АКАДЕМИЯ НАУК СССР
ИНСТИТУТ РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ (Пушкинский Дом)
НЕКРАСОВСКИЙ СБОРНИК. I
ИЗДАТЕЛЬСТВО АКАДЕМИИ НАУК СССР
1951
МОСКВА-ЛЕНИНГРАД
(Сборник ‘Последние песни’)
1 Прочитано 8 января 1950 г.
Находясь на последней квартире Николая Алексеевича Некрасова, вспоминая о последних днях его жизни, уместно будет остановиться на его последней книге.
Последней книгой Н. А. Некрасова была книга, выпущенная им в самом начале апреля 1877 г. и названная ‘Последние песни’.
Прежде чем говорить об этой замечательной книге, необходимо сделать несколько предварительных замечаний.
К середине 70-х годов великий поэт революционной демократии приобрел такую популярность и такой авторитет среди прогрессивных кругов русской общественности, что воспринимался не просто как большая, а как гигантская фигура на горизонте русской литературы.
Показательно в этом отношении то, что говорит о предстоявшем свидании с Некрасовым один из его юных почитателей в своих воспоминаниях (Г. А. Мачтет): ‘Я знал, что через несколько дней я буду стоять лицом к лицу с тем, при одном имени коего склонялись наши молодые головы, буду говорить с тем, перед окнами кого мы выстаивали иногда целые часы, чтобы уловить его выход на улицу или хоть один силуэт за стеклом оконной рамы’. И далее: ‘И этот роковой день, наконец, пришел… Я сидел и не верил, казалось, самому себе, своему счастью,— не верил: мои ли уши слышат, мои ли глаза видят… Но я не спал, не грезил,— великий поэт, разбудивший наши сердца и затепливший в них святые искры любви и веры, действительно предо мной…, пока говорил Некрасов, я только слухом, казалось, ловил его слова. Внутри копошилась такая масса смешанных чувств восторга, благодарности и любви к родному поэту…’. {Г. А. Мачтет, Полн. собр. соч., т. X, СПб., 1911, стр. 18—21.}
Популярность Некрасова была обусловлена как прогрессивностью его общественных позиций,— кто не помнит замечательных слов так любившего и ценившего Некрасова В. И. Ленина: ‘все симпатии его были на стороне Чернышевского’, {В. И. Ленин, Соч., т. 18, стр. 287.} — так и исключительными яркостью и своеобразием его поэтического таланта. Советским литературоведением давно уже признано, что Некрасов не просто замечательный художник, а художник-революционер, художник-новатор.
Эту мысль прекрасно выразил такой тонкий критик, как А. В. Луначарский, писавший в статье ‘Н. А. Некрасов’ (1921):
‘Рыдая, грозя, он поднял рыдания и угрозы до степени высокой музыкальной и живописной красоты и ни на минуту их не ослабил… Не принижая ни на минуту… великих алтарей Пушкина и Лермонтова …, мы все же говорим — нет в русской литературе, во всей литературе такого человека, перед которым с любовью и благоговением склонялись бы ниже, чем перед памятью Некрасова’. {Некрасов в русской критике. Составил А. Еголин, Гослитиздат, 1944, стр. 89, 90.}
О новаторстве Некрасова как художника, в частности о его непревзойденном умении говорить о народе и от имени народа языком самого народа, пользуясь складом и ладом народно-поэтического творчества,— можно было бы (и следовало бы!) написать не одно, а несколько исследований.
В данный момент для нас важно другое: констатировать, что к середине 70-х годов Некрасов был ведущим русским поэтом. И вполне естественно, что, сознавая исключительность своей роли, он подумывал о подготовке к печати нового издания своих стихотворений, еще более обширного, чем последнее (шестое) издание 1873—1874 гг. Мало того, есть достаточные основания полагать, что он уже приступил к этой работе. Однако ей не суждено было закончиться: к началу 1876 г. Некрасов заболел, и заболел настолько тяжело, что ему было не под силу начать подготовку к печати нового издания. Ведь в шестом издании уже было шесть частей, распадавшихся на три больших тома, а задуманное седьмое издание должно было значительно превысить по своим размерам шестое. Тогда-то Некрасов пришел к решению выпустить отдельный сборник своих стихотворений, который, включив в себя стихотворения, не вошедшие в шестое издание, являлся бы дополнением к нему. Первоначально он, повидимому, предполагал назвать этот сборник ‘В черные дни’, а затем остановился на другом названии — ‘Последние песни’.
