Поищем жизни, Карево Зинаида Петровна, Год: 1915 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 34 минут(ы)

Поищемъ жизни.

(Изъ записной книжки).

Галгановка.

Иду по степи… Сейчасъ стоитъ во всемъ блеск весна. По дорог собрала букетикъ фіалокъ. Такія душистыя! Он напоминаютъ маленькихъ незамтныхъ женщинъ, носящихъ въ своихъ сердцахъ свои великія добродтели. Вроятно въ силу контраста я чувствую къ нимъ такую трогательную нжность. Лниво сбираюсь на любимый курганъ, неся свои одинокія думы. Здсь на высот меня встрчаетъ бурей поцлуевъ весна… Сейчасъ хорошо въ деревн!.. Я не люблю города. Сердца людей его точно выжженныя степи… Нтъ, я не люблю города. Тамъ, вдали отъ родины, въ громадномъ, шумномъ город мн вчно грезились далекія поля, синія бездны смющагося неба, чистое дыханіе земли, и я съ тоской невольно спрашивала себя, зачмъ я здсь, зачмъ… Такъ сильно пахнутъ фіалки! Съ синихъ чашечекъ ветъ ароматомъ полей. Эти первенцы земли своимъ нжнымъ дыханіемъ убаюкиваютъ вс думы…

Вчера откуда то налетлъ весенній буранъ, въ пляск вдьмъ разсыпался по степи, бшеннымъ хороводомъ промчался среди скалъ… А и мстность то у насъ подходящая! Степь, ширь, куда ни глянь… Вдали отъ села небольшая рченка, вся обросшая вковчными скалами. Срыя, сонныя облегли он, словно поджидаютъ, кто ихъ разбудитъ… О чемъ грезятъ… Ужъ не о таинственныхъ ли мистеріяхъ, совершаемыхъ здсь весенней порой…

Сейчасъ громкой побдной псней звучитъ она въ талыхъ потокахъ снговъ, въ оранжевомъ огн горицвтика, въ неслышномъ звон синихъ колокольчиковъ… Зажглась безконечная даль зеленыхъ полей… хочется зарыться въ траву, не думать ни о чемъ… Меня охватываетъ со всхъ сторонъ молчаливая власть земли своей сверкающей сказкой. Все усыпаетъ въ душ моей, молчаніе сковываетъ умъ, уносятся вс мысли во слдъ бгущимъ облакамъ и гд то утопаютъ въ огненнномъ поток вмст съ ними.

Право, мн кажется, что я еще совсмъ не жила на. свт и сейчасъ только родилась среди всхъ этихъ чудесъ земли!..

Запахъ земли охватываетъ меня всю. Лежу на спин, гляжу въ синія двери Бога и уплываю вмст съ облаками въ его свтлыя ризы.

Галгановка.

Если бы меня сейчасъ спросили, какимъ богамъ служу, какимъ идоламъ покланяюсь. Искренно могу отвтить: небу, солнцу, воздуху.

Нкогда я увлекалась медициной… Здсь въ глухой деревн она даетъ мн возможность продолжать мое существованіе въ роли простой знахарки… Живу въ знакомой деревн. Когда то она принадлежала моему дяд. Старыя связи еще сохранились. По прежней памяти попала въ ‘барыни’. Я не претендую на дружбу. Вроятно въ силу этого мы стали добрыми сосдями… Никого не хочу просвщать, ни поучаться народной мудрости… Въ деревню меня загналъ не только физическій голодъ, но и смертельная душевная усталость… Хотлось воздуха, солнца, да лниваго, степного покоя… Уйти отъ собственной лжи и отъ всего міра.

Наморщилось небо. Вотъ, вотъ разразится грознымъ ливнемъ. Крупной слезой ударитъ о землю…

Никакой возможности писать. Молніи огненной птицей летятъ въ окна. А Илія Пророкъ раскатываетъ на своей полной огня телжк. Моя хатка вся дрожитъ. А народная мудрость зачмъ-то выбрасываетъ на свои пороги ухваты, да лопаты! Видно хочетъ заградить путь Иліи… Вонъ ‘німа баба’, моя сосдка, смотритъ на небо и производитъ свои заклинанія. Моя конкурентка… Шепчетъ ‘отъ сглаза и пристрита’. На какомъ язык, одинъ Господь-Богъ вдаетъ да т бабы, что носятъ ей своихъ ребятъ отъ крикливецъ… Говорятъ, что помогаетъ…

Гроза пронеслась… Сейчасъ мой домикъ горитъ огнемъ уходящаго солнца. Вишневый садочекъ, облитый его золотомъ глядитъ въ открытыя окна мои. Воробьи устроили настоящій митингъ, чирикаютъ такъ громко, что птухъ въ сердцахъ прикрикнулъ на нихъ…

Люблю мой домикъ! Вокругъ вишневый садочекъ споритъ съ солнцемъ. Оно съ утра до полудня мчится вдоль огорода къ вербамъ… Широкимъ куполомъ высятся он надъ ‘копанкой’, точно зеленымъ щитомъ прикрывая ее отъ любопытнаго солнца.

Галгановка.

Встаю рано, бгу въ поле! Свжее розовое утро отливаетъ въ каждой росинк. Гд то вдали кукушка высчитываетъ время. Ей наперебой несутся псни жаворонковъ, тамъ, гд то далеко, далеко, въ вышин, гд зажигается солнце… Не было времени вс эти дни заглянуть въ степь. Везутъ больныхъ со всхъ сторонъ. Мстныя знахарки скрежещутъ зубами отъ зависти. Но я, я право завидую имъ. Он пошепчутъ и уврены въ правду свою… А я… Я не разъ опускаю руки и совершенно теряю вру въ свои знанія. Работы, чмъ дальше, тмъ больше. А у меня все меньше остается для полетовъ на небо. Бываютъ дни, когда не замчаю, что творится вокругъ. Дождь ли идетъ, свтитъ ли ярко солнце. Я ушла сюда лишь побольше глядть въ небо и поменьше на землю… И вотъ вновь попала въ котелъ страданій человческихъ… Не иронія ли это судьбы… Я индивидуалистка… Мое ‘я’ куда то постепенно уходитъ и расплывается въ поток чужихъ слезъ… Иногда хочется бжать безъ оглядки отъ всей этой, вдругъ такъ внезапно нахлынувшей жизни. Сейчасъ приближается время снокоса… Можно будетъ вновь уйти къ звздамъ, къ небу и позабыть обо всхъ язвахъ земныхъ… Все уйдетъ въ степь, не будетъ времени умереть, не то что лечиться.

Галгановка.

Изъ простого зрителя попадаю въ дйствующія лица. Жизнь постепенно захватываетъ въ свои жесткія лапы. Слово ‘барыня’ осталось какъ жалкій отзвукъ далекаго прошлаго…. Насъ крпко связалъ весенній голодъ. Во всей округ нтъ бдне нашей деревни. Везутъ мн калачи со всхъ другихъ деревень, а у насъ позабыли и о мучной пыли. Калачи главнымъ образомъ и соединили меня съ деревней. Не подаю, негд двать, идутъ по деревн.

Пошли косить сно. Думала отдохнуть, да не вышло. Пришлось заняться ‘литературой’. Пишу прошенія о продовольствіи и безконечныя просьбы о сложеніи казенныхъ недоимокъ.

Богъ мой, къ какимъ только стопамъ мы ни прибгаемъ!.. И къ земству, и къ землеустроительной… По вечерамъ читаю вс эти ‘прибжища’ ихъ подателямъ. На утро, кто нибудь скачетъ на почту съ отправкой ихъ во вс мста скорбныя… Такъ идутъ дни нашей жизни. Сно еще не скошено, а мечта уноситъ его на базаръ, въ городъ… Скорй бы продать, да купить хлба… Все, что Богъ мн посылаетъ, мы съ невроятной быстротой подаемъ. Мой паціентъ и пріятель Петро Гура предсказываетъ мн печальную ‘участь’…— Смотрите, чтобы вамъ не пришлось бжать въ одной калош… Ей, ей обдеремъ начисто!— хохочетъ онъ.

Галгановка.

ду въ землеустроительную просить о моихъ кліентахъ.

— Да что вы думаете, что у насъ одна ваша Галгановка голодная? Такихъ сотни!— утшаютъ меня.

— Не знаю, есть ли еще хуже…

— Во всякомъ случа, въ деревн нельзя пропасть съ голода… Курица, яйца, поросята, молоко, наврное у многихъ есть…— говоритъ городская мудрость.

Прізжаю. Разсказываю. Деревня хохочетъ.

— Что вы хотите, нашъ скотъ давно песочкомъ, да воздухомъ питается, — присерьезно замчаетъ Петро Гура — Паны правы. Деревня обнищала такъ, что ни выпаса, ни водопоя. За песочекъ платятъ большія деньги сосдней помщиц.

