Сергей Николаевич Сергеев-Ценский.
Погост
Сергей Николаевич Сергеев-Ценский.
Погост
Стихотворение в прозе
Комментарии.
Погост
Комментарии.
Погост
H. M. Любимов
——————————————————-
Погост, Сергеев-Ценский Сергей Николаевич, Год: 1903
Время на прочтение: 8 минут(ы)
Они собирались сюда впятером: три учительницы и два учителя.
Один из учителей был худой и высокий, другой — худой и низенький, а учительницы все три называли друг друга ‘милочкой’ и навсегда потеряли надежду выйти замуж.
Перед тем как прийти сюда, каждый задавал себе вопрос: куда бы пойти порассеяться? — и решал, что нужно идти на погост.
На погосте стояли скамейки, а из-за деревьев белела колокольня церкви, колокольня несуразно длинная и тонкая.
Около церкви торчали в разных позах кресты могил, были самоуверенно осанистые кресты знати, были и сиротливо согнувшиеся деревянные кресты плебеев.
На первых чернели и золотели длинные и трогательные надписи, вроде такой: ‘Все говорят, что труд полезен, но вот под этим крестом покоится тело человека, которого труд для пользы службы уложил в раннюю могилу. Коллежский секретарь Алексей Евдокимович Попов. Жития его было 64 года 5 месяцев 11 дней’.
На плебейских крестах надписи были краткие: ‘Тело раба божия Агафоника…’ Остальное оказывалось стертым жадной рукой времени.
Площадка перед церковью была замощена камнем, и по этой площадке они гуляли, когда было грязно. Если же было сухо, то уходили и дальше, в глубь кладбища, где тянулись аллеи из берез, осин и елок.
Но больше всего они любили сидеть на одной из длинных скамеек, окружающих площадку.
Там они смотрели на огромную колокольню, для чего нужно было круто изгибать голову, смотрели на темные массы деревьев, смотрели на торчавшие кругом кресты — и молчали.
Говорить им было решительно не о чем. Шестнадцать лет они жили в Никольском посаде, шестнадцать лет изо дня в день сходились по вечерам на погост, и в первые годы, когда были задорны и юны, спорили до хрипоты и злились на обывательскую тупость, — теперь остыли и сходились только помолчать.
Сходились по привычке, во всякую погоду, издалека, две учительницы даже с выселок посада — одна с Николы-на-кадке, другая с Николы-на-топоре. Сходились, здоровались, отдувались от усталости, усаживались на скамейку и молчали.
Приходили они часам к семи вечера, выслушивали, как часы на колокольне вызванивали короткие мелодии пятнадцать, тридцать, сорок пять минут, потом гулко отбивали число часов, и когда било девять, все подымались и расходились.
Короткие четвертные мелодии колокольных часов одному учителю казались похожими на ‘Ночи безумные’, а одной учительнице на вальс ‘Ожидание’, и в первые годы они горячо доказывали каждый свою правоту, — теперь уже только оставались при своем мнении.
— ‘Ночи безумные’! — с чувством говорил учитель, заслышав мелодию часов.
— Вальс ‘Ожидание’! — мечтательно отражала учительница.
Иногда они делились курьезами из своей педагогической службы.
— Понимаете, какой находчивый мальчуганец у меня нашелся, — говорил, например, высокий учитель. — Объясняю, что чем выше, тем холоднее, а он и задает вопрос: ‘Как же души в небо улетают? Ведь они верст пять пролетят и застынут’.
— А у меня сегодня одна взрослая девочка написала ‘орехметика’, — жаловалась учительница. — И хоть бы написала уже через ‘ъ’, не так бы досадно было, дескать от слова ‘оръх’ произвела, а то ‘е’ влепила.
Прежде, в первые годы службы, они ядовито критиковали обывателей.
— Подумаешь, какое остроумие Никольского посада! Зашла к Лабзину, усаживают чай пить. Я отказываюсь, а Лабзин-старик говорит мне: ‘Что это вы, барышня, отчаиваетесь? Вы не отчаивайтесь, — отчаяние — грех’.
