ПОЗДКА ВЪ БАШКИРІЮ НА КУМЫЗЪ.
ПОЗДКА ВЪ БАШКИРІЮ НА КУМЫЗЪ.
ЛИТЕРАТУРНО-ЭТНОГРАФИЧЕСКІЙ ОЧЕРКЪ.
В. ЗЕФИРОВЪ.
‘Сынъ Отечества’, No 4, 1852
Поездка в Башкирию на кумыс, Зефиров Василий Васильевич, Год: 1852
Время на прочтение: 27 минут(ы)
Кто носилъ врную смерть въ груди, кто чувствовалъ, что съ каждымъ днемъ приближается къ гробовой двери, которая только разъ въ жизни отворяется для человка, и при вспоминаніи о которой смертный холодъ пробгаетъ по членамъ, тотъ повритъ, какъ усладительна для страдальца самая отдаленная надежда на улучшеніе его положенія.
Съ теплой врою въ душ, съ робкою радостію въ сердц, простившись съ Казанью, я прозжалъ необозримыя степи полукочевой Башкиріи, отыскивая мсто, могущее поправить ослабвшія мои силы. Мое положеніе не позволяло любопытству дйствовать въ полной его сил, мн было не до наблюденіи. Впрочемъ, первое, что мн бросилось въ глаза въ Башкиріи — это странное, досел невиданное мною расположеніе домовъ въ деревняхъ. Смотря на нихъ, невольно подумаешь, что набжавшій вихрь перевертлъ, перекрутилъ все по своему и оставилъ деревни въ самомъ хаотическомъ положеніи. дешь, кажется, по улиц, и вовсе неожиданно встрчаешь на пути, то плетень, то ворота, то баню, то амбаръ, или что-нибудь подобное. Дома стоятъ, то упершись лицомъ къ лицу, то повернувшись другъ къ другу задомъ, одинъ покрытъ какъ слдуетъ, другой, вмсто крыши, засыпанъ землею, безъ всякаго надзорнаго строенія, кром нсколькихъ тычинокъ, забранныхъ лубками и служащихъ пріютомъ скоту. Впрочемъ въ каждой почти деревн увидишь мечеть, которой минаретъ выкупаетъ нсколько неблагообразіе картины. Есть, конечно, исключенія, но они очень рдки.
Когда встртишь въ деревн красивый домъ муллы, или башкирскаго чиновника, то затмъ хижины сосдей ихъ кажутся еще невзрачне.
Первое мое знакомство съ Башкирцами ни съ одной стороны не было для меня полезно. По краткости времени, я не могъ еще ознакомиться съ ихъ домашнимъ бытомъ, предметомъ довольно любопытнымъ. При этомъ болзнь тлесная и душевная становилась день ото дня сокрушительне. Я гасъ, или врне сказать, горлъ какъ свча въ спертомъ воздух. Къ большей же бд моей, хотя начало апрля 1850 года и было прекрасно, но вдругъ наступилъ холодъ съ рзкимъ свернымъ втромъ, табуны башкирскіе, выгнанные въ поле съ ихъ двухъ- и трехъ-мсячнымъ приплодомъ, отъ внезапной перемны погоды, понесли значительную потерю. Это непріятное обстоятельство отстрочило выздъ Башкирцевъ въ кочевья, а для меня отдалило время пользованія ихъ цлительнымъ кумызомъ. Желая чмъ-нибудь развлечь мою тоскующую душу, я отправился на время въ Оренбургъ.
Я былъ знакомъ съ этимъ городомъ по однимъ довольно недостаточнымъ описаніямъ, но, признаюсь, прохавъ 500 верстъ, между, такъ-сказать, остовами человческихъ жилищъ, я ни какъ не ожидалъ встртить въ отдаленномъ, глухомъ краю Россіи, на завтной грани башкирскихъ степей съ киргизскими, такого красиваго поселенія, окаймленнаго всей грозой военной арматуры. Проходя по правильнымъ улицамъ Оренбурга, усаженныхъ липами и акаціями, я вспомнилъ о Казани. Въ это время она бываетъ весьма обильна грязью. На улицахъ же Оренбурга было и сухо и чисто.
Архитектура домовъ, хотя и не давитъ взгляда колоссальностію и богатствомъ, но занимаетъ его своею легкостію и особенно какимъ-то единствомъ во всемъ, не роскошнымъ, но привлекательнымъ. Если по утру чувствуете себя дурно расположеннымъ, отправьтесь на плацъ-парадную площадь, и взоры ваши, обратясь на этотъ воинственный, блестящій генералитетъ, на эти стройно сомкнутые взводы солдатъ, движущіеся подъ гармоническіе звуки превосходно устроенной музыки, развлекутъ и усладятъ ваши грустныя думы. Если выйдете на берегъ Урала, свидтеля кровавыхъ счь и губительныхъ крамолъ, тогда роскошная, очаровательная картина на огромное пространство раскинется предъ вашими глазами, зыбь ковыля Киргизской-степи, озолоченнаго лучами восходящаго солнца, волнуется подобно бурному морю. Вдали виднются аулы кочуійющихъ Киргизъ-Кайсаковъ, ихъ многочисленные табуны, разсыпанные по степямъ, рисуются пріятно въ глазахъ вашихъ. Но вотъ близь васъ, благодтеленъ какъ Нилъ, и быстръ какъ конь киргизъ-кайсацкій, красавецъ Уралъ, подобно лебедю, плыветъ по золотой степи. Ну есть-ли сходство, думалъ я тогда, съ нашей тинистой и печальной Казанкой?
Пусть избавятъ меня отъ негодованія люди, которымъ не будутъ нравиться мои сравненія. Я писалъ, что чувствовалъ. Въ Казани я потерялъ золотое звно своего существованія, — я потерялъ здоровье, въ Оренбург я надялся найдти его, и потому естественно онъ могъ казаться потухающему взору моему въ боле привлекательномъ вид, чмъ Казань.
Въ первыхъ числахъ мая оставилъ я Оренбургъ, и скажу еще разъ, что впечатлніе, имъ произведенное на меня, надолго останется въ дум моей. Имя рекомендательныя письма къ начальнику 7-го башкирскаго кантона, я отправился снова въ Башкирію.
— Что ты принесешь мн время будущее? думалъ я, вызжая за Сакмарскія-ворота.
Седьмаго мая я перехалъ чрезъ Общій-Сыртъ. Не знаю отъ какихъ началъ, прежде въ голов моей составилась мысль объ Общемъ-Сырт, какъ о значительной громад горъ, чрезъ которую надобно непремнно перезжать по тракту изъ Оренбурга въ Уфу. Я не нашелъ и десятой доли той высоты, о которой прежде мечталъ. Дохавъ до крутаго възда, ямщикъ своротилъ влво съ большой дороги, и чрезъ полчаса мы въхали въ бдную чувашскую деревню, подъ названіемъ Уральской, получившую его, вроятно, отъ горъ, при подошв которыхъ она стоитъ.
— Гд же Общій-Сыртъ? спросилъ я своего ямщика: онъ долженъ быть при этой деревн?
Ямщикъ, остановившись отстегивать постромки, какъ бы озадаченный неслыханнымъ дотол вопросомъ, посмотрлъ на меня и протяжно спросилъ въ свою очередь:
— Общій-сыртъ?… што-те надо, баринъ?
— Сыртъ горы, прибавилъ я, сердясь уже на свой вопросъ.
— Горы!.. Вонъ-де-ка, отвчалъ ямщикъ, показавъ рукою, и принялся снова за работу.
