Покаяние Горького
Покаяние Горького
I
I
II
II
III
III
IV
IV
К. Чуковский
Покаяние Горького, Чуковский Корней Иванович, Год: 1910
Время на прочтение: 10 минут(ы)
У мальчика Моти была старая нянька. Она похитила какие-то деньги. Ее привязали к скамейке, позвали дворника, и тот долго хлестал ее тонкими прутьями по оголенному, дрожащему, как студень, телу.
Потом отец этого Моти хватил старого солдата цветочным горшком по голове и в оправдание молвил:
— Эка важность! На службе его и не так бивали!
Потом он пырнул ножницами мачеху этого бедного Моти. Мачеха скончалась, даже не удивившись, так как в свое время отца этой мачехи публично высек, по приказу начальства, его собственный кум, а мать этой мачехи тогда же бил ногой под груди помещик. Дед Моти, в свою очередь, так колотил родного сына, что тот не выдержал, убежал от отца. Другого его деда и бабку на Торговой площади били кнутом. Его тетку изнасиловал барин, а мать — изящную, нежную женщину, — отец побоями загнал в монастырь.
Вообще, на фамильном гербе у этого юноши должна бы быть начертана плеть.
— Ты бы их по харям! — советует он кому-то и, куда бы он ни пошел, он только и слышит:
— В рыло!
— По башке!
— По зубам!
Он гуляет по улице и видит: будочник избивает один несколько человек рабочих, рабочие, напившись вина, колотят друг друга, пробуя силу и ловкость, споры продавца с покупателем тоже разрешаются боем. Бондари за полштофа избивают лекаря Маркова. Доносится песня, — о чем?
Офицеры очень строги,
Нам сулят побои многи.
— Не надо! — взывает Мотя. — Но слышится новая песня:
У них жены все Матрены,
Кулаком рожи крещены.
Матери колотят дочерей, свекрови — снох. С утра до вечера изо всех домов слышатся крики, это родители бьют детей, дают им:
таски,
и потасовки,
и трепки,
и выволочки,
и подзатыльники,
и шлепки,
(о, богатый, великий русский язык!), секут березовыми прутьями, порют ремнями. Брат брата бьет по виску колом. Кум кума — кулаком. Товарищи убивают товарища на смерть. Влюбленный парень сечет свою же возлюбленную — ‘до омморока вплоть’.
Удивительно ли после всего этого, что, чуть Мотя научился писать, он первым долгом записал в свой дневник, предназначенный для ‘сентенций, направляющих ум’:
‘Сегодня тятя сказывал, как бурлаки в Балахне бои ведут’.
Чтобы избежать этого сплошного мордо[боя] [нрзб.] сходят с ума, либо стреляются, — либо сами начинают мордобойствовать. Другого выхода нет. Когда какой-то солдат заявил своему ротному:
— Бог, мол, не велел в морду бить! — его выпороли, — и он рассказал об этом все тому же мальчику Моте. Вообще, от этого солдата с самого нежного детства Мотя только и слышал, что
о шпицрутенах,
о зуботычинах,
о порках,
об экзекуциях, —
и ему, должно быть, не раз казалось, будто мордобой — это единственная функция, на которую способен человек. Татарина били за то, что он татарин, сумасшедшего — за то, что он сумасшедший, солдата за то, что он солдат, девку за то, что она девка, ‘слезы обиженных девушек почти всегда вызывали довольные усмешки парней, и во всех играх ясно сквозило желание причинить боль’, девушек щипали, колотили, толкали локтями, норовя задеть по грудям. И единственным праздником, единственным источником радостей было — что? Конечно, не Шаляпин, даже не Дуров, даже не Нат Пинкертон, а всенародное сокрушение скул. С наступлением зимы — на реке грандиозный кулачный бой. Одна половина города шла с кулаками на другую:
О, пир очей! О, созерцаний
Олимп!
Кулак, заменивший собою право, теперь воплощал красоту. ‘Давай бою-у-у!’ — раздавался клич, и толпы людей, сплотившись, принимались расквашивать друг другу носы и губы, хлестали друг друга в ухо, пинали ногами в живот, подбивали под глаза синяки, топтали друг друга сапогами, бухали свинчатками по головам:
— Ломи-и!
