ПОВСТИ, РАЗСКАЗЫ
и
ДРАМАТИЧЕСКІЯ СОЧИНЕНІЯ
Н. А. ЛЕЙКИНА.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
ИЗДАНІЕ КНИГОПРОДАВЦА В. Н. ПЛОТНИКОВА.
1871.
ПОХОРОНЫ.
СЦЕНЫ.
I.
II.
III.
Похороны, Лейкин Николай Александрович, Год: 1871
Время на прочтение: 13 минут(ы)
Купецъ Сидоръ Сидоровичъ Тяпкинъ пришелъ изъ лавки часовъ въ десять вечера, по обыкновенію поругалъ домашнихъ, надлъ халатъ и слъ ужинать, посл ужина расположился въ зал на диван почитать святцы, перелистовалъ нсколько страницъ, три раза икнулъ, упалъ и ужъ боле не вставалъ. Съ нимъ сдлался ударъ. Въ дом поднялась суматоха. Домашніе побжали — кто за докторомъ, кто за фельдшеромъ, кто за священникомъ. Тяпкину пустили кровь, старались привести его въ чувство,— но тщетно, ночью онъ померъ.
На другой день поутру у крыльца съ навсомъ, около ушата съ помоями, на поверхности которыхъ плавали обглоданныя лимонныя корки, уголья, вытрясенные изъ самовара, и яичная скорлупа,— стояли дв женщины: кухарка Тяпкина и сосдская прачка.
— Вотъ она жизнь-то человческая, Анисьюшка, слезливо и приложа руку къ щек говорила прачка:— все былъ живъ, а пришла смерть — и померъ. Грхи наши тяжкіе, Господи прости! Сама-то поди у васъ плачетъ?
— Плачетъ…. Страсти Божіи какъ убивается, да вдь какъ же и не плакать, отвчала кухарка, сморкаясь въ передникъ.
— Знаю, знаю, что говорить!.. А дтки-то плачутъ?
— Махонькой-то извстно ангельская душенька, гд ему…
— Такъ, такъ… А старшій-то?
— Плачетъ. Вотъ покойничекъ-то его все женить собирался. По зим въ трехъ домахъ невстъ смотрли.
— Ахъ болзные, ахъ сиротинки! Обмытъ у васъ покойничекъ-то?
— Около раннихъ обденъ все справили и на столъ положили. Читальщики ужь пришли, читаютъ.
— Вотъ, Анисьюшка, не сказали вы мн: ужь больно я люблю покойничковъ-то обмывать. Вдь за это и на томъ свт хорошо будетъ… Кто мылъ-то?
— Да тутъ за двумя старушками посылали, странненькія он.
— Жалко, жалко. Съ покойничка-то имъ все отдали?
— Все до ниточки, даже халатъ сама велла отдать. Совсмъ новый халатъ, только объ Рождеств сшитъ.
— Да вотъ, чувствовалъ ли, голубчикъ. Посмотрть-то можно?
— Поди посмотри. А я такъ, двушка, страсть какъ покойниковъ боюсь. Теперь, кажется, мн ни въ жизнь одной въ комнат не уснуть!
— А ты за заслонку подержись да въ печку посмотри, и пройдетъ.
— Смотрла, да все какъ-то…
— А-то землицы горсточку или песочку ему подъ столъ подложи. Онъ и перестанетъ пугать.
— И то разв положить, а то ужасти какъ страшно.
— Пойду посмотрю… Царство ему небесное! проговорила прачка, перекрестилась и пошла въ комнаты.
Въ зал было душно и жарко. Сторы были спущены, зеркала и картины завшены простынями. На стол подъ образами, у которыхъ горли лампады, лежалъ Сидоръ Сидорычъ Тяпкинъ.
Читальщикъ въ длиннополомъ коричневомъ сюртук читалъ псалтырь, по временамъ вынималъ табакерку и нюхалъ табакъ. Другой читальщикъ сидлъ на окн и лъ соленую рыбу. Около него стоялъ графинъ съ водкой и рюмка.
