И. А. Адлер. ‘Похождение моей жизни со 2-го сентября по 28-е декабря 1812 года’. [1820-е годы]
И. А. Адлер. ‘Похождение моей жизни со 2-го сентября по 28-е декабря 1812 года’. [1820-е годы]
Примечания
Примечания
Похождение моей жизни со 2-го сентября по 28-е декабря 1812 года, Адлер Иван Антонович, Год: 1820
Время на прочтение: 13 минут(ы)
1812 год в воспоминаниях современников
М.: Наука, 1995.
Неизвестно, довел ли до намеченной в заголовке даты мебельный мастер Иван Антонович Адлер свое повествование. Всего одна неделя его ‘похождений’ описана в дошедшей до нас части текста. Но позволено нам будет представить страдания вконец разоренного человека, оставшегося с грудным сыном и четырехлетней дочерью на руках, который, преодолевая неимоверные препятствия, пытается отдать последний долг скончавшейся в муках жене, — кажется, что только на описание этой безумной недели у него и достало духу.
Сын И.А. Адлера сохранил драгоценную реликвию отца — рукопись его воспоминаний о 1812 г. Она представляет собой, очевидно, беловой автограф, с аккуратно вписанными над строкой вставками, на 8-ми листах большого формата бумаги in folio с водяными знаками 1819 г. Твердый коленкоровый переплет, в который заключена рукопись, и ее титульный лист с надписью: ‘Похождение отца моего Ивана Антоновича Адлер в Москве 1812 года при нашествии Наполеона 1-го’ — более позднего времени. Если сама рукопись по водяным знакам бумаги, общему своему облику и характеру почерка датируется 1820-ми годами, то переплет с титульным листом, по упоминанию Наполеона I, относится ко времени после провозглашения в 1852 г. императором Франции Наполеона III, — скорее всего, к 1850-1860-м годам.
На обороте титульного листа наклеен вырезанный из бумаги силуэт виновника несчастий семейства Адлеров — Наполеона. Сюда же вплетены другие сохранившиеся семейные реликвии: свидетельство немецкого каретного цеха в Петербурге от 7 июня 1780 г. о зачислении в него И.А. Адлера мастером и рисованная тушью копия с надгробного памятника и эпитафия И.Г. Адлеру (I.G. Adler) с датой 19 декабря 1798 г. Неизвестно, когда и при каких обстоятельствах И.А. Адлер переселился в Москву, ценой каких усилий ему удалось сколотить большую, в 47 человек, мебельную артель.
В справочнике ‘Указатель жилищ и зданий в Москве, или Адресная книга с планом, составленная служащим при Московском Военном генерал-губернаторе чиновником В. Соколовым’ (М., 1826. С. 247) Адлер Иван показан в числе московских ремесленников: ‘столяром, вечно цеховым. По Пречистенской части No 190’.
По-видимому, силой духа и трудолюбием И.А. Адлеру удалось превозмочь жестокие последствия наполеоновского разорительного нашествия на Москву: он вырастил сына, и если того звали Евгением, то не внук ли нашего мемуариста — генерал-майор Август Евгений Адлер, рожденный 25 апреля (7 мая) 1834 г., — похоронен 31 декабря 1881 г. на иноверченском кладбище на Введенских горах?
При нашествии неприятеля в Москву был я иностранцем и занимался мебельным мастерством, имел артель до 47 чел. Материалу для такой артели было довольно заготовлено. Имел жену и двоих детей, сына восьми месяцев и дочь по пятому году.