Ох, это отнюдь не рыцарский турнир: избивают подростков, — бьют лежачих, нападают сзади, из-за угла, — эти представители сплошной мордобойной культуры, и мудрено ли, что лучшие из них проповедуют:
‘Бабы — они пустые, их можно вот как бить! У мужика внутренности тесно положены, а баба — у нее пространство внутри. Она вроде барабана примерно’.
Мордобойная культура создала свои легенды и мифы:
‘Есть люди, которые с продухами под мышками, — как ты его ни бей, — ему ничего! Потому два дыхания имеет’.
Но не все же люди дерутся в этой дикой, невозможной стране, им известны и другие восторги. Вот каменщики бросили живую собаку в кипящую известь, у собаки выгорают глаза, она сгорает живая, — те стоят над ней и хохочут. Кошке смолят хвост сапожным варом. Лошадей уводят, кур крадут, соседские дома поджигают. В нищих швыряют каменьями, березки на кладбищах выламывают, ругаются меж собою непрерывно, и женщины, и девушки, не стыдясь, походя выкрикивают срамные, поганые слова, — вот она, обитель ‘Мелкого беса’, уездная, мещанская Русь, Русь Гоголя, Успенского, Чехова:
‘Мокрые галки и вороны, однообразный дождь, слезливое, без просвета, небо. — Скучно жить на этом свете, господа!’
Липкая скука, необъяснимая жестокость, [нрзб.] превосходно изображен Горьким в его новой повести ‘Матвей Кожемякин’. Щедринский Глупов — рай по сравнению с этим уездным Окуровым, Воргородской губернии, на берегу реки Путаницы, где человек по имени Самсон горбат, плешив, кривонос и шьет из старых штанов картузы!
И ужаснее всего то, что это совсем не какой-нибудь один-единственный каторжный выродок-город, это вся необъятная Русь. Горький недаром загодя заявил, что ‘губернских-то городов, считай, десятка четыре, а уездных тысячи, поди-ка. Тут тебе и Россия!.. Государство она бессомненно уездное!’ Столичные города, по Горькому, это то же, что бобровая шапка на оборванном босяке. Стало быть, уездный Окуров есть наилучший образчик России, и те жалкие дикари-скулокрушители, о которых я только что говорил, суть типичные наши соотечественники.
Чехов когда-то писал с дороги:
‘Города серы, кажется, в них жители занимаются приготовлением облаков, скуки, мокрых заборов и уличной грязи — единственное занятие… В России все города одинаковы’.
Вот об этих-то ‘жителях’ и пишет теперь Горький, и так ‘густо’, так убедительно пишет, что, читая, хочется и самому крикнуть во весь голос:
— Караул!
Хочется молиться кому-то:
— Помоги! Пожалей!
Но кому же молиться? Только лощеные галки скачут с забора на забор, галки, да вороны, да воробьи, и снова галки, и снова вороны, —
Исчезни в пространство, исчезни,
Россия, Россия моя!
Галки и воробьи? Вороны?!
Но, позвольте, а куда же девалась та прекрасная птичка, которая, помнится, нам всем очень нравилась? Куда же девался этот восхитительный буревестник? Вы помните буревестника: ‘между тучами и морем гордо реет буревестник!’ —
То волны крылом касаясь,
То стрелой взлетая к тучам,
Он кричит, и тучи слышат
Радость в смелом крике птицы.
‘В этом крике жажда бури’… Вот бы такого буревестника сюда! Или хотя бы сокола, помните сокола? — ‘и крикнул Сокол с тоской и болью:
О, если б в небо
Хоть раз подняться!
Врага прижал бы я к ранам груди…
И захлебнулся б
Моей он кровью!
О, счастье битвы!’