— ‘Хранитъ Господь вся кости ихъ, и ни едина отъ нихъ не сокрушится,’ читаетъ читальщикъ, останавливается и шепчетъ товарищу:— Семенъ Семенычъ, ты оставь мн, тамъ ужь и то на донышк… ‘Смерть гршниковъ люта есть…’
— Ну вотъ, мало будетъ, такъ еще спросимъ, отвчаетъ товарищъ, забивая въ ротъ кусокъ рыбы.
— ‘…и не прегршатъ вси уповающіе на него-о-о!..’ Ты чтоль будешь читать-то? я кончилъ…
— Прочти еще два псаломчика,— дай рыбу дость.
— Ну ладно. А водки-то оставь…
Читальщикъ высморкался въ руку, съ шумомъ понюхалъ табаку и началъ читать новый псаломъ.
Въ прихожей стоялъ сынъ Тяпкина, парень лтъ двадцати двухъ, передъ нимъ въ почтительномъ отдаленіи, заложа руки за спину, помщался гробовщикъ.
— Мы двадцать лтъ этимъ ремесломъ занимаемся, и все больше по купечеству, говорилъ гробовщикъ.— Останетесь довольны. Товаръ первый сортъ: скобы густой позолоты поставимъ, газы положимъ широкіе, не линючіе.
— Да ужь заказалъ я. Приходили сегодня, отвчалъ Тяпкинъ.
— Теперича мы и вашего ддушку, дай Богъ царство небесное, хоронили и вашихъ сродственниковъ…
— Экъ что сморозилъ! ддушка мой въ деревн померъ.
— Такъ-съ… А то у васъ старичокъ какой-то въ прошломъ году преставился… Или не у васъ?.. Эка память! Это у тхъ… какъ ихъ… Ну да все равно… Теперича вотъ у Бабулина купца, извольте справиться, жена померла,— все мы. У Голохватовыхъ насчетъ большихъ Богъ миловалъ, а младенцевъ мы хоронили…
— Да уже заказали мы, заказали!..
— Такъ-съ. Позвольте, не обидьтесь, кому заказать изволили?
— Габзунову…
— Это что на Разъзжей?— знаемъ-съ. Нести ихъ будутъ?
— Да, понесутъ.
Гробовщикъ презрительно улыбнулся.
— Носильщики у него пьяница на пьяниц. Еще уронятъ, чего оброни Боже. Теперича у него ни людей, ни лошадей… На той недл генеральшу Скунцову хоронили, такъ еще до выноса, и фонарей не зажигали, ужь трое факельщиковъ пьяне вина были, лошади — одры, до Растанной дошли, а тамъ хоть ты заржь,— нейдутъ. Траурныя одежды лохмотъ на лохмот.
— Какъ бы тамъ ни было, а длать нечего, заказали.
— Конечно, Иванъ Сидорычъ, мн все равно… Такъ, кажется, изволите прозываться?.. а только острамитъ онъ васъ, этотъ Габзуновъ, ей Богу, острамитъ.
— Да что же длать-то?
— Да вдь это дло такое,— закажите намъ, а ему дайте пять рублей отступнаго, онъ и будетъ доволенъ. Копейки не возьму, ежели что не по нраву придется. Прикажите мрочку снять!
Гробовщикъ даже вытащилъ изъ задняго кармана мрку и началъ ее крутить въ рукахъ.
— Нтъ, ужь это не подходитъ.
— А мы бы супротивъ его цны десять рублей уступили и все бы въ лучшемъ вид сдлали.
Тяпкинъ началъ выходить изъ себя.
— Не нужно, говорю, что не нужно! Самому мн въ вашъ гробъ лечь, что-ли?! крикнулъ онъ и вышелъ изъ прихожей, хлопнувъ дверью. Гробовщикъ приотворилъ дверь и высунулъ голову.
— Покаетесь, ей Богу покаетесь! Прикажите хоть печальный путь ельничкомъ усыпать. Два воза самаго лучшаго поставимъ!
