ПОХВАЛА КНИГЕ
ПОХВАЛА КНИГЕ
* * *
* * *
* * *
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Похвала книге, Зайцев Борис Константинович, Год: 1970
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Зайцев Б. К. Собрание сочинений: Т. 9 (доп.). Дни. Мемуарные очерки. Статьи. Заметки. Рецензии.
М: Русская книга, 2000.
— Что особенно близко человеку?
— В детстве — мать.
— Позже?
— Жена.
— А вообще, кто сопровождает? Чуть ли не с пеленок, чуть ли не до могилы?
— Книга.
— Не всякая, но согласен. И действительно, с ранних лет.
Вечер. Столовая в барском доме, в деревне. Висячая лампа над обеденным столом, сейчас еще на накрытым. В узком конце его отец, веселый, причесанный на боковой пробор, читает детям вслух. По временам, когда очень смешно (ему), останавливается, вытирает платком негорькие слезы, увеселяющие, читает дальше. Мы, дети, тоже хохочем. Из-за чего, собственно? Но веселый ток идет от книги, и от отца. Написал все это какой-то Диккенс. В допотопном рыдване (у нас тоже есть в этом роде), неведомый мистер Пиквик, с товарищами-учениками — разные Топманы, Снодграсы куда-то едут, чего-то ищут. Собственно, трудно понять, почему это так забавляет нас (милый, смешной и забавный мир приоткрывается). Благодушный фантасмагорист Пиквик, чрез любимого отца, входит в дом наш, разливает свое приветное веяние.
Смех наш детский, но зажег его Диккенс с полу детской своей душой. А проводником оказался отец, подходящего внутреннего склада.
Много позже, когда никого из тогдашних слушателей, кроме меня, не осталось в живых (не говоря уже об отце), взрослым попал я в Лондон. Русский приятель повел в ресторан, где-то в Сити, по виду неказистый и скучноватый. Но не в биржевых дельцах, не в ростбифе и джине превосходных оказалось тут для меня дело. Над входной дверью, на притолоке, маленькая фигурка-скульптурка: полный благодушный человек, старомодный по виду, будто приглашает:
— Милости просим!
— Это ресторан, — сказал приятель, — где бывал часто Диккенс. А фигурка над дверью — мистер Пиквик.
Вот где встретились! После Устов, захолустья калужского конца прошлого века…
Выпили джину за Диккенса. Но не в последний еще раз встретился он. Еще через годы — совсем в другом роде. В Париже, у постели тяжко больного близкого человека. Тут уже не до смеху. Но по странному совпадению, Диккенс пришел и в начале жизни, и в конце. Без детского смеха теперь и без Пиквика.
За два года прочел я вслух жене всех Копперфильдов, Твистов и другое разное, очень много. Диккенс был для меня уже не тот, веселый устовский, а замечательный английский писатель, простодушный и чистый, во многом ‘для юношества’ (но не теперешнего), очень изобразительный и трогательный — на больную действовал хорошо. И я чувствовал в нем союзника — пусть Толстой пренебрежительно морщится. А Жюль Берн? Для детей, конечно, Царство ему Небесное (‘Смелее, — кричал лорд Гленерван. — Смелее, — повторяла его молчаливая супруга’) — и все они, на борту своего парохода, ищут какого-то Айртона, заброшенного на пустынный остров кораблекрушением. И милый Паганель, рассеянный французский географ, с ними…
Капитана Немо (‘Таинственный остров’) ждешь, как подарка, каждую субботу (приложение к ‘Задушевному слову’ какое название!). Бежишь встречать почтальона со всех четырех ног. Это власть.
Над ребенком, но и над взрослыми, не остыть ей, только в иные края литературы перемещается она.
Тургенев раньше других приходит: ‘Первая любовь’ дает первые опьянения и отроку, и позже взрослому. А там ‘Дворянское гнездо’. (Лиза Калитина жила в Орле напротив дома моего дяди.)
Толстой распростирает свой шатер огромный позже, туда вмещаются и Пьеры, и Болконские, Наполеоны и Кутузовы, Багратионы и Ростовы со своей Наташей. Это уже демиургическое, не ‘для детей и юношества’. И под кровом своим держит тебя этот гигант сколько хочет. Сопротивляться бесполезно, да и нет желания. Напротив, обаяние непрерывно.
Достоевский ‘настоящий’ приходит всех позже. Конечно, и во втором классе калужской гимназии, таща хмурым утром ранец в унылые арестантские роты по имени ‘классическая гимназия’ (ante, apud, ad, advcrsus… собьешься, можно двойку получить), вспоминаешь ‘Бедных людей’, ‘Униженных и оскорбленных’, вчера вечером читанных… — но до ‘Идиота’, ‘Бесов’, ‘Братьев Карамазовых’ еще далеко, еще годы жить, чтобы воистину родной литературой возгордиться, ни на какую ее не променять. Можно быть великим почитателем и Данте, Гете, но своего не отдать.
