъ выше средняго роста не можетъ въ нихъ выпрямиться. Въ избу ведетъ такая маленькая дверь, что европейцу, у котораго спина не такъ гибка, какъ у обывателей, пробраться можно только на четверенькахъ. Въ избушкахъ шагу ступить нельзя отъ тсноты.
Сухарновецъ почти весь годъ оторванъ отъ всего міра. Для него Нижно — уже ‘теплое мсто’. Когда я пріхалъ, въ Сухарномъ вышелъ давно уже весь табакъ и чай, не говоря уже о соли. Сухарновцы курили крошеную ровдугу (замшу) и пили брусничные листья. Настоящая жизнь троглодитовъ! Да и одежда, какъ у троглодитовъ: блья нтъ ни на комъ: мховое платье одто прямо на голое тло. Языкъ состоитъ изъ какихъ-нибудь двухъ сотенъ словъ. Считать почти вс умютъ лишь до десяти, а женщины и того меньше. Мн казалось, что я какимъ-то чудомъ перенесенъ за много тысячъ лтъ тому назадъ, въ берлоги тхъ таинственныхъ кангіяниси, мамонтовыя стрлы которыхъ найдены на дн озера. Наврное, и тогда.жилья были сложены изъ того же плавника, наврное и тогда огонь добывали такимъ же самымъ лучкомъ (диндель), какой я вижу тамъ на стн. Вотъ цлая коллекція копій, кайлъ, рыболовныхъ снарядовъ, сдланныхъ изъ мамонтовой кости. Ршительно тысячелтія не свершили никакой перемны. Больше этого: эти троглодиты XIX столтія вдь принесли 200 лтъ тому назадъ сюда какую-то культуру. Гд же она? Они ее забыли совершенно… А вотъ еще страшное memento для этихъ несчастныхъ. Ко мн является едоръ Личкинъ, послдній представитель чувашскаго племени, жившаго на Большой рк. Страшно сказать, исчезло племя съ лица земли, не оставивъ никакого слда. Мы о немъ ршительно ничего не знаемъ. Ликчинъ былъ проводникомъ въ экспедиціи бар. Майделя. Онъ. прекрасно говоритъ по-чукотски, но своего языка уже не знаетъ.
Сухарное находится въ 10-ти верстахъ отъ океана. Однако, во время прилива ‘разсолъ’ доходитъ до поселка и рчную воду пить нельзя. Въ сти тогда попадаетъ громадное количество медузъ (пузырей, по мстному) и особый видъ морскихъ рыбъ — девятиперокъ, съ громаднымъ зубастымъ ртомъ.
На другой день я добрался до самаго устья до 70о с. ш. На высокомъ аспидномъ мысу стоитъ покачнувшаяся отъ времени пирамида, сложенная изъ плавника. Это и есть знаменитый ‘маякъ лейтенанта Лаптева’, какъ онъ значится на карт генеральнаго штаба. Прямо передъ глазами — безконечный, суровый океанъ, поглотившій столько смльчаковъ, желавшихъ вырвать его тайны. Океанъ застылъ. Громадными хребтами избороздили его угрюмые торосы (ледяныя горы). Подъ угоромъ — нсколько развалившихся избъ. Горемъ и отчаяніемъ ветъ отъ этихъ занесенныхъ снгомъ руинъ!
Въ 1733 г. Витусъ Берингъ составилъ градіозный планъ ряда экспедицій для ршенія такъ-называемаго ‘сверо-восточнаго’ вопроса. Изъ пяти различныхъ мстъ, преимущественно изъ устьевъ большихъ ркъ Европейской и Азіатской Россіи выходили по два судна, чтобы въ случа надобности оказать другъ-другу обоюдную поддержку и помошь. Одинъ изъ участниковъ этой экспедиціи въ 1740 году былъ прибитъ льдами къ устью Колымы и зазимовалъ здсь. Жестокая цынга постила его экипажъ, часть котораго умерла. У нихъ окончилась провизія. Тогда-то Лаптевъ и веллъ сложить маякъ, чтобы дать знать другому судну, зимовавшему въ устьяхъ Алазеи, гд они находятся. Въ устьяхъ Колымы погибъ и другой ‘землепроходецъ’ устюжскій купецъ Аанасій Баховъ. Въ 1755 г. онъ да якутскій купецъ Шалауровъ получили дозволеніе предпринять путешествіе для отысканія по сверному морю пути въ Камчатку. Поздка осуществилась лишь въ 1760 г. изъ устьевъ Лены. Въ 1763 г. изслдователей прибило льдами къ устью Колымы, гд они зазимовали въ изб, сохранившейся до сихъ поръ и носящей названіе ‘шалауровская казарма’. Голодъ, цынга, болзни истребили половину экипажа и унесли Аанасія Бахова. Но лишенія не обезкуражили Шалаурова: въ 1764 году онъ отправился дальше на востокъ и пропалъ безъ всти, врне всего — погибъ на берегу Чаунской губы, если врить разсказамъ чукчей.
Какъ видите, устье Колымы иметъ свой мартирологъ славныхъ смертей… Недалеко отсюда погибла несчастная ‘Жанетта’, затмъ ‘Роджерсъ’. Теперь на сверъ прошелъ пароходъ ‘Frara’.
Что теченіе вдоль береговъ Чукотской земли существуетъ,— это не подлежитъ сомннію. Куро-Сиво заходитъ въ Беринговъ проливъ, затмъ идетъ на западъ, вдоль береговъ Сибири. На Сухарномъ я видлъ бамбукъ, принесенный этимъ, совершенно неизслдованнымъ, теченіемъ. Приблизительно между рр. Колымой и Б. Чукочьей это теченіе поворачиваетъ на сверъ. Какъ извстно, Нансенъ полагаетъ, что это теченіе должно быть трансполярнымъ {Послднія извстія о смломъ изслдовател относятся къ 189З г. Въ іюн 189З г. изъ Тобольска къ Югорскому шару выхалъ норвежецъ А. И. Тронтгеймъ съ 33 собаками и Зоо пудовъ собачьяго корма для Нансена. 18 іюля грузъ былъ переданъ капитану ‘Fram’. Тогда вся экспедиція была въ превосходномъ состояніи. Съ тхъ поръ о пароход нтъ никакихъ встей. Теперь въ Норвегіи и въ С. Ам. Штатахъ проектируются экспедиціи для розысковъ Нансена.}. Если врить инородцамъ, то на свер есть какая-то населенная земля. Въ 1764 г. сержантъ Андреевъ доносилъ, что на сверъ отъ Медвжьихъ острововъ ‘усмотрлъ въ великой отдаленности, полагаемой имъ величайшимъ, островъ’ и похалъ туда льдомъ, но не добрался: его испугали многочисленные свжіе слды ‘превосходнаго числа, на оленяхъ, въ саняхъ, неизвстныхъ народовъ и будучи малолюдны, возвратились на Колыму {Путешествіе капитана Биллингса etc.. Спб. 1811 г., стр. 190.}’. Существованіе этой земли многіе потомъ отрицали, хотя Врангель допускалъ возможность ея. Чукчи, каргаули, если врить Лирчкау, вымершіе чуванпы,— вс врили въ существованіе населеннаго острова на крайнемъ свер, въ ‘таломъ мор’ (т. е. открытомъ, не замерзающемъ). Мн кажется, что если земля эта и существуетъ (въ чемъ нтъ ничего невозможнаго),— она не можетъ быть велика, иначе, она отразилась бы на климат на берегу моря. Между тмъ, на берегу океана въ Сухарномъ, напр., подъ 70 почти сверной широты тепле, чмъ въ Средне-Колымск. Зимою сверный втеръ приноситъ всегда тепло,— признакъ, что онъ дуетъ съ открытаго моря…
Внизу подъ угоромъ нетерпливо выли собаки, дожидаясь отъзда. Я спустился съ мыса, на который взобрался, чтобы осмотрть маякъ или маяку, какъ говорятъ обыватели, и мы помчались обратно въ Сухарное. Нигд не приходилось мн видть столько эмирячекъ, какъ въ этомъ поселк. Я говорилъ уже, что населеніе, въ особенности женщины, крайне нервны. У послднихъ нервныя болзни выражаются въ двухъ формахъ: мэнерикъ и эмерякъ. Метрикъ это то же, что наши кликуши. Что же касается эмиряченья, то оно проявляется въ различныхъ формахъ. Въ боле слабой форм больная вскрикиваетъ при внезапномъ стук, при появленіи страннаго предмета и т. д. Кричатъ, обыкновенно женщины: ‘абасъ!’ или ‘бабатъ!’. При боле сильной степени эмиряченья, больная повторяетъ поразившую ее фразу, иногда цлое стихотвореніе, на язык, котораго не знаетъ, повторяетъ, какъ фонографъ, съ тою же интонаціею, какъ она слышала. Я помню такой случай: возвращались мы изъ Нижне-Колымска и остановились ночевать въ юрт якутовъ. Когда мы раздлились, вошелъ необыкновенно высокій, высохшій, какъ мумія, старикъ якутъ съ застывшими, какъ изъ бронзы вылитыми, чертами лица. Онъ возвратился съ озера, гд ставилъ сти. Кривыми, крючковатыми пальцами онъ доставалъ изъ пестеря бьющихся еще чировъ и пельдядокъ. Мн припомнился старикъ изъ поэмы Лонгфело и я прочелъ товарищу:
‘with hooked fingers
Iron-pointed hooked fingers
Went to drauv is nets at morning
Salmon-trout he fond а hundred’
и т. д.
Велико было мое удивленіе, когда я услышалъ въ углу т же стихи. Это была эмирячка. Здоровая якутка не повторитъ вамъ двухъ словъ на какомъ либо другомъ язык.
Та же якутка бросилась съ полномъ въ рукахъ, какъ только увидала моего товарища въ первый разъ, ее испугали его очки. Больная кричитъ: ‘абасъ!’ и повторяетъ всякое движеніе, которое она видитъ. Внушить ей что-нибудь, не продлавъ самому внушенія,— нельзя. Эмирячекъ парни заставляютъ плясать до упада, становиться на голову и т. д., продлывая передъ больной вс эти движенія. Чмъ женщина старе, тмъ сильне она эмирячитъ. Эмиряковъ-мужчинъ я не видалъ. Буйныя эмирячки кидаются иногда на поразившій ихъ предметъ съ ножемъ въ рукахъ. Эмирячекъ я видлъ только среди русскихъ и якутовъ. Съ чукчами я кочевалъ дв недли, но видть больныхъ въ ыаянгахъ мн не привелось. Быть можетъ, эта нервная болзнь иметъ вліяніе лишь на жителей, сравнительно, теплыхъ краевъ: русскихъ и якутовъ, но не на аборигеновъ полярныхъ странъ, какъ чукчи.
Я сказалъ Петрух, что на другой день демъ къ чукчамъ.
— Братъ, однако хать не станешь.
— Почто?
— Хіуситъ: живо начальникъ тянуть стянетъ. Я зналъ уже, что ‘начальникомъ’ или солонникомъ сухарновцы называютъ страшный сверо-западный втеръ. Мн разсказывали много ужасовъ про захваченныхъ начальникомъ, но, признаться, я не врилъ этому.
Къ вечеру вдругъ избушка задрожала отъ сильнаго порыва втра.
— Начайникъ потянуй! (начальникъ потянулъ!) — со страхомъ зашептали сухарновцы и стали поспшно втаскивать въ сни дрова, рыбу и глыбы льда. За первымъ порывомъ, солонникъ загудлъ безъ интерваловъ, замчательно однообразно. Казалось, что на двор милліоны паровозовъ мчатся на всхъ парахъ. Изба ходила ходуномъ. Втеръ, какъ конопатками, выпиралъ мохъ изъ стнъ и леденящіе языки со свистомъ врывались въ избу. Мн хотлось посмотрть, каковъ втеръ на двор — Не ходи,— уговаривали хозяева.— Начайникъ не любитъ этого!
Когда же я заявилъ, что пойду, они обвязали меня вокругъ таліи ремнемъ, конецъ котораго взяли въ руки. Едва лишь я отворилъ дверь, какъ былъ опрокинутъ на землю. Убой, т. е. скованный шестидесятиградусными морозами снгъ, теперь былъ взрытъ втромъ. Воздухъ былъ наполненъ ледяными кристалликами, которые жгли лицо, какъ расплавленный металлъ.. Кругомъ меня былъ абсолютный мракъ. Я ршительно былъ какъ слпой. Всюду — черно. Слышенъ лишь грозный, побдный гулъ начальника. Куда идти? Гд двери? Въ одно мгновеніе у меня были отхвачены скулы. Кабы не ремень, мн бы худо было: ни за что не нашелъ бы я дверей. По ремню, на четверенькахъ вползъ я въ сни.
— Что, братъ, теб начайникъ сказай?— острили хозяева, когда я полузамершій вползъ въ теплую избу. У меня на нсколько недлъ остались на лиц слды ледяныхъ поцлуевъ солонника.
Потянулось однообразное, скучное сидніе. Скоро и втеръ какъ будто сталъ глуше: насъ заносило снгомъ. Въ камельк безпрерывно поддерживали огонь, чтобы не дать снгу забить трубу и чтобы вентилировать избу, гд насъ было 10 человкъ да 12 собакъ. Тяжелый, спертый воздухъ сжималъ горло, какъ свинцовыя гири давилъ виски.
Весною, когда сухарновцы отправляются на океанъ бить тюленей, солонникъ причиняетъ промышленникамъ много горя. Тогда они сидятъ безвыходно въ единственной поварн {Поварня, зимовье, низенькій деревянный срубъ, съ очагомъ на полу.}, имющейся на берегу океана, въ Медвжьей. Случается, ‘начальникъ’ тянетъ дней 8, поварню заноситъ совершенно, провизія кончается. Тогда съдаютъ обутки, ремни, сумы и т. д. Бываетъ, что солонникъ прекращается тогда, когда изъ промышленниковъ не останется ни одного въ живыхъ. Иногда во время солонника вдругъ раздается въ труб зычный окликъ: то блые медвди приходятъ провдать, что длаютъ промышленники.
Черезъ три дня, судя по часамъ, солонникъ прекратился. Сквозь особые люки, приспособленные для этого случая въ потолкахъ сней, мы выбрались на крыши. Гд же поселокъ? Всюду гладкая снжная поверхность, ярко залитая луннымъ свтомъ: вс избы были занесены. Случается во время солонника каюръ прозжаетъ по крышамъ, не замчая, что внизу жилье. Обыватели стали копать въ снгу траншеи и откапывать другъ друга. У каждаго былъ запасъ разсказовъ, что онъ переиспыталъ въ то время, какъ лютовалъ начальникъ.,
Петруха смачивалъ широкіе полозья нартъ теплою водою, леденилъ ихъ, по мстному, войдалъ, чтобы сани пляхче, т. е. плавне шли по снгу. Завтра отъздъ вечеромъ, мн придется превратиться на дв недли въ полярнаго Рене, кочевать съ чукчами, знакомиться съ почти неизвстнымъ племенемъ. Да для этого я бы не прочь еще хоть пять дней высидть подъ снгомъ, пережидая солонникъ.

ГЛАВА V.
Къ чукчамъ.

Пріздъ новыхъ гостей.— ‘Козелъ’.— ‘Холуи’.— Погода ‘на мороку’.— Въ чукотскомъ лагер.— ‘Natio ferocissimer et bellicosa’.— Онкилоны и чукчи.— Чукотскія похороны.— Игры.

I.

Яркій лунный свтъ залилъ всю снжную равнину. Свтло такъ, что замтны даже смутныя очертанія засыпанныхъ снгомъ ‘холуевъ’ {Холуй — гора плавниковаго лса, прибиваемаго въ низовьяхъ Колымы къ отмелямъ (осередышамъ).}, которые въ вид холмовъ виднются на осередышахъ на рк. Однако дискъ луны нсколько тускнетъ. ‘Двушка съ ведромъ и талиной въ рукахъ’, подруга мсяца, которую онъ, по сказанію инородцевъ, похитилъ съ земли, чтобы не скучно было ночью ходить,— едва теперь видна на поверхности луны. Причина объясняется цлымъ рядомъ прихотливыхъ внцовъ и ложныхъ лунъ, окружившихъ мсяцъ. На берегъ близъ Сухарнаго высь пало все населеніе. Чуткое ухо обывателей уловило издали слова собачьей команды. Кто-то очевидно халъ.
— Многеро, многеро дутъ!— крикнулъ кто-то.
Дйствительно, издалека донеслись слабые крики: ‘кух-х-хъ! кух-х-хъ!’. Скоро на угоръ стали подниматься четыре нарты. Первыя три были нагружены чмъ-то, прикрыты ровдужнымъ ‘чумомъ’ {Чумомъ въ низовьяхъ Колымы называются сшитыя вмст ровдуги, которыми покрывается кладь на нартахъ.} и крпко увязаны моржевыми ремнями. Нa послдней, какъ видно, клади не было или, во всякомъ случа, было ея очень мало, за-то тамъ, кром каюра (ямщика), былъ еще пассажиръ. Громадная до земли парка, опушенная бобромъ, кокуль (мховой капюшонъ), отдланный лосьими хвостами, показывали, что этотъ прізжій ‘байкиси‘ (богачъ, купецъ). Остальныхъ быстро признали. Ихъ имена я часто слыхалъ въ низовьяхъ Колымы, это были все лучшіе удальцы ‘крпости’ и Похотска: братья Шкулята, Амчатъ и Мундуканъ. Про послдняго до самаго ‘Средно’ двушки пли:
‘Мундуканъ парень
На тундру вызжай(лъ),
Да такихъ жирныхъ
Все оленей убивай (лъ),
Всмъ по кусочкамъ раздавай(лъ)!
— Почто гадлишься? (насмхаешься) Я была чурпашечкой (возлюбленной) Мундукана!— часто можно было слышать гордый отвтъ двушки парню.
Брови прізжихъ закуржавли отъ мороза, ошейники ‘нальдули’, т. е. намерзли, кухлянки покрылись инеемъ, какъ шкура у медвдя шатуна {Шатунъ — медвдь, не успвшій залечь въ берлогу. Низовики говорятъ, что ‘онъ съ бабой своей подрался’. Отъ мороза шерсть у такого медвдя вся покрывается льдомъ. Шатунъ страшно золъ и первый бросается на людей.}.
Когда прізжимъ помогли убрать собакъ, они разсказали, что солонникъ захватилъ ихъ верстахъ въ 25, подъ поселкомъ Кабачково. Собаки сами добрались до жилья, гд и пережидали непогоду.
— Куда дете, парни?— спросили ихъ сухарновцы.
— Въ чукчи. Къ шелацкимъ! {Отъ мыса Шелагскаго (у Чаунской бухты) начинаются поселки собачьихъ чукчей, о которыхъ дальше. Шелагскіе чукчи извстны у низовиковъ подъ названіемъ шелацк’ихъ.}.
Выходило, намъ по дорог. Вс они должны были вначал захать къ чукч Эрмичену, кочевавшему гд-то вблизи Сухарнаго, а оттуда уже тронуться въ дальній путь. Прізжій въ бобровой кухлянк оказался ‘довреннымъ’ купца, извстнымъ въ низовьяхъ Колымы подъ именемъ ‘Слпая Комуха’. Онъ тоже халъ ‘въ чукчи’. Признаться, я почувствовалъ значительное облегченіе, когда узналъ, что Слпая Комуха собирается совсмъ въ другой лагерь, къ ‘Горламъ’, на лвый берегъ Колымы. Картина, сопровождающая пріздъ купца въ лагерь инородцевъ, слишкомъ тяжела и неприглядна. Черезъ пять минутъ уже по всему поселку разнеслось, что Комуха привезъ ‘бутійку’ (бутылку), которую хочетъ пустить ‘на козла’, т. е. разъиграть въ карты. ‘Козелъ’ — это своеобразное изобртеніе полярныхъ торгашей по мельче, изобртеніе, крпко привившееся отъ береговъ Ледовитаго океана до самаго Верхоянска. Если мелкій торговецъ желаетъ сбыть какой-нибудь предметъ въ 2—3 раза дороже и безъ того уже высокой цны, онъ ‘козлитъ’ его: ставитъ на конъ, напр., кирпичъ чаю и приглашаетъ 12 играющихъ, изъ которыхъ каждый вноситъ по рублю. Кирпичъ получаетъ тотъ, кто раньше всхъ возьметъ 21і взятку въ карты. Такимъ образомъ, ничмъ не рискуя, купецъ сбываетъ товаръ за необычайно громадную сумму. Такъ какъ денегъ у обывателей нтъ, то на конъ ставится рыба или же ‘пышное’ (пушнина). Козлитъ всегда найдутся охотники, потому что колымчане и дикари такіе же страстные картежники, какъ и охотники до водки. ‘Аристократія’ играетъ въ ‘любишь не любишь’ (штосъ). Та же страсть къ игр создала здсь лотереи. Всякій, кто желаетъ сбыть какую нибудь вещь,— разыгрываетъ ее. Самый бдный обыватель, не имющій даже ‘кислой’ рыбы, даетъ рубль за билетъ. Разыгрываются самыя разнообразныя вещи: мдный чайникъ, старое ружье, какой-нибудь ‘дамскій дипломатъ’, странствовавшій лтъ тридцать, пока очутился въ Средне-Колымск, на все находятся охотники. Чтобы выиграть врне, колымчане записываютъ нумера на животныхъ, даже на неодушевленные предметы. ‘Собака Америшнъ No 15’, ‘Нкая старая чашка No 28’,— читаемъ мы въ лотерейныхъ спискахъ. Якуты складываются по 6—8 человкъ вмст и берутъ одинъ ‘лотъ’. И велико бываетъ ликованіе ихъ, когда сообща выигрываютъ горсточку крахмала или же ‘дамскій дипломатъ’, съ которыми не знаютъ что и длать.
‘Козелъ’ проникъ къ чукчамъ, которые такъ же увлекаются этой игрой, какъ и низовики.
Можно представить, какъ вочновалось все Сухарное, когда услышали, что затвается ‘козелъ’, да еще какой?— цлая ‘бутійка’. Безъ сомннія, Слпая Комуха въ тонкости изучилъ психологію низовика, желающаго выпить. ‘Довренный’ спокойно курилъ трубку у огня, въ то время, какъ безпрерывно забгали нетерпливые обыватели справиться, скоро-ли станутъ ‘козлить’. А Комуха, какъ бы ничего не замчая, велъ какой-то дипломатичный разговоръ объ омуляхъ и муксунахъ, въ то же время небрежно качая въ рукахъ деревянную баклажку, въ которой хлюпала божественная жидкость. Наконецъ, когда истома обывателей достигла крайней степени, онъ поднялся и какъ бы нехотя сказалъ: ‘Аль козлить? Да подымете-ли? У меня бутылка идетъ въ 240 омулей’.
По мстнымъ цнамъ, это выходило рублей 12, т. е. ровно вдвое противъ того, какъ обыкновенно продается здсь водка. Сейчасъ же нашлись 12 игроковъ, которые поставили на конъ по 20 омулей. За карты (старыя, замасленныя до такой степени, что крапъ слился, а фигуры едва можно было разобрать), Комуха взялъ, кром того, отдльно. Играть перешли въ другую, боле просторную избу. На полу разостлали нсколько оленьихъ шкуръ, и ‘козелъ’ начался. Играющіе волновались, были блдны, руки дрожали.
Спокоенъ былъ лишь Комуха, который, сидя на орон (нарахъ), продолжалъ сосать свою трубку.
— Каво скупилъ?
— Вс карты мойчь скормій? (вс карты маленькія). Одного щенка бубки (т. е. валета бубенъ) доспй, да и тотъ ничего не взяй!
Такіе разговоры слышались между играющими и окружившими ихъ тснымъ кольцомъ зрителями. Тяжело было смотрть на ‘козлящихъ’, тмъ боле, что игра должна была закончиться тяжелымъ, мрачнымъ пьянствомъ, потому что Комуха, конечно, не пожаллъ махорки и купороса, чтобы сдобрить свою ‘бутійку’. Въ изб, гд я, остановился, было тоже людно. Сюда собрались старики, не игравшіе больше потому, что дти ихъ не давали имъ ставки, а сами ‘доспть’ 20 рыбъ они уже не могли. Натаха, бойкая, шустрая бабенка, жена хозяина, подмазывала камелекъ и тоненькимъ голоскомъ импровизировала на звуки ‘гондыщины’: ‘Навязался на Натаху да несчастный болитокъ’. Натаха сегодня цлый день жаловалась, что у ней ‘такая кашель, такая кашель, мольчь теб все сердце заливаетъ’. ‘Болитокъ’ ея теперь прошелъ, и вотъ она душу отводила пніемъ.
— Почему про Мундукана такая псня сложена?— спросилъ я. Отвтъ показался мн очень интереснымъ. Мундуканъ былъ удалецъ, которому часто надодало жить въ ‘крпости’. Онъ тогда запрягалъ собакъ и забирался въ самые дальніе лагери, въ Чукотскую землю. Тамъ у него всюду были инаіля (друзья). Разъ онъ да еще другой парень попали въ лагерь, гд еще никогда не бывали. Чукчи окружили со всхъ сторонъ прізжихъ и стали безцеремонно осматривать ихъ вещи, платье. Наконецъ, подходитъ настаршой въ клан чукча, начинаетъ щупать мускулы у прізжихъ и предлагаетъ имъ подраться. Эти дикари страстные охотники бороться, только тутъ дло могло кончиться худо: чукчей много, все незнакомые, а у прізжихъ, кром ножей, ничего нтъ.
— Ты только страхъ не показывай!— шепнулъ Мундуканъ товарищу. А настаршой все задираетъ его, наконецъ ударилъ. Тутъ Мундуканъ схватилъ его ‘подъ микитки’ и бросилъ на землю, а тамъ голова оленья съ рогами лежала, чукча напоролся и сильно расшибся. Товарищъ подумалъ, что тутъ имъ и конецъ. Однако начальникъ клана поднялся, вытеръ рукавомъ кровь и говоритъ: ‘я силачъ, а ты еще сильне, будемъ друзьями’ — и подарилъ ему двухъ жирныхъ оленей. А остальные чукчи продали ему почти задаромъ много жирныхъ оленьихъ боковъ. Три недли прогостилъ въ лагер Мундуканъ, чукча далъ ему дочь свою въ жены. А когда пришла пора ухать, справилъ ему такую кухлянку, какую въ ‘крпости’ никто не носилъ. Мундуканъ весь свой грузъ оленьихъ боковъ раздарилъ въ Нижнемъ, вотъ про него и псню сложили.
— Братъ, скажи, чего это люди въ нашемъ мор все ищутъ?— спросилъ меня старикъ. Я имъ разсказалъ про новую экспедицію, которая снаряжалась тогда къ сверному полюсу.
— Аль не знаешь? У нашего царя, сказываютъ, треть державы въ мор пропала, вотъ ее-то и ищутъ,— отвтилъ старый казакъ, побывавшій въ молодости въ Якутск и участвовавшій нкогда въ экспедиціи барона Майделя.
— Ну нтъ,— отвтилъ другой старикъ, тоже участвовавшій въ экспедиціи гг. Августиновича и Неймана,— кабы-бъ треть державы искали, такъ бы все русскіе шли. А то чего жъ американцы идутъ?
Я сказалъ, что люди хотятъ теперь на другой берегъ студенаго моря перебраться.
— Ну, значитъ, безпремнно къ людямъ, что въ домахъ съ золотыми крышами живутъ, задутъ,— увренно сказалъ старикъ, намекая на таинственныхъ островитянъ, о которыхъ согласно говорятъ, легенды русскаго и инородческаго населенія прибрежья Ледовитаго океана.
Въ избу вбжала маленькая двочка. Это была дочь нашего сосда. Дука (т. е. Дуня), хотя называли ее Анюркой. Такая перемна именъ очень часта въ Низовьяхъ Колымы. Длается это ‘отъ шамана’, который можетъ ‘испортить’ двочку, если узнаетъ ея настоящее имя.
— Сестра, гд была?— спросила ее Натаха.
— Сколько въ матушк Сухарной есъ домовъ,— вс теб чисто обошла,— тоненькимъ голоскомъ заговорила двочка.
— Что въ людяхъ слышно?
— У Ванчурки чайники кипятятъ. Когда-а еще поставили, все не закипаютъ.
— Бдня-яжка! А ‘козелъ’ какъ?
— Рязыграли. ‘Шпиртъ сосутъ’.— Встовщица передала, такимъ образомъ, вс новости и побжала съ рапортомъ въ другую из$у. Скоро возвратились хозяева, взволнованные, опечаленные: двадцать омулей зимой — крупный проигрышъ для сухарновца, это — пять дней харчей. Такъ какъ завтра нужно было хать пораньше, то вс улеглись спать… Мн казалось, что кто-то, тяжелый какъ свинецъ, наступилъ мн на грудь. Я задыхался и не имлъ силъ подняться, мн казалось, что я кричу громко, а между тмъ, какъ видно, изъ воспаленнаго, горла вылетало лишь слабое хрипніе. Я сознавалъ, что въ изб творится неладное: всюду раздавалось тяжелое хрипніе, но не хватило силъ не только подняться, но даже отдать.себ ясной отчетъ, въ чемъ дло. Но вотъ дико заголосилъ во сн на полу юкагиръ Никушка и проснулся самый здоровый среди насъ, хозяинъ. Онъ соскочилъ съ орона и сейчасъ же упалъ.
— Братъ,— окликнулъ онъ меня,— спишь? Ужъ не угаръ ли тутъ?— Хозяинъ выбрался за порогъ, вскарабкался на крышу и открылъ трубу. Свжій воздухъ одурманилъ его окончательно, и онъ скатился съ крыши. Въ широко раскрытую дверь хлынули сдыми волнами ледяныя суруи мороза. Кое-кто поднялся со стономъ. Хозяинъ вползъ въ избу, поставилъ въ камелекъ нсколько полньевъ, и вспыхнуло яркое пламя. Съ нами случилась обыкновенная вещь на Сухарномъ,— вс угорли, однако, еще нсколько часовъ, и изъ ночевавшихъ врядъ ли половина осталась бы въ живыхъ. Всхъ насъ было 13 человкъ, шесть очнулись сами, съ остальными было много хлопотъ. Они закатились подъ ‘ороны’ (нары) и тамъ лежали безъ чувствъ. Сухарновцы пустили въ ходъ самое энергичное средство: они стали ‘вымораживать. угаръ’. Больныхъ выносили на дворъ и раздтыми сажали минуты на три въ снгъ. Близилось ‘утро’ полярнаго дня. ‘Сохатый’, (созвздіе Большой Медвдицы) перевернулся хвостомъ почти перпендикулярно къ земл, ‘Три короля’ почти скрылись. Холодъ совсмъ спалъ. Дулъ легкій, чуть замтный втерокъ, приносившій съ собою волны тепла.
— Хоть и безъ вина, а похмлье въ голов есть,— шутили уже нсколько оправившіеся больные.
Еще черезъ часъ мы тронулись въ путь. Теперь хать было весело: насъ было четыре нарты. Верстъ черезъ двадцать мы остановились ‘побердовать’, т. е. дать передышку собакамъ. Мы были на осередыш, у подножья громаднаго ‘холуя’. Изъ-подъ снга торчали громадные стволы лиственицъ, вцпившихся, какъ искривленными руками, обломанными корнями въ песчаный грунтъ осередыша. На такихъ островкахъ въ конц іюня можно наблюдать интересное явленіе. Въ верховьяхъ рки, во время водополья, громадныя льдины, уносятъ съ собою обрушившіяся глыбы берега, вмст съ кустарниками и деревьями. Этотъ грузъ несется до тхъ поръ, пока льдина не сядетъ на мель на осередыш въ устьяхъ Колымы. Наступаетъ лто, на глыб распускаются хвои на лиственицахъ, зацвтаетъ шиповникъ, зеленетъ трава, а ниже — вчно мерзлая почва, тающая подъ лучами незаходящаго солнца, все это лежитъ на громадной льдин, которая вся разрыхлилась и разсыпается отъ удара. Еще нсколько дней, ледяной фундаментъ таетъ и дерево въ полной зелени падаетъ на песокъ, откуда ‘вольная вода’ занесетъ лиственицу къ устью Чукочьей рки, а то и на Медвжьи острова. Любопытно видть такія зеленющія деревья и цвтущіе кустарники, захавшіе на льдинахъ далеко за границу ‘края лсовъ’.
Въ нсколько минутъ у ‘холуя’ мы развели громадный костеръ. Завтракъ пришлось не долго стряпать: это та же струганина. Подхваченный. втромъ огонь охватилъ весь ‘холуй’, и долго, посл того какъ мы ухали виднлся намъ пылающій костеръ, который могъ горть дня два.
Между тмъ втеръ все усиливался да усиливался. Онъ ‘затянулъ на мороку’, т. е. посыпалъ мелкій снжокъ, слпившій глаза.
— Далеко ли до чукчей?— спросилъ я у Петрухи.
— Въ другое время, не знаю, верстъ пять будетъ-ли, нтъ-ли, а теперь, можетъ и вс двадцать.
Отвтъ былъ темноватъ и вовсе не утшителенъ. Правда, было тепло, но темень увеличивалась ежеминутно. Нужно было прятать лицо, потому что снгъ сыпалъ почти сплошной массой. На наше счатье, втеръ еще былъ попутный. При боковомъ втр въ такую погоду можетъ случится такое же насчастіе, какъ съ несчастнымъ Путнэмомъ, старшимъ лейтенантомъ парохода ‘Роджерсъ’, отправленнаго на поиски ‘Жанеты’. Почти у устьевъ Колымы Путнэма захватила такая же снжная буря, въ пяти минутахъ зды отъ чукотскаго становья. Путнэма, съ нартой его, загнало далеко на ледъ, въ открытый океанъ. Видя, что заблудился, лейтенантъ ршился дождаться утра, но ночью взломало ледъ и несчастнаго унесло на льдин. Нсколько дней видли его въ открытомъ океан, но подать помощь было невозможно, и несчастный погибъ отъ голода.
Скоро стало такъ темно, что я не могъ уже видть Петрухи, сидвшаго впереди меня. Собаки, тихо брели куда-то. Нарту поворачивало, то въ одну, то въ другую сторону, то вовсе опрокидывало и тогда я старался не выпускать изъ рукъ верхняго нащепа нартъ (вардины), потому что сдлать въ такую погоду одинъ шагъ отъ нартъ,— значило потерять ихъ. Вотъ втеръ сталъ завывать, очевидно, мы уже были не на рк. Петруха тормошилъ меня и кричалъ что-то, но нельзя ничего было слышать: хозяинъ вылъ и заглушалъ всякій голосъ. Вотъ мы полземъ куда-то въ гору, собаки, какъ видно, повернули, потому что втеръ сразу прекратился. Что же это? Гд мы? Мы стоимъ.
— Нахъ! нахъ!— кричалъ Петруха на собакъ, но т не трогались.
Держась за потягъ, за ремень, къ которому припрягаютъ собакъ, мы отправились къ передовымъ собакамъ, посмотрть, въ чемъ дло. Было убродно, я уходилъ въ рыхлый снгъ почти по поясъ. Наконецъ, вытянутая впередъ рука нащупала что-то плотное упругое.
— Наянгъ! (палатка) — радостно крикнулъ Петруха. Собаки привезли насъ въ лагерь и теперь лежали, свернувшись, у самой палатки. Чукотскій чумъ состоитъ изъ двухъ палатокъ: наружной, ровдужной (замшевой) — яру и внутренняго глухаго полога, изъ оленьихъ шкуръ, шерстью во внутрь — рыльку. Не безъ труда пробрались мы въ наружную палатку, гд сбили снгъ съ кухлянокъ и торбасовъ (мокасинъ).
— Яво, инагля! (вставай, пріятель!) — крикнулъ Петруха.
Во внутреннемъ полог кто-то завозился, замычалъ, и минутъ черезъ пять золотая полоска свта блеснула изъ-подъ поднятой полы внутренняго полога. Показалась знакомая голова, съ заспанными щурящимися глазами и прихваченными скулами. Это былъ мой старый пріятель Эрмиченъ, такъ жестоко надодавшій мн во время своихъ пріздовъ въ Средне-Колымскъ. Эрмиченъ, какъ видно, былъ радъ нашему прізду, по крайней мр онъ такъ усердно потеръ поочередно своею правою и лвою щекою мои щеки (это онъ цаловался или продлывалъ обрядъ ура-мана), что не подлежало ни малйшему сомннію, что мы желанные гости. Эрмиченъ пропустилъ насъ во внутренній пологъ и наглухо закрылъ рыльку. Насъ охватила спертая атмосфера, пропитанная человческими испареніями. На устланномъ оленьими шкурами полу, закутанные съ головой въ мховыя одяла, спали человкъ шесть. Громадная плошка, налитая тюленьимъ жиромъ, съ горстью моха вмсто свтильни,— освщала и согрвала палатку. Какою удобною показалась она мн посл путешествія въ метель! Эрмиченъ сдернулъ одяло съ какой-то женщины, которая спала совершенно раздтая. Она поднялась и принялась стряпатьужинъ, но я не сталъ дожидаться его. Какъ подстрленный, упалъ я на указанное мн мсто и сейчасъ же заснулъ.