‘Последние песни’ — книга, представляющая огромный интерес и по своему содержанию и по своей композиции, по строго обдуманному и необыкновенно удачному размещению материала. {Необходимо отметить, что она ни разу не привлекала сколько-нибудь пристального внимания советских литературоведов.}
Некрасов был не только великим постом, но и выдающимся редактором. Редакторский его талант прежде всего сказался на ведении им двух самых лучших журналов середины и второй половины XIX в. — ‘Современника’ и ‘Отечественных записок’. Однако с неменьшим блеском он проявился в составлении его собственных книг, т. е. собраний его стихотворений.
Необычайный успех первого собрания стихотворений Некрасова, вышедшего в исходе 1856 г., был обусловлен не только его политической остротою, не только высотой его художественного уровня, но и исключительно умелым отбором материала, исключительно умелым размещением этого материала.
То же самое приходится сказать о последующих пяти прижизненных изданиях стихотворений Некрасова — 1861, 1863, 1864, 1869 и 1873—1874 гг. И они могут быть рассматриваемы как образец высокого мастерства редактора-составителя.
Никогда, однако, это мастерство не проявилось ярче, чем при редактировании и составлении последнего издания стихотворений Некрасова — только что названных мною ‘Последних песен’. ‘Последние песни’ — сравнительно небольшая книжка. В ней всего 172 страницы. Это не препятствует, а скорее усиливает ее монолитность как в идеологическом, так и в художественном отношении. Прямо-таки поразительно, что подобную книжку удалось подготовить к печати и выпустить писателю, умиравшему в тяжких мучениях, мало того, писателю, вовлеченному в процессе подготовки к печати своей книги в небывало жестокую борьбу с цензурой, особенно теснившей его накануне смерти.
В свое время мне неоднократно приходилось останавливаться на фактах, характеризующих отношение царской цензуры к Некрасову, в частности, на фактах, относящихся к последнему периоду его жизни.
Здесь нет надобности повторять эти, уже прочно вошедшие в историко-литературный, а вместе с тем и в общественный обиход факты. Ограничусь лишь небольшой цитатой из разысканной мною много лет тому назад ‘заметки’ {Сравнительно недавно эта заметка полностью была перепечатана в кн. 49—50 ‘Литературного наследства’ (1946, стр. 174, 175).} сестры поэта Анны Алексеевны Буткевич, — заметки, непосредственно касающейся истории ‘Последних песен’.
‘Почему многие стихи брата не вошли при жизни в ‘Последние песни’ и почему некоторые из вошедших были сокращены?.. Издавая ‘Последние песни’ в последний год своей жизни, брат выпустил из них все, что хотя сколько-нибудь могло быть поводом к столкновению с цензурой, относившейся к нему, во время болезни, крайне придирчиво… Несмотря на все усилия отстоять даже только что написанную в Крыму новую часть поэмы ‘Кому на Руси жить хорошо’ — ‘Пир на весь мир’, — усилия не увенчались успехом…, брат послал за цензором Петровым и битых два часа доказывал ему всю несообразность таких на него нападков… Петров выслушивал все упреки терпеливо. Понимал ли он всю скорбь поэта, которому заботливая цензура — в напутствии его в вечность — в последний раз залезала в мозг с своими адскими ножницами… — или просто томился бесплодностью прений, зная наперед, что: ‘хоть ты сейчас умри, а мы все-таки не пропустим».
Упоминание о ‘Пире на весь мир’ здесь не случайно. ‘Пир на весь мир’ — произведение, написанное Некрасовым летом 1876 г., уже тогда, когда болезнь его приняла явно опасный для жизни характер, принадлежало к числу тех его произведений, которым он придавал особое значение. А потому повторное изъятие ‘Пира’ сначала из текста ‘Отечественных записок’, а затем, повидимому, и из текста ‘Последних песен’ было особенно болезненно воспринято поэтом.