До нашествия неприятеля получила моя жена болезнь, называемую корью, лечение продолжал. Жители столицы прежде мало-помалу, а после уже целыми обозами выезжали, так что уже в редкость было видимо лошадей и извозчиков. Артель свою еще до нашествия неприятелей распустил, также и учеников к своим помещикам, а осталось у меня только кухарка и нянька и два мальчика, которые были из тех губерний, где неприятель шел. 2-го сентября до обеда вышел я на улицу и вижу, что против дома, где я жил, была будка, но в будке двери растворены и сторожей никого уже не было, что меня нимало удивило, на улицах шел кое-где человек, все опустело, из обывателей столицы. Только поутру 2-го сентября видел, как везли разные военные припасы, шли и ехали разные больные и раненые наши войска. Но часу к 1-му или 2-му стало и их мало видно, а до 12-го часу видел, как наши обыватели, которые оставались здесь, несли ружья с деревянными кремнями, также и сабли. На спрос мой, откуда они оное тащат, отвечали: ‘Поди в арсенал, много годится для защиты от бусурмана’. Надел картуз и я, пошел туда же, принес себе 2 ружья и 2 сабли. А народу в арсенале, как я туда вошел, было много и разбивали ящики и вынимали из них разное оружие. Пришед домой, вижу, что дело плохо, побежал я в нижнюю комнату, где пол был проваливши от гнилости, начал в одном углу рыть яму, вырывши оную, вбежал наверх, а у меня был большой сундук, который и теперь у меня цел для памяти, наклал в него и сам не знаю что, а знаю, что разное белье и нитки, а про ложки серебряные совсем и забыл. Не знаю, откуда у меня сила взялась, да, правда, у страха глаза велики, один я его сверху вниз стащил и под развалившийся пол в яму закопал. Только что оную работу кончил, гляжу в окошко, вижу, идет мой знакомый сосед и с ним двое верховых солдат. Гляжу, вижу, что мундиры не русские, на касках висят лошадиные хвосты. Выбегаю на улицу, спрашиваю тут случившихся соседей, говорят мне, что это англичане, а коли так, то бояться нам их нечего, был мой ответ.
Забыл было, 1-го сентября проехал по бульвару его светлость кн. Кутузов верхами со всем своим штабом. Против моего жилища был постоялый двор, погляжу уже этих мнимых англичан наехало и много, и начали у постоялого двора ломать забор. Духом разломали, поставили под навесы лошадей и сами пошли по лавочкам мелочным ломать двери и запоры. Потащили водки, муку, крупу, рыбу и икру. Пьют и закусывают, приговаривая ‘се бон’ {‘C’est bon’ — ‘хорошо’ (фр.).}. Тут на одного польского пожилого уланского офицера невольно мое внимание обратилось. Сидя он на лошади в нетрезвом виде, покачиваясь в седле, как корабль на волнах, держа в одной руке полштофа кизлярской водки, приговаривая ‘добре’, спрашивал у меня ‘пе нонзы’ {‘pienidze’ — ‘деньги’ (пол.).}. Черт мог его понять, по-польски не умею, думал я, что он просит пемзы, говорю ему, что это найти можно в городе, что начал он меня тут бранить. Это я понял, я от него давай Бог ноги. Вбегаю к себе, жена моя стонет, жалуется, спрашивает, мне не до того, бегаю как сумасшедший, не знаю, что делать, ищу няньку, кухарку. А они, сердешные, успели уже напиться допьяна от водки, которую мне ребята принесли при разбитии кабаков. Погляжу, нянька и кухарки и возле них мой ребенок валяются на куче стружек, перепачкавшись как себя и ребенка в своей рвотине, не зная от бесчувствия, что делается, прекрасное зрелище. Двери же у меня были заперты, немного спустя слышу внизу стук и шум, вслушиваюсь, вижу, что ломают двери, испугавшись оного, скрываюсь на чердаке. Побыв там немного, вхожу в комнаты, сердце переломилось у меня об жене, презрел страх, сошел, вижу, уж они у меня хозяйничают по шкафам, комодам, вытаскивая белье, женское бросают, мужское суют в ранцы. О, горе! Что я вижу! 24 ложки столовых, 12 чайных, 4 солонки, большую разливную ложку и перешницу, которые я забыл упрятать в сундук, у них как у вран в руках растегивают ранцы и туда их упрятывают. Смеючись лукаво и хищно приговаривая ‘се бон’ ‘пур манже’ {‘C’est bon por manger’ — ‘хорошо для еды’ (фр.).} вслед за сим.
У меня было 12 куриц под печкой, и кормить и поить мы их позабыли, верно от того ли или от шуму их нелегкая догадала поднять крик. Какое восхищение было в эту минуту у них, бросились туда, вытащили из-под печки кочергой. Головы долой и к лютейшей моей досаде заставили меня их щипать перья и очищать, толкуя мне: ‘Травалье мусье’ {‘Travailler monsier’ — ‘Работайте, сударь’ (фр.).}. Исправивши оных куриц, нашли они бывший у меня медный котел, в котором парили белье и варили щелок, я им толкую, что это погано, они мне говорят: ‘Э ба сии егал’ {‘Eh, bas c’est gal’ — ‘Ах, все равно’ (фр.).}. Слышу из речей, варят какой-то ‘буи’ {‘Boulli’ — ‘мясная похлебка’ (фр.).}, сварили, просим покорно, меня приглашают покушать суп, из 12-ти куриц сваренный, из такой посуды, которая мне по крайней нечистоте известна. Поевши, из остаточной водки, которую мне ребята принесли, мало того что напились как нельзя лучше, остатки повыл или в свои манерки. Развеселясь всяк своим манером, качаясь, кто с песнями, кто с бранью ‘Сакре нон де Die’ {‘Sacr nom de Dieu’ — ‘Черт побери’ (фр.).} потащились, зацепая плечами все, хотя и на 2 аршина от них что бы стояло.