Вотъ только что мимо окна прошла цлая процессія крестьянъ во глав со старостой и десятскими. Впереди съ мрачнымъ лицомъ, съ крпко стиснутымъ упрямымъ ртомъ, не глядя ни на кого, шествуетъ виновникъ торжества Климъ Горевой, мой сосдъ.

— Идутъ Клима вымрять!— торжественно возвщаетъ мн тетя Авдоха.

— Зачмъ?

— Эге, зачмъ! Обпахалъ весь колодецъ, и кошка не ходи.

— Какъ такъ…

— Вс дорожки!..

— Въ своемъ огород?..

— Такъ онъ и общественный клинушекъ запахалъ, никакъ не подойти къ колодцу! Гд воду брать?..— бросаетъ она на лету и бжитъ на торжество.

Посл ‘измренія’ Клима, ко мн заходятъ дядя Семенъ и староста Егоръ, маленькій, тщедушный человчекъ, обремененный многочисленнымъ семействомъ и казенными бумагами, вчно охающій и жалующійся ‘на подвластный ему народъ’ деревню Галгановку, не желавшую обращать вниманіе на казенныя печати.

— Что тамъ у васъ съ Климомъ?— спрашиваю.

— Этотъ Климъ, вотъ гд мн уже сидитъ!— съ гнвнымъ отчаяніемъ указываетъ староста на шею.— Ты ему одно, а онъ теб свое… Хоть земскаго землемра вызывай! Позапахалъ вс дорожки, чистили, чистили всмъ обществомъ колодецъ, а теперь не смй ходить, онъ огородъ насадилъ!.. А тутъ и такъ, врите, ночи не сплю, дла, дла зали!.. Опять же земскій требуетъ, чтобы небезпремнно къ первому снесли вс деньги.

— Принесутъ… Жди! Такъ, какъ во времена моего старшинства,— усмхается дядя Семенъ.— Вы, помните, кумъ Егоръ… Налетло начальство, да отжарило меня за казенныя недоимки, а мы и по сю пору никакъ ихъ не уплотимъ… Одно слово не съ чего…

— Прямо одно горе! Ну что ты съ такого народа возьмешь…

— Съ голаго, что съ святого,— успокаиваетъ дядя Семенъ, съ наслажденіемъ философа затягиваясь своей трубочкой… Бей сколько хочешь, ничего не выбьешь. . . . . . . . . . . . . . .

— А кому достанется? мн, потому что ближайшее начальство,— тоскливо говоритъ Егоръ.

— Вы то сами уплатили?— спрашиваю.

— Гд тамъ!— безнадежно машетъ онъ рукой.— Поврите, ни крошки хлба, а семейство, восемь душъ… Косовица еще только началась.

— Такъ и у всхъ, кумъ Егоръ,— спокойно замчаетъ дядя Семенъ.

— Оно такъ… А тутъ начальство требуетъ, ты взыскуй…

— А съ чего его, когда ни у кого, что называется и на маково зерно нтъ, все съдено…

— Говорю Петру Гур, ты богатырь, дай хоть часть своей недоимки. А онъ мн смется прямо въ глаза, чортъ этакій, — ‘ты староста, ты и подавай первый, такъ я и послдую за тобой’.— Что ему на это говорить… плюнулъ, да и пошелъ домой!

Егора въ деревн прозываютъ ‘Начальство и Малчать’. Въ разгаръ драки и споровъ онъ вдругъ налетаетъ на дерущихся и кричитъ эти два слова. При этомъ грозное: ‘вы знаете, кто я!’

— Эге-жъ, знаемъ, Егоръ Яровый! А мендаль при тоби?.. неожиданно обрываетъ его кто нибудь изъ воюющихъ. Послдняя, обыкновенно отсутствуетъ.

Егоръ хватается за грудь и что есть духу бжитъ домой. Пока однетъ, дерущіеся мирно расходятся по домамъ.

— ‘Ага, пиды выкусы!’ — бросаютъ въ догонку мчащемуся на пепелище битвы старост. Нужно сказать, если Господь-Богъ и обидлъ насъ хлбомъ, зато наградилъ начальствомъ. На небольшую деревушку, раскинувшуюся по степи, три старосты.

Галгановка.

Господь прогнвался на насъ! Бури, дожди, градъ сыплетъ съ неба… Еще такая недлька, и сно погніетъ въ корень. Надежды на продажу падаютъ съ каждымъ ливнемъ. Гд какой звонокъ прозвенитъ по дорог, мы и ума ршаемся. . . . . . . . . . . . . . . . Деревня и меня заразила своими страхами. Настроеніе препротивное… Сама удивляюсь себ, браню… И все же не могу спокойно глядть голодной деревн въ ея безхитростныя очи.

Петро Гура принесъ изъ церкви новость.

— Сегодня собирали для черныхъ христіанъ… Далъ копйку и я, авось гд нибудь зацпится на томъ свт… И наши паны жертвовали, тоже въ Африку… Меня даже слеза прошибла,— съ лукавой усмшкой замчаетъ онъ. собираясь уходить.

— Пойду на сходъ, звали.

— Что тамъ?

— Изъ землеустроительной предписаніе… Дождь идетъ, все равно нечего длать, хоть послушаемъ.

Долго и протяжно кашляетъ.

— Эхъ, кашель додаетъ въ конецъ, нтъ спасенія.

— Капли принимаете?..

— Сколько ни принимай, а отъ чахотки помирать придется.

— А вы все же лекарство не бросайте.

На лиц Петра Гуры появляется лукавая улыбка.

— Знаете, я часто думаю, умру когда нибудь на зар, а вы по обыкновенію, будете какъ всегда проходить мимо. ‘Ну что Гура, какъ его здоровье?’ — спросите мою Оксану.— Вонъ на лав мертвый лежитъ.— ‘А потлъ когда умиралъ?— ‘Потлъ’.— Ну это очень, очень хорошо’!— скажете вы.

Мы невольно смемся.

— Нтъ… вамъ не полагается много потть,— серьезно замчаю я.

— А вотъ сорочка всегда точно изъ воды вынута… Видно послдняя сила уходитъ… Господи, Господи… И отчего Богъ наслалъ на меня такую напасть… Кажется ни воръ, ни пьяница, ни разбойникъ… Работать бы только… Первый силачъ былъ… Ни страмъ, ни позорище, при жизни тебя какая то мошка задаетъ — съ горечью говоритъ онъ.— Въ гвардіи первымъ въ полку числился… Скажите, что т доктора лечатъ, если ни одной серьезной болзни не могутъ излечить!— съ мошкой никакъ ни справятся… Сидятъ, учатъ сколько лтъ!.. Эхъ!..

Онъ уходитъ.

Мн жаль, безконечно жаль Петра Гуры, перваго работника и перваго остряка въ деревн… Мн жаль погибшей жизни. Онъ въ послднихъ градусахъ чахотки… Не дотянуть ему до осени. На земл его еще держитъ страстная жажда жизни, да нкогда могучій организмъ. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Явилась депутація со схода, съ просьбой написать вновь въ землеустроительное. Я сажусь и начинаю строчить ‘прибжище, къ стопамъ’ на полученный отказъ…

‘Соглашаются, но не могутъ’!…

— Значитъ пусть Богъ поможетъ!— говоритъ съ горечью Климъ Горевой.

— Есть присказка у бабъ-шепотухъ: ‘бжала сучка черезъ мостъ, четыре лапки пятый хвостъ, какъ Богъ поможе, то и я помогу’ — серьезно замчаетъ Гура.

— Видно въ батракахъ на панскихъ экономіяхъ подыхать!— желчно иронизируетъ староста, забывая свое почтенное назначеніе ‘взыскивать’,— жди отъ нихъ земли, когда за аренду душу выгребаютъ!

— Увидишь землю! Начальство такой подлости не признаетъ.

— Ну это ты врешь, каждому сажень отмрятъ!

— Когда помрешь!

— А ты думалъ сейчасъ!— слышится въ толп.

— Когда помру, то выкопайте мн широкую могилу, потому что я землю люблю,— говоритъ Нура, съ грустной ироніей.

— Выкопаемъ, не пожалемъ!

— Настоящую, будешь спать какъ въ коляск!

Вбгаетъ тетя Явдоха, вся запыхавшись.

— Ну что?.. Можетъ быть, землицы Богъ послалъ?— спрашиваетъ.

— Послалъ казенную недоимку! тебя первую велно описать,— шутливо замчаетъ дядя Семенъ.

— У меня ничего нтъ.

— А корова?

— Корова, а теб она въ глаза уже влзла!—

— Ну будетъ вамъ, ишь подняли, не дадутъ слова сказать!— останавливаетъ ихъ дядя Костя.

— Такъ что же онъ, корову мн тычетъ сейчасъ…— не унимается Явдоха.

— Такъ вы ужъ ради Бога сегодня вечеркомъ наготовьте прошеніе,— проситъ староста.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Они уходятъ, а я ‘прибгаю къ стопамъ’.

