ИВАНОВЪ-РАЗУМНИКЪ.
СОЧИНЕНІЯ
ТОМЪ ПЯТЫЙ
КНВО-ПРОМЕТЕЙ.
Н. Н. МИХАЙЛОВА
1916
Поэмы Пушкина.
Поэмы Пушкина.
Поэмы Пушкина, Иванов-Разумник Р. В., Год: 1911
Время на прочтение: 21 минут(ы)
Механическое расчлененіе произведеній писателя на ‘роды’ и ‘виды’ давно уже — и совершенно основательно — осуждено историками литературы. Еще Блинскій говорилъ, что единственный правильный принципъ расположенія произведеній въ ‘собраніи сочиненій’ писателя — принципъ хронологическій, непосредственно выясняющій намъ развитіе писателя, ростъ его таланта, эволюцію его воззрній.
И однако каждый, вроятно, чувствуетъ, что, напримръ, ‘поэмы’ Пушкина или ‘драмы’ Лермонтова можно разсматривать, какъ одно цлое, можно временно выдлять изъ ихъ общей совокупности произведеній этихъ писателей, не теряя изъ вида общей связи этой выдленной группы со всмъ творчествомъ изучаемаго писателя. Вдь форма произведенія находится въ тсной зависимости отъ той задачи, которую ставитъ себ и которую въ этомъ произведеніи желаетъ разршить художникъ, вотъ почему бываютъ большею частью такъ неудачны вс попытки ‘передлать’ повсть въ драму или, наоборотъ, драму въ повсть. Попробуйте сдлать ‘повсть’ или ‘поэму’ изъ пушкинскаго ‘Скупого рыцаря’ или ‘Моцарта и Сальери’: то, что сконцентрировано въ драматической форм на нсколькихъ страницахъ, то будетъ въ повсти или блднымъ, или неминуемо расплывется на десятки страницъ. Наоборотъ, — попробуйте сдлать драму изъ пушкинской повсти или поэмы! Попытокъ въ послднемъ род было не мало: стоитъ вспомнить вс многочисленныя ‘либретто’ русскихъ оперъ на пушкинскіе сюжеты, начиная съ ‘Руслана и Людмилы’ Глинки и кончая ‘Капитанской дочкой’ Цезаря Кюи {Еще при жизни Пушкина начались передлки его поэмъ въ разныя ‘драматическія представленія’ и ‘героико-трагическія пантомимы’: такъ было въ двадцатыхъ годахъ съ ‘Русланомъ и Людмилой’, ‘Кавказскимъ плнникомъ’, ‘Бахчисарайскимъ фонтаномъ’. Поздне принялись за передлку поэмъ и повстей для оперныхъ ‘либретто’, въ большинств случаевъ крайне неудачныхъ. Таковъ текстъ геніальнаго ‘Руслана и Людмилы’ Глинки, ‘Кавказскаго плнника’ Ц. Кюи, ‘Евгенія Онгина’ и ‘Пиковой дамы’ Чайковскаго, ‘Дубровскаго’ Направника и ‘Цыганъ’ (‘Алеко’) Рахманинова. Особнякомъ стоятъ удачныя переработки В. Бльскимъ текста пушкинскихъ сказокъ ‘О цар Салтан’ и ‘О золотомъ птушк’, на этотъ текстъ написаны Римскимъ-Корсаковымъ дв великолпныя ‘оперы-сказки’. Но и здсь все же наиболе удачными по конструкціи являются т музыкальныя произведенія, которыя написаны на текстъ драматическихъ произведеній Пушкина, таковы: ‘Каменный гость’ и ‘Русалка’ Даргомыжскаго, ‘Борисъ Годуновъ’ Мусоргскаго и ‘Моцартъ и Сальери’ Римскаго-Корсакова, а также и мене значительныя въ музыкальномъ отношеніи ‘Пиръ во время чумы’ Ц. Кюи и ‘Скупой Рыцарь’ Рахманинова.}.
Неудачи такихъ попытокъ объясняются главнымъ образомъ значительной трудностью переработки формы произведенія при сохраненіи задачи его, задача художественнаго произведенія, повторяю, настолько тсно связана съ его формой, что форма ‘драмы’ или ‘поэмы’ является въ томъ или иномъ случа эстетическимъ императивомъ. И при этомъ не столько задача поэмы и драмы можетъ быть различна, сколько должно быть различно художественное ршеніе этой задачи. Задача поэмы или драмы можетъ быть психологическая, этическая, эстетическая, религіозная, философская, соціальная, но процессъ ршенія этой задачи въ драм — одинъ, въ поэм — другой. Въ поэм ршеніе это обыкновенно обрисовывается общими штрихами, широкими мазками, детали психологическаго анализа не интересуютъ здсь художника: ему важно рзко очертить своихъ героевъ, ярко освтить узелъ поэмы и путемъ своеобразнаго ‘лирическаго аккомпанимента’ внушить читателю свое настроеніе, свою вру, свою мысль. Другое дло — драма: въ ней художника занимаютъ прежде всего т детали, мимо которыхъ онъ проходитъ въ поэм, малйшія душевныя движенія, мельчайшіе душевные изгибы героевъ хочетъ показать намъ художникъ. Поэма — это своего рода ‘интегралъ’, говоря математически: въ ней поэтъ даетъ намъ уже сумму безконечнаго числа безконечно малыхъ душевныхъ движеній, драма, наоборотъ — это именно область ‘дифференціальнаго анализа’: въ ней художникъ воочію показываетъ намъ иной разъ тончайшія духовныя переживанія. Вотъ почему по существу немыслимо сдлать изъ ‘Гамлета’ поэму или изъ ‘Евгенія Онгина’ драму, сохраняя поставленную въ томъ и другомъ произведеніи задачу.
Не будемъ вдаваться въ развитіе выставленнаго положенія, не будемъ указывать на возможность ‘гибридныхъ’ формъ драмы и поэмы, на возможность введенія драматической задачи въ поэму или наоборотъ, и такъ дале, и такъ дале. Намъ достаточно было показать, что есть возможность соединить въ одно цлое ‘поэмы’ Пушкина и разсматривать это одно цлое въ связи со всмъ творчествомъ Пушкина. Мы еще увидимъ, что поэмы Пушкина можно соединить въ одно цлое не только ‘по роду’ поэзіи, по вншней задач, вншнему построенію произведеній, но и по единству внутренней темы, проходящей почти черезъ вс поэмы Пушкина. Особнякомъ стоитъ, казалось бы, юношеская поэма ‘Русланъ и Людмила’, но и она является необходимымъ введеніемъ въ рядъ другихъ поэмъ, будучи своеобразнымъ ‘сведеніемъ счетовъ’ поэта съ до-пушкинской литературой.
