Время на прочтение: 55 минут(ы)
В. А. Жуковский
Поэмы, повести и сцены в стихах
———————————————————————— Источник: В. А. Жуковский. Сочинения в трех томах. М.: Худ. литература, 1980, Том 2, стр. 203 — 451. Электронная версия: В. Есаулов, август 2006 г. ————————————————————————
СОДЕРЖАНИЕ:
Аббадона Овсяный кисель Деревенский сторож в полночь Тленность Красный карбункул. Сказка Цеикс и Гальциона. Отрывок из Овидиевых ‘Превращений’ Две были и еще одна Суд Божий Нормандский обычай. Драматическая повесть Две повести. Подарок на Новый год издателю ‘Москвитянина’
АББАДОНА
Сумрачен, тих, одинок, на ступенях подземного трона Зрелся от всех удален серафим Аббадона. Печальной Мыслью бродил он в минувшем: грозно вдали перед взором, Смутным, потухшим от тяжкия тайныя скорби, являлись Мука на муке, темная вечности бездна. Он вспомнил Прежнее время, когда он, невинный, был друг Абдиила, Светлое дело свершившего в день возмущенья пред богом: К трону владыки один Абдиил, не прельщен, возвратился. Другом влекомый, уж был далеко от врагов Аббадона, Вдруг Сатана их настиг, в колеснице, гремя и блистая, Звучно торжественным кликом зовущих грянуло небо, С шумом помчалися рати мечтой божества упоенных — Ах! Аббадона, бурей безумцев от друга оторван, Мчится, не внемля прискорбной, грозящей любви Абдиила, Тьмой божества отуманенный, взоров молящих не видит, Друг позабыт: в торжестве к полкам Сатаны он примчался. Мрачен, в себя погружен, пробегал он в мыслях всю повесть Прежней, невинныя младости, мыслил об утре созданья. Вкупе и вдруг сотворил их Создатель. В восторге рожденья Все вопрошали друг друга: ‘Скажи, серафим, брат небесный, Кто ты? Откуда, прекрасный? Давно ль сушествуешь и зрел ли Прежде меня? О! поведай, что мыслишь? Нам вместе бессмертье’. Вдруг из дали светозарной на них благодатью слетела Божия слава, узрели все небо, шумящее сонмом Новосозданных для жизни: к Вечному облако света Их вознесло, и, завидев Творца, возгласили: ‘Создатель!’ Мысли о прошлом теснились в душе Аббадоны, и слезы, Горькие слезы бежали потоком по впалым ланитам С трепетом внял он хулы Сатаны и воздвигся, нахмурен, Тяжко вздохнул он трикраты — так в битве кровавой друг друга Братья сразившие тяжко с томленье кончины вздыхают — Мрачным взором окинув совет Сатаны, он воскликнул: ‘Будь на меня вся неистовых злоба — вещать вам дерзаю! Так, я дерзаю вещать вам, чтоб Вечного суд не сразил нас Равною казнию! Горе тебе. Сатана-возмутитель! Я ненавижу тебя, ненавижу, убийца! Вовеки Требуй он, наш судия, от тебя развращенных тобою. Некогда чистых наследников славы! Да вечное: горе! Грозно гремит на тебя в сем совете духов погубленных! Горе тебе. Сатана! Я в безумстве твоем пе участник! Нет, не участник в твоих замышленьях восстать на мессию! Бога-мессию сразить!.. О ничтожный, о ком говоришь ты? Он всемогущий, а ты пресмыкаешься в прахе, бессильный Гордый невольник… Пошлет ли смертному бог исступленье, Тлена ль оковы расторгнуть помыслит — тебе ль с ним бороться! Ты ль растерзаешь бессмертное тело мессии? Забыл ли, Кто он? Не ты ль опален всемогущими громами гнева? Иль на челе твоем мало ужасных следов отверженья? Иль Вседержитель добычею будет безумства бессильных? Мы, заманившие в смерть человека.., о горе мне, горе! Я ваш сообщник!.. Дерзнем ли восстать на подателя жизни? Сына его, громовержца, хотим умертвить — о безумство! Сами хотим в слепоте истребить ко спасенью дорогу! Некогда духи блаженные, сами навеки надежду Прежнего счастия, мук утоления мчимся разрушить! Знай же, сколь верно, что мы ощущаем с сугубым cтраданьем Муку паденья, когда ты в сей бездне изгнанья и ночи Гордо о славе твердишь нам, столь верно и то, что сраженный Ты со стыдом на челе от мессии в свой ад возвратишься’. Бешен, кипя нетерпеньем, внимал Сатана Аббадоне, Хочет с престола в него он ударить огромной скалою — Гнев обессилил подъятую грозно с камнем десницу! Топнул, яряся, ногой и трикраты от бешенства вздрогнул, Молча воздвигшись, трикраты сверкнул он в глаза Аббадоны Пламенным взором, и взор был от бешенства ярок и мрачен: Но презирать был не властен. Ему предстоял Аббадона, Тихий, бесстрашный, с унылым лицом. Вдруг воспрянул свирепый Адрамелех, божества, Сатаны и людей ненавистник. ‘В вихрях и бурях тебе я хочу отвечать, малодушный, Гряну грозою ответ,- сказал он. — Ты ли ругаться Смеешь богами? Ты ли, презреннейший в сонме бесплотных, В прахе своем Сатану и меня оскорблять замышляешь? Нет тебе, казни, казнь твоя: мыслей бессильных ничтожность. Раб, удались, удались, малодушный, прочь от могущих, Прочь от жилища царей, исчезай, неприметный, в пучине, Там да создаст тебе царство мучения твой Вседержитель, Там проклинай бесконечность или, ничтожности алчный, В низком бессилии рабски пред небом глухим пресмыкайся. Ты же, отважный, средь самого неба нарекшийся богом, Грозно в кипении гнева на брань полетевший с могущим, Ты, обреченный в грядущем несметных миров повелитель, О Сатана, полетим, да узрят нас в могуществе духи, Да поразит их, как буря, помыслов наших отважность! Все лавиринфы коварства пред нами: пути их мы знаем, В мраке их смерть: не найдет он из бедственной а мы их исхода. Если ж, наставленный небом, разрушит он хитрые ковы,- Пламенны бури пошлем, и его не минует погибель. Горе, земля, мы грядем, ополченные смертью и адом, Горе, безумным, кто нас отразить на земле возмечтает!’ Адрамелех замолчал, и смутилось, как буря, co6pаньe, Страшно oт топота ног их вся бездна дрожала: как будто С громом утес за утесом валился: с кликом и воем, Гордые славой грядущих побед, все воздвиглися, дикий Шум голосов поднялся и отгрянул с востока на запад, Все заревели: ‘Погибни, мессия!’ От века созданье Столь ненавистного дела не зрело. С Адрамелехом С трона потек Сатана, и ступени, как медные горы. Тяжко под ними звенели, с криком, зовущим к победе, Кинулись смутной толпой во врата растворенные ада. Издали медленно следом за ними летел Аббадона, Видеть хотел он конец необузданно-страшного дела, Вдруг нерешимой стопою он к ангелам, стражам эдема, Робко подходит… Кто же тебе предстоит, Аббадона Он, Абдиил, непреклонный, некогда друг твой… а ныне?.. Взоры потупив, вздохнул Аббадона. То удалиться, То подойти он желает, то в сиротстве, безнадежный. Он в беспредельное броситься хочет. Долго стоял он. Трепетен, грустен, вдруг, ободрясь, приступил к Абдиилу, Сильно билось в нем сердце: тихие слезы катились. Ангелам токмо знакомые слезы, по бледным ланитам, Тяжкими вздохами грудь воздымалась, медленный трепет, Смертным и в самом боренье с концом не испытанный, мучил В робком его приближенье… Но, ах! Абдииловы взоры, Ясны и тихи, неотвратимо смотрели на славу Вечного бога, его ж Абдиил не заметил. Как прелесть Первого утра, как младость первой весны мирозданья, Так серафим блистал, но блистал он не для Аббадоны. Он отлетел, и один, посреди опустевшего неба, Так невнимаемым гласом взывал издали к Абдиилу: ‘О Абдиил, мой брат, иль навеки меня ты отринул? Так, навеки я розно с возлюбленным… страшная вечность! Плачь обо мне, все творение, плачьте вы, первенцы света, Он не возлюбит уже никогда Аббадоны, о, плачьте! Вечно не быть мне любимым, увяньте вы, тайные сени, Где мы беседой о боге, о дружбе нежно сливались, Вы, потоки небес, близ которых, сладко объемлясь, Мы воспевали чистою песнию божию славу, Ах! замолчите, иссякните: нет для меня Абдиила, Нет, и навеки не будет. Ад мой, жилище мученья, Вечная ночь, унывайте вместе со мною: навеки Нет Абдиила, вечно мне милого брата не будет’. Так тосковал Аббадона, стоя перед всходом в созданье. Строем катилися звезды. Блеск и крылатые громы Встречу ему Орионов летящих его устрашили, Целые веки не зрел он, тоской одинокой томимый, Светлых миров, погружен в созерцанье, печально сказал он: ‘Сладостный вход в небеса для чего загражден Аббдоне? О! для чего не могу я опять залететь на отчизну, К светлым мирам Вседержителя, вечно покинуть Область изгнанья? Вы, солнцы, прекрасные чада созданья, В оный торжественный час, как, блистая, из мощной десницы Вы полетели по юному небу, — я был вас прекрасней. Ныне стою, помраченный, отверженный, сирый изгнанник, Грустный, среди красоты мирозданья. О небо родное, Видя тебя, содрогаюсь: там потерял я блаженство, Там, отказавшись от бога, стал грешник. О мир непорочный, Милый товарищ мой в светлой долине спокойствия, где ты? Тщетно! одно лишь смятенье при виде небесныя славы Мне судия от блажелства оставил — печальный остаток! Ax! для чего я к нему не дерзну возгласить: ‘Мой создатель’? Радостно б нежное имя отца уступил непорочным, Пусть неизгнанные в чистом восторге: ‘Отец’, восклицают. О судия непреклонный, преступник молить не дерзает, Чтоб хоть единым ты взооом его посетил в сей пучине. Мрачные, полные ужаса мысли, и ты, безнадежность, Грозный мучитель, свирепствуй!.. Почто я живу? О ничтожность! Или тебя не узнать?.. Проклинаю сей день ненавистный, Зревший Создателя в шествии светлом с пределов востока, Слышавший слово Создателя: ‘Буди!’ Слышавший голос Новых бессмертных, вещавших: ‘И брат наш возлюбленный создан’. Вечность, почто родила ты сей день? Почто он был ясен, Мрачностью не был той ночи подобен, которою Вечный В гневе своем несказанном себя облекает? Почто он Не был, проклятый Создателем, весь обнажен от созданий?.. Что говорю?.. О хулитель, кого пред очами созданья Ты порицаешь? Вы, солнцы, меня опалите, вы, звезды, Гряньтесь ко мне на главу и укройте меня от престола Вечныя правды и мщенья, о ты, судия непреклонный, Или надежды вечность твоя для меня не скрывает? О судия, ты создатель, отец… что сказал я, беэумец! Мне ль призывать Иегову, его нарицать именами, Страшными грешнику? Их лишь дарует один примиритель, Ах! улетим, уж воздвиглись его всемогущие громы Страшно ударить в меня… улетим… но куда?.. где отрада?’ Быстро ударился он в глубину беспредельныя бездны… Громко кричал он: ‘Сожги, уничтожь меня, огнь-разрушитель!’ Крик в беспредельном исчез… и огнь не притек разрушитель. Смутный, он снова помчался к мирам и приник, утомленный, К новому пышно-блестящему солнцу. Оттоле на бездны Скорбно смотрел он. Там заезды кипели, как светлое море, Вдруг налетела на солнце заблудшая в бездне планета, Час ей настал разрушенья… она уж дымилась и рдела… К ней полетел Аббадона, разрушиться вкупе надеясь… Дымом она разлетелась, но ах!.. не погиб Аббадона!