— Со мной тоже был случай. Я к батюшке, отцу Петру, зашел… Сел завтракать. Попросил горчицы. ‘Огорчиться, говорит, хотите? Человек вы молодой, а уж огорчаетесь… То ли дело, как я молодым был…’ — поддерживал учитель.
Теперь они уж привыкли и к ‘отчаянию’ и к ‘огорчению’.
Прежде их возмущало, что директор народных училищ — бывший коломенский исправник, а инспектор — бывший чиновник пробирной палаты и не имеет понятия о вежливости. Теперь они не возмущались.
Прежде они всей душой рвались куда-то из Никольского посада, а теперь осели и не рвались.
Шестнадцать лет времени обрезали их крылья и, наконец, обрезали все, до последнего перышка. Теперь у них остались только мечты, так как мечты не поддаются времени.
В лунные ночи от колокольни на могилы падала длинная черная тень, тени чернели и по стенам колокольни и по карнизам, окутывая ее, как паутина, а освещенные части белели, резко бросаясь в глаза.
Деревья дремали, спали кресты, невидно превращались под ними в прах покойники…
А они, сидя на скамейке, мечтали.
Мечтали уже робко, больше инстинктом, чем сознанием, учителя мечтали перейти на больший оклад в фабричные школы, учительницы — в управление железной дороги, в город.
А над ними сплетались в серые, бесцветные массы пятна света и теней и выразительно, но безучастно шептали: ‘Ничего! Никогда!’
И колокольные часы вызванивали четвертную трель, похожую на ‘Ночи безумные’ и на вальс ‘Ожидание’.
Каждая из трех милочек была влюблена одинаково и в высокого худого учителя-брюнета и в низенького худого учителя-блондина, и все хотели прежде выйти за них замуж, но учителя не были влюблены и не желали на них жениться.
Они не прочь были жениться на купеческих дочках, но купеческие дочки в интимных беседах называли высокого учителя ‘тараканьим кладбищем’, а низенького — ‘тоской зеленой’ и выходили за купеческих сынков и чиновников.
Кругом их шла какая-то жизнь — жизнь бойкая, суетливая, чернорабочая, с неизбежным пьянством по праздникам, с гармониками и хоровыми песнями.
По окраинам посада торчали длинные фабричные трубы, а около них мостились приземистые фабрички, откуда выходили на божий свет бабьи платки с красными цветами по черному полю и толпы рабочих в одних ‘оных’, и выезжали кататься на тысячных рысаках фабриканты с дебелыми женами.
В середине посада стояли вместительные дома купцов, которые жирно постились по средам, пятницам и даже понедельникам, на Пасху служили у себя молебнов на пять рублей всем иконам ‘в лицо’ и ‘в перевертку’, ходили в чуйках и пили чай в трактирах.
Четыре посадских священника никак не хотели отстать от купцов в благолепии своего тела, в образе жизни и даже в говоре.
Они также отличались несокрушимым здоровьем, жили в просторных домах и страстную неделю называли ‘страшною’, а купол — ‘кумполом’.
Всей этой жизни обыватели погоста не понимали и приспособиться к ней не могли.
Было еще и другое течение в посадском море: течение верхнее, вмещавшее двух земских начальников, следователя, станового, акцизных, но это течение шло далеко вверху, и в общем выходило так, что около бурлил какой-то тихий водоворот чуек, залихватских песен, разварной осетрины, фабричных труб, золоченых пуговиц, а среди них образовался узел тишины, пугливой тишины погоста. Иногда, впрочем, они собирались не на погосте, а на дому, чаще у какой-нибудь из учительниц. Собираясь сюда, они пили чай с вареньем, иногда читали, иногда пели дуэты, вроде: ‘Не осенний мелкий дождичек’, причем особенно задушевно выводили: ‘Пей, тоска пройдет!’ Иногда спорили о театре и о назначении искусства.
Впрочем, спорили не горячась и не вскакивая с места. Вскакивать было решительно некуда и жестикулировать опасно, так как комнатки были очень малы, низки, а у одной учительницы — с Николы-на-кадке — даже треугольной формы.
Часам к одиннадцати они расходились, и если был грязный сезон, то обратный путь сопровождался частым нырянием в лужи, причем женщины ахали, а мужчины ругались и давали обет больше никогда не ходить в гости, но потом все-таки ходили, и пели дуэты, и пили чай с вареньем.