Пушкинъ задумалъ писать ‘Руслана и Людмилу’ еще будучи ученикомъ Лицея, въ 18і6 году. Въ это время онъ перешагнулъ уже черезъ такъ называемыя, ‘ложно-классическія’ и ‘сентиментальныя’ наслоенія русской поэзіи, отъ Державина и Дмитріева онъ переходилъ къ Жуковскому — то-есть ко всему тому, что начинало въ то время носить смутное названіе ‘романтизма’. Теперь уже всецло признана справедливость той мысли Блинскаго, что этотъ ‘романтизмъ’ Жуковскаго и его школы состоялъ только въ ‘мечтательности, соединенной съ ложнымъ фантастическимъ’, что романтизмъ этотъ ‘былъ не что иное, какъ нсколько возвышенный, улучшенный и подновленный сентиментализмъ’. Годы х8іб—1820, годы написанія ‘Руслана и Людмилы’, были для Пушкина годами преодолнія этого сентиментальнаго псевдо-романтизма, періодъ ‘ученичества’ Пушкина закончился, и глубоко-знаменательное значеніе иметъ извстная надпись Жуковскаго на своемъ портрет, подаренномъ Пушкину: ‘побдителю-ученику отъ побжденнаго учителя въ тотъ высокоторжественный день, въ который онъ окончилъ свою поэму Русланъ и Людмила. 1820, марта 26, великая пятница’.
Но смыслъ этихъ словъ гораздо глубже имвшагося въ виду самимъ Жуковскимъ: послдній говорилъ о форм поэмы, о стих — и признавалъ себя ‘побжденнымъ учителемъ’ именно въ этой области, онъ и не подозрвалъ, что побда одержана Пушкинымъ не столько надъ вншними трудностями формы, сколько надъ внутренней сущностью сентиментальнаго романтизма. Правда, и въ области вншней формы Пушкинъ одержалъ въ этой поэм большую побду — не надъ Жуковскимъ, а надъ самимъ собою. Около пяти лтъ писалъ Пушкинъ эту свою первую поэму, потратилъ громадный трудъ (‘дни и ночи необычайнаго труда’, — по выраженію Анненкова) на отдлку этой поэмы, на борьбу съ трудностями стиха. Въ этой борьб онъ одержалъ блестящую побду и далъ удивленнымъ читателямъ ‘легкое’, ‘воздушное’ произведеніе, написанное — казалось читателю — съ шутливой легкостью. Этотъ вншній блескъ и имлъ главнымъ образомъ въ виду Жуковскій, поздравляя ‘побдителя-ученика’, однако съ этой стороны ‘побужденный учитель’ былъ не совсмъ правъ: черезъ два года Жуковскій достигъ въ ‘Шильонскомъ узник’ такой силы и высоты, до которой еще не могъ подняться молодой Пушкинъ. ‘Учитель’ былъ побжденъ въ совсмъ другой области — въ области внутренняго содержанія, сущности поэмы.
Поэма юноши-Пушкина нанесла смертельный ударъ сентиментальному псевдо-романтизму Жуковскаго и его послдователей. ‘Посл появленія этой поэмы — говорили мы въ другомъ мст (‘Ист. русск. общ. мысли’) — стали смшными и комичными вс эти, взятые на прокатъ изъ нмецкой литературы, воющіе трупы, мрачные колдуны и вдьмы, стала излишней вся эта бутафорія псевдо-романтизма… Въ Руслан и Людмил вся эта бутафорія высмяна Пушкинымъ… Своей шутливой поэмой Пушкинъ нанесъ ршительный ударъ тоскливой и прозаичной фантастик Жуковскаго, онъ сдлалъ это совершенно сознательно и явно бросилъ перчатку сентиментальному псевдо-романтизму: въ IV-й псн Руслана и Людмилы мы находимъ насмшливую пародію на Двнадцать спящихъ двъ Жуковскаго’. Это видлъ еще Блинскій, указывавшій, что ‘романтизма’ въ поэм молодого Пушкина нтъ ни искорки, и что, напротивъ — ‘романтизмъ даже осмянъ въ ней, и очень мило и остроумно’. И именно въ этомъ — главное внутреннее значеніе ‘Руслана и Людмилы’.
Черезъ десять лтъ посл появленія этой поэмы извстный ‘ексъ-студентъ Нікодимъ Надоумко’ (Надеждинъ) выступилъ противъ Пушкина съ рзкой критической статьей, разбирая только-что вышедшую тогда ‘Полтаву’, въ стать этой онъ называлъ Пушкина ‘пародіальнымъ геніемъ’, утверждалъ, что ‘поэзія Пушкина есть просто пародія’, говорилъ, что Пушкинъ можетъ считаться ‘геніемъ на каррикатуры’ и считалъ, что лучшимъ произведеніемъ Пушкина является Графъ Нулинъ… ‘Здсь поэтъ въ своей стихіи и его пародіальный геній является во всемъ своемъ арлекинскомъ величіи. Засимъ слдуетъ непосредственно Русланъ и Людмила. Какое обиліе самыхъ уродливыхъ гротесковъ, самыхъ смшныхъ каррикатуръ! Истинно — животики надорвешь!’ Въ самомъ вздорномъ мнніи можно иной разъ найти долю истины, доля ея есть и въ приведенномъ мнніи Надеждина: дйствительно, въ ‘Руслан и Людмил’ мы встрчаемся съ ‘пародіальной’ стороной генія Пушкина, но съ пародіальностью нарочитой, съ каррикатурностью вполн намренной. Весь ‘комизмъ’ этой поэмы былъ тяжелымъ ударомъ по ‘романтизму’ Жуковскаго и его не въ мру ретивыхъ послдователей.
