Подземные ключи.
Подземные ключи.
Максъ-Ли.
Сборникъ ‘Итоги’. Изданіе газеты ‘Курьеръ’. М., 1903 г.
Подземные ключи, Ковальская Ольга Нестеровна, Год: 1903
Время на прочтение: 17 минут(ы)
Снопы съ полей были свезены, и обнаженныя сверкающія жнивья лежали на солнц, какъ широкія золотыя дороги, по капризнымъ извивамъ которыхъ хотлось уйти, Богъ знаетъ куда. На фон прозрачнаго неба дубовые перелски казались изсине-зелеными, и у опушекъ ихъ сжатыя полосы гречихи отливали багрянцемъ, густымъ и темнымъ, какъ кровь чистыхъ рубиновъ. Кругомъ царила тишина, та спокойная и безмятежная тишина, которую можно слышать только въ черноземной полос Россіи въ погожіе, мягкіе дни уходящаго лта. Ею дышали громады блыхъ облаковъ, застывшія на горизонт, и межа, поросшая терпкимъ полиномъ, по которой мы шли съ Полканомъ, и даль, лазурно-золотистая, подернутая дымкой надвигающейся вечерней прохлады. День близился къ концу, и солнце уходило за края волнистой равнины, спокойное и сіяющее чистымъ блескомъ расплавленнаго золота, въ которомъ вс отдаленные предметы вырисовывались съ отчетливостью акварели. Какъ на ладони, видны были деревни съ рядами соломенныхъ крышъ, проглядывавшихъ изъ жидкой зелени лозняка, помщичьи усадьбы съ обнесенными блыми оградами садами, разбросанные тамъ и сямъ березняки, плотные и кудрявые, какъ крпко связанные пучки травъ. Отъ нашего имнія мы ушли далеко: позади виднлась только одна зеленая лента его дубовыхъ верхушекъ. Путь свой мы направляли къ рчк Сосновк, протекавшей верстахъ въ восьми и изобиловавшей дикими утками.
Повиливая пушистымъ хвостомъ, Полканъ весело бжалъ впереди, и такъ же весело и бодро я шагалъ за нимъ, полной грудью вдыхая чистый воздухъ, тоска по которому такъ часто охватываетъ насъ, русскихъ людей, проживающихъ за границей на лон культуры.
Межа, тянувшаяся версты четыре, кончалась оврагомъ, глубокимъ, обрывистымъ, изъденнымъ и размытымъ полой водой. Въ овраг этомъ, по разсказамъ стариковъ, когда-то шла рка, которая однажды совершенно внезапно исчезла, словно сквозь землю провалилась. Правдоподобность этого преданія могла оставаться и подъ сомнніемъ, но, во всякомъ случа, присутствіе воды въ овраг было ощутительно по той свжести, почти сырости, воздуха, которая царила тамъ даже въ самые жаркіе лтніе дни. Можетъ быть, и въ самомъ дл здсь протекалъ когда-нибудь ручей, сливавшійся съ Сосновкой, можетъ быть, здсь били подземные ключи,— никто наврное не зналъ. Говорили только, что иногда на днищ оврага слышится странный шумъ, похожій на гулъ быстро бгущихъ водъ или на глухой плачъ и стонъ человческаго голоса. Крестьяне твердо врили, что то плакала душа пастушенка, провалившагося ночью въ одну изъ ямъ, которыми изобиловалъ оврагъ. Поэтому, мсто это считалось опаснымъ и нечистымъ, и его старались объзжать и обходить, какъ можно дальше. Мы съ Полканомъ въ нашихъ странствованіяхъ частенько завертывали туда и, не спускаясь въ самую глубину, держались всегда лваго откоса, боле отлогаго и поросшаго кустарникомъ, гд водилась всякая мелкая птаха, а весной попадалась даже случайная дичь. Но въ этотъ день мы не отвлекались мелочью, а спшили поскорй добраться до цли, не обращая вниманія на вызывающе дерзкое кряканье дергачей. Въ глубину оврага не доходилъ уже свтъ солнца, и только глинистые края его отливали розоватымъ отблескомъ, который тоже постепенно таялъ и блднлъ, словно растилавшееся надъ ними небо уходило все выше и дальше… А въ воздух все ощутительне тянуло прохладой, и сыровато-болотный запахъ возвщалъ близость Сосновки.
Тамъ, гд откосы оврага разступались, какъ громадныя кулисы, она появилась, какъ всегда, внезапно, блещущая и живая на зелени широкаго луга, какъ уползающая змя. Мстами сплошной стью ее закрывали камыши, и, скрывшись въ нихъ, она опять выбгала причудливымъ изгибомъ и уходила дальше, съ лнивой медлительностью сверкая Стальной чушуей. На этомъ лугу и въ этихъ камышахъ мы съ Полканомъ пожинали обыкновенно обильную жатву, но въ этотъ вечеръ насъ преслдовала неудача. Три раза я промахнулся, три раза Полканъ не выдержалъ стойки, а тамъ какъ мы не обшаривали камышей и кустовъ,— ничего не попадалось, словно вся дичь куда-то сгинула. Въ пылу безплодныхъ поисковъ мы уходили все дальше и, когда наконецъ, опомнившись, я остановился и оглянулся, то не узналъ мстности: можетъ быть, виной тому были сумерки, успвшія сгуститься до полной синевы, или туманъ, поднимавшійся надъ лугомъ и ркой,— только какъ я ни глядлъ кругомъ, я не могъ отдать себ отчета, гд мы находимся. Направо берегъ внезапно повышался и переходилъ въ цпь крутыхъ холмовъ, которыхъ я прежде никогда не видлъ, налво — точно село мерещилось, а передъ нами кудрявились ракиты, подбгавшія къ самому берегу… И пока я оглядывался и недоумвалъ, меня окликнулъ голосъ, протяжный, пвучій тенорокъ.