Не помню дней, когда и в какие числа все это со мною случилось, только на другой день начали показываться пожары в разных местах. И французы гуляют уже по всем улицам верхами и пешие, ко мне входили и выходили разных наций и разных языков солдаты. Двери все были разломаны, всякой брал или оставлял, что хотел, а что один оставлял, то другой брал. Как вдруг входит ко мне высокий гусар в красном мундире, молча охаживает все комнаты, осматривает все, видит, разбросано, что должно стоять на столе, то стоит или лежит изломано или изодрано на полу, как вдруг меня сиповатым голосом спрашивает: ‘Верно наши здесь уже были’, — на немецком языке. Я оному обрадовался, думал, что мне ничего не сделает, я пожал плечами, отвечаю по-немецки: ‘Ja, lieber Freund. Hier sind schon viele gewesen’ {‘Да, друг мой. Здесь уже были многие’ (нем.).}. Я его спросил: ‘Was sind Sie vor ein Landsinan’. — ‘Ich bin ein Ellsaser kom von Spanien und bey der verdamten aber schnen Schlacht bey Mosaick gewesen. 3 Tage habe ich nichts gefressen und gesoffen’ {‘Откуда Вы родом?’ — ‘Я — эльзасец, прибыл из Испании и участвовал в проклятой, но славной битве при Можайске. Уже три дня как ничего не жрал и не пил’ (нем.).}, вдруг говорит мне: ‘Kerl gieb mir zu fressen und zu saufen her oder dir soll das Donner Wetter durch alle Caldauen schlagen’ {‘Дай-ка мне, парень, пожрать и выпить, а то, черт возьми, как бы тебе все потроха не поотшибало’ (нем.).}. У меня было спрятано пять больших хлебов, я ему говорю: ‘Ich werde gleich bringen’ {‘Сейчас принесу’ (нем.).}, а он проклятой встал у дверей, говорит: ‘Kerl wen du mich nicht zu fressen Schafts so schiese ich dich ibern Haufen’ {‘Если ты, парень, не дашь мне пожрать и выпить, я насмерть тебя застрелю’ (нем.).}, — держа заряженый пистолет в руках, принес ему хлеб. Говорит: ‘Hast den du nichts mehr’. — ‘Nein, mein Herr’ {‘А больше у тебя нет?’ — ‘Нет, господин’ (нем.).},— отвечаю ему. ‘Vervluchtes Volck’ {Подлый народ (нем.).}, — проборматал он, вытаща из ножен саблю, начал резать или, лучше сказать, рубить оной хлеб. Заставил и меня только прежде поесть, при сей трапезе спрашивает водки, я отзываюсь, что нет, камраты его все выпили, как он взбесился и крикнул: ‘Gleich du verdamter Hund da mir der Brantwein hergestelt wierd’ {‘А ну быстро, пес окаянный, чтобы мне была водка’ (нем.).}. Нечего делать, пошел изо всех опорожнившихся штофов и полуштофов капельки сливать. Стакана два или три слилось, не помню сколько, должно сказать, что в этой смеси была сладкая коришневая водка, оратафия, простое вино, пиво, выдохшее, квас и в одной склянке было немного уксусу. Все это слил вместе. Он, родимый, так стакан залпом и выпил, поевши досыта, остальной хлеб сунул в ранец, а остальную водку вылил к себе в манерку. Полагаю, что он со стакана этой смеси охмелел, судя по сему он так остервенился, как тигр, вдруг закричал: ‘Gieb mich eine Bank her’ {‘А ну подай мне скамью’ (нем.).}. Я подал ему, он уселся, на меня поглядывает, вдруг угрюмо и сердито говорит мне: ‘Hre du Kerl. Du hast ganze Stiefel an ziehe sie aus’ {‘Слушай, парень. У тебя сапоги целые, ну-ка сними их’ (нем.).}. Вот пришла мне беда, я стал его просить: ‘Lieber Herr, erbarmer sie sich iber mich man halt mich schon so 4 Pahr aufgezogen’. — ‘Halt da Maul du Niedertrchtigen Kerl ziehe sie den Augenblick aus’ {‘Дорогой господин, сжальтесь надо мной, с меня и так уже сняли 4 пары’. — ‘Заткни пасть, мерзавец, и снимай их сейчас же’ (нем.).