Въ самой завязк поэмы — комизмъ, подчеркнутый Пушкинымъ: похищеніе Людмилы Черноморомъ онъ сравниваетъ съ похищеніемъ ‘трусливой курицы’ ястребомъ. Да и вообще героиня поэмы, ‘прекрасная Людмила’, все время трактуется авторомъ съ легкой ироніей и подчеркнутымъ юморомъ — въ противовсъ тмъ безчисленнымъ Людмиламъ, Свтланамъ и прочимъ героинямъ ‘романтизма’, которыхъ описывали всегда съ паосомъ, съ таинственностью… Тамъ — неземныя созданія, здсь — весьма ‘земная’ двица. И во всей поэм — добродушный юморъ автора. Похищенная Людмила плачетъ и тоскуетъ, не хочетъ даже взглянуть въ зеркало, а поэтъ комментируетъ: оттого-то и стало Людмил грустно не на шутку, что она на зло привычк забыла заглянуть въ зеркало. Зато на другой уже день Людмила хотя и плакала ‘съ досады’, ‘однако съ врнаго стекла, вздыхая, не сводила взора’. Та же добродушная иронія поэта заставляетъ плнную княжну восклицать по адресу Черномора, при вид ‘роскошнаго обда’, сопровождаемаго звуками незримой арфы: ‘не стану сть, не буду слушать, умру среди твоихъ садовъ!’ Но тутъ же она ‘подумала — и стала кушать’… А когда Людмила ршилась умереть въ волнахъ бурнаго потока, то она ‘въ слезахъ на воды шумныя взглянула, ударила, рыдая, въ грудь….— однако въ волны не прыгнула и дал продолжала путь’…
Подобныя мста — а ими переполнена вся поэма — приводили критику двадцатыхъ годовъ въ величайшее негодованіе. Такъ, напримръ, Воейковъ, написавшій о ‘Руслан и Людмил’ обширную и бездарнйшую критическую статью (ту самую, которая была ‘ужасно какъ тяжка’ для Крылова — см. предисловіе Пушкина ко 2-му изд. ‘Руслана и Людмилы’), возмущался такимъ легкомысленнымъ отношеніемъ автора къ героин поэмы. ‘Жаль,— писалъ Воейковъ,— что авторъ некстати шутитъ надъ ея чувствительностью, ею долгъ — вселитъ въ читателя уваженіе къ своей героин… Совсмъ неприлично блистать остроуміемъ надъ человкомъ, убитымъ несчастіемъ, а Людмила несчастна. Увряю автора, что читатель на сторон страждущей супруги Руслановой, разлученной со всмъ, что для нея въ свт драгоцнно: съ любезнымъ мужемъ, нжнымъ родителемъ, милымъ отечествомъ’… И дале, пересказавъ, какъ Людмила ‘стала кушать’ и въ ‘воду не прыгнула’, критикъ назидательно продолжалъ: ‘человкъ, терпливо умющій сносить жизнь, показываетъ силу души, самоубійца же — подлость и малодушіе. Самъ авторъ впослдствіи оправдалъ свою героиню: она освободилась отъ ненавистнаго ей похитителя, возвращена отечеству, родителю и милому другу. Оставшись жить, она думала не объ одной себ, ибо если-бъ лишила себя жизни, то сдлала бы Руслана и Владимира вчно несчастными’ (‘Сынъ Отечества’, 1820 г., ч. LXIV).
Вся эта критика — лучшій образецъ того, какъ не понимали современники юношески-задорной поэмы Пушкина: они требовали морали, они восклицали, что ‘долгъ автора вселить въ читателя уваженіе къ своей героин’, а молодой авторъ вовсе не желалъ быть въ роли дьявола, qui prкche la morale. Вся его ‘легкомысленная’ поэма — вполн искренняя, онъ, сознательно и безсознательно, потшался надъ своими героями и героинями. Ужъ если свою ‘прекрасную Людмилу’ онъ трактовалъ, какъ видимъ, со значительной долей юмора и ироніи, то что же сказать о другихъ лицахъ поэмы? Нечего и говорить о Фарлаф, надутомъ, хвастливомъ и трусливомъ, вдь даже Воейковъ называлъ его ‘паяцомъ поэмы’. Гораздо важне, что все страшное представлено въ поэм смшнымъ. Вспомнимъ злую колдунью Наину, которая ‘пищитъ’, объясняясь въ любви ‘сквозь кашель’, вспомнимъ юмористическое описаніе Черномора, его ночной визитъ къ Людмил, его паническій страхъ и бгство передъ ‘визгомъ’ княжны, его угрозу рабамъ ‘удавить бородою’, его курьезное сраженіе съ Русланомъ. Все это ‘страшное’, вызывавшее въ читателяхъ Жуковскаго и его послдователей пріятный ‘ужасъ’ и щекочущій нервы страхъ, могло вызывать только веселый смхъ въ читателяхъ поэмы Пушкина. Въ этомъ отношеніи весь смыслъ ‘Руслана и Людмилы’ заключенъ въ слдующихъ стихахъ про Черномора:
(Онъ) былъ смшонъ, а никогда
Со смхомъ ужасъ несовмстенъ.
И именно этотъ добродушный смхъ автора приводилъ въ величайшее недоумніе и негодованіе критиковъ двадцатыхъ годовъ. Русланъ, садясь на коня, ‘присвистываетъ» остановившись передъ спящей головой, онъ ‘щекотитъ ноздри копіемъ’: какъ все это возмущало въ то время блюстителей ‘литературныхъ основъ’! ‘Классики’ негодовали на такое легкомысленное отношеніе къ литератур, а ‘романтики’— т.-е. псевдо-романтики школы Жуковскаго — не видли и не сознавали, что этотъ ‘смхъ надъ ужасами’ является гробовымъ камнемъ надъ всей ихъ поэзіей ‘таинственныхъ видній, любви, мечтаній и чертей’… Имъ не открыло глаза даже то обстоятельство, что въ четвертой псн поэмы Пушкинъ явно высмялъ эту псевдо-романтическую поэзію, пародируя ‘Двнадцать спящихъ двъ’ и замняя ‘монастырь уединенной и робкихъ инокинь соборъ’ — ‘веселымъ теремомъ’ (намекъ на французское: ‘maison de joie’)… Впослдствіи самъ Пушкинъ осуждалъ эту пародію и говорилъ, что за нее ‘можно было бы меня — слова Пушкина — пожурить порядкомъ, какъ за недостатокъ эстетическаго чувства. Непростительно было (особенно въ мои лта) пародировать, въ угожденіе черни, двственное поэтическое созданіе…’ Но мы знаемъ теперь, какой внутренній смыслъ имла эта пародія, какъ и вообще ‘пародіальность’ всей поэмы: это былъ расчетъ Пушкина съ сентиментальнымъ псевдо-романтизмомъ, царившимъ тогда въ русской передовой литератур. Только съ этой точки зрнія можно понять все громадное значеніе поэмы молодого Пушкина. Пусть современники считали эту поэму ярко ‘романтической’: они были правы, такъ какъ противопоставляли романтизму все устарлое, отжившее, ‘псевдо-классическое’ (по позднйшему слову Блинскаго), но теперь, когда мы знаемъ, что и ‘романтизмъ’ Жуковскаго былъ только псевдо-романтизмомъ, можно только повторить слова Блинскаго, что въ ‘Руслан и Людмил’ не было ни искорки романтизма, хотя и были насмшки надъ россійскимъ псевдоромантизмомъ той эпохи. Пушкину надо было перешагнуть черезъ это уже отживавшее литературное теченіе, онъ и сдлалъ это въ своей юношеской поэм.