— А что, сударь мой, по всей вроятности, заблудились?
Удивленно я оглянулся. У одной изъ ракитъ, примостившись на пенушк, осторожно вытянувъ руку съ удочкой, сидла фигура, облеченная въ блое одяніе. Если-бъ не борода, облегавшая щеки, я бы принялъ ее за женщину — такъ кругло было лицо, обрамленное длинными вьющимися волосами, такъ дебелы формы, обтянутыя парусиной. Приподнявъ шляпу, я подошелъ ближе, и навстрчу мн поднялась блая фигура.
— Пожалуйте, милости просимъ, наврно устали,— привтствовалъ меня тенорокъ, и батюшка (теперь я уже не сомнвался, что это былъ священникъ) любезно указалъ мн на пень. Необыкновенно нжно и ласково смотрли на меня выпуклые срые глаза, и пухлый ротъ улыбался широкой улыбкой.
Я отрекомендовался.
— Какъ же-съ, какъ же, знаю,— заплъ батюшка, протягивая мн пухлую ладонь, и съ нжностью пожалъ мн руку.
— А меня, можетъ быть, по наслышк знаете: священникъ села Тормасова, отецъ Алексй, Алексй, Божій человкъ — хихикнулъ онъ легонькой фистулой, въ то время какъ взглядъ его, быстрый и внимательный, окидывалъ мою фигуру, костюмъ.
— Да неужели же это Тормасово?— обернулся я къ блвшему въ туман селу.
— Оно самое! Въ пылу охоты, конечно, не изволили замтить, какъ отдалились отъ своего мстожительства?
— Да это верстъ 15 отъ насъ!
— Совершенно врно,— согласился отецъ Алексй, съ такой любезностью въ голос, точно я сообщилъ ему необыкновенно пріятную новость.
— Придется въ Тормасов телгу нанять, а до села уже я вамъ, батюшка, въ спутники навяжусь. Мстность я здсь плохо знаю.
— Телгу врядъ ли найдете,— вздохнулъ отецъ Алексй,— а я вамъ лучше предложу, сударь мой, не откажитесь переночевать въ дом моемъ. Онъ дотронулся до моего рукава, какъ бы боясь, что просьба его можетъ меня обидть.— Помилуйте?— Я боюсь васъ стснить, — замялся было я. Но онъ умоляюще сложилъ свои пухлыя руки.
— Вы ужъ не побрезгуйте, я ужъ вамъ, такъ сказать, отъ чистаго сердца.
Длать было нечего,— я и согласился.
— Ну вотъ и чудесно, и превосходно,— сказалъ отецъ Алексй и засуетился около удочекъ.— Прошу васъ, сударь мой, приссть, а я только свое хозяйство соберу.
Подбирая совсмъ по-женски полы подрясника, онъ аккуратно замоталъ лесы, вытряхнулъ червей изъ баночки и, обернувъ лопушкомъ, положилъ въ карманъ. Затмъ надвъ широкополую шляпу, взявъ въ одну руку удочку и въ другую — ведерко, гд плескалась рыба, онъ улыбкой пригласилъ меня слдовать за нимъ. Благодаря узкой побережной тропинк, намъ приходилось итти пшкомъ, но обстоятельство это нисколько не смущало батюшку: изысканно вжливо оборачивая ко мн свой круглый профиль, онъ продолжалъ занимать меня бесдой, доставлявшей ему самому, повидимому, большое удовольствіе. Онъ распросилъ меня про охоту, сообщилъ, что позавчера, здсь на лугу, охотился графскій управляющій и перебилъ всю дичь, описалъ самого управляющаго и его жену, коснулся мимоходомъ двухъ-трехъ помщичьихъ семей и все удивлялся, что я никого не знаю, ни съ кмъ незнакомъ.
— Да, не общительны стали господа помщики,— замтилъ онъ, вздыхая.— Рдко, знаете, у кого обдъ, или приглашенный вечеръ, или вообще какое-нибудь увеселеніе.
— Да вдь на все это деньги нужны, отецъ Алексй, а гд ихъ взять нашимъ помщикамъ?— Вдь вы сами знаете…
— Ахъ, деньги, деньги,— заволновался, заколыхался батюшка, это, знаете, такое зло, такое!..