Галгановка.

Сегодня на зар, привезли парня съ прострленной ногой. Настоящій степной богатырь.

— Гд это вы такъ…

— На охот… задлъ неловко.

— Думаю, что лгать никому не возбраняется, но въ сущности какое мн дло до вашей правды… А все таки при всхъ вроятіяхъ себя нельзя такъ ранить,— ворчу я, на парня, какъ на невольную причину моего ранняго пробужденія.

Парень усмхается и молчитъ.

— Крови сколько ушло,— говорю, снимая повязку.

— Гнилая дворянская вся ушла,— съ легкой насмшкой говоритъ онъ.

Я невольно поднимаю голову и гляжу. Хочетъ ли онъ уколоть или хвастнуть.

Вспоминаю. Его мать изъ большого захудалаго дворянскаго рода, отецъ крестьянинъ.

— Какъ звать васъ?

— Ладъ, если хотите.

— Это еще что за имя?

— Владиміръ, Ладиміръ, Ладъ, какъ угодно.

— Видно плохо стрляете.

— Ни разу не промахнулся.

— Рана не скоро заживетъ. Придется помучиться съ ней… Дома могутъ длать перевязки?

— Гд ужъ, въ хозяйств нужно работать, а не лчиться. Останусь у Васъ, если примете.

— А квартира есть?

— Я у ддушки Евся. Онъ намъ родичъ.

— Какъ хотите.

Онъ уходитъ, а я отправляюсь на свой любимый курганъ.

Сколько времени не дышала степью. Изъ овраговъ, въ блеск, поднимается туманъ, выгрваетъ солнце.

На обратномъ пути встрчаю дядю Семена и новаго больного. По лицу дяди Семена вижу, что онъ весь горитъ какой то тайной.

— А что, ловко подстрлили!— подмигивая въ сторону парня, смясь говоритъ онъ.— Эхъ, Ладъ, достукаешься ты съ бабами своей погибели!

— Съ него выпускали гнилую дворянскую кровь, сейчасъ осталась лишь здоровая крестьянская. Опасности больше не предвидится,— серьезно замчаю я, уходя домой.

Галгановка.

Приходитъ сосдній староста со второй части деревни.

— Пришелъ къ вашей милости, думаю, пойду еще къ вамъ… зжу, зжу въ земскую, все смются, говорятъ здоровъ какъ быкъ, у тебя просто неври. Скажите пожалуйста, отчего у докторовъ болзнь неври не въ почет. Что оно значитъ неври…

Я раскрываю анатомію, показываю рисунокъ, начинаю объяснять.

— Гм… по моему, когда такая машина заболваетъ, такъ тутъ вовсе не до смха, а они только глядятъ на меня да зубы скалятъ чертовы дти!.. Сегодня всю ночь мокъ на дожд, такъ еще и простудился къ неврамъ… Выпало одно ночное дло…

— Что такъ?

— Пріхалъ вчера изъ Калантаивки таки поздненько, былъ по длу у батюшки… Ну сейчасъ на печь ползъ. Заснулъ первый только сонъ, какъ слышу какъ бы съ просонку, кто то кличетъ: ‘Кумъ Антонъ, кумъ Антонъ?’ Схватился, такъ… Стукаютъ въ оконцо… ‘а выйдите-ка сюда по начальству, да надньте вашу мендаль’. Слышу знакомый голосъ едота Дергая. А Настя моя и шепчетъ мн: ‘Молчи я скажу, что тебя дома нту’. Вы знаете мою Настю, она какъ зашепчетъ, такъ за сажень мертвый услышитъ, а они и уши наставили въ оконцо, да и кричатъ: ‘Кума Настя, нечего выдумывать, слышимъ, слышимъ, кумъ Антонъ дома, пусть скоре выходитъ съ мендалью, начальство кредитное требуетъ’. Нечего длать, накинулъ свитку, прицпилъ мендаль, выхожу. Вижу стоитъ фургонъ со звонкомъ и нсколько членовъ кредитнаго подвыпивши сидятъ. Говорятъ,— демъ описывать за невзносъ въ кредитное общество… Такъ моя ночь и пропала, а тутъ неври еще мучаютъ.

— Какъ, ночью описывали?

— А что подлаешь, когда днемъ прячутся чертовы дти!

— Что-жъ много собрали?

— Какой!.. Прідешь въ хату, извстно вс спятъ, пока достукаешься… Кумъ едотъ сейчасъ кричитъ — ‘свти лампу, подавай твой долгъ, въ кредитное’. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Ну кто дастъ полтинникъ, кто двадцать копекъ… Сказать по настоящему, никакого толка не вышло, денегъ собрали совсмъ мало, да въ ту же ночь и пропили!.. Звали и меня, да я уже радъ былъ, что до печи домой добрался. Настя ругомъ ругаетъ, чуть качалкой не отлатала, зачмъ послушался пьяныхъ. Извстно баба, никакого резона не принимаетъ… Не могу же я отказаться по начальству… А тутъ неври не даютъ покоя… Помогите, если ваша милость.

— Давно больны?

— Да какъ сказать, съ годъ будетъ, отъ прошлой осени… хали это мы съ хлбомъ въ городъ, черезъ Китовку, ну остановились подкормить лошадей, да и подночевать немного… Проснулся я, наши вс спятъ, думаю, пойду воды напьюсь, какъ разъ возл рчки стояли. Спустился, ну такъ будетъ не боле шаговъ тридцать съ пригорка къ рк… Вижу сидитъ двушка, волоса распущены и такъ прегорько плачетъ… Оглядлся, кругомъ ни душеньки, ночь глухая, осенняя… а она одна одинешенька сидитъ и плачетъ тутъ… Жуть и оторопь меня взяли… что за оказія? Повернулъ обратно и воды не напился, да и скорй къ нашей стоянк… Я, оборотился назадъ, а она идетъ за мною, да что то причитаетъ такъ жалостливо. Я прибавилъ шагу скоре, къ подводамъ дойти. Вышелъ изъ балочки, обернулся на ровномъ мст, гляжу — нтъ ея, точно въ воду канула. Какъ ударилъ меня страхъ, такъ не помню, какъ на возъ свой влзъ… Ну съ тхъ поръ, то въ одномъ мст печетъ меня, то въ другомъ, а то въ животъ влзетъ… Бабки говорятъ, что это лихорадка сидла у рки, да ко мн прицпилась… И чмъ уже моя Настя ее ни выгоняла, чмъ ни терла… и куринымъ пометомъ меня напавали, и керосиномъ съ перцомъ, ничего, какъ до стнки…

Даю лекарство. Онъ уходитъ. Вслдъ за нимъ является Варька Клемиха. Ея едя, сынъ, чмъ то заболлъ, точь въ точь какъ старшій, что померъ въ позапрошломъ году. Ужъ бабки и этого совтуютъ въ печи загнтить, да она боится… Того гнтили, да все таки померъ.

— Какъ гнтили?

— Да такъ, истопили печь, какъ на хлбъ, да и загнтили, едва живого оттуда вытащили… Да что-же, сейчасъ кровь горломъ пошла, а черезъ недльку и Богу душу отдалъ.

— Да вы что ума ршились!

— Что длать, кто что посовтуетъ, то и длаешь. Вотъ и теперь, кругомъ началась жатва, а тутъ горе, единственный работникъ свалился… Какъ помретъ, что мы старики будемъ длать.

Иду къ ней. У едора воспаленіе легкихъ.

— Въ больницу бы его,— совтую.

— Того тоже возили, да померъ… Ужъ лучше пусть дома помираетъ.

— Померъ, такъ вы сами разсказываете, что посл того какъ загнтили… Ему нуженъ больничный уходъ.

— Сами будемъ ухаживать, разскажите только, что длать — проситъ ддъ Климъ,— единственный онъ у насъ.

Скрпя сердце, даю наставленіе, готовлю лекарство и, наконецъ, освобождаюсь на сегодня отъ больныхъ.

Галгановка.

Лунная ночь. Деревня спитъ. Иду къ кургану. Навстрчу мн приподнимается темная фигура, присматриваюсь, Ладъ.

— Вы чего здсь?

— Я могу вамъ задать тотъ же вопросъ.

— Я здорова.

— У меня рана почти зажила.

— Почти… съ невольной ироніей говорю я.

— Да почти…— это во первыхъ.

— А во вторыхъ?

— Вы совсмъ не то хотли сказать.

— Что-же?

— Этотъ курганъ нкоторымъ образомъ моя собственность!.. Я люблю сидть здсь и думать мои вольныя думушки, а вы чего ради затесались сюда… Такъ?

— Такъ.

— Сейчасъ я не былъ увренъ, что вы прійдете… Я не извиняюсь, мн самому здсь нравится.

— Слдовательно, поищите себ другое мсто?

— Ищите, или миритесь съ сосдомъ.

— Съ условіемъ…

— Никакихъ…

— Послднее я нахожу дерзкимъ и предпочитаю молчаніе.