Однако этот удар, хотя и был исключительно тяжелым, не парализовал энергии Некрасова, и он, призвав на помощь свой поистине великий талант редактора-составителя, направил все усилия к тому, чтобы его ‘Последние песни’ и без ‘Пира на весь мир’ могли послужить своего рода завещанием поэта своим многочисленным читателям, среди которых преобладали читатели из рядов демократической интеллигенции.
Задача, встававшая в первые месяцы 1877 г. перед умиравшим поэтом, была исключительно трудной. Десятки стихотворений, в том числе такие замечательные, как ‘Элегия’, ‘Путешественник’, ‘Смолкли честные, доблестно павшие’, ‘Как празднуют трусу’, ‘Что нового?’, ‘Праздному’, ‘Отрывок’ (‘Я сбросила мертвящие оковы’), ‘Молодые лошади’, ‘Вестминстерское аббатство’ и др., Некрасов просто не рискнул представить в цензуру. В результате из более чем полсотни стихотворений, написанных им после выхода в свет шестой части последнего прижизненного издания его стихотворений (в 1873—1874 гг)., он внес в ‘Последние песни’ только 22 стихотворения, составившие всего-навсего 2715 стихотворных строк.
Справедливость требует оговорить, что в данном случае наряду с цензурным воздействием и опасениями цензурного воздействия сыграли немаловажную роль и другие причины. А прежде всего то, что Некрасов подвергал материал, намеченный для ‘Последних песен’, строжайшему отбору, руководствуясь не только цензурными соображениями. Стихотворения, не удовлетворявшие его художественному вкусу, он отбрасывал точно так же, как отбрасывал все недоделанное и не вполне завершенное. В иных случаях оставлял в стороне и такие стихотворения, которые по своему содержанию, жанровым особенностям и интонации не вполне подходили к сборнику и могли звучать в составе его, как некий диссонанс.
Сказанное я мог бы подтвердить рядом конкретных примеров. Не делаю этого для того, чтобы не утомлять внимания слушателей. Мне важно только одно: обосновать тот, с моей точки зрения, непреложный вывод, что Некрасову, невзирая на его тяжелую болезнь, особенно обострившуюся к моменту выхода сборника из печати, пришлось проделать в высшей степени сложную и трудоемкую работу, и он проделал ее поистине с величайшим успехом.
Сборник ‘Последние песни’, несмотря на тяжкие увечья, нанесенные ему царской цензурой, поражает, как я сказал выше, своей идеологической монолитностью и высоким художественным уровнем.
Припомним прежде всего его содержание.
Отдел первый
Лирические стихотворения
Вступление к песням 1876—1877 годов
Сеятелям
Молебен
З — не
Пророк (Из Барбье)
Скоро стану добычею тленья
Дни идут
Друзьям
З — не
Музе
Уныние
Три элегии
Страшный год
Поэту
Утро
Поэту
Горящие письма
Приговор
Зине
Часть первая: Юбиляры и триумфаторы
Часть вторая: Герои времени (траги-комедия)
Из поэмы: Мать. Отрывки Баюшки-баю
При поверхностном взгляде на содержание сборника возникает недоуменный вопрос: где же стихи для народа, которому, как известно, Некрасов посвятил свои лучшие произведения, о котором не уставал твердить в своих поэтических декларациях:
Я призван был воспеть твои страданья,
Терпеньем изумляющий народ!
(‘Неизвестному другу’)
Я лиру посвятил народу своему.
(‘Элегия’)
Где же стихи о народе?
Эти стихи в ‘Последних песнях’ есть, хотя изъятие ‘Пира на весь мир’ помешало им занять в сборнике первенствующее место.
Вот, например, ярчайшая картинка из жизни народа в эпоху крепостного права, уже упраздненного, но своими пережитками не уставав шего постоянно напоминать о себе:
Какая жизнь! Полотна, тальки, куры
С несчастных баб, соседи — дикари,
А жены их безграмотные дуры…
Сегодня пир… псари, псари, псари!