Онъ даже ведеркой махнулъ, но испугался и поглядлъ, цла ли рыба.— Если ужъ господа помщики жалуются, то какъ же нашему брату жить? Вдь хозяйство, какое ни на есть, поддерживать нужно и потому, если призванье чувствуешь къ саду тамъ, или къ огороду, нельзя пренебрегать, домъ тоже въ опрятности поддерживать необходимо, какъ приличествуетъ сану священника, ибо отъ обдни часто кто-нибудь зайдтъ чаю выкушать, а знакомствами намъ слдуетъ дорожить.— Онъ опять вздохнулъ такъ тяжело, точно его кто-то крпко и больно обидлъ.
— Вотъ и приходится самому обо всемъ заботиться, вовсе входить, сударь мой.
— А супруги разв у васъ нтъ, батюшка?
Эти невинныя слова произвели странное дйствіе: отецъ Алексй вдругъ затоптался на мст, выронилъ удочки, нагнулся за ними, весь побагровлъ, сронилъ шляпу, долго ее поднималъ и, поднявъ, никакъ не могъ надть.
— Какъ же-съ, какъ же-съ, я женатъ, вотъ ужъ второй годъ — проговорилъ онъ, и круглые глаза его забгали, словно мыши.
— Вотъ придемъ, я вамъ представлю мою супругу… Познакомитесь… Въ деревенской глущи, знаете, въ особенности пріятно бесдовать съ людьми образованными…— Онъ мялся и путался, точно самъ убжать хотлъ отъ своей собственной рчистости.
— Да ужъ не вернуться ли,— подумалъ я, почти недружелюбно поглядывая на круглыя плечи, по которымъ трепались длинныя пряди волосъ. Но отецъ Алексй, словно угадавъ мои мысли, опять обернулся.
— Еще, сударь мой, шаговъ сто, и мы, такъ сказать, у пристани. Тропинка въ этомъ мст вбгала въ небольшую березовую рощу, гд чистые серебристые стволы тснились въ сумеркахъ, какъ сбившееся стадо блыхъ лебедей. Нога, привыкшая ступать по мягкой трав, крпко ударялась о пробитую дорогу, по которой, вроятно, гоняли стадо къ водопою. Той же звонкой дорогой мы прослдовали нсколько саженъ и подошли къ гумнамъ, гд жесткія блестящіе скирды возвышались круглыми шапками, и конопля пахла рзко и сильно. Не безъ граціи отецъ Алексй перепрыгнулъ черезъ какой то плетень, ловко поддержалъ меня за локоть, мы обогнули нсколько задворковъ и очутились передъ ршетчатой деревянной оградой, обведенной густымъ акатникомъ.
— Вотъ и обитель моя,— произнесъ отецъ Алексй, отперъ калитку крошечнымъ ключикомъ и впустилъ меня первымъ. Несмотря на, сумерки, я усплъ замтить образцовую чистоту и порядокъ, въ которой содержался садъ: дорожки блли плотно усянныя пескомъ, и деревья стояли ровно, аккуратно, кругло подстриженныя и обнесенныя щитками: между деревьями темнли ряды кустовъ, очевидно, крыжовникъ и смородина, а въ воздух такъ и носилось пріятное благоуханіе свжихъ яблокъ и поздней сливы. Пройдя бесдку, увитую ярко блвшими цвтами, мы подошли къ дому. Темными, распахнутыми окнами глядлъ онъ въ садъ, и такъ тихо было вокругъ него и внутри, что мн вдругъ стало какъ то непріятно, и мысль распроститься съ батюшкой и пойти въ село за подводой опять мелькнула въ голов. Но отецъ Алексй внезапно куда-то исчезъ, и только черезъ минуту я услыхалъ его голосъ, раздававшійся въ темномъ дом.— Наташа, Марья, Семенъ. Куда васъ унесло?— Тенорокъ его понизился на цлую октаву и звучалъ гнвно, повелительно. Вслдъ за тмъ раздался топотъ ногъ, мелькнулъ, скользнувъ по пестрымъ клумбамъ, огонь, и отецъ Алексй, широко распахнувъ двери, преувеличенно высоко держа лампу, освтилъ мн путь. Изъ-за плеча его удивленно выглядывало сонное женское лицо.— Ну, матушка! подъ-стать батюшк,— подумалъ я, готовясь къ церемоніи представленія, котораго, къ моему удивленію, однако не послдовало.
— Въ бесдк чай накрой, живй, — скомандовалъ отецъ Алексй,— да пошли Сеньку за Натальей Петровной, пусть разыщетъ, скажетъ, гости у насъ… Простите душевно,— спускаясь на октаву, произнесъ онъ по моему адресу.— Никто, конечно, не зналъ, жена, знаете, гулять ушла. Вечеръ — такой пріятный…
Онъ не договорилъ, галантно распахнулъ дверь въ комнату, приглашая меня взойти и улыбкой, и движеніемъ, и наклономъ головы. Вс эти приторныя любезности начинали мн порядкомъ надодать, но он то и ставили меня въ невозможность уйти такъ попросту, безо всякой причины.— Только ради Бога, батюшка, не хлопочите обо мн,— попробовалъ я пошутить, но отецъ Алексй почти уже насильно усадилъ меня на диванчикъ и подушку мн подъ локоть сунулъ, лампу зажегъ и книжку какую то передо мной разложилъ. При яркомъ свт его полное лицо показалось мн еще боле антипатичнымъ: очевидно, онъ на кого то, на что то сердился, и сдерживаемая злоба такъ и сверкала изъ стальныхъ его глазъ… И движенія его потеряли свою плавность, такъ и казалось, что ему хочется кого-то щипнуть, рвануть своими блыми пухлыми пальцами.