ОВСЯНЫЙ КИСЕЛЬ[*]
Дети, овсяный кисель на столе, читайте молитву, Смирно сидеть, не марать рукавов и к горшку не соваться, Кушайте: всякий нам дар совершен и даяние благо, Кушайте, светы мои, на здоровье, господь вас помилуй. В поле отец посеял овес и весной заскородил. Вот господь бог сказал: поди домой, не заботься, Я не засну: без тебя он взойдет, расцветет и созреет. Слушайте ж, дети: в каждом зернышке тихо и смирно Спит невидимкой малютка-зародыш. Долго он долго Спит, как в люльке, не ест, и не пьет, и не пикнет, доколе В рыхлую землю его не положат и в ней не согреют. Вот он лежит в борозде, и малютке тепло под землею, Вот тихомолком проснулся, взглянул и сосет, как младенец, Сок из родного зерна, и растет, и невидимо зреет, Вот уполз из пелен, молодой корешок пробуравил, Роется вглубь, и корма ищет в земле, и находит. Что же?.. Вдруг скучно и тесно в потемках… ‘Как бы проведать, Что там, на белом свете, творится?..’ Тайком, боязливо Выглянул он из земли… Ах! царь мой небесный, как любо! Смотришь — господь бог ангела шлет к нему с неба: ‘Дан росинку ему и скажи от Создателя: здравствуй’. Пьет он… ах! как же малюточке сладко, свежо и свободно. Рядится красное солнышко, вот нарядилось, умылось, На горы вышло с своим рукодельем, идет по небесной Светлой дороге, прилежно работая, смотрит на землю, Словно как мать на дитя, и малютке с небес улыбнулось, Так улыбнулось, что все корешки молодые взыграли. ‘Доброе солнышко, даром вельможа, а всякому ласка!’ В чем же его рукоделье? Точит облачко дождевое. Смотришь: посмеркло, вдруг каплет: вдруг полилось, зашумло. Жадно зародышек пьет: но подул ветерок — он обсохнул. ‘Нет (говорит он), теперь уж под землю меня не заманят. Что мне в потемках? здесь я останусь, пусть будет что будет’. Кушайте, светы мои, на здоровье, господь вас помилуй. Ждет и малюточку тяжкое время: темные тучи День и ночь на небе стоят, и прячется солнце, Снег и метель на горах, и град с гололедицей в поле. Ах! мой бедный зародышек, как же он зябнет! как ноет! Что с ним будет? земля заперлась, и негде взять пищи. ‘Где же (он думает) красное солнышко? Что не выходит? Или боится замерзнуть? Иль и его нет на свете? Ах! зачем покидал я родимое зернышко? дома Было мне лучше, сидеть бы в приютном тепле под землею’. Детушки, так-то бывает на свете, и вам доведется Вчуже, меж злыми, чужими людьми, с трудом добывая Хлеб свой насущный, сквозь слезы сказать в одинокой печали: ‘Худо мне: лучше бы дома сидеть у родимой за печкой…’ Бог вас утешит, друзья: всему есть конец: веселее Будет и вам, как былиночке. Слушайте: в ясный день майский Свежесть повеяла… солнышко яркое на горы вышло, Смотрит: где наш зародышек? что с ним? и крошку целует. Вот он ожил опять и себя от веселья не помнит. Мало-помалу оделись поля муравой и цветами, Вишня в саду зацвела, зеленеет и слива, и в поле Гуще становится рожь, и ячмень, и пшеница, и просо, Наша былиночка думает: ‘Я назади не останусь!’ Кстати ль! листки распустила… кто так прекрасно соткал их? Вот стебелек показался… кто из жилочки в жилку Чистую влагу провел от корня до маковки сочной? Вот проглянул, налился и качается в воздухе колос… Добрые люди, скажите: кто так искусно развесил Почки по гибкому стеблю на тоненьких шелковых нитях? Ангелы! кто же другой? Они от былинки к былинке По полю взад и вперед с благодатью небесной летают. Вот уж и цветом нежный, зыбучий колосик осыпан: Наша былинка стоит, как невеста в уборе венчальном. Вот налилось и зерно и тихохонько зреет, былинка Шепчет, качая в раздумье головкой: я знаю, что будет. Смотришь: слетаются мошки, жучки молодую поздравить, Пляшут, толкутся кругом, припевают ей:
многие лета, В сумерки ж, только что мошки, жучки позаснут и замолкнут, Тащится в травке светляк с фонарем посветить ей в потемках. Кушайте, светы мои, на здоровье, господь вас помилуй. Вот уж и Троицын день миновался, и сено скосили, Собраны вишни, в саду ни одной не осталося сливки, Вот уж пожали и рожь, и ячмень, и пшеницу, и просо, Уж и на жниво сбирать босиком ребятишки сходились Колос оброшенный, им помогла тихомолком и мышка. Что-то былиночка делает? О! уж давно пополнела, Много, много в ней зернышек, гнется и думает: ‘Полно, Время мое миновалось, зачем мне одной оставаться В поле пустом меж картофелем, пухлою репой и свеклой?..’ Вот с серпами пришли и Иван, и Лука, и Дуняша, Уж и мороз покусал им утром и вечером пальцы, Вот и снопы уж сушили в овине, уж их молотили С трех часов поутру до пяти пополудни на риге, Вот и Гнедко потащился на мельницу с возом тяжелым, Начал жернов молоть, и зернышки стали мукою: Вот молочка надоила от пестрой коровки родная Полный горшочек, сварила кисель, чтоб детушкам кушать, Детушки скушали, ложки обтерли, сказали: ‘спасибо’.
[*] Опыт перевода с аллеманского наречия. ‘Гебель,- говорит Гете об авторе Aллеманских стихотворений,- изображая свежими, яркими красками неодушевленную природу, умеет оживотворять ее милыми аллегориями. Древние поэгы и новейшие их подражатели наполняли ее существами идеальными: нимфы, дриады, ореады жили в утесах, деревьях и потоках. Гебель, напротив, видит во всех сих предметах одних знакомцев своих поселян, и все его стихотворные вымыслы самым приятным образом напоминают нам о сельской жизни, о судьбе смиренного земледельца и пастуха. Он выбрал для мирной своей музы прекрасный уголок природы, которого никогда с нею не покидает: она живет и скитается в окрестностях Базеля, на берегу Рейна, там, где он. переменив свое направление, обращается к северу. Ясность неба, плодородие земли, разнообразие местоположений, живость воды, веселость жителей и милая простота наречия, избранного поэтом, весьма благоприятны его прекрасному, оригинальному таланту. Во всем, и на земле и на небесах, он видит своего сельского жителя, с пленительным простосердечием описывает он его полевые труды, его семейственные радости и печали, особенно удаются ему изображения времен дня и года, он дает душу растениям: привлекательно изображает все чистое, нравственное и радует сердце картинами ясно-беззаботной жизни. Но так же просто и разительно изображает он и ужасное и нередко с тою же любезною простотою говорит о предметах более высоких, о смерти, о тленности земного, о неизменяемости небесного, о жизни за гробом,- и язык его, не переставая ни на минуту быть неискусственным языком поселянина, без всякого усилия возвышается вместе с предметами, выражая равно и важное, и высокое, и меланхолическое. Наречие, избранное Гебелем, есть так называемое аллеманское, употребляемое в окрестностях Базеля’. (Примеч. В. А. Жуковского.) ДЕРЕВЕНСКИЙ СТОРОЖ В ПОЛНОЧЬ
Полночь било, в добрый час! Спите, бог не спит за нас! Как все молчит!.. В полночной глубине Окрестность вся как будто притаилась, Нет шороха в кустах, тиха дорога, В пустой дали не простучит телега, Не скрипнет дверь, дыханье не провеет, И коростель замолк в траве болотной, Все, все теперь под занавесом спит, И легкою ль, неслышною стопою Прокрался здесь бесплотный дух… не знаю. Но чу… там пруд шумит, перебираясь По мельничным колесам неподвижным, Сонливою струе й бежит вода, И ласточка тайком ползет по бревнам Под кровлю, и сова перелетела По небу тихому от колокольни, И в высоте, фонарь ночной, луна Висит меж облаков и светит ясно, И звездочки в дали небесной брезжут… Не так же ли, когда осенней ночью, Измокнувший, усталый от дороги, Придешь домой, еще не видишь кровель, А огонек уж там и тут сверкает?.. Но что ж во мне так сердце разгорелось? Что на душе так радостно и смутно? Как будто в ней по родине тоска! Я плачу…. но о чем? И сам не знаю!
Полночь било, в добрый час! Спите, бог не спит за нас! Пускай темно на высоте, Сияют звезды в темноте. То свет родимой стороны, Про нас они там зажжены. Куда идти мне? В нижнюю деревню, Через кладбище?.. Дверь отворена. Подумаешь, что в полночь из могил Покойники выходят навестить Свое село, проведать, все ли там, Как было в старину. До сей поры, Мне помнится, еще ни одного Не встретил я. Не прокричать ли: полночь! Покойникам?.. Нет, лучше по гробам Пройду я молча, есть у них на башне Свои часы. К тому же… как узнать! Прошла ль уже их полночь или нет? Быть может, что теперь лишь только тьма Сгущается в могилах… ночь долга, Быть может также, что струя рассвета Уже мелькнула и для них… кто знает? Как смирно здесь! знать, мертвые покойны? Дай бог!.. Но мне чего-то страшно стало. Не все здесь умерло: я слышу, ходит На башне маятник… ты скажешь, бьется Пульс времени в его глубоком сне. И холодом с вершины дует полночь, В лугу ее дыханье бродит, тихо Соломою на кровлях шевелит И пробирается сквозь тын со свистом, И сыростью от стен церковных пышет — Окончины трясутся, и порой Скрипит, качаясь, крест — здесь подувает Оно в открытую могилу… Бедный Фриц! И для тебя готовят уж постелю, И каменный покров лежит при ней, И на нее огни отчизны светят. Как быть! а всем одно, всех на пути Застигнет сон… что ж нужды! все мы будем На милой родине, кто на кладбище Нашел постель — в час добрый, ведь могила Последний на земле ночлег, когда же Проглянет день и мы, проснувшись, выйдем На новый свет, тогда пути и часу Не будет нам с ночлега до отчизны.
Полночь било, в добрый час! Спите, бог не спит за нас! Сияют звезды с вышины, То свет родимой стороны: Туда через могилу путь, В могиле ж… только отдохнуть. Где был я? где теперь? Иду деревней, Прошел через кладбище… Все покойно И здесь и там… И что ж деревня в полночь? Не тихое ль кладбище? Разве там, Равно как здесь, не спят, не отдыхают От долгия усталости житейской, От скорби, радости, под властью бога, Здесь в хижине, а там в сырой земле, До ясного, небесного рассвета? А он уж недале ко… Как бы ночь Ни длилася и неба ни темнила, А все рассвета нам не миновать. Деревню раз, другой я обойду — И петухи начнут мне откликаться, И воздух утренний начнет в лицо Мне дуть: проснется день в бору, отдернет Небесный занавес, и утро тихой Струе й прольется в сумрак, наконец Посмотришь: холм, и дол, и лес сияют, Все встрепенулося: там ставень вскрылся, Там отворилась дверь: и все очнулось, И всюду жизнь свободная взыграла. Ах! царь небесный, что за праздник будет, Когда последняя промчится ночь! Когда все звезды, малые, большие, И месяц, и заря, и солнце вдруг В небесном пламени растают, свет До самой глубины могил прольется, И скажут матери младенцам: утро! И все от сна пробудится: там дверь Тяжелая отворится, там ставень, И выглянут усопшие оттуда!.. О, сколько бед забыто в тихом сне! И сколько ран глубоких в самом сердце Исцелено! Встают, здоровы, ясны, Пьют воздух жизни, он вливает крепость Им в душу… Но когда ж тому случиться?
Полночь било, в добрый час! Спите, бог не спит за нас! Еще лежит на небе тень, Еще далеко светлый день, Но жив господь, он знает срок: Он вышлет утро на восток. ТЛЕННОСТЬ
Разговор на дороге, ведущей в Базель, в виду развалин эамка Ретлера, вечером. Внук Послушай, дедушка, мне каждый раз, Когда взгляну на этот замок Реглер, Приходит в мысль: что, если то ж случится И с нашей хижинкой?.. Как страшно там! Ты скажешь: смерть сидит на этих камнях. А домик наш?.. Взгляни: как будто церковь, Светлеет на холме, и окна блешут. Скажи ж, как может быть, чтобы и с ним Случилось то ж, что с этим старым замком? Дедушка Как может быть?.. Ах! друг мой, это будет. Всему черед: за молодостью вслед Тащится старость: все идет к концу И ни на миг не постоит. Ты слышишь: Без умолку шумит вода, ты видишь: На небесах сияют звезды, можно Подумать, что они ни с места… нет! Все движется, приходит и уходит. Дивись, как хочешь, друг, а это так. Ты молод, я был также молод прежде, Теперь уж все иное… старость, старость! И что ж? Куда бы я ни шел — на пашню, В деревню, в Базель — все иду к кладбищу! Я не тужу… и ты, как я, созреешь. Тогда посмотришь, где я?.. Нет меня! Уж вкруг моей могилы бродят козы, А домик, между тем, дряхлей, дряхлей, И дождь его сечет, и зной палит, И тихомолком червь буравит стены, И в кровлю течь, и в щели свищет ветер… А там и ты закрыл глаза, детей Сменили внуки, то чини, другое, А там и нечего чинить… все сгнило! А поглядишь: лет тысяча прошло — Деревня вся в могиле, где стояла Когда-то церковь, там соха гуляет. Внук Ты шутишь: быть не может! Дедушка Будет, будет! Дивись, как хочешь, друг, а это так! Вот Базель наш… сказать, прекрасный город! Домов не счесть — иной огромней церкви, Церквей же боле, чем в иной деревне Домов: все улицы кипят народом, И сколько ж добрых там людей!.. Но что же? Как многих нег, которых я, бывало, Встречал там… где они? Лежат давно За церковью и спят глубоким сном. Но только ль, друг? Ударит час — и Базель Сойдет в могилу, кое-где, как кости, Выглядывать здесь будут из земли, Там башня, там стена, там свод упадший На них же, по местам, береза, куст, И мох седой, и в нем на гнездах цапли… Жаль Базеля! А если люди будут Все так же глупы и тогда, как нынче, То заведутся здесь и привиденья, И черный волк, и огненный медведь, И мало ли… Внук Не громко говори, Дай мост нам перейти, там у дороги, В кустарнике, прошедшею весной Похоронен утопленник. Смотри, Как пятится Гнедко и уши поднял, Глядит туда, как будто что-то видит. Дедушка Молчи, глупец, Гнедко пужлив: там куст Чернеется — оставь в покое мертвых, Нам их не разбудить, а речь теперь О Базеле, и он в свой час умрет. И много, много лет спустя, быть может, Здесь остановится прохожий: взглянет Туда, где нынче город… там все чисто, Лишь солнышко над пустырем играет: И спутнику он скажет: ‘В старину Стоял там Базель: эта груда камней В то время церковью Петра была… Жаль Базеля’. Внук Как может это статься? Дедушка Не верь иль верь. а это не минует. Придет пора — сгорит и свет. Послушай: Вдруг о полуночи выходит сторож — Кто он, не знают — он не здешний: ярче Звезды блестит он и гласит: Проснитесь. Проспитесь, скоро день!… Вдруг небо рдеет И загорается, и гром сначала Едва стучит: потом сильней, сильней: И вдруг отвсюду загремело, страшно Дрожит земля, колокола гудят И сами свет сзывают на молитву: И вдруг… все молится, и всходит день — Ужасный день: без утра и без солнца, Все небо в молниях, земля в блистанье, И мало ль что еще!.. Все, наконец, Зажглось, горит, горит и прогорает До дна, и некому тушить, и само Потухнет… Что ты скажешь? Какова Покажется тогда земля? Внук Как страшно! А что с людьми, когда земля сгорит? Дедушка С людьми?.. Людей давно уж нет: они… Но где они?.. Будь добр, смиренным сердцем Верь богу, береги в душе невинность — И все тут!.. Посмотри: там светят звезды, И что звезда, то ясное селенье, Над ними ж, слышно, есть прекрасный город, Он невидим… но будешь добр, и будешь В одной из звезд, и будет мир с тобою, А если бог посудит, то найдешь Там и своих: отца, и мать, и… деда. А может быть. когда идти случится По Млечному Пути в тот тайный город, — Ты вспомнишь о земле, посмотришь вниз И что ж внизу увидишь? Замок Ретелер. Все в уголь сожжено, а наши горы, Как башни старые, чернеют, вкруг Зола, в реке воды нет, только дно Осталося пустое — мертвый след Давнишнего потока, и все тихо, Как гроб. Тогда товарищу ты скажешь: ‘Смотри: там в старину земля была, Близ этих гор и я живал в ту пору, И пас коров, и сеял, и пахал, Там деда и отца отнес в могилу, Был сам отцом, и радостного в жизни Мне было много, и господь мне дал Кончину мирную… и здесь мне лучше’.