II.

Нтъ, кажется, на земномъ шар ни одной пяди земли, которая не была бы ареной борьбы между племенами, вытснявшими одно другое. Нкогда боролись и изъ-за холодной Чукотской земли, лежащей между 64 и 71 градусами сверной широты,— изъ-за территоріи, про которую одинъ изъ первыхъ изслдователей сказалъ: ‘вся Чукоція есть не что иное, какъ громада голыхъ камней, климатъ же самой несносной’ {Путешествіе капитана Биллингса, etc. Спб., 1811, стр. 57.}. Вдоль берега Ледовитаго океана, вплоть до Берингова пролива, тамъ и сямъ виднются слды старинныхъ жилищъ. Чукчи говорятъ, что тутъ жило племя онкилонъ, которое они побдили и прогнали на острова Ледовитаго океана. Приведу описаніе этихъ жилищъ, сдланное d-r Алмквистомъ и лейтенантомъ Нордквистомъ, спутниками Норденшильда.
‘На перешейк, соединяющемъ мысъ Иркаипи {Мысъ, лежащій между Чаунской бухтой и Беринговымъ проливомъ подъ 180 в. д. (отъ Гринвича). Въ 1778 г. Кукъ видлъ его издали и принялъ, совершенно неосновательно, за наиболе сверный пунктъ Азіи и назвалъ Cape North, какъ онъ именуется и до сихъ поръ на многихъ картахъ.} съ материкомъ, мы нашли чукотскую деревню, состоявшую изъ 16 палатокъ. Тутъ же мы нашли также многочисленные остатки древнихъ жилищъ племени онкилонъ. Раскопки обнаружили, что жилища были построены изъ китовыхъ реберъ. Въ ‘кухонныхъ отбросахъ’, образовавшихъ цлые холмы, мы нашли кости различныхъ породъ кита, между прочимъ, благо, моржей, тюленей, оленей, медвдей, собакъ, лисицъ и различныхъ породъ птицъ. Кром остатковъ результатовъ охоты, мы нашли каменныя и костяныя орудія, между ними нсколько топоровъ, которые, хотя, повидимому, пролежали не меньше 250 лтъ въ земл, тмъ не мене были еще прикрплены къ деревяннымъ или же къ костянымъ топорищамъ. Уцлли даже ремни, которыми топоры были привязаны или же вклинены въ рукоятки… Остатки старинныхъ жилищъ мы нашли также на наиболе высокихъ пунктахъ мыса Иркаипи. Здсь жилища были окружены искусственной каменной насыпью, ничмъ не скрпленной. Вроятно, это было послднее убжище племени онкилонъ’ (‘The voyage of the Vega’, chap. VII, p. 181—183). Въ XIII вк, вроятно, на крайнемъ сверо-восток явилось новое племя — чукчи. Они пришли изъ-за Берингова пролива. Штабъ-лкарь Робекъ, участвовавшій въ 1791 г. въ экспедиціи капитана Галла, составилъ словарь 12 языковъ инородцевъ, изъ которыхъ нкоторые уже вымерли. Сравнивая, чукотскій языкъ со словами дикарей, жившихъ на остров Кадьякъ (у американскаго материка), мы будемъ поражены сходствомъ.
Безъ сомннія, это — два тождественныхъ языка {Вотъ маленькая табличка словъ для сравненія:

На язык кадьякскихъ островитянъ.

По-чукотски.

Отецъ

атаго

атака.

Мать

анага

анакъ.

Дочь

панигага

понника.

Мужъ

уинга

уика.

Жена

нулига

нулліякъ.

Небо

киллакъ

кэйлакъ.

}.
Какъ видно, пришедшіе побдители привыкли къ морскимъ промысламъ: т изъ чукчей, которые ослись на берегу океана, сразу почувствовали себя хорошо, Т же, которые очутились въ глубин полуострова, были на первыхъ порахъ въ страшно бдственномъ положеніи,— пока не свыклись съ оленеводствомъ, о которомъ, вроятно, прежде не имли и представленія на островахъ. Вотъ характерная чукотская легенда, записанная мною.
— Пришли изъ-за моря чукча и чукчанка Оемтивеланъ и Неувганъ. Постановили наянгъ, легли тамъ. Худо имъ было: чмъ жить — не знаютъ. Совсмъ собрались помирать. Такъ худо было. Вдругъ поднимается пола палатки и всовывается голова благо медвдя. Шибко испугались Оемтивелань и Неувганъ, а медвдь имъ говоритъ: Вы не бойтесь — я Кытъ Олгынъ, ‘хозяинъ мста’. Не помрете вы, только сдружитесь съ моимъ сыномъ Ирльвиль (дикимъ оленемъ). Вышли чукчи изъ палатки, а тамъ ирль-виль стоитъ и блая важенка (оленица). Съ тхъ поръ и стали чукчи оленей водить.
Въ честь же ирль-виль правятся праздники, о которыхъ дальше. Чукотскимъ благодтелемъ считается также великанъ Сана, о которомъ я говорилъ уже въ третьей глав.
Между пришельцами и аборигенами завязалась ожесточенная борьба, но силы были не равны. Аборигены были маленькаго роста, тогда какъ чукчи выше средняго. Чукотскія преданія говорятъ, что онкилоны двумя партіями отправились на ту землю, которая видна съ мыса Якань. Если дйствительно врны предположенія извстнаго географа Маркгама, что онкилонъ и эскимосы одно и то же, то насъ невольно поразитъ чудовищное разстояніе, которое этимъ полярнымъ эмигрантамъ пришлось сдлать. Они искали обтованную землю подъ 83о с. ш., а можетъ быть и выше. На островахъ Парри, по проливу Баррова, въ послднее время неоднократно были найдены остатки хижинъ, саней и др. вещей, тождественныхъ со скарбомъ, найденнымъ въ жилищахъ онкилонъ. Дальнйшій путь сибирскихъ скитальцевъ еще не прослженъ. Фактъ тотъ, что въ XIV вк они спустились уже въ Гренландіи съ свера, другими словами, онкилоны (если только они то же, что эскимосы) перескли Ледовитый океанъ. Въ XIV именно вк ‘карликовые люди‘ — скрэлитеры появились въ Гренландіи, гд истребили исландцевъ, появившихся тамъ пять вковъ назадъ, подъ предводительствомъ Эрика Рыжаго. Какъ бы то ни было, чукчи въ XV вк остались полными властелинами территоріи. Ближайшіе сосди ихъ были миролюбивые катіэниси и ламуты, съ которыми приходилось не разъ воевать. Между этими двумя племенами загорлась непримиримая вражда, которою потомъ воспользовались, да пользуются и до сихъ поръ русскіе {Я позволяю себ говорить обстоятельно о чукчахъ, потому, что свднія въ литератур объ этомъ племени крайне скудны. Въ интересной стать Г. Вруцевича ‘Обитатели, культура и жизнь въ Якутской области’ (‘Записки Имп. русск. геогр. Общ. по Отдл. этнографіи’, т. XVII, вып. II, Спб., 1891 г.) объ этомъ племени говорится лишь мимоходомъ. А между тмъ это послдняя, по времени, работа о крайнемъ сверо-восток. Рядъ статей г. Костюрина, напечатанныхъ въ Сибирскомъ Листк за 189З г. (‘Экономич. положеніе чукчей’), хотя интересны, но исключительно компилятивнаго характера.}. Въ 1646 г. русскіе столкнулись въ первый разъ съ чукчами. Спустившись по Колым къ океану, русскіе удальцы замтили на берегу рядъ палатокъ и возл нихъ какихъ-то инородцевъ, не похожихъ ни на одно племя, съ которымъ приходилось, сталкиваться. Русскіе пристали къ берегу и сложили у воды ножи, котлы, топоры и т. д. и отплыли. Чукчи замнили ихъ мхами, моржовыми клыками и издліями изъ нихъ. Промышленники предположили, что невдомое племя и есть обитатели той страны, гд въ изобиліи водится соболь, и попытались покорить дикарей. Но велико было изумленіе удальцовъ, когда чукчи, вмсто того, чтобы броситься въ разсыпную посл перваго же залпа, какъ это длали всегда дикари, храбро кинулись, на русскихъ. Въ предъидущихъ очеркахъ я уже говорилъ объ этой полуторавковой борьб, тянувшейся съ перемннымъ счастьемъ, упоминалъ также о полярномъ Роланд — Павлуцкомъ, преданномъ Ганелономъ съ Сухарнаго — Кривогорницынымъ. Слухъ о воинственномъ племени прошелъ по всей Сибири и проникъ за границу. Въ западно-европейской литератур о чукчахъ, упоминаетъ въ первый разъ Витсенъ (Witsen), который во второмъ изданіи своего сочиненія (1705 г.), ссылаясь на разсказъ Владиміра Атласова, говоритъ, что обитатели сверо-восточной Азіи называются Tsjuktsi, однако не даетъ никакихъ подробностей о нихъ. Шведскими плнниками въ Тобольск была переведена татарская рукопись Абумази Баядуръ Хана. Вотъ что говоритъ эта рукопись о чукчахъ:
‘Сверо-восточная Азія населена двумя родственными племенами: чукчами (tzuktzchi) и шелачскими (?) (tzchalatzki), а на югъ отъ нихъ, на Восточномъ океан, живетъ еще третье племя, именуемое олюторскіе. Это — самыя дикія племена на всемъ свер Азіи, которыя не хотятъ вступать ни въ какія сношенія съ русскими, которыхъ безжалостно убиваютъ, если встртятъ. А когда кто-нибудь изъ чукчей попадется русскимъ, они его тоже убиваютъ’.
На карт Lotterus’а (1765 г.) Чукотскій полуостровъ окрашенъ въ особую краску, чмъ владнія русскихъ въ Сибири, и подписанъ такъ: ‘Tjuktzchi natio ferocissima et belllcosa Russorum inimica, qui capti же invicem interficiunt’. Въ 1777 г. Георги, авторъ труда: ‘Beschteibung aller Nationen des Russischen Recbs’, во II том своей книги, на 350 страниц, такъ аттестуетъ чукчей:
‘Они боле дики, свирпы, горды, непокорны, вороваты (?), вроломны и мстительны, чмъ ссюдніе имъ номады коряки. Они настолько же злы и опасны, насколько тунгусы дружелюбны. Двадцать чукчей побждаютъ 50 коряковъ. Остроги, лежащіе по сосдству съ ихъ страной, пребываютъ въ безпрерывномъ страх нападенія, и содержаніе ихъ обходится такъ дорого, что правительство недавно упразднило самый старый изъ нихъ — Анадырскій’.
Такую-то нелестную репутацію пріобрли далеко за предлами ‘Чукоціи’ обитатели ея. Русскіе все перепробовали для смиренія этого племени: ходили на нихъ казаки, потомъ ламуты, затмъ посылали отрядъ солдатъ — все было напрасно. Наконецъ, какъ я говорилъ уже, попытались помириться. Результаты получились блестящіе и совершенно неожиданные: ‘natio ferocissima et beilicosa’. оказалась замчательно добродушнымъ и миролюбивымъ сосдомъ, т, которыхъ обвиняли въ ‘свирпости и вроломств’, во время голодовокъ не разъ спасали низовиковъ щедрыми подарками въ вид десятка оленей. Въ настоящее время чукчи длятся на два племени по роду занятій: на олейныхъ и собачьихъ. Разница въ язык между ними незначительная. Оленные чукчи не знаютъ никакого языка, кром родного, изъ собачьихъ — рдко кто не знаетъ самыя обыкновенныя англійскія слова: ‘ship’, ‘rum’, ‘gun’, ‘shirt’ и т. д. Самый безтолковый уметъ считать на этомъ язык до десяти, хотя не знаетъ ни слова по-русски. Это — все слды сношеній съ американскими китобоями. Чукчи — торговое племя. Оленные — вымниваютъ у русскихъ табакъ и кирпичный чай и обмниваютъ все это собачьимъ на ножи, ружья, иногда ромъ, которые они достаютъ у островитянъ Берингова пролива — каргаулей, каргаули же добываютъ товары у американцевъ. У чукчей, вслдствіе этого, можно встртить великолпный винчестеръ, тогда какъ казаки вооружены кремневыми ружьями.
Я говорилъ уже, что каждый годъ, весною, русскіе и чукчи сходятся на нейтральной территоріи, въ Анюйской ‘крпости’. Караулъ держатъ въ ней ламуты. Ежегодно русскій миссіонеръ пробуетъ обратить въ христіанство нсколькихъ язычниковъ. Проповдь ведется черезъ переводчика, который знаетъ по-чукотски ровно столько, чтобы спросить: ‘почемъ песецъ?’ ‘Сколько водки за бобра?’ ‘Много’. ‘Мало’ и т. д. Переводчикъ этотъ — низовикъ, слдовательно, кругозоръ его измряется сантиметромъ. Отвлеченныя понятія ему совершенно недоступны. Можно себ представить, какъ успшно идетъ обращеніе!… Приведу два примра. Первый случился лтъ шестьдесятъ тому назадъ, второй — въ послднее время. О первомъ упоминаетъ Врангель въ нмецкомъ изданіи своей книги. Не имя ея подъ рукой, я пользуюсь англійскимъ текстомъ, какъ онъ приведенъ у Норденшильда:
‘На ярмарк убдили молодаго чукчу при помощи подарка въ нсколько фунтовъ табаку — дозволить себя окрестить. Обрядъ начался въ присутствіи многочисленныхъ зрителей. Новообращенный стоялъ тихо и спокойно до тхъ поръ, пока пришла пора окунуться трижды въ купели, въ громадномъ корыт, наполненномъ ледяной водой. Но на это чукча никакъ не хотлъ согласиться. Онъ энергично замоталъ головой и привелъ цлый рядъ аргументовъ, почему не хочетъ окунуться, аргументовъ, которыхъ никто не понялъ. Наконецъ, посл долгихъ убжденій со стороны переводчика, посл новыхъ посуловъ табаку, чукча согласился и храбро бросился въ холодную, какъ ледъ, воду, но тотчасъ же выскочилъ, дрожа отъ холода, съ крикомъ: ‘мой табакъ мой табакъ’ Не смотря на вс старанія, не удалось убдить чукчу окунуться еще два раза, и обрядъ остался неоконченнымъ’ (‘The voyage of the Vega’, chap. IX, V, 245).
А вотъ другой примръ, взятый изъ статьи г Рябкова, изъ газеты Сибирь за 1885 г. ‘У одного крещенаго чукчи начинали сильно падать олени. У другихъ же, некрещеныхъ, олени цлы и здоровы. Чукча помолился русскому Богу, образъ котораго у него имлся въ палатк (Богомъ чукча называетъ образъ, подаренный ему миссіонеромъ, крестившимъ его), но олени все дохли и дохли. Отъ громаднаго стада у чукчи остается уже не боле четверти. Что длать? Въ одно утро запрягъ онъ оленей, взялъ рускаго Бога за пазуху и похалъ въ тайгу. Выбралъ большое дерево, взялъ ремень, досталъ образъ и привязалъ его къ лсин повыше, снялъ шапку, помолился ему и сказалъ: ‘ты, русскій Богъ, не сердись, не вспоминай меня зломъ, не длай мн худа, какъ я теб не длаю этого,— вдь я тебя не бросилъ въ тундр зря,— будетъ хать русскій, возметъ тебя’. И чукча зажилъ по-старому, какъ жили его дды и отцы и какъ живутъ вс прочіе, чукчи, держащіе старую вру’. Окрещенные чукчи приходятъ на слдующій годъ креститься опять, если это имъ выгодно, но въ палаткахъ держатъ своихъ божковъ, по нскольку женъ и т. д. Это все оленные чукчи, живущіе о бокъ съ русскими. Объ обращеніи же собачьихъ чукчей не можетъ быть и рчи.
Какъ у оленныхъ, такъ и собачьихъ чукчей есть, свои царьки — эрема, хотя никакимъ особымъ почетомъ сряди своихъ подданныхъ не пользующіеся. Если не ошибаюсь, царьки эти имли значеніе лишь какъ вожди во время войнъ. Собачьи чукчи раздляются на нсколько клановъ, живущихъ деревнями вдоль береговъ Ледовитаго океана, отъ мыса Шелагскаго до Берингова пролива. Въ каждой такой деревн отъ 3 до 25 палатокъ, такъ что бываютъ деревни съ населеніемъ въ 125—130 человкъ, т. е. больше, чмъ въ Н. Колымск. Между собой кланы живутъ вообще довольно мирно, хотя иногда происходятъ кровавыя драки. При мн, въ 1891 г., въ ма мсяц, получено было въ Средне-Колымск извстіе, что весь чукотскій кланъ на Шелагскомъ мысу вырзанъ. Русскіе, случайно пріхавшіе туда, нашли 18 труповъ. Нкоторые были почти съдены собаками, всюду валялись сломанныя копья, ножи да нсколько винчестровъ. Конечно, произвести слдствіе нечего было и думать, потому что катастрофа случилась на чукотской территоріи.
Сколько всхъ чукчей теперь? Вопросъ затруднительный. Я задалъ его знакомому чукч. Онъ посмотрлъ на меня, затмъ взялъ горсть песку и сказалъ: ‘сочти!’. Въ дикар говорила, конечно, національная гордость, та самая, въ силу которой они только себя называютъ ‘люди’ (ороули). Въ дйствительности ихъ всхъ тысячи три, самое большее. Главный промыселъ собачьихъ чукчей — рыбная ловля, тюленьи и моржевые промыслы. Иногда убиваютъ также и китовъ, хотя большей частью такихъ, которые попали на мель во время отлива. Бываетъ, что, не смотря на многочисленные гарпуны, киту удается ‘сняться’ и отправиться околвать гд-нибудь дальше, если его прибьетъ куда-нибудь къ берегу, чукчи сейчасъ же даютъ знать тому клану, чьи гарпуны торчатъ въ бокахъ добычи. Начинается пиршество. Дикари и собаки ихъ отъдаются китовиной до самаго нельзя. У всхъ лица и платье перепачканы жиромъ. Запахъ ворвани слышенъ тогда далеко отъ деревни. дятъ цлый день, наконецъ сонъ смыкаетъ очи, переполненный желудокъ требуетъ отдыха. Чукча засыпаетъ, держа въ зубахъ кусокъ китовины, которую медленно жуетъ, а врная жена садится рядомъ и пальцемъ старается впихнуть мужу въ ротъ жирный кусокъ. Такъ продолжается пиръ до тхъ поръ, пока волны не уберутъ остатковъ добычи, тогда опять начинается голодъ.
Какъ у всхъ полярныхъ дикарей, гостепріимство у чукчей развито очень сильно. Чукчи, русскіе, даже ламуты, которыхъ эти дикари ненавидятъ, зазжаютъ въ любую палатку и тамъ живутъ, сколько хотятъ. Лейтенантъ Воме такъ формулировалъ чукотское гостепріимство: ‘То-day I eat and sleep in your tent, to morrow you eat and sleep in mine’. Больше того, гостепріимство доходитъ до ‘гостепріимной проституціи’, которая еще въ полной сил у этого народа. Объ этомъ я говорилъ уже въ предъидущихъ очеркахъ. Чукчи пріютили сердечно экипажъ погибшаго ‘Роджерса’, кормили и поили его, отдали свою одежду, доставили до русскихъ поселковъ, тогда какъ первый русскій, съ которыми американцы встртились,— обошелся съ ними грубо и забралъ съ собою Гильдера и товарищей его, разсчитывая прокормить ихъ до лта, а тамъ, какъ людей дюжихъ, взять работниками на неводъ. Этому русскому Ватеру, какъ называетъ его Гильдеръ въ своей книг (Ивану Кудрину), только въ Н. Колымск разстолковали, что это не такіе люди, которыхъ на неводъ берутъ, а которые сами въ работники берутъ.

III.

Когда я открылъ глаза, мн представилась довольно любопытная картина. ‘Изображу-ль въ картин врной’ внутренность рыльку? Когда-то въ дтств я, бывало, накрывалъ жуковъ картонными коробками изъ-подъ табаку. Теперь я самъ былъ накрытъ такой коробкой, только мховой, аршина 3 1/2 въ длину, 2 1/2 въ ширину и столько же въ вышину. Коробка поддерживалась частымъ переплетомъ изъ китовыхъ реберъ. Посреди рыльку горла лампа, точне, плошка, наполненная ворванью, другая плошка стояла въ противоположномъ углу. Маленькій чукченокъ, голый, какъ амуръ, и грязный, какъ чумичка, подползъ ко мн и удивленно таращилъ свои узенькіе, блестящіе глазки. Другой чукченокъ отчаянно заливался гд-то, но гд именно,— я опредлить не могъ. ‘Не на крыш же они держатъ ребятъ?’ — мелькнуло у меня, потому что крикъ доносился откуда-то сверху. По угламъ валялись вороха оленьихъ шкуръ, камусовъ, виднлись нсколько копій съ короткими ратовищами, обмотанными ремешками. Въ углу, гд было почище, лежали три чурбанчика, въ футъ длиною, съ закругленными головками. Вдоль чурокъ былъ рядъ черныхъ дырочекъ. Рядомъ съ чурбанчиками виднлись громадныя рогатыя головы ирльвиль (дикихъ оленей). Вокругъ плошки сидло нсколько чукотскихъ дамъ. Он спустили съ тла широкія ханбо (мховую одежду) и были обнажены до пояса. У всхъ ихъ грудь была татуирована полосками и кружечками. Дамы обшивали блую, какъ снгъ, кухлянку полосками мха россомахи. Одна старуха, костлявая и сморщенная, съ оттопыренной нижней губой, расправлялась съ паразитами, кишвшими въ ханба, перекусывая ихъ зубами. Первымъ замтилъ мое пробужденіе чукченокъ, онъ завизжалъ отъ страха, подползъ къ одной изъ женщинъ и оттуда сталъ коситься на меня, совсмъ какъ волченокъ. Когда дамы замтили, что я проснулся, одна изъ нихъ повсила надъ плошкой чайникъ, вскипятила его, затмъ внесла оленьи языки, вареное мясо, да цлую груду мерзлыхъ лепешечекъ пынтъ-ыжгчкинъ, состоявшихъ изъ сыряго оленьяго мяса, сбитаго вмст съ сырымъ же оленьимъ жиромъ. Вмсто скатерти, все это наставили на разостланной оленьей шкур, мездрой вверхъ.
— Инагля, куицикъ гыръ (Другъ, вотъ я сварила теб),— сказала она.
Кокетство, которое извстно даже подъ этой широтой, подсказало ей замнить во всхъ словахъ грубое ч мягкимъ ц. Это было своего рода чукотское грасированіе.
Но вотъ дамы вс поднялись съ мста. Въ рыльку вошли, точне, вползли Петруха и Эрмиченъ. Онъ теперь сіялъ, какъ всегда. Мохнатый кокуль изъ волчьихъ лапъ съ нашитыми волчьими ушами вовсе не шелъ къ его добродушной физіономіи, которую морозъ цловалъ такъ, что видны были язвы на обихъ скулахъ. Мы обмнялись рукопожатіями. Вс услись. Къ великому моему утшенію, затихъ и невидимый чукченокъ, который такъ интриговалъ меня. Бдняжка, его тоже сунули въ особую мховую коробочку, которая висла въ углу, подъ самымъ потолкомъ. Сзади этой коробочки былъ маленькій люкъ, заткнутый пучкомъ сухаго моха. Началась трапеза. Я прошелъ длинный искусъ неприхотливости, былъ и у якутовъ, и у юкагиръ, и у ламутовъ, но, признаться, полнйшій нигилизмъ чукчей въ области брезгливости приводилъ меня порой въ нкоторое смущеніе. Мн, напримръ, посл ды приходилось отворачиваться, потому что всхъ обходила своеобразная посудина, тюленій пузырь, наполненный человческой уриной, которою чукчи мыли себ руки. Урина эта собирается для оленей, которые страшно падки до нея. Свифтъ описалъ бы подробно, почему этотъ пузырь къ концу трапезы опять сдлался полнымъ, но мн приходится пожалть читателей. Немало смущала меня и старуха, которую я недавно видлъ занятою своеобразнымъ промысломъ, теперь она пальцами брала куски съ общей шкуры. Дружеская бесда, тмъ не мене, не прекращалась во все время ды. Обращеніе мужа съ дамами (они оказались женами и матерью Эрмичена) было простое. Очень понравилось мн и ласковое обращеніе съ ребятами. Голенькій чукченокъ сталъ совсмъ ручнымъ и даже ршился взобраться ко мн на колни, когда я поманилъ его кусочкомъ сахара.
— Что это?— спросилъ я у Петрухи, показывая на чурочки.
— Это? Иконы ихъ,— серьезно отвтилъ онъ,— изъ нихъ чукчи живой огонь себ доспваютъ. Братъ, а тутъ праздникъ будетъ. Первымъ дломъ, у нихъ старуха померла. Потомъ ирлъ-вилъ (дикій олень) въ табунъ забрелъ.
Я слышалъ еще въ Средне-Колымск, что когда дикій олень заходитъ въ стадо ручныхъ,— чукча призываетъ шамана и стадо ‘заговариваютъ’ на три недли. До истеченія этого срока хозяинъ не продаетъ ни одного выпоротка, хотя бы ему предложили за него цлую бутылку акамимель (водки). Когда срокъ ‘заговариванія’ кончается, дикаго оленя ловятъ мамуномъ (лассо) и торжественно убиваютъ, а голову ставятъ среди боговъ. Эрмиченъ, между тмъ, добивался все узнать, есть ли у меня акамимель. Онъ никакъ не могъ понять, какъ это можно хать къ чукч безъ ‘горькой воды’. Мн хотлось не пропустить ничего, изъ готовящейся церемоніи, поэтому мы отправились въ другую палатку, гд сбирались вс. Этотъ рыльку былъ въ нсколько разъ больше того полога, въ которомъ остановились мы. На полу сидло много чукчей, да Мундуканъ и братья Шкулята, отставшіе отъ насъ во время метели. Лица у всхъ были такія спокойныя, разговоръ былъ такъ непринужденъ и веселъ, что трудно было предположить присутствіе покойницы тутъ же. Старуха лежала въ углу, обряженная въ парадное платье, сшитое изъ блыхъ пыжиковъ. Она была покрыта только-что спущенной громадною шкурою ирль-виль’я. Оленя убили, когда я еще спалъ. Стали пить чай. Хозяйка выплеснула первую чашку покойниц подъ шкуру. Во время ды, умершей подсунули лучшій кусокъ жира… Затмъ приступили къ началу мистеріи. Сыновья покойницы достали ту посудину, которая привела меня въ такое смущеніе у Эрмичена, вышли изъ палатки и протяжно затянули:
— Тирахъ! тирахъ!..
На этотъ крикъ тотчасъ же сбжалось много ручныхъ оленей, которые бродили возл. Чукчи плеснули имъ содержаніе пузыря, и животныя стали съ боя отнимать другъ у друга облитый снгъ. Чукчи ловко накинули мамунъ на рога двумъ совершенно блымъ важенкамъ и повели ихъ на западную сторону лагеря, тогда какъ на востокъ отъ него положили голову ирль-виль, на сверъ — волка, а на югъ — голову собаки.
— Талямъ! (готово),— крикнули парни. Приподнялись полы палатки и оттуда медленно вышли три старика. У каждаго въ рукахъ было по громадному бубну, состоявшему изъ тальниковаго кольца, съ рукояткой, обтянутаго ровдугой (замшей). Старики медленно стали обходить вокругъ лагеря, останавливаясь возл каждой головы. Вотъ они забили палочкой изъ китоваго уса по ободу, такъ что кончикъ ея, отъ сотрясенія, нсколько разъ дробно ударялъ по кож. Послышалось тихое, протяжное гортанное пніе. Старики говорили, что теперь Галга (имя умершей) подетъ ‘на гору’. Пусть же она скажетъ тамъ Кытъ Омынъ (верховному божеству), чтобы онъ былъ добръ къ чукчамъ, не давалъ Чапану (злому духу) мучить оленей, а пуще всего — не пускалъ бы ‘красной старухи’ (оспы), которая три года тому назадъ прижгла своею головней полъ-лагеря. Трижды старики обошли лагерь, потомъ пніе прекратилось, и послышался дробный бой бубенъ. Это былъ, вроятно, сигналъ. Тотчасъ же подвели оленицъ и ударили ихъ ножемъ возл самаго сердца. Бдныя животныя, шатаясь, сдлали нсколько неврныхъ шаговъ, затмъ упали и нсколько разъ конвульсивно ударили своими граціозными ногами, какъ бы стараясь отогнать смерть. Чукчи внимательно слдили, какъ умирали важенки. По этимъ признакамъ, какъ я узналъ, составлялись предсказанія. Вс присутствующіе намазали себ кровью руки и лица. Добродушныя физіономіи приняли дикій, свирпый видъ. Женщины проворно свжевали важенокъ и всю кровь перелили въ желудокъ, который на половину былъ наполненъ полуперевареннымъ мохомъ, любимымъ чукотскимъ блюдомъ. Кусочки этого лакомства сунули въ пасти головы собаки, чтобы она защищала хозяйку, когда та подетъ ‘на гору’, и волку, изображенію Чапана, чтобы онъ не тревожилъ оленей ея во время длиннаго пути. Меня интересовало, какъ чукчи и пріжіе низовики дробили, берцовыя кости оленей и жадно высасывали оттуда дымящійся мозгъ. Губы и щеки чурмановъ покрылись кровью, какъ у ‘вовкулаковъ’, которыми когда-то меня такъ пугала няня. Какъ, въ сушности, устойчивы и унитарны нравы въ различныхъ вкахъ, подъ различными широтами! Точно такимъ-же образомъ, какъ теперь чукчи, лакомился въ сдую старину палеолитическій человкъ въ Европ, что доказывается костями, найденными въ пещерахъ: Kems’hole въ Англіи, въ Галиціи и въ Елецкой губерніи.
Между тмъ на полдень отъ лагеря старухи добыли изъ принесенныхъ чурокъ сверлами огонь. Каждый чукча подкинулъ по полну изъ плавника, запылалъ громадный костеръ, куда одинъ изъ стариковъ, плясавшій съ бубномъ, сунулъ вычищенную оленью лопатку. Каждый присутствующій кинулъ туда по куску жира. Поднялся густой дымъ: когда онъ разсялся, старикъ вытащилъ лопатку, внимательно изслдовалъ образовавшіяся на ней трещины и заявилъ, что Кытъ Олгынъ хорошо приметъ старуху.
Потухли короткія сумерки полярнаго ‘дня’, по всему небу протянулись ‘алыя косы красавицы Юргяль’, которыя она ‘чешетъ, намотавъ на серебряный колъ’ (заря). Церемоніи этого дня кончились. Женщины всего лагеря жарко работали, стряпая мясо, горы пынтъ-ыпычкынъ, похлебку изъ оленьей крови и тюленьяго жира и другіе чукотскіе деликатесы, которые должны были быть уничтожены завтра.

IV.