— Тишина…— говоритъ онъ пвуче, точно не замчая моего гнва.

— Я предпочла бы абсолютную…

Онъ смется.

— Да ее совсмъ нтъ… Прислушайтесь къ говору травы земли.

— Такъ вы даже относительную сейчасъ нарушаете. Видно болтливое настроеніе на васъ напало.

— Можетъ быть… Передъ вашимъ приходомъ я думалъ о земл.

— У всхъ крестьянъ эти думки съ головы не идутъ.

— Вс спорятъ, кому оно должно достаться въ конц.

— Тому, кто работаетъ самъ на ней, такъ что ли?..

— Нтъ, я думаю тому, кто любитъ ее… Кто любитъ ее: какъ мать, какъ любовницу, какъ свое собственное сердце.

— Работать мало еще… нужно любить.

— Вотъ вы какой!— невольно вырывается у меня.

— Весь земляной!— смется онъ.

— Ужъ не молились ли вы здсь земл?

— Зачмъ… Когда вся земля сейчасъ одна молитва.

— Вы врующій…

— Какъ язычникъ! Мн нравится жить по Евангелію, но я слишкомъ люблю жизнь, и у меня ничего не выходитъ… Моя душа хочетъ молиться звздамъ, небу, солнцу, а тло проситъ земли.

— Вы гд нибудь учились?.

— Зачмъ вамъ… учился… Да все это мн ни къ чему…

— Наука…

— Мы не о наук говоримъ… Да и сама наука безъ надобности… Что создала она… хлбъ изъ камня, увеличила площадь земли, уничтожила старость, смерть… Ничего не создала она положительнаго для счастья всего человчества кром бумажной ереси…

— Такъ… Вы пожалуй станете отрицать и пользу книгопечатанія…

— Если бы люди жили согласно Евангелію, то человчество выиграло бы много больше, чмъ отъ всхъ книгъ.

— Какъ знать… Вотъ вы первый ничего не выиграли бы… Слишкомъ любите жизнь, а Евангеліе отрицаетъ всякую жизнь.

— Нашу привычную… Можетъ быть, я былъ бы тогда совсмъ другой.

— Иначе воспитаны.

— Да.

— Воспитанный человкъ тотъ же зврь, стоитъ только разбудить его.

— Можетъ быть, вы правы, но тогда это безнадежно.

— Гд выходъ?..

— Жить добрымъ звремъ или злымъ, смотря по надобности, обрабатывать землю и не думать ни о чемъ.

— Дойти или вернуться къ первобытному человку?

— Т были непосредственне, значитъ много счастливе ныншняго.

— Ничего не хочу, ничего не желаю.

— Лучше скажите все хочу, все могу.

— Это — переходъ уже къ божеству.

— Становится сыро, пора по домамъ — предлагаю я.

Ладъ встаетъ, морщится отъ боли.

— Нога почти зажила… Тяжело уходитъ гнилая дворянская кровь.

— А барской обид еще тяжелй!

— Я не обижаюсь.

— Такъ чего насмхаетесь… Тутъ и такъ досада, работа подходитъ, а ты сиди, какъ на цпи.

— Я не причина.

— Самъ виноватъ, знаю… Хотлъ двушку украсть себ въ жены.

— Въ другой разъ удачне будетъ.

— Охота отпала.

— Струсили.

— Я не изъ робкихъ, просто разлюбилъ.

— Такъ скоро?

— Не тянетъ больше…

— Увидите, вновь потянетъ.

— Видлъ… Два раза приходила съ своей матерью… Освдомляться о моемъ здоровь… Вдь я выгодный женихъ считаюсь, богатырь по нашему.

— Что это значитъ?

— Хозяйскій сынъ, богачъ.

— А она?

— Ничего, три десятины на восемь душъ, только что работница хорошая. Прошлымъ лтомъ вмст жали.

— Ну помогай вамъ Богъ, вновь на ладъ да на миръ, а сейчасъ спокойной ночи, мы у дома.

— И сонъ меня не беретъ и псни не поются… Сегодня пойду на сновалъ спать.

— Не выдумывайте, отправляйтесь въ хату.

— Боюсь… Тамъ домовикъ давитъ. Я смюсь и ухожу домой.

Галгановка.

Пріхала зависть деревни — Сезонъ Еремевъ! Видно городская культура не даромъ ему пришлась… Высокій, худой, желтый, какъ восковая свча, при которой онъ состоялъ. При каждомъ слов вспоминаетъ имя Божье, креститъ ротъ. Въ черномъ костюм, при часахъ.

— Богъ труды видть!..— смиренно говоритъ онъ. Служилъ сторожемъ при церкви. Дважды обокрали ее въ бытность его. Гд то, кого то повсили. Онъ уцллъ и помаленьку выстроилъ два домика въ Николаев. Вся деревня грезитъ его счастьемъ. Особенно мой сосдъ, Климъ Горевой.

— Эхъ, кабы не Наталка, давно ушелъ бы въ городъ!— жалуется онъ на жену.— Да вотъ, что будешь длать съ глупой бабой!

— Какъ знаешь,— упрямо говоритъ она. Бери и насъ съ дтьми.

— Найду мсто, выпишу и васъ тогда.

— Ну нтъ, я такъ не согласна! Пока тамъ найдешь, а мы съ голодухи помирай!

— А сейчасъ не помираешь…

— Да вмст.

— У дура! Ты ей свое, а она теб свое, хоть чорта дай!— со злостью говоритъ онъ, нахлобучиваетъ шапку и отправляется къ ддушк Сафону, ‘въ мстный клубъ’, лавочку.

У Клима, кром хаты да огорода, ни пяди земли. Климъ рвется къ земл, любитъ работу на ней, но у него ея нтъ. Живутъ на положеніи дачниковъ. Впрочемъ здсь большинство такъ живетъ. Вчные батраки мстныхъ экономій. Заработковъ ни откуда. Какъ же намъ не завидовать талантамъ Еремева, судите сами!.. Завтра онъ обратно въ городъ, блеснувъ яркой звздой на нашемъ голодномъ горизонт.

Прізжалъ на свадьбу къ родственникамъ. Его жена едоска, юркая, черненькая бабенка въ модномъ городскомъ плать, настоящая барыня.

— Господи, и бываютъ же на этомъ свт еще счастливицы!— со вздохомъ говорятъ молодайки, глядя на ея уборъ,— А тутъ работаешь, работаешь съ утра до ночи, рукъ не покладаючи, и ни теб пять, ни теб шесть, все едино съ голода подыхай!

А дядя Семенъ раскуриваетъ свою трубочку и скептически посматриваетъ на всхъ.

— Не всмъ быть Еремевичами, и ни каждому такъ идутъ церковныя кружки,— насмшливо замчаетъ онъ.

Съ дядей Семеномъ мы старые друзья. У него отъ первой покойной жены трое дтей. Сейчасъ вс уже взрослые, да отъ второй малъ мала меньше. Старшій Павелъ отслужилъ послднюю войну и ходитъ, какъ въ воду опущенный. Нтъ земли, не на чемъ работать, а у него руки и сердце горятъ къ работ на земл. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Ни клочка земли!— Съ горечью говоритъ онъ. Второй, Алексй, женатъ, живетъ на отдл, ‘старается въ паны попасть’, смется деревня. Служитъ старшимъ воловникомъ въ мстной экономіи.

Дочь, красавица Ольга, замужемъ въ дальней деревн.

Дядя Семенъ частенько заходитъ ко мн поговорить о покойной своей Пелаге и пожаловаться на вторую жену, маленькую, горбатую женщину, каждый годъ приносящую ему въ домъ заботы въ вид крестинъ, родинъ и болзней. Сейчасъ онъ очень недоволенъ Ладомъ. Тотъ цлыми днями сидитъ у меня. Дяд Семену невозможно разсказывать свои семейныя и общественныя тайны.

Галгановка.

Ладъ вчно торчитъ у меня. Никакъ не изгонишь. Я начинаю слишкомъ привязываться къ нему. Все это мн не нравится…

Сегодня поссорились.

— Я къ вамъ — говоритъ онъ, входя.

— Что вамъ угодно!— гнвно обрываю я.

— Васъ… видть.

— Зачмъ…

Ладъ поворачивается и уходитъ.

Вечеромъ вновь является.

— Сегодня узжаю домой,— заявляетъ онъ.

— Пожалуйста.

— Вамъ нравится еще меня поддразнивать.

— Чмъ…

— Всмъ!.. Вамъ ничуть не жаль меня.

— Стоитъ жалть… Да и чего!— съ невольнымъ раздраженіемъ говорю я.

— Что вотъ былъ Ладъ, который глядлъ вамъ, какъ собака, въ глаза.

— А, вы о такой жалости… Что то не примтила, смюсь я.— Много заботъ… Некогда замчать… Буду рада вернуть васъ здоровымъ въ семью.