Между-тмъ перемнили лошадей и я отправился дале. Отъхавъ нсколько верстъ отъ деревни и поднявшись на довольно значительное возвышеніе, я примирился съ моимъ воображеніемъ. Великолпная панорама горъ, тянущихся по правому берегу рки Блой, на пространств едвали не 80 верстъ, открылась моему обрадованному взору. Ходъ ихъ замыкался вдали четырьмя отдльными горами, боле возвышенными, и которыя, въ глубин горизонта, представлялись въ вид сторожевыхъ башень. Впрочемъ эти горы только отроги того колоссальнаго хребта, который отдляетъ Европу отъ Азіи, и гд, въ разрзъ чрезъ всю широту его отъ г. Верхнеуральска до Стерлитамака, идетъ знаменитый коммерческій трактъ, устроенный Капитаномъ Балкашинымъ. {Нын Генералъ-Маіоръ и Командующій Башкиро-Мещеряцкимъ войскомъ.}
Время стояло чудное, свжая зелень уже покрывала отдыхающія отъ суровой зимы поля. Дорога ровная, гладкая какъ шоссе, шла безпрерывно между двухъ березовыхъ аллей, съ небольшими исключеніями. Перехавъ Общій-Сыртъ, я замтилъ довольно быстрое измненіе растительной силы природы. Отъ стнъ Оренбурга и до горъ я не встртилъ не только лса, но даже кустарника. На поляхъ печально волнуется одинъ сдой ковылъ, сквозь который съ трудомъ пробивалась зелень. По сю же сторону Общаго-Сырта природа принимаетъ совершенно противоположный видъ. Горы одты лсомъ, поля питательною зеленью, и труды земледльца становятся боле и боле явственными, впрочемъ это только по протяженію большой дороги. Не дозжая же 50 верстъ до Стерлитамака, своротивъ влво, я встртилъ почти туже дикую, безлсную, однообразную природу, но все-таки поля представляли привольныя, питательныя пастбища для скота.
Чрезъ башкирскія деревни: Стерлибашъ, Тарумбеть и Казъ-Бурунъ, расположенныя по берегу р. Уршака, я пробирался къ кантонной квартир. Ознакомившись уже прежде съ безпорядочнымъ расположеніемъ домовъ въ башкирскихъ деревняхъ, казалось бы, мн уже не чему удивляться боле, но не такъ случилось. Прізжайте вы въ деревню до вызда Башкирцевъ въ кочевья, начально васъ встртитъ остервенившаяся стая собакъ, сбжавшихся со всхъ дворовъ, и которыя, въ доказательсто своей бдительности, готовы вытащить васъ изъ повозки. На этотъ сторожевой лай высыпаютъ изъ домовъ толпы грязныхъ, оборванныхъ ребятишекъ, за ними выходятъ возмужалые и старики. Какъ люди, видвшіе на своемъ вку всякую всячину, подходятъ къ вамъ съ обычнымъ привтомъ: салямъ-маликумъ, хазретъ, и начинаютъ разврашивать васъ: откуда вы дете, куда, зачмъ, на долго ли, и прочее. Вызжайте изъ деревни, оглянитесь — и эта толпа любопытныхъ все еще будетъ стоять среди улицы и толковать, сначала объ васъ, потомъ объ всемъ, что только можетъ имъ придти на мысль на простор. Это я видлъ при первомъ моемъ знакомств съ башкирскими поселеніями, но въ послднее, т. е. настоящее время, въ нихъ царствовало безмолвіе во всей полнот своей. Домы были пусты, окна мстами были вынуты, двери растворены, словомъ, во всей деревн не встртишь ни одного живаго существа, все, начиная отъ домохозяина и до послдняго животнаго, все исчезло. Смотря на это запустніе, мн невольно пришла на память въ малолтств еще читанная сказка изъ ‘Тысячи одной ночи’, въ которой какой-то чароди арабское царство превратилъ въ рыбъ.
Не тоже ли, думалъ я, случилось и съ моими будущими благодтелями? Нтъ, это запустніе означало, что Башкирцы уже выхали въ свои роскошные заповдные луга, оставивъ зимніе пріюты почти безъ всякаго присмотра.
Странствуя такимъ образомъ по этимъ степямъ, наконецъ достигъ я цли своего путешествія,— я пріхалъ въ 7-й башкирскій кантонъ.
Подъзжая къ бдной башкирской деревн, я думалъ встртить кантовнаго начальника, какъ представителя того нелюбезнаго, невжественнаго народа, который видлъ я на пути,— и жестоко ошибся. Доброе лицо кантоннаго, умные глаза и привтливость уничтожили мое предположеніе. Отрекомендовавшись и подавъ ему письма, я замтилъ въ его лиц что-то несовсмъ благопріятное для меня. Но прочитавъ письма и понявъ изъ нихъ, что я больной и пріхалъ изъ Казани лечиться башкирскимъ кумызомъ, онъ ласково взглянулъ на меня и сказалъ:
— Такъ вы мой кунакъ (гость),— прошу покорно, я радъ. Надюсь, или, по-крайней-мр, искренно желаю, чтобы вы простились съ нами въ лучшемъ положеніи, чмъ вижу васъ теперь.
Я благодарилъ кантоннаго, который между-тмъ приказалъ подать самоваръ. Къ чаю подали лепешечки, или лучше сказать, русскія аладьи, плававшія въ масл, и еще, въ вид орховъ, сдобные шарики, которые очень мн понравились. Чай разливалъ самъ кантонный и пилъ его до чрезвычайности густой, мн же наливалъ другаго свойства. Къ концу нашего занятія пришелъ какой-то гость и, по врожденному любопытству, началъ длинные разспросы обо мн, что однакожъ я могъ понять только изъ мимики ихъ, не бывъ знакомъ съ ихъ языкомъ. Вскор вошелъ слуга съ огромною пестрою скатертью и разослалъ ее на полу, покрытомъ кошмами и коврами, кантонный, замтивъ это, показалъ на столъ. Подали сначала вареную баранину, мелко искрошенную и пересыпанную лукомъ. Это кушанье было — любимый башкирцами, бишь бармакъ, получившій названіе отъ словъ бишь — пять и бармакъ — палецъ (кушанье это дятъ изъ чашки, не употребляя ложекъ.) Впрочемъ, въ это время поданы были и ложки. Еслибы это кушанье не было чрезъ-чуръ жирно, то могло-бы понравиться. Посл былъ поданъ вареный гусь, за нимъ круглый пирогъ съ сарачинскимъ пшеномъ и бараньимъ жиромъ. Я лъ мало.
Вскор посл того Кантонный предложилъ мн выпить довольно большую чашку кумызу. Я принялъ, отвдалъ и остановился. Кантонный смотрлъ на меня, улыбаясь.
— Что, не нравится? спросилъ онъ.
— Нтъ, не то, чтобы не нравился, но я соображаю вкусъ этого питья съ тмъ, которое мн случалось пить въ проздъ мой у Башкирцевъ.
— Вы, врно, говорите о нашемъ айрян, но тотъ длается изъ кислаго коровьяго молока и употребляется вмсто квасу.
— А это изъ чего?
— Выкушайте прежде на доброе здоровье, это ваше будущее лскарство — нашъ кумызъ.
Говорятъ, что подъ именемъ философскэго камня, который люди отыскивали такъ долго и съ такой настойчивостію, перенося вс лишенія жизни, разумли не способъ длать золото, но жизненный элексиръ, который, если не силенъ дать человку безсмертіе, то, по-крайней-мр, необыкновенную долговчность Съ такимъ же чувствомъ и видомъ, какъ на этотъ жизненный элексиръ, смотрлъ я на чашку съ кумызомъ. Потомъ, въ глубин души, призвавъ благословеніе Божіе, я выпилъ ее залпомъ и молча передалъ кантонному.
— Видно, что кумызъ нашъ вамъ нравится, а это добрый знакъ. Я видлъ Рускихъ, которые безъ отвращенія не могли его пить сначала, при мысли, что онъ длается изъ кобыльяго молока и даже въ кобыльей шкур, прибавилъ онъ, смясь. Это отвращеніе вредило имъ.
— Что кумызъ длается изъ этого молока, я зналъ и прежде, но что значатъ послднія слова ваши?
— Вотъ видите: Башкирцамъ неудобно возить съ собою по полямъ кадки, бочки и тому подобное, ихъ замняютъ у насъ турсуки, сшитые изъ лошадиныхъ кожъ. Въ этихъ турсукахъ большаго размра, называемыхъ сабами, заквашивается кобылье молоко, и чрезъ ночь выходитъ кумызъ — наше шампанское.
— Шампанское не иметъ такой кислоты, замтилъ я.
— Затмъ и не даетъ такого здоровья, отвчалъ кантонный. Башкирецъ, исхудавшій, измученный полугодомъ въ теченіе осенняго и зимняго времени, лтомъ, хотя и не слаще стъ, за то становится отъ кумызу бодръ, веселъ и здоровъ. Дай Богъ, чтобы и вамъ онъ принесъ тоже.