Во всемъ лагер поднялись спозаранку. Между палатками слышны были оживленные голоса. Мн казалось, что народа, какъ будто, прибавилось. Дйствительно, ночью пріхало еще нсколько нартъ изъ сосднихъ лагерей. Молодежь весело суетилась около легкихъ бговыхъ нартъ, на которыхъ здятъ, сидя верхомъ. Около палатки, гд лежала покойница, стояли уже запряженныя санки. Въ нартахъ лежали различныя принадлежности хозяйства: мдный котелъ, топоръ, любимый бубенчикъ старухи и т. д. Тло все еще лежало, прикрытое шкурой ирль-виль. Т же три старика мрно вертлись вокругъ огня и каждый разъ спрашивали, обращаясь къ трупу: ‘Гыръ керкилле?’ (хочешь хать) — на что другія женщины всякій разъ отвчали: ‘сшейоа льюномъ!’ (хорошо… мимо). Посл троекратнаго опроса старуху вынесли, взвалили на нарты и крпко увязали моржевымъ ремнемъ. Любопытно было видть, съ какимъ серьезнымъ видомъ наблюдали мистерію русскіе парни. Не было сомннія, что чукотское таинство было таинствомъ и для нихъ.
Трупъ повезли на западъ отъ лагеря, гд верстахъ въ двухъ виднлся громадный ‘холуй’ Въ это время примчался на легкихъ нартахъ чукча. Какъ видно, оленей не жалли, потому что красивые черные глаза ихъ помутились и тонкія ноги дрожали. Чукча на ходу соскочилъ, подалъ что-то сыну покойницы и сказалъ нсколько словъ, которыхъ я не разслышалъ. Оказалось, чукча этотъ взялъ въ долгъ папуху табаку у своего пріятеля, который померъ, не успвъ получить долга. Теперь должникъ, пользуясь оказіей ‘на гору’, пересылалъ со старухой табакъ. Къ костру я не пошелъ: картина была слишкомъ тяжелая для меня. По разсказамъ Петрухи, у ‘холуя’ закололи оленей, на которыхъ привезли покойницу, ихъ кровью вс снова вымазались, затмъ взвалили туши, нарту и покойницу на костеръ и зажгли его. Сухое дерево вспыхнуло, какъ порохъ. Чукчи плясали вокругъ огня, пока шипли и корчились тла. Очевидно, не дожидались, пока выгоритъ костеръ, потому что часа черезъ два вс возвратились. Нужно сказать, что это не единственный способъ погребенія у чукчей. Иногда своихъ покойниковъ, въ полномъ костюм, со всею утварью, съ копьемъ въ рукахъ, они оставляютъ въ тундр на снгу, гд волки и песцы быстро справляются съ трупомъ. Погребаютъ въ землю лишь великихъ шамановъ. У чукчей еще и до сихъ поръ сохранился обрядъ вуегрегыинъ, т. е. убійства дтьми стариковъ. Насколько мн извстно, старики всегда сами являются иниціаторами въ подобныхъ случаяхъ, на обрядъ вуегрегыинъ смотрятъ какъ на угодный божествамъ поступокъ, доставляющій славу охотнику и воину. Подобный обрядъ, происходившій близъ Нижне-Колымска, былъ описанъ недавно въ ‘Якут. Епарх. Вд.’ и перепечатанъ всми газетами.
Началось пиршество. Женщины приготовили въ самой большой палатк цлыя груды яствъ, возл которыхъ началась настоящая потасовка. Чукчи рвали другъ у друга куски вареной оленины, комки жира, копченые языки и т. д. Черезъ нсколько минутъ отъ массы провизіи не осталось ничего. Тогда наступила самая интересная часть праздника для молодежи — игры. Въ конц озера, длиною верстъ въ шесть, къ обрубленной кочк привязали пыжика, а рядомъ съ нимъ, къ воткнутому въ снгъ шесту,— папуху табаку. Это были призы. Нсколько чукчей, верхомъ на нартахъ, выстроились рядомъ, затмъ по команд: ‘талямъ!’ погнали изо всхъ силъ оленей. Пріхавшему первымъ достался главный призъ: пыжикъ. За бгами на оленяхъ устроился бгъ въ запуски. Чукчи не старались обогнать другъ-друга. Они составили кругъ и побжали гуськомъ. Кто уставалъ, выходилъ изъ круга. Призъ (папуху) получилъ оставшійся дольше всхъ. До сихъ поръ русскіе не участвовали, но вотъ вышелъ чукотскій удалецъ и сталъ вызывать на единоборство. Совсмъ знакомая картина. Недоставало только, чтобы чукча началъ декламировать:
‘Присмирли, небойсь, призадумались!
Такъ и быть, общаюсь, для праздника —
Отпущу живаго’,—
такъ вызываюше глядлъ онъ на всхъ. Выступилъ Мундуканъ. Способъ чукотской борьбы нсколько другой, чмъ у русскихъ, борцы берутся не подъ мышки, а хватаютъ другъ друга за плечи, и стараются повалить противника. Долго пыхтли и вертлись чукча и Мундуканъ, наконецъ послдній дернулъ дикаря такъ, что у того лишь черные торбаса въ воздух мелькнули, къ великому ликованію окружающихъ. По правиламъ, побжденный самъ даетъ призъ побдителю изъ собственнаго добра. Заключительная игра — самая любимая у чукчей. Восемь дюжихъ молодцовъ уложили на громадную шкуру лахтака (бородатаго моржа) чукчу, молодцы размахнулись, шкура щелкнула, и парень полетлъ высоко вверхъ, растопыривъ руки и ноги. Въ это время лахтакъ былъ убранъ. Искусство состояло въ томъ, чтобы, падая, стать на ноги.
Уже было совсмъ темно (луна была на ущерб), а удальцы еще не расходились, но составили еще ‘пляску оленей’, подражая разыгравшимся животнымъ на пастбищ…
Поздно ночью мы выбрались съ Петрухой изъ лагеря. Отъздъ вызвалъ маленькій разладъ между мною и моимъ каюромъ. Я вымнялъ за два кирпича у Эрмичена плоскій шаманскій бубенъ и собирался сунуть его въ нарты. Петруха ршительно запротестовалъ противъ этого. Онъ заявилъ, что такую вещь и собаки не поднимутъ, что он совершенно ‘обезножатся’, что насъ неминуемо ждутъ впереди ‘солонникъ’ или же, по крайней мр, неожиданныя наледи. Видя мое твердое ршеніе везти чертовъ гостинецъ, Петруха предложилъ, было, наконецъ, компромиссъ: мы повеземъ бубенъ, но не въ нартахъ, а пусть онъ волочится за санями на длинномъ ремн. Но на подобный компромиссъ не могъ согласиться я. Бубенъ мы, наконецъ, уложили на самое дно саней. Всю дорогу Петруха дулся на меня. Чуть случится напасть, во всемъ виновна чертова поклажа. Это еще не все. Нужно было видть, что длалось на ночевкахъ. Опасаясь, что морозъ повредитъ кожу, я вносилъ бубенъ на ночь. Но чуть только онъ немного отогрвался, какъ принимался гудть. И нужно было видть ужасъ обывателей. На меня бросались свирпые взгляды. Мои близкіе пріятели и т глядли на меня, какъ на святотатца. Признаться, когда одинъ изъ промышленниковъ прокололъ (будто нечаянно) проклятый инструментъ пальмой, я вздохнулъ облегченно. Бубенъ былъ брошенъ, и сейчасъ же мы помирились съ Петрухой, мои друзья низовики мн опять улыбались привтливо: мой тяжкій грхъ былъ мн ими великодушно прощенъ.

ГЛАВА VI.
Конецъ Кангіениси *).

(Полярная легенда).

*) Кангіениси — вымершее племя, жившее когда-то по Анюю и, кажется, по Колым. Если, не ошибаюсь, этотъ очеркъ — первое печатное свдніе, хотя, конечно, не очень опредленное — объ исчезнувшемъ народ. Секретарь Биллингса, Соуэръ, только упоминаетъ о Кангіениси.
Вмст съ моимъ другомъ, чукчей Нута Нухва, мы поднимались въ вткахъ {Родъ легкаго челнока, сшитаго изъ драницъ.} вверхъ по правому Анюю, славящемуся пустынностью даже въ Колымскомъ кра. Уже почти недлю мы не встрчали и признаковъ жилья. Мой спутникъ былъ гораздо сильне, а, главное, гораздо привычне меня къ зд въ туземномъ узенькомъ челночк, въ которомъ нужно сидть вытянувшись на дн, такъ какъ малйшаго движенія достаточно, чтобы очутиться въ вод. На придачу, я жестоко усталъ и все боле и боле сталъ отставать отъ спутника. Онъ нсколько разъ поворачивалъ свой челнокъ (повернуться самому въ немъ было бы рискованно), чтобы крикнуть мн:
— Иня калкитъ! (плыви скоре).
Наконецъ, какъ видно, ему стало, жаль меня. Онъ направилъ челнокъ къ берегу и сказалъ:
— Миндшиликай! (спать станемъ).
Ничего боле пріятнаго для меня тогда не могло быть. Кисти рукъ ныли отъ длиннаго двулопастнаго весла, спину свело, ноги затекли. Мсто было гористое. Прямо отъ берега поднимался высокій камень, по рыжимъ бокамъ котораго кое-гд. цплялись жидкіе кусты ерника и голубики. У воды бллъ громадный холуй, т. е. гора плавниковаго лса, принесеннаго во время водополья. Пока мой спутникъ раскладывалъ костеръ и прилаживалъ таганъ, я пошелъ берегомъ небольшой виськи, т. е. ручья, поискать красной смородины. Чукча никакъ не могъ понять моего пристрастія къ ‘кислой трав’, какъ онъ выражался. Порядочный человкъ, по мннію Нуты, долженъ любить оленину, рыбу, юкалу, пожалуй, мясо молодыхъ тюленей. Какъ можно ‘сосать траву, какъ медвдь’,— этого мой другъ никакъ не могъ взять въ толкъ. Рка вилась частыми плесами межъ крутыхъ береговъ. Эхо было такое гулкое, что слова, сказанныя шепотомъ, повторялись басомъ Стентора. Виська, по которой пошелъ я, тоже сильно, змилась. Берега были топкіе. Я прыгалъ по кочкамъ, хватаясь за тальники, но раза два обрывался въ ржавую воду, къ немалому испугу молодыхъ гагаръ, которыя съ пронзительнымъ крикомъ хлопали своими короткими, еще не оперившимися, крыльями.
Вотъ ‘виська’ сдлала крутой поворотъ за ‘камень’, предо мной открылась картина, которая заставила меня невольно вскрикнуть. Весь склонъ горы, до самаго гребня, былъ покрытъ арангасами {Аратасъ — старинныя могилы полярныхъ инородцевъ. Могила состоитъ изъ двухъ столбовъ, на хоторыхъ лежитъ мертвецъ въ выдолбленной лодочк.}. Поддерживавшіе столбы посрли отъ времени и покачнулись.
— Неужели это арангасы племени кангіенисй? Неужели мы теперь у ‘горы мертвыхъ’, о которой я слышалъ такъ много разсказовъ въ Нижне-Колымск, но всегда считалъ ихъ сказкой? Было что-то особо торжественно-мрачное въ этихъ забытыхъ своеобразныхъ могилахъ, залитыхъ кровавымъ свтомъ полуночнаго солнца. Рзкій крикъ гагары, раздавшійся въ какомъ-то притон и повторенный эхомъ, заставилъ меня вздрогнуть. Казалось, съ вершинъ столбовъ раздался призывный крикъ, предупреждающій охотниковъ о появленіи ніуча, явившагося тревожить ихъ покой. Когда я возвратился къ тому мсту, гд мы причалили, тамъ уже пылалъ громадный костеръ, весело киплъ чайникъ и пеклась на рашпер юкала. Долго въ тотъ день разсказывалъ мн Нута о томъ, какъ перевелись кангіениси, которые ‘растаяли’ при появленіи русскихъ.

——

Это было давно, такъ давно, что не было на свт еще ддовъ тхъ стариковъ, у которыхъ отъ ветхости на лиц борода высыпалась. Тогда по Колым куда людне было, потому что не было еще ‘ніучалы эллеръ’, русскихъ болзней {Русскими болзнями полярные дикари называютъ оспу и сифилисъ}, съ которыми не могутъ бороться даже самые сильные шаманы. По берегамъ обоихъ Анюевъ тогда жили семь родовъ кангіениси. Славные удальцы были среди нихъ! Весною вызжали на промыселъ въ океанъ, схватывались тамъ одинъ на одинъ съ лохматымъ ошкуемъ, но съ сосдями они никогда не ссорились. Зачмъ же лзть съ ножемъ другъ на друга, если въ рк и озерахъ сколько хочешь рыбы, а въ гольцахъ зврья хватитъ про всхъ? Каждый годъ, когда красный глазъ солнца посл двухмсячнаго сна выглядывалъ въ первый разъ изъ-за горы,— сходились кангіениси изъ самыхъ далекихъ юртъ въ одно мсто, вотъ за этой горой. Здсь жилъ самый старый оюнъ (шаманъ) Иллигинъ. Больше, чмъ кто бы то ни было изъ его родовичей, онъ видлъ на своемъ вку, какъ осенью падаетъ снгъ и какъ идетъ по рк первая шуга. Слово его для всхъ было законъ. Во время сбора Иллигинъ правилъ ысыэхъ (возліяніе) всмъ божествамъ и предсказывалъ, будетъ-ли хорошій уловъ сельдядки въ этомъ году, много ли промыслятъ дикихъ оленей, не нападетъ ли болзнь копытецъ на ручныхъ оленей, не захватитъ ли охотниковъ на океан во время промысла лютый втеръ-солонникъ и т. д.

——

Начало января. Загорлся короткій полярный день. Солнце, которое такъ долго не показывалось, выглянуло и залило снжную тундру снопами лучей. Оно появилось какъ божество, окруженное радостнымъ внцомъ, на которомъ, какъ алмазы, сверкали ложныя солнца. Возл юрты стараго Иллигина были разбиты сотни коническихъ кожаныхъ палатокъ. Въ каждой изъ нихъ, для тепла, стоялъ еще глухой пологъ, сшитый изъ оленьихъ, шкуръ, шерстью внутрь. То кангіениси собрались со всхъ сторонъ на праздникъ мсыэхъ. Прибыли даже охотники съ крайняго востока, съ береговъ Великаго океана.
Двушки разрядились по-праздничному: одли громадные панцыри изъ круглыхъ выпуклыхъ бляхъ поверхъ расшитыхъ раскрашенными оленьими жилами пынтыховъ (казакиновъ), взялись за руки и ходили вмст, сообщая другъ-другу замчанія о молодыхъ охотникахъ. Старухи (большею частью слпыя, потому что у нихъ ‘злой духъ выдаетъ глаза’) импровизировали псни. Въ нихъ говорилось, что черезъ годъ молодежь опять увидитъ солнце, опять соберется на ысыэхъ, а он, старухи, быть можетъ, будутъ, лежать тамъ, на гор, на двухъ столбахъ, въ аратас. Нсколько молодыхъ охотниковъ натирали старательно медвжьимъ жиромъ громадную толстую шкуру лахтака (бородатаго моржа), чтобы придать ей большую гибкость и эластичность. То готовились къ любимой игр кангіениси, къ главному увеселенію, праздника. На шкуру ложился удалецъ, котораго восемь охотниковъ подбрасывали высоко. Искусство состояло въ томъ, чтобы перевернуться въ воздух и, стать на ноги. Солнце уже взошло, но мистерія еще не начиналась. Ждали внуковъ самого Иллигина, лихихъ охотниковъ, которые сегодня должны были возвратиться изъ-далека, съ верховьевъ Колымы, куда отправились они еще по послднему льду весною.
— Они! они! Ждутъ, дутъ!— раздались со всхъ сторонъ радостные голоса.
Изъ-подъ угора показался рядъ узкихъ, гнутыхъ санокъ, на которыхъ дутъ, сидя верхомъ. Упряжныя собаки радостнымъ лаемъ привтствовали родныя мста. Прізжихъ окружили со всхъ сторонъ. Они, вдь знаютъ такъ много, они видали и юкагиръ, и ламутовъ. Но печальны и озабочены прихваченныя морозомъ лица охотниковъ. ‘Почему же ихъ такъ мало: ухало семь, а возвратились лишь трое. Гд же остальные?’ — раздаются тревожные вопросы. Молча, не отвчая на разспросы, отпрягли пріхавшіе собакъ, привязали ихъ къ вбитымъ приколамъ, сняли съ саней переметы и вошли въ юрту, гд уже ярко пылалъ въ камин огонь.
— Сказывайте!— сказалъ имъ старый Иллигинъ.
— Ничего,
— Что слышали?
— Ничего не слышали.
— Что видли?
— Ничего не видли.
Это была обычная форма привтствія. Посл этого молодые охотники сняли дорожныя мховыя кухлянки и услись противъ огня.
— Не хорошо мы здили, огонръ (ддъ),— началъ старшій внукъ.— У ламутовъ теперь болзнь, новад. О такой никто никогда не слыхалъ: отъ нея все тло покрывается пузырями, а человкъ сгниваетъ и сгораетъ въ одно и то же время въ три дня. Прибжало съ запада какое-то невдомое племя: его не понимаютъ ни ламуты, ни чукчи, ни юкагиры. Называютъ себя саха (якуты). Они-то и принесли болзнь. Что за племя саха,— мы не знаемъ, только напугано оно сильно. Отъ людей мы слышали, что прибжавшіе разсказываютъ ужасы про то, что длается на запад, за горами Тасъ-Хаята. Отъ новой болзни сгорли и четыре нашихъ товарища. Еще, огонръ (ддъ), въ горахъ чудное дерево показалось. Такого никто изъ насъ никогда не видалъ: съ сизой корой, горькой, какъ оленья желчь, съ листьями, которые постоянно дрожатъ, какъ прибжавшіе саха. Вотъ попробуй, огонръ. Мы нарочно для тебя надрали {Среди полярныхъ дикарей есть легенда, что осина въ кра появилась лишь предъ самымъ прибытіемъ русскихъ.}.
Иллигинъ озабоченно слушалъ разсказъ. Старикъ внимательно, изслдовалъ кору неизвстнаго дерева, затмъ глубоко задумался. Новая, страшная болзнь, отъ которой человкъ сгораетъ въ три дня, невдомое племя, напуганное какимъ-то страшнымъ побдителемъ: наконецъ, горькая странная кора,— конечно, все это были знаки воли духовъ горы. Но что же все это предвщаетъ? Тихо стало въ юрт. Даже грудные ребятишки, которые ползали по полу съ громадными кусками мерзлой рыбы въ кулачкахъ,— и т притихли. Слышно было лишь, какъ трещалъ въ камельк огонь.
— Доготоръ! (друзья),— сказалъ, наконецъ, Иллигинъ,— какая-то великая перемна должна произойти въ нашемъ кра. Къ лучшему ли, или къ худшему это будетъ — не знаю. Позову моего духа-покровителя эмягять, пусть сведетъ онъ меня на ‘верхнее мсто’, на западное небо, спросить боговъ.
Иллигинъ сказалъ это и легъ въ углу на шкур, благо медвдя и больше уже ничего не сказалъ до самаго вечера.
Вс пріуныли. Двушкамъ больше всего досадно было, что тревожная всть пришла какъ разъ въ день ыссыэха, такъ что, пожалуй, можетъ разстроиться веселье.
Самыя пожилыя старухи, всегдашнія кутуруксутъ (помощницы) шамана, стали подготовлять все для предстоящей мистеріи: вынули овальный тютюръ (бубенъ) и разложили священный кафтанъ — сагыняхъ, унизанный символическими знаками. Среди нихъ наиболе важными были — кюнъятя, круглая бляха изъ мамонтовой кости на груди, абагытэ эмягять, изображеніе со сросшимися руками и ногами, и костяная рыба, балыкъ тимиръ, привязанная на длинномъ ремн сзади кафтана. Она должна была служить приманкой для духа-покровителя.
На двор угасали между тмъ послдніе лучи двухчасоваго полярнаго дня. Двушки и молодые охотники бродили печальные: прощай ысыэхъ, прощай веселыя псни, бгъ въ запуски, подбрасываніе на шкур лахтака! Все прощай! Что-то еще скажетъ сегодня Иллигинъ?

——

Огонь въ чувал все боле и боле, замиралъ. Вотъ вспыхнули на мгновенье полна, затмъ разсыпались кучей углей, по которымъ забгали синіе огоньки. Тьма, выступившая изъ-подъ наклонныхъ стнъ юрты — все боле и боле тснымъ кольцомъ сжимала каминъ. Но вотъ и угли догорли. Ихъ сгребли и засыпали пепломъ. Темное кольцо слилось, и въ юрт стало совершенно черно. Такъ темнетъ небо, когда съ океана начинаетъ тянуть солонникъ. По шороху слышно было, что Иллигинъ услся на средин пола. Во тьм раздался отрывистый, рдкій тревожный клекотъ горнаго сокола и сейчасъ же замолкъ. Жалобно застонала чайка. Какая-то невдомая птица безпокойно заурчала хриплымъ, сдавленнымъ крикомъ. Какъ молнія, прорзывающая черныя тучи, пронесся острый звукъ бубна. Казалось, наступала буря. Юрта наполнилась волнами звуковъ. Въ нихъ слышались испуганные голоса тысячи,, птицъ, мечущихся подъ чернымъ небомъ, предчувствуя бду. Чаще и чаще раздавались, какъ раскаты грома, гулкіе удары колотушки, оплетенной ремнями. По нервамъ слушателей пробгалъ судорожный трепетъ. Сквозь шумъ грозы, сквозь сборный испуганный птичій клекотъ, раздался звукъ заклинаній:
— Могучій господинъ! вс мои думы исполни! На вс желанія согласись… такъ плъ шаманъ. И звуки долетали едва слышные, откуда-то издалека. Вдь только тло оюна было въ юрт, а іе-кыла {По мннію всхъ полярныхъ дикарей, въ тл шамана живетъ особое существо іе-кыла. Во время мистерій, оно уходитъ и странствуетъ по всмъ мстамъ, гд живутъ божества. Іе-кыла въ этихъ странствованіяхъ руководитъ духъ-покровитель шамана — эмягять.} его носился теперь на бубн ‘на западномъ неб’, ‘на гор’, гд ‘нтъ дня, а все темная ночь, гд все мутно, какъ рыбья уха, гд свтитъ лишь мсяцъ на ущерб’. Тамъ живетъ грозное божество, ‘начальникъ всхъ болзней? Чапакъ.
Вдругъ острый, страшный звукъ, какъ ножемъ, ударилъ въ грудь всхъ. Раздался лязгъ желза и паденіе тла на полъ. Помощницы шамана, кутуруксутъ, быстро поставили новыя полна на шестокъ. Черезъ минуту огненная рка съ гуломъ и трескомъ полилась въ низкую, широкую трубу чувала. Въ юрт стало свтло. Шаманъ безъ чувствъ лежалъ на полу. Это былъ дурной знакъ. У всхъ оборвалось сердце. Старухи забили надъ обмершимъ аюномъ въ костяныя клепала и произнесли священную формулу:
‘— Вьется косматая туча, Чапакъ идетъ, грозный, какъ медвдь-шатунъ {Мдвдь-шатунъ — звръ, котораго осенью выгнала изъ берлоги медвдица. Онъ отличается своею лютостью.}. Аюнъ, проснись!— Иллигинъ поднялся. Онъ былъ блденъ. Глаза совсмъ стали тусклы. Оюнъ медленно завертлся передъ огнемъ. Спутанные длинные волосы разсыпались по плечамъ. Чмъ дальше, тмъ движенія стали все быстре, да быстре. У присутствующихъ захватывало дыханіе, кружились головы отъ этого бшенаго верченія. У старика глаза налились кровью, на губахъ выступила и заклубилась пна, съ изумительной для преклоннаго возраста легкостью оюнъ подпрыгивалъ на цлый аршинъ отъ пола. Костяныя бляхи кафтана издавали короткій, тупой, но частый звукъ. Наконецъ, наступила та степень экзальтаціи, когда шаманъ начинаетъ произносить непонятныя слова, ‘говорить на язык хоро’, какъ говорятъ дикари. Съ ужасомъ прислушивались присутствующіе къ этимъ рзкимъ звукамъ, которые, казалось, вылетали, царапая гортань старику. Но вотъ оюнъ сразу затихъ, остановился неподвижно и приложилъ ладонь къ уху, какъ бы прислушиваясь къ чему-то, затмъ, опустился на полъ. У присутствующихъ оборвалось сердце. Иллигинъ горько плакалъ.
— О, доготоръ (друзья)!— сказалъ, наконецъ, онъ,— неволя и смерть ждутъ насъ въ будущемъ. Скоро, скоро къ берегамъ нашей рки съ запада придетъ могучій побдитель. И онъ намъ сдлаетъ жизнь постылой и горькой, какъ кора того дерева, которую, привезли сегодня охотники. Не будетъ никому пощады. Тхъ, кто не падетъ отъ руки побдителя, поразитъ та страшная болзнь, отъ которой горятъ теперь люди на Колым.
Даже самые смлые охотники поблднли и низко опустили головы. Женщины заплакали навзрыдъ и отчаяніе, зародившисъ въ юрт, широкимъ потокомъ разлилось по всмъ чумамъ.
Прошла зима. Солнце перестало закатываться. Тальники зазеленли. Комары погнали оленей съ землянаго берега на каменный. Обыкновенно въ это время берега Анюя кипли жизнью, съ шитыхъ оленьими жилами челноковъ раздавались протяжныя, гортанныя скрипучія псни промышленниковъ, у дымокуровъ, разложенныхъ для защиты отъ комаровъ, гудли хумусы {Родъ примитивнаго музыкальнаго инструмента, Очень распространеннаго среди полярныхъ дикарей и, судя по находкамъ, вроятно, извстнаго кангіениси.}, и молодые охотники плясали попарно, показывая, какъ вертятся весною олени-самцы. Теперь не слышно было ни псенъ, ни смха, ни веселыхъ голосовъ двушекъ. Да и неводьба была совершенно брошена: къ чему же думать о будущей зим, если не знаешь, что будетъ завтра! Опять къ юрт стараго Иллигина собрались со всхъ сторонъ кангіениси, но только ужъ не для веселаго праздника ысыгинъ. Побдители явились. Они уже были на Колым. Каждый день доходили про нихъ новыя всти, одна страшне другой. ‘Ихъ лица заросли волосами’… ‘Люди съ запада’ имютъ въ рукахъ дубины, посылающія издалека громъ и смерть’… ‘Ихъ ножи изъ какого-то неизвстнаго твердаго блестящаго, вещества, которое само впивается въ тло’…. ‘Сердца побдителей крпки, какъ лезвія ихъ ножей: никому нтъ пощады, лютымъ пыткамъ предаются побжденные, выпытываемые, гд у. нихъ схоронены рдкіе мха, да желтый песокъ, о которомъ кангіениси и не слыхали’. Такъ говорили бжавшіе съ береговъ Колымы. И несчастные охотники хотли узнать, что посовтуетъ имъ сдлать Иллигинъ.
— Доготоръ (друзья)!— началъ старый оюнъ (шаманъ), когда вс собрались (онъ былъ въ своемъ жертвенномъ кафтан, съ бубномъ въ рукахъ),— доготоръ, наши боги теперь намъ помочь не могутъ: побдители пришли съ запада къ намъ искать своего бога, котораго они чтутъ больше всего. Изъ-за него они примутъ всякое мученіе. И, горе намъ! этотъ богъ среди насъ. Вотъ онъ.
И старикъ вытащилъ изъ-подъ полы сагыняхо, {Жертвенный кафтанъ. } драгоцнную шкуру бобра. Сквозь рдкіе, длинные,, еще не выстриженные волосы ея блеснула, какъ куржа на льдинахъ, сдина.
— Станемъ же, доготоръ, просить божество побдителей, чтобы оно не позволяло ‘людямъ съ запада’ убивать нашихъ охотниковъ и пытать стариковъ и дтей. Несите же вс сюда, у кого только божество побдителей имется въ юрт. Не думайте, что его можно спрятать гд-нибудь среди людей: ‘люда съ запада’ такъ преданы своему божеству, что они найдутъ его, даже если-бы мы могли спрятать его въ своихъ внутренностяхъ.
Со всхъ сторонъ стали кангіениси сносить соболей, сдыхъ бобровъ и черныхъ, какъ уголь, лисицъ. Была тутъ и шкурка лисицы-огневки, отъ которой въ темнот, если встряхнуть ее, сыплется снопъ искръ. За такую одну шкурку можно было бы отдать нсколько сотенъ лучшихъ бобровъ, потому что огневка попадается лишь разъ въ сто лтъ. Пушнину уложили въ переметы, поставили на холмъ — и начался праздникъ въ честь божества побдителей. Переметы обмазали кровью только-что убитой важенки {Оленья самка.}, блой, какъ песецъ въ декабр, женщины положили на нихъ лепешки изъ мясной мязги, вмст съ оленьимъ жиромъ. Кагіениси мшали радостный смхъ съ потоками слезъ. Голоса охотниковъ то выводили, веселыя псни, то вдругъ начинали дрожать отъ рыданій. Уже солнце перешло съ свера на востокъ, уже ‘дочь его Юрюнгь Удаганъ перестала чесать-рзнымъ гребнемъ изъ мамонтовой кости свои алыя косы въ двадцать пять шаговъ длины’ {Такъ полярные дикари объясняютъ происхожденіе зари.}, ужъ надъ ркою заметались чайки,— когда печальный праздникъ прекратился.
— Уготовимъ же богу побдителей почетное мсто,— сказалъ Иллигинъ. На востокъ отъ юртъ было большое озеро. Никогда не сходилъ съ него ледъ. Даже въ самые жаркіе годы образовывались лишь забереги, куда выходили играть на солнц громадныя щуки. Въ этомъ озер жила Аисытъ, ‘мать-покровительница’, самое доброе божество кангіениси. ‘Въ богатой кухлянк изъ полосатаго соболя, отороченной россомахой, въ волчьихъ наколнникахъ, въ бобровомъ малаха съ заломленнымъ верхомъ’ Аисытъ часто выходила изъ озера, чтобы помочь трудно рожавшей женщин, чтобы погнать оленей черезъ рку и дать охотникамъ богатую добычу и т. д.
Въ гости къ Аисытъ, въ прорубь, опустили перемты съ мхами. Рядомъ съ добрымъ божествомъ богъ побдителей, конечно, станетъ добре…
Что это? Вс вздрогнули отъ ужаса. Ужь не громъ ли грянулъ? Нтъ, гд же грому: вдь небо совершенно ясно… неужели же?..
Вопль смертельнаго ужаса донесся изъ лагеря, гд оставались женщины и дти. Не было сомннія: неопредленное, страшное наступило… Никто и не думалъ о сопротивленіи. Разв есть возможность остановить порывы солонника, когда онъ затянетъ осенью? Началось дикое, безумное бгство. Такъ мчится прямо въ полынью стадо оленей, когда за нимъ несутся волки…

——

Сбылось предсказаніе Иллигина. На Аню теперь нтъ жилья. Смерть царитъ тамъ гд прежде жизнь кипла ключемъ. Отъ кангіениси остались лишь высокіе аратасы (могилы). Тхъ, кого пощадила рука побдителя, тхъ сожгла ‘красная старуха’ {Оспа.}, которую привели съ собою побдители. И старуха эта опьянла отъ крови, и каждыя пять лтъ ищетъ, какъ бы опять напиться ею. Теперь она принялась за самихъ побдителей. Иллигинъ встаетъ порой изъ-подъ земли и указываетъ старух тотъ поселокъ, гд она найдетъ много крови. И будетъ ‘красная старуха’ мчаться по краю въ своей нарт, запряженной кроваво-шерстыми собаками, пока на Колым не будетъ такъ же пустынно, какъ и на Аню.
Такъ разсказалъ мн Нута Нухва.

ГЛАВА VII.

Отъ Ср. Колымска до Якутска.— Послднія минуты въ Ср. Колымск.— Поварня.— У якутовъ.— Полярные французы.— Удивительная честность ламутовъ.— На берегахъ Индигирки.— Встрча Рождества.— Хребетъ Тасъ.— Хаята.— Тарины.— Метисъ Мартьянъ.— Якутское лченіе.— Верхоянскъ.— Мстное творчество.— Перевалъ черезъ Верхоянскій хребетъ.— Новый Робинзонъ въ долин Тумуркана.— Гмелинъ о жителяхъ Якутска.

I.