— Все равно… рана еще ноетъ, видно, жатва, уйдетъ отъ меня.

— Пока отдохнете. У васъ, кажется, семья зажиточная.

— Какъ судить… Семья у насъ большая, восемь человкъ, да все сестры, значитъ, я одинъ работникъ, отецъ старъ, а братъ на отдл…

— Вы, кажется, гд то служили…

— Въ Кіев, въ желзнодорожномъ управленіи, семьдесять пять рублей получалъ въ мсяцъ, бариномъ былъ.

— Меня удивляетъ…

— Что бросилъ?.. Я говорилъ уже… Я самъ какъ есть отъ земли взятый, земля потянула.

— Сейчасъ вновь тянетъ,— смюсь я,— хотите, узжайте.

— А кто перевязки будетъ длать?

— Мать, сестры…

— Я ихъ загоню на тотъ свтъ своими…

— Придирками!

— Во всякомъ случа, если выборъ между вами и ими… То я предпочитаю васъ.

— Загнать на тотъ свтъ?

— Чего не такъ!.. Нужно къ нмой баб обратиться, пусть пошепчетъ отъ сглаза,— смясь говоритъ онъ.— Скажите, чего вы сердитесь…

— Сказать?…

— Да.

— Я начинаю привыкать къ вамъ, а я не хочу…

— Только то…

Хмурится и уходитъ.

Галгановка.

Сейчасъ воюю съ Еленой, сестрой Петра Гуры. Ея ребенокъ, шаля, пробилъ себ головку о гвоздикъ!— жалуется она.

— Поврите, у меня такія спеціальныя дти родятся, что все умираютъ… И сама не знаю, чего имъ не достаетъ на этомъ бломъ свт. Ужъ чего ни передумала только своей головой! Знаете, когда женился на мн мой Андрей, его мать Нефетиха ни за что не соглашалась меня въ невстки брать… Ну да ничего ей не помогло!.. Поженились мы и безъ ея материнскаго благословенія и позволенія. Не дала даже иконы… Вотъ какъ стали умирать у меня дти одинъ за другимъ, да еще такія умныя, такія спеціальныя!.. Я и говорю моему Андрею:— ‘Пойди, непремнно выпроси у матери благословеніе, хотя какое нибудь . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Послушался, пошелъ, выпросилъ таки… Ну ужъ и выпросилъ, прости Господи, Что это ты мн принесъ?!— кричу я на него, а онъ говоритъ — ‘Что принесъ, не видишь, Николая угодника’. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Взяла я гангирочку, потому что хорошаго ручничка было жаль давать на такую икону, да и повсила, чтобы не крпко людямъ въ глаза бросалась, да подальше въ уголокъ ее и заставила за другими иконами… А подъ святую вечеру, только что услись за столъ, а она какъ сорвется съ гвоздя, да прямо мн въ голову, такъ и раскровянила лицо… Ахъ, ты, прости Господи! Да какъ начали уже одинъ за другимъ опять умирать у меня дти!.. Испугалась я, взяла, да поскорй и повсила ее въ другой хат… . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

— А чмъ это вы рану засыпали, что отмыть нельзя?

— Алебастромъ. Настя Бойчиха посовтовала.

— Зачмъ? Не длайте этого… Завтра принесите на перевязку.

На завтра является вновь съ алебастромъ, и это повторяется такъ въ продолженіе цлой недли.

И теперь сама не знаю, что съ ней длать… ‘чи ему молиться, чи ему креститься’. И что она хочетъ отъ меня, когда не желаетъ никакъ слушать ничего и своего ‘спеціальнаго’ ребенка все засыпаетъ алебастромъ. Спрашивается, къ чему тогда она тащитъ его ежедневно ко мн на перевязку?— жалуюсь дяд Семену.

— Вы еще не знаете Елены… Она считаетъ себя всезнающей и первой умницей въ деревн. Правда, она у насъ все же ввела въ моду въ середин дымари обмазывать блой глиной.

— Зачмъ?

— Зачмъ! Она не разъ своего бднаго Андрея загоняла на чердакъ ухватомъ. Одинъ разъ такъ била, что не втерпежь пришлось, влзъ въ дымарь, да два дня не могъ оттуда выбраться. Пришлось людей сзывать да тащить его оттуда веревкой. Что хохоту было, когда вылзъ! Съ тхъ поръ у насъ вс мужья стали заставлять своихъ женъ дымари въ середин блой глиной обмазывать,— смется онъ,— а то Богъ знаетъ, на вку, какъ на долгой нив, все можетъ быть.

Галгановка.

— А я къ вамъ!— говоритъ моя пріятельница Бондарка, маленькая толстенькая женщина.— Поврите, цлехенькую ночь не спала, да моего Бондаря бранила! Тутъ поясница какъ на огн жарится, а онъ себ спокойно храпитъ, какъ будто въ дом все благополучно… Самъ убилъ на смерть, проклятый шкапа!

— А разв онъ билъ васъ?

— А то нтъ! Какъ вышла замужъ за него, такъ смертнымъ боемъ уколачивалъ. Бывало, привяжетъ на веревку сзади повозки, гонитъ что есть духу коней, а я бгу, какъ та собака за возомъ… Да еще сзади кнутомъ подхлестываетъ!

— А сейчасъ?

— Ну, нтъ, сейчасъ на немъ верхомъ скоре поду, чмъ онъ на мн… А вы слышали, что Петро Гуро Оксану ножомъ покололъ. Она къ старост приходила жаловаться… Ну, положимъ, и Оксана ягодка хорошая, ихъ бы съ моимъ Бондаремъ свнчать… Господи, и чего я попала въ эту каторжную голодную яму! Служила по благороднымъ людямъ въ Одесс, и вотъ пойдите, нужно было пріхать на побывку въ свою родную деревню, чтобы своего старца Бондаря поймать… Тоже судьбу за чуба взяла! И смерти Богъ не даетъ ему!.. И съ какими только благородными людьми тамъ знакомство ни вела… Самъ Пушкинъ мн шкалика разъ поставилъ! Хотя я женщина и не пьющая, ну, а нельзя было отказать ради знакомства.

— О, какъ же это случилось?

— Въ бытность мою въ Одесс, когда я служила у генеральши, пошла я подышать свжимъ воздухомъ на приморскій бульваръ. Сла какъ разъ напротивъ памятника Пушкина, знаете, гд онъ закутанный стоитъ. Вдругъ вижу подходитъ точь въ точь такой же самый человкъ, какъ на памятник, и садится рядомъ. А я и обращаюсь къ нему такъ деликатно.— А не тотъ ли вы будете самый Пушкинъ, что здсь на памятник стоитъ? А онъ мн въ отвтъ такимъ баскомъ благороднымъ.— ‘Я, я, онъ самый, а почему ты сіе узнала? такъ и спрашиваетъ и всякія деликатныя слова при этомъ говоритъ.— А не хочешь ли со мной шкаликъ роспить, тутъ недалече, въ пивной, ради такого пріятнаго знакомства. ‘Чувствительно-съ вамъ мерси, даже сама свой поставлю’ — отвчаю. И Боже мой, и какихъ только благородныхъ, образованныхъ словъ мы ни переговорили въ тотъ вечеръ!..

Входитъ тетя Явдоха. При вид ея Бондарка поспшно начинаетъ собираться домой.

— ‘Ужъ къ вамъ какъ-нибудь вечеркомъ загляну, въ другой разокъ насчетъ своей болзни посовтуюсь. Поврите, духъ мой не терпитъ этой Явдохи Троцыхи, этой блудницы!’—шепчетъ она мн на прощаніе.

— А что твой Бондарь тамъ меня во сн ни вспоминаетъ? Кланяйся ему!— кричитъ въ догонку Явдоха.

Тетя Явдоха деревенская гршница.

— ‘Ваши мужья вс мои, всхъ люблю!’ — насмшливо говоритъ она, проходя по улиц, заслышавъ шепотъ злословія деревенскихъ бабъ.

— Ну, что скажете, тетя Явдоха?

— Ничего. Пришла къ вамъ чай пить. Оставила своего ддка да и пошла.

— А кто онъ?

— Э, не знаете, а ддъ Кость!— смется она.

— Я замтила что къ вамъ часто сталъ навдываться Романъ Ярмола, съ невиннымъ видомъ, замчаетъ входя моя сосдка Анисья.

— О!.. а я думала, чего это баба Васка сегодня приходила петрушки просить у меня, и на огород… а у самой хоть коси, а она ко мн… Видно, своего Романа въ моей петрушк искала! Ужъ не ты ли ей чего натеревенила?

— Такъ, такъ, моя родино, ходитъ мой Романъ до той окаянной Явдохи — въ совершенств подражая голосу бабы Васки, говоритъ Анисья.

— Ну, ну, смотри разскажи ей, съ тебя станется!— смясь, грозитъ ей Явдоха.— Знаешь, дло мое гршное, вдовье.