КРАСНЫЙ КАРБУНКУЛ
Сказка Дедушка резал табак на прилавке: к нему подлетела С видом умильным Луиза. ‘Дедушка, сядь к нам, голубчик, Сядь, расскажи нам, как, помнишь, когда сестра Маргарета Чуть не заснула’. Вот Маргарета, Луиза и Лотта С донцами, с пряжей проворно подсели к огню и примолкли, Фриц, наколовши лучины, придвинул к подсвечнику лавку, Сел и сказал: ‘Мне смотреть за огнем’, а Энни, на печке Нежась, поглядывал вниз и думал: ‘Здесь мне слышнее’. Вот, табаку накрошивши, дедушка вычистил трубку, Туго набил, подошел к огоньку, осторожно приставил Трубку к горящей лучине, раза два пыхнул, — струею Легкий дымок побежал, он, пальнем огонь придавивши, Кровелькой трубку закрыл и сказал: ‘Послушайте дети Будет вам сказка, но с уговором — дослушать порядком, Слова не молвить, пока не докончу, а ты на печурке Полно валяться, ленивец: опять, как в норе, закопался, Слезь, говорят. Ну, дети, вот сказка про
красный карбункул Знайте: есть страшное место: на нем не пашут, не сеют, Боле ста лет, как оно густою крапивой заглохло, Там дрозды не поют, не водятся летние пташки: Там стерегут огромные жабы проклятое тело. Всем был Вальтер хорош, и умен, и проворен, но рано Стал он трактиры любить, не псалтырь, не молитвенник — карты Брал он по праздникам в руки, когда христиане молились. Часто ругался он именем бога так страшно, что ведьма, Сидя в трубе, творила молитву, и звезды дрожали. Вот однажды косматый стрелок в зеленом кафтане Молча смотрел на игру их и слушал, с какими божбами Карту за картой и деньги проигрывал бешеный Вальтер. ‘Ты не уйдешь от меня!- проворчал, покосившись, Зеленый. ‘Верно, рекрутский наборщик?’- шепнула хозяйка подслушав. Нет, то был не рекрутский наборщик, узнаете caми. Только что женится Вальтер и все промытарит на картах. Где же, скажите, у Мины был ум? Из любви согласась Мина за Вальтера выйти, да! из любзи… но к нему ли?.. Нет, друзья, не к нему: к отцу, к матери — им в угождение. Слушайте ж: за день до свадьбы Мина с печалью заснула, Вот ей страшный, пророческий сон к полуночи приснился: Видит, будто куда-то одна идет по дороге, Черный монах на дороге стоит и читает молитву. ‘Честный отец, подари мне святой образок, я невеста. Вынь мне: что вынешь, тому и со мной неминуемо сбыться’. Долго, долго качал головою чернец, из мошонки Горсть образочков достал он. ‘Сама выбирай’,- говорит ей. Вот она вынула… что ж ей, подумайте, вынулось? Карта. ‘Туз бубновый, не так ли? Плохо: ведь
красный карбункул Значит он… доля недобрая’.- ‘Правда’,- Мина сказала. ‘Мой совет,- говорит ей чернец,- попытаться в другой раз. Что? Семерга крестовая?’- ‘Правда’,- сказала, вздохнувши, Мина. ‘Господь защити и помилуй тебя! Вынь, дружочек, В третий раз, может быть, лучше удастся. Что там? Червонный Туз?.. Кровавое сердце’.- ‘Ах. правда!’- Мина сказала, Карту из рук уронивши. ‘Послушай, отведай еще раз. Что? Не туз ли виновый?’- ‘Смотри, я не знаю’.- ‘Он, точно! Ах! невеста, черный заступ, заступ могильный, Горе, горе! молися, друкок: он тебя закопает’. Вот что, друзья накануне свадьбы приснилося Мине. Что ж, помогло предвещанье? Все Мина за Вальтера вышла. Мина подумала, Мина сказала: ‘Как богу угодно! Семь крестов да кровавое сердце, а после… что ж после? Воля господня! пусть черный мой заступ меня закопает’. Дети, сначала было ей сносно: хоть Вальтер и часто Пил, и играл, и святыней ругался, и бедную мучил, Но случалось, что, тронутый горем ее и слезами, Он утихал — и вот что однажды сказал он ей: ‘Слушай, Я от игры откажусь и карты проклятые брошу, Душу возьми сатана, как скоро хоть пальцем их трону. Но отстать от вина — и во сне не проси, не отстану Плачь и крушися, как хочешь, хоть с горя умри, не поможешь’. Ах! друзья, не сдержал одного, да сдержал он другое. Вот пришел он в трактир, а Зеленый уж там, и тасует Карты, сидя за столом сам-третей, и Вальтера кличет: ‘Вальтер, со мной пополам: садись, сыграем игорку’. ‘Я не играю’,- Вальтер сказал и пива напенил Полную кружку. ‘Вздор! — возразил, сдавая, Зеленый.- Мы играем не в деньги, а даром, садись, не упрямся’ ‘Что же? (думает сам в себе Вальтер) если нe в деньги То и игра не в игру…’- и садится рядом с Зеленым. Вот белокуренький мальчик к окну подошел и стучится ‘
Вальтер (кличет он),
Вальтер, послушай, ведь на словечко‘. Вальтер ни с места. ‘После приди,- говорит он.- Что козырь?’ Взятку берет он за взяткой. ‘Ты счастлив,- заметил Зеленый.- Дай сыграем на крейцер, безделка!’ Задумался Вальтер. ‘В деньги иль даром… игра все игра. Согласен’,- сказал он. ‘
Вальтер (кличет мальчик опять и пуще стучится),
Выдь на минуту, словечко, нe боле‘.- ‘Отстань же, не выду, Козырь!.. туз бубновый!.. семерка крестовая!.. козырь!’ Крейцер да крейцер, а там, поглядишь, вынимай и дублоны. Кончив игру. Зеленый сказал: ‘Со мною нет денег. Хочешь ли? Вот тебе перстень, возьми: он стоит дороже, Камень редкий, карбункул: в нем же есть тайная сила’. В третий раз кличут в окошко: ‘
Выдь, Вальтер, пока еще время‘. ‘Пусть кричит,- Зеленый сказал,- покричит и отстанет Что ж, возьмешь ли мой перстень? Бери, в убытке Не будешь. Знай: как скоро нет денег, ты перстень на палец да смело Руку в карман — и вынется звонкий серебряный талер. Но берегися… раз на день, не боле, и в будни, не в праздник, Слышишь ли, слышишь ли, Вальтер? Я сам не советую в праздник. Если ж нужда случится во мне, ты крикни лишь:
Бука! (
Букой слыву я в народе) — откликнусь тотчас. До свиданья’. Что-то делает Мина?.. Одна, запершися в каморке, Мина сидит над разодранной Библией в тяжкой печалт. Муж пришел, и война поднялась. ‘Ненасытная плакса, Долго ль молитвы тебе бормотать? Когда ты уймешься? Вот горемыка, смотри, что я выиграл: перстень, карбункул’. Мина взглянув, обомлела: карбункул! Творец милосердый, Доля недобрая!.. сердце в ней сжалос, и замертво пала… Бедная Мина, зачем ты, зачем ты в себя приходила? Сколько б кручины жестокой тебя миновало на свете. Вот чем дале, тем хуже, день ли в деревне торговый, Ярманка ль в праздник у церкви — Вальтер наш там. Кто заглянет В полночь в трактир, иль в полдень, иль в три часа пополудни — Вальтер сидит за столом и тасует крапленые карты. Брошены дети, что было, то сплыло, поле за полем Проданы все с молотка, и жена пропадает от горя. Дома же только и дела что крик, да упреки, да слезы, Нынче драка, а завтра к пастору, а там для ответа В суд, а там и в тюрьму на хлеб с водой попоститься. Плох он пойдет, а воротится хуже. Бука не дремлет, Бука в уши свистит и желчи в кровь подливает. Так проходят семь лет. Ну, посушайте ж: Вальтера Бука Вывел опять из тюрьмы. ‘Не зайти ль по дороге,- сказал он,- Выпить чарку в трактире? С чем покажешься дома? Как тебя примут? Ты голоден, холоден, худ и оборван. Что на свиданье жена припасла, то тебя не согреет. Правду молвить, ты мученик, лопнуть готов я с досады, Видя, какую ты от жены пьешь горькую чашу. Много ль подобных тебе? Что сутки то талер, и даром. Права пословица: счастлив игрою, несчастлив женою. Будь ты один-ни забот, ни хлопот, женился — каков ты? Нет лица на тебе, как усопший, кожа да кости. Выпей же чарку, дружок: авось на душе просветлеет’. Мина тем временем, руки к серцу прижавши, в потемках Дома сидит одинешенька, смотрит сквозь слезы на небо. ‘Так, семь лет, семь крестов!.. ( и слезы ручьем полилися) Всe, как должно, сбылось, пошли же конец, мой создатель!’ Молвила, книжку взяла и молитву прочла по усопшем. Вдруг растворилася дверь, и Вальтер вбежал как безумный. ‘Плачешь, змея? (загремел он) плачь! теперь не напрасно! Ужин, проворнее!’- ‘Где взять? Все пусто, в доме ни корки’. ‘Ужин, тебе ль говорят? Хоть тресни, иль нож тебе в сердце!’ ‘Что ж, чем скорее, тем лучше: в могилу снесут. да и только, Мне же там быть не одной: детей давно ты зарезал’. ‘Сгинь же!’- он гаркнул… и Мина в крови ударилась об пол. ‘Ах! мое кровавое сердце! (она простонала) Где ты, заступ? Твоя череда: закопай меня в землю’. Ужас, как холод, облил убийцу… бежит неоглядкой, Ночь, под ним шевелится земля, в орешнике шорох. ‘Бука, где ты?’- он крикнул… Громко откликиулось в поле. Бука стоит за орешником… выступил… ‘Что ты?’ спросил он. ‘Бука… я Мину зарезал… скажи, присоветуй, что делать?..’ ‘Только?- тот возразил.- Чего ж испугался, безмозглый? Мину зарезал — великое диво! туда и дорога! Но… послушай, здесь оставаться теперь не годится, Будет плохо, Рейн близко — ступай, переедем, Лодка у берега есть…’ Садятся, плывут, переплылы, На берег вышли и по полю бегом. В сторонке, в тpaктиpe, Светится свечка. Зеленый сказал: ‘Зайдем на минутку, Тут есть добрые люди, помогут тебе разгуляться’. Входят. В трактире сидят запоздалые, пьют и играют. Вальтер с Зеленым подвинулись к ним, и война закипела. ‘Бей!’- кричат. ‘Подходи!’- ‘Я лопнул!’- ‘Козырь!’- ‘Зарезал!’ Вот они козыряют, а маятник ходит да ходит. Стрелка взошла на двенадцать… Ах! белокуренький мальчик, Стукни в окошко!.. Не стукнет: дело кончается, Вальтер. Как же ты плохо играешь!..
зарезал… глубоко, глубоко В сердце к нему заронилось тяжелое слово, а Бука, Только что взятку возьмут, повторит да на Вальтера взглянет. Вот пробило двенадцать. К Вальтеру масть, как на выбор, Все негодная сыплет, мелком он проигрыш пишет. Вот… и первого четверть. С перстнем на пальце он руку Всунул в карман: ‘Разменяйте мне талер’. Плохая монета, Вальтер, плохая монета в кармане битые стекла… Руку отдернув, в страхе глаза он уставил на Буку, Бука сидит да винцо попивает, и нет ему дела. ‘Вальтер (допивши, сказал он), пора! хозяин уж дремлет. Нынче праздник, двадцать пятое августа, много Будет в трактире гостей: пойдем, зачем нам тесниться? Полно перстнем вертеть, не трудись, ничего не добудешь’.
Праздник!.. Ах! Вальтер, как бы ты рад был ослышаться! как бы! Рад был ногами к столу прирасти, чтоб не сдвинуться с места! Поздно, поздно, ничто не поможет… Бледен как мертвый, Встал он, ни слова не молвил, и в поле темное с Букой — Бука вперед, а он позади — побрел, как ягненок Вслед за своим мясником бредет к кровавой колоде. Бука ставит его на выстрел ружейный от места. ‘Видишь, Вальтер? — сказал он. — Звезды на небе смеркли. Видишь? Тяжелыми тучами небо кругом обложилось, Воздух душен, ветка не тронется: листик не дрогнет. Вальтер, что же ты так замолчал?.. Уж не молишься ль, Вальтер? Или считаешь свой проигрыш? Все проиграл невозвратно. Как быть! а выбор остался плохой, я сам признаюся. Вот тебе нож… я украл у убийцы, когда обдирал он Мертвое тело… зарежь себя сам, так за труд не заплатишь’. Так рассказывал дедушка внучкам. Чуть смея дыханье В страхе отвесть, говорит ему бабушка: ‘Скоро ль ты кончишь? Девки боятся, на что их стращать небывальщиной? Полно!’ ‘Я докончил, — старик отвечал. — Там лежит он, и с перстнем, В дикой крапиве, где нет дроздов и не водятся пташки’ Тут Луиза примолвила: ‘Бабушка, кто же боится? Или, думаешь, трудно до смысла сказки добраться’ Я добралася: Бука есть
искушение злое. Разве не вводит оно нас в грех и в напасти, когда мы Бога не помним, советов не любим, не делаем дела? Мальчик в окошечке… кто он? Верный учитель наш,
совесть. О! я дедушку знаю, я знаю и все ею мысли’.