Все впятером, в складчину, они выписывали один серьезный журнал и одну легкомысленную газетку. Газетку получали учителя, к учительницам она попадала по воскресеньям в количестве семи недельных номеров сразу. Если же в середине недели они спрашивали на погосте учителей: ‘Что нового’, то учитель повыше обыкновенно отвечал басом: ‘Ничего особливого’, а учитель пониже добавлял тенором: ‘Умерла в Москве купчиха Толстосумова и оставила вам в приданое двести тысяч’.
За такое легкомыслие к текущим вопросам учителя получали название ‘противных’ и ‘гадких’, но это не портило отношений.
Никольский посад стоял в стороне от железных дорог, хотя все-таки через два часа езды можно было добраться до одной небойкой станции, а оттуда уже открывались всякие перспективы: за день приехать в Москву, за два — в Петербург, за три — в Севастополь. Впрочем, далеко ездить было не на что, а близко — не стоило, и обыватели погоста не ездили.
За шестнадцать лет жизнь окончательно отлилась в определенную форму, менять в ней что-нибудь просто жаль было: к чему?
‘Мы точно монашенки’, — говорили про себя учительницы.
‘Мы точно запечатанные бутылки’, — говорили про себя учителя.
И вдруг через шестнадцать лет они получили бумаги за подписями, а в бумагах было приглашение на учительские курсы в город Бугров. Это было весной, во время экзаменов.
Погост заволновался и зашумел: ‘Курсы! Курсы!’
Волнение сообщилось и чуйкам посада.
— Что это наши учителя, никак в Бугров едут? — спрашивала одна.
— Да и те, трепалки-то, тоже с ними, — отвечала другая.
— Ишь ты!.. А зачем едут, не слыхать?
— Да, видишь, дело-то какое: учить-то учат, а сами маленечко не дохлестнули… Дохлестывать едут.
— А-а! Вон оно дело-то!.. Так-так… Тоже, видно, и ихнему брату покою не дают… Беспокоют!
На три недели июля месяца погост опустел, на нем только чирикали птички да трещали кузнечики.
Изредка, впрочем, опускали в новую могилу нового Агафоника или украшали простенькими цветами почерневший крест старого.
Задумчиво зеленели осинки, еще задумчивее — березки и клены и совсем неподвижно, проколов воздух острыми иглами, — темные елки.
Они съехались к концу лета, помолодевшие, оживленные, съехались и заговорили, заспорили, делясь впечатлениями.
— Душка Окамёлов! Как он метрическую систему объяснял! — отзывалась одна из милочек об одном руководителе курсов.
— А как Зимин насчет урока Лебедянцевой сказал!.. Вот потеха!.. Помните? ‘Господин Зимин, ваше мнение об уроке?’ — ‘Да что же мнение… мечется как угорелая кошка, а толку никакого, вот и мнение’.
— Оригинал! Влоск всех положил!.. ‘Мечется как угорелая кошка, а толку никакого’.
— А заметили, как тот… Бугаев из Гуслиц за Катериной Ивановной ухаживал? — подмигнул низенький учитель на одну из милочек.
— Неправда, не выдумывайте! — закраснелась Катерина Ивановна.
— Да что уж там, неправда!.. Ухаживал и пользовался взаимностью, так ведь?.. Будет скромничать! Что краснеете! Дело житейское!.
— Лебедеву очень нравилось, как я смеюсь, — мечтательно вставляла учительница с Николы-на-топоре. — Как, говорит, вы смеетесь, Ольга Петровна, точно серебром сыплете!
— Но меня инспектор удивил! Танцевал со мной на вечере так долго, что я устала… А он еще такой полный… — бросила в общий поток воспоминаний третья.
— А какую речь закатил Серега! — хлопнул по плечу высокого учителя низенький. — Просто я не ожидал.
— Да, да! — заговорили разом милочки. — »Да будет свет!’ — сказал бог в первый день творенья, и был свет!’ Начало вышло очень торжественно! Нет, конец эффектней… как это?.. ‘Пусть общество дает нам гроши, будем горды сознанием, что мы даем ему больше, чем оно нам, что оно наш должник… Шире дорогу свету! Да будет свет!’