— Простите великодушно, сударь мой, если васъ на минуту покину,— зачастилъ онъ.— Прислуга, знаете, деревенская, ничего но понимающая.— И онъ засменилъ къ дверямъ. Оставшись одинъ, я оглядлся. Непріятной показалась мн и комната, въ которой я сидлъ: кричащіе обои, туго накрахмаленныя и тщательно, по-трактирному, раздвоенныя занавски, ломберные столики на выгнутыхъ ножкахъ, вычурная лампадка передъ новенькими образками и полы, прикрытые разноцвтными ковриками,— все, какъ и самъ батюшка, улыбалось и, казалось, говорило:— Мы паиньки, сударь мой,— а изо всхъ угловъ такъ и вяло скукой и еще чмъ то, чего уяснить и понять я еще не могъ, что я понялъ потомъ, посл…
Такъ какъ дальнйшее разсматриваніе комнаты и чтеніе развернутой передо мной книги меня не интересовало, то я, поудобне прислонившись къ подушк, закрылъ глаза: пройденныя 15 верстъ давали себя знать… Кажется я началъ даже дремать, какъ вдругъ раздавшіеся подъ окномъ шаги, заставили меня очнуться. Легкіе, торопливые, они напомнили мн испуганный полетъ ранней птицы. Вслдъ за ними послышались мн другіе, знакомые, сменящіе. Хлопнула входная дверь, и въ комнату вошелъ кто то порывисто, стремительно. Тамъ, въ этой комнат, было наврное темно, потому что я слышалъ, какъ что-то, зазвенвъ, упало на полъ нечаянно задтое. Прошло минуты дв томительной тишины, потомъ дверь сосдней комнаты осторожно скрипнула, и тенорокъ отца Алекся съ дланной веселостью проплъ въ коридорчик! ‘Марьюшка, скоро самоваръ’. И онъ уже въ комнату входилъ, изливаясь въ извиненіяхъ, что заставилъ меня ждать.
— Сейчасъ, сударь мой, все готово. Жена вернулась,— будемъ чай пить въ бесдк, вечеръ претеплый,— замтилъ онъ и, наврное, чтобы скрыть свое смущеніе, подошелъ къ окну и сталъ расправлять шторки. Но пальцы у него дрожали, мясистые уши горли и грудь такъ и вздымалась подъ парусиной подрясника. Въ эту минуту онъ походилъ на разъяреннаго кабана, который, ощетинивъ хребетъ, согнувъ упрямую шею, вращая налитыми кровью глазами, отступаетъ въ безсильной злоб передъ врагомъ. ‘Звзды то, звзды какія,— вздохнулъ онъ съ дланнымъ благолпіемъ. Дастъ Господь Богъ, мужички уберутся за погоду’!
— А вы, убрались, батюшка?— спросилъ я, чтобъ что-нибудь спросить.
— Какъ же-съ, какъ же, хотя теперь трудно стало съ рабочими руками, да и съ заработочными тоже. Имъ же одолженіе длаешь, имъ же кланяться приходится.
— Какое же одолженіе, батюшка?— За пятерку всю десятину обломать куда какъ не выгодно.
Отецъ Алексй посмотрлъ на меня осторожно съ боку’и на лиц своемъ скорбь изобразилъ, сожалніе.
— Да, конечно, темнота, невжество… просвщеніе вообще народу нужно,— добавилъ онъ, и мн показалось, что на пухлыхъ губахъ его улыбка мелькнула, но не медовая, а ехидная, точно самъ надъ своими словами и надо мной онъ подсмивался.
— Кому же оно не нужно, батюшка?— спросилъ я съ явной ироніей.
— Да, конечно, конечно,— заторопился онъ и перстами поигралъ.— Вотъ и у насъ, въ Тормасов, хлопотали земскую школу открыть, но дло, знаете, что то не вышло,— такъ и остались при церковно-приходской… Ничего, обходимся.
Въ эту минуту дверь въ сосдней комнат отворилась, и женскіе шаги, пройдя по коридору, сошли въ садъ.
— Пожалуйте, пожалуйте, теперь наврно, готово, — сказалъ отецъ Алексй, весь настораживаясь.— Я, если позволите, впередъ пойду.
Онъ взялъ со стола лампу и, осторожно опустивъ свтъ, повелъ меня въ садъ. Звзды въ неб уже разгорлись полнымъ блескомъ и, струясь, вздрагивали надъ темными, застывшими верхушками деревьевъ.
— Осень! Близко осень!— подумалъ я, и чуть набжавшій втеръ пахнулъ мн въ лицо дыханіемъ обнаженныхъ рощъ и полей.