Тяпкинъ не отвчалъ ни слова и не оборачивался.
Въ спальной сидло нсколько женщинъ. Тутъ были и старыя, и молодыя, он дошивали покойнику саванъ. На диван сидла вдова Тяпкина. Голова у ней была укутана платкомъ, зубы подвязаны. Передъ ней стоялъ молодецъ и разбиралъ лежащую на стол траурную матерію.
— Отржь, Кузьма, байки-то пятнадцать аршинъ, говорила молодцу Тяпкина.— Анна Власьевна, вамъ люстрину на платье-то, обратилась она къ одной изъ женщинъ.
— Люстринчику… Куда съ байкой-то… Люстриновое-то и потомъ таскать можно. Чтожъ такое, мужчины вонъ и все въ черномъ ходятъ… Богъ милостивъ…
— Такъ пятнадцать аршинъ байки, да четырнадцать люстрину… Ой какъ зубы ноютъ!
— Съ перепугу это, вчера перепугались. Водкой пополоскайте или чернильный оршекъ положите…
— Къ сторожу бы вотъ въ нашъ приходъ послать, тоже воскъ наговоренный даетъ. Какъ рукой сниметъ!
Молодецъ смрялъ матерію.
— Байки семнадцать аршинъ имется, все не возьмете ли. Пригодится вдь.
— Ну вотъ, каркай, пророчь тутъ! Экой у тебя, Кузьма, языкъ ядовитый!
— Настасья Ивановна, помилуйте, смю-ли я подумать!.. Я собственно для того, что куда жъ намъ въ лавк съ остатками-то! Вдь ихъ не приткнешь. Пошире платьице сдлаете.
— Нтъ, нтъ, ужъ ты меня не тревожь. Ржь пятнадцать. Говорятъ, посл покойника ничего оставлять не слдуетъ. Вы, Анна Васильевна, обрзки-то отъ савана соберите, да въ гробъ положите, а то такъ сжечь. Охъ Сидоръ Сидорычъ! Господи, вспомнить объ немъ не могу. Гд-то его теперь душенька летаетъ?
Настасья Ивановна прослезилась и ползла въ карманъ за платкомъ.
— Куда я платокъ-то свой двала? Таня, принеси мн носовой платокъ.
— Они теперь тамъ-съ, идже нсть болзней и воздыханій. Тамъ, въ горнихъ селеніяхъ! проговорилъ молодецъ и указалъ на потолокъ.
— Говорятъ, душа-то все слышитъ, пока еще тло не похоронено, говорила повязанная чернымъ платкомъ женщина.— Тоже вотъ, когда человкъ умираетъ, такъ стаканъ или какой нибудь сосудъ съ водою въ комнату ставятъ. Тогда и душ изъ тла легче выходить. Обмоется она.
— Вотъ грхъ какой, а мы этого и не сдлали. Голова кругомъ пошла. У меня руки и ноги подкосились. Все былъ здоровъ онъ и передъ смертью-то кушалъ таково хорошо за ужиномъ. Вышли мы изъ-за ужина, а онъ голубчикъ и говоритъ: вишни, говорятъ, теперь дешевы, завтра куплю, такъ водку бы настоять.
— Мы такъ страсти какъ перепугались, началъ опять молодецъ.— Сидимъ мы это за ужиномъ и хлебаемъ щи, вдругъ Анисья вбгаетъ. Полно вамъ жрать-то, говоритъ, безбожники,— хозяинъ помираетъ. Да какъ броситъ на столъ чашку съ кашей! Мы и не вримъ. Я еще ее, гршный человкъ, словомъ обозвалъ. Только ужъ слышимъ, шумъ въ зал: выбжали,— и видимъ… Платковъ-то три возьмете?
— Три, отвчала Настасья Ивановна и зарыдала.
Женщины начали ее утшать.
Въ прихожей раздался звонокъ.