Мы садимся чай пить. Тетя Явдоха начинаетъ повствовать деревенскія новости.

Ддъ Кость гонитъ изъ хаты сыновей съ невстками. Командуетъ, кричитъ, чтобы его во всемъ слушали, почитали! А въ чемъ тамъ слушать, какъ, Господи прости, и хозяйства никакого нтъ… Пара сдохлыхъ конячекъ, да десятина съ четвертью… А внуки съ каждымъ годомъ прибавляются, да рты шире раскрываются… А баба Дунька недавно здила колдовать въ сосднюю деревню, да навезла оттуда цлый ворохъ всякаго добра… Жирно живется ей окаянной на бломъ свт, и смерти нтъ ей такой вдьм, сколько коровъ перепортила на сел, да порчи навела на людей… Подливаетъ то одного, то другого, чтобы ее на томъ свт черти смолой подливали. Опять тяжбу завела съ ея сыномъ Аврамомъ, а кто ее просилъ его усыновлять?… А дядя Семенъ пускаетъ ей, Явдох, во слдъ разныя словечки, прнехидный старикашка… Видно, самъ и забылъ, какъ бгалъ прошлой осенью отъ своей горбатой Марьи къ Ганн… Своихъ грховъ, небось, не считаетъ… Мало тогда Сафону выносилъ въ лавочку всякаго добра на гостинцы для своей… Извстно, Сафону только денежку подавай, хоть кого пригретъ… Ну, будетъ еще и этотъ Сафонъ хуже послдняго старца подъ хатами ходить, если баба Гашка помретъ раньше его… Пьетъ, какъ пивная бочка, да всхъ пришлыхъ экономическихъ рабочихъ спаиваетъ… Опять линючаго ситца ей баба Гашка всучила, а беретъ такія деньги! И погибели на нихъ нтъ, бездтные черти! Счастье какъ трястье, трясетъ, трясетъ деньгу въ карманъ, да когда нибудь покатится и въ чужой… Ой, Боже мой! уже птухи поютъ, а я сижу тутъ да трезвоню, а завтра рано въ поле хать!..— вдругъ вспоминаетъ она и почти бгомъ пускается домой.

Галгановка.

Сижу на своемъ курган. Подходитъ Ладъ, садится рядомъ. Видно, не въ дух.

— Можно приссть.

— Садитесь… Что съ вами?

— Чужіе грхи замучили. Надоло прошенія писать. Вчно судятся.

— Неудивительно, каждый клочекъ земли на счету.

— Ужъ и правду, что за клочекъ одинъ другого готовы разстерзать… Вонъ ддушка Евсй не переставая съ Петромъ Гурой камушками перекидываются да полтинниками.

— Какъ?..

— Межа у нихъ смежная съ огородами. Тотъ захватитъ себ лишокъ, тотъ себ… Ужъ и камушекъ имъ поставили какъ разъ на меж. Нтъ, ночью непремнно кто-нибудь отодвинетъ его подальше къ сосду. Такъ и перебрасываются всю жизнь, да штрафной полтинникъ все одинъ и тотъ же другъ другу передаютъ.

— Наша деревня обходится безъ судовъ, сами полюбовно ршаемъ, а здсь, какъ голодныя осы, другъ друга задаютъ.

— Видно, у васъ народъ лучше живетъ здшняго.

— Какъ сказать, все не такъ ужъ голодаютъ… Какъ пріхалъ со службы, въ общественные дятели, въ писаря попалъ, да бросилъ, своей работы полно, а тутъ съ ними суди, суди, да миръ строй,— смется онъ.

— Вамъ не жаль было раставаться съ городомъ?

— Ничуть. Тамъ въ город точно меня костюмъ всего сжималъ… Я не чувствовалъ самъ себя.

— Какъ вы попали на мсто?

— Дядюшка устроилъ… Моя мать изъ большого панскаго рода. Протекціями хоть прудъ пруди.

— Какимъ образомъ она вышла за вашего отца?

— Негд было дваться. Ддъ сильно пилъ, разорился въ конецъ.

— Не знаю, какъ могла она…

— Полюбить хама…— иронически подсказываетъ мн Ладъ.

— Совсмъ не то…

— Что же?..

— Думаю, нужно было себя переломить, перестроить всю жизнь на ново. Одна работа-въ степи чего стоитъ…

— Она всего два года и работала… Сильно заболла. Едва спасли. Кровь горломъ пошла. Отецъ ее крпко жалетъ и любитъ… Да и не отъ работы она заболла. Не такъ ужъ тяжела работа въ пол, какъ вамъ кажется.

— Ну, я не могла бы..

— Такъ думается. Хотите научу.

— Не имю желанія… Лнива… Да и все равно ничего изъ этого не выйдетъ.

Лицо Лада темнетъ. Съ насмшливымъ презрніемъ двигаетъ плечами и говоритъ.

— Я думалъ, вы настоящій человкъ… а вы…

— Барыня и ничего больше!— смясь заканчиваю я его мысль.

Молча возвращаемся домой. Не замтили, какъ стемнло.

Втеръ тихо баюкаетъ спящую да высокую травку и ароматомъ цвтовъ шлетъ звздамъ свои земныя молитвы.

— Зайдете?— спрашиваю у своего дома.

— Нтъ…

Ладъ поворачиваетъ спину и молча уходитъ вновь въ степь.

Я долго не зажигаю лампы. Не хочется на свтъ глядть. Темно на душ и на сердц.

Галгановка.

— Вотъ, если вы стосковались по городскимъ людямъ, такъ вотъ онъ вамъ! Прямо изъ Питера прибылъ въ нашу деревенскую глушь!— говоритъ Ладъ, подталкивая въ плечи, блднаго, молодого человка ко мн навстрчу.— Мой двоюродный братъ, Васька, — хлебнувшій городской культуры по самое горлышко, и еще мечтающій о ней безъ всякаго покаянія. Онъ же неудачникъ писатель изъ народа. Фу! а теперь можно и отдохнуть, говоритъ онъ, бросаясь въ кресло.

— Садитесь,— приглашаю я Василія.

Онъ садится и съ любопытствомъ оглядывается по сторонамъ.

— Да ты что глядишь, можетъ быть, думаешь, что въ барскій домъ попалъ?..

— Вотъ такъ всегда преслдуетъ меня,— жалуется Василій. Ему хорошо презирать городскую культуру, когда у батька его сорокъ десятинъ собственной земли… Ну, а у насъ на три, недалеко удешь, да еще съ большой семьей.

— Если бы у меня ничего не было кром печки въ хат, то я и тамъ бы что нибудь посялъ… Да, какъ твои разсказы?

— Сейчасъ такія вещи не идутъ на литературномъ рынк… Пишу пьесу.

— Да почему же твои разсказы…

— Обыкновенные люди, обыкновенныя страданія! Боже мой, какъ ты Ладъ не поймешь… Даже смертная казнь никого больше не трогаетъ… Такъ кому же интересна обыкновенная жизнь. Сейчасъ подавай чего нибудь позабористе, побезсмысленне… Или же подай одинъ стиль… Ты можешь о точк писать, но если не простымъ языкомъ, а съ головоломнымъ стилемъ — и все простится теб за рамку безъ картинки…

— Такъ… О чемъ же ты пишешь сейчасъ…

— Изъ жизни преисподней…

— Да вдь это безуміе! Къ чему теб вся эта чертовщина, когда у тебя такъ хорошо, искренно написаны разсказы на обыкновенныя темы.

— Сунься ка съ ними по редакціямъ… Попробуй! Теперь, голубчикъ, все мода. Если не заговоришь языкомъ эсперанто, не накрутишь такую головоломную дребедень, что ни читатель, ни самъ писатель ничего не пойметъ, то и не думай о литературномъ поприщ.

— А идеи…

— Какія тамъ идеи! Гд ты ихъ сейчасъ видлъ. Публика обуржуазилась, привыкла къ особенному стилю на подобіе разныхъ соусовъ провансаль… Подай ей какую угодно гниль, лишь бы было вкусно, удобоваримо. Эхъ, а ты о какихъ то идеяхъ… Реклама — вотъ главное дло въ чемъ. А идеи, пусть публика сама догадывается… Сейчасъ вдь цлый хвостъ народился критиковъ, которые объясняютъ непонятное, непостижимое въ произведеніяхъ модныхъ авторовъ. Это не критика на самую идею, а именно розыскъ того, чего даже самъ авторъ не въ состояніи объяснить въ своемъ произведеніи жизнь народа, его страданіе никому ровно сейчасъ не интересно. Страдать можно но не просто, а съ извстными вывертами, воплями, на подобіе кликушъ… Кликушество обуяло всю интеллигенцію, и именно какое то недостойное, какая то накипь… Эротизмъ, сексуальность, однополая любовь, просто мерзость и запустніе во всемъ… Ты возьми искусство, загляни во вс уголки его… Все найдешь кром идеи.