И точно продолженіемъ туманныхъ печальныхъ думъ, навянныхъ предчувствіемъ близкой осени, явилось то, что я увидлъ, когда мы подошли къ бесдк. Женщину увидалъ я, сидвшую у стола, съ упавшими на блую скатерть руками, съ печально склоненной головой. Красота тмъ всемогуща и обаятельна, что она захватываетъ, убждаетъ съ перваго взгляда…
Въ первый разъ я видлъ это лицо, продолговатое и вмст съ тмъ округло-нжное, эти волосы, гладкіе и блестящіе, какъ черное дерево, эти тонкимъ рисункомъ изогнутыя брови, эти трепетныя, еще влажныя отъ слезъ рсницы и руки дивной Формы. Но мн казалось, я знаю ихъ такъ же давно, какъ знаю блескъ солнца, лазурь неба, свою юность, свои лучшія грезы.
— Позвольте вамъ представить, супруга моя, Наталья Петровна,— засуетился отецъ Алексй.
Я назвалъ свое имя.
Наталья Петровна чуть-чуть привстала, поклонилась, но руки не протянула. Не робкой, но скромной сдержанностью дышали вс ея движенія.
Этотъ холодный пріемъ, очевидно, пришелся не по вкусу отцу Алексю. Онъ такъ и впился глазами въ жену и, какъ бы напоминая, замтилъ:
— Можетъ быть, ослышались, Наталья Петровна. Это братецъ Леонида Александровича. Мы съ Леонидомъ Александровичемъ кое-какія длишки имемъ,— добавилъ онъ, обращаясь ко мн, и принужденно хихикнулъ.
‘Такъ вотъ что!’ — подумалъ я, сразу понявъ и любезность отца Алекся, дотол мн необъяснимую.
— Лсокъ у вашего братца приходится покупать, подсошники, полозья — все изъ вашей рощи къ намъ идетъ, васъ не минуешь. Вотъ и ныншній годъ амбарчикъ собираюсь построить, только годъ, знаете, неурожайный, плохой, хочу попросить братца вашего въ должокъ мн отпустить.— Онъ смотрлъ на меня ласково.
Я хотлъ было отвтить, что въ хозяйство не вхожу, въ имніи бываю наздомъ и вообще длъ брата не знаю, но въ эту минуту изъ рукъ Натальи Петровны вырвался серебряный подстаканникъ и упалъ со звономъ на полъ. И тотчасъ же сама она наклонилась за нимъ и, когда подняла голову, лицо ея было залито яркимъ румянцемъ. Потомъ я увидалъ, какъ дрогнули ея длинныя рсницы, и темные глаза обратились ко мн испытующе робко. И повинуясь какому то чувству, я ничего не отвтилъ отцу Алексю, точно не слыхалъ его словъ.
— Пожалуйста, вотъ сухари, домашнія пышки, сливочки,— предлагалъ онъ, пододвигая ко мн корзиночку и сухарницу.
— Наталья Петровна, что-жъ ты не угощаешь?
Она опять вся вспыхнула и молча пододвинула мн вазочку съ вареньемъ.
— Ради Бога, батюшка, не безпокойтесь,— поспшилъ я заявить, и, наврно, помимо моей воли, досада и нетерпніе прозвучали въ моемъ голос, потому что, вздохнувъ, отецъ Алексй принялся за свой чай. Онъ отпивалъ большими глотками, низко наклоняясь надъ стаканомъ, раздувая ноздри, причмокивая, разламывалъ крендельки и сухарики такъ осторожно, точно они были стеклянные. При этомъ онъ, не переставая, продолжалъ говорить. Сначала онъ распространился о нашей рощ, доходы съ которой зналъ, кажется, лучше моего, потомъ опять перевелъ разговоръ на помщиковъ, на недостатокъ рабочихъ рукъ, на трудность жизни вообще.
— Поврьте, еле концы съ концами сводишь,— тянулъ онъ, прихлебывая чай. Оно какъ будто со стороны и хорошо, а какихъ это трудовъ стоитъ, какъ горбъ-то приходится гнуть, жилы вытягивать. Поврьте, сударь мой, каждому мужику легче, чмъ нашему брату.— Точно заученная сказка или стишки звучали эти слова. Я видлъ, какъ ложечка, которую держали тонкіе пальцы Натальи Петровны, дрожала все сильне, какъ блднли ея щеки, какъ вся она, все существо ея точно сжималось отъ острой боли. И вдругъ совсмъ неожиданно она подняла голову и сказала:
— На что же намъ жаловаться? Кажется, живемъ въ достатк,— все есть.— Голосъ ея прерывался, какъ слишкомъ крпко натянутая струна, и мн казалось, что отъ волненія она сейчасъ разрыдается. Отецъ Алексй сначала остолбенлъ, потомъ перевелъ на жену глаза, и столько злобы, столько животной дикой ненависти мелькнуло въ нихъ, что мн показалось: во весь свой ростъ станетъ эта туша мяса, и тяжелая рука опустится на трепещущую голову тоненькой женщины. Но приличіе заставило отна Алекся сдержаться и вмсто отвта онъ захохоталъ и хохоталъ долго, злобно ударяя себя сжатыми кулаками по колнк.