— Маменька, попы пришли панихиду служить, проговорилъ вбжавшій въ комнату Иванъ Сидорычъ.— Кузьма, сбгай на кухню, спроси, есть ли уголья для кадила, а то къ сосдямъ послать. Да чтобъ самоваръ поставить, чайкомъ что ли поповъ-то попотчивать?
— Да, да…. водочки тамъ, грибковъ, да солененькаго, сквозь слезы говорила Настасья Ивановна.
Въ зал послышались шаги и басовой кашель дьякона. Читальщикъ пересталъ читать.
Въ тотъ же вечеръ въ Молодцовой на раскрытомъ ломберномъ стол горли два сальныхъ огарка. У стола сидли два молодца и надписывали фамиліи на похоронныхъ пригласительныхъ билетахъ. Молодцы были въ нанковыхъ халатахъ и въ туфляхъ на босу ногу. На кровати лежалъ старшій молодецъ, курилъ папиросу и тихонько плъ: ‘Бога человкомъ невозможно видти, на него же лицы ангельстіи не смютъ взирати’.
— Шесть перемнъ обдъ-то будетъ, говоритъ молодецъ.— Вина что,— страсти! Давеча я носилъ въ погребщику записку, Иванъ Сидорычъ посылалъ, такъ поднесъ онъ мн коньяшки стакашекъ. Такъ по жилкамъ и разошлось… Круповъ… чиновникъ это въ комисаріат… Какъ ему писать-то — его благородію или высокородію? Съ виду-то онъ такой важный. Какъ онъ меня разъ выругалъ, такъ я и въ жизнь не забуду. Ей Богу… Тихонъ Семенычъ, обратился онъ къ старшему молодцу: — какъ Крупову-то писать? Это что пузо-то толстое, съ бородавкой около глаза.
— Пиши — высокоблагородію… Или валяй превосходительству — человкъ нужный…
— Съ супругою?
— Да разв у него есть? Это у него съ боку припека… Пиши такъ…
— А обидится?
— Ну такъ катай съ семействомъ!
— Вотъ кому забыли: надзирателю и помощнику. Изъ ума вонъ!
— Вотъ все такъ у васъ, наставительнымъ тономъ замтилъ Тихонъ Семенычъ и заплъ:— ‘Житейское море…’ А этому Эдуарду Крейцу написали? спросилъ онъ вдругъ.
— Нтъ… А какъ его звать-то? Эдуардъ… Какъ по отчеству-то?
— Какой Эдуардъ, нешто эдакіе святые есть?.. Иванъ Адамычъ онъ…
— Какъ же это, братцы, когда нмецъ родится, два ему имя даютъ, что ли? въ раздумьи спрашивалъ молодецъ.— Русское и нмецкое надо статься…
— Извстно два…
— А вотъ также есть и русскіе съ двумя именами. Отъ порчи это. Настоящее-то имя его никто не знаетъ. Примрно онъ Андрей, а зовется Иваномъ. Злой человкъ ежели, или колдунъ, такъ его ни испортить не можетъ, ни болзнь напустить. Станетъ заговаривать на Ивана,— ну ему и не чувствительно, потому что онъ Андрей.
Молодцы кончили писать билеты за полночь. Огарки догорли.
— Спать пора… проговорилъ кто-то.
— Кухарку бы теперь попугать: надть простыню, да и зарычать на нее…
— Ну ее, не стоитъ! Заоретъ какъ свинья ошпаренная.
Тихонъ Семенычъ давно уже храплъ. Изъ залы слышался гнусливый голосъ читальщика, въ столовой стучалъ маятникъ стнныхъ часовъ, да на двор кричали кошки.
Молодцы начали раздваться.
На утро мальчишки Тяпкина, какъ гончія собаки, бгали по городу и разносили пригласительные билеты.
Въ день похоронъ въ дох Тяпкина поднялись вс ране обыкновеннаго. Кухарка варила на таган кутью. Мальчишка раздувалъ самоваръ.
— Вишь дыму-то напустилъ! говорила кухарка.— Радъ, что не бьютъ! Ужь будь самъ живъ, онъ бы теб треуховъ-то надавалъ!