— Такъ бги оттуда.

— Видишь, бжалъ…

— Видно не на долго… Я тебя знаю, вновь потянетъ въ городъ, на панскій хлбъ.

— Нтъ… Вдь я здсь уже на мсто слъ.

— Онъ у баптистовъ въ учителя попалъ — пояснилъ мн Ладъ.

— Какъ въ учителя?— не поняла я.

— Дтишекъ ихъ учу грамот.

Входитъ Павелъ.

— Здравствуйте, о чемъ вы тутъ… Можетъ быть, что о землиц слышно, тамъ въ Питер, для насъ,— обращается къ Василію.

— Некогда ему было тамъ узнавать о твоей болячк, занятъ былъ всякой мудренщиной,— иронизируетъ Ладъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Не даютъ земли… Подалъ прошеніе въ землеустроительную, получилъ отказъ. Не женатъ и несостоятеленъ,

— Женись,— совтуетъ Ладъ.

— А земли не дадутъ, такъ жену въ батрачки сейчасъ же въ экономію опредлить. И такъ петля и такъ веревка, такъ лучше уже самому погибать…

— Да… Земли не дадутъ, ты несостоятельный,— замчаетъ Василій.

— Иной разъ думаю, неужто такъ и помирать придется не поработавъ на своей земл… Эхъ, Вася, будь у меня хоть три десятины да пара конячекъ, не искалъ бы я жизни въ город… Вдь вотъ когда пришелъ изъ Японіи, давали въ город мсто городового или надзирателя — въ тюрьм.

— Ну а ты?— смется Ладъ.

— Я братъ въ зуботычинахъ париться не желаю!..

— Ну то парься на чужой земл… Чище будетъ.

— Видно до смерти такъ и прійдется — грустно говоритъ Павелъ.

Долго они еще говорятъ о земл и поздно расходится по домамъ.

Чуть свтъ встаю и иду бродить въ поле…

Удивительно хороша степь на зар.

Идешь по сверкающей рк изумрудовъ, рубиновъ, вся въ огн только что проснувшагося солнца. Гд то далеко, далеко точно изъ самаго неба звенитъ непрерывная пснь степныхъ птицъ… И въ этомъ радужномъ утр точно пробуждается душа твоя и невольно все мелкое личное куда то уходитъ и лишь хочется пасть на землю, укрыться огненнымъ плащемъ Бога и воскликнуть: Господи, благодарю тебя, что ты далъ жизнь этому радостному утру.

Боже мой, какъ хороша жизнь! Вблизи такъ нжно шумитъ овесъ… Крупныя капли росы висятъ на растрепанныхъ колосьяхъ, они горятъ самоцвтными каменьями и, сливаясь одна съ другой, тихо скатываются на земь…

— Добраго утра!— говоритъ знакомый голосъ.

Я оборачиваюсь.

Передо мной Ладъ. Шапка съхала на затылокъ, черезъ плечо ружье.

Онъ сбрасываетъ его и присаживается возл.

— Какъ вамъ не грхъ,— указываю на ружье.

— Хотлъ стрлять, да раздумалъ… Какъ хорошо вокругъ… Если подумать, сколько у человка привычныхъ радостей, такихъ незамтныхъ, какъ солнце, воздухъ, то право вся сумма страданій потонетъ въ нихъ… Одна работа на земл чего стоитъ. Кто не обрабатываетъ землю своими руками, тотъ и половины радостей не знаетъ…

— Но и половины тяжестей не несетъ… Все таки лучше господамъ, чмъ рабамъ.

Лицо Лада загорается гнвомъ.

— А вы считаете тхъ господами, которые ничего не умютъ длать, да?.. А я, я считаю самаго великаго изнженнаго бара несчастнымъ рабомъ. Сегодня мы не пожелаемъ работать на нихъ и кто они, что!… Нтъ, господинъ положенія тотъ, кто уметъ работать самъ все. Ему ничто не страшно, ни бдность, ни забастовки… Что жъ это я услся… А вдь я пришелъ звать васъ домой, тамъ нахало много больныхъ.

— Сегодня не хочется ни больныхъ, ни здоровыхъ.

— Благодарю!— говоритъ Ладъ, быстро вскакивая на ноги… Но больные, да еще крестьяне не знаютъ барскихъ капризовъ, и ждутъ вашего прихода, — сурово замчаетъ онъ.— Мы всегда забываемъ, что вы намъ чужая… Все ловимся на свою.

— Вы очень обидчивы… Это совершенно къ вамъ не относится… Но здсь такъ хорошо, что не хочется домой.

— На этой недл узжаю домой.

— Вамъ пора. Вы хорошо сейчасъ выглядите, рана совсмъ зажила.

— Самъ знаю, что пора… Если не попаду на косьбу, то хотя на молотьбу. Да и чувствую себя здоровымъ, руки горятъ къ работ… Глядите, ишь какъ выблились за болзнь!

— Вы настоящій богатырь!— смюсь я, глядя на его могучую фигуру.

— Хотлъ васъ спросить… Ну да пусть уже завтра…

— О чемъ?..

— Не стоитъ сегодня… Пойду бродить.

Онъ идетъ въ противоположную сторону, я домой. У воротъ моей хаты много подводъ. Вхожу въ домъ. Передо мной снова потянулась цпь людскихъ страданій.

Галгановка.

Душно. Молчитъ степь. Срой дремой облегли неподвижныя скалы маленькую рченку.

Ни звука, ни шороха. Чистое безоблачное небо горитъ надъ нами.

— Ну такъ какъ же?— спрашиваетъ Ладъ, посл нкотораго раздумья.

— Поздно жизнь на ново строить. Я пріхала сюда не начинать, а кончать. Хотлось лишь воздуха, солнца, да вотъ такого степного молчанія… Хотлось покоя.

— Да вдь вы его не нашли здсь. Сколько своей жизни уложили, сколько людей спасли.

— Сама не знаю, какъ такъ случилось, что изъ голоднаго бродяги попала въ спасители жизней — смюсь я.— А въ сущности ничего то я толкомъ не знаю, какъ и вс бродяги. Нтъ, Ладъ, ищите себ другую, я для васъ не гожусь.

— Скажите лучше, что не любите меня, будетъ проще, да и барской спси жалко, дворянская коронка съ головы упадетъ!

— Эхъ, не себя мн жаль!

— А кого?

— Васъ.

— Говорите!

— Да вдь правъ то у меня нтъ васъ любить.

— Право любви… Это вы то, свободная птица… Эхъ!..

Онъ хватаетъ камень и гнвно швыряетъ его въ рку.

Темнетъ. На неб откуда то набгаютъ мелкой рябью тучи.

— Гроза будетъ, — говоритъ онъ.— Я сейчасъ узжаю домой.

— Пойдемъ домой.

— Пора. Лошади вроятно давно стоятъ,— соглашается онъ..

— Можетъ быть, вы боитесь работы въ степи?

— Я все равно не стала бы!

— Такъ въ чемъ же печаль?

— Вонъ ваши лошади стоятъ у крыльца, въ этомъ вся печаль.

— Въ этомъ печаль,— усмхается онъ.

— Можетъ быть… не знаю…

Мы входимъ въ домъ.

Ладъ снимаетъ шапку, подходитъ ко мн, протягиваетъ руку.— Прощайте.

— Счастливо.

Неожиданно попадаю въ сильныя объятія Лада.

— Пустите.

— Это у васъ нтъ права любви, а мое право при мн,— смясь говоритъ онъ, выпуская меня и направляясь къ двери.

Ладъ узжаетъ, а я стою у окна и думаю свою волчью думушку. Видно пора уходить отсюда.

Не усплъ отъхать Ладъ, входитъ дядя Семенъ.

— Ухалъ!..— съ злой ироніей.

— Кто?..— Длаю видъ, что не знаю, о комъ рчь.

— Да Ладъ… Давно здоровъ, а чего безъ дла шатался тутъ… Вся деревня и такъ ужъ болтаетъ.

— Что болтаетъ?

— Что удурлъ парень… А Клепка какъ будетъ.

— Знаете, мн право нтъ никакого дла до чужихъ исторій!— сердито прерываю я дядю Семена.

— Да вы не гнвайтесь, а правду нужно сказать, что парень набалованный… То же мечтаетъ о себ много… Красивъ, ну что-жъ что красивъ, съ красы воды не пить… На работу прямо каторжный, а вдь вы работать не сможете…

Я молчу. Думаю донять дядю Семена презрительнымъ молчаніемъ.

— Его мать хорошаго добра хватила, что изъ барскаго званія да въ мужички попала… Да… а вы гнваетесь, а что съ того выйдетъ хорошаго… Кажется, я вамъ не врагъ…

— Спасибо вамъ, только я больше ничего этого не хочу слушать…

— То-то… Вотъ не могу молчать… Душа переворачивается вся, когда думаю… И чего увязался… Будто вы ему ровня… Я ему то-же говорилъ… а онъ разсмялся мн въ глаза, поворотилъ спину, да и подался къ кургану… Думаю, бги, ничего изъ того не выйдетъ, что ты замыслилъ… Думаешь, какъ богатырскій сынъ, такъ и все, въ руки поймалъ!.. Ну пойду. Тамъ еще работы дома до гибели стоитъ.. Простите, что пообезпокоилъ васъ.