— Нтъ, разодолжила Наталья Петровна. Насмшила, голубушка. Правда, съ торбой мы не ходимъ, руки не протягиваемъ… Она, знаете, у меня шутница,— обратился онъ ко мн хриплымъ голосомъ. Что же, Наташечка, ты еще разскажи, что у насъ съ тобой въ банк тысченокъ пять лежитъ, да что въ закромахъ хлбъ не переводится. Люди всему поврятъ, матушка!
И вдругъ, какъ бы опомнившись, онъ добавилъ боле кроткимъ голосомъ: — Конечно, въ мір все сравнительно. Можетъ быть, и мой скромный достатокъ кажется Наталь Петровн не Богъ всть какимъ, потому въ ихъ семь нужда, можно сказать, поистин ужасающая.
Не знаю, что бы послдовало за этими эхидными словами отца Алекся, отъ которыхъ Наталья Петровна задрожала, какъ отъ удара, если бы въ эту минуту не послышались торопливые шаги, и въ бесдку не вбжала запыхавшаяся Марья:
— Батюшка, васъ къ больному просятъ, изъ Глинокъ.
Отецъ Алексй обернулся и со звономъ поставилъ свой стаканъ. ‘Это отъ кого’.
— Отъ Афониныхъ,— старикъ, вишь, помираетъ.
Онъ допилъ чай и крошки со скатерти стряхнулъ. Ему, очевидно, непріятнй всего было оставлять насъ вдвоемъ съ Натальей Петровной. Онъ такъ и впивался въ нее глазами, точно вывдать, высмотрть хотлъ вс ея думы.
— Вы ужъ душевно простите, сударь мой,— обратился онъ ко мн.— Такъ, можно сказать, пріятно началось знакомство… думаю, меня вы не дождетесь сегодня, а завтра утромъ увидимся, я васъ доставлю на своей лошади. Братцу вашему мое нижайшее, да ужъ на счетъ лску замолвите словечко!— и нжно пожавъ мн руку, онъ на минуту приблизился къ жен:
— Чтобъ все было въ порядк. Комната имъ тамъ приготовлена. Они устали, хотятъ поскоре отдохнуть…— И съ пріятнымъ, почти придворнымъ поклономъ, онъ исчезъ, не забывъ прикрыть на ходу сахарницу…
И когда смолкли его торопливые шаги, когда въ бесдк стало вдругъ такъ тихо, я взглянулъ на Наталью Петровну. Она сидла все такъ же, опершись на руки, и такъ глубоко уйдя въ свои думы, что, казалось, забыла о моемъ присутствіи… Такого глубокаго, безвыходнаго выраженія отчаянія я еще никогда не видалъ, какъ въ ту минуту на этомъ блдномъ, юномъ, прекрасномъ лиц…
Бываютъ въ жизни минуты, когда все условное, все навязанное человку обществомъ, средой, воспитаніемъ, исчезаетъ, когда онъ остается самъ съ собой, со своей душой, со своимъ чувствомъ, котораго онъ не сдерживаетъ и не анализируетъ, когда онъ весь отдается порыву. Великія страданія другого живого существа, великая скорбь себ подобнаго рождаютъ эти минуты… Я не сознавалъ, что длалъ, когда, протянувъ руку, дотронулся до неподвижной руки Натальи Петровны, когда у меня вырвались слова:
— Послушайте. Такъ жить нельзя.
Такъ далеки, такъ сосредоточенны были эти мысли, что она не удивилась, не испугалась. Какъ мн, ей не казались дикими и странными мои слова, слова чужого, посторонняго человка, говорившаго ей о томъ, что знала только она одна. Какъ ищущій и падающій, она не спросила, какая это опора и откуда — она приняла ее.
— Какъ же быть?— спросили ея губы, размыкаясь съ усиліемъ, и брови поднялись со скорбнымъ недоумніемъ.
— Вдь вс… вся моя семья зависитъ отъ него… папа боленъ…
Она говорила съ трудомъ, ища словъ, и вся дтская безпомощность ея существа выступала передо мной съ жестокой отчетливостью.
— Зачмъ же вы вышли замужъ?— спросилъ я съ укоромъ, съ какимъ спрашиваютъ дтей: зачмъ ты сдлалъ себ больно.
— Что жъ мн было длать,— спросила она, и тонкія руки ея сжались, протянулись впередъ, точно къ невидимой защит взывала она, ища разршенія, отвта.
— Когда я кончила гимназію, нужно было пристроиться,— намъ нечмъ было жить. Я не хотла, долго не хотла… Я его не любила,— порывисто сказала она, и краска яркимъ пламенемъ выступила на ея лиц, пламенемъ стыда и отчаянія.— Если-бъ я знала!..— Я видлъ, какъ по лицу ея, по всему тлу трепетъ пробжалъ, какъ въ широко открывшихся глазахъ ужасъ промелькнулъ, точно во тьму безпросвтной ночи обратились они.
Не со мной,— съ тмъ, что неумолимо жестоко глядло на нее изъ этой темноты, говорила она.
— Два года, цлыхъ два года. Какъ въ могил лежишь. Вотъ опять осень придетъ, зима — конца имъ не будетъ… Сугробы кругомъ выростутъ и уйти-то будетъ некуда!