Пой, дочь моя! средь самого разгара
Твоих рулад, не выдержав удара,
Валится раб… Засмейся! всем смешно…
(‘Из поэмы: Мать’)
Вот не менее потрясающая картина голодающего селения:
Холодно, голодно в нашем селении.
Утро печальное — сырость, туман,
Колокол глухо гудит в отдалении,
В церковь зовет прихожан.
Что-то суровое, строгое, властное
Слышится в звоне глухом,
В церкви провел я то утро ненастное —
И не забуду о нем.
Все население, старо и молодо,
С плачем поклоны кладет,
О прекращении лютого голода
Молится жарко народ.
(‘Молебен’)
Вот столь близкий всем, кто знает и любит Некрасова, волжский пейзаж, неразрывно опять-таки связанный с мыслью о бедствующем народе:
Чтоб отдохнуть душою несвободной,
Иду к реке — кормилице народной…
С младенчества на этом мне пути
Знакомо все… Знакомой грусти полны
Ленивые, медлительные волны…
О чем их грусть?.. Бывало, каждый день
Я здесь бродил в раздумьи молчаливом
И слышал я в их ропоте тоскливом
Тоску и скорбь спопутных деревень…
Приведенные стихи взяты из великолепной элегии Некрасова ‘Уныние’. Однако и ее в нескольких местах коснулись ‘адские ножницы’ царской цензуры.
Так, между прочим, погибли в цензуре строки, изображающие падеж скота и томящие душу поэта предчувствия, что снова надвигается голод:
Ужели бог не сжалится над нами,
Сожженных нив дождем не оживит,
И мельница с недвижными крылами
И этот год без дела простоит?
Ужель опять наградой будет плугу
Голодный год?.. Чу! женщина поет!
Как будто в гроб кладет она подругу.
Душа болит, уныние растет.
(‘Уныние’)
Наибольшее, быть может, впечатление из всего, рисующего в ‘Последних песнях’ народ и его горькое житье-бытье, производит знаменитая бурлацкая песня ‘В гору’, в которой мотив эксплоатации труда капиталом достигает такой же выразительности, как и в ‘Железной дороге’. Однако при внимательном сопоставлении песни, которую поют строители железной дороги, с песней ‘В гору’ в последней обращают на себя внимание такие стихи:
Ухни, ребята! гора-то высокая!..
Кама угрюмая! Кама глубокая!
Нет те конца!..
Эдак бы впрячь
В лямку купца —
Лег бы богач!..
(‘Современники’)
В последних трех стихах нельзя не усмотреть проявления пробудившегося в народной среде классового самосознания, которое в конечном своем развитии приводит к восстанию эксплоатируемых против эксплоататоров.
Прибегая в данном, как и во многих других случаях, к излюбленному им и с огромной удачей применяемому методу контрастов, Некрасов эту подлинно бурлацкую песню вкладывает в уста не бурлаков, а в уста ‘разбойничьего хора’ крупных капиталистов, вспоминающих во время пьяной оргии о впечатлениях своего давнего прошлого.
От этого сила эмоционального воздействия, производимого песней, во много раз усугубляется, и тысячу раз был прав великий соратник Некрасова, один из наиболее передовых людей эпохи и в то же время тончайший художник, когда писал Некрасову о поэме ‘Современники’ вообще и о песне ‘В гору’, в частности: ‘…поэма поразила меня своею силою и правдою, например, картина Кокоревых, тянущих бечевую и с искренним трагизмом поющих бурлацкую песню (превосходно), производит поразительное действие. Описание оргии, спичи и лежащая на всем фоне угрюмость — все это отлично задумано и отлично выполнено’. {Из письма M. E. Салтыкова-Щедрина к Некрасову от 12 февраля 1876 г. [Н. Щедрин (M. E. Салтыков), Полн. собр. соч., т. XVIII, 1937, стр. 338]. Курсив мой.— В. Е.-М.}
Не опасаясь впасть в преувеличение, можно утверждать что одной только бурлацкой песни из ‘Современников’ достаточно для того, чтобы сказать, что в ‘Последних песнях’ Некрасов остался полностью верен народолюбивому строю своей лиры. Однако изъятие ‘Пира на весь мир’ переживалось им так болезненно (ведь мотивы народолюбия из произведений последних лет жизни Некрасова с наибольшей силой отразились именно в ‘Пире’), что он прибег еще к одному способу, чтобы с максимальной настойчивостью подчеркнуть, что все его симпатии на стороне страждущего народа и что назначение всякого истинного гражданина своего отечества он видит в служении народу.
Раскройте сборник ‘Последние песни’ и вы убедитесь, что, если не считать ‘Вступления к песням’ (‘Нет! не поможет мне аптека…’), первое место в нем занимает знаменитое стихотворение ‘Сеятелям’, которое мы все наизусть знаем.
Это стихотворение рассматривается обычно как вдохновенное приветствие работникам на ниве народного просвещения и, в частности, педагогам. Но дело не только в этом. Гораздо более важным и значительным является другой, главный смысл этого стихотворения — приветствие, обращенное к борцам за освобождение народа.
И это поняли не только друзья, но и враги поэта. ‘Печать наша…, — писал директор департамента полиции Плеве, — упорно стоит на мысли, что все отрицательные стороны современной русской жизни могут быть искоренены помощью государственного переустройства… Под влиянием этого… создались литературные произведения тенденциозного направления с наклонностью в воззрениях на государственный строй — к республике, в общественно-экономических — к коммунизму, в религиозных вопросах — к атеизму…
‘Здесь нельзя пройти молчанием то губительное влияние, которое имело на молодежь сочувствие Некрасова первым проявлениям практической революционной деятельности. Этот талантливый печальник, по выражению его друзей, народного горя, стоя на краю могилы, ободрял пропагандистов стихами, которые заучивались и повторялись с упоением подрастающим поколением:
…Двиньтесь вперед!1
Сейте разумное, доброе, вечное!
Сейте! Спасибо вам скажет сердечное
Русский народ…’.2
1 В. К. Плеве не удержался от передержки: последние слова строк:
Труд засеваюших робко, крупицами,
Двиньте вперед! —
он не постеснялся заменить словами: ‘Двиньтесь вперед!’ — более одиозными по-своему смыслу.
2 ‘Литературное наследство’, кн. 49—50, 1946, стр. 524, 525, 526.
Еще раз напоминаю, что стихотворение ‘Сеятелям’ — это первое стихотворение сборника ‘Последние песни’.
Во втором стихотворении рассматриваемого сборника — ‘Молебен’ — Некрасов сделал попытку поставить точки над i, т. е. разъяснить, кого он разумеет под теми, кто наиболее преданно и самоотверженно служит народу и чья служба наиболее полезна ему и необходима. Рисуя своего лирического героя, образ которого в данном случае сливается с образом самого автора, молящимся среди прихожан сельского храма, он вкладывает в его уста такие слова:
‘Милуй народ и друзей его, боже!’ —
Сам я невольно шептал: —
Внемли моление наше сердечное
О послуживших ему,
Об осужденных в изгнание вечное,
О заточенных в тюрьму,
О претерпевших борьбу многолетнюю
И устоявших в борьбе…’.
Презренная царская цензура вычеркнула из приведенного отрывка наиболее острые строки — 5-ю и 6-ю, но все же была не в силах вытравить более чем определенный смысл сказанного поэтом. Уцелевшие строки все же достаточно внятно говорят о том, что служить народу — это значит претерпевать многолетнюю борьбу.
Во имя чего?
Разумеется, во имя счастья, во имя социального и политического раскрепощения народных масс.
Образ борца за счастье народа, так именно понимаемый, содержится в четвертом стихотворении сборника, не просто в знаменитом, а в знаменитейшем стихотворении ‘Пророк’. И над ним поработала царская цензура. Ею было выброшено заключительное четверостишие. Затем, подчиняясь ее требованиям, Некрасов должен был назвать это стихотворение не именем того деятеля, которого он имел в виду — Чернышевского, а более нейтрально — ‘Пророк’, с подзаголовком ‘Из Барбье’.
Однако, несмотря на изъятие заключительного четверостишия и на вынужденное изменение заглавия, рассматриваемое стихотворение занимает одно из центральных мест не только в сборнике ‘Последние песни’, но и в поэзии Некрасова вообще. Оно продолжает и завершает те поиски положительного героя, которые Некрасов начал еще в 40-х годах.
Под каким углом зрения производились эти многолетние поиски? Какого и для чего предназначенного героя искал поэт?
Наиболее четкий ответ на эти вопросы дан в той же элегии ‘Уныние’:
Народ! Народ! Мне не дано геройства
Служить тебе, — плохой я гражданин,
Но жгучее, святое беспокойство
За жребий твой донес я до седин!
Люблю тебя, пою твои страданья,
Но где герой, кто выведет из тьмы
Тебя на свет?..
Здесь не время и не место полемизировать с Некрасовым, хотя он и жестоко ошибался, называя себя ‘плохим гражданином’. Для нас ведь совершенно ясно, что ‘петь страдания народа’ так, как их пел Некрасов, — это значит подлинно служить народу… Но великий поэт революционной демократии, явным образом недооценивая своих заслуг, подчеркивал и в стихотворении ‘Молебен’ и в стихотворении ‘Пророк’, что истинное служение народу он видит только в активной революционной борьбе, хотя бы эта борьба в условиях тогдашней социальной действительности неизбежно сулила ‘тюрьму’, ‘изгнание вечное’, а то и ‘распятие на кресте’.
О такой именно службе народу, о таком именно геройстве думал Некрасов, когда в 50-х годах рисовал образ Белинского в поэмах ‘Белинский’, ‘Несчастные’, когда в 60-х годах рисовал образ Добролюбова —
Суров ты был, ты в молодые годы
Умел рассудку страсти подчинять,
Учил ты жить для славы, для свободы,
Но более учил ты умирать,—
(‘Памяти Добролюбова’)
когда в 70-х годах рисовал образ Чернышевского.
Было бы глубочайшим заблуждением видеть в этих образах только портреты определенных исторических деятелей. На ошибочность подобного подхода к ним указал сам Некрасов в примечании к стихотворению ‘Памяти Добролюбова’: ‘Надо заметить, что я хлопотал не о верности факта, а старался выразить тот идеал общественного деятеля, который одно время лелеял Добролюбов’. {Н. А. Некрасов, Полн. собр. соч., т. II, 1948, стр. 679.} Иными словами, Некрасов говорит, что он думал не столько о придании портретного сходства создаваемого им образа с его покойным другом и соратником, сколько о том, чтобы выразить известный общественный идеал,— само собой разумеется, идеал положительного героя.
Едва ли я ошибусь, если скажу, что изъятие ‘Пира на весь мир’ переживалось Некрасовым так болезненно главным образом потому, что в этой части его грандиозной эпопеи он вплотную подошел к созданию обобщенного образа положительного героя, впитавшего в себя, наряду с некоторыми индивидуальными чертами, заставляющими вспоминать и о Добролюбове, и о Чернышевском, ряд черт, типических для русского революционера-демократа. Речь идет, конечно, об образе Григория Добросклонова, о котором с такой силой и выразительностью поэт сказал:
Ему судьба готовила
Путь славный, имя громкое
Народного заступника,
Чахотку и Сибирь.
(‘Соленая’)
Итак, несмотря на тяжкие увечья, причиненные цензурой ‘Последним песням’, в этом сборнике с достаточной определенностью, хотя, быть может, и без достаточной полноты, нашли себе поэтическое выражение думы Некрасова о народе, об его бедственном положении, наконец, о том герое, ‘народном заступнике’, которому суждено ‘вывести народ из тьмы’, т. е. проложить путь к народному счастью.
Сказанное приводит, между прочим, и к выводу, что эстетические установки Некрасова в сборнике ‘Последние песни’ оставались теми же, что и тридцатою годами раньше. Это можно было бы доказать рядом примеров.
Ограничусь двумя-тремя примерами.
Если в стихотворении ‘Отрывок’ (1848) Некрасов назвал избиваемую кнутом крестьянскую девушку родной сестрой вдохновлявшей его скорбной музы, то теперь, в сборнике ‘Последние песни’ он пошел дальше, как об этом свидетельствует его стихотворение
‘Музе’:
О, муза! наша песня спета.
Приди, закрой глаза поэта
На вечный сон небытия,
Сестра народа — и моя!
Здесь муза не только сестра девушки из народа, но и сестра самого народа, мало того — она сестра поэта. Следовательно, связь между музой, народом, самим поэтом стала еще теснее, еще крепче.
Поскольку муза поэта — сестра народа, ее назначение определяется в ‘Последних песнях’ так же, как его определил Некрасов многими годами ранее.
Уже во ‘Вступлении’ к ‘Последним песням’ поэт, обращаясь к музе, восклицает:
Могучей силой вдохновенья
Страданья тела победи,
Любви, негодованья, мщенья
Зажги огонь в моей груди!
К кому любовь? Ясное дело, что к народу. Против кого негодует поэт? Ясное дело, против угнетателей народа. Кому он собирается мстить? — Все тем же угнетателям народа. В основу только что приведенных стихов положена та же мысль, что и в основу знаменитого, постоянно цитируемого четверостишия:
Примиритесь же с Музой моей!
Я не знаю другого напева.
Кто живет без печали и гнева,
Тот не любит отчизны своей…
(‘Газетная’)
Разница лишь в том, что последнее четверостишие писалось полным сил и здоровья поэтом, а ‘Вступление’ к ‘Последним песням’ — человеком не только умирающим, но и сознающим, что он умирает, человеком, страдания которого, невыразимые страдания тела, были побеждены силою духа, силою вдохновения.
Здесь уместно подчеркнуть, что, хотя в ‘Последних песнях’ нередко звучат и мрачные, пессимистические ноты, порожденные как ‘мучительным недугом’, терзавшим умирающего (‘Не ложе, иглы подо мной’), так и невыразимо горькими впечатлениями действительности: прогрессирующим обнищанием народа, назревавшей кровавой войной, жесточайшей расправой правительства с деятелями революционного движения, — все же ‘Последние песни’ отнюдь не пессимистическая книга.
Не сомневаясь в своей скорой и неизбежной кончине, поэт знает, что ему не дожить до лучших времен… Пусть так, но его друзья, его верные соратники доживут. И особенно многозначительным является следующее обращение к ним поэта:
Вам же — не праздно, друзья благородные,
Жить и в такую могилу сойти,
Чтобы широкие лапти народные
К ней проторили пути…
(‘Друзьям’)
Возвращаясь к вопросу об эстетических установках ‘Последних песен’, следует остановиться на стихотворении ‘Поэту’ (1874), в котором вопрос об обличительной миссии поэта ставится даже с большей резкостью, чем в ранних, хорошо нам всем известных стихотворениях, как, например, в поэтическом некрологе Гоголю ‘Блажен незлобивый поэт’, — это явствует хотя бы из следующего обращения к поэту:
Вооружись небесными громами!
Наш падший дух взнеси на высоту,
Чтоб человек не мертвыми очами
Мог созерцать добро и красоту…
Казни корысть, убийство, святотатство!
Сорви венцы с предательских голов,1
Увлекших мир с пути любви и братства,
Стяжанного усильями веков,
На путь вражды!..
1 Исключительно смелая строка, поскольку в ней весьма недвусмысленно говорится о венцах.
Эта программа, сформулированная в ‘Последних песнях’, приобретала тем большее значение, что несколькими страницами ниже она была блестяще реализована в поэме ‘Современники’.
Поэма ‘Современники’, все еще недостаточно оцененная критикой и литературоведением, представляет собой картину беспощадного разоблачения представителей народившегося неимоверно алчного и хищного русского капитализма — как промышленного, так и финансового.
Дав целую галлерею портретов капиталистов, подчеркивающую международный характер капитализма как такового, Некрасов с замечательной силой показывает, с одной стороны, их поистине звериную алчность —