Я снова благодарилъ кантоннаго за его доброе желаніе, и просилъ дать мн совтъ, какое именно мсто мн избрать для пользованія?
— О, не безпокойтесь, я васъ отдамъ на руки къ доброму человку. Я оставилъ бы васъ и у себя, но завтра я ду на сборное мсто, для отправленія команды на линію, потомъ по нкоторымъ дламъ и посл принужденъ буду отлучаться, слдовательно, могу думать, что безъ меня вамъ здсь будетъ скучно. Сегодня вы мой гость, а завтра я васъ отправлю къ одному отставному старшин, человку довольно зажиточному, доброму, услужливому и, что всего лучше, умющему говорить по-русски. Недли черезъ три я тамъ увижусь съ вами.
— А долго ли мн придется жить въ Башкиріи? спросилъ я, вспомнивъ о своемъ семейств.
— Тамъ увидимъ.
Черезъ часъ посл обда мы вышли съ нимъ на дворъ, на которомъ раскинуты были дв кибитки. Кантонный просилъ меня войти въ одну изъ нихъ и отдохнуть, если хочу, а самъ отправился въ свою канцелярію.
Видъ кочеваго удобства и даже роскоши встртилъ я при вход въ кибитку. На полу была зелень, еще нссовсмъ помятая, по сторонамъ раскинуты кошмы, покрытыя коврами, на нихъ длинныя огромныя пуховыя подушки. На стнахъ, или врне, на переплетенныхъ другъ съ другомъ крашенныхъ палкахъ, сведенныхъ къ верху шатромъ и одтыхъ извн блыми кошмами, развшаны были сабли, сдла, узды, луки и колчаны со стрлами. Все имло блестящую наружность. На небольшой скамейк стояла полоскательная чашка, покрытая блымъ полотенцемъ, которыхъ, кстати сказать, висло множество въ разныхъ мстахъ кибитки, и вс были на концахъ вышиты краснымъ толкомъ.
Не видя ни одного стула, чтобы приссть, я расположился на ковр и съ любопытствомъ осматривалъ этотъ невиданный дотол мною будуаръ азіятскаго вкуса, нги и наслажденія. Посмотрвъ въ чашку, я нашелъ въ ней кумызъ и выпилъ. Онъ, замчу мимоходомъ, иметъ вкусъ острокислый, но запахъ его отзывается чмъ-то несовсмъ пріятнымъ. Я вспомнилъ разсказъ кантоннаго о турсук и разгадалъ причину.
Переносясь мыслію отъ одного предмета къ другому, я началъ дремать, но вдругъ, невдалек отъ меня, раздалось нсколько дтскихъ голосовъ, рзкихъ, свтлыхъ, дребезжащихъ, какъ-бы что-то читающихъ нараспвъ. Внезапность этого вдругъ привела мн на память толпы татарскихъ ребятишекъ, которыя не отстаютъ до-тхъ-поръ отъ человка, пока не бросятъ имъ два-три гроша.
Желая что нибудь понять изъ этого, я вышелъ, и увидлъ у сосдней кибитки, на разостланной кошм кружкомъ сидящихъ до двадцати Башкирятъ, отъ 4-хъ до 10-ти лтъ, однихъ съ книгами, а другихъ съ листочками въ рукахъ. Въ средин этой толпы сидлъ лтъ семнадцати молодой человкъ въ нанковомъ чорномъ халат и съ длиннымъ прутомъ въ рукахъ. Я понялъ, что это приготовительный классъ башкирскаго образованія.
При моемъ приближеніи никто не хотлъ или не смлъ обратить на меня вниманіе, вроятно бывъ увреннымъ, что прутъ въ рукахъ наставника служитъ орудіемъ не для возбужденія страстей, а для укрощенія ихъ. Однакожъ я не замтилъ, чтобы этотъ молодой педагогъ кого-нибудь имъ ударилъ, онъ только помахивалъ прутомъ въ разныя стороны, какъ бы отгоняя мухъ. Полюбовавшись на эту школьную дисциплину и не думая, чтобы учитель могъ объяснить что-нибудь изъ этого, я возвратился въ свою кибитку.
Виднный мною предметъ напомнилъ многое изъ временъ моего дтства и мало-по-малу увлекъ въ отдаленную сферу мечтаній. Человкъ, разсуждалъ я, можетъ быть истинно благополученъ только отъ минуты рожденія до пяти и шести лтъ, т. е. до того времени, когда долженъ будетъ ссть за книгу. Подъ кровомъ отца и матери, не мечтая о житейскихъ наслажденіяхъ, онъ блаженъ ихъ любовію, онъ вполн доволенъ тми утхами, какія доставляютъ ему средства и нжность родителей. Но съ первымъ заданнымъ урокомъ, онъ долженъ уже ознакомиться съ непріятнымъ вкусомъ первой человческой заботы, и отсел рядъ трудовъ, рядъ огорченій, потерь, несчастій, бдствій сильныхъ, сокрушительныхъ, неотразимыхъ, слдятъ за нимъ до роковой двери гроба. И какъ понять, думалъ я, какъ разгадать цль человческихъ трудовъ? Много протекло вковъ посл того, какъ человкъ сталъ жить и мыслить, трудами онъ далеко проникъ въ ндра земли, рылся, искалъ, нашелъ, и всему далъ всъ, и всему далъ цну, спустился на дно океана глубокаго, неизмримаго…. измрилъ его и извлекъ изъ него, что скрывали его бездны, но долго и пристально смотрлъ онъ на твердь небесную, на любезное свое отечество, наконецъ взвился, полетлъ, и его умъ постигъ свойство планетъ небесныхъ, постигъ ихъ движеніе, и вселенная для него почти уже не тайна…
Чего же еще требуетъ жадный умъ человка?… Онъ богатъ познаніями, онъ доставилъ человку золото и знатность, что еще надобно ему? Отвтъ:— истиннаго и прочнаго благополучія! Но человкъ напрасно будетъ искать его, онъ не найдетъ и не дождется его въ этомъ мір. Одно только можетъ усладить его животное безпокойство,— это утшеніе Спасителя: пріидите ко Мн ecu труждающіеся и Азъ упокою вы.
Такъ скажи же мн, Господи, кончину мою и число дней моихъ?
Ты открой
Предо мной
Въ ясномъ сн
Долго ль мн
Въ этомъ мір горевать,
Межъ людей,
Безъ друзей?
Тридцать лтъ,
Какъ на свтъ
Умнымъ глазомъ я гляжу,
Но за мной,
Предо мной,
И вблизи
И вдали
Юдоль мрачная лежитъ.
И съ зарей
Юныхъ дней
Видлъ я
Близь себя
Рядъ могилъ моихъ родныхъ.
И потомъ
Я путемъ,
Безъ отрадъ,
Безъ наградъ,
Жизнь грустну проходилъ.
И теперь
Счастья дверь,
Какъ звзда,
Далека
Отъ лелющихъ надеждъ.
И теперь
Рядъ потерь
Мн сулитъ
И даритъ
Моя злобная судьба.
Такъ скажи
Глазъ души,
Долголь мн,
Сирот,
Въ этомъ мір горевать?….
— Ахъ! это ужъ ропотъ, гршный ропотъ, {Дйствительно гршный! г. авторъ. Творецъ для того и далъ намъ разумъ, чтобъ онъ подчинялъ себ волю, но если вол дадимъ надъ нимъ верхъ, то отъ огорченій житейскихъ неминуемо и раждаются, впослдствіи, возгласы и стованія на судьбу, подобно вашимъ. С..ф.н.въ.} говорилъ я самъ съ собою. При такихъ размышленіяхъ, приподнимаясь съ ковра, я съ изумленіемъ увидлъ, что кантонный стоялъ у дверей и пристально смотрлъ на меня. Вроятно, замтивъ мои тревожныя думы, онъ совтовалъ мн боле ходить.
— А выпили ли вы кумызъ? спросилъ онъ.
— Выпилъ, отвчалъ я: и почувствовалъ дремоту.