И вдругъ неудержимыя, отчаянныя слезы брызнули изъ ея глазъ, и, упавъ головой на край стола, она. заплакала.
И надъ этой упавшей головой, надъ этимъ молодымъ существомъ, я сидлъ и молчалъ, потому что словъ у меня не было…
Море я видлъ передъ собой, лазурно сіяющее, и блыя крылья чаекъ, сверкающихъ на солнц, прибой волнъ слышалъ я, набгавшихъ на берегъ длинной, блой полосой… Женщину я видлъ рядомъ съ собой, гордую въ сознаніи своей красоты и власти. Жадно вдыхали расширившіяся ноздри набгавшую съ моря прохладу, сузившіеся глаза глядли передъ собой, улыбаясь властной жестокой улыбкой… Въ тотъ день, въ тотъ часъ, я отдалъ безраздльно душу свою душ, переполненной счастьемъ, и счастьемъ пресыщенной — вотъ почему теперь у меня словъ не было.
Что могъ я сказать этой другой душ, умиравшей подл меня отъ голода и жажды счастья, сложной и нжной, погибавшей отъ избытка своихъ силъ и красоты… Что могъ я сказать этой женщин?
— Уйдите, давайте уроки. Живите заработанными грошами, возвратитесь въ семью, въ голодъ, въ нищету. Освободитесь: поступайте въ кабалу къ чужимлюдямъ изъ-за куска хлба, будьте гувернанткой, бонной, сестрой милосердія.— Насмшкой казались мн эти слова, грубымъ издвательствомъ. Взять за руку нужно было эту женщину и вывести ее изъ круга, начерченнаго ей жизнью, вывести ее изъ темноты и мрака ночи въ яркій свтъ сіяющаго дня… Душу ей нужно было отдать и жизнь — не пошлые, глупые, минутно утшающіе совты. Рукой сильной и властной вывести ее на путь, ей по праву природы принадлежащій, на путь славы, обожанія, поклоненія.
Такъ думалъ я, печально глядя на упавшую голову.
Великія слова, отдающія и связывающія души, ведущія ихъ къ смерти или воскресенію, вы звучите правдиво и полно разъ въ жизни, лишь разъ въ жизни человкъ можетъ сказать человку: ‘иди за мной, я поведу тебя къ источникамъ правды и любви’. Лишь разъ въ жизни человкъ можетъ дать человку счастье, потому что счастье нельзя раздавать по крохамъ — его нужно давать цльнымъ и безраздльнымъ, ибо только тогда оно есть конечное.
…Наталья Петровна очнулась вдругъ сразу, и въ ту же минуту мы стали другъ для друга тмъ, чмъ были — людьми чужими, посторонними. Я не смотрлъ на нее.
— Отецъ Алексй поздно вернется, я дожидаться его не буду. Я очень усталъ, можетъ быть, вы будете такъ любезны?
Она торопливо, не глядя на меня, встала.
— Тамъ все готово,— сказала она, не поднимая на меня влажныхъ рсницъ. И еще разъ, послдній разъ, я взглянулъ на нее, на всю ея благоухающую красоту, на душу, раскрытую переда мной, какъ дивная изъ дивныхъ книгъ, и невольно губы мои прошептали: ‘простите’. Она не поняла, не могла понять меня, подняла на минуту робкіе, испуганные глаза и взяла лампу дрожащей рукой. Молча я послдовалъ за колеблющимся кругомъ свта по темнымъ дорожкамъ. Садъ спалъ, поникнувъ росистыми втками, и надъ этимъ крошечнымъ уголкомъ земли, гд, какъ въ зеленомъ гробу, умирала и потухала живая жизнь человческая, разстилалась твердыня небесная, необъятная въ своемъ простор, сіяющая милліонами милліоновъ звздъ…
…Больше лица Натальи Петровны я не видалъ, она исчезла въ дом, ничего не сказавъ, и уже боле не вернулась. Въ комнату меня проводила прислуга, и вмст съ обступившими меня стнами и скуднымъ свтомъ тоненькой свчки на меня глянула обыденщина.