— Да, наговорил ерунды с три короба, — скромно заметил про себя высокий.
— В руке дрожит бокал с вином, сам бледен, худ и высок и кричит: ‘Да будет свет!’ — опять хлопнул его по плечу низенький.
Каким вином нас угощали!
Какой обед нам подавали! —
продекламировала Катерина Ивановна.
— Да, заключительный вечер удался на славу, — поддерживали все.
— А помните, как Окамёлов к нам с карточками пришел? Стучится в двери… ‘Кто там?’ — ‘Я!’ Батюшки! Мы только что встали, никто не оделся, кто волоса подкалывает, кто за кофточку!.. ‘Кондратий Матвеич, кричим, мы не одеты!’ — ‘Поздно, поздно вы, а я вам карточки свои хотел подарить на память…’
— А чем-то кончится роман у Петрова с Гущиной? Наверное, женятся! — вздохнула одна.
— Ну нет, навряд… Чем же жить будут? — отозвалась другая.
— Я вот в чем не согласен с Тиховым, — заговорил высокий учитель. — Объяснительное чтение — основа русского языка, конечно! Но ведь в низшей школе это энциклопедия разных знаний… По-моему, нужно читать не художественные произведения, а по истории, по географии, по зоологии, что ли… Сведения нужно давать, а не ‘Что ты спишь, мужичок’. Что мужичок спит — это они и без нас знают.
— Чудак ты какой! — заволновался низенький, и все заспорили о значении объяснительного чтения.
Прошло несколько дней.
С утра лил дождь, к вечеру захолодало.
На погосте было грязно, стояли лужи, но они все-таки сошлись, уселись на скамейку и тут снова почувствовали, что курсы кончились и начался погост.
Тема иссякла, впечатления потускнели, возбуждение улеглось. Все поняли, что на курсах им показали что-то попригляднее их прошлой жизни, показали и спрятали, и теперь им стало еще тошнее.
Ползли и клубились между деревьями и крестами сумерки, с ними смешивалась тень, падавшая от колокольни.
— ‘Я здесь пою так тихо и смиренно!..’ — рявкнул вдруг кто-то пьяным громовым басом около самой ограды и испугал другого пьяного, мирно прикорнувшего под решеткой. Этот скверно выругался и забормотал с перепугу:
— Вот так заорал!.. Прямо с задних ног кожа слезла!.. И с головы слезла… и с задних ног слезла… Вот это так зевнул!
Где-то вдалеке прозвенел колокольчик почтовой тройки, она уносила кого-то куда-то… Кто-то уезжал, может быть, навсегда из Никольского посада, а они оставались на месте. И все они сразу почувствовали, что будут снова сидеть так долго-долго, может быть, еще шестнадцать лет… И всем стало жутко.
— Клавдия Еремеевна, — обратился блондин-учитель к милочке с Николы-на-кадке, — отчего у вас комната треугольная?
— Не знаю отчего… Так вздумали перегородки поставить… Не я ставила!
— А отчего у нас у всех жизнь треугольная?
И никто ничего не ответил.
Надвигались и сгущались сумерки, дремали осинки над крестами, спали кресты над могилами…
Обыватели погоста глядели вокруг себя — и видели погост, глядели в прошедшее — видели погост, пробовали заглянуть в будущее, но и там не видели ничего, кроме погоста.
Часы на длинной колокольне вызванивали унылую четвертную трель, похожую и на ‘Ночи безумные’ и на вальс ‘Ожидание’, а пятна света и теней сплетались над ними в бесформенные массы и глухо, но выразительно шептали: ‘Ничего… Никогда…’
1902 г.
Впервые напечатано в журнале ‘Образование’ No 4 за 1903 год, с подзаголовком: ‘Набросок’. Вошло в пятый том собрания сочинений, изд. ‘Мысль’, 1928, с датой: ‘Сентябрь 1902 г.’. В собрании сочинений изд. ‘Художественная литература’ (1955—1956 гг.) автор дал ‘Погосту’ подзаголовок: ‘Стихотворение в прозе’.
Источник текста: Сергеев-Ценский С. Н. Собрание сочинений в двенадцати томах Том 1. Произведения 1902-1909. — М.: Правда, 1967.