Но перешагнувъ черезъ это теченіе, онъ тмъ самымъ сразу изъ ‘многообщающаго таланта’ сталъ первой величиной современной ему литературы. Онъ шагнулъ настолько далеко, что поспть за нимъ могли очень немногіе. Имъ восхищались, потому что смысла и значенія поэмы его не понимали, а ‘критики’ той эпохи (когда критика только-что зарождалась въ лиц Бестужева-Марлинскаго) остались далеко позади юноши-Пушкина — и это продолжалось затмъ въ теченіе всей его жизни и литературной дятельности. Большинство критиковъ двадцатыхъ годовъ было настолько неосвдомлено, что и не подозрвало, напримръ, заимствованности цлаго ряда частностей въ поэм молодого Пушкина. ‘Поэма Русланъ и Людмила — сообщалъ своимъ читателямъ одинъ журналъ того времени — могла бы почесться народнымъ стариннымъ разсказомъ, если бы борода Черномора и голова брата его существовали хотя въ изустныхъ преданіяхъ (!). Поэтъ сотворилъ ихъ самъ, подражая только онымъ, и представилъ никмъ нечитанныя и неслыханныя чудеса’… (‘Невскій Зритель’, 1820 г. No 7). Этому критику, очевидно, неизвстны были даже Русскія Сказки Чулкова, изъ которыхъ Пушкинъ взялъ и бороду Черномора и голову его брата. Другіе критики знали и отмчали это, но зато разрывали поэму на части, кусочки, полустишія и критиковали отдльныя слова и выраженія, восхищаясь тмъ, что не заслуживало восхищенія, и упрекая автора за то, что давало главное значеніе его поэм. Такова была ‘тяжкая’ критика знаменитаго въ то время Воейкова. Однимъ словомъ — Пушкинъ первымъ своимъ дебютомъ далеко опередилъ и ‘читающую публику’ и ‘критику’, и чмъ дальше шло время, тмъ больше возрастало это разстояніе между поэтомъ и ‘толпой’. ‘Кавказскимъ плнникомъ’, ‘Бахчисарайскимъ фонтаномъ’, ‘Цыганами’, первыми главами ‘Евгенія Онгина’ восхищались, не понимая ихъ, послднія главы ‘Онгина’, ‘Полтава’ и позднйшія произведенія были непоняты и осмяны. Немногіе умли цнить и понимать Пушкина, общій же смыслъ его поэмъ не могъ быть ясенъ для современниковъ: для этого надо было охватить однимъ взглядомъ всю дятельность Пушкина, что впослдствіи и сдлалъ Блинскій.
Этотъ общій смыслъ поэмъ Пушкина, послдовавшихъ за ‘вступленіемъ’ — за ‘Русланомъ и Людмилой’ — заключался въ развитіи двухъ основныхъ темъ: соціально-психологической и соціально-философской. Конечно, смыслъ этотъ ясенъ только теперь, когда мы можемъ однимъ взглядомъ окинуть и вс поэмы Пушкина и вообще всю его литературную дятельность, конечно, самъ Пушкинъ и не подозрвалъ, чмъ и какъ могутъ быть объединены вс его поэмы, конечно, онъ свободно творилъ, не желая связывать себя никакими соціально-психологическими или философскими задачами. Но — независимо отъ воли человка, всякій причинный рядъ, разсматриваемый въ обратномъ направленіи, есть рядъ цлесообразный, и если проходишь этотъ причинный рядъ, уже зная его напередъ, то неизбжно видишь и разсматриваешь его sub specie teleologiae, подъ знакомъ цли. Такъ въ великомъ, такъ въ маломъ, такъ и во всемъ, и развитіе писателя мы неизбжно изучаемъ въ его причинахъ и слдствіяхъ, средствахъ и цляхъ.
Слабый мужчина и сильная женщина — вотъ психологическая задача почти всхъ поэмъ Пушкина, личность и общество — вотъ философская ихъ проблема. Но и философская и психологическая задача ставится и ршается Пушкинымъ на почв соціальной: не онъ ли далъ намъ такой ‘соціальный типъ’ слабаго мужчины своего времени, что историки имютъ возможность изучать вопросъ о предкахъ этого казалось бы литературнаго отвлеченія? (Я говорю объ извстной стать В. Ключевскаго: ‘Евгеній Онгинъ и его предки’, 1887 г.). И психологическая и философская проблемы, поставленныя Пушкинымъ, тсно переплетаются другъ съ другомъ на соціальной почв, изучать его поэмы — значитъ прежде всего дать себ отчетъ въ развитіи этихъ темъ, начиная съ ‘Кавказскаго плнника’, проходя черезъ ‘Евгенія Онгина’ и кончая ‘Мднымъ Всадникомъ’.
Только-что закончивъ ‘Руслана и Людмилу’, не успвъ даже довести до конца печатаніе этой поэмы, молодой Пушкинъ былъ высланъ, за ‘вольнолюбивыя мечты’, изъ Петербурга въ Бессарабію, откуда тотчасъ же попалъ на Кавказъ, а оттуда въ Крымъ. Кавказъ поразилъ его и показался ему великолпнымъ фономъ для ‘романтической поэмы’:
… отдаленныя громады
Сдыхъ, румяныхъ, синихъ горъ…
Великолпныя картины!
Престолы вчные снговъ,
Очамъ казались ихъ вершины
Недвижной цпью облаковъ,
И въ ихъ кругу колоссъ двуглавый,
Въ внц блистая ледяномъ,
Эльбрусъ огромный, величавый
Бллъ на неб голубомъ.
Въ примчаніи къ этимъ стихамъ Пушкинъ указывалъ на стихотворенія Державина и Жуковскаго, посвященныя тоже описанію Кавказа, но Кавказъ, какъ фонъ ‘романтической поэмы’ — это была еще новость въ русской литератур. Чье вліяніе отразилось въ этой поэм — Шатобріана или Байрона,— объ этомъ спорятъ историки русской литературы и пушкинисты, но во всякомъ случа именно съ этого времени начинается для Пушкина періодъ ‘байронизма’. Съ Байрономъ Пушкинъ былъ еще мало знакомъ, когда задумалъ и длалъ первые наброски своей поэмы (съ 6-го іюня по 15 августа 1820 г.), но какъ-разъ къ концу этого времени онъ попалъ въ Крымъ, въ Гурзуфъ Раевскихъ, гд началъ изучать Байрона въ подлинник, и въ то же самое время началъ, въ конц августа, писать ‘Кавказскаго плнника’. Ко времени окончанія его — это было въ феврал 1821 года — Пушкинъ отъ Байрона уже ‘съ ума сходилъ’, по собственному позднйшему признанію.