}. С стесненным сердцем и слезами на глазах стал их скидывать, скинул свои, он протянул мне свою ногу, кричит: ‘Ziehe aus meine Stiefel den sie sind schon 3. Mohnat nicht ausgezogen gewesen, und meine fse sind gantz zerriben’ {‘Стягивай с меня сапоги, я ношу их не снимая уже третий месяц, все ноги себе до крови стер’ (нем.).}. Потянул его сапог, но он не лезет, весь на ноге обсох и как будто приклеен. Я еще потащил, как он крикнет: ‘Donner Mort Wetter, ich sbel dich den Kopf herunte’ {‘Черт побери, я разрублю тебе голову’ (нем.).}, и с этим словом вытащил свою саблю и меня фухтелем так больно ударил, что у меня искры из глаз посыпались, что мне оставалось делать, а сапоги надо было ему голенища разрезать. Я его прошу: ‘Erlauben Sie da ich die Stiefelschfte aufschneiden thue’. — ‘In Drei Teifels Nahmen’ {‘Позвольте, я разрежу голенища’. — ‘Ради всех чертей’ (нем.).}, — был его ответ, я взял долото, стал одним кончиком ему сверху голенища разрезывать, а сам как осиновый лист трясусь, а он, держа саблю, мне говорит: ‘Wen du mich Kerl in Fus Ritzs so liegt dein Verfluchter Schopf zu meinen Fen’ {‘Если ты, парень, порежешь мне ногу, твоя проклятая башка по земле покатится’ (нем.).}. Нагнувшись, я ему со всею осторожностью начал разрезывать голенище, а с меня пот со лба так градом и льет, кое— как ему сапоги снял, а из них посыпался песок и очень довольно, не забудьте, что я стою пред ним босиком. Взял мои скинутые сапоги, надел на свои ноги, говорит: ‘В поре и на заказ нельзя потрафить’. Поднялся со скамейки, протопнул ноги к полу, чтоб сапоги мои лучше на нем оселись, взял меня босого за руку и говорит мне: ‘Ich werde dich ein Raht geben, wen idmand solte von unsern Leiten dir wass fragen so gieb es von guten willigen hertzenschon allein von mich Verdienst du Niedertrtiges Geschpf, da ich dich den Rumpaufschneide saltz und ffefer einstreie und suf die Strae den Ralen Preis gebe Wohl verstanden und damit Holla. Adie {‘Я дам тебе один совет. Если кто-нибудь из наших людей тебя о чем-то попросит, сделай это охотно, с чистым сердцем. А от меня, мерзкое существо, ты заслуживаешь, чтобы я разрезал твое туловище, посыпал его солью и перцем и бросил на дорогу воронам. Понял все и катись. Адье’ (нем.).}. И я ему: Adies, Wertester Herr {‘Адье, дражайший господин’ (нем.).}, — с низким поклоном, босиком мне остаться нельзя, надел на ноги двое носков, взял старые калоши, привязал к ним веревочки и таким манером упутал, как носят лапти. Между тем жена моя охает, лежа в постели, разное спрашивает, которого у меня нет и достать нельзя, призывает меня к себе и приказывает мне: ‘Если я умру, то ты меня схорони возле детей на Введенских горах’. На сию пору проспались нянька и кухарка, больные с похмелья, требуют у меня поесть, и тут же вместе ищут вина, но его уже поляк и француз, баварец и саксонец, итальянец и испанец за здоровье ваше выпили, был мой ответ.
Не помню ни одного дня и числа, когда что со мной случилось, знаю, что было это только вечером, и кажется, это было 4-го сентября. Пожары были велики, а у меня в комнатах очень было светло и без свечей, стекла в окошках лопались от жару, однако Бог дом от огня избавил, которое мне и предвиделось, потому что пламя понеслось ветром от нашего дому в другую сторону.