— Братъ, куда детъ Яковъ?— спросилъ меня старый колымчанинъ, никуда не вызжавшій изъ ‘Средно’.
— Въ Одессу.
Старикъ изумленно и быстро взглянулъ на меня.
— А Михана гд жить станетъ, какъ отсюда удетъ?
— Въ Тул.— На лиц старика выразилось еще больше изумленія.
— А ты куда подешь?
— Въ Елисаветградъ.
На этотъ разъ лицо собесдника выразило изумленіе, смшанное съ недовріемъ. Онъ пожевалъ губами, трудно разршимый вопросъ, какъ видно, не давалъ ему покоя, потому что, въ виду важности момента, старикъ вынулъ даже изо рта ‘срку’, которую жевалъ до сихъ поръ.
— Значитъ, сколько васъ ни есть здсь, ни одинъ въ Россію не детъ? А все куда-то возл,— наконецъ сказалъ онъ. Съ моей стороны послдовало длинное объясненіе, что за ‘Якучко’ есть еще много, много городовъ и вс эти города находятся ‘въ Россіи’.
Лицо старика выражало полное недовріе, казалось, онъ собирался сказать ‘буйташь!’ (т. е. болтаешь), да не ршался.
Этотъ разговоръ припомнилъ я теперь, когда и мн пришло время хать въ ‘Россію’, какъ мы, перенявъ колымскую терминологію, называли далекій міръ, лежащій за этимъ поясомъ болотъ и горныхъ хребтовъ. ‘Una earom veniet, quae dicet tibi abie’ — сказалъ мн остающійся товарищъ, присутствовавшій въ ‘комнат’, гд я съ моимъ спутникомъ облачались въ дорожныя аммуниціи. Да, четыре года приходилъ этотъ часъ, и теперь, когда онъ наступилъ, щемящее, тоскливое чувство сжимало сердце, и хотлось, чтобы наступленіе его замедлилось. А между тмъ послдніе полтора года, когда я узналъ, что уду наврное, я высчитывалъ дни… Быстро припомнились теперь отдльные моменты этихъ четырехъ лтъ. Мы пріхали лтомъ и очутились въ такомъ же положеніи, какъ Робинзонъ посл крушенія. Не было у насъ ни квартиръ, ни запасовъ на зиму, ни дровъ, все это надо было ‘доспвать’, выражаясь, по-мстному, во-первыхъ, самому, потому что лтомъ все населеніе было на промыслахъ, и, во-вторыхъ, въ самое короткое время, потому что была уже середина іюля, такъ что черезъ мсяцъ могли хватить морозы. Одинъ изъ модныхъ теперь парадоксальныхъ нмецкихъ публицистовъ говоритъ, что въ каждомъ изъ насъ есть зародышъ изобртателя, но условія современной жизни атрофируютъ этотъ эмбріонъ въ большинств. Публицистъ былъ, пожалуй, правъ. Прежде всего мы принялись за снокосъ для будущихъ коней, которые должны будутъ намъ доставлять дрова изъ лса. Выбрали мы для снокоса громадный салгытеръ (поемный лугъ), на наиболе возвышенномъ мст его соорудили шалашъ, возл котораго было огнище. Въ пять часовъ утра вс, кром одного, уходили на работу. Наши костюмы были смсью европейскихъ съ азіатскимъ. Косить приходилось въ нкоторыхъ мстахъ между кочками, по колна въ ржавой, холодной вод. Наши косари были на славу: атлеты, деревенскіе жители, которые на каникулахъ, для отдыха отъ университетскихъ лекцій, принимались за косу и ходили съ ней съ заправскими косцами ‘въ первой рук’. За то ‘громадильщики’ были типичные представители города: слабосильные, нервные, никогда не державшіе грабель въ рукахъ. Во второй глав я говорилъ уже, что сгребать сно на. колымскомъ лугу не то, что сгребать его въ ‘Россіи’. Громадильщикъ долженъ каждый разъ вколачивать на кочкахъ колъ около аршина въ вышину и на него надвать охапку скошенной травы. Иначе она сгніетъ въ вод. Работающему приходится все время стоять почти по поясъ въ вод. И несмотря на тяжелыя условія, работа шла весело, съ пснями и шутками. Къ двнадцати часамъ дня вс начинаютъ поглядывать на ‘штабъ-квартиру’, т. е. на шалашъ, который отстоялъ отъ мста работы на версту. Вотъ наконецъ показался дымокъ и глухо перекатился по лугу звукъ выстрла, возбуждая необыкновенную суматоху среди чаекъ, вившихся надъ озеромъ. За выстрломъ послдовалъ ‘флагъ’, т. е. громадный цвтной шарфъ, привязанный къ шесту. Это ‘кашеваръ’ зоветъ обдать. Меню обда очень несложно: это — вареная рыба, безъ соли и безъ хлба, и кирпичный чай безъ сахара. Такъ какъ своихъ неводовъ у насъ еще тогда не было, то рыба, большею частью, была ‘духовитая’. Еще хуже бывало, когда и такой рыбы не удавалось купить (вс въ город были на заимкахъ), когда приходилось довольствоваться олениной, которую мы брали ‘подъ натуру’ {Т. е. съ тмъ, чтобы зимою отдать оленя же.} у одного обывателя. Боже, что это была за оленина! Когда ее вытаскивали изъ карбаса, вс отворачивали носы. Она вся ослизла и покрыта плсенью пальца на полтора. Прежде, чмъ сунуть ее въ котелъ, кашеваръ полоскалъ ее въ озер около получаса. Вода на далекомъ пространств покрывалась тогда отвратительною мутью. Но работа заставляла сть и такое мясо. Посл обда ‘побердка’ (т. е. отдыхъ) въ часъ, а тамъ — опять на работу до поздняго ‘вечера’, пока надъ озеромъ заволнуется туманъ молочнымъ покрываломъ и смолкнутъ крикливыя гагары. Тогда выстрлъ опять сзывалъ всхъ къ ужину, т. е. къ той же рыб и оленин и къ тому же кирпичному чаю. На этотъ разъ ‘побердка’ продолжается дольше. Курящіе дымятъ своими трубками, набитыми махоркой съ корой, остальные задумчиво глядятъ на огонь, на какую нибудь чудную пичугу съ рыжими боками, которая усядется на гребень шалаша и удивленно смотритъ своими блестящими глазками на невиданныхъ людей. А потомъ сонъ, глубокій, охватывающій мгновенно, такъ что падаешь на оленью шкуру, какъ подстрленный. За снокосомъ — кладка печей. Былъ въ Средне-Колымскъ когда-то сосланъ скопецъ, который смастерилъ около двухъ тысячъ кирпичей сырца (глина здсь плохая, смшана съ иломъ, такъ что кирпичи не выдерживаютъ обжиганья). Потомъ скопца перевели въ Олекминскъ, а кирпичи лежали безъ употребленія. Мы ихъ скупили и затяли сложить изъ нихъ печки, вмсто деревянныхъ камельковъ, которыми отопляются обыватели. Нашъ товарищъ, которому предложили ‘быть печникомъ’, никогда, не видалъ даже, какъ ихъ кладутъ. До всего нужно было доходить своимъ умомъ. Руководствомъ служили чертежи въ физик Гано. ‘Печникъ’ остался въ город, а остальные ухали въ лсъ, запасаться дровами на зиму. Съ одной печкой ‘мастеръ’ провозился дв недли. Ему нужно было самому и воду таскать, мсить глину, таскать на плечахъ кирпичи и т. д. Если можно такъ выразиться, это была ‘теоретическая’ печка, правда, нсколько кривобокая, съ брюхатыми стнками, но печка, которую не только можно было топить, но которая еще давала много тепла. ‘Печникъ’ сталъ потомъ ‘спеціалистомъ’, сформировалъ на будущій годъ артель, лпившую кирпичи, изъ которыхъ ‘мастеръ’ ставилъ у насъ у всхъ камины, русскія печки, ‘голландки’ и т. д. Вс он были на одинъ ладъ: неуклюжія, нсколько кривобокія, но грли хорошо. Ахъ, гд тотъ бардъ, который воспоетъ ‘кирпичную’ артель. Нужно себ представить громадную яму, въ которой мсятъ глину босыми ногами четыре ‘артельщика’, какъ ихъ называли. Такъ какъ среди нихъ два метафизика, то они ведутъ горячій споръ о томъ, какимъ образомъ переходятъ въ ‘міръ’ первообразы ‘воли’, ‘существующія подобно кантовскимъ Dingen для себя и въ себ’. Вдругъ, цитировавшій на память для доказательства своего мннія ‘Трансцендентальную логику’ въ подлинник, въ буквальномъ смысл опускается въ грязъ изъ эмпиреевъ и говоритъ:
— А что, господа, глина готова?
Забыта метафизика и начинается формировка кирпичей, прерываемая иногда горькой жалобой одного изъ диспутантовъ: ,
— Господа, у меня форма кирпичемъ подавилась! то есть, кирпичъ не выходитъ. Вс эти то грустныя, то веселыя картины, проходили теперь передо мною.
…Уже глубокая осень. А между тмъ работы еще много, нужно обмазать избы, вставить въ окна льдины, обледенить домики и наколоть дровъ. Наконецъ все кое-какъ слажено. Теперь есть надежда, что зимою не замерзнешь и не станешь голодать. Съ какою ‘бшеною любовью’, выражаясь терминомъ уважаемаго Льва Николаевича, накидываешься на книгу, отъ которой былъ оторванъ нсколько мсяцевъ. Огрублые, покрытые мозолями пальцы отвыкли отъ пера и плохо держатъ его. Книгъ много. Каждая почта привозитъ вновь выходящія въ Россіи и за границей книги по различнымъ отраслямъ. Родные и друзья не забываютъ. Все это хочется прочесть, усвоить. Настала полярная ночь, не хватаетъ свчей, что же, плошка, налитая рыбьимъ жиромъ, служитъ такъ же хорошо, какъ и свча. Эта ‘бшеная любовь’ къ книг у самыхъ ретивыхъ работниковъ, лпившихъ кирпичи или же ставившихъ печи все лто, работавшихъ по 14—15 часов въ день,— принимала зимою порой даже болзненныя формы. Какъ, будто боялись потерять минуту. Это была потребность забыть дйствительность, перенестись хоть мысленно въ такой міръ, гд нтъ мертвящей тоски безотраднаго настоящаго. Въ самый развалъ зимы, для разнообразія, устраивается ‘балъ’. Мн припоминается наиболе торжественный,— спектакль, устроенный на Рождество 1890 г. То было первое театральное представленіе подъ этой широтою во всей Сибири. Но Боже! какія трудности пришлось преодолть! Въ довольно обширной библіотек нашей не было драматическихъ произведеній на русскомъ язык. Нашъ ‘печникъ’, оказавшійся и самымъ рьянымъ театраломъ, вызвался даже, въ компаніи съ другимъ, перевести нарочито для этой цли ‘Le mdecin malgr lui’ или же. ‘Le Bourgeois gentilhomme’, но кто-то указалъ на пьесу Щедрина ‘Просители’, помщенную въ одномъ том съ ‘Губернскими очерками’. Мигомъ разобрали и переписали роли, и ‘декораторы’ (тотъ же ‘печникъ’ и другой, котораго звали поэтомъ) принялись за устройство сцены. Шесты, потребные для нея, росли еще въ лсу, костыли и кольца нужно было выковать, нужно было придумать, изъ чего смастерить занавсъ, декораціи, костюмы, гримировку и, самое, важное, какъ выжить изъ будущей ‘театральной залы’ ‘ночлежниковъ’. Нужно сказать, что мы устроили большую избу для спеціальныхъ цлей. Она всегда была полна. Вывалится ли у кого изъ товарищей зимою въ окн льдина, загорится ли камелекъ, или же просто стоскуется и захочетъ быть на міру,— онъ забираетъ свою оленью шкуру и заячье одяло и переселяется въ ‘Павловскій домъ’, какъ называли общую избу. Въ моментъ, когда затялся спектакль, такихъ ночлежниковъ набралось человкъ девять. Нужно было пустить въ ходъ просьбы, наконецъ угрозы вылить на полъ ушатъ воды, чтобы убдить постояльцевъ выбраться. Закипла работа. Занавсъ сшитъ былъ изъ пледовъ, декораціи — изъ простынь, цвтной бумаги, полосъ синей дабы и коленкора. Много хлопотъ было съ мундирами. Одинъ смастерили изъ остатковъ мундира ‘лсника’, но изъ-за другаго чуть спектакль не разстроился. Наконецъ придумали: бумагу пропитали полуторахлористымъ желзомъ, намазали стеариномъ и выгладили утюгомъ, получилась золотистая бумага, которою обвернули пуговицы длиннаго сраго пальто, обшивъ предварительно, рукава кумачемъ. Получилась шинель, правда, неопредленнаго полка, но несомннно военная. Кто не захотлъ бы признавать ее таковою, былъ бы отчаяннымъ привередникомъ и скептикомъ, но такихъ не было. Три человка день и ночь работали на ‘сцен’, тамъ же и ночуя. Наконецъ, вс приготовленія были готовы. Слухъ о спектакл произвелъ потрясающую сенсацію во всемъ Колымск. Боле непосредственные обыватели справлялись, позовутъ ли ихъ. Видавшіе же виды, побывавшіе въ Якутск, допытывались, есть ли среди насъ такіе, которые умютъ ‘огонь глотать и по канату ходить’. Къ сожалнію, мы не могли пригласить обывателей къ себ на спектакль. Настало Рождество. Еще съ самаго кануна его къ намъ заходили ряженые, по мстному, ‘муштрованные’. Тутъ были или нехитрые мстные костюмы: ламута, чукчи, или же нчто неопредленное, напримръ: одинъ закутается въ мховое одяло, шерстью вверхъ, другой однетъ женскую юбку, а на голову тарелку, поверхъ которой намотаетъ платокъ. Мы всегда принимали, всхъ ‘муштрованныхъ’, даже ребятишекъ, угощали ихъ, играли для нихъ на скрипк, пока гости плясали. Теперь ряженные особенно добивались попасть къ намъ, чтобы посмотрть на ‘домикъ’ (т. е. сцену), о которомъ уже ходили самые фантастическіе разсказы среди обывателей. Посмотрть на ‘домикъ’ являлись какъ плебсъ, такъ и представители мстныхъ сливокъ. Вотъ и вечеръ спектакля. ‘Зала’ парадно освщена десяткомъ стеариновыхъ свчей, которыя распорядитель съ величайшимъ трудомъ досталъ въ мстной лавк. Собрались зрители, одтые ‘парадно’. Какая смсь костюмовъ! На одномъ великолпный черный сюртукъ, мховые шаровары шерстью вверхъ и чукотскіе торбаса (мокасины), на другомъ— мховая кукашка, но остальныя части туалета европейскія. Только дамы одты изящно, по-европейски. Богъ знаетъ, какъ ухитрились он сохранить европейское платье, какъ умудрились здсь въ Колымск быть изящными и еще больше выдлять азіатчину нашихъ костюмовъ. А за сценой — суматоха ужасная. Для грима одинъ изъ зрителей, пламенный поклонникъ сцены, пожертвовалъ своею великолпною черною бородою. Теперь ‘печникъ’, на этотъ разъ гримировщикъ, изъ этой бороды наклеиваетъ столярнымъ клеемъ усики Налетову, усищи — ‘сантиментальному буяну’, клочкомъ той же бороды скрываетъ почтенную лысину у играющаго доктора Шифеля, блитъ Хоробыткину зубнымъ порошкомъ, тмъ же матеріаломъ усердно пудритъ волосы князю, нацпившему уже звзду на черный сюртукъ. А въ перспектив стоитъ Петръ Долгій, которому нужно свтлыя брови Намазать пробкой и подвести подъ глазами синяки толченымъ синимъ карандашемъ. За ‘Петромъ Долгимъ’ — Малявка, дальше — ‘капитанъ Пафнутьевъ’ въ срой шинели неопредленнаго вдомства, просящій ‘печника’ ‘сдлать его непохожимъ’. Суфлеръ поправляетъ синіе очки и заявляетъ, что сегодня у него ‘глаза рогомъ на лобъ вылзутъ’, такъ какъ свта мало, а еще свчу взять нельзя, потому что можно надлать пожаръ. Раздается третій звонокъ (для торжественнаго случая, его сняли съ собачьей упряжи) и крикъ режиссера: ‘подай занавсъ!’ Спектакль начался. А посл него ‘балъ’ съ танцами и параднымъ угощеніемъ изъ ржанаго пирога съ жирной кониной и чаемъ съ сахаромъ. Кончился вечеръ. Опять потянулись безконечные зимніе мсяцы и суровая работа лтомъ…
И вотъ теперь, незамтно какъ-то (такъ теперь мн кажется) наступилъ часъ отъзда… Я задыхаюсь въ мховомъ жилет, мховой куртк, кухлянк {Мховая рубаха, шерстью внутрь, съ капюшономъ.}, двойномъ малаха, мховыхъ шароварахъ, двойной пар мховыхъ чулковъ и такихъ мокасинахъ. Одежда легка и удобна, но я обливаюсь потомъ, такъ паритъ она. Наступилъ торжественный моментъ прощанья. Лица, которыхъ я видалъ двадцать разъ въ день, люди, съ которыми много лтъ у меня были общіе интересы,— станутъ черезъ часъ для меня чуждыми. Быть можетъ, я ихъ никогда больше не увижу.
— Сообщите, смотрите же, что длается на свт,— говоритъ одинъ. ‘Поэтъ’ читаетъ отрывокъ своего стихотворенія, которое только-что написалъ мн на дорогу:
‘Мысль его летитъ, какъ птица,
Но видній караванъ
Впереди далеко мчится,
Колыхаясь, какъ туманъ.
И за ними вслдъ примчалась
На родимый край она:
Все ли тамъ еще осталось,
Какъ въ былыя времена?
Такъ ли утро, пламенетъ,
Такъ ли блещетъ сводъ небесъ.
Такъ ли поле зеленетъ
И шумитъ дремучій лсъ?’
Эти стихи выражаютъ мн чувство, которое теперь тоскливо роится въ груди у всхъ остающихся. Мой товарищъ, узжающій со мною, взволнованъ, мн кажется даже, что слеза катится у него по щек изъ-подъ очковъ. Хлопотливо суетится Митрофанъ Дауровъ, обыватель, нашъ попутчикъ до самаго Якутска. У избы нсколько нартъ, запряженныхъ конями. На нартахъ сложены сумы съ сухарями и замороженными кусками мяса,— запасъ на 50 дней пути. Вдь это настоящая полярная экспедиція. Теперь какъ разъ декабрь и сегодня термометръ показывалъ —52 Ц.
— Прощайте! прощайте!
Нарты тронулись. На двор уже глухая ночь. Отчаянно заливаются собаки, какъ бы желая провыть намъ прощальный суровый полярный гимнъ страданія и холода.
— Прощайте!— издали донеслось до насъ. У меня, къ щемящему чувству разлуки съ близкими людьми, присоединяется еще что-то другое. Съ стсненнымъ сердцемъ оставляю я городъ, гд я провелъ лучшіе годы жизни. Такъ бываетъ жалко покинуть мсто, гд остались могилы самыхъ дорогихъ существъ. И у меня, въ Средне-Колымск. остались дорогія могилы, потому что тамъ похоронены моя юность и свжесть моя. Прощай навсегда край холода и голода, край вырожденія, но вмст съ тмъ край, въ угрюмой природ котораго есть своеобразная, дикая красота, которую никогда, никогда не забудетъ тотъ, кто хоть разъ ее видлъ.— Мы демъ уже узкой лсной тропой, и нарты подпрыгиваютъ на замерзшихъ кочкахъ. Въ ту ночь намъ, предстояло сдлать. немного: всего лишь десять верстъ, до ‘калтуса’ (болота), возл котораго стоитъ юрта знакомаго якута Михайлы. Уже таковъ обычай въ Колымск, что вс узжающіе оттуда: купцы, исправникъ или же другіе, ночуютъ здсь. Намъ ли было мнять это, въ особенности, если на завтра, на тхъ же коняхъ, предстоялъ намъ громадный перездъ до ‘поварни’?

II.

Блесыя сумерки полярнаго дня. Въ воздух сильный туманъ, выжатый лютымъ холодомъ. Съ ранняго ‘утра’, т. е. съ того времени, какъ ‘потухъ огненный глазъ небеснаго пастуха Чолбона’ (утренняя звзда), мы плетемся гуськомъ по цльному снгу, на которомъ не только не видать никакихъ слдовъ, но даже недавній втеръ покрылъ его на озерахъ и открытыхъ мстахъ правильными ‘застругами’ {Заструги — волнообразныя выбоины, образуемыя на снгу полярными втрами. Такъ какъ теченіе ихъ необыкновенно правильно, то на тундр, какъ по компасу, по застругамъ опредляютъ страны свта.}. На нихъ нарту укачиваетъ какъ на волнахъ. Запряжка стоитъ того, чтобы ее описать. Головки полозьевъ, соединены ‘бараномъ’, т. е. тальниковымъ обручемъ, къ которому на ремн привязанъ конь. На немъ верхомъ сидитъ проводникъ. Пока демъ по ровному мсту, неудобна лишь медленная зда, но вотъ пошелъ крутой косогоръ. Проводникъ погналъ коня во весь опоръ. Сзади прыгаетъ по кочкамъ, задваетъ за кусты, сгибаетъ тонкія деревца ваша нарта. Держитесь крпче. На иномъ камн нарта подпрыгнетъ на полъ-аршина, дальше тальникъ хлестнетъ по лицу, а конь мчится во весь опоръ, потому что если онъ остановится хоть на мгновеніе — нарта ударитъ его по ногамъ, онъ начнетъ лягать, и тогда живе прыгайте изъ саней, не разбирая, что покатитесь по откосу въ нсколько саженей. Наконецъ нарты ‘благополучно’ спустились на озеро, при этомъ он обязательно переворачиваются, и конь нкоторое время еще тащитъ васъ по снгу. Но это пустяки. Худо то, что до поварни 45 верстъ, а кони плетутся ‘ступью’, т. е. длаютъ лишь по пяти верстъ въ часъ. Морозъ за 9—10 часовъ проберетъ всякую кухлянку, всякіе торбаса и чулки. Единственное спасеніе — соскакивать съ нартъ и идти пшкомъ. Мы, вроятно, страшно надоли въ тотъ день проводникамъ, допытываясь все: ‘хасъ хала?’ (сколько осталось). А задавать этотъ вопросъ мы начали чуть ли не черезъ часъ посл вызда изъ юрты Михаилы. Уже сгустилась ночь, уже сквозь морозную мглу показались на неб ‘семь старцевъ, вышедшихъ ковать серебряную чашу для красавицы Кюнь-кысъ, дочери солнца’ (Большая медвдица), а поварня Эселяхъ все не показывалась. На наши вопросы мы получали однообразный отвтъ: ‘ыряхъ’ (далеко!). Оставалось покориться, т. е. лечь на нарту, закутаться въ мховое одяло и ждать. Я никогда не забуду этей ночи, проведенной въ дорог. Мы хали безконечной тайгой. Она то разступалась, давъ мсто ‘бадарану’ (болоту), полузанесенныя кочки котораго ежеминутно грозили опрокинуть нарты, или же круглому озеру, съ почти отвсными берегами. То ряды деревьевъ плотно сближались, оставивъ мсто для тропы, едва достаточной для прозда. Въ иныхъ мстахъ тайга неожиданно переходила въ густой подлсокъ. Втви тальника плотно сплелись и часто больно ударяли по лицу, когда мы ихъ отводили въ сторону нашимъ проздомъ. Подвигаться впередъ становилось все трудне да трудне. Усталые кони съ трудомъ выволакивали нарты, не смотря на поощрительные крики проводниковъ: ‘этъ! этъ!’ Подулъ откуда-то сорвавшійся втеръ. Стало очень холодно. Ночь сгущалась, только на юго-запад бллъ еще кусокъ неба, пропитанный зеленоватымъ свтомъ. Тайга принимала сказочную обстановку. Куски потемнвшаго неба, проглядывавшіе сквозь втки, казались арками, а очерчивавшіе ихъ высокіе, стройные стволы лиственицъ — колоннами исполинскихъ зданій. Слабый свтъ безлунной ночи, сконденсированный снгомъ, Казался значительно ярче и поэтому земля, казалось, была залита луннымъ свтомъ, который игралъ на стнахъ призрачныхъ дворцовъ. Нужно было долго и внимательно всматриваться, чтобы на мигъ нарушилась иллюзія. Черезъ минуту опять съ боку высятся исполинскіе дворцы со стройными арками, высокими колоннами съ хитрьрви капителями. Опять кажется, что на блыхъ стнахъ этихъ громадныхъ палаццо играютъ блдные отраженные лучи луннаго свта… И не стараешься разрушать иллюзію, а, напротивъ, даешь широкій просторъ фантазіи, которая услужливо переноситъ сейчасъ впередъ изъ этой пустыни за многія тысячи верстъ. Тропа становилась все боле и боле извилистой. Она змилась, продираясь между тсныхъ рядовъ деревьевъ. Проводники безпрерывно перекликались между собою, и имъ таинственно отвчало гд-то далеко въ тайг сухое, отрывистое эхо… Кони остановились перевести духъ… Наступила тишина. Напряженное ухо чутко ловило раздававшіеся порой таинственные ‘лсные звуки’. Вотъ что то завыло въ тайг, гд-то слышенъ трескъ кустарниковъ, черезъ которые продирается ‘что-то’. Чудится, будто ‘оно’ подкрадывается и гд-то совсмъ близко…
Черные пни вырванныхъ съ корнями деревьевъ приняли фантастическія очертанія. То они казались сидящимъ медвдемъ, то Суодалба Аттахтахъ, уродливымъ чудовищемъ изъ якутской ‘олонхо’ (былины), ‘съ тремя ногами на пуп’,— тмъ чудовищемъ, что зорко хранитъ волшебный камень ‘Сата’, ‘могущій дряхлаго старика обратить въ крпкаго юношу’… Жутко… Мысль цпенетъ, нападаетъ полулетаргическое состояніе. Теряется способность оріентироваться, гд находишься.
— Дже мана! (вотъ поварня!) — раздается веселый голосъ проводника. Мы на ночлег въ ‘медвжьей’ поварн, гд, какъ меня увряли въ Колымск, ‘прежде шибко чудило’ (было неладно). Поварня — это, низкій срубъ, съ плохо притворяющеюся дверью, плохо обмазаннымъ деревяннымъ камелькомъ, грозящимъ пожаромъ. Поварня пустуетъ отъ одного до другаго прозда рдкихъ путешественниковъ. Какъ ни неприглядна поварня,— она единственный пріютъ въ этой полярной пустын. И какъ страстно выглядываешь это жилье троглодита посл долгихъ часовъ, проведенныхъ на мороз. Ямщики быстро накололи дровъ (высохшихъ на корню деревьевъ возл поварни цлый лсъ), развели огонь въ камин, притащили съ сосдняго ручья глыбу льда, набили имъ чайникъ. Черезъ полчаса температура въ поварн поднялась настолько, что можно было рискнуть снять кухлянку и мховой ‘ошейникъ’ (боа), отъ котораго предварительно нужно было отрывать примерзшую бороду. Распакована ‘расходная’ сума съ провизіей, изъ которой валитъ морозная струя, добыть кусокъ хаяка {Хаякъ — замороженныя сбитыя сливки, вмст съ пахтаньемъ.}, къ которому прилипаютъ пальцы, до такой степени онъ холоденъ, но чего не длаетъ привычка! Не щадя зубовъ, грызешь хаякъ, запивая его горячимъ чаемъ, и ‘блаженная’ теплота разливается по всему тлу. Пока пылаетъ въ камин огонь, въ поварн ‘тепло’, т. е. передъ огнемъ градусовъ 8 тепла, а на нарахъ вдоль стнъ столько же градусовъ мороза. Но лишь только огонь упалъ, температура въ поварн падаетъ градусовъ до 12—15 ниже нуля. Въ силу этого, огонь приходится поддерживать цлую ночь… Выпитъ чай. Въ это время подосплъ ужинъ, кусокъ жирнйшей кобылятины, проводники отпустили коней, которые уже прекрасно приспособились къ мстному климату и не знаютъ никакого другаго корма, кром подножнаго. Подъ заячьимъ одяломъ тепло, и сонъ не заставляетъ себя ждать. Бда лишь одна. Зная, что европейцы боле чувствительны къ холоду, якуты засыпаютъ, какъ зарзанные, разсчитывая совершенно врно, что не имъ придется вставать, чтобъ поддержать огонь. Проснешься ночью отъ лютаго холода градусовъ въ 18. Все одяло, ‘закуржавло’ {Куржа — иней.}, а уголъ, покрывавшій голову, даже обледенлъ. Огонь въ камин совсмъ замеръ и едва тлютъ нсколько искръ, покрытыхъ сизымъ пепломъ. Приходится выбраться изъ-подъ одяла, подложить дровъ и раздуть огонь. При этомъ проводники-якуты такъ подозрительно храпятъ, что не остается почти сомннія, что хитрецы не спали и ждали терпливо, пока холодъ заставитъ другихъ сдлать работу. На утро опять такой же безконечный перездъ до слдующей поварни. Утомленные кони плетутся еще медленне и длаютъ уже лишь по четыре версты въ часъ. ‘Станки’ по якутскому тракту отстоятъ другъ отъ друга на разстояніи 150—300 верстъ. Держатъ ихъ обыкновенно богатые купцы, живущіе сами въ город, ‘станціей’, т. е. одинокой юртой, закинутой въ тайг, заправляетъ ‘джагабулъ’ — якутъ или же ламутъ. Состояніе ‘станковъ’ крайне жалкое. ‘Кочта’, т. е. средствъ передвиженія, очень мало, а какой имется, обртается въ плохомъ состояніи. Кони и олени заморены, потому что содержатель возитъ на нихъ свою кладь. На многихъ ‘станкахъ’ приходится дожидаться 2—3 дня, пока скотина ‘поправится’. Въ 1888 г., когда я халъ въ Ср. Колымскъ, на ст. Тастахъ, я просидлъ въ глухой тайг 22 дня. Путешественнику рекомендуется забирать провизіи какъ можно больше, потому что, по милости содержателей станковъ, онъ можетъ очутиться совершенно безъ всякихъ запасовъ въ 20 дняхъ разстоянія отъ жилья, какъ и было со мною въ 1888 г. Къ концу года, за маленькое вознагражденіе, содержатель станковъ получаетъ изъ окружныхъ правленій удостовреніе, что станціи содержались въ идеальномъ порядк, и опять начинается пытка для дущихъ съ почтой и для рдкихъ туристовъ. Купцы оттираютъ своими ‘связями’ въ окружныхъ правленіяхъ инородцевъ отъ содержанія станковъ. Тамъ, гд станція принадлежитъ якуту, тамъ порядокъ дйствительно идеальный: кони крпкіе, олени жирные и въ достаточномъ количеств.
Лишь на четвертый день мы добрались до ‘Малой’, первой станціи отъ Ср. Колымска. Какъ жадно выглядывали мы юрту посл трехъ ночлеговъ въ поварняхъ! Я и товарищъ мой глаза проглядли, высматривая, не покажется ли надъ деревьями снопъ искръ. Сотни разъ мы принимали за нихъ какую-нибудь звзду, загоравшуюся краснымъ пламенемъ. Наконецъ въ темнот смутно вырисовались формы юрты, похожей на снжный бугоръ. Заслышавъ прізжихъ, якуты выбжали, дружелюбно помогли вылзть изъ саней и оказали еще большую услугу, втолкнувъ въ широко приподнятую дверь. Это нужно понимать буквально. Полный полярный костюмъ длалъ насъ необыкновенно широкими, и безъ подталкиванія сзади намъ нечего было и думать пролзть въ двери. Мы въ юрт. Насъ охватываетъ острый запахъ коровника. Гд-то изъ-за камина глухо и флегматично мычитъ корова. Два пестренькихъ теленка положили головы на хребты другъ другу и изумленно смотрятъ на насъ. По юрт суетятся женщины, спшащія увеличить огонь и вскипятить наши чайники. Посл холода и поваренъ,— юрта кажется намъ идеальнйшимъ жилищемъ въ мір. Хозяева помогаютъ отодрать примерзшую къ ‘ошейнику’ бороду и вылзти изъ кухлянки. О, это операція нелегкая съ непривычки! Потомъ надо перемнить обувь, стащить верхніе мховые шаровары и лишь посл этого подходишь къ камину, въ которомъ гудитъ и волнуется огромный огненный потокъ, убгающій въ низкую и широкую трубу. Подосплъ чай. Мы зовемъ всю публику, ставимъ тарелку съ ржаными сухарями и кусочками сахара. Любопытна коллекція посудинъ, являющаяся тутъ на сцену. Иной, якутъ пьетъ изъ деревянной чашки, другой изъ тарелки, изъ черпака, изъ обломка помадной банки, Богъ всть какимъ чудомъ очутившейся здсь, наконецъ изъ сковороды, не стсняясь нисколько тмъ, что на ней слды рыбьяго жира. Нашъ попутчикъ, Митрофанъ Дауровъ, въ конц-концовъ выработалъ стереотипную фразу приглашеній, которую, какъ видно, ему доставляло величайшее удовольствіе произносить громогласно: Чашка турорумъ, чай кутомъ! (Ставьте чашки и наливайте чай). Брезгливому туристу нужно посовтовать отвернуться посл обда, чтобы не видть, какъ якуты вычищаютъ его котелъ. Хозяйка вначал выбираетъ вс кости, которыя раздаетъ дтямъ, затмъ выгребетъ плоской, роговой ложкой остатки, насколько это возможно. Но на стнкахъ котелка и на дн его остались еще слды пищи, слды, не поддающіеся дйствію никакой ложки. Этому горю легко помочь, въ дло пускаются пальцы, чистотой которыхъ якуты похвастаться не могутъ. Наконецъ и палецъ пересталъ уже захватывать что нибудь, но якутъ подозрваетъ еще существованіе питательныхъ частицъ на стнкахъ. Настаетъ очередь дйствовать языку. Это — дло, дтей. Какой-нибудь краснощекій, косоглазый Буксанъ или Омукчанъ, или же мтынякъ, подъ коротенькимъ плоскимъ носикомъ которыхъ хоть рпку сй, всовываетъ свою лохматую головку въ котелъ и принимается добросовстно вылизывать его. Посл этой послдней операціи, можно идти на пари, что въ котелк нтъ боле и признаковъ пищи. Эта не совсмъ пріятная операція продлывается всегда, даже тогда, когда вы накормили якутовъ и дали имъ еще маленькій запасъ.
Съ томительнымъ однообразіемъ тянулись первые тринадцать дней путешествія. Та же мучительная ‘ступъ’ коней, тотъ же бшеный галопъ подъ гору, т же поварни или юрты. На четырнадцатый день мы перевалили черезъ Алазейскій хребетъ, границу Колымскаго округа. Подъемъ на хребетъ отлогій, да и сами горы ничего любопытнаго не представляютъ,— это скоре рядъ холмовъ. Слдуя мстному обычаю, мы навязали по тряпочк на шест, стоявшемъ на вершин. Тутъ были привязаны блоснжныя крылышки куропатокъ, цвтныя ленточки, пучки конскихъ волосъ. Это были все жертвы Дайдынъ Ичите, ‘Хозяину мста’, т. е. духу горъ. Такъ какъ подъемъ на хребетъ легкій, то якуты не находятъ нужнымъ слишкомъ баловать жертвоприношеніями здшняго ‘духа горъ’, находя, что онъ и безъ того добръ. То ли на страшномъ Верхоянскомъ хребт, гд купцы, какъ и дикари, бросаютъ Дайдынъ Ичите деньги, куски топленаго масла и жира и т. д. До станка оставалось еще 70 верстъ. Тамъ должны были кончиться наши мученія, потому-что вмсто коней всюду дальше передвиженіе производится на оленяхъ. Чтобы скоре добраться до станка, мы ршили выбрать трехъ лучшихъ коней и поскакать верхомъ, а кладь оставить плестись на остальныхъ коняхъ. Митрофанъ, не разъ прозжавшій этою дорогою, вызвался быть нашимъ проводникомъ. Вроятно, въ нашемъ полярномъ мундир, на высокихъ якутскихъ сдлахъ, на косматыхъ, уродливыхъ коняхъ, мы были не особенно граціозными кавалеристами. Но кони были крпкіе и шли хорошей рысью. Большаго мы не требовали. Уже на неб показался и исчезъ серебряный рогъ молодика, уже высоко поднялись ‘три короля’ (Оріонъ), когда наконецъ мы добрались до юрты. Оттуда выбжало нсколько ламутовъ, въ ихъ граціозныхъ, шитыхъ бисеромъ костюмахъ. Послышались ритмическіе звуки ламутскаго языка, прерываемые иногда гортанными, рзкими словами якутскаго. Конецъ мученіямъ! Завтра мы демъ на оленяхъ, на которыхъ намъ предстоитъ сдлать 2 тысячи верстъ. Съ трудомъ спускаюсь я съ коня, такъ какъ спина застыла, а ноги затекли. ‘Джагабылъ’-ламутъ, безъ малахая, не смотря на морозъ, съ разсыпаными до плечъ черными волосами, скрестивъ на груди руки, кланяется и приглашаетъ войти въ широко распахнутую дверь…

III.

Покойный Ив. Дем. Черскій называлъ ламутовъ ‘французами свера’. Дйствительно, кличка эта очень удачна. Ламуты любятъ и умютъ наряжаться, въ то время, какъ якутскій ‘кергемсяхъ’ (щеголь) очень неуклюжъ въ своемъ національномъ кафтан съ широчайшими буфами,— костюмъ ламута эффектенъ и носитъ театральный характеръ. Верхній мховой кафтанъ — кынтыкъ — сшитъ въ талію и отороченъ, бахрамой изъ разноцвтнаго мха. Изъ-подъ кынтыка виднъ родъ передника, налекынъ,— наиболе характерная часть ламутскаго туалета. Налекынъ сдланъ изъ шкурокъ выпоротка и расшитъ узорами изъ бисера и окрашенныхъ оленьихъ жилъ. Хитрымъ бисернымъ узоромъ расшитъ ою (мховой колпакъ) и унта, высокіе мокасины до пояса. Талія стянута наборнымъ поясомъ, на которомъ виситъ охотничій ножъ, пороховница и мшокъ съ пулями и искяхъ, щипчики для выдиранія волосъ, если покажутся на бород. Ламутъ всегда веселъ, готовъ плясать, подражая разыгравшимся оленямъ. Съ однимъ ножемъ идетъ онъ на медвдя, котораго якуты признаютъ божествомъ. Лицо, ламута, темно-кирпичнаго цвта, открыто и выражаетъ сознаніе собственнаго достоинства. Честность этого народа поразительна. Колымскіе купцы врятъ на-слово совершенно незнакомому ламуту и знаютъ, что слово его крпче всякихъ документовъ. Если ламутъ сказалъ да, то нтъ такихъ причинъ, которыя заставили бы его сказать нтъ. Я приведу одинъ изъ многочисленныхъ примровъ. Колымскій купецъ Б. ведетъ исключительно торговлю съ ламутами. Они ежегодно являются къ нему даже съ береговъ Охотскаго моря и забираютъ порохъ, свинецъ, чай и табакъ. Такъ какъ ламуты считать не умютъ, то Б. на лоскутк бумаги отмчаетъ на какую, сумму забралъ дикарь. Лоскутокъ хранится у ламута. Этимъ дло кончается. Черезъ годъ дикарь привозитъ Б. блокъ, лисицъ и медвдей, показываетъ записку купцу, который и отбираетъ себ шкуры за долгъ. Случается, что на другой годъ ламутъ не является, но купецъ спокоенъ: онъ знаетъ, что неаккуратность объясняется двумя причинами: или ламутъ забрался въ такія дебри, куда еще никогда не заглядывалъ европеецъ, или же промыселъ былъ плохъ. Черезъ два, черезъ три года ламутъ опять является, приноситъ самъ свой вексель и съ лихвою вознаграждаетъ купца. Былъ такой случай. Ламутъ взялъ товаръ у дда Б. Прошло много лтъ, ламутъ не показывался. Черезъ 35 лтъ внукъ должника явился къ внуку кредитора съ полуистлвшимъ лоскуткомъ въ рукахъ, на которомъ съ большимъ трудомъ можно было разобрать полуистлвшія чернила. Оказалось, что кланъ, къ которому принадлежалъ должникъ, бжалъ отъ оспы въ самый глухой уголъ края. Въ живыхъ осталось всего 2—3 человка. Терпя страшную нужду, они перебивались безъ пороха и свинца въ какихъ-то неизвстныхъ горахъ. Черезъ много лтъ внукъ должника наконецъ добылъ столько мховъ, что, по его мннію, могъ уплатить купцу. Тогда, частью пшкомъ, частью верхомъ на олен, онъ пространствовалъ много недль, пока добрался до Средне-Колымска съ пожелтвшимъ лоскуткомъ бумаги, который поручилъ ему передъ смертью ддъ. Къ сожалнію, оспа и водка быстро истребляютъ этихъ аборигеновъ края. Рядомъ съ истребленіемъ идетъ быстрое обнищаніе ихъ. Теперь почти перевелись богачи, имющіе стада въ тысячу оленей. Нужда заставляетъ этихъ вольныхъ дтей горъ идти въ ‘джагабылы’ на станки, хотя длаютъ они это съ крайнею неохотою.
Клапротъ въ своемъ сочиненіи ‘Asia polyglotta’ говоритъ о китайскомъ происхожденіи ламутовъ. Онъ говоритъ, что самое слово ‘ламутъ’ происходитъ отъ китайскаго слова ‘ламъ’ (море) и означаетъ народъ, живущій у моря (Охотскаго). Во многихъ курсахъ этнографіи ламуты, тунгусы и юкагиры подводятся подъ одну группу. Это ужь совсмъ не врно. Трудно найти на земномъ шар еще два такихъ народа, которые бы жили рядомъ другъ съ другомъ и въ то же время представляли бы такую рзкую разницу въ язык, преданіяхъ, нравахъ и т. д. А между тмъ причисленіе ламутовъ и юкагировъ къ вымершему ‘омокскому’ племени длается до сихъ поръ {Приведу маленькую сравнительную таблицу языковъ трехъ племенъ, живущихъ рядомъ: якутовъ, ламутовъ и юкагировъ. Между самыми обыкновенными словами нтъ никакого сходства:

По-якутски:

По-ламутски:

По-юкагирски:

Богъ:

тангара

сеауке

хаилъ.

Отецъ:

ага

амбанъ

этая.

Мать:

іе

пни

амя.