Итакъ, преодолвъ сентиментальный псевдо-романтизмъ Жуковскаго, молодой Пушкинъ вступилъ, казалось бы, въ совершенно иную область чувствъ и настроеній. Мрачная сила, богоборчество, титанизмъ — вотъ ‘романтизмъ’ Байрона, полная противоположность сентиментализму и піетизму Жуковскаго. Незачмъ, однако, особенно подробно доказывать, что ни силы, ни богоборчества, ни титанизма мы не находимъ въ байроническихъ поэмахъ Пушкина, что удломъ его былъ псевдо-байронизмъ и псевдо-романтизмъ: доказывать это значило бы ломиться въ открытую дверь. Молодому поэту казалось, что онъ выводитъ на сцену сильныхъ людей, героевъ, могучихъ духомъ, такими въ его глазахъ были и Кавказскій плнникъ, и татарскій ханъ Гирей, и оцыганившійся Алеко. Но не успвалъ онъ дорисовать своего героя, какъ тотчасъ же и развнчивалъ его, смялся надъ нимъ въ бесдахъ съ друзьями, это было тмъ легче, что уже въ самыхъ поэмахъ ‘герои’ низводились Пушкинымъ — порою безсознательно — съ пьедестала героевъ, и подъ маской титанизма ясно становились видны добрые малые — ‘какъ вы, да я, да цлый свтъ’…
Въ ‘Кавказскомъ плнник’ Пушкинъ хотлъ въ лиц безыменнаго героя изобразить себя. Вскор онъ призналъ, что ‘характеръ плнника неудаченъ, это доказываетъ, что я не гожусь въ герои романтическаго стихотворенія’ (писалъ онъ въ 1821 году). Герой долженъ былъ быть чуть-ли не титаномъ, могучей душой,— а вышелъ, совершенно неожиданно для автора, слабымъ человкомъ. Правда, по замыслу автора герой долженъ былъ представлять собою только ‘подъ бурей рока — твердый камень’, но зато ‘въ волненьяхъ страсти — легкій листъ’, однако замыселъ этотъ такъ и не осуществился въ поэм: безыменный герой такъ и остался ‘легкимъ листомъ’ на протяженіи всей поэмы. Если въ этомъ могло быть какое-либо сомнніе, въ виду того, что плнникъ ‘бури немощному вою съ какой-то радостью внималъ’, или въ виду того, что
Таилъ въ молчаньи онъ глубокомъ
Движенья сердца своего, И на чел его высокомъ
Не измнялось ничего,
— то сомнніе это разрушилъ самъ авторъ окончаніемъ своей поэмы. Можно было не видть, что герой поэмы — слабый человкъ, до тхъ поръ, пока не столкнулся онъ съ сильной женщиной, ‘черкешенкой младой’. Слишкомъ явно окончаніе поэмы является апоеозомъ этой сильной душою женщины, слишкомъ явно окончаніе это развнчиваетъ героя. Героя, впрочемъ, и нтъ, есть героиня, приносящая себя въ жертву, и слабый, безвольный, тоскующій москвичъ въ Гарольдовомъ плащ.
Такимъ образомъ Пушкинъ, самъ того не желая, разгримировалъ своего героя, спустилъ его съ ходуль на землю. Но все же онъ не отказался еще отъ ‘сильныхъ людей’, героевъ,— будь-то разбойникъ у костра въ лсу, или татарскій ханъ ‘въ счахъ роковыхъ’. Только-что закончивъ ‘Кавказскаго плнника’, онъ пишетъ ‘Братьевъ Разбойниковъ’ (въ 1821—1822 г.), а закончивъ эту поэму, вскор имъ же уничтоженную, приступаетъ къ ‘Бахчисарайскому фонтану’ (начатъ лтомъ 1822 года, оконченъ въ 1823 году). Отъ ‘Братьевъ Разбойниковъ’ сохранился только небольшой отрывокъ, изъ котораго видно, какъ далеки были пушкинскіе ‘разбойники’ отъ своихъ романтическихъ байроновскихъ прототиповъ, что же касается ‘Бахчисарайскаго фонтана’, то ханъ Гирей играетъ въ немъ только эпизодическую роль. Мы знаемъ о немъ, что посл гибели Маріи и Заремы —
Онъ часто въ счахъ роковыхъ
Подъемлетъ саблю, и съ размаха
Недвижимъ остается вдругъ,
Глядитъ съ безуміемъ вокругъ,
Блднетъ, будто полный страха,
И что-то шепчетъ…
Вскор самъ авторъ съ друзьями добродушно смялся надъ этимъ своимъ мелодраматическимъ героемъ, и нужно ли доказывать, что и робкая Марія и пылкая Зарема — об, каждая по-своему, сильне этого татарина въ Гарольдовомъ плащ, окутаннаго дымкой титанизма?
Пушкину не удавалась поставленная задача. Въ поэмахъ этихъ ему удалось другое: сдлать громадный шагъ впередъ въ развитіи слога, стиля, формы. Пушкинъ упорно работалъ надъ эпитетами, надъ ассонансами, надъ римами, трудно поврить, чтобы черезъ годъ-другой посл ‘Руслана и Людмилы’ Пушкинъ могъ дойти до мужественнаго, холоднаго слога ‘Братьевъ Разбойниковъ’, или до эстетической роскоши ‘Бахчисарайскаго фонтана’. Блинскій, съ вчной своей неистовостью, писалъ впослдствіи объ этой послдней поэм: ‘мн открылся Бахъ фонтанъ,— мн кажется, я въ состояніи написать объ этой крошечной пьеск цлую книгу — великое, міровое созданіе’… Блинскій увлекался, но былъ правъ по существу, дйствительно, по роскоши колорита, по богатству красокъ и тоновъ ‘Бахчисарайскій фонтанъ’ до сихъ поръ является непревзойденнымъ во всей русской литератур. Прошелъ еще годъ — и Пушкинъ приступилъ къ ‘Цыганамъ’, къ ‘Евгенію Онгину’: въ три года онъ совершилъ путь отъ дтской поэмы къ величайшему своему произведенію.
Возвращаемся однако къ основной задач, которая сознательно или безсознательно ставилась и ршалась Пушкинымъ во всхъ этихъ его поэмахъ. Мы видли, что Пушкинъ сознательно ставилъ себ одну задачу (байроническую — ‘сильный человкъ’), а ршалъ ее безсознательно въ совершенно другую сторону (‘слабый мужчина — сильная женщина’), гораздо боле приближающуюся къ былому сентиментальному псевдо-романтизму, чмъ къ байронизму. Такъ напримръ, вся сущность характера кавказскаго плнника выражена въ слдующихъ строкахъ жалобной ‘элегіи’:
Я пережилъ свои желанья,
Я разлюбилъ свои мечты!
Остались мн одни страданья,
Плоды сердечной пустоты.
Подъ бурями судьбы жестокой
Увялъ цвтущій мой внецъ,
Живу печальный, одинокій,
И жду — придетъ ли мой конецъ…
Конечно, эти самыя слова могли бы сказать и Манфредъ Байрона, и Фаустъ Гете, поэтому молодой Пушкинъ вроятно былъ убжденъ въ полной ‘байроничности’ своихъ героевъ и старался въ новыхъ своихъ поэмахъ давать еще боле яркіе примры ‘плодовъ сердечной пустоты’. Но литературная теорія влекла его въ одну сторону, а творческій инстинктъ — въ другую, глубокій реализмъ поэта заставлялъ его волей-неволей спускать съ ходуль на землю всхъ его псевдо-байроническихъ героевъ.