Остаюсь один, хожу по комнатам, все раскидано, разметано, точно Содом и Гоморра, стал я размышлять, что мне делать, чем жить, хлеба только четыре каравая, жена больная должна без лекарства и доктора умереть. Дети малы, кухарку, няньку и детей кормить нечем будет, как этот хлеб выйдет. Полились у меня слезы, и мне сделалось очень грустно. Сидя в таких печальных и крайних размышлениях, как вдруг слышу топот и шум, вскакиваю, вижу, что человек до 200 входят, осматривают, замечают, что они пришли расположиться житьем у меня на квартире, так и сделалось. Верстаки и разный инструмент начали они выкидывать чрез коридорные перила, меня заставили комнаты выметать, спросили гвоздей, начали по стенам вкалачивать и развешивать свои ружья, тесаки и разную амуницию и расположились по-хозяйски. Тут же заставляют меня таскать дрова, топить печки, носить воду и сделали совершенным дворником. Я бы еще не роптал, если бы все это было, что спрашивают и за то, что нет, бранят, грозят побоями, заставляют чистить их сапоги, которые худы, а сапогов ведь не одна пара, щеток и ваксы нет. Признаюсь, что совсем меня измучили, тут же в доме в хлеву были две вскормленные свиньи, про которых я в этой суматохе совсем забыл кормить, да и нечем. Она начали визжать, французы услышали, обрадовавшись, бросились туда. Признаюсь, что мастерски они их обделали, как-то разных колбас и зельцу, ну словом, скоро и хорошо все сработали. Пошла варка, жаренье, ну словом, праздник, вижу, что мне тут ужиться с ними нельзя, попросился куда-нибудь у них съехать к своим или где более живут русских, но, не глядя на бедствие и не внемля моим просьбам, начали выгонять, а это было вечером часу в десятом. Взял свой кожаный диван, больную жену положил на него и с помощью учеников вынес на Тверской бульвар, укрыл ее лисьим салопом и капотом. Оставя одного мальчика тут у ней настороже, а сам побежал опять назад к себе, чтоб взять остальной хлеб, который был у меня хорошо спрятан на чердаке, хлеб мне Бог помог так вынести, что мои новые хозяева оного не видали. Лишь я только что вышел на бульвар, встречается мне итальянский барабанщик с барабаном за спиною, меня остановил с хлебом, стал отымать. Я ему оного не даю, но он вынимает свой кортик и намеревается меня оным щекотать, поопасся этой щекотки, бросил ему хлеб и с остальными двумя хлебами едва ли отошел шагов двадцать, как попадают мне еще четыре человека и остальной хлеб отняли. Посудите, каково мне было. Печали и горести описать не могу, что со мной было, не знаю в эту минуту. Горесть и отчаяние овладели мною, идучи по бульвару к оставленной жене и мальчику. Оглядываюсь на все стороны, вижу, везде горит, от дыму почти дохнуть нельзя, то при сем вижу уже погоревших наших несчастных обывателей старых, дряхлых, больных и малых, угнетенных несчастьем. Грабят, бьют, отымают у них узлы, что нравится, то берут, а другое бросают. Боже мой, подумал, все в одно мгновение — пожар, грабеж и убийство, с сими мыслями подвигаюсь к оставленной мною жене. Не знаю, кто опишет мою горесть, посудите, вижу уже свою жену обнаженную, лежащую в одной сорочке, салопу и капоту уже не было, также и мальчика тут нету. Что мне делать? Жена моя уже борется со смертью, укрыть нечем. Господи, господи, буди воля твоя над нами! Побежал назад домой, попросил у своих новых хозяев позволение, сжалились, дали мне мою собственную легонькую перинку, которой, прибежавши, оной ее и накрыл. Кто здесь был в то время, тот помнит, какой холодный и сильный ветер в ту пору был, и так от простуды полагаю, что корь на моей жене пала ей на нутрь, сел на сей же диван у ней к ногам, сижу, не знаю, что мне делать и куда деваться. Приходят ко мне кухарка и нянька с ребенком и дочкой, ибо новые хозяева им тоже были не по нутру, итак, я говорю: ‘Пособи мне, кухарка, донести диван с женою до Страстного монастыря’. Кое-как мы оной с больною дотащили до стен оного, а тут народу нашего несчастного было уже много и все уже погоревшие, между коими старые и малые, больные, босиком, в рубищах, кто сидит, иной лежит, плач и вопль отдается в воздухе от сих несчастных. Притом неприятели нас уже обобранных еще ошаривают, что понравится в узлах, то обирали, каково наше положение? И так кое-как сию ночь мы провели. Когда расцвело, никто не знает, что нам делать, чем кормиться и куда голову приклонить. К