Онъ уходитъ. Вс точно сговорились. Каждый считаетъ своимъ долгомъ что нибудь сказать мн о Лад.

Я выдерживаю молчаніе, надясь сразить имъ всхъ.

Меня интересуетъ психологія деревни. Что это, ревность ли ихъ ко мн, или же не могутъ смириться съ любовью Лада къ барын. Одинъ лишь Гура, насмшникъ Гура, ничего дурного не говоритъ о Лад. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Галгановка.

Сегодня приходила просить деревня, чтобы я ходокомъ была насчетъ той же казенной недоимки. ду въ Питеръ. Завтра узжаю. Иду проститься съ моимъ курганомъ. Когда то увижу его.

Подхожу. Застаю Лада.

— Не ожидали?— спрашиваетъ.

— Признаться нтъ… рада видть васъ. Поправились, загорли…

— Поправился… Ну какъ же будетъ?

— Вы о чемъ?

— Вы лукавы, а я упрямъ… Я все о томъ же… Будете ли вы моей или думать мн о другой?

— Думайте о другой.

— А если не думается… на Клепк жениться что ли?.. такъ вдь жизни не будетъ… Я вамъ не стану мшать, будете длать свое дло…

— Дло… не знаю… Отчего вы еще до сихъ поръ меня не поняли… Я бродяга. Всю жизнь размняла по мелочамъ… И чему только я ни училась, а опредленнаго ничего у меня нтъ… Вотъ и сейчасъ я здсь, а черезъ годъ не знаю, куда меня потянетъ… Милый Ладъ, ищите счастья тамъ у себя въ деревн. У меня его не найдете. Вамъ крестьянину нужна крестьянская жена.

— Такъ… Онъ вскидываетъ ружье на плечо и уходитъ.

Является шальная мысль окликнуть его. Но я крпко сжимаю губы и молчу.

Молчитъ степь. Молчитъ все вокругъ. Бросаюсь на землю и зарываю голову въ траву. Завтра узжаю, завтра узжаю. Со временемъ все забудется… И Ладъ забудетъ свою печаль. Забуду ли я, не знаю… Но вдь объ этомъ никто не знаетъ, только молчаливая степь, да степной втеръ.

Галгановка.

Пишу нсколько словъ. Сегодня узжаю.

Вдали Передерійка гонитъ воронъ со стога, Гай, гай!— кричитъ она… Гай, гай,— я узжаю.

Лошади поданы.

Москва.

Пробыла два мсяца въ Питер, по дорог захала въ Москву. Думала поискать жизни и для себя, да не вышло. Сегодня узжаю. Противна вся эта городская сутолока. Начинаю чувствовать себя какъ Ладъ, когда онъ служилъ въ большомъ город. Что то мн тсно становится собственное платье… Кончено. Сажусь въ вагонъ и узжаю. Нтъ сна, въ голов какой-то сумбуръ. То вдругъ мн слышится голосъ знакомой дамы, уврявшей меня — ‘деревня еще удивительно дика и некультурна… Я одно время у себя въ деревн начала имъ читать лекціи по кулинарному искусству, вдь они сварить даже порядкомъ обда не умютъ’.

— Ну и что же…

— Поразительное непониманіе своей собственной пользы перестали ходить на лекціи… Потомъ передъ глазами мелькаютъ женскія физіономіи… Гд видла ихъ… Ахъ, да! въ женскомъ ‘обществ’… У нихъ на дняхъ създъ…

‘Желательно было бы, чтобы вы намъ подготовили къ създу хотя двухъ представительницъ изъ деревни’,— жужжатъ вокругъ меня ихъ голоса.

Утомленіе пропадаетъ. Я начинаю невольно хохотать. Воображаю, что скажетъ на это деревня.

Галгановка.

Вотъ и дома, посл двухмсячнаго отсутствія. Еще ни у кого не была. Пока отдыхаю. Вечеромъ является Петро Гура.

— Вы долго думаете отдыхать. Новостей небось навезли цлый мшокъ. Разсказывайте.

— Новостей много. Вонъ доктора уже начали придумывать такое средство, чтобы людей воскрешать.

— Чортово зелье! Людей воскрешаютъ, а отъ чахотки ничего не придумаютъ. Если помру, то пока меня до Москвы доставятъ, то и поганый духъ отъ тла пойдетъ,— хохочетъ онъ.

Мало по малу сходится вся деревня по новости.

‘Лекціи о кулинарномъ искусств’ встрчаются гомерическимъ хохотомъ. На предложеніе выбрать двухъ представительницъ на женскій създъ Гура предлагаетъ свою сестру Елену и Бондарку. Послдняя верхомъ здитъ по бдному Бондарю, то какъ нибудь до Москвы доскачетъ.

— А у васъ какія новости.

— У насъ, новая бда… Благодаря вашимъ хлопотамъ слыхали сейчасъ одну, да вскочили въ другую,— говоритъ староста.

— Дыряваго мшка видно не наполнишь,— вздыхаетъ ддъ Кость.

— Что такое?

— Хлбъ продали, а часть съли… а въ государственномъ банк забрали ссуду подъ хлбъ… Не сегодня, завтра ждемъ чиновника изъ банка, прідетъ ревизію длать… Осматривать тотъ хлбъ, котораго давно и помину нту.

— Правду говорить, на пробу повезли только маленькія торбинки съ хлбомъ, да показали,— смется Климъ.

— А онъ давно уже съденъ весь.

— Какъ же теперь будетъ.

— А Господь его знаетъ… Видно придется за метелочку взяться при городскомъ казенномъ заведеніи.

— Плохо.

— Что говорить.

Вечеромъ поздно вс расходятся, лишь докуриваетъ свою трубочку дядя Семенъ.

Я чувствую, что недаромъ онъ остался. Видно принесъ новость о Лад.

— Ладъ женится на этой недл, на своей…— медленно говоритъ онъ, не глядя на меня, всецло занявшись своей трубочкой.

Я молчу.

— Все бывало на курган сидитъ, когда вы ухали… Видно полюбилось ему мсто, что за десять верстъ бгалъ, лишь бы посидть тамъ… не близкій свтъ бгать изъ дому… Да… не хотлъ Клепку, да и пришлось брать… богатырь, хозяйскій сынъ…

Онъ встаетъ и охаетъ.

— Ноги что то болятъ… ревматизмъ видно… Идетъ уже осень… нужно идти спать… Спите покойно,— берется за шапку и уходитъ.

Галгановка.

Вчера хоронили Петра Гуру. Умеръ на зар, никто не слышалъ, какъ умиралъ. Видно и самъ не зналъ…

Яму выкопали большую ‘потому что онъ землю любилъ, нужно много земли, попросторне лежать’ — говоритъ деревня. Ждемъ изъ банка ревизіи.

Вотъ наши грустныя деревенскія новости. Идутъ дожди, длинные, унылые.

Осень на двор, настоящая темная деревенская.

Галгановка.

Ладъ входитъ. Стоитъ у двери, не двигается.

— Входите.

— Я смотрю на васъ, много вы перемнились посл поздки.

— Я должна смотрть на васъ… У васъ кажется много перемны въ жизни.

— Дайте стаканъ воды. Хочу пить.

Я подаю.

— Откуда это вы.

— Прямо изъ дому. Боялся, что по дорог дождь захватитъ.

Входитъ дядя Семенъ.

— Здравствуйте вамъ… Что Ладъ, пришелъ на свадьбу просить?

Ладъ насмшливо сдвигаетъ плечами.

— Разв пора…

— А то нтъ… теб есть за тридцать.

— Я не женюсь…

— Такъ.

Лицо дяди Семена становится мрачнымъ. Онъ долго пыхтитъ своей трубочкой. Все она у него не раскуривается. Это случается всегда въ моментъ большого душевнаго разстройства.

— Быть ливню,— говоритъ Ладъ, подходя къ окну.

Дядя Семенъ встаетъ и молча уходитъ.

— Ну разсказывайте ваши новости.

— Отчего вы не женитесь?

— А вамъ очень хочется этого…

— Мн все равно.

— Думаю, что нтъ.

— Я лгу?..

— Да,— мягко замчаетъ Ладъ.— Вы любите меня.

— Хорошо… я лгу… что же съ того.

— Поищемъ здсь вмст жизни, авось найдемъ,— говоритъ Ладъ, беря меня за руки.

Мы молча глядимъ въ окно. Идетъ ливень.

З. Корево.

‘Современникъ’, кн.II, 1915

Поищемъ жизни.

Читайте также: