Поэтическое наследие Тютчева, Пигарев К. В., Год: 1966

 К.В.Пигарев 


 Поэтическое наследие Тютчева 

 ---------------------------------------------------------------------------- 
 Ф.И.Тютчев. Лирика. В 2-х томах. Т.1 
 Издание подготовил К.В. Пигарев 
 Серия 'Литературные памятники' 
 М., 'Наука', 1966 
 ---------------------------------------------------------------------------- 

 Поэзия Тютчева - одно из драгоценнейших достояний русской классической 
 литературы. Однако сложен и своеобразен был путь, пройденный лирикой поэта, 
 прежде чем она нашла своего читателя. 
 Имя Федора Ивановича Тютчева впервые появилось на страницах печати, 
 когда поэту было всего лишь четырнадцать лет. 22 февраля 1818 г. известный в 
 то время поэт и критик, профессор московского университета А. Ф. Мерзляков 
 прочитал в Обществе любителей российской словесности его стихотворное 
 подражание Горацию 'Вельможа'. Через неделю, 30 марта, Общество почтило 
 юного автора званием сотрудника и напечатало сообщение об этом в своих 
 'Трудах' {Труды Общества любителей российской словесности...', ч. XII, 
 Летописи Общества. М., 1818, стр. 35 и 40.}. 
 Среди сохранившихся произведений Тютчева стихотворения под таким 
 заглавием нет. Однако в литературе о поэте распространено очень вероятное 
 предположение, что это те же самые стихи, которые известны нам под другим 
 заглавием - 'На новый 1816 год'. 
 Прошло немногим больше года после первого литературного успеха юноши 
 Тютчева, и в 'Трудах Общества любителей российской словесности' было 
 помещено его переложение одной из од Горация ('Послание Горация к Меценату, 
 в котором приглашает его к сельскому обеду'). Обращение молодого поэта к 
 Горацию не случайно: латинской поэзией, и в частности творчеством Горация, 
 увлекался его воспитатель, поэт-переводчик С. Е. Раич. 'С каким 
 удовольствием вспоминаю я о тех сладостных часах, - рассказывал он 
 впоследствии в своей автобиографии, - когда, бывало, весною и летом, живя в 
 подмосковной, мы вдвоем с Ф.<едором> И.<вановичем> выходили из дому, 
 запасались Горацием, Виргилием или кем-нибудь из отечественных писателей, и, 
 усевшись в роще, на холмике, углублялись в чтение и утопали в чистых 
 наслаждениях красотами гениальных произведений Поэзии'. Там же, говоря о 
 необыкновенных способностях своего 'даровитого от природы' ученика, Раич 
 упоминает о том, что 'по тринадцатому: году он переводил уже оды Горация с 
 замечательным успехом' {'Русский библиофил', 1913, ? 8, стр. 24.}. 
 Раич готовил Тютчева к поступлению в Московский университет. С 1817 г. 
 поэт в качестве вольнослушателя начал посещать лекции по интересовавшим его 
 предметам словесного отделения, а в ноябре 1819 г. был принят в состав 
 своекоштных студентов. 
 В университете Тютчев обращает на себя внимание преподавателей 'своими 
 упражнениями в сочинении'. С неизменной похвалой отзывается о нем поэт и 
 критик А. Ф. Мерзляков, читавший лекции по теории поэзии и истории русской 
 словесности. О широте гуманитарных интересов Тютчева-студента 
 свидетельствуют записи бесед с ним в дневнике его университетского товарища 
 М. П. Погодина. 
 Тютчев принимает живое участие в литературной жизни университета. Стихи 
 молодого поэта обсуждаются Мерзляковым и его учениками, читаются в публичных 
 собраниях, печатаются в 'Трудах Общества любителей российской словесности'. 
 Подобно многим своим современникам, Тютчев рано усвоил стихотворную 
 технику. Даже написанная в двенадцатилетнем возрасте ода 'На новый 1816 год' 
 обнаруживает стройную логику композиции. Отдельные стихи и в этой оде и в 
 'Послании Горация к Меценату' показывают, что для него не прошли даром уроки 
 Раича, придававшего большое значение мелодичности и инструментовке стиха. 
 Вместе с тем все, написанное Тютчевым в это время, - не более чем 
 ученические опыты. Тютчевский голос еще не определился, он еще часто 
 заглушается чужими голосами, к которым начинающий поэт внимательно 
 прислушивается. 
 Студенческие годы Тютчева совпали с распространением в передовых кругах 
 русского общества свободолюбивых идей и настроений. Близкие поэту лица - С. 
 Е. Раич и двоюродный брат, А. В. Шереметев, - - были членами тайного 
 общества 'Союз благоденствия'. Отголоском политического и религиозного 
 вольномыслия служат стихи Тютчева 'К оде Пушкина на Вольность', 'Не дай нам 
 духу празднословия...'. 'Противникам вина'. Правда, вольномыслие Тютчева 
 было в достаточной степени умеренным. Так, в стихотворении 'К оде Пушкина на 
 Вольность' Тютчев приветствует не столько _обличителя_ 'тиранов закоснелых', 
 сколько их _наставника_ в 'святых истинах'. Неприятие крепостничества и 
 самодержавного деспотизма уже тогда сочетается у Тютчева с приверженностью к 
 монархическому принципу как таковому, с нежеланием омрачать 'блеск венца'. 
 В течение двух лет Тютчев сумел досрочно окончить университетский курс. 
 Весной 1822 г. он поступил на службу в Государственную коллегию иностранных 
 дел и, причисленный сверхштатным чиновником к русской дипломатической миссии 
 в Мюнхене, уехал за границу. 
 С этого времени непосредственная связь Тютчева с русской литературной 
 жизнью надолго прерывается или, вернее, ограничивается более или менее 
 эпизодическими выступлениями со своими стихами на страницах русских журналов 
 и альманахов. При этом до 1829 г. в таких изданиях, как 'Урания' М. П. 
 Погодина, 'Северная лира' Д. П. Ознобишина, 'Русский зритель' Д. П. 
 Ознобишина и К. Ф. Калайдовича или 'Атеней' М. Г. Павлова появляются стихи, 
 относящиеся к самым ранним годам пребывания Тютчева в Мюнхене и даже к 
 годам, предшествовавшим его отъезду. 
 За границей Тютчев пробыл более двадцати лет. Творчество поэта этого 
 периода на первых порах еще близко его юношеским стихам, в художественном 
 отношении принадлежащим к поэтической культуре русского предромантизма. Так, 
 например, 'Слезы' (1823) или 'Друзьям при посылке 'Песни Радости' из 
 Шиллера' (1823?) стилистически родственны стихотворению 'Весна', написанному 
 более чем за год до отъезда поэта в Мюнхен. На чужбине Тютчев продолжает 
 много переводить. От Горация, Шиллера и Ламартина, привлекавших его внимание 
 еще в Москве, он обращается к Гете и к немецким романтикам. Первым из 
 русских поэтов Тютчев переводит стихи Гейне, и притом до выхода в свет 
 'Путевых картин' и 'Книги песен', сделавших имя автора столь популярным в 
 Германии. С Гейне одно время его связывают дружеские отношения. Наконец в 
 1829-1830 гг. в журнале С. Е. Раича 'Галатея' 'появляются уже такие 
 стихотворения Тютчева, которые свидетельствуют о полной зрелости его 
 поэтического таланта, - 'Летний вечер', 'Видение', 'Бессонница', 'Как океан 
 объемлет шар земной...' и др. 
 Опубликованию этих стихов предшествовало напечатаете в той же 'Галатее' 
 одного очень интересного литературного документа. В первом номере 'Галатеи' 
 за 1829 г. было помещено 'Письмо другу за границу', - без подписи, но, по 
 всей вероятности, принадлежащее самому издателю журнала Раичу и, несомненно, 
 адресованное Тютчеву {'Галатея', ч, I, 1829, ? 1, стр. 40-43. На 'Письмо 
 другу за границу' обратил мое внимание Н. М. Гайденков.}. Оно открывается 
 следующими словами: ''...Что происходит, или лучше сказать, происходит ли 
 что в литературной России?' - спрашиваешь ты меня в одном из своих писем. На 
 иронический вопрос твой хочу отвечать, на первый раз, коротким письмом. Мне 
 давно, хотелось поговорить с тобою о предмете, равно любимом для меня и для 
 тебя. О русской литературе и вообще о ходе просвещения в России ты имеешь, 
 как видно, понятие довольно темное, неопределенное. И немудрено: более шести 
 лет протекло с того времени, как ты разлучился с отечеством...'. Указанный в 
 этих строках срок разлуки 'друга' с Россией совпадает с пребыванием Тютчева 
 за границей. Правда, в 1825 г. поэт более полугода провел в Москве, но Раича 
 он там не застал, так как с весны 1825 г. по август 1826 г. Раич был 
 домашним учителем в семье одного украинского помещика. Далее в 'Письме другу 
 за границу' Раич приводит следующие слова из не дошедшего до нас письма к 
 нему Тютчева: 'Странное дело! Россия как государство - гигант, как общество 
 - младенец. Но этот младенец, верю и надеюсь, должен возмужать, и девятая 
 часть поверхности земного щара займет подобную в области ума человеческого. 
 Дотоле утешимся применением к России Виргилиевых стихов: Tu regere imperio 
 populos, Romane, memento, hae tibi erunt artes, pacisque imponere morem, 
 parcere subjectis et debellare superbos (Тебе, Римлянин, править народами, 
 вот твое искусство, тебе быть миротворцем, щадить покоренных и поражать 
 гордых)'. Последние строки, по-видимому, намекают на международную 'роль 
 России в Европе после низвержения владычества Наполеона. 
 Общественно-политические взгляды Тютчева времени его дипломатической 
 службы не могут быть обрисованы с полной определенностью. По свидетельству 
 мемуариста, в первые годы пребывания в Мюнхене Тютчев выражал сочувствие 
 конституционной форме правления и был противником крепостного права {См.: Д. 
 Н. Свербеев. Записки, т. II. М., 1899, стр. 143.}. 
 В этом сказалось влияние свободолюбивых идей, усвоенных им еще до 
 отъезда за границу. Бывший университетский товарищ Тютчева М. П. Погодин, 
 видевшийся с поэтом в 1825 г., когда он проводил отпуск в Москве, записал 
 его афоризмы, резко характеризующие 'аракчеевскую' Россию последних лет 
 царствования Александра I: 'В России канцелярия и казарма', 'Все движется 
 около кнута и чина' {См.: Н. П. Барсуков. Жизнь и труды М. П. Погодина, кн. 
 1. СПб., 1888, стр. 310.}. Однако во второй половине 20-х годов у Тютчева 
 начинает складываться в достаточной степени абстрактное представление о 
 России. Этому способствует, с одной стороны, отрыв от реальной русской 
 действительности, с другой, военное и дипломатическое вмешательство России в 
 борьбу за независимость Греции. Последнее обстоятельство в особенности 
 укрепляло в глазах Тютчева престиж этого 'государства-гиганта', которому, 
 как ему думалось, суждено 'править народами' и выступать в роли 
 'миротворца'. Позднее такое представление о России переросло в грандиозную, 
 но реакционную по своей сути теорию об ее мировом господстве как 
 всеславянской державы. В творчестве Тютчева 20-30-х годов эта теория еще не 
 нашла отчетливого выражения. От этого времени до нас дошло всего три его 
 стихотворения на политические темы: '14-ое декабря 1825', 'Олегов щит' и 
 'Как дочь родную на закланье...'. Из них два - первое и третье - сложны по 
 своему содержанию, а потому, конечно, и не могли быть тогда же напечатаны. 
 Стихотворение '14-ое декабря 1825' (1826) вызвано обнародованием приговора 
 по делу декабристов. Казалось бы, Тютчев 'всецело на стороне правительства: 
 декабристы для поэта - клятвопреступники, нарушившие присягу, 'жертвы мысли 
 безрассудной', дерзнувшие посягнуть на исторически сложившийся строй. Однако 
 в том, что произошло, Тютчев винит не одних декабристов, но и произвол 
 'самовластья'. А для самого этого строя у него не нашлось иных поэтических 
 образов, кроме 'вечного полюса', 'вековой громады льдов' и 'зимы железной'. 
 Стихотворением 'Как дочь родную на закланье...' (1831) Тютчев откликнулся на 
 подавление царскими войсками польского восстания. Поэт хочет доказать, что 
 кровь 'одноплеменного орла' пролилась не ради утверждения 'корана 
 самодержавья', не ради удовлетворения 'чревобесия меча', а в силу роковой 
 необходимости, во имя предначертанной русскому народу исторической миссии. В 
 понимании этой миссии уже содержится зерно будущих панславистских чаяний 
 поэта. 
 Долголетнее пребывание на чужбине, вдали от русской литературной жизни 
 (недаром Раич в своем 'Письме другу за границу' утверждал, будто поэт о 
 произведениях отечественной литературы судит 'по переводам некоторых русских 
 книг на иностранный язык'), не помешало Тютчеву по-своему ответить на те 
 запросы, которые встали тогда перед русской поэзией. Одним из них было 
 создание _поэзии мысли_, поэзии _философской_. 
 Русская философская лирика второй половины 20-30-х годов, как бы ни 
 были сложны и противоречивы пути ее развития, возникла на почве неприятия 
 русской последекабрьской действительности. Социально-исторической подосновой 
 философской лирики Тютчева являлась не столько русская, сколько 
 общеевропейская действительность этого времени. 
 Ощущение того, что мир находится накануне грандиозных исторических 
 потрясений, несущих с собой крушение привычных социальных устоев и 
 религиозных верований, с особенной силой овладело Тютчевым после 1830 г., 
 явившегося в его глазах началом революционной эры в Европе. Но еще раньше, в 
 исходе 20-х годов, он уже остро осознавал себя принадлежавшим к тому 
 поколению, у которого не было будущего. В своем первом подлинно гениальном 
 стихотворении 'Бессонница' поэт полным голосом выразил это гнетущее его 
 чувство: 

 ...И наша жизнь стоит пред нами. 
 Как призрак, на краю земли - 
 И с нашим веком и друзьями 
 Бледнеет в сумрачной дали, 

 И новое, младое племя 
 Меж тем на солнце расцвело, 
 А нас, друзья, и наше время 
 Давно забвеньем занесло! 

 Позднее, в первой половине 30-х годов, он отнесет себя к 'обломкам 
 старых поколений' и скажет с неменьшей откровенностью: 

 Как грустно полусонной тенью, 
 С изнеможением в кости, 
 Навстречу солнцу и движенью, 
 За новым племенем брести!.. 

 Вместе с тем исторические катаклизмы приковывали к себе настороженное 
 внимание поэта. Ему принадлежат знаменитые строки: 

 Блажен, кто посетил сей мир 
 В его минуты роковые! 
 Его призвали всеблагие, 
 Как собеседника на пир. 
 Он их высоких зрелищ зритель... 

 Всю жизнь Тютчев не уставал быть жадным зрителем этих 'высоких зрелищ', 
 настойчиво пытавшимся разгадать исторический смысл происходящего. 
 Эпоха 'бурь гражданских и тревоги' и была той социально-исторической 
 почвой, на которой развивалось лирическое творчество Тютчева. 
 Действительность, окружавшая поэта воспринималась им в непрестанном 
 противоборстве враждующих сил, и это представление о ней переносилось на 
 весь существующий миропорядок. Полный гармонии и света внешний мир - это, в 
 глазах Тютчева, лишь 'златотканный покров', накинутый над 'безымянной 
 бездной'. На дне ее таится 'древний хаос'. Он только скован 'высокой волею 
 богов', но не уничтожен, не усмирен. Это он стремится вырваться наружу - в 
 бурях стихийных и бурях гражданских, в безумных сетованиях ночного ветра и 
 'мятежном жаре' человеческих страстей. 
 Среди современников Тютчева трудно найти другого поэта, творчество 
 которого было бы до такой степени проникнуто 'внутренней тревогой'. 
 Предчувствие надвигающихся социальных катастроф сочеталось в Тютчеве с почти 
 неотступным ощущением 'непрочности и хрупкости' личного бытия. И это 
 ощущение было тем более болезненным, что он страстно любил жизнь. Радостным 
 приятием жизни исполнены стихотворения 'Весенняя гроза', 'Весенние воды', 'Я 
 помню время золотое...', 'Нет, моего к тебе пристрастья...', 'Еще земли 
 печален вид...', 'Весна'. И в то же время именно природа, внушившая ему эти 
 жизнеутверждающие строфы, природа, в единении с которой заключалось, по 
 мнению поэта, высшее блаженство человека, заставляла его с особенной 
 остротой осознавать 'страх кончины неизбежной'. В сравнении с вечно 
 обновляющейся и молодеющей природой человек всего лишь быстро вянущий 'злак 
 земной', над которым тяготеет неумолимый закон времени или, говоря словами 
 Баратынского, 'закон уничтоженья'. Мотив скоротечности человеческой жизни 
 был одним из распространенных мотивов в поэзии романтизма, но когда об этом 
 пишет Тютчев мы чувствуем, что это не дань поэтической традиции, а нечто 
 органичное для мироощущения человека, глубоко привязанного к 'настоящему'. И 
 в других случаях, когда Тютчев развивает темы и мотивы, казалось бы, общие 
 для романтической поэзии, его стихи далеки от 'книжности' и 
 'литературности'. Молодой, совсем еще молодой Тютчев может сказать, что его 
 век 'давно забвеньем занесло', но от этого он еще не становится похожим на 
 того поэта-романтика, который 'пел поблеклый жизни цвет, // без малого в 
 осьмнадцать лет'. 
 Тютчевская 'космогония' и натурфилософия обнаруживают близкое 
 знакомство с немецкими идеалистическими теориями, в особенности, с 
 философией Шеллинга. Тютчев был лично знаком с Шеллингом, и знаменитый 
 мыслитель восторженно отзывался об его уме и образованности. Но не следует 
 искать в творчестве Тютчева стихотворного переложения философских тезисов, 
 почерпнутых у того или иного мыслителя, или пытаться свести его поэтические 
 раздумья в некую стройную философскую систему. Поэзия Тютчева полна мысли, 
 но он был прежде всего _художником_. В поэтические образы он облекал лишь 
 то, что было передумано и перечувствовано им самим. Сущность его творческого 
 процесса прекрасно определил И. С. Тургенев: '...каждое его стихотворение 
 начиналось мыслию, но мыслию, которая, как огненная точка, вспыхивала под 
 влиянием глубокого чувства или сильного впечатления, вследствие этого, если 
 можно так выразиться, свойства происхождения своего, мысль г. Тютчева 
 никогда не является читателю нагою и отвлеченною, но всегда сливается с 
 образом, взятым из мира души или природы, 'Несколько слов о стихотворениях 
 Ф. И. Тютчева'. - И. С. Тургенев. Полное собр. соч. и писем. Соч., т. V. 
 М.-Л., Изд-во АН СССР, 1963, стр. 426.}. 
 Лирика Тютчева сложилась на почве творческого усвоения большой 
 поэтической культуры - отечественной и мировой. 
 Многое в поэтике Тютчева на первый взгляд может показаться 
 традиционным. Не он один, например, любил сопоставлять то или иное явление 
 природы с душевным состоянием человека. Но в то время, как у других подобный 
 прием сравнения или уподобления был всего лишь изобразительным средством, и 
 притом одним из многих, у Тютчева он вытекал из самых глубин его 
 мировосприятия и был без преувеличения основным. 
 Тютчев обладал на редкость живым и непосредственным чувством природы. В 
 некоторых стихотворениях, говоря о ней, он пользуется готовыми 
 мифологическими образами ('Весенняя гроза', 'Полдень'). Однако от них не 
 только не веет архаическим холодком, но они даже приобретают под его пером 
 какую-то новую жизненность. Охотно прибегает Тютчев к олицетворениям, 
 нередко переходящим в своего рода мифологизацию образов и явлений природы 
 ('Летний вечер', 'Весенние воды', 'Весна'). Но и в тех стихах, где нет ни 
 мифологических образов, ни явных олицетворений, природа рисуется им как 
 некое одушевленное целое. И это опять-таки не просто художественный прием. 
 Только поэт, действительно веривший в таинственную жизнь природы, мог с 
 такой страстностью и убежденностью утверждать: 

 Не то, что мните вы, природа: 
 Не слепок, не бездушный лик - 
 В ней есть душа, в ней есть свобода, 
 В ней есть любовь, в ней есть язык. 

 Представлением о всеобщей одушевленности природы порождены 
 характерно-тютчевские образы. У него полдень 'лениво дышит', небесная лазурь 
 'смеется', осенний вечер озарен 'кроткой улыбкой увяданья', солнечный луч 
 будит спящую девушку 'румяным, громким восклицаньем'. 
 Тютчева принято называть 'певцом природы'. Таким он предстает перед 
 нами и тогда, когда стремится философски осмыслить жизнь вселенной и тогда, 
 когда пишет как бы небольшие 'этюды с натуры', запечатлевая в них 
 конкретно-зримые приметы внешнего мира ('Вечер', 'Утро в горах', 
 'Успокоение', 'Песок сыпучий по колени...'). Эти 'пейзажи в стихах', 
 созданные Тютчевым на грани 20-х и 30-х годов, впоследствии приведут в 
 восторг Некрасова. 
 Но, певец природы, Тютчев через обращение к ней нередко раскрывает 
 сложный мир человеческой души во всем богатстве его переживаний. Аналогии 
 между явлениями внешнего мира и мира внутреннего часто проводятся поэтом 
 посредством образного параллелизма ('Поток сгустился и тускнеет...', 'Еще 
 земли печален вид...', 'В душном воздуха молчанье...', 'Фонтан'), в других 
 случаях они заключены в подтексте, придавая стихотворению символический 
 смысл ('Что ты клонишь над водами...'). 
 Уже в заграничный период творчества Тютчевым была выработана 
 чрезвычайно емкая форма лирического стихотворения, в которой словам было 
 тесно, а мысли просторно. Этому простору способствовали все художественные 
 средства, доступные поэту, вплоть до строфической композиции и 
 ритмико-звукового строя стиха. Опираясь на опыт Державина и немецких поэтов, 
 Тютчев не боялся сочетать в некоторых своих стихотворениях различные 
 метрические формы ('Silentium!', 'Сон на море') причем это 'смешение мер' 
 было тем более выразительно, что оно полностью подчинялось чисто смысловым 
 задачам {Подробнее см.: Д. Благой. Гениальный русский лирик (Ф. И. Тютчев). 
 В кн.: Д. Благой. Литература и действительность. Вопросы теории и истории 
 литературы.. М., 1959, стр. 453, К. Пигарев. Жизнь и творчество Тютчева. М., 
 1962, стр. 276-288.}. 
 Творчество Тютчева конца 20-х и 30-х годов свидетельствовало о том, что 
 в русской литературе появился новый крупный и самобытный талант. Однако 
 признание этого таланта наступило не сразу. 
 На протяжении первых десяти с лишним лет пребывания Тютчева за границей 
 опубликовано было свыше сорока его стихотворений, критические же отзывы о 
 нем в печати ограничивались краткими, большей частью сочувственными 
 упоминаниями, без какой-либо попытки общей характеристики его дарования. 
 Причислив Тютчева в одном из своих журнальных обзоров к поэтам 'немецкой 
 школы', И. Киреевский указал на внутреннюю связь его творческого развития с 
 философией и поэзией немецкого романтизма {'Обозрение русской словесности за 
 1829 год'. - 'Денница', альманах на 1830 г., стр. XLI.}, но художественная 
 сила и своеобразие его стихов оставались не отмеченными критикой. 
 Васной 1836 г., выполняя просьбу своего бывшего сослуживца по русской 
 миссии в Мюнхене кн. И. С. Гагарина, Тютчев послал в Петербург несколько 
 десятков стихотворений. Они были высоко оценены Жуковским, Вяземским и 
 особенно Пушкиным, который в том же году поместил двадцать четыре из них в 
 третьем и четвертом томах 'Современника'. Печатание стихов Тютчева на 
 страницах этого журнала продолжалось и после смерти Пушкина, вплоть до 1840 
 г. Полное имя автора при этом не было открыто читателю: стихотворения 
 подписывались одними инициалами 'Ф. Т.' и 'Ф. Т-в'. Характерно заглавие, 
 данное циклу тютчевских стихов Пушкиным: 'Стихотворения, присланные из 
 Германии'. Такое заглавие не только служило указанием на тогдашнее 
 местонахождение автора, но и являлось своего рода намеком на философское 
 направление тютчевского творчества. В том же третьем томе 'Современника', в 
 котором появились эти стихотворения, Пушкин писал о том, что современная 
 русская поэзия 'осталась чужда влиянию французскому, она более и более 
 дружится с поэзиею германскою и гордо сохраняет свою независимость от вкусов 
 и требований публики' {'Мнение М. Е. Лобанова о духе словесности, как 
 иностранной, так и отечественной'. - А. С. Пушкин. Полное собрание 
 сочинений, т. 12. Изд-во АН СССР, 1949, стр. 74.}. 
 Но, признанные в узком кругу ценителей поэзии, 'Стихотворения, 
 присланные из Германии' по-прежнему не были замечены тогдашней критикой, 
 если не считать нескольких беглых упоминаний о них, скорее информационного 
 характера. Так, например, о напечатанном в двенадцатом томе 'Современника' 
 за 1838 г. стихотворении 'Арфа скальда' сообщалось, что оно 'дышит той 
 меланхолиею, той негою и таинственностью, которые так очаровательны в его 
 вдохновенных стихах, приводивших в умиление Пушкина' {'Литературные 
 прибавления к 'Русскому инвалиду'', 1838, ? 48.}. 
 За пять лет, с 1836 по 1840 г., в 'Современнике' было напечатано 
 тридцать девять стихотворений Тютчева. Большинство их было написано до 1836 
 г. В течение следующего десятилетия у поэта наблюдается определенный 
 творческий спад. За это время прервалась дипломатическая его служба, и он 
 вернулся в Россию. 
 Жизнь Тютчева в Петербурге на первых порах проходит вне собственно 
 литературной среды, в стороне от чисто литературных интересов. Характерно, 
 что в 1847 г., встретившись с Жуковским и прослушав в его чтении отрывки из 
 перевода 'Одиссеи' Гомера, Тютчев писал жене: 'Его Одиссея будет, 
 действительно, величественным и прекрасным творением, и ему я обязан тем, 
 что вновь обрел _давно уже уснувшую во мне способность полного и искреннего 
 приобщения к чисто литературному наслаждению_' {'Литературные прибавления к 
 'Русскому инвалиду'', 1838, ? 48.}. В Петербурге о Тютчеве-поэте знают 
 немногие. А между тем 1848 и особенно 1849 г. отмечены в его творческой 
 биографии новым взлетом. Он пишет такие превосходные стихотворения, как 
 'Неохотно и несмело...', 'Когда в кругу убийственных забот...', 'Слезы 
 людские, о слезы людские...', 'Русской женщине', 'Как дымный столп светлеет 
 в вышине...', 'Святая ночь на небосклон взошла...' и др. Но поэт не 
 предпринимает никаких попыток к их обнародованию. Для того, чтобы он это 
 сделал, требовался некий толчок извне. 
 И как раз в то самое время, когда после долгого перерыва Тютчев снова 
 вернулся к поэтическому творчеству, Некрасов поместил в первом номере 
 'Современника' за 1850 г. большую статью, в своей значительной части 
 посвященную разбору 'Стихотворений, присланных из Германии' {'Русские 
 второстепенные поэты'. 'Современник', т. XIX, 1850, январь, отд. VI, стр. 
 42-74 (начиная со стр. 56 - о стихах Тютчева). См. также: Н. А. Некрасов. 
 Полное собрание сочинений и писем, т. IX, М., 1950, стр. 190-221.}. Этой 
 статье суждено было сыграть исключительно важную роль в судьбе тютчевской 
 поэзии. 
 По всему видно, что Некрасов в то время не знал имени поэта, скрытого 
 под инициалами 'Ф. Т.' и 'Ф. Т-в', не догадывался о том, что его разделяют с 
 ним всего лишь несколько улиц одного города и что вдохновенный поэт слывет 
 едва ли не самым блестящим остроумцем в петербургских светских гостиных, где 
 никому и дела нет до его необыкновенного поэтического дара. 
 Содержание статьи Некрасова, отнесшего стихотворения 'Ф. Т.' к 
 'немногим блестящим явлениям в области русской поэзии', находится в 
 кажущемся противоречии с ее заглавием - 'Русские второстепенные поэты'. 
 Однако сам Некрасов оговаривается, что эпитет 'второстепенные' употреблен им 
 в качестве противопоставления 'по степени известности' таким поэтам, как 
 Пушкин, Лермонтов, Крылов и Жуковский, а не в смысле оценочном. И он, не 
 обинуясь, причисляет 'талант г. Ф. Т-ва к русским первостепенным поэтическим 
 талантам', а в подтверждение справедливости своего мнения полностью 
 перепечатывает двадцать четыре его стихотворения. 
 Не зная, написал ли автор 'Стихотворений, присланных из Германии' 
 что-либо после 1840 г. и печатался ли он где-нибудь, кроме 'Современника', 
 Некрасов заканчивает статью пожеланием, чтобы привлекшие его внимание стихи 
 были переизданы отдельным сборником: '...мы можем ручаться, что эту 
 маленькую книжечку каждый любитель отечественной литературы поставит в своей 
 библиотеке рядом с лучшими произведениями русского поэтического гения...'. 
 Статья Некрасова побудила Тютчева преодолеть привычную 'лень', на 
 которую он любил ссылаться. Поэт послал ряд своих новых стихотворений в 
 редакцию журнала 'Москвитянин'. В том же 1850 г. два стихотворения были 
 напечатаны в журнале 'Киевлянин'. Начата была в 1852 г. и подготовка 
 отдельного сборника стихов поэта, за которую принялся муж его сестры, 
 издатель литературного сборника 'Раут' Н. В. Сушков. Издание это не 
 осуществилось. Зато в 1854 г. в приложении к мартовской книжке 
 'Современника' было помещено девяносто два стихотворения Тютчева. 
 Дополнением к ним послужили девятнадцать стихотворений, напечатанных в 
 майском номере. В том же году эти стихи были выпущены отдельным изданием {В 
 него не вошло только одно стихотворение 'Пророчество', запрещенное Николаем 
 I (см. во втором томе прим. к этому стихотворению, стр. 360-361).}. 
 Первым издателем Тютчева был И. С. Тургенев. Вслед за напечатанием в 
 'Современнике' стихов поэта он опубликовал в апрельском номере того же 
 журнала свою статью 'Несколько слов о стихотворениях Ф. И. Тютчева', в 
 которой назвал его 'одним из самых замечательных наших поэтов, как бы 
 завещанного нам приветом и одобрением Пушкина'. 
 После статей Некрасова и Тургенева критика, наконец, заговорила о 
 Тютчеве. Единодушия в признании этого как бы заново 'открытого' поэта она не 
 проявила. С резко отрицательной в целом оценкой тютчевских стихов трижды 
 выступил журнал 'Пантеон'. Его основной упрек сводился к тому, что Тютчев 
 якобы злоупотребляет 'неправильными и изысканными выражениями'. В качестве 
 примеров рецензент ссылался на 'громокипящий кубок', 'мглистый полдень', 
 'сумрачный свет' и тому подобные эпитеты Тютчева {'Пантеон', т. XIV, 1854, 
 кн. 3. март, отд. IV, стр. 17-18, кн. 4, апрель, отд. V, стр. 31, т. XV, 
 1854, кн. 6, июнь, отд. I, стр. 10-11.}. Решительную защиту поэта взял на 
 себя журнал 'Отечественные записки'. В большой статье, посвященной сборнику 
 стихов Тютчева, подчеркивалось, что в них 'даже старое, давно знакомое 
 глазу, поражает глаз какою-то небывалою новизною', а высмеянные 'Пантеоном' 
 образы и выражения принадлежат к числу 'самых метких слов, какие когда-либо 
 говорила наша поэзия' {'Отечественные записки', т. XCV, 1854, кн. 7, июль, 
 отд. IV, стр. 44-46. Автор статьи не установлен.}. 
 Выход в свет отдельного издания стихотворений Тютчева принес поэту 
 литературную известность. Вспоминая впоследствии о своем первом знакомстве с 
 ним в 1856 г., Л. Н. Толстой назвал Тютчева 'тогда знаменитым'. Сам Толстой, 
 по собственному его признанию, прочитав стихи поэта, 'просто обмер от 
 величины его творческого таланта' {'Л. Н. Толстой в воспоминаниях 
 современников', т. 1. Гослитиздат, 1955, стр. 413, А. Б. Гольденвейзер. 
 Вблизи Толстого. М., Гослитиздат, 1959, стр. 191.}, и сборник Тютчева 
 навсегда стал для него настольной книгой. 
 'Прекрасными' нашел стихотворения Тютчева и вождь революционной 
 демократии Чернышевский. Позднее, находясь в заключении, он просил прислать 
 ему в числе прочих книг 'Тютчева (если можно достать)' {Н. Г. Чернышевский. 
 Полное собрание сочинений, т. XVI. М., 1953, стр. 28, т. XIV. М., 1949, стр. 
 488.}. 
 Оправдав предсказание Некрасова и заняв, почетное место на книжной 
 полке 'любителя отечественной литературы', сборник стихотворений Тютчева, 
 помимо намерения автора, стал в то же время фактом литературной борьбы. В 
 статье А. А. Фета 'О стихотворениях Ф. Тютчева' {'Русское слово', 1859, 
 февраль, отд. II, Критика, стр. 63-84.} лучшие образцы тютчевской лирики 
 были привлечены в качестве примеров художественного превосходства 'чистой 
 поэзии' над поэзией, отвечающей общественным задачам. Но статья Фета, 
 направленная, несомненно, против революционно-демократической эстетики, била 
 мимо цели, поскольку революционные демократы были далеки от того, чтобы 
 видеть в Тютчеве представителя враждебной им теории и практики 'искусства 
 для искусства'. Наоборот, именно в поэзии Тютчева находил Добролюбов 'и 
 знойную страстность, и суровую энергию, и глубокую думу, возбуждаемую не 
 одними стихийными явлениями, но и вопросами нравственными, интересами 
 общественной жизни' {'Современник', т. LXXVI, 1859, ? .7, отд. III, стр. 39, 
 см. также: Н. А. Добролюбов. Полное собрание сочинений в шести томах, т. 2. 
 М., 1935, стр. 52.}. 
 Указанные критиком особенности, определившиеся уже в заграничной лирике 
 Тютчева, значительно усилились в его поэтическом творчестве так называемого 
 'петербургского периода', охватывающего около двадцати пяти лет (конец 40-х 
 - начало 70-х годов). 
 Прочитав впервые 'Записки охотника' Тургенева, Тютчев дал им такую 
 оценку: 'Редко встречаешь в такой мере и в таком полном равновесии сочетание 
 двух начал: чувства художественности и чувства глубокой человечности. С 
 другой стороны, не менее поразительно сочетание реальности в изображении 
 человеческой жизни со всем, что в ней есть сокровенного, и сокровенного 
 природы со всей ее поэзией' {Письмо к Эрн. Ф. Тютчевой от 16/28 ноября 1853 
 г. Подлинник по-французски. 'Старина и новизна', кн. 18. П., 1914, стр. 
 58.}. 
 Сказанное в этих строках о Тургеневе с полным правом может быть 
 отнесено к поздней лирике самого Тютчева. Явно усиливается в творчестве 
 поэта 'чувство глубокой человечности' или, иначе сказать, гуманистическое 
 начало. Таких проникновенных стихов, как 'Слезы людские, о слезы 
 людские...', скорбных, как 'Русской женщине', полных сочувствия к 
 обездоленному человеку, как 'Пошли, господь, свою отраду...' еще не было у 
 Тютчева. С какой-то мудрой примиренностью звучит в поздних стихах поэта и 
 старая горькая тема двух поколений ('Когда дряхлеющие силы...'). Появляются 
 в лирике Тютчева и ранее отсутствовавшие в ней мотивы 'жизни беспощадной' и 
 'подвига' сильных волей и духом натур, вступающих с ней в 'неравный бой'. 
 Глубокая правда в раскрытии человеческих переживаний 'со всем, что в 
 них есть сокровенного' в особенности отличает впервые напечатанный в издании 
 1854 г. и дополнявшийся в дальнейшем цикл любовных стихотворений поэта ('О, 
 как убийственно мы любим...', 'Не говори: меня он, как и прежде, любит...', 
 'О, не тревожь меня укорой справедливой...', 'Чему молилась ты с 
 любовью...', 'Последняя любовь', 'Есть и в моем страдальческом застое...', 
 'Накануне годовщины 4 августа 1864' и др.). Развитая в них тема 
 'убийственной', 'испепеляющей' любви намечается еще в заграничной лирике 
 Тютчева ('1-ое декабря 1837', 'С какою негою, с какой тоской 
 влюбленной...'). Однако свое настоящее и подлинно трагическое звучание она 
 получает именно в 50-60-е годы. Трагизм поздней любовной лирики Тютчева в 
 основе своей обусловлен биографическими обстоятельствами ('последней 
 любовью', пережитой поэтом 'на склоне лет'). Беспредельная откровенность, 
 которой эта лирика проникнута, делает этот цикл потрясающим по силе чувства 
 человеческим документом. Но личное и частное доведено в стихах поэта до 
 такого художественно-психологического обобщения, что этот непревзойденный в 
 своем роде лирический цикл приобретает в полном смысле слова 
 общечеловеческое значение. Вместе с тем в нем особенно ощутима художественно 
 опосредствованная связь лирики Тютчева со своим временем, со своим веком. 
 В философском осмыслении Тютчева любовь была одним из проявлений того 
 'родового наследья' хаоса, которое таится в человеке. Вот почему любовь не 
 вносит гармонии в человеческое существование, а 'потрясает' и 'в конце 
 концов губит его' {Письмо Тютчева к родителям от 13/25 декабря 1837 г. 
 Подлинник по-французски. - К. Пигарев. Жизнь и творчество Тютчева, стр. 
 95.}. О 'буйной слепоте страстей' поэт говорит как о некоей изначальной 
 силе, не подвластной человеку. В стихах, озаглавленных 'Предопределение', 
 Тютчев изложил свое понимание любви. 'Союз души с душой родной' - на самом 
 деле 'поединок роковой', трагический исход которого предуказан судьбой: 

 И чем одно из них нежнее 
 В борьбе неравной двух сердец, 
 Тем неизбежней и вернее, 
 Любя, страдая, грустно млея, 
 Оно изноет наконец... 

 Судьба в поздней лирике Тютчева предстает не в отвлеченном обличий 
 древнего Рока, а в конкретных образах: либо одного человека, либо 'света', 
 'толпы', 'суда людского'. 'Нежнее', беззаветнее и самоотверженнее в 
 'поединке роковом' оказывается сердце женщины. А потому именно ее 
 'бесчеловечно губит' любимый ею человек, именно в ее душу 'вламывается' 
 толпа и топчет все самое для нее святое, именно ее не щадит своим 
 'приговором' суд людской'. 
 Тютчевым создан цельный, ярко индивидуализированный и глубоко 
 человечный лирический образ - 'гордо-молодой' женщины, 'свой подвиг 
 совершившей // весь до конца в отчаянной борьбе', 'судьбы не одолевшей, // 
 но и себя не давшей победить'. Этот образ показан поэтом во всей 
 конкретности своей жизненной судьбы и во всей сложности своих внутренних 
 переживаний. Ни до, ни после Тютчева подобного образа в русской поэзии не 
 было. 
 Не меньшим, чем любовная лирика, художественно-поэтическим достижением 
 Тютчева была и его лирика природы конца 40-х - начала 70-х годов. 
 Как певец природы Тютчев и раньше умел находить 'сокровенное' - 'душу' 
 и 'язык' - в том, в чем другие видели всего лишь 'бездушный лик'. В этом 
 отношении тютчевское понимание природы остается прежним. Потому-то 
 предгрозовое солнце смотрит у него 'исподлобья', обнаженные деревья 'грезят 
 весной', зарницы 'ведут беседу', а в перекатах волны слышатся то 'буйный 
 ропот', то 'стоны вещие', то 'тихий шопот, // полный ласки и любви'. Как и 
 раньше, поэт стремится запечатлеть природу в ее движении, переходных 
 состояниях, смене явлений. И в то же время его поздняя лирика природы 
 сложнее и многообразнее прежней. В ней появляются стихотворения, которые 
 'отличаются предельной точностью и тонкостью словесного рисунка, создающего 
 образы столько же глубоко поэтичные, сколько и правдивые, реалистичные' 
 {Д.Д. Благой. Гениальный русский лирик (Ф. И. Тютчев). В кн.: Д. Благой. 
 Литература и действительность, стр. 451.}. Теплее и 'человечнее' становятся 
 сами слова, раскрывающие перед нами 'сокровенное природы со всей ее поэзией' 
 ('Когда в кругу убийственных забот...', 'Обвеян вещею дремотой', 'Есть в 
 осени первоначальной...', 'Как хорошо ты, о море ночное...' и др.). Но, 
 наряду со свойственным Тютчеву ощущением общности с природой, в некоторых 
 стихах его звучат и иные настроения, порожденные мучительным чувством 
 разлада с нею. Это чувство являлось одним из проявлений того 'страшного 
 раздвоения', которое испытывал поэт и которое он считал характерным для 
 современного ему человека вообще. Гипертрофированное личное начало мешает 
 человеку ощутить себя частью великого целого, приобщиться к всеобщей 
 гармонии. Сын своего века - 'века отчаянных сомнений', - Тютчев порою вносит 
 разъедающий скепсис и в свое отношение к природе ('Природа - сфинкс. И тем 
 она верней...'). В специальных работах о Тютчеве были высказаны две 
 противоположные точки зрения на позднее творчество поэта. Согласно первой из 
 них, художественный метод Тютчева окончательно определился еще до 1836 г., 
 т. е. до опубликования в пушкинском 'Современнике' цикла 'Стихотворений, 
 присланных из Германии'. Все написанное позднее якобы 'дополняет то 
 представление о нем, которое складывается у читателя на основании 'ранних' 
 произведений поэта, дополняет иногда существенно, но чего-либо качественно 
 нового в это представление не вносит' {И. В. Сергиевский. Выдающийся русский 
 поэт. В кн.: И. Сергиевский. Избранные работы. М., 1961, стр. 332.}. То, что 
 в лирике Тютчева конца 40-х - начала 70-х годов нередко варьируются темы, 
 мотивы и образы его стихотворений 20-30-х годов, давало повод утверждать, 
 что и в петербургский период его поэзия 'остается и символической и 
 романтичной' {'История русской литературы в трех томах', т. II. М.-Л., 1963, 
 стр. 776 (раздел написан А. Г. Цейтлиным). Г. Н. Поспелов в 'Истории русской 
 литературы XIX века' (т. II, ч. 1. Изд-во Московского университета, 1962, 
 стр. 175-193) также рассматривает лирику Тютчева как законченно 
 романтическую по содержанию и форме.}. 
 Такому представлению о Тютчеве противостоит другая точка зрения, 
 согласно которой его творческий метод претерпел определенную эволюцию, 
 причем 'в этой эволюции чувствуется связь Тютчева с общим движением русской 
 поэзии и всей литературы к реализму' {Вас. Гиппиус. Ф. И. Тютчев. В кн.: Ф. 
 И. Тютчев. Полное собрание стихотворений. Л., 1939, стр. 20.}. 
 Соответствующие изменения прослеживаются, в частности, в его стихах о 
 природе, почти лишающихся 'не только мифологического, натурфилософского 
 сюжета, но и символической окраски'. Внимание к конкретным деталям перестает 
 быть 'аккомпанементом эмоций': оно становится средством передачи 
 'объективного разнообразия природы' {Там же, стр. 19.}. Видоизменяется во 
 многом и любовная лирика поэта: цикл его поздних любовных стихотворений 
 образует 'своего рода роман, психологические перипетии которого и самый 
 облик героини напоминают нам романы Достоевского' {Б. Бухштаб. Ф. И. Тютчев. 
 В кн.: Ф. И. Тютчев. Полное собрание стихотворений. Л., 1957, стр. 35.}. 
 Несмотря на 'однажды сложившееся миропонимание', Тютчев создает теперь 
 стихотворения, 'каких никогда не писал прежде, новые по темам, смыслу, 
 стилю, пусть эти стихотворения и не исключают других, в которых прежний 
 Тютчев продолжается' {Н. Берковский. Ф. И. Тютчев. В кн.: Ф. И. Тютчев. 
 Стихотворения. М.-Л., 1962, стр. 62, 63.}. 
 При всей справедливости этих положений, они все же оставались очень 
 мало конкретизированными. Лишь в одной из новейших работ сложный вопрос о 
 соотношении и взаимодействии романтизма и реализма в лирике позднего Тютчева 
 получил наиболее удовлетворительное и точное разрешение. В тех случаях, 
 когда поэт обращается к непосредственному изображению картин и явлении 
 природы или анализу чувств человека, реалистическое начало в его творчестве 
 становится ведущим. Но когда он переходит к 'философскому осмыслению и 
 определению жизни, своеобразным общим представлениям о ней', то тут он 
 по-прежнему пользуется средствами романтического метода. 'Философский 
 идеализм, лежащий в основе подобных представлений, требовал и 
 соответствующей художественной формы. Классическое 'Есть в осени 
 первоначальной...' написано, несомненно, в реалистической манере, но та же 
 природа, показанная как таинственная, стихийная сила, рисуется с помощью 
 романтических образов ('Не остывшая от зною...', 'Ночное небо так угрюмо...' 
 и др.). Однако элементы романтического восприятия жизни остаются в самой 
 сокровенной глубине тютчевского видения мира' и проявляются 'в 
 эмоционально-приподнятом, взволнованном восприятии окружающей жизни, в 
 обостренном чувстве прекрасного, в ощущении живой связи человека и природы' 
 {И. В. Петрова. Творчество Ф. И. Тютчева 1850-х - начала 1870-х годов. 
 Автореферат диссертации на соискание ученой степени кандидата филологических 
 наук. М., 1963 (Московский областной педагогический институт имени Н. К. 
 Крупской), стр. 18-19.}. 
 Наряду с такими лирическими стихотворениями, которые навсегда вошли в 
 сокровищницу русской поэзии, Тютчевым было написано в петербургский период 
 немало политических стихов (в некоторые годы они даже преобладают над 
 другими), уже при своем появлении представлявших наименее жизнеспособные 
 образцы его творчества. По своим художественным достоинствам лишь немногие 
 из них (например 'Море и утес' или 'Восход солнца') могут выдержать 
 сравнение с лучшими произведениями его лирики. Зато совершенно очевидна 
 непосредственная связь между политическими стихотворениями поэта и его 
 публицистической прозой. 
 Политическое мировоззрение Тютчева в основном складывается к концу 40-х 
 годов, главным образом под влиянием западноевропейских революционных событий 
 1848 г. Именно в это время он задумывает большой философско-публицистический 
 трактат на французском языке 'Россия и Запад'. Замысел этот не был 
 осуществлен полностью. Сохранились его планы, конспективные наброски и две 
 главы, напечатанные в Париже в виде самостоятельных статей - 'Россия и 
 Революция' (1848) и 'Папство и Римский вопрос' (1850). 
 Тютчев воспринял революционный 1848 год как 'землетрясение, которое, 
 конечно, не все поколебленные им здания превратило в развалины, но зато те, 
 которые устояли, дали такие трещины, что ежеминутно грозят падением' {Из 
 набросков к 'России и Западу', Подлинник по-французски. - И. С. Аксаков. 
 Биография Федора Ивановича Тютчева. М., 1886, стр. 203.}. Усматривая в 
 революции только разрушительное начало, готовое смести всю цивилизацию, 
 Тютчев ищет спасения от того стихийного водоворота, которым охвачена 
 Западная Европа, в глубоко реакционной утопии панславизма. Разделяя взгляды 
 русских славянофилов, поэт считает, что Россия как 'христианская империя', 
 во главе всего 'славяно-православного Востока', может и должна служить 
 мощным противовесом революционному и 'антихристианскому' Западу. Если строки 
 о будущем славянства, написанные Тютчевым в 1841 г. под впечатлением встречи 
 с чешским ученым-патриотом В. Ганкой ('К Ганке'), еще лишены панславистского 
 оттенка, то в его публицистике и стихах конца 40-х - середины 50-х годов под 
 объединением славян недвусмысленно подразумевается их поглощение Россией 
 (см. 'Русская география', 'Пророчество' и др.). Столь 
 прямолинейно-консервативное политическое мировоззрение находилось в явном 
 противоречии со всем духовным обликом поэта. В разгадке этого противоречия, 
 думается, правы те, кто считают, что проповедуемые Тютчевым политические 
 идеи 'были для него, так сказать, убежищем от самого себя, от мучительного 
 сознания своей раздвоенности, разорванности, хаотичности, своего существа' 
 {В. Бухштаб. Ф. И. Тютчев. В кн.: Ф. И. Тютчев. Полное собрание 
 стихотворений. Л., 1957, стр. 20-21.}. 
 Исполнение своих утопических 'пророчеств' Тютчев относил к 1853 г., к 
 четырехсотлетию падения Византийской империи. Начавшаяся в этом году 
 Крымская война повлекла за собой, однако, не образование 'Великой 
 греко-российской восточной империи', о которой мечтал поэт, а жестокое 
 военное и дипломатическое поражение николаевской России. 
 Тютчев болезненно пережил трагические события Крымской войны. Его 
 письма этих лет полны негодующих высказываний о 'глупости, подлости, низости 
 и нелепости' представителей власти, о пустоте и антипатриотизме высшего 
 общества. Стихотворным выражением испытанных поэтом разочарований явилась 
 беспощадная эпитафия Николаю I - 'Не богу ты служил и не России...', 
 личность и деятельность которого он дотоле был склонен идеализировать. 
 Тревожными думами о героических защитниках Севастополя и о будущем России 
 проникнуты стихотворения 'Вот от моря и до моря...' и '1856'. 
 Славянофильская окраска не лишает подлинного лиризма и такие стихи Тютчева, 
 как 'Эти бедные селенья...' и 'Над этой темною толпой...'. В первом 
 по-своему проникновенно и тепло прозвучала тема угнетенной рабством родины, 
 во втором выразительно запечатлены те беды, которые принесло русскому народу 
 крепостное право. Однако критическое отношение к русской 
 социально-политической действительности, так ярко проявившееся в 
 многочисленных письмах поэта, все же не нашло соответствующего отражения в 
 его поэтическом творчестве. 
 В политических стихах Тютчева 60-х - начала 70-х годов мы находим 
 отклики на большие и малые события русской и международной 
 общественно-политической жизни. Он считает своим долгом отозваться на 
 манифест 19 февраля 1861 г. о крестьянской реформе и на дипломатическую 
 кампанию 1863 г. в связи с польским восстанием, на папскую энциклику (1864 
 г.) и на смерть наследника русского престола, на памятные даты Ломоносова и 
 Карамзина и на пятидесятилетний юбилей государственной деятельности кн. А. 
 М. Горчакова, на критское восстание (1866 г.) и на славянский съезд в 
 Петербурге и Москве (1867 г.), на открытие Суэцкого канала и на первый 
 Ватиканский собор и т. д. и т. п. Такие стихи нередко перекликались с 
 передовицами русской консервативной печати и были на руку реакции. Близость 
 Тютчева к правительственным кругам царской России и непосредственно ко двору 
 {По возвращении в Россию Тютчев последовательно занимал должности: чиновника 
 особых поручений при государственном канцлере, старшего цензора при 
 министерстве иностранных дел и председателя Комитета цензуры иностранной. 
 Старшая дочь Тютчева Анна была фрейлиной и воспитательницей дочери 
 Александра II.} наложила на некоторые из них отпечаток прямой официозности. 
 Обилие подобных стихотворений, написанных Тютчевым в эти годы, заслоняло в 
 глазах передовой части тогдашнего общества подлинные лирические шедевры, 
 одновременно созданные поэтом ('Весь день она лежала в забытьи...', 'О, этот 
 Юг, о, эта Ницца!..', 'Как хорошо ты, о море ночное...', 'Как неожиданно и 
 ярко...', 'Ночное небо так угрюмо...' и др.). Этим, по-видимому, объясняется 
 явное ослабление интереса к поэзии Тютчева в последнее десятилетие его 
 жизни. Лирика поэта перестает быть живым явлением современной литературы, 
 каким была в 50-х годах. Вышедшее в 1868 г. второе отдельное издание 
 стихотворений Тютчева не нашло своего читателя и годами лежало 
 нераспроданным на книжных прилавках. Смерть поэта (15 июля 1873 г.) не 
 вызвала сколько-нибудь широкого отклика со стороны русской литературной 
 общественности. 

 * * * 

 В первые же годы после смерти Тютчева его близкими была проведена 
 большая работа по собиранию рукописного наследия поэта - стихотворного и 
 эпистолярного. Именно в это время переслано было в Россию большое количество 
 автографов и списков стихотворений Тютчева, около сорока лет хранившихся у 
 кн. И. С. Гагарина в Париже. Среди них оказались подлинники большинства 
 стихотворений, напечатанных в 'Современнике' 1836-1840 гг., а также 
 несколько десятков неизданных текстов. Многие из них не уступали лучшим 
 образцам тютчевской лирики, уже давно напечатанным. Это - 'Зима недаром 
 злится...', 'Еще земли печален вид...', 'Нет, моего к тебе пристрастья...', 
 'Тени сизые смесились...', 'Вчера в мечтах обвороженных...', 'Здесь, где так 
 вяло свод небесный...', '29-ое января 1837' и др. Большая часть полученных 
 из-за границы стихов была опубликована в 'Русском архиве' за 1879 г. Однако 
 это не вызвало заметного оживления интереса к лирике Тютчева в читательских 
 кругах. Любопытно, что, ознакомившись с присланными стихотворениями еще в 
 рукописи, зять и биограф поэта И. С. Аксаков {Написанная им биография поэта 
 вышла в 1874 г. в виде отдельного выпуска журнала 'Русский архив'.} писал И. 
 С. Гагарину: 'В числе этих пиес, конечно, немало слабых, но есть и такие, 
 которые - истинные перлы поэзии. Разумеется, эта поэзия не современная, для 
 нее почти и ушей нет в публике нашей поры, - но она совершенно подобна 
 живописи старинных мастеров, которая ценнее и выше живописи новейшей, - выше 
 именно потому, что она, т. е. старинная живопись или поэзия, сама себе 
 довлела, была искусством для искусства и не обращалась в средство для 
 служения посторонним целям' {Письмо от 7 января 1875 г. Славянская 
 библиотека в Париже.}. 
 Семидесятые - восьмидесятые годы - глухая пора для поэзии Тютчева. 
 Сравнительно немногочисленные в это время поклонники его стихов всячески 
 подчеркивают, что Тютчев - поэт для 'немногих', что его лирика - наиболее 
 законченное выражение 'чистой поэзии'. В этом отношении только что 
 приведенное суждение Аксакова очень красноречиво. 
 Те же, кому творчество Тютчева было чуждо или прямо враждебно, относили 
 поэта к разряду 'посредственностей' и утверждали, что, за исключением 
 нескольких хрестоматийных стихотворений, все написанное им 'ценится лишь 
 самыми строгими и рьяными эстетиками' {А. М. Скабичевский. История новейшей 
 русской литературы. СПб., 1891, стр. 506.}. 
 И то и другое, естественно, не могло способствовать действительной 
 популярности тютчевской поэзии. Вот почему Л. Н. Толстой, верный почитатель 
 и читатель Тютчева, имел основание сетовать однажды в домашней беседе: 'Его 
 все, вся интеллигенция наша забыла или старается забыть: он, видите, 
 устарел...' {'Л. Н. Толстой в воспоминаниях современников', т. 1. 
 Гослитиздат, 1955, стр. 273.}. 
 Перелом в отношении к Тютчеву наступает в середине 90-х годов. Статья о 
 нем философа-мистика Вл. Соловьева и обращение к нему поэтов-символистов, 
 постаравшихся, по словам В. Я. Брюсова, 'приблизиться к совершенству им 
 созданных образцов' {В. Я. Брюсов. Ф. И. Тютчев. Критико-биографический 
 очерк. В кн.: Ф. И. Тютчев. Полное собрание сочинений. Изд. 6-е. СПб. 
 (1912). стр. XL VII.}, служит признаком пробуждения интереса к его поэзии. 
 Конечно, Тютчев был понят как Вл. Соловьевым, так и символистами по-своему. 
 В сложной и противоречивой поэзии Тютчева Соловьев первый открыл тему хаоса 
 и подчинил ей свое философское истолкование его творчества. Символисты же, 
 полностью восприняв соловьевскую концепцию тютчевской поэзии, в особенности 
 превозносили в его стихах мотивы индивидуализма, отрешенности от мира, 
 замкнутости в себе. Выхваченные из общего контекста лирики Тютчева, такие 
 мотивы создавали одностороннее и в конечном счете произвольное представление 
 о творческом облике поэта. Тем не менее нельзя забывать, что одним из первых 
 положил начало научному изучению тютчевского наследия Брюсов, а выход в свет 
 в 1912 г. так называемого 'марксовского' издания сочинений поэта со 
 вступительной статьей Брюсова был по существу первой попыткой познакомить с 
 творчеством Тютчева широкие круги читателей. Лирика Тютчева с ее тревожным 
 восприятием действительности и страстной любовью к жизни была особенно 
 близка A. Блоку, который восхищался его поэтическим мастерством. 
 Новый этап как в изучении Тютчева, так и в настоящей популяризации его 
 поэзии открывается после Великой Октябрьской социалистической революции. 
 Широко известно, что поэзию Тютчева любил B. И. Ленин, книгу стихов 
 поэта можно было видеть 'на этажерочке около стола Владимира Ильича в его 
 кабинете в Совнаркоме, а нередко и на самом столе' {В. Д. Бонч-Бруевич. 
 Владимир Ильич Ленин о художественной литературе, критике и публицистике. 
 'Литературный Ленинград', 1935, ? 4, 20 января.}. Имя Тютчева включено в 
 перечень писательских имен, приложенный к подписанному Лениным в 1918 г. 
 декрету о так называемой 'монументальной пропаганде'. В 1920 г. открыт музей 
 имени поэта в бывшей подмосковной усадьбе Тютчевых Мураново. 
 В советскую эпоху Тютчев окончательно перестает быть поэтом 'для 
 немногих', посвященных в 'таинства' поэзии. Каждое новое издание 
 стихотворений Тютчева, независимо от тиража, не залеживается на полках 
 книжных магазинов, и это служит лучшим доказательством читательского спроса 
 на его стихи. 
 После Октября были обнаружены и опубликованы ранее не известные 
 тютчевские тексты, в том числе эпиграмма-эпитафия Николаю I, ряд переводов 
 из Гете и Гейне и др. Впервые изученные архивные материалы пролили свет и на 
 творческую 'лабораторию' поэта, и на его личность как человека. 
 Когда-то Фет в своих стихах 'На книжке стихотворений Тютчева' 
 утверждал: 'К зырянам Тютчев не придет'. Но Тютчев пришел и к зырянам, и не 
 потому только, что лучшие его стихи переведены на коми-зырянский язык, как 
 переведены и на другие языки нашей многонациональной родины. Тютчев пришел к 
 зырянам прежде всего потому, что вместе с новой, социалистической культурой 
 пришли к зырянам русский язык и русская поэзия. 
 Никогда еще имя Тютчева, цитаты - прямые или перефразированные - из его 
 стихов, эпиграфы, заимствованные у него, не встречались так часто, как 
 теперь, на страницах наших журналов и газет. Все это говорит о том, что 
 Тютчев глубже и глубже входит не только в сознание советских поэтов и 
 прозаиков, но и в сознание советского читателя. Расширяется круг 
 исследователей Тютчева, до недавнего времени ограничивавшийся немногими 
 именами. В новейших работах о нем, оценивающих его творчество как крупнейшее 
 и своеобразнейшее явление русской литературы, Тютчеву-поэту безоговорочно 
 присваивается эпитет 'гениальный' и 'великий'. 

 К. П.