Я спалъ недолго сномъ тревожнымъ и чуткимъ. Слышалъ какъ ночью вернулся отецъ Алексй, какъ долго возился въ сосдней комнат, какъ потомъ опять все утихло,— и по дому густой, протяжный раздался храпъ. Чуть забрезжило, я всталъ, одлся, отыскалъ въ полутьм ружье, ягташъ и, оторвавъ отъ записной книжки листокъ, нацарапалъ на немъ наугадъ нсколько словъ, въ которыхъ благодарилъ отца Алекся за гостепріимство и общался отпустить требуемый лсъ въ долгъ. Потомъ, выйдя въ коридоръ, я тихонько свиснулъ прикурнувшаго тутъ же Полкана, и осторожно, беззвучно, вышелъ черезъ снцы на дворъ. Было еще темно, и только блесоватый оттнокъ этой темноты предвщалъ утро. Обильная роса выпала за ночь: мокры были перильца крыльца, влаженъ засовъ воротъ. Полуотворивъ ихъ, я еще разъ оглянулся. Съ своими закрытыми ставнями, теряясь смутными очертаніями въ срой мгл, домъ стоялъ угрюмо и неподвижно. А тамъ, за этими стнами…
По увлаженной, накатанной дорог я пошелъ прямо наугадъ. Отчетливо, равномрно отдавались шаги въ чуткой тишин. По какому, то мостику прошли мы, выскочившему, по обыкновенію, бугромъ посреди гладкой дороги, миновали церковь, неуклюже громоздко выступавшую изъ-за ограды своей, и пошли по широкой улиц села, мимо большихъ и маленькихъ, кривыхъ и косыхъ избушекъ, тусклыя оконца которыхъ уныло и сонно смотрли изъ-подъ нависшихъ крышъ своихъ. Пройдя всю улицу до концами уперлись въ большой глинистый косогоръ,— у подножія котораго лежалъ прудъ, обсаженный чахлыми ивами. И бугоръ, и поверхность воды, отражавшая тусклое, срющее небо, и силуэты поникнувшихъ деревьевъ,— все было сро, угрюмо, все, казалось, вздрагивало и сжималось отъ предутренняго холода и въ тупой, безотрадной дрем встрчало наступающее утро. Взобравшись на бугоръ, мы вышли къ мельницамъ, одиноко торчавшимъ среди поля, и на перекрестк трехъ дорогъ, сбгавшихся около нихъ, обрли столбъ, возвщавшій намъ направленіе.
Часа черезъ два, когда все кругомъ тонуло въ яркомъ, бломъ туман, какъ дыханіе, поднимавшееся отъ росистой земли, мы, Богъ всть какимъ чудомъ, набрели на знакомый оврагъ. Какъ мы сюда попали, какой дорогой, я самъ не зналъ, недоумвалъ и Полканъ, глядвшій на меня сквозь бисеръ росы своими черными, блестящими глазами. И попали мы не на откосъ, а очутились сразу на днищ, точно какая то невидимая рука, протянувшись въ туман, взяла и поставила насъ въ самую глубину на кочковатую, мягко подававшуюся подъ нашими ногами землю. Какъ плотное и нжное покрывало, туманъ приникалъ къ лицу, разстилался надъ головой, спускаясь передъ глазами, скрывалъ все окружающее и придавалъ ближайшимъ предметамъ странные очертанія и размры: такими высокими казались мн качавшіеся подл какіе-то тонкіе стебли съ посеребрянными кисточками, и такъ отчетливо отдльно каждая была видна былинка, кудрявившейся подъ ногами сдой травы. И пока я стоялъ и помимо воли, зрніемъ и слухомъ силился проникнуть эту завсу, уха моего глухой и странный коснулся звукъ. Точно гд-то недалека непрерывный струился невидимый потокъ, точно по тснымъ, высокимъ коридорамъ вода бжала и рокотала съ протяжнымъ стономъ и ударялась о плотныя стны, и стны сжимали и подавляли эти стоны… Подземные ключи. Неужели я случайно набрелъ на нихъ… Еще нсколько шаговъ въ туман, и я стоялъ на краю одной изъ тхъ ямъ, которыми изобиловалъ оврагъ. Затаивъ дыханіе, наклонившись, я сталъ прислушиваться. Глухой ропотъ слышался явственне. Здсь, внизу, подъ твердой корой земли, заключенныя въ узкое, тсное пространство, бжали свтлыя живыя струи и жадно искали выхода, и жадно рвались на просторъ и, стеная, набгали, тсня одна другую, и ударялись о темныя стны и силились пробить ихъ, чтобы, освободившись, брызнуть свтлыми искристыми слезами, засверкать тысячью огнями, излиться полной широкой струей. Таинственныя, могучія силы! Полноводные, подземные ключи! Пробьете ли вы глухія стны, преграждающія вамъ путь къ свту, или вчно стремящіяся, негодующія, вками будете стонать и плакать, ударяясь о темноту и молчаніе вашей тюрьмы? И опять такъ ясно я увидалъ голову, упавшую на руки, и услыхалъ рыданія — глухія, подавленныя, какъ ропотъ тхъ струй, что неслись и проносились гд-то подл меня подъ твердой корой неподвижной земли…
Женщины, идущія своимъ путемъ, какъ спокойныя рки, или покоящіяся въ своемъ счасть, какъ холодныя горныя озера,— не для васъ эти строки: для тхъ, кто, какъ подземные ключи ищутъ и не находятъ выхода, кого давятъ глухія, темныя стны, для тхъ, кто во всей полнот своихъ жизненныхъ силъ облеченъ на безславную, безплодную борьбу съ повседневностью — жестокой и грубой, какъ твердая кора неподвижной земли…
…Когда я поднялъ голову, туманъ пордлъ: длинными, блыми хлопьями вислъ онъ въ воздух, въ которомъ уже проглядывала чистая, холодная лазурь утренняго неба. Солнце вставало, солнце общало свтъ, тепло всему живущему… только тамъ внизу, гд рыдали подземные ключи, темнота не могла разступиться — вчная…
По росистой меж возвращался я домой, и обнаженныя сверкающія жнивья лежали на солнц, какъ широкія золотыя дороги…