ЦЕИКС И ГЛЬЦИОНА
Отрывок из Овидиевых ‘Превращений’ Цеикс, тревожимый ужасом тайных, чудесных видений, Был готов испытать прорицанье Кларийского бога — В Дельфы же путь заграждали Форбас и дружины флегиан. Он приходит к своей Гальционе, верной супруге, Ей сказать о разлуке… сказал… ужаснулася, и хладом Грудь облилася, бледность ланиты покрыла, слезами Очи затмились, трикраты ответ начинала-трикраты Скованный горем язык изменял, наконец возопила, Частым рыданием томно-печальную речь прерывая: ‘Милый супруг мой, какою виной от себя удалила Я твое сердце? Ужели не стало в нем прежней любови? Ты равнодушно теперь покидаешь свою Гальциону, Путь выбираешь дальнейший, я уж милей в отдаленье. Странствуй ты по земле — тогда бы сердце не знало Страха в печали, была бы тоска без заботы… но моря, Моря страшусь, ужасает печальная мрачность пучины, Волны-я зрела вчера-корабельны обломки носили, Здесь не раз на гробницах пустых имена я читала. Друг, не нe вверяйся надежде бесстрашного сердца, не льстися Дружбой родителя бога Эола, могущего силу Ветров смирять и море по воле мутить и покоить. Раз овладевши волнами, раскованны ветры не знают Буйству границ, и земля и моря им покорны, сгоняют Тучи на небо и страшным огнем зажигают их недра. Ах! чем боле их знаю ( а знать их должна, я младенцем Часто в жилище отца их видала), тем боле страшусь их. Если ж ни просьбы, ни слезы мои над тобою не властны, Если уж в море далекое должно, должно пускаться, Друг, возьми с собою меня: мы разделим судьбину, Зная, чем стражду, менее буду страдать, что ни встретим, Все заодно: без разлуки неверным волнам предадимся’. Тронутый жалобной речью супруги, сын Люциферов Долго безмолвствовал, в сердце тая глубокое горе. Но, постоянный в желанье, он вверить своей Гальционы Вместе с собой произволу опасного моря не смеет. Хочет ее убедить ободрительным словом… напрасно! Нет убежденья печальной душе. Наконец он сказал ей: ‘Долго разлука и краткая длится, но я Люнифсром Светлым клянусь возвратиться, если допустит судьбина, Прежде чем дважды луна в небесах coвершиться успеет’. Сим обетом надежду на скорый возврат ожидавши, Он повелел спустить на волны ладью и, не медля, Снасти устроить и все изготовить к далекому бегу. Видит ладью Гальииона н, вещей душою предузнавши Будущий рок, содрогнулась, слезы ручьем полилися, Нежно прижалась к супругу лицом безнадежно печальным, Томно шепнула: ‘прости!’ — и пала без чувства на бреге. Медлит унылый супруг, но пловцы уж рядами взмахнули Весла, прижав их к могучим грудям, и согласным ударом Вспенили влагу. Тронулось судно. Она отворила Влажные очи и видит его у кормы… Удаляясь, Знаком прощальным руки он последний привет посылает, Тем же знаком она отвечала. Дале и дале Берег уходит, и очи лица распознать уж не могут, Долго, долго преследует взором бегущее судно, Но когда и оно в отдаленье пространства пропало, Силится взором поймать на мачте играющий парус, Скоро и парус пропал. И безмолвно в чертог опустелый Тихо пошла Гальцнопа и пала на одр одинокий… Ах! и чертог опустелый, и одр, и все раздражало Грустное сердце, твердя о долекоплывущем супруге. Судно бежит. Вдруг ветер шатнул неподвижные верни, Праздные весла к бокам ладии прислонив, корабельщик Волю дал парусам и пустил их свободно по мачте: Полные ветром попутным, шумя. паруса натянулись. Море браздя, половину пути уж ладья совершила: Берег повсюду равно отдален, повсюду невидим. ‘Вдруг перед ночью надулися волнны, море белеет: Сильный порывистый ветер внезапно ударил от юга. ‘Свить паруса!’ — возопил ужаснувшийся кормщик. напрасно! Ветра могучий порыв помешал повеленье исполнить, Шумом ревущей волны заглушило невнятное слово. Сами гребцы на работу бегут, один убирает Весла, другой чинит расколовшийся бок тот исторгнуть Силится парус у ветра, а тот, из ладьи выливая В трещины бьющую воду, волны волнам возвращает. Все в беспорядке, а буря грозней и грозней, отовсюду Ветры, слетаяся, бьются, и море, вздымаяся, воет, Кормщик бодрость утратил, и сам, признавая опасность, Где они, что им начать, от чего остеречься, не знает. Властвует буря. ничтожны пред нею искусство и опыт, Вихорь, вопли гребцов, скрыпенье снастей, непрерывный Плеск отшибаемых волн и гром отовсюду… ужасно! Воды буграми, и море то вдруг до самого неба Рвется допрянуть и темные тучи волнами обрызгать То, подымая желтый песок из глубокия бездны, Мутно желтеет, то вдруг чернее стигийския влаги, То, опадая и пеной шипящей разбившись, белеет. Мчится трахинское легкое судно игралищем бури, Вдруг возлетит и как будто с утесистой горной стремнины Смотрит в глубокий дол, в глубокую мглу Ахерона, Вдруг с волной упадет и, кругом взгроможденному морю, Видит как будто из адския бездны далекое небо. Страшно гремит ладия, отшибая разящие волны: Так раздаются удары в стене, тяжелым тараном Глухо разимой иль брошенным тяжким обломком утеса Словно как пламенный лев свирепеет, теснимый ловцам, Бешен встает на дыбы и грудью кидается в копья: Так яримая ветром волна, бросаясь на мачты, Судно грозится пожрать и ревет, над ним подымаясь. Киль расшатался, утратив защиту смолы, раздалися Бренные сшивы досок, и вторглась губящая влага, Вдруг облака, расступившись, дождем зашумели, казалось, Небо упало на море и море воздвиглося к небу. Взмокли все паруса, смешались с водами пучины Воды небес, и казалось, что звезды утратило небо. Темную ночь густила темная буря, но часто Молнии быстрым, излучистым блеском, летая по тучам, Ярко сверкали, и бездна морская в громах загоралась. Вдруг поднялся и бежит, раскачавшись, ударить на судно Вал огромный. Подобно бойцу -великаиу, который Дерзко не раз набегал на раскат осажденного града, Сбитый, снова рвался, наконец, окрыляемый славой, Силой взбежал на ветчину стены один из дружины: Так посреди стесненных валов, осаждающих судно, Все перевыся главой, воздвигся страшный девятый, Хлещет, бьет но скрыпучим бокам ладии утомленной, Рвется, ворвался и вдруг овладел завоеванным судном. Волны частью толпятся на приступ, частью вломились, Все трепещет, как будто во граде, когда уж в проломы Бросился враг и стена за стеною, гремя, упадает, Тщетно искусство, мужество пало, мнится, что с каждой Новой волною новая страшная смерть нападает. Нет спасенья! тот плачет, тот цепенеет, тот мертвым В гробе завидует, тот к богам посылает обеты, Тот, напрасно руки подъемля к незримому небу, Молит пощады, тот скорбит об отце, тот о брате, Тот о супруге и чадах, каждый о том, что покинул, Цеикс о милой своей Гальционе: одной Гальционы Имя твердит он, тоскует по ней, но, тоскуя, утешен Тем, что она далеко, хотел бы к домашнему брегу Раз оглянуться, раз хотел бы лицом обратиться К милому дому… но где же они? разъяренная буря Все помутила, сугубою мглою черные тучи Небо все обложили, и ночь беспредельная всюду. Вихорь вдруг налетел… затрещав, подломилась и пала Мачта за край, и руль пополам. И, встав на добычу, Грозен, жаден, смотрит из бездны вал-победитель. Тяжкий, словно Афос, могучей рукою с подошвы Сорванный, словно Пинд, обрушенный в бездну морскую, Он повалился. Корабль, раздавленный падшей громадой, Вдруг потонул. Одни из пловцов, захлебнувшись В вихре пенных валов, не всплыли и разом погибли, Часть за обломки ладьи ухватились. Цеикс руками, Некогда скипетр носившими, стиснул отбитую доску, В помощь отца, в помощь Эола, водою душимый, Часто зовет он, но чаще зовет свою Гальциону, С нею мысли и сердце, жаль ее, а не жизни, Молит он волны: тело его до очей Гальционы Милых донесть, чтоб родная рука его схоронила, Он утопает, но только что волны дыханье отпустя.. Он Гальциону зовет, он шепчет водам: ‘Гальциона!’ Вдруг горой набежала волна, закипела и, лоннув. Пала к нему на глазу и его задавила паденьем… Мраком задернувшись, в оную ночь был незрим и незнаем Светлый Люцифер: невластный покинуть вершины Олимпа, Он в высоте облаками закрыл печальные очи.. Тою порою Эолова дочь, об утрате не зная, Ночи свои в нетерпенье считает, готовит супругу Платья, уборы готовит себе, чтоб и ей и ему нарядиться В день возврата, лаская уже невозможным свиданием. Всех богов призывая, пред всеми она зажигает Жертвенный ладан, Юнону ж богиню усерднее молит, Молит, увы! о погибшем, навек невозвратном супруге, Молит, чтоб он был здоров, чтоб к ней возвратился, чтоб, верный, Сердца не отдал другой… из стольких напрасных желаний Только последнее слишком, слишком исполнено было. Но мольбы Гальгционы о мертвом тревожат Юнону: Жертву и храм оскверняет рука, посвященная тени. ‘Вестница воли богов (сказала Юнона Ириде), Знаешь, где Сон обитает, безмолвный податель покоя К этому богу лети от меня повелеть, чтоб, не медля, В образе мертвого Цеика призрак послал Гальционе Истину ей возвестить’. Сказала… Ирида, в одежде Яркостью красок блестящей, дугой в небесах отразившись, Быстро порхнула к обители бога, в скалах сокровенной. Есть в стороне киммериян пустая гора с каменистой Мрачной пещерой, издавна там Сон обитает ленивый. Там никогда — ни утром, ни в полдень, ни в пору заката — Феб не сияет, лишь тонкий туман, от земли подымаясь, Влажною стелется мглой, и сумрак сомнительный светит. Там никогда будитель пернатых с пурпуровым гребнем Дня не приветствует криком, ни пес — сторожитель молчанья Лаем своим не смущает, ни говором гусь осторожный, Там ни птицы, ни зверя, ни легкой ветки древесной Шорох не слышен, и слова язык человечий не молвит, Там живет безгласный Покой. Из-под камня сочася, Медленной струйкой Летийский ручей, по хрящу пробираясь, Слабым, чуть слышным журчанием сладко наводит дремоту, Вход пещеры обсажен цветами роскошного мака С множеством трав: из них усыпительный сок выжимая, Влажная Ночь благодатно кропит им усталую землю. В целом жилище нет ни одной скрыпучия двери, Тяжко на петлях ходящей, нет на пороге и стража. Одр из гебена стоит посредине чертога, задернут Темной завесой, наполнены пухом упругим подушки. Бог, разметавшись на ложе, там нежит расслабленны члены. Ложе осыпав. Сны бестелесные, легкие Грезы Тихо лежат в беспорядке, несчетны, как нивные класы, Листья дубрав иль песок, на бреге набросанный морем. Входит в пещеру младая богиня, раздвинув рукою Вход заслонявшие Сны. Сиянье небесной одежды Быстро темный чертог облеснуло. Встревоженный блеском, Бог медлительно поднял очи и снова закрыл их, Силится встать, но слабость голову сонную клонит, Нехотя он приподнялся, шатаясь, оперся на руку, Встал. ‘Зачем ты?’ — спросил он богиню. Ирида сказала: ‘Сон, живущих покой! о Сон, божество благодати! Мир души, усладитель забот, усталого сердца Нежный по тяжких грудах и печалях дневных оживитель, Сон! повели, чтоб Мечта, подражатель обманчивый правде, В город Ираклов Трахичы под видом царя полетела Там сновиденьем погибель супруга явить Гальционе. Так повелела Юнона’. Окончив, Ирида младая Бога покинуть спешит: невольно ее покоряла Сонная сила, и тихо кралось в нее усыпленье. Снова лазурью по радуге светлой она полетела. Бог из несметного роя им порожденных видений Выбрал искусника, всех принимателя видов Морфея: Выдумщик хитрый, по воле во всех он является лицых, Все выражает: и поступь, и телодвиженья, и голос, Даже все виды одежд и каждому свойственны речи, Но способен он брать лишь один человеческий образ. Есть другой — тот является птицей, зверем, шипящим Змеем, слывет на Олимпе Икелос, а в людях Фоветор. Третий, мечтательный Фантазос, дивным своим дарованьем В камни, волны, пригорки, пни, во все, что бездушно, С легкостью быстрой влетает. Они царям и владыкам Чудятся ночью, другие ж народ и граждан посещают. Бог, миновав их, из легкого сонмища вызвал Морфея. Волю Ириды свершить, потом, обессилен дремотой, Голову томно склонил и в мягкий пух погрузился. Тихо Морфей на воздушных, без шороха веющих крыльях Мраком летит, он, скоро полет соверша, очутился В граде Гемонском, и крылья сложил, и Цеиксов образ Принял: бледен, подобно бездушному, наг, безобразен, Он подошел к одру Гальционы, струею лилася Влага с его бороды, с волос бежали потоки. К ложу тихо склонившись лицом, облитым слезами. Он сказал: ‘Я Цеикс, узнала ль меня, Гальциона? Смерть ужель изменила меня? Всмотрися — узнаешь, Или хоть призрак супруга вместо супруга обнимешь. Тщетны были моленья твои, Гальциона: погиб я. В море Эгейском южный порывисгьгй ветер настигнул Нашу ладью, и долго бросал по волнам, и разрушил. Мне в уста, напрасно твое призывавшие имя, Влага морская влилась. Не гонец пред тобой, Гальциона, С вестью неверной, не слуху неверному ныне ты внемлешь: Сам я, в море погибший, тебе повествую погибель. Встань же, вдова, дай слез мне, оденься в одежду печали. О! да не буду я в Тартаре темном бродить неоплакан!’ Так говорил Морфей, и голос его был подобен Голосу Цеикса, очи его непритворно слезами Плакали, даже и руки свои простирал он как Цеикс. Тяжко во сне Гальциона рыдала, сквозь сон протянула Руки, ловит его, но лишь воздух пустой обнимает. ‘Стой! — она возопила. — Помедли, я за тобою’. Собственный голос и призрак ее пробудили, вскочила В страхе, ищет, очами кругом озираясь, тут ли Виденный друг?.. На крик ее прибежавший невольник Подал светильник — напрасно! нигде его не находит. С горя бьет себя по лицу, раздирает одежду, Перси терзает и рвет на главе неразвитые кудри. ‘Что с тобой, Гальциона?’ — спросила кормилица в страхе. ‘Нет Гальционы, — она возопила, — нет Гальционы! С Цеиксом вместе она умерла, оставь утешенье, Он погиб: я видела образ его и узнала. Руки простерла его удержать, напрасно — то было Тень, но тень знакомая, подлинный Цеиксов образ. Правда, почудилось мне, что в милом лице выражалось Что-то чужое, не прежнее: прелести не было прежней. Бледен, наг, утомлен, с волосами, струящими влагу, Мне привиделся Цеикс, и там стоял он, печальный! Вот то место… (и мутно глаза привиденья искали). Друг! не того ли страшилося вещее сердце, когда я Так молила тебя остаться и ветрам не верить? К смерти навстречу спешил ты… почто ж Гальциону Здесь ты покинул? Вместе нам все бы спасением было. Ах! тогда ни минуты бы жизни розно с тобою Я не утратила, смерть постигла бы нас, неразлучных. Ныне ж в отсутствии гибну твоею погибелью, море Все мое лучшее, всю мою жизнь в тебе погубило. Буду безжалостней самого моря, если останусь Тяжкую жизнь влачить, терпя нестерпимое горе. Нет! не хочу ни терпеть, ни тебя отрекаться, о милый, Бедный супруг мой, все разделим, пускай нас в могиле Если не урна одна, то хоть надпись одна сочетает, Розно прахом будем, хотя именами не розно’. Тут умолкла: печаль оковала язык, и рыданье Дух занимало, и стоны рвалися из ноющей груди. Было утро, она повлеклася на тихое взморье, К месту тому, откуда вслед за плывущим смотрела. Там стояла долго: ‘Отсюда ладья побежала, Здесь мы последним лобзаньем простились’. Так повторяя Прошлое думою, взор помраченный она устремляла В даль морскую. Вдали, на волнах колыхаясь, мелькает Что-то, как труп,- но что? Для печального взора не ясно. Ближе и ближе, видней и видней, уже Гальпиона Может вдали распознать плывущее мертвое тело. Кто бы ни был погибший, но бурей погиб он, и горько Плача об нем, как бы о чужом, она возопила: ‘Горе, бедный, тебе! и горе жене овдовевшей!» Тело плывет, а сердце в ней боле и боле мутится. Вот уж у брега, вот и черты различает уж око. Смотрит… Кто ж? Цеикс. ‘Он — возопила, терзая Перси, волосы, платье. С берега трепетны руки К телу простерла. — Так ли, мой милый, так ли, несчастный, Ты возвратился ко мне?..’ В том месте плотина из камня Брег заслоняла высокой стеной от приливного моря, В бурю же ярость и силу напорной волны утомляла. С той высокой стены в пучину стремглав Гальциона Бросилась… Что же? о чудо! она взвилась, и над морем, Воздух свистящий внезапно-расцветшим крылом разбивая, Вдоль по зыбучим волнам полетела печальною птицей. Жалобно в грустном полете, как будто кого прикликая. Звонким щелкая носом, она протяжно стенала, Прямо на труп охладелый и бледный она опустилась, Нежно безгласного юным крылом обняла и как будто Силилась душу его пробудить безответным лобзаньем. Был ли чувствителен Цеикс, волны ль ему, колыхаясь, Подняли голову, — что бы то ни было — он приподнялся. Скоро, над их одиночеством сжалясь, бессмертные бобоги В птиц обратили обоих, одна им судьба, и поныне Верны бывалой любви, и поныне их брак не разорван. Поздней зимней порою семь дней безбурных и ясных Мирно, без слета сидит на плавучем гнезде Гальциона, Море тогда безопасно, Эол, заботясь о внуках, Ветры смиряет, пловца бережет, и воды спокойны.