Такъ было отчасти и съ ‘Кавказскимъ плнникомъ’, такъ было и съ героемъ ‘Цыганъ’. (1824 г.). Алеко — несомннно самый ‘сильный’ изъ всхъ предыдущихъ героевъ Пушкина, но насколько сильне его Земфира, яркая и въ своей любви, и въ своей ненависти. Герой поэмы, у котораго достало силы разорвать съ обществомъ, не смогъ — какъ и вс герои поэмъ Пушкина — устоять ‘въ волненьяхъ страсти’, конецъ поэмы слишкомъ явно является осужденіемъ этого слабаго человка, который попытался быть сильнымъ.
Все больше и больше сознавалъ Пушкинъ эту истину — что герои его только загримированы ‘сильными людьми’, что они только москвичи въ Гарольдовомъ плащ, что имъ не къ лицу байроническая поза. Когда онъ созналъ это до дна, до конца — онъ создалъ типъ Евгенія Онгина, этого уже безспорно слабаго человка, сталкивающагося съ сильной женщиной, Татьяной. Кавказскій плнникъ и черкешенка, Алеко и Земфира, Онгинъ и Татьяна — вс эти типы являются послдовательнымъ развитіемъ одной и той же основной темы поэмъ Пушкина, Онгинъ это — завершеніе, конецъ, послдняя точка. Вотъ почему только подробный анализъ ‘Онгина’ даетъ возможность осмыслить и понять значеніе героевъ боле раннихъ поэмъ Пушкина, вотъ отчего мы здсь только слегка разбираемъ нить психологической темы этихъ поэмъ: она становится ясной только на соціальной почв, а эта соціальная почва станетъ намъ понятной только посл изученія ‘Евгенія Онгина’. Въ стать, посвященной разбору этого романа, мы еще разъ вернемся и къ кавказскому плннику, и къ Алеко, и вообще ко всмъ первымъ поэмамъ молодого поэта.
‘Евгеніемъ Онгинымъ’ Пушкинъ исчерпалъ и заключилъ основную (сперва безсознательную) тему первыхъ своихъ поэмъ. Если вспомнить, что этотъ ‘романъ въ стихахъ’ онъ писалъ почти десять лтъ, что еще въ 1831 году онъ дописывалъ и додлывалъ строфы послдней главы, то можно сказать, что тема ‘слабый мужчина и сильная женщина’ прошла черезъ все творчество Пушкина. Мелькомъ, какъ къ побочной, не главной, онъ еще нсколько разъ обращался къ ней. Намеки на эту тему есть и въ шуточномъ ‘Граф Нулин’ — великолпной ‘реалистической’ поэм, есть эта побочная тема и въ ‘Полтав’, въ типахъ Мазепы и Маріи, на эту же тему написанъ впослдствіи и ‘Анджело’. Но посл ‘Евгенія Онгина’ Пушкинъ не могъ уже сказать ничего новаго на эту тему, дв послднія свои поэмы, ‘Галубъ’ и ‘Мдный Всадникъ’, онъ всецло посвятилъ второй своей тем, тоже постоянно проходящей отъ первыхъ до послднихъ его поэмъ. Мы знаемъ, что эта вторая, соціально-философская тема имла своимъ содержаніемъ противопоставленіе личности и общества.
Тема эта, конечно, тоже была ‘байроническая’, но и въ ней Пушкинъ проявилъ себя — въ первыхъ поэмахъ — только ‘псевдо-байронистомъ’. Одинокая и могучая личность разрываетъ у Байрона не только съ окружающей соціальной средой, но и со всмъ міромъ, личность эта бросаетъ вызовъ обществу чаще всего именно тмъ, что отвергаетъ и міръ, и Бога. Герои молодого Пушкина далеки отъ подобнаго ‘міроборчества’ и ‘богоборчества’. Они уходятъ только отъ общества, а не отъ міра, идутъ противъ окружающей среды, а не противъ Бога. Свобода личности — вотъ чего требуютъ отъ общества и кавказскій плнникъ, и Алеко, не находя этой свободы въ своей общественной сред, въ своихъ соціальныхъ условіяхъ, они покидаютъ это общество. Первый изъ нихъ
Покинулъ… родной предлъ
И въ край далекій полетлъ
Съ веселымъ призракомъ свободы,—
и очутился рабомъ у черкесовъ, второй — добровольно попалъ въ цыганскій таборъ, спасая свою личность отъ путъ современнаго ему общества. Плнникъ еще мечтаетъ о ‘либеральныхъ’ реформахъ, объ общественной свобод:
Свобода! онъ одной тебя
Еще искалъ въ подлунномъ мір!
Страстями сердце погубя,
Охолодвъ къ мечтамъ и лир,
Съ волненьемъ псни онъ внималъ
Одушевленныя тобою,
И съ врой, пламенной мольбою
Твой гордый идолъ обнималъ.
Таковы были мечты плнника-Пушкина въ 1820 году, тремя-четырьмя годами поздне Алеко-Пушкинъ уже разочаровался во всхъ своихъ былыхъ ‘либеральныхъ мечтаніяхъ’, но не отказался отъ тмъ боле рзкаго противопоставленія интересовъ личности и общества. Спасаясь отъ тиранніи общественныхъ формъ, Алеко бжитъ, что называется, куда глаза глядятъ, онъ предпочитаетъ водить медвдя, ‘косматаго гостя его шатра’, чмъ порабощать свою личность ‘невол душныхъ городовъ’, гд
… люди въ кучахъ, за оградой
Не дышатъ утренней прохладой,
Ни вешнимъ запахомъ луговъ,
Любви стыдятся, мысли гонятъ,
Торгуютъ волею своей,
Главы предъ идолами клонятъ.
И просятъ денегъ да цпей…
Алеко бжалъ отъ этого общества въ свободную цыганскую общину, но что же сдлалъ онъ въ ней? Потребовалъ безусловнаго подчиненія себ другой, не мене свободной человческой личности, а когда подчиненія не достигъ, то убилъ. Конечно, этимъ онъ показалъ не силу, а слабость свою — мы это уже знаемъ, и правъ старый цыганъ, совсть поэмы: Алеко не рожденъ для дикой доли, онъ для себя лишь хочетъ воли… Чмъ отличается онъ въ этомъ отношеніи отъ дйствующихъ лицъ ‘Братьевъ Разбойниковъ’, которые вдь тоже всей своей дятельностью отрицаютъ общество, олицетворяютъ собою безсознательно соціальный протестъ противъ него. Эта ли свобода личности нужна была Алеко?