— Это свойство точно иметъ кумызъ, но спать не совтую, надобно ходить, больше ходить, потомъ опять пить. Въ кочевь старшины вы найдете много развлеченій. Можете охотиться, теперь весна, дичи много всякой. Прогуливайтесь верхомъ чаще, но чаще всего пейте кумызъ.
— Когда же сть? спросилъ я, подшучивая надъ заботливымъ усердіемъ кантоннаго, съ которымъ онъ совтовалъ мн все пить, пить и пить.
— Когда сть? отвчалъ онъ протяжно, гм!… Узнаете сами, только не забудьте замтить, сколько фунтовъ хлба съдите вы въ-теченіе двухъ мсяцевъ, когда вы будете пить, или лучше сказать, вопьетесь въ нашъ кумызъ.
Эти слова заставили меня понять, какъ свойство и питательность кумыза, такъ догадываться и о его цлительности.
— Позвольте мн посмотрть вашу канцелярію, кантонный?
— Пожалуй, пойдемте, но что вы найдете въ канцеляріи начальника Башкирцевъ? Въ малолтств отецъ училъ меня грамот, училъ здить на лошадяхъ и хозяйственному порядку, потомъ женилъ и отправилъ на службу въ Оренбургъ. Покойный Ціолковскій {Командовавшій Башкиро-Мещеряцкимъ войскомъ.} полюбилъ меня за мою расторопность и исполнительность и сдлалъ кантоннымъ начальникомъ. H. В. Балкашинъ полюбилъ за врность и честность. Но научиться канцелярскому порядку я не имлъ средствъ.
— Отъ васъ же, кантонный, зависитъ имть при себ для письмоводства человка умнаго и дловаго.
— А кого изъ такихъ нелегкая понесетъ въ грязную башкирскую деревню, и притомъ съ семействомъ? Онъ здсь со скуки умретъ. По этому-то мы и должны довольствоваться какимъ-нибудь.
Рано утромъ простился я съ моимъ добрымъ, любезнымъ кавтоннымъ, и отправился на лтнее житье въ кочевье старшины.
Перездъ былъ недалекъ. Время стояло теплое, ясное, воздухъ чудный! Окрестности представляли прелестный видъ. Словомъ, май дышалъ всею нгою, всмъ сладострастіемъ безтревожной юности.
— Понимаетъ ли, думалъ я: Башкирецъ, эту восхитительную красоту этихъ заповдныхъ, земель? Можетъ-быть, онъ дйствительно не понимаетъ, или только не можетъ передать этаго намъ, просвщеннымъ жителямъ городскаго быта, но что онъ чувствуетъ природу, въ томъ я могъ увриться, смотря на своего подводчика Башкирца. При перезд моемъ онъ запвалъ, по-крайней-мр, псенъ десять, он вс были настроены на печальный тонъ, но не понимая словъ, я замтилъ, однакожъ, въ переливахъ его голоса нкоторую разность. Мы хали лсомъ, и пснь его была отрывиста и походила на что-то воинственно-идиллическое, прозжая долиной, звуки его становились плавными, трогательными и выражали чувства какъ-бы покинутой любви. Кто же увритъ меня, что Башкирецъ, непосвященный въ тайны музыкальнаго образованія, перемняетъ звуки своего голоса не по внушеніямъ видимыхъ предметовъ, тогда какъ наши городскіе львы насвистываютъ мазурку или французскую кадриль и въ досад и въ радости.
Вдругъ это размышленіе было прервано дикимъ, неистовымъ крикомъ моего подводчика:
— Ги! ги! ги! кричалъ онъ, какъ изступленный, махая руками, и при каждомъ ткань голосъ его становился боле визгливымъ, боле страшнымъ.
Я перепугался.
— Что ты, что ты? кричалъ я ему, но онъ хохоталъ, кричалъ, прыгалъ на козлахъ, не обращая на меня вниманія.
Лошади поскакали — я обезумлъ отъ ужаса.
— Ги, ги, ги! отвчалъ онъ, показавъ въ лвую сторону.
Я взглянулъ: лошадей сорокъ неслись съ той стороны, какъ вихрь, по одному направленію со мною. Съ противуположной стороны слышанъ былъ такой же неистовый крикъ, но еще боле разительный, еще боле страшный.
— Боже мои, да что же все это значитъ?
Наконецъ, собравъ всю силу разсудка, я разсмотрлъ невдалек кочевье и на возвышеніи толпу народа, оглашавшаго воздухъ воплями. Въ это время, виднныя мною лошади одна за другой, какъ птицы, перелетли чрезъ дорогу мимо моихъ глазъ, держась ближайшаго пути къ кибиткамъ. На каждой лошади сидлъ мальчикъ лтъ десяти или двнадцати, и я могъ видть, какъ опередившій всхъ, прискакавъ къ народу, сорвалъ съ шеста что-то блое, потомъ другой и третій, прочіе же вс проскакали мимо. Это была скачка. Когда оглушительный крикъ превратился въ шумный говоръ, я възжалъ въ кочевье.
По берегамъ двухъ небольшихъ озеръ расположено было полукружіемъ до ста кибитокъ на пространств полуверсты, со всми принадлежностями хозяйственной кочевой жизни, окрестныя поля усяны были табунами лошадей, которыя ржаніемъ своимъ, казалось, изъявляли довольство и свободу. Мужской полъ со всего кочевья, отъ мала до велика, толпился у крайнихъ кибитокъ, гд стояли счастливые лихіе скакуны, получившіе призъ за свою быстроту.
При моемъ приближеніи къ кочевью, я былъ встрченъ старыми моими знакомыми — собаками, ихъ лай обратилъ наконецъ вниманіе на меня толпы. Любопытство взяло верхъ: говоръ утихъ, и почти вс, приложивъ руки ко лбу, смотрли неподвижно на мое приближеніе. Наконецъ изъ толпы выдвинулся одинъ старикъ, высокаго роста, съ сдою, окладистою бородою, въ бломъ толковомъ халат, и пошелъ ко мн навстрчу. Далеко еще не доходя до моей повозки, онъ перебросился нсколькими словами съ моимъ подводчикомъ и примтно ускорилъ ходъ.
Это былъ старшина Искендеръ.
Несмотря на гордую, осанистую наружность и на почтенныя лта, онъ привтствовалъ меня съ почтительностію всепокорнйшаго слуги. Потомъ мы пошли къ его кибиткамъ, подходя къ нимъ, увидлъ я два горвшіе костра дровъ и на нихъ четыре огромные котла, около которыхъ хлопотали женщины.
— У васъ, старшина, кажется, какой-то праздникъ? спросилъ я.
— Ваша правда, хазретъ, отвчалъ онъ: я, какъ старшій въ аул (деревн), долженъ угостить его первый по выход въ кочевье.
Мы вошли въ кибитку. Убранство ея было такое же, какъ и у кантоннаго, съ тою только разницею, что здсь стояла низкая кровать, заваленная перинами и подушками, и столъ со скамьями. При вход въ кибитку, на тоненькихъ жердочкахъ сидли два спутанные сокола.
Старшина, прочитанъ письмо кантоннаго, съ радостію изъявилъ готовность быть мн полезнымъ.
— Только вотъ что, хазретъ, сказалъ онъ мн: скотъ у меня, слана Богу есть и кумызъ мн ничего не стоитъ, пища также, но вамъ необходимо надобно дать совершенный покой, чтобы васъ ничто но тревожило, а нашъ Башкирецъ дуракъ,— лезетъ куда не просятъ, говоритъ о чемъ его не спрашиваютъ,— такъ вамъ надобно особенную кибитку. Я имю ихъ пять, — въ одной живутъ три жены мои, въ другой дти, въ третьей я самъ, въ четвертой работники, а пятая оставляется для прізда начальниковъ и хорошихъ гостей, Слдовательно, и здсь все-таки васъ будутъ тревожить.
— Если можно достать за деньги, старшина, то я нй за что не постою.
— Такъ дло кончено, это мы уладимъ.
Между-тмъ подали самоваръ. Старшина просилъ меня позволить ему пригласить своихъ родственниковъ. Я отвчалъ ему, чтобы онъ поступалъ со мною какъ съ сыномъ. Это ему чрезвычайно понравилось, онъ крпко пожалъ мн руку и крикнулъ. Вошли четыре старина почтенной наружности, довольно хорошо одтые, одинъ изъ нихъ былъ съ медалью за французскую компанію. Разговоръ начался не вдругъ, какъ бываетъ у насъ, но выпивши чашки по три чаю, гости начали перебрасываться словами о постороннихъ предметахъ, потомъ очередь догала и до меня.
Старшина передалъ мн, что одинъ изъ гостей уступаетъ мн киботку за три руб. сер. на цлое лто. Я изъявилъ мою готовность.
— Но теперь еще она ненужна вамъ, вы можете пожить и въ этой кибитк, дня черезъ два мы передемъ въ горы и уже на новомъ мст вамъ поставятъ кибитку, чмъ перетаскивать ее теперь на короткое время.
Чай кончили, гости вышли, а съ ними и я, чтобы посмотрть на ихъ пиръ. Человкъ съ пятдесятъ стариковъ сидло на разостланныхъ коврахъ, прочіе поодаль толпились тамъ и сямъ, нкоторые даже прислуживали. Когда мы вышли, то предъ гостями стояли огромныя чашки съ вареной бараниной, отъ которыхъ паръ валилъ клубами. Трое крошили мясо и раздавали сидящимъ. Между-тмъ безпрестанно разносили кумызъ. Когда приготовленіе кончилось, то надобно было видть, какъ руки пятидесяти человкъ, безъ ложекъ, стали опоражнивать изъ чашекъ несовсмъ еще остывшее мясо и запивать жирнымъ бульономъ, подаваемымъ въ особыхъ чашкахъ. Надобно замтить, что при этомъ изобильномъ обд хлба не было ни куска. Но утоленіи перваго аппетита, сидвшіе подзывали поочередно знакомыхъ изъ стоявшихъ въ толп, и захватовъ изъ чашки полную горсть мяса, подчивали подошедшаго, который бралъ его съ ладони прямо въ ротъ.
Наконецъ, когда четыре котла приготовленнаго кушанья были кончены, неоглоданные мослы розданы хозяйскимъ собакамъ., старики, прочитавъ молитвы, встали съ мстъ. Я думалъ тмъ и кончилось, но не такъ случилось. Пока обдавшіе умывали руки, чашки были убраны, кошмы стряхнуты, и старики минутъ чрезъ пять снова услись пить кумызъ.
— Вотъ желудокъ, думалъ я, сидя у дверей кибитки. Однакожъ не думайте, чтобы и былъ оставленъ безъ вниманія, мн безпрестанно подносили то бишъ-бармакъ, то кумызъ, и не отступно просили хоть отвдать, видя, что я отъ всего отказываюсь.
И въ-самомъ-дл, напившись чаю, повши бишь-бармака и опорожнивъ чашки четыре кумызу, я такъ отяжеллъ, что дорого бы далъ за наслажденіе хотя немного уснуть, но объ этомъ и подумать было нельзя.
Молодежъ начала борьбу. Это невиданное еще мною удовольствіе Башкирцевъ прогнало мою сонливость. Что за пріемы, что за ловкость, что за сила и, прибавлю, что за радость человку, приподнявъ противника къ себ на грудь, бросить его чрезъ голову такъ, что у того несчастнаго едва мозгъ не вылетитъ изъ бритой головы!
Одобрительные крики всей толпы служили наградою побдителю, и когда побжденный, съ лицомъ, покрытымъ стыдомъ, удалялся изъ круга, онъ, присвши къ земл, съ самодовольствіемъ оглядывалъ толну, и глазами, налитыми кровью, казалось, вызывалъ новаго противника, искалъ новой жертвы своего дикаго удовольствія.
Наконецъ, часу въ шестомъ вечера гости стали расходиться, и вскор въ кибиткахъ старшины все приняло спокойный видъ. Самъ онъ въ халат и въ зеленыхъ туфляхъ, расхаживая около кибитокъ, раздавалъ приказанія. Еще чрезъ нсколько времени со всего кочевья табуны погнали въ поле, и чрезъ часъ все смолкло. Старшина пожелалъ мн доброй ночи и отправился въ свою кибитку, я сдлалъ тоже, и взмученный здой и впечатлніями разнообразныхъ предметовъ, бросился въ постель и въ минуту уснулъ богатырскимъ сномъ.
Проснувшись по утру, я чувствовалъ себя необыкновенно легко. Въ кочевь все еще спало.
Я вышелъ изъ кибитки, съ любовію и благоговніемъ смотрлъ на солнце, въ розовомъ туман восходившее надъ горой.
— Чудны дла твои, Господи! думалъ я: какъ милъ, какъ ненагляденъ Твой жаворонокъ, когда на своихъ маленькихъ крылышкахъ онъ несется въ глубину эфира, и пснію радостною какъ-будто даетъ знать человку, что только тамъ, тамъ… ближе къ Твоей свтлой обители, Создатель, человкъ можетъ быть и веселъ и благополученъ!… Какъ великолпенъ Твой соловей, котораго торжественная пснь говоритъ человку, что и онъ счастливъ въ глубин позеленвшихъ лсовъ и онъ поетъ благодарственную пснь Твоему неисповдимому величію, даже дикій ревъ медвдя умоляетъ, кажется, человка, чтобы онъ хотя бы въ это время далъ ему побродить во дремучимъ лсамъ и понжиться въ трущоб тмъ удовольствіемъ, въ которомъ неотказано Твоими мудрыми законами ни червю въ земл, ни рыбамъ въ глубин водъ, ни птицамъ въ высот небесной!…
Солнце довольно уже высоко стояло надъ горой. Глухой топотъ и ржанье лошадей, бжавшихъ съ полей, пробудили безмолвіе кочевья. Съ ихъ шумнымъ прибытіемъ проснулись прежде женщины, и съ укрюками въ рукахъ отправились ловить жеребятъ, которые за ночную прогулку должны быть цлый день на привязи, единственно для того, чтобы можно было доить матерей ихъ. Варварское обыкновеніе. Кому не случалось замчать, что коровы, овцы, даже свиньи, охотницы покушать, но и т перестаютъ сть и отдыхаютъ ночью, коровы и овцы лежатъ на трав и жуютъ свою жвачку, козы съ высоты крышъ смются надъ ихъ земною жизнію, свиньи смирно лежатъ въ жирной грязи, ни о чемъ не помышляя, одна только лошадь стъ почти безъ малйшаго промежутка. Теперь вообразите, при такой прожорливости, жертву матери, стоящей у привязаннаго жеребенка, и поврьте, что ни приманчивость сочныхъ луговъ, ни удушающій жаръ около полудня, ни на минуту не отвлекутъ ее отъ коновязи. Рдко, рдко она сбгаетъ къ рк утолить жажду, и опять спшитъ къ своему тоскующему и изъ-за нее страждущему жеребенку. Башкирки нсколько разъ доятъ кобылъ, съ утра до пяти часовъ вечера, посл чего табуны снова угоняютъ въ поле. Въ юрт, посл женщинъ встаютъ мужья, и стоя у дверей своихъ кибитокъ, потягиваясь перекликаются съ сосдями.
Старшина всталъ едва ли непозже всхъ. Онъ пришелъ ко мн, и посл обычнаго привта веллъ подавать самоваръ, тутъ подошли два или три знакомыхъ. Посл чая подали салму, тамъ кумызъ, потомъ отправились въ поле верхами.
По возвращеніи принялись снова за кумызъ, къ обду подали бишь-бармакъ, посл него опять кумызъ, и въ такихъ занятіяхъ трехъ дней какъ не бывало.
На четвертый день въ кочевь встали необыкновенно рано, впрочемъ я уже выпилъ порціи три своего жизненнаго элексира. Старшина вошелъ ко мн разряженный какъ на праздникъ: на немъ надто было два толковыхъ халата, бархатный поясъ, осыпанный крупными сердоликами въ серебряной оправ, опоясывалъ его тучную талію, на пояс вислъ длинный, широкій кинжалъ, тоже въ богатой серебряной оправ съ бирюзой.
— Собирайтесь, хазретъ, сказалъ онъ мн: я вамъ выбралъ самъ лошадь, все готово,— демъ.
— Куда? спросилъ я, осматривая его съ недоумніемъ.
— Въ горы, верстъ за сорокъ, отвчалъ онъ, на новое кочевье. Здшнія мста надобно поберечь къ осени.
Я принялся было укладывать свой багажъ.
— Ничего не троньте, сказалъ старшина: одвайтесь сами попокойне и демъ.
Я въ минуту былъ готовъ, мы вышли. Кибитки до половины были уже обнажены, около нихъ хлопотали мужчины, женщины прибирала домашнюю посуду и укладывали въ телеги. Молодыя женщины и двицы, въ богатыхъ серебряныхъ кашбовахъ и кулебяшахъ, {Башкирскій женскій головной уборъ.} верхами на лихихъ скакунахъ, угоняли крупный и мелкій рогатый скотъ, а молодые ребята конскіе табуны. Работа кипла. Мы отправились раньше всхъ. Старшина хотлъ захать въ свою зимовку, верстахъ въ пяти отъ кочевья и отдать приказанія работникамъ, оставшимся для охраненія дома и для наблюденія за пчелами.
У него два дома въ деревн, довольно хорошей наружности. Надворныя строенія вообще удобны, на заднемъ двор разведенъ садъ, гд раставлено было около 200 пеньковъ пчелъ. Старшина обошелъ весь дворъ, осмотрлъ, приказалъ, что было нужно, и мы отправились въ путь. Въ первый проздъ мой чрезъ башкирскія деревни я увидлъ на тычинахъ плетней воткнутые черепа конскихъ головъ, въ большемъ или меньшемъ количеств. Почитая это ребяческою шалостію, я не любопытствовалъ знать, для чего это безобразное украшеніе допущено у Башкирцевъ во всхъ деревняхъ, но увидвъ у старшины, человка очень порядочнаго и умнаго, головъ до ста, унизывающихъ заборы.
— Скажи, пожалуйста, старшина, спросилъ я: для чего вы собираете лошадиныя головы и вшаете ихъ на плетни?
— Мы не собираемъ ихъ, отвчалъ онъ, смясь: а сколько лошадей съдимъ, столько и головъ воткнемъ.
— Да, для чего же это?
— Не знаю, какъ вамъ это растолковать, хазретъ, это давнее наше обыкновеніе, и оно уже нын выводится. Слыхали ли вы, что птица и скотъ умираютъ съ глазу, умираютъ отъ того, что человкъ только подивится и скажетъ: экая пропасть у него лошадей, экая пропасть птицы!… Слыхали ль вы?
— Слышалъ, отвчалъ я.
— Мы вримъ этому еще и потому, что дурной глазъ человка можетъ только разъ вредить въ дом на что онъ взглянетъ. Нельзя же думать, чтобы онъ сглазилъ у меня и хорошихъ женъ и хорошихъ лошадей и хорошую птицу. Теперь вотъ видите ли: когда человкъ съ такимъ глазомъ подъзжаетъ къ моему дому и видитъ до пятидесяти или до ста головъ, воткнутыхъ на плетень, онъ, не видавши, что у меня на двор, съ перваго раза скажетъ: экую пропасть старшина-то сълъ!… Тмъ и кончится.
— Такъ вотъ въ чемъ дло! Ну, старшина, я почиталъ васъ простаками, а вы прехитрый народъ, у васъ на каждомъ шагу чудеса.
— Это что за чудеса, а вотъ, такъ дйствительно чудо, отвчалъ онъ, показывая на озеро, къ которому мы приближались.
Озеро въ окружности было по боле полутораста саженъ, въ средин его островъ въ вид стога и больше ничего.
— Озеро, какъ озеро, Гд же тутъ чудо, старшина? спросилъ я.
Онъ приблизился ко мн на лошади и важнымъ тономъ сталъ говорить:
— Хазретъ, ты, я знаю, будешь смяться моему разказу, но посмотри на мою бороду, она вся сдая, такъ не плюй на нее, пока не выслушаешь до конца. Это озеро, прибавилъ онъ, останавливая свою лошадь на берегу:— это озеро называется Убырь-Куль, по русски Чортово-озеро. Съ давняго времени ведутся въ нашей деревн записки о его удивительномъ движеніи. Вонъ съ восточной стороны, около острова, есть такъ называемая падь, пять возжей связанныхъ не достаютъ въ ней дна. Иногда вода изъ озера уходитъ въ нее вся, и тогда въ этой чортовой ям слышанъ шумъ, потомъ вода снова выходить изъ нея и озеро становится такое же, какъ было и прежде. Но это все бы еще ничего, у Бога чудесъ много и не такихъ еще
Тутъ старшина набожно сложилъ руки и прочиталъ шопотомъ молитву. Я слушалъ сто разсказъ съ особеннымъ вниманіемъ.
— Съ-тхъ-поръ, какъ ведутся у насъ записка объ этомъ озер, мы видли что Убыръ-Куль убываетъ, или высыхаетъ до дна, смотря по мр важности какого-нибудь событія. {Записки дйствительно ведутся. Кто желаетъ, тотъ можетъ поврить ихъ.} Такъ напримръ, во-время Пугачевскаго бунта, Убырь-Куль сталъ высыхать, высыхать и наконецъ высохъ весь, и дно его покрылось болотною травою. До наступленія французской компаніи и во-время ея было тоже замчено нашими стариками и даже мною. Мн было тогда двадцать восемь лтъ. Вы, конечно, хазретъ, не знаете нашей родовой ненависти къ Киргизцамъ, да мы, правду сказать, и сами не дадимъ хорошаго толку объ ней, не любимъ ихъ, да и все тутъ. Едва только пронеслась молва, что нашъ отецъ-командиръ Василій Алексевичъ собирается на Хиву, вся Башкирія взволновалась, всякому хотлось попировать на счетъ недруговъ, тотъ гость съ медалью, котораго ты видлъ у меня, и я, старикъ, первые заговорили: идемъ потшиться въ послдній разъ. Когда же получена была объ этомъ бумага въ кантонъ, нашъ Убырь-Куль въ одну ночь убылъ на дв сажени, чрезъ три недли вода стояла только около острова. Что вы мн на это скажете, хазретъ? спросилъ старшина, поворотивъ свою лошадь отъ берега.
Я молчалъ. Мысли, одна другой странне, смнялись въ голов моей. Я не врилъ вполн разсказу старшины, но посл, когда онъ сталъ читать записки объ озер, я не могъ уже думать, что это была мистификація. Быть-можетъ, тутъ было что нибудь прибавленное, но слыша, какъ безграмотные Башкирцы слдили за каждымъ аршиномъ убыли своего чудодйственнаго озера, я сталъ врить въ прорицательность его. Припоминая нкоторыя таинственныя событія въ исторіи человческаго рода, которыя прямо намекали на то, что сбудется съ нимъ за нсколько лтъ, припоминая предреченія астрономовъ объ отдаленномъ событіи, по расположенію звздъ, принимая въ соображеніе, что и кром общихъ предзнаменованій, природа дала способность человку въ самомъ-себ предчуствовать грядущее несчастіе, я невольно остановился на мысли: отчего же нельзя предполагать, что Богъ въ святыхъ великихъ тайнахъ самодержавія вселенной даетъ предостереженіе человку чрезъ озеро, или что-нибудь другое? Но не хочу пускаться въ дальнія размышленія объ томъ, чего не можетъ постигнуть мой слабый умъ. И какъ уврять себя въ существованіи о тайныхъ предзнаменованіяхъ природы тогда, когда не хочу врить явнымъ, напримръ: я сдъ, но не хочу сознаться, что я старъ, сегодня чахотка душитъ меня, но я назвалъ бы злодемъ того, кто сталъ бы мн доказывать, что я завтра или сію же ночь могу умереть…
Мы пріхали на привалъ кочевья около полудня. Я досталъ свои едва несовсмъ забытые сухари, и закусивши съ чаемъ, снова отправился съ старшиной въ путь. Что за приволье для взгляда, что за разгулъ для души мыслящей! На каждой полуверст сто разнообразныхъ видовъ, одинъ другаго привлекательне, одинъ другаго заманчиве. Слабо перо мое выразить то разнообразіе флоры, какимъ обогащено раздолье степей Башкиріи, одна группа цвтовъ привлекательне другой, а воздухъ, воздухъ самый благотворный и цлебный. Зачмъ отправляться въ Италію? Тамъ знойный и палящій жаръ, отправтесь на май и іюнь мсяцы въ Башкирію и вы этаго избгнете. Въ Италіи услаждаютъ васъ боле искусства, а здсь доставитъ удовольствіе одна двственная, очаровательная природа! Чмъ дальше дешь, тмъ еще дальше хочется хать. Думаю, что еслибы даже не кумызъ, то эти прогулки могли бы вылечить мою изсохшую грудь.
Старшин, кажется, хотлось нарочно потшить меня особенно въ этотъ день. Мы хали впереди всей длинной, скрипучей кавалькады, табуны гнали по сторонамъ. Прохавъ небольшое ущелье горъ, старшина крикнулъ что-то сыновьямъ и помчался со мною впередъ. Огромное озеро среди зеленой степи, кажется, задыхалось отъ милліона утокъ и гусей. Крикъ ихъ, крикъ страха и негодованія давалъ намъ знать, что они насъ видятъ. Но этаго-то и хотлось старшин.
Намъ привезли ружья.
— Стрляй! кричалъ мн старшина.
— Да разв можно что нибудь убить? ружье не хватитъ.
— Стрляй! закричалъ онъ почти съ сердцемъ.
И мы въ разъ изъ шести ружей пустили оглушительный звукъ, безъ всякой цли. Птица вся поднялась съ озера и густой тучей понеслась въ поле,— мы поскакали вслдъ за нею. Вдругъ четыре сокола и беркутъ, спущенные съ привязокъ, какъ смертоносныя пули врзались въ эту перепуганную стаю. Но надобно видть, чтобы понимать эту картину. Ловкость и сила соколовъ веселили и удивляли меня, но беркутъ, этотъ крылатый волкъ, былъ ужасенъ въ своихъ дйствіяхъ, я даже думалъ выстрлить въ него, когда онъ на лету, почти надъ самой моей головой, разтерзалъ гуся и пустился за другимъ, за третьимъ, и всмъ была таже участь. Увидавъ, что соколы уже не могутъ управиться съ разлетающейся птицей, онъ молніей облетлъ все пространство побоища, сбилъ ее въ одну стаю, и снова упивался кровожаднымъ удовольствіемъ: бить крыломъ и терзать когтями…
Въ часъ все было кончено. Съ послдней птицей соколы пали на землю, но беркутъ все еще носился въ воздух, и тогда уже спустился, когда ему показали гуся, облитаго кровью.
— Что, хазретъ, видлъ ли ты когда-нибудь такую охоту? опросилъ меня старшина.
— Нтъ, другъ, даже и не предполагалъ, чтобы такъ скоро и такъ весело можно передушить сотни птицъ.
— То-то же. Охота охотой, да и перина будетъ славная, къ тому же и полакомиться есть чмъ на новоселье.
Часу въ восьмомъ вечера мы прибыли на мсто предположеннаго кочевья. Работа закипла, кибитки въ полчаса были раскинуты и одты. Чрезъ полтара часа все приняло спокойный видъ, хлопотали только женщины, разводя огни, и работники, прибирая въ сторону тлеги.
Мн дали особенную кибитку, довольно просторную, кровать съ пуховикомъ и столъ со скамьей. Я не зналъ, какъ благодарить моего добраго хозяина, за его дружескую заботливость. Вспомнивъ, что у меня есть лимоны, я послалъ ему пару. Чрезъ минуту онъ прибжалъ и чуть не на рукахъ утащилъ меня въ свою кибитку, гд киплъ уже самоваръ.
— Я думаю, хазретъ, ты усталъ? спросилъ меня старшина: цлый день верхомъ безъ привычки трудно.
— Правда, сказалъ я, усталъ немного, за то крпко усну.
— А завтра, Богъ дастъ, подемъ дни на два въ гости, къ моему большому пріятелю Джаитюр, котораго ты видлъ у меня съ медалью.
— Согласенъ, а охота будетъ? спросилъ я.
Старшина задумался.
— Хазретъ, сказалъ онъ, помолчавъ: если я сегодня пускалъ соколовъ, то это собственно для тебя, а для себя не сталъ бы. Теперь гуси и утки сидятъ на яйцахъ, для чего же губить такую пропасть насиженныхъ яицъ безъ всякой пользы?
Я едва не расцаловалъ старшину. Такого состраданія, такого сердца я никакъ не ожидалъ встртить въ Башкирц. Я полюбилъ старика какъ роднаго.
Поутру, взявъ съ собою старшаго сына, мы отправились въ путь. Кочевье Джантюря было расположено въ лсу, на берегу Блой. Насъ приняли со всмъ радушіемъ, раздли, усадили на подушки, и пока приготовляли самоваръ, каждому была подана большая чашка кумызу, и я отъ жажды и усталости выпилъ ее всю, почти не отдыхая.
Я обратилъ вниманіе на одну вещь въ кибитк: это была кольчуга, старинный боевой нарядъ Башкирцевъ. Она составлена вся изъ стальныхъ колецъ, но надобно замтить, что три кольца, соединенныя четвертымъ, составляютъ только одно звно цлаго, она закрываетъ человка съ головы до пояса, я попробовалъ ее надть, но не смогъ, въ ней было пуда два съ половиною, и думаю, что ружейная пуля только вблизи можетъ пробить эту кольчугу.
— Употребляется ли вами нын это вооруженіе? спросилъ я.
— Нтъ, хазретъ, отвчалъ Джантюря: наши молодцы щеголяютъ нын въ суконныхъ курткахъ и отвыкли отъ тяжелой кольчуги. Въ прежнія времена Башкирцы были не т, — бывало назначутъ походъ: кольчугу на себя, сверху синій кафтанъ, на голову блый калпакъ, за спину колчанъ со стрлами, къ поясу пристегнетъ саблю, въ руку копье, и пошелъ куда командиръ велитъ. Въ такомъ наряд я былъ на войн съ Французами и въ ихъ большомъ город Париж.
— А что, хорошъ Парижъ? спросилъ я.
— Славный городъ, больно славный. Какія бабы тамъ, прибавилъ онъ, смясь: бикъ-якши!… Только моя жена не пускала меня одного гулять… хитрая старушонка.
— Какъ жена? прервалъ я его рчь: да разв она была на войн?
— Была, и медаль иметъ.
— Что, хазретъ, сказалъ старшина: ты шутишь нашими? Видлъ ты, какъ мои двки здятъ верхомъ? Только пику въ руки, то и совсмъ казакъ, хоть какого молодца снесутъ съ лошади.
За чаемъ рчь зашла опять о французской компаніи. Джантюря разсказывалъ много занимательнаго. Мн нравился его простой разсказъ, приправленный шутками своего рода. Между прочимъ онъ разсказалъ два обстоятельства, относившіяся собственно къ нему.