ДВЕ БЫЛИ И ЕЩЕ ОДНА
День был ясен и тепел, к закату сходящее солнце Ярко сияло на частом лазоревом небе. Спокойно Дедушка, солнцем согретый, сидел у ворот на скамейке, Глядя на ласточек, быстро круживших в воздушном пространстве, Вслед за ними пускал он дымок из маленькой трубки, Легкими кольцами дым подымался и, с воздухом слившись, В нем пропадал. Маргарита, Луиза и Лотта за пряжей Чинно сидели кругом, самопрялки жужжали, и тонкой Струйкой нити вилися, Фриц работал, а Энни, Вечпий ленивец, играл на траве с курчавою шавкой. Все молчали: как будто ангел тихий провеял. ‘Дедушка,- Лотта сказала,- что ты примолк? Расскажи нам Сказку, вечер ясный такой, нам весело будет Слушать’.- ‘Сказку? — старик проворчал, высыпая из трубки Пепел,- все бы вам сказки, не лучше ль послушать вам были? Быль расскажу вам, и быль не одну, а две’. Опроставши Трубку и снова набив ее табаком, из мошонки Дедушка вынул огниво и, трут на кремень положивши, Крепко ударил сталью в кремень, посыпались искры, Трут загорелся, и трубка опять задымилась. Собравшись С мыслями, дедушка так рассказывать с важностью начал: ‘Дети, смотрите, как все перед нами прекрасно, как солнце, Медленно с неба спускаясь, все осыпает лучами, Рейн золотом льется, жатва как тихое море, Холмы зеленые в свете вечернем горят, по дорогам Шум и движенье, подняв паруса, нагруженные барки Быстро бегут по водам, а наша приходская церковь… Окна ее как огни меж темными липами блещут, Вкруг мелькают кресты на кладбище, и в воздухе теплом Птицы вьются, мошки блестящее пылью мелькают, Весь он полон говором, пеньем, жужжаньем… прекрасен Мир господень! сердцу так радостно, сладко и вольно! Скажешь: где бы в этом прекрасном мире господнем Быть несчастью? Ан нет! — и не только несчастье злодейство Место находит в нем. Видите ль там, на высоком пригорке, Замок в обломках? Теперь по стенам расцветает зеленый Плющ, и солнце его золотит, и звонкую песню беспечно, Сидя в траве, на рожке там играет пастух. А на Рейне Видите ль вы небольшой островок? Молодая из кленов Роща на нам расцвела, под тенью ее разостлавши Сети, рыбак готовит свой ужин, и дым голубою Струйкой вьется по зелени темной. Взглянуть, так прекрасный Рай. Ну слушайте ж: очень недавно там, на пригорке, Близко развалин замка, стояла гостиница — чистый, Светлый, просторный дом, под вывеской
Черного вeпря, В этой гостинице каждый прохожий в то время мог видеть Бедную Эми. Подлинно бедная! дико потупив Голову, в землю глаза неподвижно уставив, по целым Дням сидела она перед дверью трактира на камне. Плакать она не могла, но тяжко, тяжко вздыхала, Жалоб никто от нее не слыхал, но, боже мой! всякий, Раз поглядевши ей, бедной, в лицо, узнавал, что на свете Все для нее миновалось: мертвою бледностью щеки Были покрыты, глаза из глубоких впадин сверкали Острым огнем, одежда была в беспорядке, как змеи, Черные кудри по голым плечам раскиданы были. Вечно молчала она и была тиха, как младенец, Но порою, если случалось, что ветер просвищет, Вдруг содрогалась, на что-то глаза упирала и, пальцем Быстро туда указав, смеялась смехом безумным. Бедная Эми! такою ль видали ее? Беззаботно Жизнью, бывало, она веселилась, как вольная пташка. Помню и я и старые гости
Черного вепря, Как нас радушной улыбкой и ласковым словом встречала Эми, как весело шло угощенье. И все ей друзьями Были в нашей округе. Кто веселость и живость Всюду с собой приносил? Кого, как любимого гостя, С криками вся молодежь встречала на праздниках? Эми. Кто всегда так опрятно и чинно одет был? Кого наш священник Девушкам всем в образец поставлял? Кто, шумя как ребенок Резвый на игрищах, был так набожно тих за молитвой? Словом: кто бедным был друг, за больными ходил с огорченным Плакал, с детьми играл, как дитя? Все Эми, все Эми. Господи боже! она ли не стоила счастья? А вышло Все напротив. Она полюбила Бранда. Признаться, Этот Бранд был молод, умен и красив, но худые Слухи носились об нем: он с людьми недобрыми знался, В церковь он не ходил, а в шинках, за картами, кто был Первый? Бранд. Колдовством ли каким он понравился Эми, Сам ли господь ей хотел послать на земле испытанье, С тем, чтоб душа ее, здесь в страданьях очистившись, прямо В рай перешла — не знаю, но Эми была уж невестой Бранда, и все жалели об ней. Ну послушайте ж: вечер Был осенний и бурный, в гостинице
Черного вепря Два сидели гостя, яркое пламя трещало в камине. ‘Что за погода! — сказал один.- Не раздолье ль в такую Бурю сидеть у огня и слушать, как ветер холодный Рвется в оконницы?’ — ‘Правда,- другой отвечал,- ни за что бы Я теперь отсюда не вышел, ужас, не буря. Месяц на небе есть, а ночь так темна, что хоть оба Выколи глаза, плохо тому, кто в дороге’. — ‘Желал бы Знать я, найдется ль такой удалец, чтоб теперь в тот старинный Замок сходить? Он близко, шагов с три сотни, не боле, Но, признаться, днем я не трус, а ночью в такое Время пойти туда, где, быть может, в потемках Гость из могилы встретит тебя,- извините, с живыми Сладить можно, а с мертвым и смелость не в пользу, храбрися Сколько угодно душе, а что ты сделаешь, если Вдруг пред тобою длинный, бледный, сухой, с костяными Пальцами станет, и два ужасные глаза упрутся Дико в тебя, и ты ни с места, как камень? А в этом Замке, все знают, нечисто, и в тихую ночь там не тихо, Что же в бурю, когда и мертвец повернется в могиле?’ ‘Страшно, правда: а я об заклад побьюся, что наша Эми не струсит и в замок одна-одинешенька сходит’. ‘Бейся, пробьешь’.-‘Изволь, по рукам! ты слышала, Эми? Хочешь ли новую шляпку выиграть к свадьбе? Сходи же В замок и ветку нам с клена, который между обломков Там растет, принеси, я знаю, что ты не боишься Мертвых и бредням не веришь. Согласна ли, Эми?’ ‘Согласна,- Эми сказала с усмешкой. — Бояться тут нечего, разве Бури, а против ночных привидений защитой молитва’. С этим словом Эми пошла. Развалины были Близко, но ветер выл и ревел, темнота гробовая Все покрывала, и тучи, как черные горы, задвинув Небо, страшно ворочались. Эми знакомой тропинкой Входит без всякого страха в средину развалин, Клен недалеко, вдруг ветер утих на минуту, и Эми Слышит, что кто-то идет живой, а не мертвый, ей стало Страшно… слушает… ветер снова поднялся и снова Стих, и снова послышалось ей, что идут, в испуге К груде развалин прижалася Эми. В это мгновенье Ветром раздвинуло тучи, и месяц очистился. Что же Эми увидела? Два человека — две черные тени — Крадутся между обломков и тащат мертвое тело. Ветер ударил сильней, с головы одного сорвалася Шляпа и к Эмнным прямо ногам прикатилась, а месяц В ту минуту пропал, и все опять потемнело. ‘Стой! (послышался голос) шляпу ветром умчало’. ‘После отыщешь, прежде окончим работу: зароем Клад свой’, — другой отвечал, и они удалились. Схвативши Шляпу, стремглав пустилась к гостинице Эми. Бледнее Смерти в двери вбежала она и долго промолвить Слова не в силах была: отдохнув, наконец paccказала То, что ей в замке привиделось. ‘Вот обличитель убийцам!’- Шляпу поднявши, громко примолвила Эми, но тут же В шляпу всмотрелась… ‘Ах!’ и упала на пол без чувства Брандово имя стояло на шляпе. Мне нечего боле Вам рассказывать. В этот миг помутился рассудок Бедной Эми, господь милосердый недолго страдать ей Дал на земле: ее отнесли на кладбище. Но долго Видели столб с колесом на пригорке близ замка: прохожим Он приводил на память и Бранда и бедную Эми. Все исчезло теперь, и гостиницы нет, лишь могилка Бедной Эми цветет, как цввела, и над нею спокойно’. Дедушка кончил и молча стал выколачивать трубку. Внучки также молчали и с грустью смотрели иа церковь: Солнце играло на ней, и темные липы бросали Тень на кладбдще, где Эми давно покилась в гробе. ‘Вот вам другая быль,- сказал, опять раскуривши Трубку, старик.- Каспар был беден. К буйной, раэвратной Жизни привык он, и сердце в нем сделалось камнем. Но жадным Оком смотрел на чужое богатство Каспар. На злодейство Трудно ль решиться тому, кто шатается праздно, не помня Бога? Так и случилось. Каспар на ночную добычу Вышел. Вы видите остров на Рейне? Вдоль берега вьется Против этого острова, мимо утеса, дорожка. Там, у самой дорожки, под темным утесом, в ночное Позднее время Каспар засел и ждал: не пройдет ли Кто-нибудь мимо? Ночь прекрасна была, освещенный Полной луной островок отражался в воде, и густые Клены, глядяся в нее, стояли тихо, как черные тени, Все покоилось… волны изредка в берег плескали. В листьях журчало, и пел соловей. Но, злодейским Замыслом полный, Каспар не слыхал ничего, он иное Жадным подслушивал ухом. И вот напоследок он слышит: Кто-то идет по дороге, то был одинокий прохожий. Выскочил, словно как зверь из берлоги, Каспар, не недолго Длилась борьба между ими: бедпый путник с тяжелым Стоном упал на землю, зарезанный. Мертвое тело В воду стащил Каспар и вымыл кровавые руки, Брызнули волны, раздавшись под трупом, и снова слилися В гладкую зыбь, все стало по-прежнему тихо, и сладко Петь продолжал соловей. Каспар беззаботно с добычей В путь свой пошел, свидетелей не было, совесть молчала. Скоро истратил разбойник добытое кровью, и скоро Голым стал он по-прежнему. Годы прошли, об убийстве, Кроме бога, никто не проведал, но слушайте дале. Раз Каспар сидел за столом в гостинице. Входит Старый знакомец его, арендарь Веньямин, он садится Подле Каспара, он крепко, крепко задумчив, и вправду Было о чем призадуматься: денно и ночно работал, Честно жил Веньямин, а все понапрасну, тяжелый Крест достался ему: семью имел он большую, Всех одень, напой, накорми… а чем? И вдобавок Новое горе постигло его: жена от тяжелой Скорби слегла в постель, и деньги пошли за лекарство, Бог помог ей, но с той поры все хуже да хуже, и часто Нечего есть, жена молчит, но тает как свечка, Дети криком кричат, наконец остальное помещик В доме силою взял, в уплату за долг, и из дома Выгнать грозился. Эта беда с Векьямином случилась Утром, а вечером он Каспара в гостинице встретил. Рядом с ним он сидел у стола, опершись на колено Локтем, рукою закрывши глаза, молчал он, как мертвый. ‘Что с тобой, Веньямин? — спросил Каспар.- Ты как будто В воду опущен. Послушай, сосед, не распить ли нам вместе Кружку вина? Веселее на сердце будет, отведай’. Кружку взял Веньямин и выпил. ‘Тяжко приходит Жить,- сказал он.- Жена умирает, и хилые кости Не на чем ей успокоить: злодеи последнюю взяли Нынче постелю. А дети — господи боже мой! лучше б Им и мне в могилу. Помещик наш нынешней ночью В замок свой пышный поедет и там на мягких подушках Вкусно поужинав, сладко заснет… а я, воротяся В дом мой. где голые стены, что найду там? Бездушный! Я ли Христом да богом его не молил? У него ли Мало добра?.. Пускай же всевышний господь на судилище страшном Так же с ним немилостив будет, как он был со мною!’ Слушал Каспар и в душе веселился, как злой искуситель, В кружку соседу вина подливал он, и скоро зажег в нем Кровь, и потом из гостиницы вышел с ним вместе Уж было Поздно. ‘Сосед,- Веньямину он тихо шепнул,- господин твой Нынешней ночью один в свои замок поедет, дорога Близко, она пуста: а мщенье, знаешь ты, сладко’. Речью такой был сражен Веньямин: но тяжкая бедность, Горе семьи, досада, хмель, темнота, обольщенье Слов коварных… довольно, чгоб слабое сердце опутать Так ли, не так ли, но вот пошел Веньямин за Каспаром, Против знакомого острова сели они под утесом, Близко дороги, и ждут, ни один ни слова, не смеют Вспух дышать и слушают молча. Их окружала Тихая, темная ночь, звезд не сверкало на небе, Лист едва шевелился, без ропота волны лилися, Все покоилось сладко, и пел соловей. Душа Веньямина Вдруг согрелась: в ней совесть проснулась, и он со дрогнулся. ‘Нечего ждать,- он сказал,- уж поздно, уйдем, не придет он’. ‘Будь терпелив,- злодей возразил,- пождем, и дождемся. Доле зато дожидаться его возвращенья придется В замке жене, да будет напрасно ее нетерпенье’. Сердце от этих слов повернулось в груди Веньямина. Вспомнил свою он жену и сказал: ‘Теперь прояснилась Совесть моя, не поздно еще, не хочу оставаться!’ ‘Что ты? — воскликнул Каспар. — Послушался совести, бредит. Дочь темна, река глубока, здесь место глухое, Кто нас увидит?’ Мороз подрал Веньямина по коже. ‘Кто нас увидит? А разве нет свидетеля в небе?’ ‘Сказки! здесь мы одни. В ночной темноте не приметит Нас ни земной, ни небесный свидетель’. Тут неоглядкой Прочь от него побежал Веньямнн. И в это мгновенье Темное небо ярким, страшным лучом раздвоилось, Все кругом могильная мгла покрывала, на том лишь Месте, где спрятаться думал Каспар, было как в ясный Полдень светло. И вот пред глазами его повторилось Все, что он некогда тут совершил во мраке глубокой Ночи один: он услышал шум от упавшего в воду Трупа, он черный труп на волнах освещенных увидел, Волны раздвинулись, труп нырнул в них. и вес потемнело… Дети, долго с тех пор под этим утесом, как дикий Зверь, гнездился Каспар сумасшедший. Не ведал он кровли, Был безобразен: лицо как кора, глаза как два угля, Волосы клочьями, ногти на пальцах как черные когти, Вместо одежды гнилое тряпье, худой, изможденный, Чахлый, все ребра наружу, он в страхе все жался к утесу, Все как будто хотел а нем спрятаться и все озирался Смутно кругом, но порою вдруг выбегал и, на небо Дико уставив глаза, шептал: ‘
Он видит, он видит‘. Дедушка, быль досказав, посмотрел, усмехаясь, на внучек. ‘Что же вы так присмирели? — спросил он. — Видно, рассказ мой Был не на шутку печален? Постойте ж, я кое-что вспомнил, Что рассмешит вас и вместе научит. Слушайте. Часто Мы на свою негодуем судьбу, а если рассудишь, Как все на свете неверно, то сердцем смиришься и станешь Бога за участь свою прославлять. Иному труднее Опыт такой достается, иному легче. И вот как Раз до премудрости этой, не умствуя много, а просто Случаем странным, одною забавной ошибкой добрался Бедный немецкий ремесленник. Был по какому-то делу Он в Амстердаме, голландском городе, город богатый Пышный, зданья огромные, тьма кораблей, заглгляделся Бедный мой немец, глаза разбежались, вдруг он увидел Дом, какого не спилось ему и во сне: до десятки Труб, три жилья, зеркальные окна, ворота С добрый сарай — удивленье! С смиренным поклоном спросил он Первого встречного: ‘Чей это дом, в котором так много В окнах тюльпанов, нарциссов и роз?’ Но, видно, прохожий Или был занят, или столько же знал по-немецки, Сколько тот по-голландски, то есть не знал ни полслова, Как бы то ни было,
Каннитферштан! отвечал он. А это
Каннитферштан! есть голландское слово, иль, лучше, четыре Слова, и значит оно:
не могу вас понять. Простодушный Немец, напротив, вздумал, что так назывался владелец Дома, о коем он спрашивал. ‘Видно, богат не на шутку Этот
Каннитферштан!‘,- сказал про себя он, любуясь Домом. Потом отправился дале. Приходит на пристань — Новое диво: там кораблей числа нет, их мачты Словно как лес. Закружилась его голова, и сначала Он не видал ничего, так много он разом увидел. По наконец на огромный корабль обратил он вниманье. Этот корабль недавно гтришел из Ост-Индии, много Вкруг суетилось людей: его выгружали. Как горы, Были навалены тюки товаров: множество бочек С сахаром, кофе, перцем, пшеном сарацинским. Разинув Рот, с удивленьем глядел на товары наш немец, и сведать Крепко ему захотелось, чьи были они. У матроса, Несшего тюк огромный, спросил он: ‘Как назывался Тот господин, которому море столько сокровищ Разом прислало?’ Нахмурясь, матрос проворчал мимоходом:
Каннитферштан! ‘Опять! смотри пожалуй! Какой же Этот
Каннитферштан! молодец! Мудрено ли построить Дом с богатством таким и расставить в горшках золоченных Столько тюльпанов, нарциссов и роз по окошкам?’ Пошел он Медленным шагом назад и задумался, горе Взяло его, когда он размыслил, сколько богатых В свете и как он беден. Но только что начал с собою Он рассуждать, какое было бы счастье, когда б он Сам был
Каннитферштан, как вдруг перед ним — погребенье. Видит: четыре лошади в черных длинных попонах Гроб на дрогах везут и тихо ступают, как будто Зная, что мертвого с гробом в могилу навеки отвозят, Вслед за гробом родные, друзья и знакомые молча В трауре идут, вдали одиноко звонит погребальный Колокол. Грустно стало ему, как всякой смиренной Доброй душе, при виде мертвого тела, и, снявши Набожно шляпу, молитву творя, проводил он глазами Ход погребальный, потом подошел к одному из последних Шедших за гробом, который в эту минуту был занят Важным делом: рассчитывал, сколько прибыли чистой Будет ему от продажи корицы и перцу, тихонько Дернув его за кафтан, он спросил: ‘Конечно, покойник Был вам добрый приятель, что так вы задумались? Кто он?’
Каннитферштан! был короткий ответ. Покатилися слезы Градом из глаз у честного немца, сделалось тяжко Сердцу его, а потом и легко, и, вздохнувши, сказал он: ‘Бедный, бедный
Каннитферштан! от такого богатства Что осталось тебе? Не то же ль, что рано иль поздно Мне от моей останется бедности? Саван и тесный Гроб’. И в мыслях таких побрел он за телом, как будто Сам был роднею покойнику, в церковь вошел за другими, Там голландскую проповедь, в коей не понял ни слова, Выслушал с чувством глубоким, потом, когда опустили
Каннитферштана! в землю, заплакал, потом с облегченным Сердцем пошел своею дорогой. И с тех пор, как скоро Грусть посещала его и ему становилось досадно Видеть счастье богатых людей, он всегда утешался, Вспомнив о
Каннитферштане!, его несметном богатстве, Пышном доме, большом корабле и тесной могиле’.
СУД БОЖИЙ
Повесть Был непорочен душой Фридолин, он в страхе господнем Верно служил своей госпоже, графине Савернской. Правда, не трудно было служить ей: она добронравна Свойством, тиха в обращенье была: но и тяжкую должность С кротким терпением он исполнял бы, покорствуя богу. С самого раннего утра до поздней ночи всечасно Был он на службе ее, ни минуты покоя не зная, Если ж случалось сказать ей ему: ‘Фридолин, успокойся!’- Слезы в его появлялись глазах: за нее и мученье Было бы сладостно сердцу его, и не службой считал он Легкую службу. За то и его отличала графиня, Вечно хвалила и прочим слугам в пример подражанья Ставила, с ним же самим она обходилась как с сыном Мать, а не так, как с слугой госпожа. И было приятно Ей любоваться прекрасным, невинным лицом Фридолина. То примечая, сокольничий Роберт досадовал, зависть Грызла его свирепую душу. Однажды, с охоты С графом вдвоем возвращаяся в замок, Роберт, лукавый Бесом прельщенный, вот что сказал господину, стараясь В сердце его заронить подозрение: ‘Счастьем завидным Бог наградил вас, граф-государь, он дал вам в супруге Вашей сокровище, нет ей подобной на свете, как ангел Божий прекрасна, добра, целомудренна, спите cпокойно Мыслью никто не посмеет приблизиться к ней’. Заблистали Грозно у графа глаза. ‘Что смеешь ты бредить?- сказал он.- Женская верность слово пустое, на ней опираться То же, что строить на зыбкой воде, берегися как хочешь: Все обольститель отыщет дорогу к женскому сердцу. Вера моя на другом, твердейшем стоит основанье: Кто помыслить дерзнет о жене Савернского графа ‘Правда,- коварно ответствовал Роберт,- подобная дерзость Только безумному в голову может зайти. Лишь презренья Стоит жалкий глупец, который, воспитанный в рабстве, Смеет глаза подымать на свою госпожу и, служа ей, В сердце развратном желанья таить’.-‘Что слышу! — воскликнул Граф, побледневши от гнева,- о ком говоришь ты? И жив он?’ ‘Все об нем говорят, государь, а я из почтенья К вам, полагая, что все вам известно, молчал: что самим вам В тайне угодно держать, то должно и для нас быть священной Тайной’.-‘Злодей, говори! — в исступленье ужасном воскликнул Граф,- ты погиб, когда не скажешь мне правды! Кто этот Дерзкий?’- ‘Паж Фридолин: он молод, лицом миловиден (Так шипел предательски Роберт, а графа бросало В холод и в жар от речей ядовитых). Возможно ль, чтоб сами Вы не видали того, что каждому видно? За нею Всюду глазами он следует, ей одной, забывая Все, за столом он служит, за стулом ее, как волшебной Скованный силой, стоит он и рдеет любовью преступной. Он и стихи написал и в них перед ней признается В нежной любви’.- ‘Признается!’- ‘И даже молить о взаимном Чувстве дерзает. Конечно, графиня, по кротости сердца, Скрыла от вас, государь, безумство такое, и сам я Лучше бы сделал, когда б промолчал: чего вам страшиться?’ Граф не ответствовал: ярость душила его. Приближались В это время они к огромной литейной палате: Там непрестанно огонь, как будто в адской пучине, 0 горнах пылал, и железо, как лава кипя, клокотало, День и ночь работники там суетились вкруг горнов, Пламя питая, взвивалися вихрями искры, свистали Страшно мехи, колесо под водою средь брызжущей пены Тяжко вертелось, и молот огромный, гремя неумелкно, Сам, как живой, подымался и падал. Граф, подозвавши Двух из работников, так им сказал: ‘Исполните в точность Волю мою, того, кто первый придет к зам и спросить: Сделано ль то, что граф приказал? — без всякой пощады Бросьте в огонь, чтоб его к следоз не осталось’. С свирепым Смехом рабы обещались покорствовать графскому слову. Души их были суровей железа, рвенье удвоив, Начали скова работать они и, убийством заране Жадную мысль веселя, дожидались обещанной жертвы. К графу тем временем хитрый наушник позвал Граф, увидя его, говорит: ‘Ты должен, не медля нимало, Влес пойти и спросить от меня у литейщиков: все ли Сделано то, что я приказал?’- ‘Исполнено будет’,- Может быть, даст ему и она порученье какое, Он приходит к графине и ей говорит: ‘Господином Послан я в лес, но вы моя госпожа, не угодно ль Будет и вам чего приказать?’ Ему с благосклонным Взором графиня ответствует: ‘Друг мой, к обедне хотелось Ныне сходить мне, но болен мой сын, сходи, помолися Ты за меня, а если и сам согрешил, то покайся’. Весело в путь свой пошел Фридолин, и еще из деревни Он вышел, как слышит благовест: колокол звонким Голосом звал христиан на молитву. ‘От встречи господней Ты уклоняться не должен’, — сказал он и в церковь с смиренным, Набожным сердцем вступил, но в церкви пусто и тихо: Жатва была, и все поселяне работали в поле. Там стоял священник один: никто не явился Быть на время обедни прислужником в храме. ‘Господу богу Прежде свой долг отдай, потом господину’. С такою Мыслью усердно он начал служить: священнику ризы, Столу и сингулум подал, потом приготовил святые Чаши, потом, молитвенник взявши, стал умиленно Долг исправлять министранта: и там и тут на колени, Руки сжав, становился, звонил в колокольчик, как скоро Провозглашаемо было великое ‘Sanctus’, когда же Тайну священник свершил, предстоя алтарю, и возвысил Руку, чтоб верным явить спасителя-бога в бескровной Жертве, он звоном торжественным то возвестил и смиренно Пал на колени пред господом, в грудь себя поражая, Тихо молтву творя и крестом себя знаменуя. Так до конца литургии он все, что уставлено чином, В храме cвершал. Напоследок, окончивши службу святую, Громко священник воскликлул: ‘Vobiscum Dominus’. верных Благословил, и церковь совсем опустела, тогда он, Все в порядок приведши, и чаши, и ризы, и утварь, Церковь оставил, и к лесу пошел, и вдобавок дорогой ‘Pater noster’ двенадцать раз прочитал. Подошедши К лесу, он видит огромный дымящийся горн, перед горном, Черны от дыма, стоят два работника. К ним обратяся, ‘Сделано ль то, что граф приказал’,- он спросил. И, оскалив Зубы смехом ужасеным, они указали на пламень Горна. ‘Он там! — прошептал сиповатый их голос. — Как должно, Прибран, и граф нас похвалит’. С таким их ответом обратно В замок пошел Фридолин. Увидя его издалека, Граф не поверил глазам. ‘Несчастный! откуда идешь ты?’ ‘Из лесу прямо’.- ‘Возможно ль? ты, верно. промешкал в дороге’. ‘В церковь зашел я. Простите мне, граф-государь, повеленье Ваше приняв, у моей госпожи, по обычному долгу, Также спросил я, не будет ли мне и ее приказанья? Выслушать в церкви обедню она приказала. Исполнив Волю ее, помолился я там и за здравие ваше’. Граф трепетал и бледнел. ‘Нo скажи мне,- спросил он,- Что отвечали тебе?’ — ‘Непонятен ответ был. Со смехом Было на горн мне указано. Там он (сказали)! Как должно, Прибран, и граф нас похвалит!’ — ‘А Роберт?-спросил леденяя В ужасе, граф.-Ты с ним не встречался? Он послан был мною В лес’.-‘Государь, ни в лесу, ни в поле, нигде я не встретил Роберта’.- ‘Ну! — вскричал уничтоженный граф, опустивши В землю глаза. — Сам бог решил правосудный! И, с кроткой Ласкою за руку взяв Фридолина, с ним вместе он Прямо к супруге и ей (хотя сокровенного смысла Речи его она не постигла) сказал, представляя Милого юношу, робко пред ними склонившего очи: ‘Он, как дитя, непорочен, нет ангела на небе чище, Враг коварен, но с ним господь и всевышние силы’.