Изъ комнаты въ кухню заглянулъ молодецъ.
— Ванюшка! Ты что тутъ, каналья, длаешь? крикнулъ онъ мальчику.— Поди прибери у насъ комнату. Ужо съзжаться начнутъ, такъ къ намъ курить будутъ забгать… Ну живо, а то за виски!..
— Ты съ дуру-то не вымети тамъ, замтила кухарка.
— А что?
— Не мети. Посл выноса и выметемъ, и вымоемъ. Ужь такъ старые люди длаютъ. Нехорошо. Подмахни къ углу да и длу конецъ!
— Ладно.
Въ девять часовъ у крыльца, съ котораго должны были выносить тло, толпился народъ. Тутъ были сосдскіе дворники, кухарки, водовозы, горничныя.
— Кого это хоронятъ? спрашиваетъ проходящая мимо женщина.
— Покойника, отвчаетъ дворникъ,
— Знаю, что не живаго. Фамилію спрашиваю. Какъ зовутъ?
— Зовутъ зовуткой, а прозываютъ дудкой. Кузьму Федора Иваныча.
— Тяпкина, купца… Оставьте его, матушка, онъ ужь завсегда такой озорникъ, отвчала стоящая около дворника кухарка, въ черной суконной кацавейк, накинутой на голову.
— Жалко, жалко… Молодой или старый? Дточки остались?
И начались разспросы.
Къ подъзду начали подъзжать экипажи. Изъ экипажей выходили приглашенные на похороны. Толпа разступалась и пропускала ихъ на крыльцо.
— Вонъ купецъ Галдыревъ съ сыночкомъ детъ. Богатйшій… Прошлый годъ у насъ въ приход куполъ на свой счетъ вызолотилъ, говорили въ толп.— Такому-то человку и на томъ свт будетъ хорошо. И сыночекъ съ нимъ… Почтительный… Куда отецъ,— туда и сынъ,— ни на шагъ… Отецъ въ церковь, и сынъ сзади, отецъ по дламъ, и сынъ съ нимъ. Такъ гуськомъ и идутъ.
— Голубчики!
— Священники дутъ! крикнулъ кто-то.
Толпа разступилась шире. Къ подъзду подъхала карета. Дьячокъ соскочилъ съ козелъ и началъ отворять дверцы..
— Отецъ Никита… Бородка-то какая у него у батюшки бленькая! Старшій онъ нынче у насъ… По зим съ нимъ несчастіе случилось: шапку бобровую изъ ризничей украли. Купецъ Теркинъ узналъ объ этомъ и сейчасъ же ему новую подарилъ, разсказывала какая-то женщина и бросилась подъ благословеніе къ отцу Никит
Комната, гд стоялъ покойникъ, была полна приглашенными. Панихиды еще не начинали. Поджидали кого-то. На креслахъ сидли священники и разговаривали съ стоящими около нихъ мужчинами.
Въ прихожей помщались пвчіе. Басы и тенора останавливали горничную и спрашивали: ‘гд-бы водочки испить’, ‘гд-бы покурить’. Она ихъ посылала на черную лстницу. Дишканты и альты щипали и пихали другъ друга’.
— Я вотъ васъ уйму! Тише! крикнулъ регентъ и схватилъ одного мальчишку за вихоръ. Тотъ завизжалъ.
Въ молодцовой на стульяхъ, на диван и даже на стол сидли курильщики. Окна были отворены, изъ нихъ такъ и валилъ дымъ. Тутъ былъ и дьяконъ. Онъ сидлъ на кровати. Противъ него сидлъ молодецъ Тяпкина и говорилъ:
— Противъ васъ теперича ни одинъ дьяконъ не устоитъ. Какъ-то я былъ у обдни, такъ вы посл молебна многолтіе провозглашали, у меня даже такъ вотъ мурашки по тлу. Ужасно громко. Страсти какая сила!
Дьяконъ самодовольно улыбался.