Сынъ:

уола

яренута

анту.

Человкъ:

киси

бэ

торомма.

Женщина:

джахтаръ

ашиву

алвалей.

Солнце:

кюнь

нюлтанъ

элонта.

Луна:

ый

біайге

кининта.

Звзда:

сулусъ

осіякатъ

мрунгунгя.

}. Сами себя ламуты называютъ ‘ывынъ’, а якуты ихъ именуютъ ‘омукъ’, т. е. чужеземецъ, хотя послдніе съ большимъ правомъ могли бы примнить это названіе къ первымъ.
Однообразная снжная равнина. Кое-гд виднются вхи, т. е. поблвшіе оленьи рога, привязанные къ кусту тальника, или же покачнувшійся крестъ. Мы мчимся гуськомъ на нартахъ, запряженныхъ оленями. Ламутъ, сидя бокомъ на санкахъ, спустивъ ноги на полозъ, управляетъ длиннымъ караваномъ, погоняя оленей особымъ свистомъ. Какъ измнилось здсь мсто! Я прозжалъ здсь четыре года назадъ лтомъ, и тогда это было громадное болото, на которомъ, Богъ всть по какимъ примтамъ, проводникъ опредлялъ дорогу и мста, гд можно прохать, не рискуя утонуть. Онъ всегда предупреждалъ не отставать отъ него ни на шагъ. Предупрежденіе необходимое, потому что мой товарищъ отсталъ и три дня блуждалъ, пока его не нашли проводники, истомленнаго голодомъ, искусаннаго комарами, потому что возл костра товарищъ спалилъ нечаянно шапку и стку. Вотъ и рчка Элгъ-Нхъ, въ которой четыре года тому назадъ я чуть не утонулъ: теперь, зимою, лишь крутые берега обозначаютъ ее. А лтомъ!.. И я вспомнилъ эту памятную для меня переправу. Какъ вс горныя рчки, Элгъ-Нхъ стремительно быстра. Въ двадцати саженяхъ ниже она впадаетъ въ широкую рку Селеняхъ. Бродъ былъ глубокій. Вода доходила до сдла. Нкоторые кони были уже на берегу, другіе — карабкались на обрывъ. Я стоялъ въ вод. Нужно сказать, что при переправ черезъ стремительно-быстрыя горныя рки, нужно держать коня такъ, чтобы теченіе ударяло ему грудь. Въ эту минуту лошадь впереди меня сорвалась съ обрыва и упала. Грузъ, бывшій въ переметахъ, полетлъ въ воду. Одна сума, со всею провизіей, пошла ко дну, другая, легкая, съ нашею аптекой, понеслась по теченію мимо меня. Я нагнулся, что-бы схватить ее. Но при этомъ нечаянно потянулъ за поводъ. Теченіе подхватило меня и понесло внизъ, гд былъ глубокій обрывъ. Измученный конь сталъ тонуть. Оставалось спуститься съ сдла и пуститься самому вплавь. Сапоги налитые водою, тянули, какъ гири, ко дну. Къ счастью для меня, берегъ былъ близокъ… За то съ какимъ удобствомъ перезжали мы рку теперь! Да, если путешествовать по полярной тундр, то только зимою. Холодъ, ночлеги въ поварняхъ, утомительные перезды — все это пустяки въ сравненіи съ разлившимися рками, съ комарами да съ глубокими болотами. На пятнадцатый день пути мы прибыли на берегъ Индигирки. Въ одинокой юрт, дожидаясь, пока передохнутъ олени, мы встртили Рождество. Якутки надли поверхъ обыкновенныхъ кожанныхъ балахоновъ — длинныя рубахи изъ пестраго ситца, внесли охапки сна, которое разостлали по полу. Самый старый якутъ прилпилъ къ ‘билерику’ (почетному углу) тоненькій огарокъ восковой свчки. Въ ‘билерик’ на задымленномъ куск блой бумаги прикрпленъ былъ самодльный крестикъ. Вс въ юрт, старики, старухи, взрослые, подростки и малыя дти, стали въ рядъ передъ ‘билерикомъ’. Старикъ перекрестился и сталъ неподвижно. За нимъ перекрестились остальные и тоже остановились. Пототъ старикъ опять перекрестился и сказалъ: ‘Кристосъ!’ То-же повторили остальные. Вотъ, вс молитвы, которыя знаютъ эти дикари. Постоявъ, неподвижно, старикъ потушилъ свчку, затмъ дикари пожали намъ и другъ-другу руки и начался банкетъ, хозяйка сварила нсколько зайцевъ и куропатокъ. ‘Sol novus oritur!’ — напомнилъ я товарищу первую строфу гимна, распваемаго теперь во всхъ католическихъ странахъ. Когда же это солнце правды и любви засіяетъ надъ холоднымъ краемъ и обогретъ этихъ жалкихъ дикарей? Неужели же тогда, когда весь край превратится въ могилу!
Митрофанъ размякъ. Онъ вспомнилъ родной Колымскъ, какъ теперь тамъ встрчаютъ праздникъ, какъ ходятъ ‘мушкированные’.,
— Вотъ теперь приложи ухо къ амбару,— сказалъ онъ,— и услышишь, какъ рыба, что тамъ запасена, между собою разговариваетъ. Отъ нея свою судьбу услышишь. А то ступай въ ‘бютяй’ (ограду), ложись тамъ подъ коня и слушай. Гаврила Мартьяновъ (молодой колымчанинъ, слпецъ) легъ объ Рождество подъ коня и слышитъ, какъ тотъ говоритъ другому коню:
‘— Братъ, а знаешь, что будетъ съ человкомъ, что лежитъ подо мною?
‘— А что?
‘— Ослпнуть ему черезъ годъ’.
‘Черезъ годъ ребятишки играли и засыпали Гаврил глаза пескомъ. Тогда и темнота на него пала. Только дослушать надо до конца, хоть пріятное, хоть непріятное, а лежи. Коли встанешь раньше,— помрешь’.
Старикъ якутъ прислушивался къ непонятныхъ для него звукамъ.,
— Тохдиръ? (О чемъ разсказываешь?) — спросилъ онъ наконецъ Даурова. Тотъ сказалъ.
— Да, въ этотъ вечеръ и не то узнаешь!— зашамкалъ онъ.— Если у тебя есть косточка изъ медвжьей плюсны, ступай съ нею въ тальники. Тамъ найдешь торбаса (мокасины). ‘Талахъ Срья’ (буквально — лсное пугало). Коли надть эти обутки,— тебя никто не увидитъ. Можешь снять тогда даже блестящія штуки, что у исправника на. плечахъ, и то не замтятъ.
Въ разговоръ вмшались другіе якуты, и онъ принялъ боле реальный характеръ. Тутъ мы узнали, что изъ Якутска детъ теперь ‘джахтаръ нючалы’, т. е. русская женщина, что у ней ‘тылъ тонъ’, мерзлый языкъ, т. е. она не понимаетъ ни слова по-якутски.. Какъ оказалось, дло шло объ акушерк, хавшей изъ Петербурга на службу въ Средній Колымскъ. Богъ знаетъ, кто передаетъ якутамъ всти, но они знаютъ, что длается на тракт за дв тысячи верстъ отъ ихъ юрты. Лишь только кто-нибудь выдетъ изъ Верхоянска, объ этомъ черезъ недлю знаютъ уже въ Средне-Колымск.

IV.

Станокъ Кюреляхъ. Дальше начинаются горы Тасхаята, наиболе дикое мсто по всему тракту, предстоитъ до станціи Тастахъ громадный перездъ въ 300 верстъ. Утшеніе то, что ‘кочтъ’ здсь прекрасный, такъ какъ станокъ содержитъ не купецъ, а якутъ или, врне метисъ Заморщиковъ. Откуда бы у якута такая широкая борода лопатой! Сегодня канунъ новаго года, по этому случаю ‘джагабылъ’ пилъ съ Митрофаномъ цлую ночь (здсь недавно прозжали купцы, такъ что водка имется). Утромъ Дауровъ въ блаженнйшемъ расположеніи духа поздравилъ насъ съ новымъ годомъ. Однако, передъ отъздомъ нужно было принять нкоторыя предохранительныя мры, чтобы не потерять Митрофана въ дорог. Заморщиковъ оказалъ ему послднюю дружескую услугу, привязавъ ремнями къ нарт. Вскор за станкомъ показались горы. Он какъ бы обгали прозжихъ, чтобы лучше окружить ихъ. Вначал въздъ былъ широкъ, потомъ ущелье становилось все уже да уже. Сзади горы какъ бы сомкнулись. Кругомъ — абсолютная тишина… Теперь долго мы не встртимъ жилья. Во вс стороны открываются узкія ущелья. Тамъ никто изъ европейцевъ еще никогда не былъ. Въ 1889 г. явилась въ Нижне-Колымскъ двушка-чукчанка съ цлымъ табуномъ оленей. Оказалось, она принадлежала къ клану, кочевавшему въ горахъ Тасъ-Хаята, который весь вымеръ отъ оспы. До сихъ поръ, горы эти считались безлюдными. Такимъ образомъ узнали одновременно о неизвстномъ чукотскомъ клан и о гибели его. Дорога становилась все боле и боле затруднительною: всюду громадные камни, да головоломные подъемы и спуски и наконецъ тарыны. Тарынъ — это характерное явленіе полярныхъ странъ. Мстныя рки въ котловинахъ отъ лютой стужи промерзаютъ до дна, кругомъ же съ горъ сбгаютъ стремительные горные ключи, подчасъ съ очень высокою температурою. Дойдя до рки и встртивъ сплошной ледъ, такой ручей разливается по поверхности рки. Отъ холода вода быстро замерзаетъ, но новые потоки воды разливаются по холодному льду. Это и есть тарыны. Ихъ можно узнать издали, такъ какъ надъ ними стоитъ густой паръ. По тарынамъ приходится перезжать, такъ какъ другой дороги нтъ. Олени скользятъ и падаютъ по зеркальной поверхности, кверху летятъ брызги воды, которыя замерзаютъ отъ 60 мороза и падаютъ на лицо, какъ расплавленный металъ. Еще хуже, если тарынъ разольется подъ снгомъ, на который възжаешь, ничего не подозрвая. Вдругъ проваливаешься въ воду, въ аршинъ иногда глубиною. Подобная ледяная ванна, когда нтъ возможности до ночи переодться, можетъ иногда кончиться очень печально. А горы все боле и боле тснымъ кольцомъ охватываютъ васъ. Гранитныя скалы стоятъ отвсно, въ вид исполинскихъ стнъ. А на вершин ихъ, въ вид зубцовъ, грозно наклонились громадные камни и, кажется, вотъ-вотъ грозятъ обрушиться. На вершин одной изъ такихъ стнъ проводникъ, метисъ Мартьянъ, указалъ намъ на двухъ чубука (видъ дикихъ барановъ), которые, по его словамъ, стояли тамъ. Но ихъ могъ замтить лишь острый глазъ дикаря. Въ эту минуту я былъ занятъ ршеніемъ вопроса, гд я видлъ уже Мартьяна. Положительно мн знакомы и эти срые наглые глаза на выкат, и эти отвислыя губы, и хриплый голосъ. Но гд мн пришлось съ нимъ столкнуться, я не могъ никакъ припомнить. Уже лишь подъ станкомъ я припомнилъ. Это было четыре года назадъ, посл того, какъ мы утопили провизію въ Элегъ-Нех. Мы два дня хали безъ пищи. Вс до такой степени ослабли отъ голода, что едва сидли на коняхъ. Въ двадцати верстахъ отъ жилья мы встртили Мартьяна, узнавъ объ отчаянномъ положеніи, въ которомъ мы находились, онъ продалъ намъ нсколько гнилыхъ щукъ по рублю за штуку (мстная цна щуки — 1 к.).
Въ наиболе пустынномъ мст горъ стоитъ поварня Эллръ-сибитъ (т. е. убіенная). Расположеніе горъ и тальниковъ тамъ такое, что въ котловин вчный шумъ, похожій на жалобный стонъ. Здсь двсти-тридцать лтъ тому назадъ ламуты устроили засаду и перебили соединенный отрядъ русскихъ и якутовъ, которыхъ захватили врасплохъ. Инородцы объясняютъ шумъ тмъ, что это души убитыхъ мечутся по долин, ища выхода. По долин протекаетъ рка Догдо, о которой ламуты говорятъ, что въ ней есть золото. Насколько это врно, не могу сказать. Вся рка покрыта тарынами. Теперь мы пробирались по нимъ довольно благополучно, но какіе адскія мученія пришлось здсь перетерпть весною 1888 г., когда мы странствовали въ Ср. Колымскъ! Ледъ на рк вздуло буграми. Неподкованныя кони (мы хали верхомъ) скользили и падали. Пришлось спшиться и балансировать на гладкомъ, какъ зеркало, льду. На придачу, сильный противный втеръ валилъ съ ногъ. Стоять не было возможности, и послднюю версту мы проползли тогда на четверенькахъ, держа поводъ въ зубахъ.
На пятый день горы кончились. Еще одинъ огромный подъемъ на Туму-Тыллахъ (мысъ втровъ), и сзади горы Тасъ-Хаята сомкнулись тсной стной. Впереди еще лишь страшный Верхоянскій хребетъ,— и конецъ полярному steeplechase. За станкомъ Тастахъ началась сказываться близость ‘города’: юрты пошли чаще, мы теперь не только ночевали, но и привалъ длали у жителей. Подъ самымъ Верхоянскомъ мы ночевали у ‘русскихъ’, если только это имя приложимо къ людямъ, которые ни лицомъ, ни обычаями, ни языкомъ не отличались отъ якутовъ. Какъ оказалось, они не отличались отъ дикарей и врованіями. Старикъ-хозяинъ разсказалъ мн, какъ онъ недавно потерялъ двухъ коровъ. Заболлъ у него мальчикъ. Призвали шамана, который потребовалъ за работу корову. Не смотря однако на высокій докторскій гонораръ, мальчикъ умеръ. Старикъ встртилъ шамана и обозвалъ его мошенникомъ.
— А, такъ ты ругаешься! Ладно, я за то теб двухъ абагы (нечистыхъ) въ животъ всажу,— сказалъ шаманъ. Испугался старикъ и насилу умолилъ еще за корову не сажать ему абагы.
— Ты почто же коровъ-то отдалъ? Вдь шаманъ тебя пугалъ только,— сказалъ мой товарищъ.
— Пугалъ? Ты спроси у Уйбана (Ивана), какъ шаманъ шутки шутитъ.
— Нтъ, тойонъ, съ шаманомъ шутить нельзя,— подалъ реплику Уйбанъ, здоровый, скуластый метисъ.— Лтомъ я посмялся надъ шаманомъ, а онъ разсердился и говоритъ: ‘пусть же заберется абагы къ теб. въ животъ’. Пришелъ я въ юрту, легъ на оронъ (нары),— слышу, онъ ужь царапается. Я терплю, закрылъ глаза, а онъ какъ задеретъ лапой, да какъ защелкаетъ зубами… Два дня куска рыбы видть не могъ. Тогда я скоре къ шаману, насилу упросилъ его. Вотъ какъ они шутятъ!
На неб сіялъ полный мсяцъ, окруженный радужными внцами и ложными лунами. Вдругъ въ юрт поднялась необыкновенная суматоха. Старики, дти — вс высыпали на дворъ.
— Что тамъ такое?— спросилъ я.
— Мсяцъ замираетъ,— былъ отвтъ. Начиналось лунное затменіе. Явленіе это, какъ видно, ни въ комъ не возбудило страха. Раздавались лишь жалостливые возгласы двушекъ и женщинъ:
— Барагсанъ! (Бдняжечка!).
Якутская легенда, объясняющая это явленіе, довольно интересна. Двушку-сиротку улусъ отдалъ, въ работницы къ богатому тойону. Золъ былъ онъ и мучилъ бдняжку работой. Разъ ночью послалъ ее къ ойбону (проруби) за водой съ берестянымъ турсукомъ. Поскользнулась двушка, пролила воду и разбила турсукъ. Стоить она и плачетъ. ‘Никто, никто меня не пожалетъ!’ — крикнула она. Жалко стало Кюньтону (господину солнцу) — и упалъ онъ на землю. Жалко стало и ми-тону (господину мсяцу), и онъ тоже опустился возл двушки.
— Моя кысъ (двушка),— сказалъ Кюнь-тоенъ,— я старше.
— Моя кысъ,— сказалъ ми-тонъ,— теб днемъ и безъ того весело, а мн ночью скучно ходить. И ршили, что быть кысъ у ми-тона. Подхватилъ онъ ее и понесъ на ‘верхнее мсто’. Испугалась двушка, схватилась за талину, да такъ вмст съ ней и попала на небо. Ее и до сихъ поръ можно видть на мсяц. Порой кысъ стоскуется по земл и замираетъ, тогда ми-тонъ отъ горя ‘чернетъ’, пока кысъ не оживетъ.
Ровно черезъ мсяцъ посл вызда изъ Средне-Колымска, мы пріхали въ Верхоянскъ. ‘Городъ’ этотъ — два-три десятка юртъ, расположенныхъ по берегу не Яны, какъ можно было бы заключить по названію, а двухъ огромныхъ лужъ, носящихъ далеко не поэтическое названіе Сахъ-байхалъ и Икъ-байхалъ, т. е. озера кала и мочи. Лтомъ эти ‘озера’ вполн оправдываютъ свое названіе. У Верхоянска своя гордость: здсь находится ‘полюсъ холода’, здсь готовятся климаты стараго Свта и зарождаются т ‘циклоны’ и ‘антициклоны’, за поступательнымъ шествіемъ которыхъ внимательно слдятъ тысячи метеорологическихъ. станцій. Это ли не гордость! Впрочемъ, верхоянцы гордятся гораздо больше тмъ, что въ ихъ долин зарождаются псни, которыя потомъ распваются:
‘По дебрямъ, гд Лена шумитъ:
Въ Нохтуйск, въ Олекм, въ Якутск, въ Амг,
Везд гд мой слдъ выступалъ —
Вдоль Яны унылой, въ полярной тайг’,—
какъ горделиво говоритъ о себ мстный поэтъ С. Несчастный, полуинтеллигентъ, въ юности сосланный судомъ на житье въ одинъ изъ южныхъ городовъ Иркутской губерніи,— онъ тамъ спился совсмъ и въ пьяномъ вид учинялъ буйства, за которыя послдовательно пересылался ‘въ Нохтуйскъ, въ Олекминскъ, въ Якутскъ, въ Амгу’, какъ поетъ про себя, и наконецъ въ Верхоянскъ, гд совсмъ пропалъ. Пропился до такой степени, что потерялъ образъ человческій. Вотъ этимъ-то С. написаны многочисленныя псни, очень популярныя въ Якутской области среди казаковъ и купцовъ. Наиболе популярны дв. Въ одной описывается прогулка по Ян и начинается она такъ:
‘Былъ августъ первое число,
Когда я взялся за весло
И внизъ по Ян по рк
Помчался въ легкомъ челнок’.
Дале говорится, что ‘мой путь лежалъ въ тотъ край далекій, въ тотъ край, гд царствуетъ Борей’ (верхоянцы произносятъ ‘Бурей’). Другой популярной псни С. я знаю тоже лишь начало:
‘Верхоянскій край унылый,
Край морозныхъ дней —
Ты назначенъ мн могилой
Волей злыхъ людей.
Я умру, въ долин Яны
Трупъ зароютъ мой,
Будутъ пурги, ураганы
Мой будить покой.
Но напрасно: тамъ, въ могил
Смерть и тишина,
Никакой въ семъ мір сил
Не встревожить сна’.
Если не ошибаюсь, стиховъ у С. великое множество. Вс они въ одномъ и томъ же дух.
Въ Верхоянск мы пробыли недлю. Нашъ выздъ былъ крайне несчастливъ. Проводникъ напился, завезъ насъ въ тайгу, пошелъ разыскивать дорогу и забылъ про насъ, добрался до какихъ-то жителей и завалился тамъ спать. Все это происходило въ 12 часовъ ночи, при мороз въ 60. При помощи Митрофана мы кое-какъ выбрались по слдамъ изъ тайги и возвратились въ Верхоянскъ. Только къ вечеру слдующаго дня мы окончательно уже ухали оттуда.

V.

Вотъ уже пять дней, какъ мы въ дорог. Въ юрт, гд мы остановились, застаемъ необыкновенное сборище. Тутъ якуты всхъ возрастовъ, но больше всего дтей отъ десятилтняго возраста до грудныхъ. Оказалось, ждали прозда агабыта (батюшки). Въ глухихъ мстахъ области якуты рождаются, вступаютъ въ бракъ и умираютъ, не видя священника. При прозд батюшки, онъ разомъ креститъ дтей, внчаетъ ихъ родителей и отпваетъ нсколько десятковъ покойниковъ.
Близился страшный Верхоянскій хребетъ. Опять пошла адская дорога по камнямъ и тарынамъ. Южный склонъ хребта отлогъ, такъ что можно въхать почти на самую вершину его. За то сверный склонъ — это нчто невроятное. Спускъ падаетъ почти по отвсной стн. Это — оленья дорога. А въ сторон вьется узкая тропа на краю пропасти, это — дорога конская. Высота хребта на перевал около 4 тысячъ футовъ. Внизу небо было совершенно ясное. Солнце ослпительно свтило. А на вершин хребта загудла такая метель, что мы другъ-друга не слышали. Яростные порывы втра валили съ ногъ, грозили смести въ пропасть, какъ легкое перышко.. Нарты связали вмст, образовавъ громадный плотъ. Полозья перевязали ремнями, чтобы они прудили снгъ. Всхъ упряжныхъ оленей подвязали сзади этого плота. Ламуты стали осторожно спускать его съ горы. Онъ помчался съ бшенной силой.. Если бы не привязанные сзади олени, плотъ, разбился бы въ дребезги. А мы въ это время ползли внизъ по ‘конской’ дорог. Каждую минуту приходилось опускаться на четвереньки или же катиться комкомъ, благо теплая одежда смягчала удары. Да, Дайды Ичете, грозный хозяинъ мста, былъ не милостивъ къ намъ. Спускъ продолжался около трехъ часовъ. А подъ хребтомъ новое мученіе. Правда, метели тамъ не было, но долина р. Тукулана, по которой идетъ дорога, усяна камнями, не засыпанными снгомъ. По нимъ нарты прыгали, какъ лодка въ бурю по волнамъ. Разъ двадцать я вылеталъ изъ саней со стремительностью камня изъ праща. И такая адская дорога тянется 20 верстъ, вплоть до поварни. Верхоянскій хребетъ любопытенъ во многихъ отношеніяхъ. Онъ представляетъ рзкій раздлъ между растительностями. На южномъ склон встрчаются березы, осины, сосны, тогда какъ за свернымъ склономъ единственное дерево — лиственница. На одной изъ террасъ этого хребта беретъ начало р. Яна. Врангель, потомъ Августиновичъ и Черскій нашли въ Верхоянскомъ хребт раковины Monotis Salinaria, тождественныя тріасу о. Шпицбергена. Эти ископаемыя относятся къ области, такъ называемаго, мезозійскаго отложенія. На вершин хребта, какъ на вершинахъ всхъ полярныхъ горъ крайняго сверо-востока, тепле, чмъ въ долинахъ. Это любопытное явленіе зависитъ отъ полной тишины воздуха на равнинахъ въ этихъ широтахъ. Боле теплые слои поднимаются вверхъ, тогда какъ съ горъ, ‘какъ каскады’, льются на равнины холодные воздушные потоки. Этимъ же объясняется отсутствіе ледниковъ на вершинахъ полярныхъ горъ, гд можно было бы ожидать, что снжная линія начинается очень низко. Въ Чукотской земл есть гора. Фантазія первыхъ путешественниковъ окрестила ее ‘Сверный Парнасъ’. Высота ея около 7 тысячъ футовъ, но снжной линіи на этой гор не существуетъ.
Каждый годъ этотъ перевалъ черезъ Верхоянскій, хребетъ губитъ десятки купеческихъ коней. Есть другой путь. Рка Тумурканъ прорзываетъ хребетъ и долины ея могли бы служить прекрасной дорогой. Она еще совершенно не изслдована, хотя иные купцы ршаются посылать свои товары черезъ Тумурканъ. До какой степени путь этотъ пустыненъ, можно видть изъ слдующаго.
Верхоянскій купецъ г. Ш—въ отправилъ свою кладь новой дорогой и самъ похалъ вмст съ нею. Дло было осенью, сыпалъ снжокъ. Ш—въ задремалъ и отсталъ отъ проводниковъ. Просыпается,— онъ одинъ съ нсколькими нагруженными конями. Слдъ занесло. Похалъ онъ наугадъ въ одно ущелье и забрался, наконецъ, въ такую глушь, что ему стало ясно, что онъ сбился съ дороги. А снгъ все сыпалъ и сыпалъ. Проходитъ день-два,— никто не является. При Ш—въ была провизія и тюкъ оленьихъ шкуръ, изъ которыхъ купецъ смастерилъ себ шалашъ. Здсь тумурканскій Робинзонъ прожилъ 40 дней, пока его наконецъ нашли. ‘Чуть я не одичалъ тогда отъ страха’,— разсказывалъ онъ потомъ.
Наконецъ, послдняя поварня передъ Алданомъ — Ана-Суохъ, т. е. ‘Безъ дверей’. Ее выстроили лтъ восемьдесятъ тому назадъ и забыли прикрпить двери, такою ее видлъ Врангель въ двадцатыхъ годахъ, такою ее мы застали въ девяностыхъ годахъ. Какъ видите, обычай держится здсь крпко. Съ одинаковымъ правомъ эта поварня можетъ быть названа также ‘безкаминной’, потому что въ ней нтъ чувала. Огонь раскладывается прямо на полу, угрожая стнамъ пожаромъ. Дымъ выходитъ въ широкое отверстіе въ потолк. Можно представить, что въ такой поварн согрться не совсмъ легко.
Алданъ. Теперь мы въ ‘культурныхъ’ мстахъ: олени исчезли, вмсто нихъ — кони. Станціи маленькія — 20—25 верстъ. По обимъ сторонамъ дороги безпрерывно встрчаются признаки жилья: ‘бютяи’ (ограды) и загороженныя пашни. Въ юртахъ всюду встрчаются первобытныя ручныя мельницы (къ такому именно жернову, вроятно, Самсона привязывали), на которыхъ перемалывается ячмень для лепешекъ. Намъ, жителямъ полярнаго края, все это кажется несомннными признаками близости ‘Европы’. Цлыхъ четыре года далекій Якутскъ былъ для насъ важнйшимъ культурнымъ центромъ. Правда, суровый Гмелинъ очень не высокаго мннія объ этомъ ‘центр’. Позволю себ перевести 173-ю стр. изъ II тома библіографической рдкости ‘Reisen’ Гмелина, о честности и безпристрастности котораго такого высокаго мннія вс сибирскіе изслдователи.
‘Поистин можно сказать, что вс праздники посвящаются скоре дьяволу, чмъ Богу, и такое разгульное поведеніе служитъ весьма дурнымъ примромъ для многочисленныхъ здшнихъ язычниковъ, которые видятъ, что высшее благо обывателей состоитъ въ пьянств. Но пьянство, которымъ заражаются люди въ эти дни, состоитъ не только въ томъ, чтобы напиваться, напримръ, вечеромъ. Ни одинъ астрологъ не могъ бы указать имъ счастливый часъ, въ который они не должны были бы пьянствовать, вс часы для нихъ въ этомъ отношеніи равны. Съ первымъ днемъ Рождества Христова у нихъ начинается заразительная горячка, отъ которой, на второй и третій день, люди впадаютъ въ бшенство. Болзнь прорывается наконецъ на четырнадцатый день въ форм всеобщаго бшенства, которое проходитъ только въ теченіе 5—6 недль. Съ недлю передъ великимъ постомъ они испытываютъ новый припадокъ бшенства, отъ котораго оправляются въ теченіе восьми дней. Весною, во время Пасхи, болзнь возвращается снова, съ тмъ только отличіемъ, что вслдствіе предшествовавшаго поста она бываетъ боле-злокачественною и оканчивается раньше, именно на седьмой день. Подобно тому какъ люди, перенесшіе тяжкую болзнь, нуждаются въ продолжительномъ отдых для поправленія силъ, такъ точно и жители посл праздниковъ лишь постепенно возвращаются къ своему прежнему образу жизни, который состоитъ въ томъ, чтобы пьянствовать только четыре дня въ недлю. Иногда болзненные припадки возвращаются съ удвоенною силою, и тогда люди пьянствуютъ ужь 8 дней подъ-рядъ. Я нахожу, что это пьянство есть своего рода горячка, выражающаяся въ частыхъ припадкахъ, какъ падучая болзнь, и прекращающаяся, подобно падучей, только со смертью’.
Такъ аттестуетъ жителей Якутска старикъ Гмелинъ. По поварн Ана-Суохъ можно видть, что въ Якутск строго держатся старины. Но ‘у насъ теперь не то въ предмет’: сегодня мы ночуемъ на послдней станціи Турулуяхъ, на берегу Лены. Завтра намъ лишь перехать рку, и мы въ Якутск, посл 50 дней, проведенныхъ въ пути. Самая трудная часть дороги, ведущей ‘на югъ’, такимъ образомъ, сдлана.

ГЛАВА VIII.
По Лен.

Якутскъ.— Первые дни въ ‘большомъ город’.— При какихъ обстоятельствахъ мы бывали вегетеріанцами въ Средне-Колымск.— Якутское реальное училище.— Лена.— Легенда о происхожденіи горъ.— Затрудненія туриста.— Вчная мерзлота и Гмелинъ.— Кабацкіе короли.— Величіе и упадокъ ‘Дворянской волости’.— Золотые пріиски.— Киренскій округъ.— ‘Блые якуты’.— Поселенцы.— Первая встрча съ новоселами.— Усть Кутъ.— Хабаровъ.— Братская степь.— Буряты.— Шаманство и ламаизмъ.

I.

Я четыре года не былъ въ Якутск. Проживъ все это время ‘за предлами культуры’, я горлъ желаніемъ увидть скоре ‘городъ’, къ которому можно приложить это названіе.
Послдній перездъ отъ станціи Турулуяхъ идетъ все Леной и низкими островами, затопляемыми во время водополья.
— Хасъ хала дайдынъ? (сколько осталось до города) — безпрерывно спрашивалъ я у проводника-якута.
— Чугасъ (близко!) — неизмнно отвчалъ онъ.
Пробовалъ я было нсколько разъ откидывать мохнатый кокуль моей кухлянки {Кухлянка — длинная рубаха изъ шкуръ пыжика, шерстью внутрь. Чтобы мездра не портилась, поверхъ кухлянки одвается еще рубаха изъ оленьей замши (ровдуги) — комлея.}, чтобы посмотрть, не видать ли города, но 45о морозъ заставлялъ быстро надвигать капюшонъ пониже. Но вотъ нарты запрыгали по громаднымъ кучамъ навоза. Городъ близокъ. Чмъ ближе, тмъ больше навоза. Наконецъ льда совсмъ, не видно — одинъ лишь навозъ. Вотъ рядъ полуразобранныхъ барокъ-павозокъ, а выше, на угор ярко сверкаютъ на солнц стекла въ окнахъ чистенькихъ деревянныхъ домовъ. ‘Стекла!’ — это мн казалось верхомъ роскоши: уже четыре года какъ я ихъ не видалъ. Въ Средне-Колымск зимой вставляются въ окна льдины, а лтомъ — кожа налима. А вотъ и обыватели: якутъ рядомъ съ быкомъ, якутъ позади быковъ, якутъ верхомъ на бык, кажется, въ Якутск и нтъ другихъ обывателей, кром быковъ да якутовъ. Къ намъ поворачиваются смуглыя лица съ узенькими жирными глазами. Мой костюмъ (я одтъ по послднему журналу чукотской моды: въ шитой кухлянк, въ мховыхъ штанахъ, въ отороченныхъ бобромъ тарбасахъ, Подарокъ моего друга-чукчи Нута Нухва, въ чукотскомъ малаха, отороченномъ лисьими лапами, и въ песцовыхъ рукавицахъ),— мой костюмъ, который приводилъ въ восторгъ щеголей на берегу Ледовитаго океана, здсь уже обращаетъ на себя вниманіе.ъ
— Хана барда, тоенумъ? (Откуда дешь, господинъ?) — безпрерывно окликаютъ меня.
— Колымага, доюрумъ! (Изъ Колымска, пріятель)..
— Ырахъ! (Далеко!)
Якутъ хочетъ сказать обычное: ‘кяпсе!’ (т. е. сказывай новости), но я общаю ямщику хорошо на водку и велю гнать во вс лопатки.
Потянулись кривыя, запутанныя клубкомъ улицы, безконечно широкія, обстроенныя одноэтажными домиками. Но какимъ роскошнымъ показался мн этотъ городъ посл полярныхъ пустынь! Опять навстрчу быки и якуты,. но теперь уже въ перемежку съ другими элементами. Вотъ хитрое лицо, съ рыжей бородою, на встрчномъ бараній тулупъ, крытый срымъ сукномъ. Это — хайлахъ (поселенецъ), еще и еще хайлахи. Вотъ, безбородое, бабье лицо, на владльц его — богатая бобровая шуба, это сконецъ, то-же подневольный житель. Изрдка, встрчалась особа, одтая по-граждански. Въ Якутск нтъ гостинницъ. Прізжихъ здсь почти нтъ. А кто и прізжаетъ, тотъ иметъ знакомыхъ, у которыхъ, останавливается. Былъ и у меня такой пріятель. Черезъ полчаса уже весь городъ зналъ, что пріхалъ человкъ изъ Колымска, и ко мн стали являться совершенно незнакомые господа справляться, что слышно на свер, допытываться, нтъ ли у меня пышнаго (т. е. пушнины) или юколы, до которой въ Якутск падки вс. Я удивлялся на первыхъ порахъ, зачмъ у меня спрашиваютъ пышное, коли знаютъ, что я не купецъ. Но потомъ мн объяснили, что это только предлогъ, чтобы посмотрть на новаго человка.
Я засталъ весь Якутскъ въ необыкновенной ажитаціи. Нсколько дней тому назадъ случилось одно казусное дло. Въ Якутск на святкахъ ходятъ ряженые, ‘мушкированные’, по-здшнему. Молодежь и даже пожилые люди, принадлежащіе ко всмъ слоямъ общества, отдльными группами, со своею музыкою, ходятъ изъ дома въ домъ, танцуютъ, дурачатся. Во время праздниковъ во всхъ тхъ домахъ, гд принимаютъ ряженыхъ, вывшиваютъ надъ воротами фонарь. Вс мстные крупные чиновники считаютъ своимъ долгомъ принимать ‘мушкированныхъ’. Въ томъ году, когда я пріхалъ, случился скандалъ. Нсколько масокъ вошли къ вице-губернатору, который радушно встртилъ ихъ. Маски разыграли цлую интермедію. Каждая изъ нихъ называлась какимъ-нибудь учрежденіемъ: ‘областная полиція’, ‘областное правленіе’, ‘казначейство’ и т. д. Одна изъ масокъ была одта генераломъ, къ нему адресовались вс остальныя маски, и каждое учрежденіе въ стихахъ излагало т реформы, которыя нужно было бы сдлать. Рчи были сдержанны и остроумны. Вице-губернаторъ апплодировалъ, чокался съ гостями, благодарилъ ихъ. Маски отправились къ слдующему чиновнику, тамъ повторили интермедію и были опять встрчены съ восторгомъ, съ ними опять чокались. Потомъ слдовалъ третій, четвертый, десятый домъ. Всюду чоканье и апплодисменты. Однако чоканья начинали сказываться. Чмъ дальше, тмъ маски становились все веселе и веселе, языки развязывались, прибавлялись новые куплеты, которыхъ прежде не было, маска, изображавшая генерала, заговорила, произнесла рчь, замчательно напоминавшую рчь, сказанную однимъ крупнымъ мстнымъ чиновникомъ, но окаррикатуренную. Скандалъ вышелъ форменный. На другой день стали разыскивать масокъ. Говорили о томъ, что ихъ пошлютъ путешествовать въ Колымскій округъ, но маски какъ въ воду провалились. Наконецъ он сами явились съ повинной. Это были молодые чиновники областнаго правленія и нсколько учителей. Отдлались они дешево, сравнительно, конечно съ тмъ, чмъ имъ грозили: посидли нсколько дней на гауптвахт.
Когда я пріхалъ, эта исторія только-что закончилась, но народилась новая, поразительная даже въ Якутск.
Въ день моего прізда я засидлся часовъ до 9 вечера у знакомыхъ. Собираюсь домой, а хозяйка меня спрашиваетъ:
— И. В., револьверъ при васъ?
Я удивленно посмотрлъ, не понимая въ чемъ дло.
Не только въ Средне-Колымск, но и въ Чукотской земл я путешествовалъ безъ револьвера: оружіе нужно тамъ только лтомъ, когда, можно встртиться съ Улу-Тойономъ (медвдемъ).
— Викторъ, проводи гостя,— сказала хозяйка мужу своему. Тотъ одлся, взялъ револьверъ, отстегнулъ кабуръ, попробовалъ хорошо ли вынимается оружіе и мы отправились. На улицахъ была мертвая тишина, вс ворота и ставни наглухо забаррикадированы. Гд-то далеко, далеко мерцалъ одинокій огонекъ. Фонарей — ни одного. Вдругъ хозяинъ мой остановился. Дв какія-то фигуры вырисовались во тьм.
— Кимъ кале? (кто идетъ?)
— Бисиги, сахаларъ (мы, якуты!) — отвтили незнакомцы. Мы пошли дальше. Одинъ изъ якутовъ былъ вооруженъ громадной дубиной, другой — чмъ-то очень похожимъ на ухватъ.
Когда наконецъ съ большимъ трудомъ удалось мн достучаться дома, когда наконецъ посл цлаго ряда опросовъ меня впустили въ квартиру,— я узналъ въ чемъ дло.
Оказалось, что въ послднее время цлый рядъ убійствъ и грабежей встревожили весь, городъ. Подъ самымъ Якутскомъ, подъ знаменитыми тремя соснами, среди, бла дня были убиты и ограблены скопцы и кое-кто изъ невольныхъ жителей Якутска. Такъ какъ подъ Якутскомъ много хайлаховъ (уголовныхъ ссыльно-поселелцевъ), то убійства здсь не рдки, но теперь испугало всхъ то обстоятельство, что блатную контору (разбойничью шайку) содержалъ нкій довольно извстный въ город человкъ, устраивавшій вечера, на которыхъ собирались многіе, пили шампанское, рзались въ карты, а въ то время молодцы К. оперировали надъ прозжими. Открылось дло случайно, при чемъ оказалось, что не малое содйствіе ворамъ оказывалъ квартальный, извстный подъ именемъ Никитки. Многіе усиленно старались замять дло. Я ухалъ прежде, чмъ эта исторія закончилась, такъ что не знаю дальнйшихъ перипетій ея.
Рядъ разоблаченій навелъ ужасъ на обывателей. Доврялись лишь собственной сил. Изъ города вызжали лишь группами, да и то сильно вооруженными.
Какъ видите, не мало матеріаловъ для захватывающаго уголовнаго романа могъ бы дать городъ, который, вопреки увренію Герцена, что нтъ мста, которое бы не было откуда-нибудь близко,— далеко отстоитъ отовсюду.