НОРМАНДСКИЙ ОБЫЧАЙ
Драматическая повесть Рыбачья хижина на берегах Нормандии. Б а л ь д е р, мореходец. Р и х а р д, рыбак. Т о р и л ь д а. Б а л ь д е р Твое здоровье, мой хозяин добрый. Признаться ли? Я благодарен буре, Занесшей нас в спокойный твой залив: Давно таким радушным угощеньем, У светлого огня, в приюте мирном, Порадован я не был. Р и х а р д В добрый час, Доволен ты, и мы довольны, в наших Рыбачьих хижинах какая роскошь? Но вдвое нам по сердцу гость такой, Как ты, рожденный в северных странах. Из коих в старину приплыли наши Отцы, о коих нам из древних лет Так много славного сохранено В преданиях и песнях сладкозвучных. Но должен я тебе, мой благородный Гость, объявить, что есть у нас обычаи. По коему здесь каждый иноземец, Кто б ни был он, богатый иль убогий, За угощенье платит. Б а л ь д е р Рад исполнить Я ваш обычай, мой корабль, стоящий На якоре в заливе, полон редких Товаров, собранных по берегам Земель полуденных: есть золотые Плоды, есть вина сладкие, есть птицы, Пленяющие взор блистаньем перьев, И кузниц северных изделья есть: Двуострые мечи, кольчуги, шлемы. Р и х а р д Меня не понял ты, мой гость почтенный, Нормандский наш обычай не таков: Здесь всякий, кто ночлег дал иноземцу, Имеет право требовать, чтоб гость Иль сказку рассказал, иль песню спел, И в свой черед ему он тем же платит. На старости держусь я старины, Люблю я песни, сказки и преданья. Исполни ж наш обычай, добрый гость. Б а л ь д е р Иная сказка сладостней вина, Душистее плода, пестрее птицы: И часто звук старинной бранной песни, Как звук мечей, как гром щитов, пленяет Наш слух: итак, не вовсе я сшибся. Хоть в памяти не много у меня Рассказов, но почтить такой похвальный Обычай я готов. Вот что недавно На палубе, в морскую тишину Нам при луне один из корабельных Товарищей рассказывал. Р и х а р д Но прежде Еще по кубку выпьем.
(Пьют.) Начинай. Б а л ь д е р Два северных породы славной графа, Друзья из младости, переплывали Моря на кораблях своих союзных, И много битв на суше и водах И много бурь они видали вместе: И много раз, на юге и востоке, У берегов цветущих бросив якорь, Друг с другом отдых сладостный делили. Вот наконец они в старинных замках. Наследии отцовском, поселились, И им одну печаль послало небо: Они супруг любимых схоронили, Почти в одно лишась их время, гсре Тесней сдружило их, но и отрада Осталась им в печали их глубокой: У одного был сын, ребенок бодрый, Другой имел младенца-дочь. Чтоб новым Союзом утвердить святую дружбу, Чтоб вечная осталась память ей, Отцы детей решились сочетать, И их они тогда же обручили. И девочке и мальчику на шею На легких золотых цепочках были Повешены два перстня дорогих: В одном из пepcтней был сапфир, как очи Невестины лазурный, а в другом Был камень, розовый, как молодые Румяные ланиты жениха. Р и х а р д Был камень розовый, ты говоришь, В кольце невесты? Б а л ь д е р Да, большой рубин. Но слушай далее. Тогда уж мальчик Был лет пятнадцати, был силен, ловко Владел мечом и мог уж обуздать Коня, не для тревог морских отец Его готовил, он был должен замки И области наследственные предков Могучего рукою защищать. Невеста же была младенец Лет четырех, еще не покидала Она своей приютной колыбели, Усердная за ней смотрела няня. Но что ж случилось? Был прекрасный день Весенний, на берег морской из замка С малюткой вышла няня, вслед за нею Толпа прислужниц молодых, цветы И камешки блестящие сбирали Они на берегу, малютка ими Играла, море было тихо, свежий Весенний ветерок едва касался Прозрачных вод, и солнце в них сверкало, И отблеск волн приятно трепетал На свежей зелени. Челнок рыбачий Привязан был у берега, цветами Душистыми наполнивши его, Прислужницы малютку уложили В цветы и, отвязав веревку, тихо На плещущих кругом волнах качали Челнок, младенец веселился, вдруг Веревка неприметно из руки. Ее державшей, ускользнула в воду, И легкою волною откачнуло Челнок от берега, хотят его Схватить но до него уже не может Достать рука, и море, сколь ни тихим Казалося оно дотоле, тянет Какою-то невидимою силой Его вперед, дитя, в цветах играя, Смеется, слышен крик его веселый, А женщины на берегу подъемлют Отчаянные вопли. В это время Жених, приехавший с своей малюткой Невестой повидаться, на коне По ближнему береговому лугу Скакал и прыгал, он на крик примчался И, сведав, что случилось, смело в воду Погнал коня, дабы поймать челнок. Но, холод волн почувствовавши, конь Стал на дыбы, и бросился назад, И седока умчал с собой обратно. А между тем челнок все дале, дале, Вот, наконец, из тихого залива Он выплыл, вдруг повеял свежий ветер, И скоро он совсем исчез из глаз В открытом море. Р и х а р д Бедное дитя, Спаси тебя хранитель ангел твой! Б а л ь д е р Услышав весть ужасную, отец Немедленно всем кораблям своим Велел пуститься в море, на быстрейшем Он поплыл сам. Но в море нет следов, А к вечеру переменился ветер, И всю ту ночь свирепствовала буря. Вот наконец, по долгом и напрасном Искании, нашли пустой рыбачий Челнок и в нем увядшие цветы. Р и х а р д Что сделалось с тобою, добрый гость? Ты дышишь тяжело, ты весь в лице Переменялся. Б а л ь д е р Нет. Послушай дале: С той бедственной поры покинул отрок Жених коня и прилепился к тяжким Морским трудам, стал плавать, в холод В бурю Бросался в волны и боролся с морем И руку приучал владеть кормилом, И наконец, став юношей могучим, Он корабли вооружил и в море Пустился… на земле его надежде Уже ничто не льстило, ни одна Красавица окрестных замков сердца Его не трогала, он обручен Был морю дикому, волнам свирепым, Пожравшим все его земное счастье. Там в глубине была его невеста, Там был и обручальный перстень. Главный Корабль свой он украсил парусами Пурпурными и резьбой золотою, Как брачному прилично кораблю. Р и х а р д Не так ли этот был корабль украшен, Как твой, на якоре стоящий в нашем Заливе? Б а л ь д е р Может быть. На этом брачном Могучем корабле он претерпел Немало бурь, и волны, громы, вихри Не раз ему приветственные песни, В ужасный хор совокупясь, гремели, Немало битв морских он совершил, И знают все на севере его Под страшным именем: когда в бою. Сцепив корабль свой с кораблем врага, На палубу его с мечом подъятым Взбегает он, народ кричит: ‘Беда! Пропали мы! Жених морской, помилуй!’ Я кончил свой рассказ. Р и х а р д Благодарю, Мне, старику, расшевелил он душу. Но, кажется, недостает конца Рассказу твоему. Кто может знать, Погибло ли дитя в волнах иль нет? Попасться мог навстречу челноку Корабль и взять дитя, оставив в море Челнок, иль быть могло принесено Дитя на остров, моему подобный, И люди добрые могли его Найти, и, может быть, под их надзором Малютка выросла, и, может быть, Она теперь цветущей девой стала. Б а л ь д е р Искусно ты досказываешь сказки. Но твой теперь черед, готов я слушать. Р и х а р д Я в старину знавал преданий много О рыцарях, о герцогах нормандских, Любимец мой был наш Рихард Бесстрашный Который ночью видел так, как днем, И по лесу гулял в глухую полночь, Сражаяся с нечистыми духами. Но память у меня теперь плоха, И в голове от старости все смутно, Итак, не взыщешь ты, когда на место Меня мой долг теперь тебе заплатит Питомица моя, та молодая Красавица, которая сидит В углу так тихо, к нам спиной, и сети Мои чинит при свете ночника. Она поет, как соловей, и много Прекрасных песен знает. Не дичись, Торильда, гостя: спой ему ту песню Про девицу-красавицу и перстень, Что для тебя сложил певец прохожий, Я знаю, ты ее поешь охотно. Т о р и л ь д а
(поет) Тихой утренней порою, Над прозрачною водою, Дева с удочкой сидит И на удочку глядит. Ждет… но удочка не гнется, Волосок не шевельнется, Неподвижен поплавок, Не берет в воде крючок. И она, прождав напрасно, Надевает свой прекрасный С камнем алым перстенек На приманчивый крючок. Вдруг вода зашевелилась, И на удочке явилась У драгого перстенька Белоснежная рука, И с рукою белоснежной, Видом бодрый, взглядом нежный, Над равниной водяной Всплыл красавец молодой. Дева очи опустила: ‘Не тебя в волнах ловила Я, красавец молодой, Возврати мне перстень мой’. ‘Дева с ясными очами, Рыбу ловят не перстнями, В море перстнем пойман я, Буду твой, Ты будь моя’. Б а л ь д е р Что слышу? Чудный, таинственный голос! Какое там небесное лицо, Горящее застенчивым румянцем, Сквозь волны золотых кудрей сияет И предо мной опять животворит Минувшие, младенческие годы? Что вижу? Розовый знакомый камень В златом кольце на пальце у нее? Так, это ты, погибшая невеста! А я… я твой жених, жених морей, Вот мой сапфир, твоим очам подобный, А там нас ждет и брачный наш корабль. Р и х а р д Я угадал развязку, добрый витязь. Она твоя, возьми свою невесту, Сокровище, мне посланное небом. Храни ее могучею рукою: В ней верное прижмешь ты к сердцу сердце. Но что? Смотри, мой рыцарь, ты совсем Запутался в сетях моей Торильды.