— Скажите, въ т поры вы ничего эдакъ не чувствуете? Когда вы кончаете ‘на многая лта-а’, подъ сердцемъ не больно?
— Нтъ, вдь ужъ это привычка.
— А то вотъ когда я въ деревню здилъ, такъ у насъ тамъ одинъ мужикъ стоялъ на берегу это и перекрикивался съ другимъ черезъ рку. Такъ крикнулъ, что у него колотье подъ сердце и голосъ пропалъ. Вотъ у насъ молодецъ Петра тоже октавой поетъ. Верха у него ни капельки, все низъ. Петра!
— А?
— Спусти-ко октаву, вотъ отецъ дьяконъ послушаетъ.
Въ комнату вбжалъ молодой Тяпкинъ.
— Отецъ дьяконъ, пожалуйте начинать, вс съхались!
Изъ молодцовой начали выходить.
Во время панихиды молодцы и нкоторые любители пнія сгруппировались съ пвчими и пли вмст съ ними. Женщины плакали и сморкались, нкоторые даже рыдали. Мужчины были серьозны. Въ залу вбжала кошка. Ее стали гнать вонъ.
— Оставьте ее, говорилъ кто-то: — кошка ничего, собака ежели, такъ та нехорошо, а кошка ничего, кошку и въ церкви держутъ.
— У собаки шерсть поганая, а у кошки ротъ поганый.
Покойника начали выносить,— женщины зарыдали еще громче.
На улиц гробовщикъ принялъ гробъ и привязалъ его къ носилкамъ, перекрестился и крикнулъ:
— Ну трогайте! съ Богомъ.
Процессія тронулась. Впереди шли пвчіе, за пвчими священники. Потомъ несли гробъ, за гробомъ шли знакомые и родственники. Проходящіе мимо останавливались и спрашивали — ‘кого хоронятъ?’ Имъ говорили.
— Вы до самаго кладбища пшкомъ пойдете?
— Нтъ, до половины дороги… А тяжелъ онъ? Я въ головахъ несъ, такъ всю руку оттянуло. И то сказать, вдь не боллъ…
— Хочу одну штуку попробовать. Говорятъ, хорошо. Посл отпванья отъ свчки воску отломить и спрятать. Говорятъ, въ картахъ это хорошо, выигрывать будешь. Попробую…
— Что вы это! страшно… Скоро его скрутило. Въ понедльникъ еще у меня былъ, въ горку играли. Проигралъ онъ и ругался: ни за что, говоритъ, въ эту проклятую горку играть не буду, трынка лучше. А вчера вдругъ похоронный билетъ.
— Да, вс мы смертны… Вдь еще до обда-то долго, зайти-бы намъ да выпить, посл догонимъ.
— Пожалуй, позовемте только Родивона Иваныча.
Трое шли и говорили:
— Ты, Федоръ Ивановъ и я. Въ первомъ погребк я плачу, во второмъ ты, въ третьемъ онъ.
— Ладно!
— Сынка-то его только жалко, старшаго-то, Ванюшку, разговаривали хавшія въ карет женщины.— Оболтается. Гд теперь Настась Ивановн съ нимъ справиться. Не усплъ при жизни устроить, такъ теперь его и не женишь.
— Да, маленькіе-то лучше. А съ большими что! Вотъ у Фуфиркина пять дней сынъ пропадалъ. Весь домъ съ ногъ сбился искавши. Молодцы каждый день по десяти рублей на извощикахъ прозжали, его искавши. Нашли въ трактир потомъ. Сталъ считать отецъ кассу,— тысячи и нтъ. А отъ чего? Отъ того, что до двадцати шести лтъ холостымъ, пустили бгать.
Ближе къ кладбищу въ нкоторыхъ провожающихъ была уже замтна веселость.
— Назаходились… Одурли… говорили про мужей жены.
Обдня была уже начата, когда въ церковь внесли гробъ.
На паперти толпились нищіе.. Они справились о имени покойника и на распвъ причитали:
‘Помяни Господи раба твоего Исидора! Царство небесное!’