— Войско наше, сталъ разсказывать Джантюря: больно скоро шло къ Дрездену. Три дня и три ночи мы не слезали съ лошадей, была тогда половина августа, жаръ душилъ лошадей, и отъ усталости я едва держался на лошади. Наконецъ, потерявъ послднія силы, я своротилъ съ дороги и легъ въ траву. Жена моя была со мной. Она сла возл меня и горько плакала. Я, точно, едва дышалъ. Прощай, родимая Башкирія, прощай раздольная степь, думалъ я, врно ужъ мн не видать тебя больше. Мн больно, больно было горько. Я захотлъ пить. Невдалек было маленькое озерко, тинистое какъ болото: я кое-какъ, съ помощію жены, дотащился до него. Къ счастію, мн взумалось полежать въ вод, я раздлся и съ часъ времени пролежалъ въ ней, мн стало легче. Я всталъ и испугался, а жена чуть не упала отъ страха. Все тло, начиная отъ шеи и до пятъ было усыпано піявками, посл испуга я обрадовался, давъ имъ напиться, я снова залзъ въ воду и посл третьяго раза съ меня какъ рукой сняло. Я самъ одлся, и весело вспрыгнувъ на лошадь, отправился съ женою догонять нашъ отрядъ. Нтъ, хазретъ, прибавилъ Джантюря, кому гд назначено, тотъ тамъ и умретъ. Вотъ, напримръ, въ другой разъ, гд ужъ я вовсе не чаялъ воротиться на свою сторону, меня спасла жена. Не припомню при какомъ мст, насъ человкъ съ пятьдесятъ, поставили на сторожевой пикетъ. Не знаю, какъ мы проглазли, только на зар наткнулось на насъ человкъ съ двадцать французовъ, вотъ тхъ, что носятъ стальныя доски на груди (вроятно французскіе латники), мы вскочили на коней, пики приперли къ сдламъ и съ гикомъ бросились на злодевъ. Лошадь подо мною была бойкая, я навылетъ прокололъ одного и вынималъ уже саблю, какъ другой, собака, сильно хватилъ меня палашомъ, кольчуга не устояла, и я съ разрубленнымъ плечомъ повалился съ лошади и обезпамятлъ. Когда я очнулся, то увидалъ, что половина товарищей была перебита, остальная связана, жены около меня не было, и я подумалъ, что ее нтъ уже на свт. Посадивъ на лошадей, насъ повезли въ плнъ. Часа черезъ два вдругъ изъ-за лса вылетла цлая сотня молодцовъ, донскихъ казаковъ, и окружила насъ со всхъ сторонъ. Французы, ихъ осталось только двнадцать человкъ, струсили и просили пардону. Жена моя была съ Донцами, и дло объяснилось: въ первой схватк моя баба смекнула, что нашимъ не устоять, ускользнула съ мста сраженія, и дала знать главному отряду. Да, коли бы не она, то не пировать бы мн больше на своей родин. Славная баба, нечего сказать!
— А жива она? спросилъ я.
— Жива, только крпко стара, и третій годъ какъ ничего не видитъ.
Два дни провели мы у добраго пріятеля, и провели въ самомъ пріятномъ удовольствіи. Ловили рыбу, здили на охоту съ ружьями, и здсь сынъ старшины имлъ случай показать свое искусство въ меткой стрльб. Мы возвращались уже съ охоты. Прозжая горами, я увидалъ на вершин скалы дикую козу и хотлъ выстрлить, но меня остановилъ Джантюря:
— Постой, хазретъ, сказалъ онъ: посмотримъ-ка на удальство Нагиба…. Такъ звали сына старшины.
Тотъ взялъ лукъ, наложилъ стрлу, прицлился, лукъ почти въ кольцо свился въ рукахъ ловкаго Башкирца, тетива взвизгнула, и бдная коза, прострленная на вылетъ, рухнулась съ горы къ нашимъ ногамъ. Общій восторгъ былъ наградою побдителю.
Къ вечеру мы собрались хать домой, но радушный хозяинъ самымъ убдительнымъ образомъ оставилъ переночевать, здсь я имлъ случай слышать національную башкирскую музыку: игру на курайяхъ, или чебызг, и игру горломъ. Первыя сдланы изъ полевыхъ дудокъ и походятъ тономъ на чеканъ, игру горломъ я даже и растолковать не могу. Можетъ-быть, вкусъ мой многимъ покажется страннымъ, но откровенно сказать — когда играли на двухъ чебызгахъ и горломъ,— любимую башкирскую балладу о батыр Салават, я слушалъ ее съ удовольствіемъ. Конечно, еслибы эта баллада была переложена на какой-нибудь нашъ инструментъ, то вышла бы неурядица звуковъ, но на чебызгахъ она составляла пріятную гармонію, разумется, не ту гармонію, какую мы находимъ въ безсмертныхъ твореніяхъ Моцарта или Бетховена, но гармонію полудикую, степную и лсную…
Мы повалкой улеглись вс въ одной кибитк. Не знаю, долго ли я спалъ, но внезапно былъ пробужденъ какимъ-то страшнымъ рокотомъ.
Я вышелъ изъ кибитки.
Сердито грозное небо смотрло на присмирвшую землю, ярко блистала молнія на сверовосточномъ небосклон, озаряя минутнымъ блескомъ своимъ гладкую поверхность, и вершины горъ, покрытыхъ дремучимъ лсомъ Страшно раскатывалъ громъ бурные шары свои по колеблющемуся небу. Ночь была грозна, но тиха, какъ минута передъ смертію, втеръ не смлъ шевелить верхи столтнихъ осокорей, но дико ревлъ сердитый медвдь въ глубин лсовъ, потомъ все смолкло, все стихло, воронъ, кажется, боялся пошевельнуть чорнымъ крыломъ своимъ, могучій беркутъ, засвъ въ скал, не трогалъ птицъ, пріютившихся близъ гнзда его…
Природа! какъ высока, какъ величественна красота твоя! думалъ я, прислонясь къ дверямъ кибитки, и въ благоговйномъ трепет смотрлъ на эту чудную картину. Я хотлъ подойти къ берегу рки Блой, но вдругъ ослпительная молнія зажгла все чорное небо, съ трескомъ грянулъ громъ, земля дрогнула, и высокая ветла запылала на берегу Блой… Вслдъ за этимъ, крупный дождь ливнемъ полился изъ разряженной тучи, испуганные табуны во всю прыть неслись къ кочевью, все проснулось въ страх. Я вошелъ въ кибитку.
Старшина молился.
Чрезъ часъ тяжолыя тучи пронеслись на юго-западъ. Громъ уже глухо рокоталъ въ отдаленіи. Заря лентой опоясала востокъ, обрадованный жаворонокъ первый понесся подъ облака привтствовать приближающееся солнце, въ лсу раздалось трели соловья, и чрезъ часъ все оживилось, все разцвло…
Около полудня мы распрощались съ добрымъ Джантюрей.
Цлый мсяцъ посл того я жилъ въ кочевь старшины, и съ радостію видлъ и чувствовалъ, какъ съ каждымъ днемъ поправлялось мое здоровье. Я наблюдалъ за ходомъ моего вы. здоровленія. Первое, что я замтилъ, было измненіе мокроты, которая, постепенно уменьшаясь, прекратилась наконецъ совершенно. Къ концу мсяца я чувствовалъ только слабую боль въ боку, въ груди, время отъ времени, длалось легче, дыханіе становилось свободне, я даже видимо полнлъ. Въ начал іюня почтенный кантонный пріхалъ къ старшин. Увидавъ меня, онъ радовался, что нашелъ меня въ лучшемъ положеніи.
— Довольны ль вы старшиной? спросилъ онъ меня.
— Какъ отцомъ, отвчалъ я, и благодарилъ его, что онъ далъ мн такого добраго и услужливаго хозяина.
— И онъ васъ полюбилъ какъ нельзя боле.
При прощаньи, кантонный сказалъ, что мн нужно пробыть на кумыз еще мсяцъ.
— А тамъ, прибавилъ онъ: ваша воля, хотите живите, мы рады добрымъ людямъ, но кумызъ больше не можетъ для васъ ничего сдлать.
Я благодарилъ его за добрый совтъ, и отвчалъ, что я не такъ богатъ, чтобы вести праздную жизнь, и что поправивши свое здоровье, первою заботою моею будетъ пріискать должность.
— Дай Богъ, отвчалъ кантонный, найдти то и другое.
Наконецъ прошелъ и іюнь. Силы мои совершенно поправились, или лучше сказать возродились и я сталъ собираться въ путь. Наканун отъзда я цлый день проходилъ по полямъ, мн было скучно,— невыразимая грусть тяготила мою душу.
— Что это, что это такое, думалъ я: ужели бду, ужели новыя скорби предчувствуетъ мое зловщее сердце? И безъ того сколько бдъ перебжало чрезъ мою голову, сколько язвъ износило сердце… и еще ли, еще ли ждать ихъ!
Я полюбилъ искренно добрыхъ Башкирцевъ, полюбилъ и Оренбургскій край, возвративъ въ немъ утраченное здоровье.
Проживъ слишкомъ два мсяца въ кочевь старшины, я прощался съ нимъ съ сердечнымъ сожалніемъ. При всхъ моихъ убжденіяхъ, онъ не хотлъ взять съ меня денегъ, но принялъ только два фунта чаю, въ замнъ же этого подарилъ мн лукъ со стрлами.
Іюля 14-го я простился съ старшиной.
— Что принесешь ты мн время будущее? думалъ я, вызжая изъ кочевья…