О, смелый Сокол!.. Неужто Горький, который прежде, куда ни глянет, везде, бывало, видит этих очаровательных птиц, — целые стаи буревестников и соколов, — теперь нигде, ни на одном заборе окуровском, ни на одной каланче не нашел хоть бы завалящего какого-нибудь соколенка! То-то было бы хорошо! Пусть бы услышали с высоких небес все эти жалкие пакостники, мелкие душители и трусы гордую, могучую песню:
— Безумство храбрых, — вот мудрость жизни!
Пусть бы явился к этим заеденным клопами, рыгающим, икающим […] пропойца, Байрон в босяцких лохмотьях, без шапки, с разорванным воротом, со сверкающим взором, похожий на ястреба, и крикнул бы громко:
— О, гниды! Скучно с вами, черти лиловые!
А потом вниз тормашками с высоты и… вдребезги! ‘Пусть все скачет к черту на кулички!’
‘Оргазм борьбы’, ‘наслаждение собственной гибелью’, помните, помните? ‘Раздробить бы всю землю в пыль’, а потом ‘сгореть в одном порыве’, — и какое тебе дело до ворон и до галок, до того, что в каких-то темных домишках темные мещане с утра до ночи уныло колотят друг друга?
Куда же, куда девался этот восхитительный буревестник?
В том-то и дело, что здесь, в этом постылом Окурове, нашелся-таки буревестник, и не какой-нибудь, а самый настоящий — и что же? — может быть, я ослышался? — Горький не возопил перед ним, как бывало:
— Осанна!
а замахал руками и крикнул:
— Кыш, проклятая птица!
Изловчился, поймал этого ‘гордого демона’ да об пень его головой: вот тебе, вот тебе! И растрепал его перья по ветру, и, мертвого, растоптал ногами, — ах, он так зол теперь на всех этих соколов и буревестников, и, я думаю, с восторгом он сжег бы свои первые книги, где эти соколы и буревестники прославлялись!
— И зачем я эти книги писал? — кается он теперь, глядя на ту полку, где у него ‘Фома Гордеев’, ‘Песня о Соколе’, ‘Челкаш’. — Истерическое ощущение ‘ячности’ и ‘самости’ я принял за гордый бунт, хулиганство за ‘оргазм борьбы’! — кается он теперь. — Ведь это яд — этот ‘нигилистический индивидуализм’, отрицающий все, кроме личности, — и этот яд, эту отраву я прописывал всем, как лекарство! Да будет мне стыдно! Я славил безумие красивого подвига (даже ненужного, лишь бы красивого!), я славил одного, восставшего против всех, я и не знал, что я славлю анархию.
— О, недаром, — продолжает он, — ‘в легендах, сказках и поверьях народа есть много поучительных доказательств бессилия личности, насмешек над ее самоуверенностью, гневных осуждений ее жажды власти’.
Недаром все так часто топчут одного!
Этот покаянный вопль у Горького называется: ‘Распадение личности’. По виду — это гимназическое сочинение, по сущности — это сплошной крик:
— Простите меня, православные!
Правда, о себе он там ни слова не говорит, но так яростно бичует других провозвестников буревестников, других апологетов ‘личности’ и ‘самости’, что, естественно, его бичевание превращается в самобичевание, и все его проклятия и угрозы падают на него самого как на автора ‘Макара Чудры’, ‘Старухи Изергиль’ и др.
Но такого самобичевания ему показалось мало. ‘Хочу еще покаяться’, — сказал он и… написал ‘Городок Окуров’.
[нрзб.] уже не затем, чтоб прославить, а затем, чтоб публично ошельмовать.
Этот новый горьковский герой — ‘всем босякам босяк’. Он, так сказать, квинтэссенция прочих горьковских босяков: красив, как Махин, силен, как Челкаш, удал, как Алешка (из пьесы ‘На дне’), и так же страстно, наивно влюблен в себя, как тот умилительный циник и эгоист Шакро, о котором Горький восторженно писал в первом томе своих ‘Рассказов’. Кроме того, он так же тоскует и так же стонет, как и другой богатырь босячества — купеческий сын Фома Гордеев. У него, как и у всякого российского ушкуйника, — ‘ноет душа’, ‘простора ей мало’.