счастию моему, идет кум, который говорить умел по-французски, я его увидел, кричу: ‘Поди сюда’. Мы с ним поговорили, он посоветовал мне перейти к нему в золотарную кухню, ибо он был бронзовщик, поцеловав и поблагодарив его за милость, потащил я с кухаркой диван с больною к нему. В кухне лежали все уголья, разные плавильные горшки. Она же была без печи, пол каменный и прехолодная, аршина на четыре в вышину, железное решетчатое маленькое окошко. Словом, была холодная сырая тюрьма, нечего было делать, мы тут расположились как только было возможно. Прочие комнаты все у него были заняты французами, также сделались хозяевами. Не долго мы тут пожили, жену стал больную покоить, как и что можно было, но Богу угодно было 8-го сентября 1812 г. ее отозвать в лучшую жизнь, итак, она тихо уснула, оставя меня с двумя малолетними детьми в сей бренной жизни. Посудите мое горе, думаю, как я стану ее хоронить. Обряду не могу выполнить, священников нету, также денег я имел только 84 коп. Где я это все возьму, как гроб и отправку на Введенские горы, но Бог милосерд, пошел наудачу к Сретенскому монастырю, тут жил гробовщик и, к счастью, дом от пожара уцелел и сам он был дома. Прешед к нему, стал у него гроб просить, он мне указал на двор: ‘Бери, какой хочешь, я им уже более не хозяин’. Выхожу на двор, гроба все опрокинуты и в них насыпано, где овес, где сено, и французские лошади из них изволят кушать, а кавалеристы кои стоят, иные сидят тут и поглядывают, чтоб товарищи друг у друга не таскали корм, я к ним подошел, стал кланяться, просить у них гроб, но эти же варвары на меня смеются, приговаривая, которое я понял, нас де тысячами хоронят без гробов, смотри-ка этот хочет свою бабу в гробе схоронить, куда как затейлив, один из них умилостивился и указал мне напротив, оглянулся и вижу, что лошадь стоит и изволила все скушать из гроба. Он сделал мину, что оной я могу взять, обрадовавшись, не мешкая взял, но только все разное, дно черное, а крышка красной краской выкрашена и совсем непарное и не впору, нечего делать, лишь только взвалив на плечо, отошел сажен на 20 или 30, слышу за мной бежит француз с бранью. Догнавши меня, ударил меня очень больно в грудь, так что обе половинки упали и разломились об мостовую, начал меня бранить, трепать, как я смел взять без спросу. Я извинялся, просил, кланялся с слезами на глазах, умилостивился, оставил меня, только сказал ‘кокен’ {coquin’ — ‘плут’ (фр.).}, собрал доски от него, потащился, лишь только вышел на Большую Дмитровку против дома Салтыкова, о, счастье!, лежит на улице целый копченый окорок, я его поднял, запрятал между досок и принес домой. Кухарка и нянька обрадовались, говоря, слава Богу, будет чем помянуть.
Тут начали мы готовить покойницу, обмыли, я опять кое-как гроб сколотил, положили, убрали, как тогдашнее время позволяло. Тут меня опять взяло раздумье, как и каким образом я ее последнюю волю исполню — схоронить на Введенских горах. Из моих знакомых всякой боялся так далеко провожать пешком, а лошадей нет, как вдруг попала мне счастливая мысль, пошел к французскому полковнику, попросил, чтоб он позволил одному из его кавалеристов нас проводить, он на то согласился, и я подрядил за две сорочки мужские у него лошадь и самого в проводники. Стояли во дворе водовозные роспуски, мы взяли французскую кавалерийскую лошадь, заложили по-французски. Она верно в оглоблях не ходила, начала сначала упрямиться, однако скоро обошлось, мы поставили гроб и так с Богом поехали, со мной 8 чел. знакомых под защитою драгуна в полном мундире. Какой это был вид, может всяк себе представить, а мы без сапог и в рубищах, у всякого кое— что было на ногах обверчено. Я сказал уже, что я был в калошах, как будто в башмаках, скажу хоть на римский древний манер опутаны. Как только мы чрез Яузу дворцовый мост переехали, нас остановили, спрашивая, что везем.
Провожатый наш за нас говорил, спорил, но ничего не помогло, а надо открывать гроб. Полагали, якобы под предлогом гроба имение везем. У меня на это руки не поднялись открыть гроб, но вдруг они сами мастерски его открыли. Признаюсь, крайне это меня огорчило, вырвались у меня слова, что злодеи вместо серебра увидели скелет. Они, как собаки без хвоста, пошли прочь, я взял опять крышку, заколотил, и так доехали мы до места.
ОР PHБ. Ф. 1000 (Собрание единичных поступлений). 1953 г. Л. 1-10.