И вот еще имя, только всплывшее по-настоящему — в какие поздние годы! Ребенком держал в руках книжечку в переплете перелистаешь, там какие-то мельницы ветряные, рыцарь на коне с копьем летит на них (непонятно— почему, но забавно), этот же рыцарь этим же копьем угрожает стаду баранов — на обложке надпись ‘Дон Кихот’. Любопытно, конечно, но что-то странное, полусмешное. Полоумный рыцарь, вес твердит о какой-то Дульцинее Тобосской, куда-то стремится, чего-то ищет, кому-то хочет помочь, защитить, и ничего, кроме смешного, неприятного, у него не выходит. Все же в детской душе вызывает он некое сочувствие. От взрослых слышишь — ‘Дон Кихот’, ‘Дон Кихот’, тоже смесь улыбки с одобрением.
Из ребенка человек взрослым становится, и ‘Дон Кихота’ знает только по переложению, сокращенному для детей.
Но оказалось, есть перевод и для взрослых, г-жи Ватсон. Начинается чтение… да ведь это просто скучно!
Не могу теперь судить, то ли это был неполный перевод, то ли сам не дорос, только ‘Дон Кихот’ так и остался под замком. Кроме всемирного имени — ничего.
И вот жизнь проходит, без ‘Дон Кихота’. Краешек остался еще, и на книжной полке таинственно появляется ‘Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский’. Два тома, по пятисот страниц. Так и не понял, откуда появились. Подарок? Но чей, когда?
Все равно, решил попробовать. Не без опасения. Вдруг опять застрянешь. Издание советское, 56-го года. Перевод Любимова.
Тут идальго за себя постоял. Написано более трехсот лет назад, а держит, не отпускает. Смесь великого с детским, все воплощено, да, это Испания XVII века, все живое, начиная со священного безумца, всем жаждущего помочь, прикрыть любовью, найти Дульцинею для преклонения перед ней — пусть смеются над ним, он себе шествует, ни на кого не глядя, да и на трудности не обращая внимания. Важен подвиг, важна Дульцинея. Великая жизнь — в ней почти что всегда неудача, а пред Высшим сплошная заслуга.
И милый оруженосец, этот с детства знаком, Санчо Панса, ловкач и стяжатель, но и фантасмагорист, верит в остров какой-то и свое там губернаторство (обещанное хозяином!), рыцаря своего обожает, несмотря на все бесчисленные нелепости его (говорит чуть не сплошь пословицами. Переводчик отлично со всем этим справился).
Сервантес писал ‘Дон Кихота’ долго, с большим перерывом между первой и второй частью. Первый том сильно отличается от второго. Почувствовал ли, что пишет мировую вещь? Не казалось ли поначалу, что выйдет просто забавное, для развлечения кардиналов, герцогов и герцогинь — покровителей? Не знаю. И недостаточно знаю жизнь этого Сервантеса де Сааведра. Знаю, что в морском бою при Лепанто потерял он руку, попал в плен к маврам, годы прожил почти рабом в Африке. Сколько видел людей! И какой опыт жизненный. Это все в книге сказалось. И страдания пережитые сказались. Вторая часть сдержаннее, глубже, мудрее. Меньше смешного в Дон Кихоте, он грустнее, задумчивей, тише. И как-то еще значительней. Возвращается в дом свой деревенский внешне неудачником, внутренне победителем, ибо не жалел себя, все делал для других сирых, слабых и беззащитных, а если жизненно ничего не вышло, то это уже участь натур орлиных.
Книга ‘Дон Кихот’ обладает таким свойством: незаметно, но чем дальше, тем больше, подымает она, просветляет и облагораживает. Прочитав несколько страниц, закрываешь ее с улыбкой чистой, выше обыденного. Будто ребенок тебя приласкал, но ребенок особенный, в нем чистота, музыкальность и нечто не от мира сего. Да, почти всегда улыбаешься, именно той улыбкой, о которой наверно не думал автор.
Хвала книге, от смиренной ‘для юношества’, но настоящей, до великой, для всего человечества. Так ли, иначе, и та и другая владеет в мечте, фантазии, вводит в мир свой, особый — и чем выше он, тем след навечней. Хвала тем, кто выводит из обыденности, раздвигает жизнь и по-истинному обольщает.
Русская мысль. 1970. 2 апр. No 2784.
С. 461. …прочел я вслух жене всех Копперфильдов, Твистов.. — Имеются в виду романы Ч. Диккенса (1812—1870) ‘Дэвид Копперфилд’ и ‘Приключения Оливера Твиста’.