Очевидно, вопросъ о личности и обществ требовалъ боле глубокаго развитія въ дальнйшихъ поэмахъ Пушкина. Въ ‘Кавказскомъ плнник’ и ‘Цыганахъ’, мы видли искусственное, ‘экспериментирующее’ ршеніе этой проблемы молодымъ поэтомъ, герои ставились тамъ въ неожиданныя, такъ сказать, ‘лабораторныя’ условія опыта: личность переносилась то въ черкесскій плнъ, то въ свободу цыганскаго табора. Въ ‘Евгеніи Онгин’ мы видимъ постановку той же проблемы въ ея естественныхъ условіяхъ. Не будемъ говорить объ этомъ здсь, такъ какъ въ стать объ ‘Евгеніи Онгин’ мы достаточно подробно останавливаемся на взаимоотношеніи Онгина и окружающей его среды. Но и посл ‘Евгенія Онгина’ Пушкинъ не переставалъ ставить, разрабатывать и расширять все ту же тему о личности и окружающей сред. Въ ‘Полтав’ (1828 г.) мы видимъ введеніе новаго элемента: кром личности и общества поэтъ показываетъ намъ еще и государство — въ лиц Петра. Не эта тема соблазнила поэта, когда приступалъ онъ къ ‘Полтав’: его поразило положеніе Мазепы — убійцы Кочубея и любовника его дочери, его поэтическую мысль плнила та трагедія, которая должна была происходить въ глубинахъ душъ и Мазепы и Маріи. Вышло иначе: поэма не даромъ озаглавлена ‘Полтава’, и герой ея, конечно, Петръ, дв первыя псни поэмы блднютъ передъ третьей, послдней, гд на сцен появляется герой Полтавы. Вс герои поэмы стушевываются передъ нимъ, не только какъ передъ гигантской личностью, но и какъ передъ воплощеніемъ боле сильнаго, чмъ личность, начала — государства. Интересы общаго затемняютъ собою вс личныя страсти, страданія, волненія, тяжкая колесница ‘Общаго’ давитъ собою отдльныя личности — и Кочубея, и Искру, и Марію. Казнь невинныхъ Кочубея и Искры — казнь съ разршенія Петра, ссылка ихъ семействъ въ Сибирь — все это не кладетъ, для Пушкина, тни на ‘героя Полтавы’ и героя его поэмы. Искра и Кочубей казнены, невинность ихъ скоро обнаруживается, тогда —
Съ бреговъ пустынныхъ Енисея
Семейства Искры, Кочубея
Поспшно призваны Петромъ.
Онъ съ ними слезы проливаетъ,
Онъ ихъ, лаская, осыпаетъ
И новой честью и добромъ…
Но вернетъ ли все это жизнь тмъ двумъ несчастнымъ, которые
….. всевчно правы
Посчены заставше топоромъ во главы?
Не осуждено ли этимъ самымъ и ‘общее’ — Молохъ, пожирающій человческія личности? Нсколькими годами раньше, въ періодъ своего псевдо-байронизма, Пушкинъ несомннно проклялъ бы всякую ‘государственную необходимость’ и сталъ бы на сторону гибнущихъ личностей, теперь, въ 1828 году, онъ оправдываетъ это ‘Общее’, прославляетъ государство въ лиц Петра. Вс страсти, волненія, мученія умерли вмст съ личностями, дло Петра переживетъ столтія.
Прошло сто лтъ — и что-жъ осталось
Отъ сильныхъ, гордыхъ сихъ мужей,
Столь полныхъ волею страстей?
Ихъ поколнье миновалось —
И съ нимъ исчезъ кровавый слдъ
Насилій, бдствій и побдъ.
Въ гражданств сверной державы,
Въ ея воинственной судьб,
Лишь ты воздвигъ, герой Полтавы,
Огромный памятникъ себ…
Личность совсмъ стушевалась, отошла на второй планъ передъ этими интересами и задачами ‘Общаго’, подавляющаго вс отдльныя индивидуальности.
Закончивъ этимъ ‘Полтаву’, Пушкинъ еще дважды вернулся все къ той же тем личности и общества, личности и государства — въ двухъ послднихъ своихъ поэмахъ, ‘Галуб’ (1829—1833 г.) и ‘Мдномъ Всадник’ (1833 г.). Въ первыхъ поэмахъ Пушкинъ, мы знаемъ, пытался ‘байронствовать’, пытался изображать ‘сильныхъ людей’ — и фатально рисовалъ слабаго человка, неизбжно развнчивая его въ конц концовъ. Теперь, когда онъ давно уже пережилъ свои байроническія желанія и разлюбилъ свои титаническія мечты, теперь въ ‘Галуб’ онъ даетъ образъ поистин сильнаго человка, безъ всякихъ титаническихъ замашекъ. И этотъ сильный человкъ, Тазитъ, снова сталкивается съ окружающимъ его обществомъ, и хотя погибаетъ отъ него, но не побждается имъ. Въ своемъ кругу чеченцевъ, въ ихъ сред, въ ихъ понятіяхъ — онъ трусъ, онъ робокъ, онъ слабъ, недаромъ Галубъ восклицаетъ и иметъ право восклицать, изгоняя его:
Поди ты прочь, ты мн — не сынъ,
Ты — не чеченецъ, ты — старуха,
Ты — трусъ, ты — рабъ, ты — армянинъ!
Будь проклятъ мной! Поди, чтобъ слуха
Никто о робкомъ не имлъ…
На все это Тазитъ, ‘блденъ, какъ мертвецъ’, молчитъ ‘потупя очи’, старикъ отецъ и не подозрваетъ, какая нравственная сила скрывается за этимъ молчаніемъ — сила новой, высшей морали, сила христіанской этики: Тазитъ — ‘черкесъ-христіанинъ’, что подчеркнуто самимъ Пушкинымъ. Но эта новая мораль не нужна тому обществу, въ которомъ онъ живетъ, въ этомъ обществ презираютъ и гонятъ того,
…. кто въ бой идти не сметъ,
Кто мстить за брата не уметъ,
Кто робокъ даже предъ рабомъ,
Кто изгнанъ и проклятъ отцомъ…
Тазитъ изгнанъ, Тазитъ погибаетъ, но погибаетъ какъ сильный человкъ, не побжденный, а лишь отверженный. Борьба личности съ обществомъ оканчивается гибелью личности, переросшей общественныя формы.
Бываютъ другіе случаи, когда личность гибнетъ, сама того не желая, именно во славу новыхъ общественныхъ формъ, когда эти новыя общественныя формы — иной разъ въ минуту своего рожденія, иной разъ столтія спустя — обрушиваютъ камни на голову ни въ чемъ неповинной личности. Первое мы видли въ ‘Полтав’, второе поэтъ.показываетъ намъ въ ‘Мдномъ Всадник’,.послдней своей поэм, продолжающей развитіе темы, намченной уже въ ‘Полтав’.
Въ поэм два героя — ‘Онъ’, Петръ, гигантъ на бронзовомъ кон, мощный властелинъ судьбы, и ничтожный, безличный, жалкій, маленькій Евгеній, этотъ намренный контрастъ нуженъ Пушкину, въ немъ смыслъ поэмы. Петръ, Левіаанъ-Государство, создалъ Петербургъ, сто лтъ спустя Нева заливаетъ Петербургъ и разрушаетъ на своемъ пути ветхій домикъ, гд живетъ ‘его Параша’ — невста Евгенія. Много ли нужно было для счастья бдняги чиновника?