II.

Какъ извстно, русскіе открыли Лену въ 1628 г. Десять удальцовъ, подъ предводительствомъ Василія Бугра, на лыжахъ перебрались съ Енисея на эту величайшую сверную рку, на берегахъ которой жило около 150 тысячъ якутовъ. Дикари длились на девять колнъ (улусовъ), каждый улусъ — на нсколько наслеговъ (клановъ). Нужно знать, что якуты принесли съ юга, съ Байкала, откуда ихъ вытснили буряты, слды кое-какой культуры. И все-таки десять удальцовъ справились съ цлымъ громаднымъ племенемъ. Вс эти завоеватели, были, промышленники. Званіе это приводило въ сильное смущеніе иностранныхъ писателей, въ сочиненіяхъ которыхъ, по этоту поводу, можно встртить немало курьезовъ {Самуилъ Энгель, напримръ, писатель XVII вка, говоритъ, что слово ‘промышленникъ’ привело его въ немалое смущеніе ‘Je me suis inform aupr&egrave,s des plusieures personnes que je croyois mme de m’expliquer ce nom de Promyschleni, ce que c’toil, l’un voulut que c’toit une secte, un antre des rebelles, un troisi&egrave,me des gens qui levaient le tribut’.}.
Въ 1636 г. явился на Лену сотникъ Бекетовъ и заложилъ Якутскій острогъ. Въ высшей степени интересна легенда о завоеваніи края, сложенная якутами. Она существуетъ и у якутовъ, и у русскихъ съ незначительными варіаціями. Въ легенд, центральнымъ свтиломъ является богатырь Дыгынъ, одинъ изъ якутскихъ ырахтахъ (царьковъ). Вотъ этотъ разсказъ въ такомъ вид, какъ сообщилъ его мн старый казакъ.
‘Это было посл того, какъ Ермакъ Тимоеевичъ забралъ Сибирь и утонулъ въ Иртыш. Эсаулъ его Иванъ Кольцо и говоритъ тогда {Мн приходилось уже замтить, что такъ называемую историческую память у русскихъ крайняго сверо-востока Сибири совсмъ отшибло. Изъ завоевателей они помнятъ лишь Ермака и Кольцо.}: ‘коли онъ померъ, такъ и мн мою голову почто жалть, пойду воевать дальше. Доспли казаки карбасы да поплыли пусто (исключительно) по ркамъ: одна рка кончится,— казаки карбасы на плечи и идутъ напроходъ пока пойдетъ другая. Посередин зимовье построятъ. Немало ркъ такъ они проплыли, много инородцевъ, побдили, но и самимъ мольчъ страсть какъ худо бывало, приходилось и такъ, что своихъ же ли. Пришли наконецъ въ якутскую землю. Собралось якутишекъ видимо-невидимо и лопочутъ по-своему: ‘кяпся, догоръ!’ — сказывайте, значитъ, ребята, что хорошаго.
— Я съ вами торгъ завести хочу,— говоритъ Иванъ Кольцо,— продайте мн столько земли, сколько захватитъ бычья шкура. Якуты продали. Извстно, что и говоритъ: зврье-зврьемъ были, зврьемъ и остались.
Только Иванъ Кольцо обманулъ ихъ: шкуру разрзалъ на тонкіе ремни, оцпилъ большое поле {Эпизодъ съ бычачьей шкурой буквально взятъ съ якутскаго. Интересно слышать легенду о постройк Карагена на крайнемъ сверо-восток.}, настроилъ башни и говоритъ: теперь стану войновать съ вами. Стали войновать. У якутовъ былъ тогда улаханъ (большой) богатырь Дыгынъ. Сказываютъ, въ крыльцахъ (плечахъ) въ емъ печатная сажень была. Засли казаки въ башни и палятъ оттуда изъ ружей, а якуты въ нихъ стрлки пущаютъ. Дался диву Дыгынъ. Кончилась у казаковъ да, и вышли изъ башни доспвать ее. Хорынъ (худо) стало имъ тутъ. Дыгынъ былъ большой богатырь, храбрый, многихъ казаковъ перебилъ, а его самого убить никакъ нельзя. Въ т поры пустился Иванъ Кольцо на хитрости. Въ башн подвсили большую и тяжелую плашку, а подъ нею нацпили корольковъ разныхъ и ленточекъ. Послалъ потомъ Иванъ Кольцо къ якутамъ и наказываетъ: ‘давайте мириться, приходите къ намъ въ гости’. Дкутишки съ дуру и пошли. Пришелъ и Дыгынъ. Зашли это, значитъ, въ башню, засмотрлись на корольки да на ленточки, а Иванъ Кольцо веллъ казакамъ подрубить веревки, на которыхъ держалась плашка. Упала она и придавила всхъ. Тутъ они вс и подохли. Иванъ Кольцо вырвалъ у Дыгына глазъ, заспиртовалъ да отправилъ къ самому царю. Вотъ такъ глазъ былъ! тридцать фунтовъ всилъ. Посмотрлъ царь на подарокъ, подивился и говоритъ: ‘почто живьемъ мн богатыря не доставили?’ Съ тхъ поръ и стала область нашей,— закончилъ казакъ свой разсказъ,— а якутишки разбжались по тайг, да по бадаранамъ (болотамъ), по гольцамъ да по салгытерамъ (поемнымъ лугамъ), такъ что насилу потомъ ихъ начальство и нашло’.
Однако ‘якутишки’ разбжались не непостредственно посл смерти Дыгына {Царекъ этотъ — историческое лицо.}. Въ 1638 г. назначенъ былъ въ Якутскъ первый воевода, стольникъ Петръ Петровичъ Головинъ: въ товарищи данъ ему былъ столрникъ же Матвй Богдановичъ Глбовъ, да въ дльцы дьякъ Ефимъ Филатовъ. Вс они пріхали въ Якутскъ 6-го іюня 1640 г., въ сопровожденіи нсколькихъ стрльцовъ, казаковъ, людей служилыхъ и торговыхъ гостей-устюжанъ.
‘Началось управленіе, а съ нимъ отягченія и огромные налоги, не для правительства однакожъ, а для собственныхъ корыстныхъ видовъ укрывателей’,— говоритъ У. С. Москвинъ, якутскій купецъ, оставившій посл смерти своей рукопись-лтопись: ‘Воеводы и начальники города Якутска и ихъ дянія’, доведенную до 1821 г.
‘Покоренныхъ тснили, тиранили и пытали, подъ предлогомъ неуплаты будто бы ясака, но сколько таковаго требовалось,— не сказывали’. Доведенные до отчаянія страшными пытками, казнями и грабежемъ, якуты возстали. Но имъ не подъ силу было тягаться съ вооруженнымъ огненнымъ боемъ ‘ніуча’ {Ніуча, такъ якуты называютъ русскихъ. Интересно слдующее. Я уже говорилъ, что якутовъ вытснили съ береговъ Байкала буряты, которыхъ, въ XII в., въ свою очередь, вытснила изъ Свернаго Китая могучая монгольская орда Нгуча (см. Всеобщ. исторію Вебера, т. VII, стр. 303). Замчательно, что якуты окрестили этимъ именемъ своихъ завоевателей въ позднйшее время.}. Возстаніе было усмирено. Послдовалъ рядъ лютыхъ казней. По приказанію Головина, рзали у якутовъ носы и уши, выкалывали глаза, вшали за ребра, закапывали живыхъ въ землю по горло и по глаза. Въ крпости въ Якутск имлся особый застнокъ, гд съ утра до поздней ночи заплечные мастера были завалены спшной работой.
Но къ счастью для края, при первой же длежк стольники не поладили между собою, и Глбовъ, который считалъ себя обиженнымъ, послалъ въ Москву громовый доносъ. Онъ былъ настолько убдителенъ, что въ 1645 г. пріхалъ въ Якутскъ дьякъ Сушелевъ для производства слдствія, а въ 1646 г. Головинъ былъ смненъ. Его отвезли въ Тобольскъ, гд онъ былъ ‘подымавъ на козелъ’ и битъ нещадно батогами. Дло о немъ заключалось въ двухъ громадныхъ свиткахъ, по нсколько пудовъ въ каждомъ. Послдовалъ цлый рядъ стольниковъ, которые долго не засиживались. Большая часть ихъ попадала подъ судъ, но якутамъ отъ этого было не легче. Положеніе ихъ стало невыносимо, когда 5-го іюля 1675 г. назначенъ былъ якутскимъ воеводою Андрей Аанасьевичъ Барнышевъ.
‘По вступленіи своемъ на воеводство,— говоритъ лтопись Москвина,— онъ принялъ строгія мры, по обстоятельствамъ ли, или по собственной прихоти,— неизвстно, только при немъ Якутскъ увидлъ чуть ли не каждодневныя смертныя казни, въ различныхъ жестокихъ видахъ, надъ раскольниками и якутскими родоначальниками’. Нужно сказать, что съ первыхъ же лтъ своего существованія Якутскъ сталъ мстомъ изгнанія для раскольниковъ и государственныхъ преступниковъ, послдніе прибывали часто съ урзанными языками.
Воевода Барнышевъ не садился и за столъ, не предавъ кого нибудь самой лютой казни, которая налагалась за ничтожные проступки. Осужденныхъ четвертовали, сажали на колъ, варили живыхъ въ котлахъ и т. д. Въ вид только особой милости, когда воевода былъ въ хорошемъ расположеніи духа, онъ замнялъ лютыя казни — простымъ повшеніемъ. Но Барнышевъ почти никогда не былъ въ дух. 3-го іюля 1678 г. воевода за лихоимство былъ отправленъ въ тобольскій приказъ. При воевод Приклонскомъ, 27-го сентября 1682 г., якуты сдлали послднюю попытку къ возстанію. Къ нимъ пристали раскольники и нсколько казаковъ, женатыхъ на якуткахъ. Возстаніе кончилось полнымъ пораженіемъ инсургентовъ. Вождь Дженникъ, родоначальник Кан-Талахскаго улуса, былъ взятъ раненымъ въ плнъ и отправленъ въ Якутскъ, гд и умеръ въ застнк. Съ него содрали съ живаго кожу и въ нее обернули младенца, котрраго родила жена Дженника, когда ее подняли на дыбу.
Остатки разбитыхъ якутовъ бжали на Вилюй, на Яну, на Колыму и заселили эти мста. Бглецы приносили въ далекіе края страшную всть про завоевателей, и страхъ былъ до того великъ, что русскіе дошли до береговъ Колымы, встртивъ на пространствтпочти въ три тысячи верстъ только одно сопротивленіе со стороны ламутовъ, въ ущель Эллеръ Сибитъ {Котловина въ горахъ Тасъ-Ханяхтахъ, между рками Яной и Индигиркой.}.
До сихъ поръ на крайнемъ сверо-восток Сибири вы можете слышать, какъ слпая старуха въ темной торт, освщенной лишь огнемъ въ чувал, монотонно, речитативомъ сказываетъ олото (былину) про страшную смерть Дженника. Якутскій эпосъ отличается замчательнымъ богатствомъ образовъ и описаній. Старуха детально описываетъ, какъ свершалась ужасная операція сдиранія кожи, какіе именно ‘бысахъ’ (ножи) употреблялись, а на огонахъ (нары подъ уклономъ стнъ въ юрт), блдные отъ страха, сидятъ якуты и боятся проронить хоть бы слово.
Начался XVIII вкъ. Въ Европейской Россіи шла радикальная ломка стараго общественнаго строя, но до Якутска не доходилъ даже далекій отзвонъ реформъ. Гуще стали прибывать лишь подневольные люди, не удержавшіеся при частой смн правительствъ посл смерти Петра Великаго. Много знатныхъ вельможъ покончили дни свои въ полярной тундр. Такъ, въ Средпе-Колымск страдалъ и умеръ, въ царствованіе Елисаветы, графъ Головкинъ, бывшій кабинетъ-министръ, за которымъ послдовала жена. По праздничнымъ днямъ его, больного, силой приводили въ церковь, чтобы тамъ терпть поруганіе и слушать, какъ священникъ, по окончаніи литургіи, читаетъ обвинительный актъ и приговоръ его враговъ.
Воеводы были по-прежнему царьками въ Якутск, слдственной коммиссіи было не безопасно являться къ нимъ. Часто воеводы велли заковывать ревизоровъ, въ кандалы, стегать кнутомъ и отправляли назадъ въ Иркутскъ. Вотъ картинка изъ этого времени.
28-го іюня 1730 г. вступилъ на воеводство камергеръ аддей Ивановичъ Жадовскій. По аттестаціи лтописца, это былъ ‘отъявленный грабитель’. Наконецъ онъ крупно проворовался: въ 1732 г. Жадовскій присвоилъ себ грузъ въ 11,670 пуд. хлба, крупы и желзныхъ издлій, который долженъ былъ отправить въ Охотскъ. Командиръ этого края Скорняковъ-Писаревъ донесъ объ этомъ иркутской провинціальной коммиссіи. Нарядили слдственную коммиссію, или ‘канцелярію якутскихъ слдственныхъ длъ’, которая состояла изъ того же Скорнякова-Писарева {Это былъ тотъ самый Григорій Григорьевичъ Скорняковъ-Писаревъ, который въ молодости былъ посланъ Петромъ В. за. границу для образованія. Онъ учился въ Берлин математик. Въ 1715 г. былъ назначенъ преподавателемъ математики въ морской академіи, а въ 1722 г. за ссору съ Шафировымъ лишенъ чиновъ, но скоро прощенъ. Въ 1726 г. онъ очутился въ Камчатк за заговоръ противъ Меньшикова. Командиромъ Охотска его назначили въ 17З1 г.}, поручика Шнадера и канцелериста Портнягина. Въ начал февраля 1733 г. ревизія прибыла въ Якутскъ, 7-го февраля открылись засданія, 9-го февраля отдали приказаніе посадить Жадовскаго подъ арестъ: на слдующій же день воеводу заковали, привели въ канцелярію и прочитали ему распоряженіе иркутской провинціальной канцеляріи.
Стали разбираться въ длахъ, но они были до такой степени запутаны, что коммиссія отчаялась добиться чего нибудь. Вдругъ ее оснила геніальная мысль. ‘Жадовскаго нужно наказать. Онъ запуталъ дла. Что же можетъ быть ужасне, чмъ заставить его самого разобраться въ этомъ канцелярскомъ кавардак?’ Жадовскаго въ цпяхъ повели въ воеводскій приказъ, который былъ въ крпости, посадили за судейскій столъ, приставили крпкій караулъ изъ 24 человкъ и приказали ‘разбирать дла’.
Но тутъ вышелъ совершенно неожиданный скандалъ. Казачій голова Алексй Аргуновъ, протоіерей Тарылковъ и какой-то ‘попъ Григорій’, вмст съ казаками, ‘дтьми боярскими и людьми служилыми’ разбили караулъ, расковали Жадовскаго, заперли ворота въ крпости, завалили ихъ колодами и торжественно отслужили молебенъ на площади за избавленіе отъ нашествія враговъ.
Слдователи, оставшіеся вн крпости, обложили ее со всхъ сторонъ войсками, не впускали никого въ крпость, а выходящихъ оттуда схватывали, пытали и казнили. Прибыла денежная почта изъ Иркутска, слдователи деньги забрали себ, а въ Иркутскъ отписали о казус и просили секурса у вице-губернатора Жолобова въ вид роты солдатъ. Пошла правильная осада. Такъ какъ сидть было скучно, то слдователи ‘стали брать обывательскихъ женъ и двокъ себ на постелю’. Способъ былъ примитивный: за намченной жертвой присылали двухъ солдатъ. Такъ, между прочимъ, послали за красавицей-женою капитана Дмитрія Павлуцкаго. Когда онъ вздумалъ-было защищать свою жену, Скорнякрвъ-Писаревъ приказалъ его ‘за явное сопротивленіе военному караулу’ отбить батогами. Къ слову скажу, что это тотъ самый Павлуцкій, полярный Роландъ, гроза чукчей, погибшій въ 1742 г. въ битв съ этимъ народомъ. Именемъ Павлуцкаго чукчанки до сихъ поръ пугаютъ своихъ дтей. ‘Дюрандель’ его, шпага, передается до сихъ поръ изъ рода въ родъ у чукотскихъ эрема (царьковъ).
Между тмъ, осажденнымъ надоло сидть въ крпости. Въ ночь на 18 е февраля осажденные сдлали вылазку, окончившуюся блестящей викторіей. Непріятель былъ разбитъ, предводители — взяты въ плнъ. Жадовскій приказалъ заковать въ цпи всю коммиссію и заточить ее въ темницу. Черезъ два дня поручикъ Шнадеръ запросилъ пардону и написалъ на имя Жадовскаго ‘униженную промеморію’. Воевода смиловался, выпустилъ на волю и дозволилъ ему быть слдователемъ, не надъ собою, конечно, а надъ прибывшей коммиссіей. Девятнадцатаго февраля Жадовскій отписалъ о случившемся. Какой характеръ онъ придалъ длу, видно, отчасти, изъ того, что при реляціи было приложено прошеніе Павлуцкой. Заключеніе доклада было таково: Жадовскій предлагалъ отправить Скорнякова-Писарева въ Жиганскъ, гд тогда было 6 жителей, безъ суда и слдствія.
Отвтъ изъ иркутской канцеляріи не мене замчателенъ, чмъ докладъ. Тамъ уже забыли, зачмъ слдователи были посланы. Жадовскаго благодарили и приказывали ему описать имніе Скорнякова-Писарева и сослать его, но только не въ Жиганскъ, а въ другое мсто, потому-что въ Жиганскъ отправляли въ ссылку вице-президента коммерцъ-коллегіи Фика, относительно котораго предписывалось не давать ему ни бумаги, ни чернилъ и запретить разговаривать {Скорняковъ-Писаревъ былъ скоро прощенъ, но въ 1740 г. былъ снова арестованъ за притсненія подчиненныхъ и за ссору съ Берингомъ, однако черезъ годъ Елизаветой былъ опять прощенъ. Посл этого строптивый комендантъ, кажется, успокоился.}.
Такъ кончилось это казусное дло.

III.

При чтеніи ‘Gulliver’s travels’ мн никогда не приходило въ голову, что, пожалуй, самъ когда-нибудь окажусь въ положеніи доктора Лимуэля Гулливера, возвратившагося изъ путешествія въ далекія страны. А вдь вышло именно такъ. Привыкнувъ къ извстнымъ первобытнымъ мркамъ жизни въ Колымскомъ кра, мн крайне трудно было сразу отршиться отъ нихъ, когда я пріхалъ въ Якутскъ. Обыватель-колымчанинъ, въ первый разъ выхавшій изъ своей глуши въ ‘Якучко’, о которомъ слышитъ массу чудесъ съ дтскихъ лтъ, совершенно тамъ теряется. Первый мсяцъ его нельзя никуда выпускать одного, потому что онъ заблудится. За нимъ нужно зорко смотрть, иначе онъ объстся хлбомъ, который до сихъ поръ былъ для него величайшимъ и рдкимъ лакомствомъ. Первое время колымчанинъ безъ просыпа пьетъ, потому что водка стоитъ не три рубля, а лишь 40 копекъ за бутылку. Правда, не смотря на то, что отвыкъ отъ улицъ, я не блуждалъ въ Якутск, но тмъ не мене доставлялъ не мало темъ для шутокъ мстнымъ товарищамъ. Они все предостерегали, меня не набрасываться такъ на хлбъ, приводя въ примръ плачевную участь моего попутчика, Митрофана Даурова, который отпраздновалъ день прізда тмъ, что сълъ фунтовъ 8 ржанаго хлба. Въ самомъ дл, въ шуткахъ товарищей была извстная доля правды. Съ первыхъ же дней прибытія въ Средне-Колымскъ мы убдились, что мстныя условія, волей неволей, длаютъ изъ человка такое существо, о которомъ говоритъ Байронъ въ ‘Донъ-Жуан’:
‘But man is а carnivorous production
And must have meals, at least, one meal а day.
He cannot live, like Voodcoks, upon suction,
But, like the zharc and tiger, must have prey’.
Какъ мы ни ухитрялись разнообразить столъ ‘of а carnivorous production’,— это намъ не удалось, пришлось отказаться совершенно отъ хлба, не смотря на то, что нужда сдлала насъ необыкновенно изобртательными: для экономіи муки у насъ изобрли хлбъ съ рыбой. Мука замшивалась съ размятой въ ух вареной рыбой, изъ которой предварительно были вынуты вс кости. Потомъ хлбъ формировали обыкновеннымъ образомъ. На 25 фун. муки мы клали 15 фун. рыбы. Но и такой хлбъ былъ слишкомъ дорогъ. Бывали кратковременные періоды, однако, когда мы изъ ‘carnivorous productions’ превращались въ строгихъ вегетаріанцевъ. Это бывало весною, между 15-го мая и 1-го іюня, когда вс зимніе продукты кончались, а тони бывали еще залиты водой или же покрыты льдинами и плавникомъ, принесеннымъ съ верховьевъ ркъ. Тяжело въ такое время жить въ Средне-Колымск! Куда ни глянешь, — опухшія отъ голода мертвенно желтыя лица и горящіе глаза, въ которыхъ отражается отчаяніе. Обыватели перебиваются вареными ремнями, обглоданными костями, выброшенными еще осенью, налимьими кожами, которыми затянуты окна и т. д. Тощія до невроятности собаки, шатаясь отъ голода, тихо бродятъ по берегу. Въ эту пору на нихъ нападаетъ особенная болзнь, которая выражается въ паралич заднихъ ногъ и распуханіи головы. Отъ этой болзни собаки околваютъ черезъ 3—4 дня, а живые товарищи ихъ пожираютъ трупы. Даже за деньги въ город ничего, кром муки изъ запаснаго магазина, купить невозможно. Я писалъ уже, что цна муки, 14 руб. за пудъ, совершенно недоступна для обывателей. Вотъ въ эти-то періоды мы превращались въ вегетаріанцевъ. Чтобы муки хватило до тхъ поръ, пока отойдутъ тони,— мы ее раздляли на строгіе раціоны: по 3/4 ф. въ день и… ничего больше. Обладавшіе хорошимъ аппетитомъ становились изобртателями. Одинъ изъ нихъ открылъ ‘декоктъ’, какъ назвала публика новое блюдо. Оно состояло изъ громаднаго количества дикаго щавеля, свареннаго въ вод съ солью. Для ‘вкуса’, на громадный котелъ клались еще ложки дв-три соры (родъ кислаго молока), если она оставалась отъ зимнихъ запасовъ. Изобртатель питалъ слабость къ своему дтищу и великодушно жертвовалъ своимъ временемъ. Съ ранняго утра онъ отправлялся съ большимъ мшкомъ за ‘городъ’ собирать щавель, приводя въ немалое изумленіе обывателей. Они ломали головы и никакъ не могли придумать, зачмъ намъ понадобилась ‘трава’. Къ обду мшокъ бывалъ наполненъ. Изобртатель, набивалъ щавелемъ котелъ и варилъ ‘декоктъ’. Къ великому огорченію товарища, среди насъ было мало охотниковъ пробовать варево, не смотря даже на такіе сильные аргументы, какъ: ‘шьте, господа, вдь, это не по бюджету’.
Гораздо удачне принялась выдумка другаго изобртателя. Нужно сказать, что мука въ Средне-Колымскъ доставляется въ сыромятныхъ сумахъ. Такъ какъ конямъ часто приходится переходить въ бродъ рчки или же дорога идетъ по глубокимъ бадаранамъ (болотамъ), то мука всегда подмокаетъ. На дн каждой сумы лежатъ нсколько большихъ твердыхъ желтыхъ комьевъ перепрлой муки. Эти комья мы собирали, дробили ихъ молотомъ и варили клейстеръ для переплета книгъ и для оклейки нашихъ избъ старыми газетами. Эти-то комья обратили вниманіе другаго изобртателя. Разъ, въ конц мая, публика, заглянувъ въ нашу штабъ-квартиру, такъ-называемый ‘павловскій домъ’, была крайне изумлена, заставъ изобртателя съ большимъ кузнечнымъ молотомъ въ рукахъ. Онъ дробилъ на полу нсколько громадныхъ комьевъ.
— Что вы длаете?
— А вотъ помогите, увидите,— загадочно сказалъ, изобртатель. Охотники помочь нашлись. Комья были измельчены старательно, просяны сквозь сито, и, къ общему изумленію, изобртатель замсилъ изъ нихъ лепешку. Новое открытіе произвело настоящій фурроръ. Въ ту весну уже никто не оклеивалъ своей избы. Изобртатель пробовалъ даже убдить публику жарить лепешку на ‘свчкахъ’, оставшихся отъ зимнихъ запасовъ. Свчи отливались нами же изъ совершенно свжаго оленьяго жира, такъ что употребить такую свчу въ пищу можно было, не рискуя прослыть пошехонцемъ. Проектъ изобртателя, однако, не принялся, но только потому, что жаль было свчей.
Какъ видите, въ предостереженіяхъ якутскихъ знакомыхъ съ указаніемъ на судьбу Митрофана была извстная доля истины. Въ первые дни пребыванія въ Якутск мн казалось также страннымъ, что извстіе о прибытіи почты не производитъ никакой особенной сенсаціи. То ли дло въ Колымск! Ждешь почту четыре мсяца. Послдніе дни только и разговора, что о ней. Наконецъ, она прибыла. Объ этомъ, запыхавшись, сообщаетъ какой-нибудь якутъ, который сейчасъ же, стремглавъ, мчится въ полицейское правленіе, хотя почта, конечно, ему ничего не везетъ. За якутомъ по одному и тому же направленію мчится весь городъ. Мальчишки кричатъ: ‘почта кале!’ (прибыла). Вотъ, обгоняя обывателей, спшатъ товарищи. Впереди всхъ, конечно, ‘печникъ’. Онъ ршается разстаться лтомъ со своими печками и кирпичами, а зимой съ книгами, только когда почта прибываетъ. ‘Поэтъ’ написалъ цлую шуточную поэму, въ которой воспвается ‘печникъ’, мчащійся въ полицейское правленіе, путаясь въ полахъ длиннйшей шубы. А посл полученія писемъ! Безконечные разговоры, обсужденіе новостей, перечитываніе ‘новыхъ’ журналовъ, вышедшихъ годъ тому назадъ!.. И мн странно слышать въ Якутск жалобы на оторванность, когда письмо изъ ‘Россіи’, изъ Москвы, прибываетъ на 45-й день. На 45-й день! А лтняя почта идетъ изъ Якутска въ Средне-Колымскъ четыре мсяца.
…Когда-то Якутскъ выдлилъ цлую фалангу отважныхъ изслдователей, которые съ небольшими средствами сдлали больше, чмъ нкоторыя экспедиціи, снаряженныя съ большими затратами. Изъ Якутска вышли Михайло Стадухинъ, Дежневъ, открывшій проливъ, между двумя материками, Никита Шалауровъ, Ляховъ, Баховъ, Лаптевъ, Павлуцкій, пятидесятникъ Андреевъ, первый принесшій всть о земл, ‘усмотрнной имъ съ Медвжьихъ, острововъ въ великой отдаленности’, и др. Тогда Якутскъ былъ центромъ, куда стремились энергичные, предпріимчивые искатели приключеній и дорогихъ мховъ. Любителей ‘пышнаго’ и теперь здсь не мало, но они предпочитаютъ брать его при помощи водки. Все, кром пушнины, ихъ нисколько не интересуетъ. Возл Якутска, по Алдану, въ громадномъ количеств выступаетъ желзная руда. Въ самомъ город, на базар за безцнокъ продаются громадныя глыбы ея, взятыя прямо съ поверхности земли. Якуты обрабатываютъ ее такъ же, какъ древніе греки. Они обкладываютъ кусокъ руды въ комельк углями, поддерживая жаръ маленькими ручными мхами, когда углеродъ выгоритъ, кузнецы обламываютъ шлакъ и полученную, ноздреватую массу обрабатываютъ мологами. Изъ мстнаго желза якуты выковываютъ охотничьи ножи, славящіеся во всей области. Несмотря на то, что мстныя залежи желзной руды совсмъ не трудно изслдовать,— въ этомъ отношеніи не сдлано почти ничего. Предки ныншнихъ ловцевъ ‘пышнаго’ при помощи бутылки, первые изслдователи, которыми могъ бы гордиться Якутскъ, если бы зналъ что-нибудь о нихъ, погибли безслдно, какъ древніе богатыри. Въ послднее время стало хоть увеличиваться число учащихся, а то большинство купечества было не такъ давно поголовно безграмотно. Тогда на самыхъ аристократическихъ вечерахъ иначе не говорили, какъ по-якутски. Въ настоящее время въ Якутск — духовная семинарія, реальное училище, женская прогимназія, якутское миссіонерское училище и 5 городскихъ начальныхъ школъ. Всхъ учащихся въ учебныхъ заведеніяхъ, среднихъ и низшихъ, 488. Это на 6,499 человкъ населенія. Реальное училище существуетъ съ 1892 г. Исторія его довольно интересна. Лтъ 13 тому назадъ городъ ходатайствовалъ объ открытіи реальнаго училища. Разршеніе пришло лишь на открытіе шестиклассной классической прогимназіи. Якутятамъ, плохо понимавшимъ по-русски, вколачивались въ голову тонкости латинской грамматики, съ помощью которой они должны были насаждать потомъ культуру въ родныхъ улусахъ. И теперь еще, педагогическій персоналъ въ Сибири оставляетъ желать многого, въ особенности на окраинахъ. Я приведу характеристику, сдланную г. Чудновскимъ въ книг его ‘Енисейская губернія къ трехсотлтнему юбилею Сибири’. Книга эта удостоена преміи красноярской городской думы, такъ что сомнваться въ врности характеристики нтъ основаній.
‘На страницахъ сибирскихъ органовъ печати неоднократно изображался служебный персоналъ, нашихъ среднихъ учебныхъ заведеній: кутежи, скандалы, взаимные раздоры, интриги за мелкіе интересишки — вотъ къ чему сводится вся жизнь насаждателей нашего просвщенія. Въ большинств своемъ педагогическій персоналъ состоитъ изъ людей пришлыхъ, стекающихся сюда изъ разныхъ уголковъ Россіи ради карьеры и увеличеннаго оклада жалованья. Образовательный цензъ этихъ людей, въ большинств случаевъ, крайне сомнительнаго свойства: люди съ университетскимъ образованіемъ составляютъ между ними рдкое явленіе! Мы знавали преподавателей математики, затрудняющихся при ршеніи самыхъ незамысловатыхъ ариметическихъ задачъ, преподавателей русской словесности, плохо знакомыхъ, съ основными правилами русской грамматики и закончившихъ свое образованіе на 3-мъ класс духовной семинаріи и т. д.’ {С. Чудновскій, ‘Енисейская губернія’ (статистико-публицистическіе этюды), Томскъ, 1885 г., стр. 168.}. Н. М. Ядринцевъ, въ своей книг ‘Сибирь, какъ колонія’, приводитъ разсказъ одного сибиряка про свою гимназію. ‘Я помню свою гимназію, какъ собраніе монстровъ-преподавателей, которые ежедневно передъ нами не столько излагали познанія, сколько давали разныя комическія и эквилибристическія представленія: одинъ разсказывалъ избитые анекдоты, надъ другимъ, нмцемъ, глумились и хохотали до упаду, третій гонялся за нами съ костылемъ, въ корридорахъ и на окнахъ артель учениковъ ставила часовыхъ, чтобы предупреждать пьющихъ въ корридор водку учителей о появленіи инспектора. Тутъ было не до науки’. ‘Въ обозрваемомъ нами район (т. е. въ Енисейской губерніи),— говоритъ г. Чудновскій,— не всегда предстоитъ необходимость сторожить появленіе начальства, такъ какъ у насъ бываютъ ‘директоры’, предсдательствующіе на всхъ кутежахъ и пирушкахъ’ (ib., стр. 169). Такую мрачную картину набрасываетъ изслдователь. И это въ Енисейской губерніи, не особенно далеко отъ ‘Россіи’. Можно представить, что творилось въ Якутск и какіе тамъ педагоги насаждали плоды классической литературы въ умахъ якутятъ! Черезъ 13 лтъ пришло разршеніе преобразовать классическую прогимназію въ шестиклассное реальное училище.
Въ послднее время просвщеніе въ Якутск сдлало значительные успхи. Я даже знаю якутовъ, которые съ величайшимъ трудомъ, съ медленнымъ обозомъ, добрались до Томска (4 500 вер. отъ Якутска) и которые, посл блистательно выдержаннаго экзамена на аттестатъ зрлости, поступили въ университетъ.
Особенно тепло относился къ учащимся бывшій губернаторъ ген. Свтлицкій, который потомъ былъ переведенъ на такой же постъ въ Иркутскъ. О немъ долго и искренно сожалло все населеніе области… ‘Улаханъ-тона Константина’ знаетъ всякій якутъ. Это былъ одинъ изъ тхъ высоко-гуманныхъ, просвщенныхъ людей, которые дйствуютъ облагораживающимъ образомъ даже на такую грубую среду, съ какою туристъ встрчается въ Якутск.
Я прибылъ въ Якутскъ въ начал февраля. Въ это время городъ совершенно замираетъ до начала іюня, когда съ верховьевъ рки прибываютъ пловучіе магазины — павозки. Тогда городъ кишитъ жизнью. Къ этому же времени являются изъ сверныхъ округовъ караваны съ пушниной, мамонтовой костью и кабарговой струей {Въ 1887 г., привезено было изъ сверныхъ округовъ мамонтовой кости на 29,700 р., кабарговой струи на 15,000 р., пушнины на 189,700 р. Въ 1888 г. мамонтовой кости привезено на 55,500 р., кабарговой струи на 15,000 р., пушнины на 183,020. Въ 1889 г. привозъ на Якутскую ярмарку изъ сверныхъ округовъ выражался въ слдующихъ цыфрахъ: мамонтовыхъ клыковъ на 57,600 р., кабарговой струи на 22,200 р., пушнины на 250,170 р.}. Черезъ недлю товаръ на павозкахъ раскупленъ, пріхавшіе разъзжаются, и городъ опять замираетъ на годъ, пробуждаемый порой на мгновеніе крупнымъ скандаломъ или же изъ ряда вонъ выходящимъ преступленіемъ.