‘Вот, — говорит он, — тридцать годов мне, сила есть у меня, а места я себе не нахожу такого, где бы душа не ныла’.
Словом, босяк усугубленный, совместивший в себе все любезные Горькому черты. Зовут его Вавило Бурмистров. Его ‘я’ выпячено у него вперед необычайно. Он первый на всю слободу борец, — и это звание ему страшно дорого. За славу героя он часто платит боками и кровью. Когда однажды ему удалось встать перед толпою на стол, — он пришел от того в восторг:
— Они меня — ниже! На земле они — пойми ты, а я поднялся уж! Над ними я!
Перед этим героем Горький так недавно преклонял колени, взывая:
— Учитель! Учи меня, как надо жить!
Но теперь не то. Горький взял своего бывшего учителя за шиворот и стал его всенародно обличать.
— Вот человек без стержня, — сказал он. — Человек, ‘ни к чему не прилепленный’, ‘без твердой земли под собою’. Все в нем есть, а ‘все смешано, переболтано’. Он ‘лишен социальных чувств’, ‘не ощущает никакой связи с миром’. Он вечно колеблется на границе безумия. Истинное имя ему — хулиган. Он прямое порождение этого подлого, безнадежного Окурова, этих унылых, убого-жестоких мещан.
Конечно, это очень эффектно выходит в театре, когда на сцену врывается этакий Вавила, душа на распашку, — и визжит:
— Ничего не желаю! Ничего не хочу! На, возьми меня за рубль, за двадцать. Кто я? Пылинка! Лист осенний! Где мне дорога, где мне жизнь!
Но, на самом деле, это позор и ужас. Минувшая революция вполне открыла Горькому глаза на этого эффектного героя. Вчитайтесь-ка в ‘Городок Окуров’. Вот этот буревестник (‘черной молнии подобный’) идет в участок и доносит на товарища: вы думаете, он доносчик? Нисколько. Ибо потом он идет к товарищу — и кается перед ним: я на тебя донес.
Потом ни с того ни с сего убивает другого товарища. Вы думаете, он его ненавидел? Нисколько. ‘Жалко его, — говорит он про убитого. — Он был ничего, не вредный человек, как все…’
В революцию он идет тоже, — [внося] в нее одну только удаль, один только размах бесшабашной души, готовый каждую минуту изменить, предать, перебежать к неприятелю, за минуту не зная, будет ли он героем или грабителем, и с кем [нрзб.].
— Конечно, глупость одна эти бунты… ну а я бы, все-таки, побунтовался — эх! — восклицает он. — Я бы показал себя!
Он идет в революцию, чтобы себя показать! — несчастный! — и я мог столько лет носиться с ним, как с писаной торбой! — ужасается Горький.
Но дальше: ‘Народ, — ревет этот Чудра. — Слушай, вот — я. Дай мне — моей совести — ходу!’
(Опять ‘я’, ‘меня’, ‘мне’ — возмущается автор своим недавним кумиром.) А потом пошел к проститутке, у которой был на содержании, и укокошил у нее своего приятеля.
‘Вот тебе и свобода! Это, что ли, свобода?’ — восклицает другой босяк, и никто не знает, что же делать с этой свободой:
— Нет, чего делать будем со свободой, вот где гвоздь! Павлушка Стрельцов — он рад: заведу, говорит, себе разные пачпорта и буду один месяц по дворянскому паспорту, другой по купеческому.
Вот так буревестники! Но слушайте дальше. Жалко революции, которую ‘делают’ такие герои, и вся новая повесть Горького направлена на обличение нашей окуровской революции, — не народной, а хулигано-мещанской. Оговорив товарища и налгав на покойника, Вавила вышел из части на свободу. Столкнувшись случайно с черной сотней, он, неожиданно для себя самого, встал у нее во главе, ‘никогда еще не чувствуя себя героем так полно и сильно, как именно теперь’, как некий Гапон, он пошел на своих же, на товарищей, на однокашников, — все время крича:
— И вот я говорю, я, я, я!
Изменник, убийца, дурак, человек без стержня и без почвы — так определяет Горький своего вчерашнего героя.