— Посл обдни подавать буду, посл обдни! говорилъ старшій молодецъ Тяпкина.
Въ рукахъ у него былъ мшокъ съ мдными деньгами.
Въ церкви стояла только половина провожающихъ. Остальные бродили по кладбищу, курили, читали надписи на памятникахъ.
— Сеня! кричалъ купеческій сынокъ-франтъ другому купеческому сынку:— пойдемъ въ трактиръ, что здсь-то болтаться! Тутъ близко есть.
— Ходитъ! А отпванье?
— Успемъ. Теперь только ‘пріидите поклонимся’. Почтенный, пожалуйте сюда! крикнулъ онъ какому-то нищему
Нищій подошелъ.
— Вотъ вамъ пятіалтынный серебра. Мы пойдемъ на уголъ въ трактиръ, а вы, какъ обдня кончится, прибгите къ намъ и скажите. Рюмку водки поднесемъ.
— А не придешь, такъ взлупцуемъ въ лучшемъ вид! Наши идутъ! Вася! Ганя! откуда?
— А я вотъ тутъ Ган показывалъ мстечко. Прошлый годъ въ гулянье я тутъ съ одной штучкой познакомился. Вы куда?
— Мы въ трактиръ.
— Такъ пойдемте вмст. На узелки бутылку хересу выпьемъ.
Отпванье кончилось. Гробъ вынесли изъ церкви и понесли къ могил. Настасья Ивановна такъ и заливалась плачемъ. Женщины вторили ей. Дти ревли на рукахъ у нянекъ.
— Не плачьте, Настасья Ивановна, не плачьте, матушка. Никто какъ Богъ, утшала ее какая-то женщина.— А вы лучше вотъ что сдлайте, землицы съ могилки возьмите посл того, какъ его зароютъ. Это помогаетъ. Тогда и скучать меньше будете.
Сзади всхъ шелъ старшій молодецъ, вынималъ изъ мшка, мдныя деньги и подавалъ нищимъ.
— Ваше боголюбіе! ваше степенство! Господинъ купецъ, насъ-то сирыхъ не одлите, говорили нищіе.
По окончаніи похоронъ вс бросились къ экипажамъ. Каретъ уже не разбирали: кто въ какую попалъ, въ той и халъ. Въ нкоторыхъ сидло по шести человкъ и седьмой на козлахъ. Вс спшили на поминовеніе души на обдъ въ кухмистеру.
— Не поду, ни-за что не поду обдать, говорила мужу какая-то купчиха въ длинныхъ серьгахъ и ковровомъ платк.— Всхъ онъ звалъ помянуть, въ двухъ шагахъ отъ меня Анна Дмитріева стояла, и ту звалъ, а мн хоть бы плюнулъ.
Мужъ упрашивалъ ее хать.
— Гджъ ему всхъ упомнить, ему не до того… Сама посуди,— отецъ померъ.
— Берегись! Раздвинься грязь, навозъ ползетъ! кричалъ совсмъ уже пьяный гость, во всю прыть летя на линейк, и у кухмистерскаго подъзда соскочилъ съ дрожекъ.— Вотъ теб рубль цлковый, зашь имъ и поминай за здравіе Ивана Флорова, проговорилъ онъ, давая извощику деньги, и началъ взбираться по лстниц.
У кухмистера были накрыты обденные столы. Въ двухъ углахъ на маленькихъ столикахъ стояла закуска и водка. Гости чинно ходили изъ угла въ уголъ, разговаривали въ полголоса и уговаривались садиться рядомъ. Было тихо, изрдка тишь возвышалъ голосъ какой нибудь гость, до обдни и во время обдни перехватившій малую толику, да въ женской уборной покрикивалъ чей-то грудной ребенокъ. Нкоторые бродили около стола съ закуской и умильно посматривали на графины, но подойти къ столу не ршались. Ждали, пока начнутъ священники. Наконецъ священники начали. Гости послдовали ихъ примру и началось чоканье. Пропли передобденную молитву и начался обдъ. На первомъ мст у образовъ сидли священники, дале почетные гости, женщины, и наконецъ, второстепенные гости, молодцы, пвчіе и дьячки. Сначала было тихо, гости передавали другъ другу чашку съ кутьей и глотали по ложк, разговаривали въ полголоса, а въ половин обда ужъ кто-то кричалъ:
— Ежели ты меня любишь, то выпей три рюмки залпомъ, а то ты будешь скотина! Сейчасъ околть!