IV.

— Да, годика два еще прослужу здсь, а потомъ уду, гд потепле, на югъ!— такъ говорилъ мн верхоянскій исправникъ. Я тогда уже зналъ мстную терминологію и зналъ, что ‘ухать на югъ’ совсмъ не значитъ отправиться въ Италію, или же хотя бы въ Крымъ, а всего лишь въ Олекминскъ. Какъ же мн формулировать мою поздку, если до перваго привала, до Иркутска, мн нужно сдлать 2,813 верстъ? Свершить этотъ перездъ мн нужно какъ можно скоре, потому-что я выхалъ изъ Якутска 6-го марта, такъ-что весна была уже совсмъ близко. Изъ этихъ 2,813 вер., отдляющихъ Якутскъ отъ Иркутска, 2,600 приходится сдлать все по одной и той же рк, по Лен. Больше въ поварняхъ, въ привалахъ на открытомъ воздух не представляется надобности. Станціи отстоятъ другъ отъ друга на разстояніи 13—20 верстъ, къ немалому огорченію, дущихъ въ почтовомъ возк, такъ какъ къ громадной поверстной плат (4 1/2 к. съ коня) прибавляется еще частый расходъ на экипажъ, ямщикамъ на водку и государственный сборъ (вмсто прежнихъ подорожныхъ). Если принять въ соображеніе, что до Иркутска 170 станцій, то путь до Иркутска стоитъ около 350 р. (за прогоны 253 р., государственнаго сбора 34 р., за экипажъ — 20 р. и ямщикамъ ‘на водку’ 30 р.). ‘На водку’ является необходимой контрибуціей. Хотя на каждой станціи виситъ таблица, гласящая, что ямщикамъ строго воспрещается просить на водку. Но пусть пассажиръ попробуетъ не давать денегъ! Его повезутъ шагомъ, вывернутъ двадцать разъ и хоть два раза искупаютъ въ наледи. Станція стоитъ всегда на высокомъ, крутомъ берегу рки. Кони запряжены. Два человка съ трудомъ держатъ горячихъ коней подъуздцы и осторожно сводятъ ихъ съ наиболе крутаго обрыва. Вотъ ведущіе отскочили въ сторону, и кони помчались бшенымъ галопомъ, осыпая ваше лицо цлой тучей морозной пыли. Такъ мчатся они версты три, пока ямщику удастся удержать ихъ, а передъ новой станціей такимъ же аллюромъ кони взбираются на косогоръ. Станціи вс на одинъ ладъ. Это — рубленная изба о двухъ свтлицахъ: одна — для прозжающихъ, другая — ямщичья. Въ чистой комнат на стнахъ всегда одно и то же. Т же часы съ кукушкой, слегка попорченной, такъ-что птичка только кукуетъ, но тщетно старается выбраться изъ окошечка. Подъ часами — описаніе пути до слдующей станціи. Изъ него вы узнаете, что лтомъ здсь пассажиры перевозятся въ лодкахъ, которыя тянутъ бичевой кони, весною же и осенью дороги нтъ, есть лишь тропа для верховыхъ коней черезъ горные кряжи. Остальныя стны облплены лубочными картинками. Тутъ — ‘Какъ мыши кота хоронятъ’ и иллюстраціи къ народнымъ пснямъ (чаще всего встрчается пляшущая двица съ надписью: ‘Ахъ, ты, парень-паренекъ, не кричи во весь ротокъ! Мой батюшка у воротъ, зоветъ меня да въ огородъ, полоть лукъ то и чеснокъ’). Очень часто встрчаются картинки вольнаго содержанія: солдатъ, катящій въ телг, обнявшись съ двумя бабами, съ подписью: ‘Катай по всмъ по тремъ, Ивановна’, а то ‘Кузница для передлки стариковъ въ молодыхъ’ и т. д. Очевидно, вкусы всхъ приленсскихъ почтарей замчательно тождественны, потому что одн и т же картинки попадаются отъ Якутска до Жигалова. Иногда на стол лежитъ еще книжка въ старинномъ кожанномъ переплет. Разверните ее: это — ‘Новости русской литературы’ за… 1804 г., отпечатанныя въ типографіи Любія, Гарпія и Попова. Анонимный авторъ доказываетъ прозжимъ въ стать ‘Мысли уединеннаго мудреца’ суету міра и прелести наслажденія добродтелью на лон природы. Ахъ, какъ видно, ‘уединенный мудрецъ’ напрасно потратилъ вс перлы своего краснорчія! Въ чемъ ужь другомъ, а въ излишней ‘добродтели’ приленскихъ крестьянъ заподозрить нельзя. Я странствовалъ долго на крайнемъ сверо-восток, но тамъ, въ пустын, рдкій встрчный дикарь непремнно другъ. Я братался и спалъ въ одной палатк съ чукчами, которыхъ Лотерусъ называетъ ‘natio ferocissima et bellicosa’, а Георги въ своемъ труд ‘Beschreibung aller Nationen des Russischen Reichs’ аттестуетъ такъ: ‘Чукчи боле дики, грубы, упрямы, свирпы, вороваты, вролонны и мстительны, чмъ вс окружающіе ихъ дикари’ (цитир. сочиненіе, стр. 350). А между тмъ, у ‘вороватаго племени’ у меня ничего никогда не пропало, у ‘свирпыхъ дикарей’ мн никогда не приходило на мысль, что я забылъ дома мой револьверъ, который лежалъ тамъ заржавленный и разряженный, потому что въ Колымскомъ кра въ немъ не представлялось никакой надобности. А тутъ, на Лен, гд деревни отстоятъ такъ близко другъ отъ друга, мн не одинъ разъ давали совтъ держать револьверъ въ исправности, а на слова мои, что мой багажъ слишкомъ скуденъ, чтобы прельстить кого-нибудь, мн отвчали: ‘у насъ пришьютъ (т. е. убьютъ) и сдилаютъ крышку за цлковый’. Такъ какъ мн приходилось хать день и ночь, то, признаться, порой, какъ выдешь въ глухую полночь со станціи, невольно станетъ жутко. А тутъ еще ямщикъ погоняетъ коней самымъ распространеннымъ здсь образомъ, т. е. свиснетъ ‘разбойничьимъ посвистомъ’ и гаркнетъ: ‘сокольники, гррабятъ!’ Конямъ знакомъ этотъ крикъ. Они сейчасъ же прижмутъ уши и мчатся во весь опоръ. А то ямщикъ, замтивъ, что вы не спите, станетъ ‘забавлять васъ’, т. е. разскажетъ, какъ ‘иногдысь’ на этомъ самомъ мст богатаго пріискателя ‘за машинку’ (т. е. за глотку) схватили, отобрали у него деньги, ‘сдлали ему крышку’ и бросили въ прорубь…
Первые дни пути мы хали все якутскими мстами. На короткихъ долинахъ всюду виднлись разбросанныя юрты съ огромными ‘бютяями’ (оградами) возл нихъ. Ямщину правили либо якуты, либо объякутившіеся крестьяне. Якуты здсь разсказываютъ смутную легенду, что въ давнія времена они жили на юг ‘у.моря’, рядомъ съ племенемъ хоро {Хоро значитъ монголы, вроятно, тутъ рчь идетъ о бурятахъ.}. При богатыряхъ Сахсаргана-Бьярьгянь и Батабатыр якуты пошли дальше на сверъ, на Лену. Хоро преслдовали ихъ и хотли всхъ перебить, да, на счастье, луна пошла на ущербъ. А хоро имли обыкновеніе не предпринимать никакого похода между полнолуніемъ и новолуніемъ. Этимъ временемъ воспользовался Сахсаргана-Бьяргянь и спшно повелъ свой народъ впередъ по Лен до того мста, гд они живутъ теперь. Эти якуты гораздо энергичне, здорове и мене забиты, чмъ ихъ собратья на крайнемъ сверо-восток. ‘Хайлакамъ’ (уголовнымъ ссыльнопоселенцамъ) здсь не живется такъ привольно, какъ на дальнемъ свер. Прежде всего, улусъ старается сбыть поселенца: ему даютъ кругъ масла, мшокъ ячменной муки, рублей 5 деньгами, лишь бы онъ уходилъ куда хочетъ и больше не возвращался. Возвратившихся ждутъ иногда крупныя непріятности. Не рдки даже страшныя драмы: якуты бросаютъ возвратившагося поселенца въ прорубь, благо хайлакъ существо совершенно безправное, за которое заступиться некому.
На тхъ станціяхъ, гд ямщики — якуты, туристы, не говорящіе по-якутски, бываютъ поставлены въ критическое положеніе. Объясняйтесь съ человкомъ, который на вс ваши вопросы отвчаетъ ‘кулганъ суохъ!’ (т. е. уха н&#1123,тъ, не понимаю). Можно наблюдать такую сценку:
— Принеси соломы въ сани!— кричитъ прозжій.
— Бу баръ! (вотъ оно),— отвчаетъ ямщикъ и подаетъ подушку.
— Соломы, говорятъ теб, идолъ поганый!
— Бу баръ!— недоумвающимъ голосомъ отвчаетъ ‘идолъ’, всовывая кошму.
Прозжій приходитъ въ бшество. Онъ показываетъ, растопыривъ руки, что ему нужна охапка соломы. А якутъ понимаетъ своеобразно: онъ вталкиваетъ пассажира въ возокъ и пробуетъ опоясать его доху.
— Толмача! Толмача сюда!— кипятится несчастный. Является толмачъ, объякутившійся крестьянинъ, которому, наконецъ, удается втолковать, что требуется, большею частью при помощи такого пріема: прізжій беретъ одну соломинку, показываетъ ее переводчику, и говоритъ: ‘много надо!’
Въ иной деревн на козлы взберется ямщикъ, по типу совсмъ якутъ: глаза косые, бороды нтъ, скулы выдаются, по-русски знаетъ лишь нсколько словъ. Попробуйте, однако, спросить его:
— Ты якутъ?
— Мы кристьянъ!— обидчиво отвтитъ онъ.
У поселенцевъ дти уже всегда объякутли.
Лена — боевая артерія всего края, единственная дорога по немъ. Деревни ютятся у самаго берега рки. Это все невольные засельщики: предковъ ихъ пригнали сюда, чтобы было кому править ямщину. Дале, по об стороны рки, полная пустыня. Изъ всхъ сибирскихъ ркъ Лена самая живописная. Дикая красота ея поражаетъ своею причудливостью. Оба берега гористы. Они то круты и обрывисты и состоятъ изъ краснаго песчаника, то волнисты. Песчаникъ кажется сложеннымъ рукою человка, до того кладка плитъ правильна. Въ иномъ мст обрывы нависли надъ ркою и, кажется, обрушились бы, если бы ихъ не подпирали исполинскія естественныя колонны изъ того же плитняка. Подъ обрывомъ, надъ самой ркой, по узкому карнизу, вьется бичевникъ. Дале берега тянутся въ вид исполинскихъ стнъ, сложенныхъ руками циклоповъ. Ряды стройныхъ лиственницъ и пихтъ, лпящихся по обрывамъ, кажутся воинами, лзущими на приступъ на эти бастіоны. А тамъ дале, на самомъ гребн, какъ первые солдаты, взобравшіеся на крпость, высится нсколько отдльныхъ пихтъ. Стны изъ краснаго плитняка чередуются съ волнистыми срыми гранитными массами. Грозно торчатъ отдльные острыя глыбы, наклонившіяся надъ самой ркой. А дале слдуютъ пласты разноцвтнаго шифера и зеленаго порфира, придающіе берегу сказочно-фантастическій характеръ. Берегъ изрытъ глубокими пещерами. Въ одной изъ, нихъ, въ 150 верстахъ отъ Якутска, д-ръ Киберъ натолкнулся на странное явленіе: посреди пещеры, на каменистой почв, не смотря на мракъ, господствующій тамъ, растутъ нсколько лиственницъ. Съ горъ во многихъ мстахъ сбгаютъ на рку теплые минеральные ключи, изъ которыхъ нкоторые далеко распространяютъ вокругъ запахъ срнистаго водорода. Направо и налво отъ береговъ — сплошныя гряды горъ, кое-гд разрываемыхъ многочисленными притоками Лены, бассейнъ которой занимаетъ 925,000 квадр. миль. Въ этихъ горахъ, въ особенности въ лежащихъ на востокъ, много такихъ мстъ, гд еще никогда не бывалъ европеецъ. Двсти сорокъ лтъ тому назадъ, казачій атаманъ Поярковъ едва не погибъ, пробираясь съ своими удальцами по Алдану и Тюмтену на Зею и Амуръ. Лишь ламутъ чувствуетъ тамъ себя вполн какъ дома. Очевидно, на правый берегъ Лены больше всего упало крупицъ земли изо рта злаго духа во время его спора съ Юрюнгь-Аи-Тономъ, о чемъ разсказываютъ якуты. Прежде земля была покрыта водою. Злой духъ заспорилъ съ Юрюнгь-Аи-Тономъ, кто сильне.
— Ты что умешь длать,— спросилъ ‘блый богъ’?
— Я могу нырнуть въ воду и достать со дна комокъ глины,— отвтилъ злой духъ. И сдлалъ такъ, и вынесъ во рту глину. Юрюнгь-Аи-Тонъ взялъ ее и вылпилъ изъ нея землю. Она была совсмъ плоская. Только злой духъ не всю глину отдалъ: часть ея онъ спряталъ въ глотк. Замтилъ это ‘блый богъ’ и ударилъ злаго духа по ше. Глина выскочила и разсыпалась крупицами по земл. Гд упала крупица, тамъ появились горы.
На четвертый день путешествія я уже халъ по маленькому, но щеголеватому Олекминску, отстоящему отъ Якутска на разстояніи 600 верстъ. Городокъ состоитъ изъ двухъ частей: собственно Олекминска и смежнаго съ нимъ скопческаго селенія Спасскаго. Спасское гораздо красиве и богаче города. Въ рукахъ скопцовъ находятся почти вс ремесла, требующія искусства, кром того, ихъ деревня снабжаетъ не только городъ молочными продуктами, огородиной и, отчасти, хлбомъ, но доставляетъ эти продукты въ значительномъ количеств на пріиски.
‘Вчная мерзлость’, залегающая подъ почвой всей Якутской области, начинается въ Олекминск лишь на глубин отъ 1 1/2 аршинъ. Глубина этого мерзлаго пласта неизвстна. Какъ извстно, въ Якутск рыли колодезь и на глубин 55 саженей все еще была та же мерзлота. Температура почвы тамъ на глубин сажени — 11,25, на глубин же 55 саж.— 3,12. Первый о вчно мерзлой почв оповстилъ старикъ Гмелинъ. Ему никто не поврилъ. Ученые поднимали его на смхъ, потому что сообщеніе Гмелина противорчило всмъ теоріямъ о внутренней теплот. Лишь въ сороковыхъ годахъ настоящаго столтія Миддендорфъ подтвердилъ наблюденія, сдланныя еще въ прошломъ столтіи, и убдилъ міръ въ существованіи явленія, извстнаго въ цлой стран всякому.

III.

Вотъ уже десятый день, какъ я въ дорог. Рка, которая подъ Якутскомъ имла около 15 верстъ въ ширину, теперь значительно съузилась. Деревни пошли все больше да больше. Мы прохали уже первый ‘золотой центръ’ олекминской системы, ‘разведенцы’ (т. е. резиденцію) Мачу, и близимся къ знаменитой ‘Дворянской волости’, разсказы о которой можете услышать даже въ Пермской губерніи. Первыми провозвстниками близости ‘золотой волости’ являются капища приленскихъ ‘кабацкихъ королей’ — подвалы со спиртомъ. Въ вид сторожевой цпи ‘подвалы’ эти охватили кольцомъ ‘тайгу’ {Кром общеизвстнаго смысла, maйгa означаетъ также совокупность золотыхъ пріисковъ въ данномъ район.} и какъ бы сторожатъ, чтобы ни одинъ пріискатель не ушелъ, не оставивъ въ капищахъ ‘кабацкихъ королей’ весь результатъ своей каторжной работы. Короли эти — настоящіе потентаты. Благодаря деньгамъ, въ ихъ рукахъ огромная округа, съ мстнымъ начальствомъ вмст. Помимо эксплоатаціи населенія, закабаливанія на вковчныя времена инородцевъ и т. д., короли эти творятъ вещи, совершенно невроятныя. Въ своей прекрасной стать ‘По Лен’, помщенной въ лтнихъ книжкахъ ‘Вст. Европы’ за 1893 г., г. Птицынъ сообщаетъ фактъ, какъ эти короли совершили нсколько убійствъ. О захолустныхъ дореформенныхъ судахъ Сибири населеніе говоритъ: ‘набей возъ людей, да привези возъ золота судьямъ — чистымъ выйдешь’. Судъ два раза оправдывалъ кабацкихъ королей (дло поднялъ генералъ-губернаторъ). Тогда генералъ-губернаторъ переслалъ дло въ сенатъ. Улики были слишкомъ ясны и ршеніе было постановлено: ‘королей’, разгуливавшихъ на свобод, заковали и отвезли на каторгу. Къ этому примру. можно было бы прибавить десятокъ другихъ: ‘Кабацкій король’ — обыкновенно грубое, невжественное существо, вчно полупьяное, наглое и самодовольное. Доходъ нкоторыхъ среди нихъ достигаетъ даже тысячъ до тридцати въ годъ, тмъ не мене, ‘кабацкій король’ живетъ въ грязи, выгадывая даже на хлб, который съдаютъ батраки. Въ работники онъ всегда старается залучить ‘варнака’ (поселенца), потому что его выгодне нанять и легче обсчитать, чмъ ‘чалдона’ (крестьянина). Дать кому-нибудь ‘варнацкій разсчетъ’ значитъ на Лен сильно обманутъ работника. Сибирскія газеты наполнены подвигами этихъ ‘королей’. Главнымъ центромъ ихъ дятельности, почти до послдняго времени, былъ Витимъ, резиденція ‘Дворянской волости’.
— Почто вы ее прозвали такъ?— спросилъ.я ямщика.
— Да какъ не ‘Дворянская волость’, коли тамъ крестьяне не пашутъ, работы не любятъ, а дятъ сытно и живутъ, какъ господа?
Такъ оно и было до самаго послдняго времени. Недалеко отъ Витима находятся знаменитые Витимскіе золотые пріиски. На одномъ изъ нихъ, Успенскомъ, добыто въ 1892 г. 110 п. 32 ф. 54 зол. золота, Богатство процентнаго содержанія золота можно видть изъ слдующаго: въ 100 пуд. песка находится 5 з. 1 1/4 д. золота. Такихъ богатыхъ розсыпей на всемъ земномъ шар не особенно много. На всхъ Витимскихъ пріискахъ было намыто въ 1892 г. 290 п. 25 ф. 93 з. 42 д. {Всего въ Якутской области, на двухъ системахъ Олекминской и Витимской, добывается въ годъ 485 п. 9 ф. 58 з. 52 д. (1890 г.), для этого было промыто 84.752,013 пуд. золотосодержащихъ песковъ.}, но это далеко не самая большая добыча. Годами на Витимской систем работаетъ въ ‘операцію’ до 7,500 чел. Работы вообще на пріискахъ крайне тяжелы, тмъ боле въ Якутской области, гд залегаетъ такъ называемая ‘вчная мерзлота’. Тяжелы открытыя работы, еще трудне, ‘ортовыя’ или шахтовыя. Въ ‘ортахъ’, т. е. подземныхъ галлереяхъ, пріискатели нердко работаютъ по колно въ ледяной вод. Посл утомительнаго каторжнаго труда сомнительный отдыхъ въ общихъ баракахъ, которые даже по оффиціальному отчету аттестуются такъ: ‘помщенія для рабочихъ въ гигіеническомъ отношеніи заставляютъ желать многаго’. Точно такъ же должно быть и продукты не всегда важные, если на пріискахъ иногда поголовно болютъ гастрическими болзнями. Въ 1892 г. весною на пріискахъ было около сотни умершихъ въ нсколько дней отъ кроваваго поноса. Въ сибирскую печать объ этомъ проникъ смутный слухъ, газеты же Европейской Россіи объ этомъ не узнали ничего. Цынга — заурядная болзнь на пріискахъ. Впрочемъ, тамъ же въ тайг растетъ и специфическое лкарство — черемша {Черемша, Allium ursinum, видъ дикаго чеснока. Отъ корня идетъ малиноваго цвта перо, длиною около полуаришна, съ половины расширяющееся въ зеленое, полосатое, шириною въ вершокъ перо. Молодыми листьями этого растенія въ самое короткое время радикально излчивается цынга въ самой злой форм.}. И вотъ, рабочій, назябшійся, наголодавшійся на каторжной работ въ теченіе цлой ‘операціи’, 10-го сентября получаетъ разсчетъ. До сихъ поръ въ его карман не было ни копйки, все забиралось въ компанейскихъ магазинахъ ‘на книжку’. Теперь у него сразу оказался цлый капиталъ. Правда, далеко не весь заработокъ достается рабочему {Въ операцію 1891 г. рабочимъ причиталось 2.483,757 руб. 45 коп., но получили они лишь 660,496 р. 7З к. По ‘книжкамъ’ компанія высчитала у нихъ 1.431,272 р. З7 к. Кром того, штрафовъ 8,830 р. 65 к. (‘Отчетъ Якуг. обл.’, 1891 г.).}, но все же оставшаяся сумма значительна для поселенца, напримръ, для котораго и гривенникъ — капиталъ. Въ тайг пріискатель былъ безсловеснымъ животнымъ въ рукахъ компаніи. Теперь представьте, что вся эта тысячная толпа въ одинъ и тотъ же день (10-го сентября) вдругъ оказывается на свобод. Въ первой же деревн она старается наверстать все за годъ. Такимъ мстомъ являлся Витимъ. Село становилось мстомъ дикаго, сумасшедшаго разгула. Многочисленные магазины, кабаки, трактиры, все населеніе поголовно — только и ждали этого дня. Пріискатель начнетъ съ того, что сброситъ съ себя рваную ‘лопать’ (одежду), взятую за дорогую цну ‘на книжку’ изъ компанейскихъ магазиновъ, и нарядится въ сапоги бутылками, въ бархатные шаровары и поддевку, въ бобровую шапку. Онъ надваетъ нсколько шелковыхъ рубахъ одну на другую, одна короче другой и различныхъ цвтовъ, чтобы видно было. Въ магазин купитъ часы, да не одни, а пару. Посл этого пріискатель принимается ‘гулять’. Найметъ трехъ бабъ, запряжетъ ихъ въ телгу и съ гикомъ разъзжаетъ по селу, а то купитъ дорогую шаль, сядетъ на нее и четыре нанятыхъ ‘чалдона’ (крестьянина) несутъ его изъ кабака въ кабакъ. Другой еще изобртательне. Купитъ въ магазин нсколько кусковъ ситца и разстелетъ ихъ по грязи. Впереди пляшетъ по нимъ пріискатель со штофомъ въ рукахъ, а сзади его ведутъ по ситцу спеціально нанятаго коня (это въ знакъ презрнія къ деньгамъ) и идутъ музыканты. Пріискателю хочется хоть минуту видть себя въ положеніи хозяина, который можетъ быть. И вотъ онъ нанимаетъ крестьянина, которому даетъ пощечины, по 5 руб. за каждую. Что касается разврата, то онъ достигаетъ чудовищныхъ, животныхъ размровъ. Къ услугамъ пріискателя не только поголовно все молодое женское населеніе, но и масса проститутокъ, спеціально къ этому дню прибывшихъ изъ Якутска и Иркутска. Нужно имть въ виду, что иные пріискатели выносятъ изъ тайги дв и даже три тысячи рублей, считая съ платой за ‘подъемное’ и ‘старательское’ золото, за которыя компанія выдаетъ рабочему отъ 2 р. 50 к. до 3 р. 50 к. за золотникъ {Наибольшій годовой заработокъ рабочаго 1,240 р. въ годъ, а средній — 550 р.}. Кром того, многіе ухитряются выносить еще ‘пшеничку’ (краденое долото). Все это оставлялось въ Витим. Въ пьяномъ вид надъ пріискателями учинялись преступленія. Обобрать рабочаго было самымъ невиннымъ дломъ. Каждый годъ посл 10-го сентября въ Лен, на берегу въ кустахъ и т. д. находили десятка два мертвыхъ тлъ. Многіе пріискатели пропадали безслдно, потому что въ нкоторыхъ витимскихъ вертепахъ имются подполья, умющія хранить тайны. Факты эти я передаю со словъ оффиціальнаго лица, близко знавшаго мстные нравы, много разъ бывавшаго тамъ на слдствіяхъ. Убійства эти совершались, большею частью, совершенно безнаказанно, потому что среди рабочихъ масса поселенцевъ, о которыхъ вспомнить некому {Ссыльные на пріискахъ составляютъ около 40%.}. Черезъ 2—3 дня сумасшедшаго разгула пріискатель пропивалъ все, тогда въ кабакъ и въ руки бабъ шла нарядная ‘лопать’ (одежда), часы, золотыя массивныя самодльныя кольца, похожія на звенья отъ кандаловъ. Тогда пріискатель опять записывается на новую операцію или же идетъ, по найму витимскаго крестьянина, въ ‘спиртоносы’, т. е. берется доставлять контрабандой водку на пріиски. На это идутъ лишь люди отважные, потому что отвтственность громадная. Большею частью, объздъ, захвативъ спиртоноса, отбираетъ у него все и избиваетъ нагайками до полусмерти, а то совсмъ забиваютъ на смерть. Такимъ образомъ, витимцы въ нсколько дней добывали легкимъ путемъ средства, чтобы жить ‘по дворянски’ цлый годъ. Такъ было до 1890 г. Съ этого года компаніи не выпускаютъ боле рабочихъ въ Витим, а, давъ имъ разсчетъ, препровождаютъ ихъ на пароход до Киренска. Что же вышло? Прекратился ли дикій разгулъ? Конечно, нтъ. Мсто, это лишь перенесено боле на югъ.
Вотъ я и въ Витим. Село это напоминаетъ настоящій уздный городъ. Всюду красивые дома, большіе магазины, но на всемъ печать захудалости и поблеклости минувшаго счастья. ‘Дворянская волость’ отвыкла отъ работы. Она ничего не уметъ длать, а источникъ дохода, пріискатель, ушелъ отъ нихъ. Наиболе молодые и энергичные принялись за ремесло спиртоноса, благо капищъ ‘кабацкихъ королей’ въ округ цлая уйма.
Въ Витим есть даже и клубъ. Но и на немъ лежитъ та же печать захудалости, какъ на магазинахъ и трактирахъ. Я поинтересовался осмотрть этотъ ‘клубъ’. Онъ помщается во второмъ этаж деревяннаго дома. Главная ‘зала’ шаговъ 30 въ длину, но такая низкая, что высокій человкъ можетъ достать рукой потолокъ. Стны оклеены грошевыми обоями съ изображеніями пастушковъ, овечекъ и коровокъ. Вдоль стнъ — ряды сборныхъ стульевъ. Въ углу табличка съ надписью: ‘расписанье танцевъ’. Тутъ и ‘кадрель’, и ‘ланцье’ и, въ конц-концовъ, ‘русская’. Къ ‘залу’ прилегаютъ еще четыре комнаты. Въ нихъ на полу громадныя кучи винныхъ пробокъ и смятыхъ картъ, но ни клочка газетной бумаги. Здсь проигрывались ‘хозяевами’ громадныя состоянія. ‘Клубъ’ былъ не топленъ давно, потому на стнахъ и потолк лежалъ слой инея. Если я не ошибаюсь, теперь это зданіе сгорло. Да и на что оно теперь въ упраздненной ‘дворянской волости’?
Принципъ древнихъ философовъ, что смерть одного вызываетъ къ жизни другого, оправдывается и тутъ. Гибель Витима создала благоденствіе Киренска, который въ два-три года увеличился вдвое и изъ захудалаго географическаго термина сталъ бойкимъ городкомъ.

IV.

На пятнадцатый день путешествія я перехалъ наконецъ границу Якутской области. Считая со времени вызда изъ Сухарнаго, на берегу Ледовитаго океана, я халъ все по ней около 3 мсяцевъ и сдлалъ боле 5 тысячъ верстъ, не вызжая изъ раіона, находящагося подъ вдніемъ одного и того же губернатора. Здсь всегда мряютъ разстояніе тысячами верстъ, а время путешествія — мсяцами. Рка была уже тутъ не шире версты, но виды стали еще живописне. Не дозжая верстъ трехсотъ до Киренска, за станціей Частые Острова, находятся знаменитыя Щеки. Рка сперта громадными, совершенно отвсными скалами около 600 футовъ вышины. Исполинскія каменныя стны стоятъ параллельными рядами, образуя родъ гигантскихъ кулисъ. Расположеніе скалъ таково, что стоитъ выстрлить изъ ружья, какъ эхо устроитъ настоящую канонаду, такъ какъ звукъ повторяется разъ сто, съ силою пушечнаго выстрла. Эти ‘Щеки’ лтомъ губятъ не одно судно, такъ какъ при малйшемъ втр возл нихъ образуются настоящіе буруны. Стремительное теченіе бросаетъ ‘павозокъ’ прямо на скалы, гд онъ и разбивается. Спертая отвсными стнами, вода здсь быстро поднимается на нсколько саженей при таяніи снговъ и такъ же быстро падаетъ.
Скоро окончательно исчезли якуты, но ‘русское’ населеніе Киренскаго округа такое странное, что не даромъ мстныхъ крестьянъ прозвали ‘блыми якутами’. Нужно сознаться, что кличка не совсмъ несправедлива. Киренцы такъ сюсюкаютъ, пришепетываютъ и картавятъ, что, на первыхъ порахъ, трудно догадаться, что разговоръ идетъ по-русски. Наблюдается еще такого рода странность: въ одной деревн вс поголовно сюсюкаютъ, въ другой — картавятъ или же мшаютъ согласныя, въ третьей — у всхъ зобы и т. д. Послднее явленіе очень часто.
‘Зобъ не увцье, а краса целовцья’,— говоритъ мстная пословица. Тмъ не мене несчастные тщательно прячутъ свою ‘красу целовцью’ въ широкихъ шарфахъ. Крестьяне объясняютъ зобатость употребленіемъ сырой ленской воды. Волей-неволей киренцы живутъ лишь исключительно ‘съ кнута’, т. е. почтовой гоньбой. Земля здсь значительно хуже, чмъ въ Якутской области. Почва — камениста и слегка лишь покрыта тонкимъ слоемъ глины и песка. Открытыя мста, заросшія ельникомъ, тоже не удается превращать въ пашни. Почва покрыта тамъ толстымъ слоемъ моха. ‘Пробовали выжигать этотъ мохъ, въ надежд добраться до почвы, но подъ мохомъ всегда оказывался толстый слой торфы, который загорался, тллъ безконечно долгое время и въ результат на расчищенной площади образовались лишь громадныя ямы и бугры, а ‘почвы’ все-таки не находилось’ {И. Чмыровъ, ‘Земледліе въ приленской долин Киренскаго округа’, Сибир. Сборникъ, вып. II за 1890 г., cтp. 90.}. Наиболе удобныя пахатныя мста лежатъ близь устья р. Черепанихи, притока Лены, но тутъ, во время водополья, вода заливаетъ пашни и оставляетъ на нихъ громадныя саженныя льдины, которыя крестьянамъ приходится дробить кайлами. Озимь пропадаетъ чуть-ли не ежегодно. Какъ высока бываетъ вода на пашняхъ, можно видть изъ той же статьи г. Чмырова. ‘Въ 1889 г.— говоритъ онъ,— барки и Миневскіе пароходы проплывали черезъ луга и поля ‘на прямики’, а земля такъ напиталась влагою, что только къ концу мая можно было приступить къ пахот, посвы же хлбовъ могли быть закончены лишь во второй половин іюня’. Работы на неблагодарной нив столько, что лтомъ ямщину правятъ мальчики, да неспособные къ крестьянскому труду зобатые уроды. Жаль смотрть на этихъ несчастныхъ, когда они практически изучаютъ ленскіе ‘мысы’, ‘носы’, ‘кулиги’ и знакомятся съ ямщицкими терминами: ‘зарачило’, ‘отсаривай’, ‘ближе къ вод’, означающіе, что бичева почтовой лодки зацпилась за камень, что лодка сла на мель или же, что правящему конями, которые тащатъ бичеву, предстоитъ переправа черезъ длинную заводь. На придачу почтовая гоньба, несмотря на 1,300—1,500 руб., получаемые въ годъ крестьянами отъ казны за пару,— превращается иногда въ тяжелую барщину. Дло въ томъ, что- крестьяне должны ‘гонять почту’, доставлять коней для земской службы и, главное, возить поселенцевъ. Это все натуральныя повинности. Поселенцевъ возятъ взадъ и впередъ. Изъ Иркутска они слдуютъ въ Якутскую область на поселеніе. Въ такихъ случаяхъ, ихъ сопровождаютъ казаки. Изъ Якутска въ Иркутскъ они слдуютъ или же на катогру, или въ вид смягченія наказанія. Въ первомъ случа они закованы, во второмъ — конвоируются совершенно особымъ образомъ. Пріхали мы въ какую-то маленькую деревню, кажется, Банную. Въ то время, какъ я на станціи дожидался, пока перепрягутъ коней,— въ избу вошелъ мальчуганъ лтъ 11, закутанный шалью такъ, что виднлся лишь кончикъ покраснвшаго носа. Черезъ плечо у мальчика висла огромнйшая сумка изъ юфти.
— Что, паря, скажешь?— спросилъ станціонный писарь.
— Расписку давай: я т двухъ поселенцевъ привезъ,— важно сказалъ мальчуганъ и досталъ изъ сумки ‘открытый листъ’ и книжку. Это былъ ‘конвоиръ’ и ямщикъ въ одно и то же время.
— Опять варначье привезли!— крикнулъ писарь.— Все везутъ да везутъ. И гд они, черту подобные, берутся? Изъ глины ихъ лпятъ, что-ли? Сегодня ужь троихъ провезли!
Черезъ нсколько минутъ въ избу вошло еще нсколько крестьянъ и заспорили, кому очередь теперь возить. Я вошелъ въ ямщицкую половину, чтобы взглянуть на ‘варначье’. Одинъ былъ горскій татаринъ, лтъ шестидесяти, высокаго роста, съ искривленными ногами отъ верховой зды. Достаточно было взглянуть, чтобы убдиться, что татаринъ находится въ послднемъ фазис чахотки. Печальные, большіе глаза его горли лихорадочнымъ огнемъ. Онъ каждый разъ хватался за грудь, когда заливался мучительнымъ, хриплымъ кашлемъ. Больной съ трудомъ двигался. Онъ не говорилъ почти ни слова по-русски, поэтому я не могъ ничего у, него узнать. Вошелъ ямщикъ. Лицо его было озлобленное: ему была очередь везти. Онъ сердито толкнулъ ногой больнаго, усвшагося на полу, на сбру, и обругалъ его. Татаринъ не понялъ, чего отъ него хотятъ, и лишь печально взглянулъ на ямщика. Это взорвало крестьянина. Онъ ударилъ кулакомъ старика, и брань посыпалась градомъ. Татаринъ поднялъ съ пола горсть сора, бросилъ себ на голову, затмъ поднялъ глаза и руки кверху и прошепталъ: ‘Алла! Алла!’ Приступъ мучительнаго кашля, казалось, готовъ былъ разорвать его больную грудь. Въ жест и въ глазахъ старика было столько трагизма, что крестьянинъ сейчасъ же замолкъ.
— Почто ты, чалпанъ косопузый, старика обижаешь!— вступились другіе ямщики.— Не видишь, больной? Онъ виноватъ, что ли?
Какая-то добрая душа бросила старику соломенную подушку, другой сунулъ ему за пазуху краюху хлба и нсколько печеныхъ картофелинъ. Самъ обидчикъ, какъ видно, старался придумать, чмъ бы загладить свой проступокъ. Въ это время другой поселенецъ сидлъ неподвижно на нарахъ, обхвативъ руками острыя колна, торчавшія изъ прорхъ казенныхъ портовъ. Онъ не спускалъ круглыхъ, какъ луковица, глазъ съ новыхъ сапогъ одного изъ ямщиковъ. Поселенцу было лтъ подъ пятьдесятъ.
— Гарный у тебе чобітъ, москалю!— наконецъ сказалъ онъ.
— Вы полтавецъ?— спросилъ я его, обрадовавшись земляку.
Поселенецъ взглянулъ на меня, потомъ на ‘чобітъ’, о которомъ онъ только-что сказалъ свою резолюцію, потомъ подумалъ немного и отвтилъ:
— Эге-жъ!
Оказалось, это — старый бродяга, уже много разъ ходившій ‘за границу за шаньгами’ (техническое названіе у бродягъ похода въ Россію). Теперь его везли изъ села въ Верхоленскъ для какой-то справки.
— Якъ тилько ослобонять, заразъ визьму торбу и знову гайда ‘за шаньгами’. Що-жъ мени и робить? Работать я не здужаю: грудь болыть. Тілько то и остается, що ‘бродяжеской смертью’ у тайгі вмерти.
Это былъ бродяга-фаталистъ, признававшій бродяжество, какъ цль, безъ дальнйшихъ задачъ. Его, какъ и громадное большинство бродягъ, ловили на самой же ‘границ’, въ Пермской губерніи, но тмъ не мене, какая-то сила, противъ его воли, влекла его въ безцльное шатанье.