— Значит, вы изменили свои взгляды? — спросил некто у Горького.
— Да, я не совсем так смотрю на вещи теперь, как смотрел тогда, — ответил он. — Может быть, это даже не эволюция взглядов, потому что эволюция предполагает путь без скачков и пробелов, а здесь найдется и это. Но что делать, — мы живем.
А г. Луначарский, посмотрев, как Горький ‘сжигает то, чему поклонялся, и поклоняется тому, что сжигал’, восторженно (и ничуть не в ‘Сатириконе’!) возгласил, — слово в слово:
‘С одной высокой горы, где он (Горький) был соседом Ницше, он перешагнул прямо на другую, где стал соседом Маркса’.
Бессмертный Кузьма Прутков, это ты!
Великолепно рисует Горький всю эту трагикомическую, мещано-босяцкую, окуровскую революцию, которая зародилась в доме терпимости и вылилась в нелепый бунт ‘против образованных’, против [нрзб.], в битье стекол, в побоище, — и своим ‘Матвеем Кожемякиным’ он очень ясно показывает, что иною революция и быть не могла среди этих обглоданных нуждою, забитых и побитых людей.
Но этого мало. Лучше всего то, что Горький наглядно и отчетливо обнаруживает пред нами причину всех этих окуровских зол.
[нрзб.] индивидуализм, ‘самость’, ‘ячность’ — назовите ее, как хотите.
Отчего не удалась окуровская революция? Оттого, что в Окурове ‘привыкли жить и думать одиноко’. Оттого, что все смотрели друг на друга, ‘как псы на волка’, оттого, что ‘все были полны страха быть обманутыми, и каждый хотел обмануть’. Оттого, что ‘никто никого не жалел — зверье-зверьем’. Все были ‘как чужие птицы в курятнике’.
Оттого, одним словом, что обитавшие в Окурове горьковские Соколы были преисполнены соколиного индивидуализма, а обитавшие там горьковские Ужи — индивидуализма ужиного.
Других в Окурове жителей не было: только Соколы и только Ужи, — стало быть, весь Окуров населен индивидуалистами, и гибель его неминуема.
Ибо ныне, по Горькому, если есть на свете какое-нибудь зло, какое-нибудь несчастье, мерзость, пагуба — все это от этого самого, от ненавистного ему индивидуализма, который некогда был для него единственным (единственным!) в мире благом.
В статье ‘Разрушение личности’ он спрашивает:
— Почему в русских купеческих семьях так много психических заболеваний?
И отвечает:
— Из-за индивидуализма (368).
— А почему не удались интеллигентские колонии?
— Из-за индивидуализма (381).
— А почему разлагается современное государство?
— Из-за индивидуализма (370).
И так дальше, и так дальше — очень подробно и убедительно. Прежний источник универсального счастья оказался источником универсального зла.
Все же хорошее, что только есть на свете, заключается в преодолении индивидуализма, — и Горький в ‘Матвее Кожемякине’ не устает об этом напоминать:
— Один человек не житель! — говорит он.
— Рыба и та стаями ходит!
— Се что добро и что красно, но еже жити братии вкупе.
— Устойчивую веру в человеческий разум… дает только причащение к великой жизни мира.
Видит ли Горький теперь книгу, он спрашивает: чем хороши книги? И отвечает: тем, что они есть как бы всемирная беседа людей, тем, что они нарушают индивидуализм (стр. 54).
— Чем хороша грамота?
— ‘Тем, что она сопрягает человека с человеками, сиречь: приобщает его миру’ — т.е. нарушает индивидуализм.
— Чем хороша брачная жизнь?
— Тем, что она есть духовное слияние двух людей для ради совокупного одоления трудностей житейских, — т.е. нарушает индивидуализм и т.д., и т.д., и т.д.
Отрекаться от Макара Чудры, так уж отрекаться. Каяться, так каяться до конца.
А все же, до чего бессмертен в России Кузьма Прутков, так это даже и вообразить невозможно.
Первая публикация: ‘Речь‘ / 12. 09. 1910.