— Тише, не кричи! останавливали его.
— Вдь вотъ, Анна Дмитревна, какъ посл этого не врить снамъ-то, говорила одна женщина другой,— А какой я страшный сонъ про Сидора Сидорыча видла. Дня за два передъ тмъ, какъ ему умереть, вижу я, что сижу будто въ саду въ какомъ-то и чай пью. Вдругъ изъ кустовъ выходитъ Сидоръ Сидорычъ, подходитъ ко мн и говоритъ: дай мн, говоритъ, сапоги и рубашку, да чтобъ чистая была. Взглянула я это ему на ноги-то, а онъ какъ есть босой. Смотри, говоритъ. Распахнулъ сертукъ, а подъ сертукомъ-то голое тло, и рубашки нтъ. Я такъ и обмерла! Дай-же, говоритъ: сына женить буду, приданое за невстой возьму, такъ сочтемся. Я молчу, а онъ какъ захохочетъ эдакъ дико, да побжитъ… Вотъ оно что сны-то!..
— Чтожъ, вдь это и вамъ нехорошо… Сонъ не къ добру.
Разсказчица замахала руками.
— И что вы, Христосъ съ вами! Не пугайте меня…
— Какъ же, голое тло, рубашка…
— Анна Дмитривна, Бога ради оставьте, я и то такая пугливая.
Къ послднему блюду, къ киселю, сдлалось очень шумно. Говорили вс. На заднемъ стол одинъ гость лзъ черезъ столъ цаловаться: другой схватилъ его за шиворотъ и посадилъ на мсто. Офиціанты понесли кисель. Вс стали съ мста. Дьяконъ началъ ‘во блаженномъ успеніи’. Запли ‘вчную память’. Пли вс.’ Выходила разладица.
— Вотъ посл обда я теб покажу, какой у меня басъ, говорилъ пвчій молодцу:— крикну въ рюмку верха,— и рюмка въ дребезги!
— Врешь?
— Идетъ на полдюжины пива?
Обдъ кончился. Вышли изъ-за стола. Стали подавать кофей. Любители пнія и пвчіе собрались вмст и начали пть сначала духовное, провозглашали вчную память, потомъ многая лта сыну Тяпнина.
— Пвчіе, а пвчіе! Христомъ Богомъ прошу, спойте ‘Помощникъ и покровитель’, упрашивалъ одинъ пьяный.— Ужъ больно я это пніе люблю… Такъ вотъ въ душу. Слезы… И все эдакое…
— Что все божественное да божественное, веселую какую нибудь лучше, подалъ совтъ кто-то.
— Да не хорошо. Обижаться будутъ.
— Ничего! Валяй! и заплъ:
‘Солнце на закат, время на утрат’.
Остальные подхватили. Пьяный, просившій прежде спть, хотлъ было плясать поднялся съ мста и тотчасъ же упалъ.
— Яко мертвъ и бездыханенъ, говорили гости.— Уши-бы потереть, или скипидаромъ…
Долго угощались гости и выпили все вино. Послали на свои. Пробило шесть часовъ. Кухмистеръ просилъ гостей расходиться.
— У меня черезъ часъ свадьба должна быть, говорилъ онъ:— не хорошо-съ. Вдь у меня только для похороннаго обда комнаты нанимали.
Гости стали расходиться. Нкоторыхъ выводили подъ руки. Четверо изъ гостей не удовольствовались и этимъ угощеніемъ, вышли на подъздъ и кричали:
— Извощикъ! На Крестовскій! Къ русскому трактиру?