V.

Мн нужно было торопиться. Былъ уже конецъ марта. Весна быстро наступала. Вершины прибрежныхъ горъ обнажились. Съ горъ бжали ручьи. На льду появились ‘проталины’ въ тхъ мстахъ, гд снизу бурлили ‘шиверы’ (пороги). Часто сани попадали въ глубокую наледь. У береговъ кое-гд показались забереги. Нужно было во что бы то ни стало добраться скоре до радуги, до послдняго села по приленскому тракту, лежащаго на рк. Погода была капризная: въ одинъ и тотъ же день то ослпительно сіяло солнце, то начиналъ лить дождь, то сыпала ‘путерга’ {Метель, во время которой сыплется снжная ‘крупа’.}. Разъ она насъ захватила на рк. До станціи оставалось еще верстъ десять. ‘Крупа’ сыпала такъ густо, что не видать было ничего. Вдругъ мой возокъ остановился.— ‘Что такое?’ — спросилъ я.— ‘Вишь, новоселы стали. Другого мста не нашли!’ Я вылзъ изъ возка. Поперекъ дороги стояли крытыя рогожей сани. Отпряженная лошадка покорно опустила голову и, казалось, покорилась участи: она не старалась даже отвернуться отъ ‘путерги’, залпившей ей всю морду. У дороги, прямо на снгу, сидлъ высокій крестьянинъ, въ разорванномъ до невроятности полушубк, въ лаптяхъ. Лицо и поза ‘новосела’ выражали полное отчаяніе.
— Вишь, изъ голодныхъ мстовъ на пріиски идутъ! Сколько ихъ туда прошло — страсть одна. А тамъ не принимаютъ россійскаго человка: извстно, куды же частоковырчатому лаптю супротивъ бродня устоять!— горделиво сказалъ ямщикъ. Мста пошли ужь сытыя, такъ что крестьяне нсколько свысока относились къ ‘новоселамъ’ изъ ‘голодныхъ мстъ’.
— Си-и-доръ!— раздался больной голосъ изъ-подъ рогожнаго верха. Я заглянулъ туда. Подъ какими-то тряпками лежали нсколько ребятишекъ и простоволосая женщина, очевидно, въ лихорадк.
Это были первые ‘новоселы’, которыхъ я встртилъ, выгнанные изъ родной деревни, Пензенской губерніи, голодомъ. Они пробирались на пріиски, не подозрвая, что тамъ не принимаютъ слабосильныхъ, да на придачу еще семейныхъ. Потомъ, по дорог отъ Иркутска до Томска, я встрчалъ цлые караваны по нскольку разъ въ день. Это было ужъ настоящее бгство деревни въ Сибирь, на ‘вольныя земли и чистыя воды’…
Усть-Кутъ. Отсюда начинаются уже первые признаки европейской культуры: по дикимъ горнымъ прибрежнымъ кряжамъ отъ этого села ползетъ уже телеграфъ въ одну проволоку. Усть-Кутъ связанъ съ исторіей наиболе предпріимчиваго и отважнаго русскаго искателя приключеній XVII в., Ерофея Павловича Хабарова. Богато одаренный природою beaver trapper, которому было тсно не только въ родномъ Великомъ Устюг, но и въ Енисейск, куда похалъ искать счастья, онъ долго жилъ и умеръ въ Усть-Кут. Здсь онъ занимался то земледліемъ, то заводилъ солеварни, но мирныя занятія были ему не по душ. Какъ только въ 1649 г. прошелъ слухъ про невдомую большую рку на восток, про Амуръ, Хабаровъ сталъ ходатайствовать у якутскаго воеводы ‘позволить ему, Ерофею, идти на своемъ кошт, съ охочими людьми, и государевымъ счастьемъ тамошніе народы покорять и ясаки съ нихъ брать’.
Въ Усть-Кут былъ сформированъ почти весь тотъ отрядъ ‘покрученниковъ’ (140 ч.), который покорилъ верхній Амуръ и побдилъ не только ачанъ и дучеровъ, но даже полки китайскихъ солдатъ, вооруженныхъ пушками, ружьями и ‘пилартами’. Нкоторое время Хабаровъ былъ потентатомъ всего Амура. Имя его наводило, ужасъ на добродушныхъ манджуровъ и монголовъ до самаго Калгана. Но и у Хабарова былъ свой Бобадилья, какой-то ‘боярскій сынъ Зиновьевъ’, посланный на Амуръ для слдствія. Онъ повезъ отважнаго авантюриста въ Москву. Оттуда хотя Хабаровъ и вернулся въ тотъ же Усть-Кутъ, но уже лишь въ скромной роли ‘государева приказчика’. На Амуръ посылать его опасались, не смотря на вс просьбы Хабарова и посулы покорить Манджурію {Хабаровъ имлъ основаніе давать такія общанія. Въ Кита тогда происходила ломка государственнаго строя. Войска самозванца Ли-Цзы были разбиты близъ Бей-цзина (Пекина) и въ стран воцарилась новая манджурская династія Дай-Динъ, которая увела почти все регулярное войско изъ Манджуріи въ Китай.}.
Сидя въ Усть-Кут, Хабаровъ долженъ былъ видть, какъ пропадаютъ результаты его завоеваній: вскор по нерчинскому трактату русскій посолъ уступилъ Китаю обратно весь Амуръ.
Быстро промчались мы по ‘городу’ Верхоленску, едва заслуживающему названіе даже села, и въ тотъ же день переправились по Лен, не шире здсь 100 саженей, въ Качугу. Ледъ глухо трещалъ. По немъ, во всю ширину рки, разлилась громадная глубокая наледь, черезъ которую меня переправили въ лодк. Десятокъ павозковъ спшно строились, чтобы поспть и спустить ихъ при ‘первой вод’. Если отъ будущей транссибирской желзной дороги будетъ проведена короткая питательная втвь (Иркутскъ — Качуга), она соединитъ далекій Якутскъ съ остальнымъ міромъ. Хотя пароходы доходили лишь до Усть-Кута, но плоскодонныя паровыя суда могли бы подниматься гораздо выше.
Отъ Качуги лса исчезли окончательно. Пошла слегка волнистая, но совершенно обнаженная ‘Братская степь’.
Странно было посл долгаго путешествія по краямъ, гд горизонтъ скрытъ лсами или же хребтами, очутиться на открытой равнин. Всюду вдали, въ сторон отъ дороги, виднлись разбросанные бурятскіе улусы. Они рзко отличаются отъ якутскихъ. Якутскій улусъ разбросанъ на громадной территоріи. Это — цлое колно, которое раздляется на нсколько клановъ (наслеговъ). Бурятскій же улусъ это — отдльный родъ (аймакъ). Вс юрты (аилъ) родовичей стоятъ другъ возл друга и обнесены общимъ огородомъ изъ жердей. Въ сторон отъ юртъ тянутся ‘утуги’, огороженныя громадныя пространства, на которыхъ зимой кормится скотъ. Лтомъ буряты снимаютъ здсь великолпное сно. Но что прежде всего бросается въ глаза туристу при прозд черезъ Братскую степь,— это шкуры ‘ямановъ’ (козловъ), вмст съ головой и рогами, надтыя на высокіе шесты и выставленныя у аиловъ (юртъ). Это — все жертвоприношенія многочисленнымъ божествамъ бурятъ.
Буряты или братскіе, какъ ихъ называютъ русскіе, раздляются на живущихъ въ Иркутской губ. (баргабуряты) и забайкальскихъ или же монголо-бурятъ. И т, и другіе вышли изъ Монголіи, тснимые какой-то бродячей ордой ‘ніуча’. Бурятскія легенды говорятъ, что батырь Бахакъ Ирбанъ служилъ при двор Сянъ-Хана, который приревновалъ его къ своей жен и намренъ былъ подвергнуть его жестокому наказанію. А Бахакъ Ирбанъ собралъ бурятъ и повелъ ихъ на сверъ въ страну Аганъ-цаганъ-хана. Здсь они встртились съ якутами, которыхъ вытснили на сверъ. Было это, вроятно, около XIII вка. Тогда у нихъ существовалъ еще обычай убивать стариковъ, достигшихъ 70 лтъ, обычай, извстный подъ названіемъ ухэ-унгулхэ, т. е. глотаніе жира.
Онъ состоялъ въ слдующемъ. Когда старику исполнялось 70 лтъ, онъ устраивалъ пиръ для всхъ родовичей. По окончаніи банкета, старика или старуху заставляли проглотить пучокъ жира, вырзанный въ вид длинной ленты. Нкоторая часть этой ленты проглатывалась благополучно, а остальная, задерживая притокъ воздуха, душила глотавшаго.
Объ исчезновеніи этого обычая буряты сложили нсколько легендъ. Вс он сводятся къ тому, что старикъ, котораго сынъ пожаллъ убивать и пряталъ отъ родовичей въ хобто (ящик), подалъ мудрый совтъ сыну и спасъ его, такимъ образомъ, отъ смерти.
Вс убдились, что и старики на что-нибудь нужны и уничтожили обычай ухэ-утулхэ {См. Хаталовъ, ‘Легенда о прекращеніи обычая умерщвлять стариковъ’, ‘Извст. Вост.-Сиб. Отд. Имп. Р. Геогр. Общ.’, т. XIX, стр. 226.}.
Когда русскіе явились, буряты были уже вполн аборигенами края. Жестокости воеводы Перфильева заставили массу бурятъ убжать назадъ въ Монголію, но они должны были вскор возвратиться, такъ какъ изъ огня попали въ полымя: въ Монголіи свирпствовалъ тогда ханъ Галданъ.
Въ настоящее время буряты раздляются на отдльные роды (аймаки), носящіе названіе древнихъ клановъ (яіанъ, т. е. костей, по-бурятски). До 1886 года извстная группа аймаковъ составляла ‘степную Думу’, во глав которой стоялъ наслдственный тайша. Юрисдикція его была очень обширна. Въ 1887 г. начались реформы. Степныя Думы остались лишь въ Забайкальской области. Бурятъ же Иркутской губ. раздлили на управы и родовыя управленія, соотвтствующія нашимъ волостямъ и сельскимъ правленіямъ. Родовой судъ хотя оставленъ, но объемъ его юрисдикціи значительно сокращенъ и приравненъ къ волостному крестьянскому. Покойный Щаповъ, который по матери былъ самъ бурятъ, говоритъ, что изъ всхъ сибирскихъ туземцевъ буряты всего лучше сохранили формы древней общины. Бдный бурятъ считаетъ себя въ прав требовать пищи и пріюта у богатаго, когда убиваютъ животное, вс приходятъ взять себ за трапезою равную долю, и хозяинъ между ними тотъ, кто послдній прикладывается къ яствамъ, даже желзныя украшенія, которыя молодыя двушки заплетаютъ себ въ волосы, берутся безъ церемоніи и безъ всякаго вознагражденія у кузнеца общины, который продаетъ свои издлія только постороннимъ лицамъ. Сборъ хлба на поляхъ производится въ пользу всхъ, и каждый беретъ, сколько ему надо, изъ общественнаго амбара.
Общинныя формы жизни выражаются не только въ праздникахъ бурятъ (тайлаганъ), но и въ общихъ охотахъ на зврей (зэгэтэ-аба), которыя еще недавно устраивались каждыя 8—12 лтъ. Охотой завдывалъ наслдственный атаманъ (галша или губучи), пользовавшійся диктаторской властью. Вс результаты общинной охоты длились потомъ поровну между всми участвовавшими, какъ между взрослыми, такъ и дтьми {См. ‘примчанія’ на стр. 282.}. Любопытно то, что на крайнемъ сверо-восток, въ Колымскомъ округ, сохранился обычай, аналогичный бурятской зэгэтэ-аба, именно, черезовая ловля, о которой я говорилъ уже. При ‘черезовой ловл’ добыча тоже длится между всми участвующими поровну, несмотря на возрастъ. Въ настоящее время обычай зэгэтэ-аба, если я не ошибаюсь, выходитъ изъ употребленія.
На Братской степи снга уже не было. Пришлось изъ спокойныхъ саней перессть въ тряскую повозку. Такъ какъ я былъ уже въ дорог 19 дней, не зная другой постели, кром саней, то я стремился скоре попасть въ Иркутскъ… Мои интересы въ этомъ отношеніи не везд совпадали съ желаніями бурятъ-ямщиковъ. У нихъ былъ. какой-то праздникъ, или же просто имъ не хотлось, подниматься съ постели и запрягать коней, въ глухую полночь. На каждой станціи мн предлагали заночевать. Приходилось быть краснорчивымъ, чтобы убдить инородца, почему хочется скоре попасть въ городъ. Трудъ этотъ немалый, если принять въ соображеніе, что я. не понимаю ни слова по-бурятски, а инородецъ,— по-русски. Напрасно толковалъ я ему по-русски, потомъ по-якутски (въ смутной надежд, авось пойметъ языкъ того племени, которое предки его побдили шестьсотъ лтъ тому назадъ), бурятъ махалъ руками и говорилъ ‘завтра’. Въ отчаяніи я крикнулъ: ‘дамъ хорошо на водку!’. Фраза эта была волшебной: вмигъ явились, кони. Правда, повозки были, въ разгон, такъ что пришлось удовольствоваться ‘кабріолетомъ’, но все-же я ликовалъ, потому что на другой день я долженъ былъ быть въ Иркутск. Бурятскій ‘кабріолетъ’ это нчто особенное. Представьте два громаднйшихъ колеса, соединенныхъ осью, на которой прикрплена деревянная ршетка въ вид лстницы. Вотъ и весь ‘кабріолетъ’. Трясетъ онъ ужасно. Каждый комъ, каждая рытвина отзываются во всемъ вашемъ организм, какъ будто кто обрываетъ вамъ внутренности. Ночь была необыкновенно тихая и ясная. По всему небу протянулся ‘тэнгэринъ-одолъ’, т. е. ‘путь бурхановъ’ (боговъ) {Млечный путь.}. Гд-то далеко вдали, въ какомъ-то улус заливались собаки… Мой бурятъ задремалъ, какъ видно. По крайней мр, лишь изрдка раздавался его окрикъ на коней, а потомъ онъ склонялъ голову на бокъ, и слышался странный звукъ. И я никакъ не могъ ршить: храпитъ ли мой ямщикъ или же напваетъ свой національный ‘хоръ’. При слабомъ свт ночи выдлилась въ сторон странная форма ‘Шаманской горы’, святыни бурятъ-шаманистовъ, къ которой еще не такъ давно водили. присягать инородцевъ, когда желали у нихъ выпытать какое-нибудь важное показаніе…
До начала XVIII вка буряты, какъ и другія Тюркско-монгольскія племена, придерживались вры хоро, извстной у насъ подъ названіемъ шаманизма. Ее исповдуютъ, кром бурятъ, остяки, самоды, юраки, якуты, ламуты, тунгусы и пр. Со вступленіемъ на престолъ династіи Дай-Цинъ, шаманизмъ былъ введенъ въ Кита подъ названіемъ ‘тяо-шень’. Онъ тамъ не имлъ успха, но упомянуть объ этомъ важно потому, что въ 1747 г. тамъ былъ изданъ на манджурскомъ язык уставъ обрядовъ шаманской религіи, являющійся единственнымъ печатнымъ катехизисомъ древней религіи монголовъ (катехизисъ этотъ есть въ англійскомъ перевод). Постараюсь изложить вкратц сущность этой вры {О шаманизм среди бурятъ существуютъ такія капитальныя работы, какъ Дорджи Банзарова, Потанина, Хангалова, Клеменца и др. Что касается шаманизма у якутовъ, то объ этомъ имются весьма цнныя работы гг. Приклонскаго, Срошевскаго и др.}. Міромъ управляетъ безстрастное божество, ‘Дремлющій духъ восьмигранной вселенной’ по якутской терминологіи (Анъ-ія дайдынъ-аналлахъ-иччитя-алтанъ-торосколахъ-ангарыхся-тонъ). Онъ не иметъ никакого образа. Это — не жизнь и не смерть. Точныхъ свдній о ‘дремлющемъ. дух’ мн не могъ дать даже знаменитый шаманъ. Невольно приходитъ въ голову, что это первые смутные абрисы абстрактнаго ‘Брамы’, котораго не можетъ еще постичь темная мысль дикаря. Собственно міромъ управляетъ Эсэгэмаланъ-тенгри (плшивый отецъ) въ бурятской терминологіи или Юрюнгь-Аи-Тонъ Тангара въ якутской {Вотъ полный якутскій титулъ этого божества, Юрюнгь-Аи-Тоенъ-Тангара-Югъ-Тасъ-Олбохтохъ юсь юрюнгь кемюсь октялляхъ (т. е. Блый богъ, сидящій на трон изъ благо камня, съ тремя серебряными ступенями).}. Его нельзя ни прогнвить, ни умолить, такъ какъ ршенія его непреложны. Обращаться, поэтому, къ нему съ жертвоприношеніями и молитвами совершенно безполезно (остяки называютъ это божество Торэмъ, самоды — Нумъ, камчадалы — Кутка). Главнйшее божество, близко принимающее участіе въ судьб человка, это — злой или, точне, могущественный (древніе монголы знали лишь поступки полезные и безполезные, но не злые или добрые) духъ. Якутское названіе его Улусъ-Ханнахъ-Улу-Тонъ (могущественный, всесильный Богъ) вполн показываетъ это понятіе. Вмст съ товарищемъ своимъ Арсынъ-Долай, родоначальникомъ ‘семи улусовъ злыхъ духовъ абагы’ (шулмусъ по бурятски), они насылаютъ на человка и на скотъ его различныя напасти и болзни. Вся суть религіи ‘хоро’ сводится къ тому, чтобы найти средства, какъ бы умилостивить это грозное божество, причиняющее зло не потому, что мститъ за дурныя дла, а потому, что оно могущественно. Понятія о жизни посл смерти очень своеобразны. Къ каждому человку приставлены дв ‘тни’ (кюлюкъ). У обманщиковъ ихъ три. Посл смерти человка эти ‘кюлюкъ’ отправляются въ ‘улусы абагы’. Тамъ на нихъ возлагаются иногда обязанности конвойной команды: караулить какого-нибудь провинившагося абагы, котораго Арсынъ Долай сажаетъ ‘въ желзный амбаръ’. Самъ же духъ человка превращается въ странствующее существо — ‘ръ’, невидимое никому, кром шамана.
Въ ‘среднемъ мст’, т. е. на земл, этихъ ‘еръ’ видимо-невидимо. Можно было бы сказать словами Мильтона:
‘Millions of spiritual creatures walk the earth,
Unseen, both when we wake and when we sleep.’
Эти ‘ръ’ являются врными помощниками злыхъ духовъ. Они забираются въ тло и внутренности людей и причиняютъ ревматизмы, гастрическія и нервныя разстройства и т. д. Кром ‘ровъ’, въ мір еще много злыхъ, т. е. могущественныхъ, божествъ, которымъ доставляетъ высшее удовольствіе мучить человка, портить его скотъ, рвать сти и снасти промышленниковъ и т. д.
Умолять божества могутъ лишь люди, отмченные съ самаго рожденія печатью особаго духа-покровитедя — шаманы и шаманки. Въ сборник бурятскихъ сказокъ, собранныхъ г. Хангаловымъ, въ сказк ‘Гургульдаинъ гурбунъ сысынъ’, т. е. ‘Трое Гургульдаевыхъ мудрецовъ’,— шаманы говорятъ: ‘мы узнаемъ, что скрыто отъ всхъ людей, все, что спрятано, мы находимъ’ (бутуйэ тахимда бурхэйэ намнахимда’ {‘Записки В.-Сиб. отд. р. геогр. Общ.’ т. I, вып. I, Иркутскъ, 1889 г., стр. 104.}.
Если среди нихъ встрчаются иногда сознательные обманщики, за то большинство ихъ глубоко вритъ въ свои силы и за свои труды не беретъ много. Духи очень недовольны властью, которою пользуются надъ ними шаманы, и всячески мстятъ имъ. ‘Наши господа (духи) сердятся всякій разъ на насъ, и плохо намъ впослдствіи приходится, но мы не можемъ оставить этого, не можемъ не шаманить’,— такъ говорилъ г. Срошевскому одинъ шаманъ (‘Какъ и во что вруютъ якуты’, стр. 129). Всякій шаманъ обладаетъ способностью принимать опредленный ‘звриный образъ’ (іэ кэла) и въ такомъ вид рыскать по свту. Этотъ ‘звриный образъ’ дается шаману его духомъ-покровителемъ (эмэхэтъ)’, который водитъ жреца во время мистерій по всей вселенной. Какъ происходитъ мистерія, я писалъ уже въ другихъ очеркахъ. Свтлымъ лучемъ въ мрачномъ взгляд шаманизма на враждебную природу является единственное активное доброе женское божество, дйствующее безъ всякихъ корыстныхъ цлей. Якутскій титулъ этого божества — ‘Воспитательница и мать-хранительница, соболзнующая госпожа создательница’ (Итимьежиляхъ-Аехсить іямь асынылахъ аисытъ хатынымъ). Въ 1727 г. въ Монголію явились буддійскіе миссіонеры и обратили въ буддизмъ забайкальскихъ, бурятъ и инородцевъ Тункинской долины. Буддизмъ смшался со старой врой. Было время, когда число буддійскихъ монастырей (дацановъ) достигало въ Забайкальской области и на юг Иркутской губ. нсколькихъ сотенъ. Теперь число ихъ ограничено. Миссіонеры ввели письменность среди бурятъ и перевели на монгольскій языкъ съ тибетскаго богослужебныя книги. Въ настоящее время одинъ изъ важнйшихъ монастырей это — гусиноозерскій, гд живетъ и глаза буддійской или ламайской вры въ Сибири — бандидо-хамбо-лама. Тамъ же находится громадная библіотека на монгольскомъ и Тибетскомъ языкахъ. Каждый годъ на праздникъ Шайдери въ монастырь собирается громадное число врующихъ. Богослуженіе производится съ необыкновенною помпою.
Якуты и буряты единственные инородцы въ Сибири, которые не только не вымираютъ, но даже быстро увеличиваются въ числ. Бурятамъ, однако, предстоитъ боле свтлое будущее, чмъ ихъ давнишнимъ непріятелямъ. Это даровитое и живучее племя охотно учится и выдлило уже нсколько крупныхъ ученыхъ. Во глав ихъ, конечно, стоитъ гордость всхъ бурятъ — Дорджи Банзаровъ, который, не смотря на университетское образованіе, остался и умеръ буддистомъ и былъ похороненъ со всею помпою ламайской вры. Трудолюбіе, способность, національное самосознаніе будятъ оставляютъ самое выгодное впечатлніе у туриста.
На двадцатый день пути я былъ въ Иркутск. Я отвыкъ отъ вполн европейскаго города, поэтому красивая Большая улица, по которой мчался я, произвела на меня поражающее впечатлніе. Былъ прелестный весенній день. Я чувствовалъ, что мое обвтренное, коричневое отъ дйствія погоды лицо, мой уродливый малахай и чукотская кухлянка составляютъ дикій контрастъ съ разряженной по послдней мод публикой, толпившейся по деревяннымъ троттуарамъ. На меня оглядывались и долго провожали взглядами. Я со страхомъ ожидалъ, что вотъ-вотъ мальчишки съ гикомъ помчатся за мной. Къ моему счастью, мн не приходилось зазжать въ гостинницу, а прямо въ квартиру знакомаго. Въ моемъ костюм дикаря меня, пожалуй, и не впустили бы въ гостинницу. Ахъ, вотъ наконецъ домъ, гд живетъ мой знакомый! Меня увидали изъ окна и бгутъ навстрчу. Ну, скоре, надо сбросить азіатчину и принимать европейскій образъ!

ПРИЛОЖЕНІЯ.

А) Общинная охота у бурятъ.

(Зэгэтэ-аба).

Судя по буквальному смыслу (зэгэтэ, россомаха, аба, облава), зэгэтэ-аба была вначал общинной облавой на россомахъ, которымъ, быть можетъ, буряты придавали такое же значеніе, какое придаютъ имъ теперь чукчи.
Вскор, однако, зэгэтэ-аба превратилась въ общинную охоту на всякаго звря. Она продолжалась 40 дней. На зэгэтэ-аба собирались буряты нсколькихъ родовъ. Мткіе стрлки, руководившіе облавами, воспты въ народномъ эпос.
‘Гурбанъ голи толгоеръ
Гурбанъ баринъ хатарлабъ’.
(‘Онъ былъ великій охотникъ, руководившій стрлками въ трехъ глубокихъ долинахъ’) говорится о любимомъ бурятскомъ богатыр въ одной изъ героическихъ былинъ.
Въ зэгэтэ-аба участвовали иногда нсколько тысячъ человкъ, мужчинъ и женщинъ, взрослыхъ и дтей.
Охотой руководили нсколько распорядителей, ‘должности которыхъ, говоритъ г. Хангаловъ,— будучи сначала выборными, потомъ, можно думать, превратились въ наслдственныя’ {‘Извстія Вост.-Сиб. Огд. Имп. Р. Геогр. Общ., т. XIX, No 3, стр. 6.}. Главный распорядитель назывался галша. Его власть была, наслдственная. Галш безпрекословно покорялись вс охотники не только пока продолжалась облава. Въ числ главныхъ лицъ были также проводники (газарша). Отдльными частями зэгэтэ-аба руководили надсмотрщики (захулы).
Въ опредленное время вс охотники сходились на извстное мсто (тобша), газарши длили ихъ на два отряда, выстраивали ихъ длинной цпью, которая вытягивалась, охватывала кольцомъ лсъ, затмъ смыкалась.
Выборные отвозили всю добычу къ тобши, гд происходилъ раздлъ. Здсь же правили судъ надъ провинившимися охотниками. Въ вид наказанія ихъ лишали добычи или же переламывали надъ преступникомъ стрлу, что считалось величайшимъ позоромъ. Случалось, что сходились два зэгэтэ-аба, тогда дло часто заканчивалось кровавой схваткой, и побдители возвращались не только съ трофеями охоты, но и съ плнниками.
Во время зэгэтэ-аба молодые охотники знакомились съ двушками и, съ разршенія талши, заключались браки.
Теперь общинныя облавы, собственно говоря, уже не имютъ прежняго значенія, хотя, какъ говорятъ, кое гд он еще сохранились. Он уже не привлекаютъ, во всякомъ случа, такого громаднаго числа охотниковъ, какъ коі’да-то. Въ этихъ облавахъ принимаютъ участіе нсколько родовъ, которые съ давнихъ временъ длали ихъ вмст. День сбора на облаву назначается на суглан (сходк). Начало облавы совпадаетъ, обыкновенно, съ новолуньемъ, такъ какъ предпринимать что-нибудь раньше у бурятъ считается грхомъ.
На томъ же суглан, на которомъ назначается день сбора на облаву, выбираются также и распорядители зэгэтэ-аба: галша, газарша, захулы, лица, назначаемые для храненія и раздачи състныхъ припасовъ и т. д.
При распредленіи добычи вс участвующіе получаютъ одинаковую долю. Затравленнаго волка, напр., покупаетъ одинъ изъ участвующихъ, а деньги распредляются потомъ между всми.
У бурятъ бываетъ еще весною общинная охота на козуль (хашанга), которая мало чмъ отличается отъ зэгэтэ-аба.
‘Почти полное паденіе зэгэтэ-аба имло не маловажныя послдствія для бурятъ,— говоритъ г. Хангаловъ.— Во время прихода русскихъ они уже не представляли изъ себя многочисленныхъ, крпко организованныхъ обществъ. Сравнительная рдкость зэгэтэ-аба не могла не ослаблять ихъ отваги и мужества,— качествъ, воспитываемыхъ въ ихъ предкахъ съ ранняго дтства жизнью въ лсахъ, борьбою со зврями, иноплеменниками и разными невзгодами охотничьей жизни
Этимъ, между прочимъ, объясняется легкость ихъ покоренія казаками’. (‘Извстія’, стр. 23).

В) Торговля рогами изюбря.
(см. стр. 246).

Главная ярмарка бываетъ въ Гуй-хуа-чен (въ Монголіи). Сюда приходятъ караваны съ рогомъ изъ Нинъ-ея (туркестанскій), изъ Калгана и Долонъ-нора (манджурскій и изъ Урги, Улясутая и Хобдо. Высшимъ сортомъ считается манджурскій рогъ, но его очень мало. Сверный, т. е. сибирскій средняго достоинства съ шерстью пепельнаго цвта, туркестанскій или нимъ-сяскій считается самимъ плохимъ.
Пара роговъ лучшаго качества (тишоу, по китайски) продается рублей за 1000. Богатые люди въ Кита даютъ въ приданое за дочерью пару, роговъ, оправленныхъ въ серебро, (см. Г. Потанинъ, ‘Ярмарка изюбр. роговъ въ Гуй-хуа-чен’. Извстія В.-С. отд. Имп. Р. Г. Общ., т. XX, No 4). Должно сознаться, что подарокъ крайне двусмысленнаго характера, на европейскій взглядъ, по крайней мр. Изъ роговъ, какъ я говорилъ уже, китайцы приготовляютъ однимъ имъ извстнымъ способомъ возбуждающее лкарство.
‘Въ провинціяхъ Гуанъ-тунъ (Кантонъ) и Гуанъси,— говоритъ г. Потанинъ,— гд населеніе живетъ въ болотистыхъ сырыхъ мстахъ, по словамъ китайскихъ торговцевъ рогами, женщины не могутъ обходиться безъ этого средства, ихъ организмъ разстраивается, появляются женскія болзни’.
Въ китайскихъ аптекахъ рогъ продается въ вид порошка.
Въ Гуй-хуа-чен, на главной ярмарк, продажа рогощь изюбря обставлена многими, крайне любопытными подробностями. Тамъ существуютъ при этомъ опредленные обычаи (напр. аукціонъ), которымъ купецъ, какой бы онъ ни былъ національности, долженъ подчиниться.
Оптовымъ торговцамъ въ Сибири фунтъ роговъ обходится въ 8—9 р.
Уменьшеніе количества изюбрей въ лсахъ и большой спросъ на нихъ вызвалъ своеобразный промыселъ въ Сибири: прирученіе этихъ животныхъ. Этимъ занимаются крестьяне въ Верхнеудинскомъ округ, забайкальской области.
Въ настоящее время (1894 г.) въ двухъ волостяхъ Верхнеудинскаго округа насчитываютъ до 600 полудомашнихъ изюбрей, приносящихъ валового доходу около 25—30 тысячъ рублей.
Рога домашнихъ изюбрей въ продаж цнятся процентовъ на 30 дешевле ‘столбовыхъ’, т. е. снятыхъ съ животныхъ, убитыхъ на охот. Все же промыселъ этотъ крайне выгодный. Пара роговъ бываетъ всомъ фунтовъ въ 60 (maximum) и стоитъ рублей 400.
Сбываются эти рога (‘панты’) китайцамъ, которые уже съ весны задаютъ крестьянамъ товарами по 4 р. за фунтъ. Выше всего цнятся сочные рога съ легкимъ нжнымъ пушкомъ, еще мягкіе, съ неповрежденной кожицей, для сохраненія рога отвариваютъ въ соленомъ кирпичномъ ча и сушатъ ихъ потомъ въ тни. Отваръ пользуется у сибиряковъ большою славою. Они его пьютъ отъ всхъ болзней {См. H. В. Кириловъ, ‘Полуодомашненные изюбри въ Верхнеудинскомъ округ’. ‘Извстія’, No 4. Иркутскъ, 1889 г.).}.
Шкловский Исаак Владимирович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Историко-статистические сведения о селении Безопасном, Бентковский Иосиф Викентьевич, Год: 1869
  2. Материалы уголовного дела, Казанский Порфирий Алексеевич, Год: 1938
  3. Триста лет, Петрищев Афанасий Борисович, Год: 1907
  4. История Тибета и Хухунора…, Бичурин Иакинф, Год: 1830
  5. Записки о Монголии, Бичурин Иакинф, Год: 1828
  6. Афганистан и английский ультиматум, Раскольников Федор Федорович, Год: 1924
  7. 23-х дневная оборона Баязетской цитадели и комендант Федор Эдуардович Штоквич, Антонов Валериан Михайлович, Год: 1878
  8. Исторический очерк столетнего существования города Николаева при устье Ингула, Ге Григорий Николаевич, Год: 1890
Электронная библиотека