ДВЕ ПОВЕСТИ
ПОДАРОК НА НОВЫЙ ГОД ИЗДАТЕЛЮ ‘МОСКВИТЯНИНА’ Дошли ко мне на берег Майна слухи, Что ты, Киреевский, теперь стал и москвич И Москвитянин. В добрый час, приняться Давным-давно пора тебе за дело. Меня ж взяла охота подарить Тебя и твой журнал на Новый год Своим добром, чтоб старости своей По-старому хотя на миг один Дать с молодостью вашей разгуляться. Но чувствую, что на пиру ее, Где все кипит, поет, кружится, блещет, Неловко старику, на ваш уж лад Мне не поется, лета изменили Мою поэзию, она теперь, Как я, состарилась и присмирела, Не увлекается хмельным восторгом, У рубежа вечерней жизни сидя, На прошлое без грусти обращает Глаза и, думая о том, что нас В грядущем ждет, молчит. Но все, однако, На Новый год мне
должно подарить Тебя и твой журнал. Друг, даровому Коню, ты знаешь сам, не смотрят в зубы. Итак, прошу принять мой лепет вдовицы. Недавно мне случилося найти Предание о древнем Александре В Талмуде. Я хочу преданье это Здесь рассказать так точно, как оно Рассказано в еврейской древней книге. Через песчаную пустыню шел С своею ратью Александр, в страну, Лежавшую за рубежом пустыни, Он нес войну. И вдруг пришел к реке Широкой он. Измученный путем По знойному песку, на тучном бреге Реки он рать остановил, и скоро вся Она заснула в глубине долины, Прохладою потока освеженной. Но Александр заснуть не мог, и в зной И посреди спокойствия долины, Где не было следа тревог житейских, Нетерпеливой он кипел душою, Ее и миг покоя раздражал, Погибель войск, разрушенные троны, Победа, власть, вселенной рабство, слава Носилися пред ней, как привиденья. Он подошел к потоку, наклонился, Рукою зачерпнул воды студеной И напился, и чудно освежила Божественно-целительная влага Его все члены, в грудь его проникла Удвоенная жизнь. И понял он, Что из страны, благословенной небом, Такой поток был должен вытекать, Что близ его истоков надлежало Цвести земному счастию, что, верно, Там в благоденствии, в богатстве, в мире Свободные народы ликовали. ‘Туда! туда! с мечом, с огнем войны! Моей они должны поддаться власти И от меня удел счастливый свой Принять, как дар моей щедроты царской’ И он велел греметь трубе военной, И раздалась труба, и пробудилась, Минутный сон вкусивши, рать, и быстро Ее поток, кипящий истребленьем, Вдоль мирных берегов реки прекрасной К ее истокам светлым побежал. И много дней, не достигая цели, Вел Александр свои полки. Куда же Он наконец привел их? Ко вратам Эдема. Но пред ним не отворился Эдем, был страж у врат с таким ужасно Пылающим мечом, что задрожала И Александрова душа, его Увидя. ‘Стой,- сказал привратник чудный,- Кто б ни был ты, сюда дороги нет’. ‘Я царь земли,- воскликнул Александр, Прогневанный нежданным запрещеньем,- Царем земных царей я здесь поставлен. Я Александр!’- ‘Ты сам свой приговор, Назвавшись, произнес, одни страстей Мятежных обуздатели, одни Душой смиренные вратами жизни Вступают в рай, тебе ж подобным, мира Грабителям, ненасытимо жадным, Рай затворен’. На это Александр: ‘Итак, назад мне должно обратиться. Тогда, как я уже стоял ногой На этих ступенях, туда проникнув, Где от созданья мира ни один Из смертных не бывал. По крайней мере, Дай знамение мне, чтобы могла Проведать вся земля, что Александр У врат эдема был’. На это страж: ‘Вот знаменье, да просветит оно Твой темный ум высоким разуменьем, Возьми’. Он взял, и в путь пошел обратный, А на пути, созвавши мудрецов, Перед собою знаменье велел Им изъяснить. ‘Мне!- повторял он в гневе, Мне! Александру! дар такой презренный! Кусок истлевшей кости!’- ‘Сын Филиппов,- На то сказал один из мудрецов,- Не презирай истлевшей этой кости, Умей спросить, и даст тебе ответ’. Тут принести велел мудрец весы, Одну из чаш он золотом наполнил, В другую чашу кость он положил, И… чудо! золото перетянула Кость. Изумился Александр, он вдвое Велел насыпать золота, он сам Свой скипетр золотой, свою корону И с ними тяжкий меч свой бросил в чашу — Ни на волос она не опустилась. Затрепетал на троне царь могучий, И он спросил: ‘Какою тайной силой Нарушен здесь закон природы? Чем Ей власть ее возможно возвратить?’ ‘Щепоткою земли’, — сказал мудрец. И бросил он на кость земли щепотку: И чаша с костью быстро поднялася, И быстро чаша с золотом упала. Мудрец сказал: ‘Великий государь, Был некогда подобный твоему Разрушен череп, в нем же эта кость Была частицей впадины, в которой Глаз, твоему подобный, заключался. Глаз человеческий в объеме мал, Но с ненасытной жадностью объемлет Он все, что нас здесь в области видений Так увлекательно пленяет, целый Он мир готов сожрать голодным взором. Все золото земное всыпьте в чашу, Все скипетры и все короны бросьте На золото… все будет мало, но Покрой его щепоткою земли — И пропадет его ненасытимость, Сквозь легкий праха груз уж не пробьется Он жадным взором. Ты ж, великий царь, В сем знаменье уразумей прямое Значение и времени и жизни.
Ненасытимости перед тобою Лежит символ в истлевшей этой кости’. Но царь внимал с поникшей головой, С челом нахмуренным. Вдруг он вскочил, Сверкнул на всех могучим оком льва, И возгласил так громко, что скалы Окрестные ужасный дали голос: ‘Греми, труба! Вперед, мои дружины! Жизнь коротка, уходит время, стыд Тому, кто жизнь и время праздно тратит’. И вихрями взвился песок пустыни, И рать великая, как змей с отверзтым Голодным зевом, шумно побежала К пределам Индии. Завоеватель Потоками лил кровь, и побеждал, И с каждою победой разгорался Сильнейший жаждою победы новой, И наконец они ему щепоткой Земли глаза покрыли — он утих. Но кажется, почтенный Москвитянин, Что мой тебе подарок в Новый год Некстати мрачен: гробовая кость, Земля могильная, ничтожность славы, Тщета величий… в Новый год дарить Таким добром неловко: виноват, И вот тебе рассказ повеселее. Жил на Востоке царь, а у царя Жил во дворце мудрец: он назывался Керим, и царь его любил и с ним Беседовал охотно. Раз случилось, Что задал царь такой вопрос Кериму: ‘С чем можем мы сравнить земную жизнь И свет?’ Но на вопрос мудрец не вдруг Ответствовал, он попросил отсрочки Сначала на день, после на два, после На целую неделю, наконец Пришел к царю и так ему сказал: ‘Вопрос твой, государь, неразрешим. Мой слабый ум его обнять не может, Позволь людей мудрейших мне спросить’. И в путь Керим отправился искать Ответа на вопрос царя. Сначала Он посетил один богатый город, Где, говорили, находился славный Философ, но философ тот имел Великолепный дом, был друг сердечный Царя, жил сам как царь и упивался Из полной чаши сладостию жизни. Керим ему вопрос свой предложил. Он отвечал: ‘Свет уподобить можно Великолепной пировой палате, Где всякий час открытый стол — садись Кто хочет и пируй. Над головою Гостей горят и ходят звезды неба, Их слух пленяют звонким хором птицы, Для них цветы благоуханно дышат, А на столах пред ними без числа Стоят с едою блюда золотые, И янтарем кипящим в чашах блещет Вино, и все кругом ласкает чувства. И гости весело сидят друг с другом, Беседуют, смеются, шутят, спорят, И новые подходят беспрестанно, И каждому есть место, кто ж довольно Насытился, встает и с теми, кто Сидели с ним, простясь, уходит спать Домой, хозяину сказав спасибо За угощенье. Вот и свет и жизнь’. Керим философу не отвечал Ни слова, он печально с ним простился И далее поехал, про себя же Так рассуждал: ‘Твоя картина, друг Философ, неверна, не все мы здесь С гостями пьем, едим и веселимся, Немало есть голодных, одиноких И плачущих’. Кериму тут сказали, Что недалеко жил в густом лесу Отшельник набожный, смиренномудрый. Ему убежищем была пещера: Он спал на голом камне, ел одни Коренья, пил лишь воду, дни и ночи Все проводил в молитве. И немедля К нему отправился Керим. Отшельник Ему сказал: ‘Послушай, через степь Однажды вел верблюда путник, вдруг Верблюд озлился, начал страшно фыркать, Храпеть, бросаться, путник испугался И побежал, верблюд за ним. Куда Укрыться? Степь пуста. Но вот увидел У самой он дороги водоем Ужасной глубины, но без воды, Из недра темного его торчали Ветвями длинными кусты малины, Разросшейся меж трещинами стен, Покрытых мохом старины. В него Гонимый бешеным верблюдом путник В испуге прянул, он за гибкий сук Малины ухватился и повис Над темной бездной. Голову подняв, Увидел он разинутую пасть Верблюда над собой: его схватить Рвался ужасный зверь. Он опустил Глаза ко дну пустого водоема: Там змей ворочался и на него Зиял голодным зевом, ожидая, Что он, с куста сорвавшись, упадет. Так он висел на гибкой, тонкой ветке Меж двух погибелей. И что ж еще Ему представилось? В том самом месте, Где куст малины (за который он Держался) корнем в землю сквозь пролом Стены состаревшейся водоема Входил, две мыши, белая одна, Другая черная, сидели рядом На корне и его поочередно С большою жадностию грызли, землю Со всех сторон скребли и обнажали Все ветви корня, а когда земля Шумела, падая на дно, оттуда Выглядывал проворно змей, как будто Спеша проведать, скоро ль мыши корень Перегрызут и скоро ль с ношей куст К нему на дно обрушится. Но что же? Вися над этим страшным дном, без всякой Надежды на спасенье, вдруг увидел На ближней ветке путник много ягод Малины, зрелых, крупных: сильно Желание полакомиться ими Зажглося в нем, он все тут позабыл: И грозного верблюда над собою, И под собой на дне далеком змея, И двух мышей коварную работу, Оставил он вверху храпеть верблюда, Внизу зиять голодной пастью змея, И в стороне грызть корень и копаться В земле мышей, — а сам, рукой добравшись До ягод, начал их спокойно рвагь И есть, и страх его пропал. Ты спросишь: Кто этот жалкий путник?
Человек. Пустыня ж с водоемом
Свет, а путь Через пустыню — наша
Жизнь земная, Гонящийся за путником верблюд Есть враг души, тревог создатель,
Грех: Нам гибелью грозит он, мы ж беспечно На ветке трепетной висим над бездной, Где в темноте могильной скрыта
Смерть — Тот змей, который, пасть разинув, ждет, Чтоб ветка тонкая переломилась. А мыши? Их названье
День и
Ночь, Без отдыха, сменяяся, они Работают, чтоб сук твой, ветку жизни, Которая меж смертию и светом Тебя неверно держит, перегрызть: Прилежно черная грызет всю ночь, Прилежно белая грызет весь день, А ты, прельщенный ягодой душистой.
Усладой чувств, желаний утоленьем, Забыл и грех — верблюда в вышине, И смерть — внизу зияющего змея, И быструю работу дня и ночи — Мышей, грызущих тонкий корень жизни, Ты все забыл — тебя манит одно Неверное минуты наслажденье. Вот свет, и жизнь, и смертный человек. Доволен ли ты повестью моею?’ Керим отшельнику не отвечал Ни слова, он печально с ним простился И далее поехал, про себя же Так рассуждал: ‘Святой отшельник, твой Рассказ замысловат, но моего Вопроса он еще не разрешил, Не так печальна наша жизнь, как степь, Ведущая к одной лишь бездне смерти, И не одним минутным наслажденьем Пленяется беспечно человек’. И ехал он куда глаза глядят. Вот повстречался с ним какой-то странный, Убогим рубищем покрытый путник. Он шел босой, через плечо висела Котомка, в ней же было много хлеба, Плодов и всякого добра, он сам, Казалось, был веселого ума, Глаза его сверкали остротою, И на лице приятно выражалось Простосердечие. Керим подумал: ‘Задам ему на всякий случай мой Вопрос! Быть может, дело скажет этот Чудак’. И он у нищего спросил: ‘С чем можно нам сравнить земную жизнь И свет?’ — ‘На это у меня в запасе Есть повесть,- нищий отвечал.- Послушай: Один
Немой сказал
Слепому: если Увидишь ты
Арфиста, попроси Его ко мне, чтоб сына моего, В унылость впадшего, своей игрою Развеселил. На то сказал
Слепой: Такого мне
Арфиста, уж случалось Видать здесь, я
Безногого за ним Отправлю, он его в одну минуту Найдет.
Безногий побежал и скоро Нашел
Арфиста, был?
Арфист без рук, Но он упрямиться не стал и так Прекрасно начал на бесструнной арфе Играть, что меланхолик без ума Расхохотался, то
Слепой увидя Всплеснул руками, вслух
Немой хвалить Стал музыканта, а
Безногий начал Плясать и так распрыгался, что много Сбежалося людей, и из толпы Вдруг выскочил
Дурак:он изъявил Арфисту, прыгуну и всем другим Свое благоволенье. Мимо их Прошла тихонько
Мудрость и, увидя, Что делалось, шепнула про себя: Таков смешной, безумный, жалкий свет, И такоаа на свете наша жизнь. Доволен ли ты повестью моею?’ Керим прохожему не отвечал Ни слова, он печально с ним простился И далее поехал, про себя же Так рассуждал: ‘Затейлив твой рассказ, Но моего вопроса не решил он. Хотя мы в жизни много пустоты, Дурачества и лжи встречаем, но И высшая значительность и правда Святая в ней заключены благим Создателем’. Подумав так, решился Керим отправиться в обратный путь, Чтоб донести царю, что никакого Не удалось ему найти ответа На заданный вопрос. Дорогой он Молился богу, чтоб своею правдой Бог просветил его рассудок темный И жизни таинства ему открыл. И пред царя явился он с веселым Лицом и все, что сведал от других, Ему пересказал, а царь спросил: ‘Что ж напоследок сам теперь, Керим, Ты думаешь?’- ‘Сперва благоволи,- Сказал Керим,- услышать, что со мной Самим случилось на пути. Известно Тебе, что я лишь только по твоей Высокой воле в этот трудный путь Отправился, что, милостию царской Хранимый, я везде проводников Имел, и пищу находил дневную, И никаких не испытал тревог. Что ж на дороге доброго, худого Мне повстречалося, о том нет нужды Упоминать — оно ничто в сравненье С той бездной благ, какими ты так щедро Мой царь, меня осыпал. И мое Одно желанье было:
угодить Тебе, с усердием стараясь правду Найти между людьми, чтоб, возвратившись,
Тебе отчет принесть в своих трудах. Теперь ты сам реши по царской правде: Достоин ли я милости твоей?’ Царь, не сказав ни слова, подал руку В знак милости Кериму. Умиленно Керим ее поцеловал, потом Примолвил: ‘Так я думал про себя Во время странствия. Но, подходя К твоим палатам царским и печалясь, Что без малейшия перед тобой Заслуги ныне я к тебе, мой царь, Был должен возвратиться, вдруг у самой Обители твоей как скорлупа С моих упала глаз, и я постигнул, Что наша жизнь есть странствие по свету Такое ж, как мое,
во исполненье Верховной воли высшего царя‘. Мудрец умолк, а царь ему сказал: ‘Друг верный, будь моим отцом отныне’ И для тебя, мой добрый Москвитянин, Как и для всех, в обеих повестях Полезное найдется наставленье. Хотя урок, так безуспешно данный Эдемской костью Александру, боле Земным царям приличен, но и ты, Как журналист, воспользоваться им Удобно можешь: будь в своем журнале Друг твердый, а не злой наездник правды, С журналами другими не воюй, Ни с ‘Библиотекой для чтенья’, ни С ‘Записками’, ни с ‘Северной пчелою’, Ни с ‘Русским вестником’, живи и жить Давай другим, и обладать один Вселенною читателей не мысли. Другой же повести я толковать Тебе не стану, мне давно известно, Что ты, идя своей земной дорогой, Смиренно ведаешь:
куда, зачем И
кто тебе по ней идти велит.