‘… Я устрою
Себ смиренный уголокъ
И въ немъ Парашу успокою.
Кровать, два стула, щей горшокъ,
Да самъ большой… чего мн бол?
Не будемъ прихотей мы знать,
По воскресеньямъ лтомъ въ пол
Съ Парашей буду я гулять,
Мстечко выпрошу, Параш
Препоручу хозяйство наше
И воспитаніе ребятъ…
И станемъ жить, и такъ до гроба
Рука съ рукой дойдемъ мы оба
И внуки насъ похоронятъ’…
‘Такъ онъ мечталъ’,— заключаетъ поэтъ. И неужели же мечтанія эти такъ чрезмрны, что отвтомъ на нихъ могла быть только смерть Параши въ ‘пн разъяренныхъ водъ’ Невы? И изъ-за того, что гиганту Петру надо было для блага ‘государства’ заложить городъ на берегу пустынныхъ волнъ Невы, изъ-за этого сто лтъ спустя несчастный маленькій чиновникъ долженъ потерять свою невсту и сойти съ ума отъ ужаса? Это противопоставленіе звучитъ смшно, а между тмъ только въ немъ весь смыслъ поэмы. Конечно, не въ Евгеніи, не въ Параш тутъ дло, а во всякой хотя бы самой ничтожной, самой жалкой личности, которую Молохъ-государство смалываетъ въ своихъ челюстяхъ. А если такъ, то и весь комизмъ сопоставленія ‘мощнаго властелина судьбы’ и забитаго, загнаннаго Евгенія исчезаетъ и превращается въ глубокій трагизмъ. Уже однимъ этимъ сопоставленіемъ Пушкинъ какъ бы предвосхитилъ мысль и чувство Л. Толстого, который ‘осмлился’ ставить на одну линію ‘великаго Наполеона’ и маленькихъ людей. ‘Человческое достоинство говоритъ мн, что всякій изъ насъ ежели не больше, то никакъ не меньше человкъ, чмъ всякій Наполеонъ’,— говоритъ Л. Толстой (‘Война и миръ’). Эти слова Пушкинъ, если бы дожилъ до нихъ, могъ бы поставить эпиграфомъ къ ‘Мдному Всаднику’. И тамъ, гд изнывающій въ смертельномъ ужас, запуганный Евгеній задается вопросами отчаянія —
… или во сн
Онъ это видитъ? Иль вся наша
И жизнь ничто, какъ сонъ пустой,
Насмшка рока надъ землей?—
— тамъ онъ смло можетъ стать лицомъ къ лицу со ‘всякими Наполеонами’, которые вдь тоже, въ конц концовъ, раньше или позже не избгнутъ этихъ вопросовъ… Такъ лицомъ къ лицу становится Евгеній противъ Мднаго Всадника:
Кругомъ подножія кумира
Безумецъ бдный обошелъ
И взоры дикіе навелъ
На ликъ державца полуміра.
Стснилась грудь его. Чело
Къ ршетк хладной прилегло,
Глаза подернулись туманомъ,
По сердцу пламень пробжалъ,
Вскипла кровь, онъ мрачно сталъ
Предъ горделивымъ истуканомъ —
И зубы стиснувъ, пальцы сжавъ,
Какъ обуянный силой черной:
‘Добро, строитель чудотворный!’
Шепнулъ онъ, злобно задрожавъ:
‘Ужо теб!…’
‘И вдругъ стремглавъ бжать пустился’: не выдержала душа его этого страшнаго единоборства. Онъ и погибъ, и былъ побжденъ, но эту дуэль его съ ‘Мднымъ Всадникомъ’ (будь то не только государство, но и міръ, но и Богъ) продолжали въ русской литератур боле сильные, чмъ онъ, люди. Не вся дальнйшая русская литература вышла изъ ‘Шинели’ Гоголя, какъ сказалъ когда-то Достоевскій, Раскольниковъ и Иванъ Карамазовъ того же Достоевскаго слишкомъ явно вышли изъ ‘Мднаго Всадника’ Пушкина.
‘Мдный Всадникъ’ завершилъ собой рядъ поэмъ Пушкина, послдній кончилъ тмъ же, съ чего началъ, поднявшись въ то же время на недосягаемую высоту. Преодолвъ ‘Русланомъ и Людмилой’ сентиментальный псевдоромантизмъ Жуковскаго и его школы, Пушкинъ сталъ ‘байронистомъ’ и въ первой же поэм захотлъ нарисовать ‘сильнаго человка’, разорвавшаго съ обществомъ. Вскор самому поэту стало ясно, что байронизмъ его является въ сущности ‘псевдо-байронизмомъ’, что тема его иная, эта тема — мы видли — слабый мужчина и сильная женщина. Въ ‘Евгеніи Онгин’ поэтъ твердо поставилъ эту тему на почв уже реалистическаго творчества. И другая тема его, тема личности и общества, продолжала на этой почв развиваться въ послдующихъ поэмахъ. То, что въ ‘Кавказскомъ Плнник’ и ‘Цыганахъ’ выражалось еще въ формахъ ‘байроническихъ’, то въ ‘Полтав’, ‘Галуб’ и ‘Мдномъ Всадник’ (особенно въ послднемъ) приняло уже глубоко реалистическую разработку темы о личности. Правда, здсь передъ нами только наброски и намеки, развитіе которыхъ дало содержаніе русской литератур второй половины XIX вка, но намеки и наброски постин геніальные. Не говорю уже о форм, о слов: въ этой области хотя бы одна послдняя поэма Пушкина является вершиной поэтическаго мастерства, тайна такого творчества погибла вмст съ Пушкинымъ.
Но въ иныхъ формахъ, иной разъ даже въ другихъ плоскостяхъ творчество это продолжалось и шло отъ Пушкина по двумъ линіямъ. Одинъ рядъ писателей сталъ продолжать и развивать тему соціально-психологическую, въ этой области величайшимъ изъ наслдниковъ Пушкина былъ Тургеневъ, яркій ‘пушкинскій’ талантъ, главной темой всего творчества котораго недаромъ была именно тема о слабомъ мужчин и сильной женщин. Другой рядъ писателей, изъ которыхъ величайшіе Достоевскій и Левъ Толстой, продолжили и развили соціально-философскую нить пушкинскаго творчества: тема о личности и обществ, личности и государств, личности и мір, вообще личности и Мдномъ Всадник (будь то общество, государство, міръ, случай, судьба, Богъ) стала ихъ главной, основной темой. Отъ этихъ великихъ наслдниковъ Пушкина идетъ вся современная русская литература, т самыя темы, которыя въ безконечно усложненномъ вид развиваются въ ней теперь, т самыя темы позволяютъ объединить въ одно цлое разбросанныя на протяженіи полутора десятка лтъ ‘поэмы’ Пушкина..
1911 г.